В Верхней Силезии

Верхне-Силезская операция стоила Уральскому танковому корпусу больших усилий и потерь в людях и технике.

4-я танковая армия генерала Лелюшенко, в составе которой воевали уральские добровольцы, приняла на себя главный удар вражеских войск, пытавшихся прорваться к окруженной оппельнской группировке.

Стремясь удержать западную часть Верхне-Силезского бассейна — единственную оставшуюся в руках у фашистской Германии после потери Рура угольную и металлургическую базу, — гитлеровское командование подтянуло сюда несколько соединений, снятых с других участков фронта, в том числе 16-ю и 17-ю танковые дивизии, танковую дивизию «Охрана фюрера».

Против Уральского корпуса действовала дивизия «Охрана фюрера», на которую в Берлине возлагали особые надежды. Но уральские танкисты еще раз показали свое умение уничтожать лучшие соединения противника.

Свердловская бригада — в нее были сведены все оставшиеся в наличии танки других бригад корпуса — первая вышла в тылы ратиборской [117] группировки немецко-фашистских войск, взяла города Нойштадт и Ресннтц. В тех упорных боях погибли заместитель командира корпуса гвардии полковник Нил Данилович Чупров, прославленный комбат пермских танкистов гвардии капитан Елкин и другие герои-танкисты. Здесь особенно отличились танкисты батальона Владимира Маркова, первыми ворвавшиеся в Реснитц.

В ожесточенных боях соединения 4-й гвардейской танковой и 60-й армий уничтожили к исходу 3 апреля 1945 года крупную ратиборскую группировку противника, нависавшую над левым флангом 1-го Украинского фронта.

С потерей последней действующей кузницы вооружения — Верхней Силезии, как писал гитлеровский генерал Типпельскирх, у фашистской Германии была отнята последняя возможность продолжать борьбу в течение сколько-нибудь продолжительного времени. [118]

Танковый снайпер

Семнадцати лет Иван Александрович Кондауров пошел из ремесленного училища в полковую танковую школу. С лета 1944 года он механик-водитель танка Т-34 в Пермской танковой бригаде. Награжден орденами Славы и Отечественной войны. За проявленный героизм в сражении на Одере удостоен звания Героя Советского Союза.

В марте 1945 года был тяжело ранен. После госпиталя демобилизовался, окончил техникум, партийную школу, педагогический институт. Доктор исторических наук. Работает в Москве.

В начале Висло-Одерской операции, после стремительного марша, мы на ходу развернулись и приняли боевой порядок. Навстречу нам двигались два «королевских тигра». До них было километра полтора... Чтобы помериться силой с гитлеровскими танками, нужно сокращать дистанцию. Одна «тридцатьчетверка» пошла на риск. Командиром орудия на ней был Виктор Зимин, а механиком-водителем — молодой коммунист Михаил Серебряков.

Смельчаков поддерживали огнем два других экипажа. Вокруг вражеских танков поднимались фонтаны земли, мешая вести прицельный огонь. «Тридцатьчетверка» уверенно шла на сближение. Вот они, заветные 800 метров. Сделав замысловатый маневр, танк на несколько секунд замер на месте. И сразу — выстрел. Один из «тигров» остановился, его башню заклинило. «Тридцатьчетверка» рванулась вперед. Еще два выстрела Вражеская машина запылала. Другой «королевский тигр» пытался уйти, но не успел развернуться, в его борт ударили снаряды...

Танк Серебрякова — Зимина наскочил на мину. Взрывной волной оторвало один из ленивцев, покорежило два опорных катка и несколько звеньев гусеницы. Пришлось обратиться к помощи полевой ремонтной базы. В это время и появился у нас в экипаже Виктор. Он выверил прицел, опробовал поворотные механизмы, вместе с заряжающим основательно поорудовал «банником», пополнил боекомплект. Зимин оказался на редкость «жадным» до боеприпасов. С этого времени нам пришлось возить по полтора, а то и по два боекомплекта.

Когда развернулись бои в Верхней Силезии, в один из мартовских дней наш взвод вел разведку боем.

Задача была выполнена. Но за идущей впереди машиной потянулся багряно-красный шлейф дыма. В ту же минуту снаряд ударил в левый борт нашего танка, прошил броню и разворотил один из баков, к счастью, пустой. Вторым снарядом разбило коробку скоростей. Танк загорелся. Фашисты, считая, что с нами покончено, обрушили огонь на третью машину. Виктор, не теряя времени, открыл огонь и первым же выстрелом уничтожил прислугу противотанковой пушки немцев, а двумя другими укротил «тигра».

Гитлеровцы после этого перенесли огонь на наш поврежденный, неподвижный танк. Когда вышла из строя пушка, мы стали выбираться наружу. [119]

В танк один за другим угодили два снаряда. От взрывной волны и удара в спину и голову я потерял сознание. «А где же ребята?» — было первой мыслью, когда я очнулся. Взгляд остановился на башне разбитой машины. Виктор отчаянными усилиями пытался выбраться из люка. Я поспешил на помощь. Одна нога Виктора была срезана, а другая, поврежденная осколками, застряла... С трудом высвободив и уложив раненого на землю, я стал накладывать жгут. Виктор, прерывисто дыша, посмотрел на меня и прошептал:

— Как «тигр»?

— Горит, горит...

— Порядок...

И мой товарищ умолк. Умолк навсегда.

Ваши имена

Начальник связи и командир взвода управления разведывательного батальона гвардии старший лейтенант Теодор Юрьевич Вульфович прошел боевой путь корпуса, участвовал во многих разведывательных операциях, ходил в тыл к противнику. Награжден тремя боевыми орденами и многими медалями. После войны окончил институт кинематографии, стал кинорежиссером и сценаристом, создал художественные фильмы «Последний дюйм», «Мост перейти нельзя», «Улица Ньютона, дом 1», «Крепкий орешек», «Посланники вечности», «Товарищ генерап», «Шествие золотых зверей», а также ряд научно-популярных фильмов. Лауреат трех всесоюзных и трех всемирных кинофестивалей. За последние годы опубликовал несколько рассказов и очерков о разведчиках.

В мае 1965 года в редакцию «Недели» пришло письмо, а в письме такие строки: «Все, что написал мой командир взвода, автор рассказа «2 часа 15 минут до полуночи», — истинная правда...» Письмо подписал Иванов Владимир Ильич, бывший помощник командира взвода.

Так мы нашли друг друга в двадцатую годовщину Победы.

Расскажу об одном боевом эпизоде, не слишком-то выпячивая роль очень достойного человека, каким, несомненно, является Владимир Иванов.

Хочется воздать должное всему отдельному гвардейскому мотоциклетному батальону корпусных разведчиков.

...Март 1945 года. Противник метался и рвался из оппельнского окружения. Распутица держала колонны только на шоссейных дорогах и не давала развернуться. Вот тут-то разведбат гвардии майора Беклемишева получил срочное задание — захватить узел дорог в районе города Круг и держать его до подхода подкреплений. Надо было заставить противника свернуть с дорог, на пахоту, предложить ему мягкую черноземную постель, принудить к сдаче на милость победителя или сразиться, а там уж видно будет, кто ляжет в эту неуютную чернь навсегда.

Командиром группы назначили гвардии старшего лейтенанта [120] Василия Савченко, танки повел Григорий Пигалев, автоматчиками взялся командовать парторг батальона гвардии капитан Валентин Хангени. Старшему сержанту Владимиру Иванову повезло: он получил хорошую радиостанцию, которую мы установили на бронемашине. Три танка, четыре бронетранспортера, два противотанковых орудия и радийная бронемашина составили разведотряд.

Разведотряд, приближаясь к узлу дорог, стал спускаться в ложбину, когда на разведку напали по ошибке свои родные «пешки» (бомбардировщики Пе-2). Пришлось пустить им навстречу сигнальные ракеты. Самолеты отвалили, приветственно покачав крыльями, вроде бы извиняясь, но отряд обнаружил себя и попал под яростный огонь противника.

Владимир Иванов тут же сообщил об этом в штаб.

Завязался встречный бой... Танки прокладывали дорогу, бронетранспортеры прикрывали огнем фланги, и автоматчики зацепились за первые дома. Противник отходил к кирпичному заводу, где по скоплению повозок и машин можно было предположить склад боеприпасов. Каждые 10–15 минут Иванов передавал радиограммы о всех изменениях обстановки.

Бой прямо с марша всегда чреват неожиданностями. Внезапно появились два вражеских танка. Началась дуэль. Бронетранспортеры с орудиями на прицепе свернули в улицу, и артиллеристы стали разворачивать орудия к бою. Но не успели... Из-за сарая вырвалась группа вражеских автоматчиков... Два наших орудия остались на территории, только захваченной нами и тут же отбитой противником. Но об этом Иванов не спешил сообщать в штаб.

Капитан Хангени, чтобы исправить положение, собрал артиллеристов, несколько автоматчиков и повел их в контратаку. Рядом с ним бежал Владимир Иванов, оставивший станцию на попечение своего помощника радиста Виктора Ромейко. Не прошло и нескольких минут, как орудия были отбиты. К счастью, они оказались исправными, и их тут же в ходе контратаки развернули к бою. А два орудия с боеприпасами — это не пустяк. Исход первой схватки был решен в нашу пользу. Иванов вернулся к радиостанции. Командир разведгруппы доложил о выполнении первой части задания и просил подкрепления.

Рассвет принес минометный и артиллерийский обстрел, а вслед за ним началась атака противника. Иванов, включив радиостанцию, передавал в штаб подробные данные о всех перипетиях боя. Неся потери, противник яростно атаковал. По всему было видно, что он не собирается отдавать нам узел дорог.

— Потерпите немного, — кричал в микрофон Иванов, — они прут прямо на меня... Хотите послушать? Я сейчас!

Вместо привычной паузы в наушниках были слышны пулеметные очереди, словно Иванов прикрепил микрофон к кожуху своего пулемета. А затем — тяжелое дыхание и ровный голос Владимира:

— С нашего фланга все в полном... Не бегут, не ползут... а то ведь метров на сорок добрались... Атака противника отбита. У нас тоже есть потери.

На командный пункт уже с ночи стали собираться девчата, [121] «наши — советские». Они тут же сообщали командирам подробные сведения о противнике, девчата знали здесь каждый дом, каждую ложбинку, — их сюда пригнали, они здесь работали. Теперь все они стали резервом разведгруппы. Помогали перевязывать и переносить раненых, готовить пищу.

Вторая атака началась к середине дня. Противник нес большие потери, но все еще надеялся на успех — в его действиях чувствовались напор и какая-то слаженность. Про такой бой говорят: «не на жизнь, а на смерть». На нашей стороне уже были и раненые и убитые.

Девчата подбирали убитых, укладывали их и прикрывали кого шинелью, кого плащ-палаткой. Иванов передавал цифры, десятками отсчитывая потери противника, а потом сообщал имена погибших товарищей.

По всему было видно, что воля противника надломлена и еще на одну такую атаку он уже не способен. Не дождавшись темноты, потеряв надежду на захват узла дорог, колонны врага, автомашины с людьми, бронетранспортеры, артиллерия пошли между двумя деревнями, прямо по открытому полю. Настал час разгрома. Наша артиллерия и пулеметы обрушили огонь на врага. В эфире слышался голос Иванова: «Подбиты 22 машины... Погодите — 23!.. Не пиши, не пиши — двадцать шесть!! Их головной танк подбит!.. Транспортер горит! Ни одна машина не может пройти наш коридор!»

В штабе на радиостанции работал старший сержант Виталий Алексеевич Усик, и ему приятно было передать к исходу боя, после третьей атаки, радиограмму о представлении к наградам Василия Савченко, Григория Пигалева, Валентина Хангени, Владимира Иванова.

Под командованием гвардии майора, человека высокого благородства и достоинства, Нила Петровича Беклемишева, сражалось с врагом еще немало славных разведчиков.

Память автора удержала не всех до единого, но многие имена невозможно забыть.

Озорной, а порой буйный Александр Медведев и его трагически погибший друг Александр Бабаев.

Раиса Бабенко (впоследствии и поныне Раиса Васильевна Курнешова) — одна из самых храбрых радисток-разведчиц первой передала радиограмму: «Вот она, Шпрее». Это была не радиограмма, а радостный боевой клич. Ее подруга Тося Светланова получила последний осколок последнего снаряда в тот момент, когда уже казалось, что все испытания позади.

Дважды спасший меня от верной смерти мастер вождения мотоцикла Сергей Гришин и его приятели мотоциклисты Борис Костин, П. П. Нассонов, Георгий Башкович.

Радисты-разведчики Штанько, И. З. Ковельман, самая молоденькая из всех нас Надя Кириллова и студентка Московского университета Таня Лизунова.

Отец трех воюющих сыновей, ушедший воевать вслед за ними, наш заботливый дядька уральский золотоискатель Петрулин; скептик и рассудительный В. Лапин, М. П. Горбалюк, Доминов, замечательные водители В. О. Талов и Гончар, самый скромный и самый верный в деле А. В. Ижболдин. [122]

Потерявший ногу, но не потерявший веру в возможность достойного и справедливого шага по жизни Геннадий Ксенофонтов (из Колпино) и чуть не сгинувшая рядом с ним, трижды раненная в течение двух минут, нашедшая невесть откуда силы, чтобы сражаться с врагом с вечера до рассвета, потом спасенная товарищами и трижды воскресшая в течение нескольких послевоенных лет санинструктор Тоня Прожерина (теперь Антонина Устюгова из уральского поселка Северский). ...И Василий Курнешов — адъютант штаба, верный страж порядка, организации взаимодействия в батальоне. Шалый и необузданный разведчик лейтенант Павел Гамбурцев и вечный рыцарь переднего края Абрамов.

Упорно идущий к цели и тихо посмеивающийся над окружающими и над собой комроты Василий Исаев, Борис Токачиров, Гоша Старостин и тихо клокочущий замкомбата Василий Концевой, и Пащенко, и В. А. Савченко.

Для меня нет ничего выше доблести толстовского капитана Тушина, и судьба удостоила меня узнать и навсегда полюбить очень похожего на него человека. Это был уже немолодой лейтенант-минометчик, протопавший всю войну с ее первого дня — Долматов (как же это я забыл его имя и отчество?!). Последний раз я видел его, раненного, сильно пригнувшегося к земле, кругом было много раненных тяжелее, чем он, много убитых и мало тех, кто может им помочь. Он улыбнулся живым, отмахнулся от помощи и ушел через разбитое поле к виднеющемуся на горизонте просвеченному вечерним солнцем лесочку — с тех пор я больше его никогда не видел.

Таких людей, как Долматов — незаметных в обыденной жизни, ярких, вдохновенных, самоотреченных в бою, не чувствующих своей безмерной ценности и нужности окружающим, — таких людей не забывают...

Как мне помянуть добрым словом всех вас, мои дорогие, боевые друзья, как не пропустить кого-нибудь, как написать так, чтобы яркость и пылкость одних не затмила бы тихой и беззаветной скромности служения долгу других?.. Наберитесь терпения и всмотритесь в буквы каждой фамилии, каждого имени, может быть, в таких книгах, как эта, должны появиться десятки страниц с Вашими Именами, и ни одного пустого места — все листы испещрены фамилиями, как стены рейхстага в сорок пятом, как стены в Пантеоне Славы на Волге...

Поэтому я буду еще и еще перечислять имена, может быть, это кому-нибудь нужно...

Иван Белоус, ты погиб в тот миг, когда, спасая своего командира, прыгнул что было силы через кювет, последний удар застиг тебя в прыжке.

Алексей Романченко, ты несгибаемый, кричащий и хохочущий, чем тяжелее был бой, тем веселее становился ты. Сгорел несгораемый уже на подступах к Германии.

Зайдаль Лейбович, ты одним из первых строил Минский автомобильный завод, ты мечтал о лучших автомобилях в мире, ты потерял всех своих родных в оккупированном Минске... Потом мы потеряли тебя. На первых километрах немецкой земли. Маленький осколок проник прямо в сердце. Оно у тебя было [123] слишком большое, в него нетрудно было попасть. Ты сам говорил: «Большое сердце — всегда большая мишень».

Василий Лысиков, ты был и остался беззаветным искателем правды и справедливости, ты не любил балагурить и не любил бранные слова, но любил всех нас, безудержных балагуров и сквернословов... Страшные люди — враги. Они тебя расстреляли. Замешкались бы еще несколько минут, и мы поспели бы к тебе на помощь... В крайнем случае мы бы отправили их в лагерь для военнопленных, а тебя бы отправили в госпиталь...

Иосиф Идельчик — наш медицинский бог! Чего это ты, такой рассудительный и спокойный, вырвался черт знает куда с передовыми танками? И ведь ты знал лучше нас, что самое неприятное ранение — это ранение в брюшную полость. Ведь не будь того смертельного ранения, ты бы пил и веселился с нами, обязательно влюбился бы и... жил.

Виктор Кожин, ты здорово сражался в ту ночь 9 апреля 1944 года с напоровшейся на наш штаб разведкой противника.

А водитель Дорогов?.. — 10 апреля...

А водитель Ширинский из Полтавы?..

А парторг роты, мотоциклист, бывший директор совхоза под Невьянском Михаил Иванович Халдин? Жизнь этого бесстрашного человека оборвал осколок.

Хотелось бы назвать всех до единого товарищей по оружию. Ведь когда в строю на вечерней поверке не хватает хоть одного человека, его ищут, о нем беспокоятся, его ждут.

Мне трудно отделить живых, шагающих по жизни, от тех, что остановились и замерли навсегда на нашем длинном пути от Урала до Берлина и Праги.

А еще один сержант Иванов из мотоциклетной роты, разведчик, с которым мы так славно забрались в штаб вражеского батальона на окраине Фридриховки 16 марта 1944 года.

А еще один Иванов — тихий командир танка из роты Пигалева, который почти случайно доставил нас на броне своего танка прямо в тыл немецкой противотанковой батарее 21 марта 1944 года в Остапе; он тихо подбил «тигра» на станции Гримайлов 22 марта 1944 года (тихо, потому что кругом громыхало танковое сражение)...

И еще несколько Ивановых только в одном нашем батальоне, и среди них тот, о котором написан этот очерк — Владимир Иванов, бывший гвардии старший сержант, проживающий ныне в городе Жуковском под Москвой. Тот самый Иванов, который был всегда рядом с теми, что шли впереди самых передовых отрядов.

Прошло с тех пор тридцать пять лет — это срок! Старшие лейтенанты стали полковниками, солдаты и сержанты — инженерами, техниками, учителями, художниками; парторги — организаторами и руководителями; выросли их дети, и появились внуки... а боевые мальчишки — младшие сержанты, младшие лейтенанты, погибшие в минувших боях, в этом гигантском сражении, навсегда остались боевыми мальчишками.

Они никогда не изменят своего звания, их нельзя повысить, нельзя понизить — они вечно будут пребывать в высшей должности и высшем звании защитников Родины. [124]

Три фотографии

Наверное, нет такого уголка на земном шаре, где не знали бы этот краткий адрес: Волгоград, Дом Павлова.

Дом Павлова восстановлен и заселен. И если вы позвоните в квартиру № 1, вам откроет дверь улыбчивая, радушная хозяйка — бывшая медсестра танковой роты Пермской бригады, ныне член Союза писателей СССР Надежда Петровна Малыгина.

Книги Малыгиной «Сестренка батальона», «Четверо суток и вся жизнь», «Двое и война», сборники рассказов «Вторая любовь» и «Ливни умывают землю» доносят до читателей дыхание сражений с фашизмом. В 1971 году на Всесоюзном конкурсе Надежда Малыгина удостоена премии имени Александра Фадеева.

Надежда Петровна была пять раз ранена, контужена. За участие в боях награждена орденом Красной Звезды и пятью медалями. За доблесть в труде — медалями «За освоение целинных земель» и Юбилейной — к 100-летию со дня рождения В. И. Ленина.

Одна комната в моей квартире потихоньку превращается в военный музей. Фотографии однополчан я стала собирать недавно. А вот среди тех нескольких фотографий, что подарены мне товарищами на фронте, есть две, с которыми связаны особенно яркие воспоминания. На одной — лейтенант с гвардейским значком и орденом Отечественной войны, головастый, но узкоплечий и худенький — совсем мальчишка — с чуть виноватой улыбкой. На другой — трое. Тот, кто стоит подбоченившись, ступив правой ногой вперед и положив левую руку на спинку стула так, чтобы видны были часы, кажется мне давним другом, хотя видела я его только дважды. На обеих карточках одна и та же дата: 30 марта 1945 года.

Картины многих боев потускнели со временем в памяти, стерлись дни и числа, но то, что было 30 марта, помнится хорошо, и именно потому, что есть эти фотографии.

* * *

...После полуторамесячных боев в нашем батальоне осталось четыре машины. Четыре танковых экипажа удерживают высоту, вклинившись далеко вперед во вражескую оборону. На высотке фольварк — помещичье имение: двухэтажный дом, огромный пустой коровник, еще какие-то постройки. Танкисты сидят в машинах голодные, скованные вражеским огнем. НЗ — неприкосновенный запас сухарей и консервов — съеден утром первого дня, а теперь на исходе третьи сутки обороны. И в помещичьем доме нет ничего съестного, кроме соли и эрзац-кофе. Все с нетерпением ждут атаки. Любой, самый тяжелый бой кажется легче, чем нервное, напряженное ожидание его.

Ночь. Автоматчиков у нас нет. А у противника есть. Они могут в темноте подползти незаметно, уничтожить танки. Поэтому два человека из экипажа дежурят в окопах, а двое остаются в машине.

Каждую ночь вдоль дороги, ведущей в фольварк, завязывается перестрелка — ребята из сгоревшего в последнем бою танка пытаются доставить нам еду. [125]

В подвале нас трое: начальник штаба, увязавшийся с батальоном в атаку, офицер-танкист без машины и я. Молчим. Говорить, двигаться, думать не хочется. Растянуться бы и лежать неподвижно. И еще — избавиться бы от тупой, сосущей пустоты в желудке. Жую соломинку, но это не помогает. Противник ведет по фольварку огонь. Стены подвала и пол дрожат от разрывов. Входит комбат капитан Елкин. Стряхивая с себя штукатурку, говорит, что радировал замполиту, велел никого больше к нам не посылать.

— Трое погибли, пытаясь доставить нам продукты, — сообщает он. Потом комбат водит по карте пальцем и говорит начальнику штаба что-то о наступлении. Они подымаются.

— Ну, что ж, пора...

Выходим из подвала. Ночь густая, черная. Через равные промежутки времени темнота прочерчивается косяком трассирующих пуль. Вдоль шоссе, связывающего нас с тылами, повисают ракеты, и тогда вокруг становится светло. Мы жмемся к стене. Потом чернота снова окутывает холм. Тишина. Ее разрывает рокот моторов, лязг гусениц. Наши танки выходят из укрытия, выстраиваются на дороге. Значит, в бой!

На самых малых оборотах, почти бесшумно, двигаются машины вперед. Дорога кажется бесконечной, потому что, пройдя несколько метров, танки останавливаются; командиры, высунувшись из люков, вслушиваются в ночь. Тревожно. Мне все чудится, что слева, снизу, от подножия холма, доносится гул моторов. Когда наши машины останавливаются, гул этот прекращается, но чуточку позже. «Наверное, это от голода звенит в ушах», — думаю я. Но гул услышали и другие. Комбат спрыгнул с танка, внезапно остановил машины, и приглушенный рокот стал слышен отчетливо. Орудия «тридцатьчетверок» заскользили влево.

Но стрелять комбат запретил — может, это свои...

Долго шли так: мы по верхней дороге, те — по дороге у подножия холма.

— Слушай! — все требовал комбат от взводного, лейтенанта Лимаренко. Тот слушал и отвечал одно и то же.

— Ей-бо, не разобрать. Чи наши, чи не наши...

Вдруг оттуда полоснул пулемет. За ним сразу же бахнула пушка. Снаряд разорвался далеко, но осколком капитану Елкину разорвало ухо.

— Еще побьем друг друга. Надо кому-то ползти, разведать. Вдруг — наши...

Я понимаю: послать некого. Не из экипажа же брать человека. Значит, надо мне.

— Разрешите, товарищ капитан, я разведаю.

— Давай, — помедлив, отвечает он. — Только будь осторожна, Ползу. Сердце стучит неистово. Молю: «Хоть бы не заминировано!.. Хоть бы не ударил пулемет!.. Хоть бы не полоснули из автомата!..» Ползти с холма вниз неудобно. В голове гудит, она будто распухла от прилившей к ней крови. Дыхание шумное, свистящее. Наверное, это от слабости. Стараюсь не думать об опасности и все-таки упорно думаю о ней. Может, поэтому неясные, расплывчатые силуэты танков возникают как-то неожиданно. [126] Кажется, «тридцатьчетверки»... Или нет, не «тридцатьчетверки»... Надо проверить, а как? Передохнув капельку, чтобы не сорвался голос, ору что есть мочи: «Эй, если вы наши, то чего в своих стреляете? А если фрицы, то сдавайтесь! У нас аж тридцать танков!» И, вжавшись в землю, жду пулеметной очереди. А в ответ — хохот, и нестройное «Ура! Наши!» и какие-то непонятные, слившиеся воедино, но родные, русские слова. На вершину холма, переступая через меня, бегут солдаты. Я подымаюсь и медленно бреду за ними.

Через несколько минут разведрота с десантом уходит дальше влево, а мы — уже на полном газу — мчимся к деревне. В это же время возникает артиллерийская стрельба справа и слева — начинается наступление на флангах. Наши танки завязывают бой. Оставив четыре горящие машины и несколько бронетранспортеров, немцы отступают.

Деревня называется Остердорф. Змейкой лежит она в ложбине меж холмов. Рассвело. Наши танки покалечены. У одного лепестками распустился ствол пушки. У другого заклинило башню: машина стоит прямо, а пушка смотрит вправо. В третьем разбита рация. А где же четвертый?

— Подорвался на мине, — сообщает кто-то.

Машины занимают оборону, а я отправляюсь искать подорвавшийся танк. Ребята, наверное, ранены... Поднявшись на пригорок, вижу: идут двое танкистов с тяжелой ношей на руках... Пока я перевязывала раненых и пока мы хоронили погибших, начался неистовый артиллерийский и минометный обстрел. Мы сунулись в подвал одного дома, второго, но подвалы оказались затопленными. Не найдя надежного укрытия, мы снова выскочили на улицу, и нас сразу же оглушил рев вражеских танков, которые цепью сползали с бугра...

Потом, уже после войны, я узнала, что это был целый танковый полк СС «Великая Германия». Танкисты приняли этот ужасающе неравный бой, о котором в одном из архивных документов говорится: «Отряд гвардии капитана Елкина М. И. погиб в Остердорфе, но не отступил с занятых рубежей». А тогда со сжавшимся сердцем стояли мы за стеной крайнего дома и смотрели, как две последние «тридцатьчетверки» вели бой. Машина с заклиненной башней маневрировала между взрывами, резко разворачивалась боком, стреляла и снова мчалась, но тут же снова разворачивалась для выстрела. Другая — та, что без рации, — шла на задней скорости медленно, будто отползала, тяжко раненная, и била с ходу. А по деревне, по ее улицам и переулкам растекались вражеские танки... Чтобы не попасть в плен, решаем стреляться. Вытаскиваем пистолеты. Нас останавливает относительная тишина, наступившая на улице, которую надо перебежать. Я продвигаюсь к углу дома, выглядываю: никого!

— Бежим, ребята! — Но сделать удалось только один шаг. На улицу, строча из пулемета, вынырнул вражеский танк. У меня подкосилась левая нога. Боли не было, и, лишь увидев дырку на комбинезоне и почувствовав тепло крови, я поняла: ранена...

Более пяти часов ползли мы к своим. Сваливались в окопы, ножами делали ступеньки, чтобы выбраться, и снова ползли. [127]

Немцы заметили нас и открыли огонь из миномета. Видимо, сообразив, что мы тяжело ранены, они, развлекаясь, клали мины по кругу: впереди, справа, слева, позади — так, чтобы нас медленно, постепенно убивал град осколков.

...Очнулась я на чьих-то руках. Сержант с орденом Славы на гимнастерке нес меня не пригибаясь, и я поняла, что мы — на другой стороне холма. Вторично очнулась на руках какого-то старшего лейтенанта. Потом я лежала в доме на перине, а старший лейтенант поил меня консервированным компотом и кому-то говорил, что срочно нужна лошадь. Потом было темно и душно. «Наверное, танк проутюжил нас, когда мы упали в окоп», — думала я, приходя в сознание. В следующий раз я очнулась от дикой тележной тряски и поняла, что жива. Надо мной голубело небо, я лежала на телеге, укрытая периной, а лошадь неслась под обстрелом, и осколки — их было восемнадцать — бередили раны.

Через две недели — уже в госпитале — танкисты навестили меня. Они рассказали, что батальон тогда же, 30 марта, выведен на формирование, что пополнение уже пришло, танки получены и теперь — по всему видно — будет большое и последнее наступление — на Берлин!

В то утро с помощью танкистов я убежала из госпиталя. В батальон мы прибыли поздно ночью. Я ищу санчасть. В глаза ударяет и задерживается на моем лице яркий луч карманного фонаря. И вдруг изумленный возглас:

— Хо, кого я вижу? Привет, сестренка! Не узнаешь? А я-то тебя на этих вот самых руках... — Это сержант Николай Михайлович (так он представился) — Егоров, тот самый, с орденом Славы на груди. Тогда-то он и подарил мне карточку.

В первый день наступления я снова была ранена. К тому же открылась рана в ноге, да еще оказалось, что в плече сидел осколок, который в госпитале не нашли и от которого развилась флегмона...

В госпитале я узнала, что меня в бессознательном состоянии подобрал ехавший на машине начальник штаба бригады подполковник Макшаков.

И опять операция. А утром в палате я услышала рассказ лейтенанта о том, как однажды пулеметы его танковой разведроты чуть-чуть не полоснули по разведчице, которую он, его танкисты и десантники приняли за немца, хотевшего подорвать «тридцатьчетверки».

— Я не разведчица, а санинструктор, — не выдержав, вставила я.

В Зорау, где находился госпиталь, была фотография. Лейтенант сфотографировался и подарил мне карточку, написав на обороте: «Надя, помни «мою разведку» на фольварк и Остердорф. Алексей». И роспись.

За четверть века я забыла фамилию лейтенанта и, когда приехала в Свердловск на юбилей нашего корпуса, показала карточку Герою Советского Союза Григорию Чесаку.

— Алеха Оникиенко! — воскликнул Чесак. — Мы с ним после войны вместе в академии учились. [128]

Оникиенко... Теперь уже не забуду. Только где он, Алексей Оникиенко?..

А в 1969 году меня пригласили во Львов на 25-летие его освобождения. Там встретила я показавшегося мне знакомым человека.

— И я видел вас где-то, — сказал он. И вдруг я вспомнила:

— Паша Кулешов! Из нашей Пермской!

— Да, Кулешов. Только не из Пермской, а из Челябинской.

— Но я никого не знаю в Челябинской бригаде, — растерянно пробормотала я. — Тогда откуда мне знакомо ваше лицо?..

На другое утро генерал армии Лелюшенко пригласил большую группу ветеранов на завтрак.

— Пусть это будет утро воспоминаний, — сказал Лелюшенко.

— Пусть каждый из вас расскажет о самом трудном, самом памятном для себя бое.

Я рассказала о 30 марта. Когда речь дошла до вишневого компота, Павел Кулешов положил руку на мое плечо:

— Дальше рассказываю я... Мы сменили какую-то часть. Надо идти в атаку. Но куда девать израненную девчонку? Как оставить ее одну во вражеском селе? Я решил замаскировать ее — накрыл периной, а сверху еще покрывало расстелил...

Так вот почему, когда я пришла в себя, мне было темно и душно. Вот откуда почти четверть века хранились в моей памяти лицо и имя Павла Кулешова.

Теперь к двум фотографиям, напоминающим мне о 30 марта 1945 года, прибавилась еще одна. На ней надпись: «Надюше, моей крестнице, которую я спасал во время Отечественной войны, на долгую добрую память в день встречи на 25-летнем юбилее освобождения Львова, от фронтового друга, Героя Советского Союза подполковника Павла Кулешова. 27 июля 1969 г.».

Достойное пополнение

Полковник в отставке Илларион Захарович Малинин начал армейскую службу в 1979 году. Во время Великой Отечественной войны был комиссаром и начальником политотдела танковой бригады.

С марта 1945 года — работник политотдела Свердловской добровольческой танковой бригады. Участвовал в Берлинской и Пражской операциях.

Принимал участие в разгроме японцев в Маньчжурии.

Награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды, медалями и знаком участника боев у озера Хасан. Живет в Рязани.

В ноябре 1944 года в корпус вошла новая часть — самоходно-артиллерийский полк, которым командовал майор Илья Борисович Слуцкий. Это было достойное пополнение — одна из старейших танковых частей Красной Армии с богатым боевым опытом. [129]

В тяжелом сражении за город Штейнау полк взаимодействовал с 61-й бригадой. Совершив обходной маневр, они форсировали Одер, вышли в тыл противника и перерезали пути отхода из Штейнау.

Первой из полка форсировала Одер батарея старшего лейтенанта Василия Петровича Селищева. Она приняла на себя удар группы противника, пытавшейся при поддержке танков пробиться на выручку окруженным в Штейнау. Здесь героически сражались экипаж самоходной установки младшего лейтенанта Полякова Василия Трофимовича и наводчика — старшины Рыбакова Николая Степановича. Действуя в составе разведгруппы, экипаж сначала разгромил колонну автомашин с пехотой, уничтожил бронетранспортер и более сотни гитлеровцев, затем, обороняя занятый рубеж прикрытия, экипаж вступил в единоборство с восемью немецкими танками. Он сжег один танк, подбил два, остальные заставил отойти. В ходе боя Рыбаков был ранен, но продолжал вести огонь по фашистам.

Только в боях Висло-Одерской операции самоходчики полка уничтожили, подбили 17 бронеединиц врага, захватили на аэродромах 37 самолетов и планеров, уничтожили почти 700 гитлеровских солдат и офицеров. Свыше двухсот воинов за эти бои получили ордена и медали. А 17 марта приказом наркома обороны полку присвоили звание гвардейского. Он стал гвардейским самоходно-артиллерийским полком. Самоходчикам Селищеву, Рыбакову и Полякову Указом Президиума Верховного Совета СССР от 10 апреля было присвоено звание Героя Советского Союза. Первым двум — посмертно.

С честью участвовали гвардейцы-самоходчики в боях за Берлин и в освобождении Праги.

Ныне воины гвардейской, пяти боевых орденов самоходно-артиллерийский части с честью хранят и умножают боевые традиции. Свое первое построение, а потом прием военной присяги молодые воины проводят у огромного щита-панно, показывающего боевой путь части и награды Родины, где рядом с орденами — юбилейный знак ветерана Уральско-Львовского добровольческого танкового корпуса и портреты передовиков.

О подвигах старших товарищей рассказывают материалы комнаты боевой славы. Недавно установлена связь с Героем Советского Союза Поляковым и с родными Героев Селищева и Рыбакова. В год тридцатилетия Победы приказом министра обороны Герой Советского Союза гвардии старшина Рыбаков Николай Степанович навечно зачислен в списки части. В общежитии воинов на возвышении стоит койка и тумбочка Рыбакова. Над ней — фотография Героя, Указ Президиума Верховного Совета о присвоении ему высокого звания и приказ министра обороны о зачислении Рыбакова навечно в списки части.

Семь лет часть носит звание «отличной». К 100-летию со дня рождения В. И. Ленина ей была вручена Почетная юбилейная грамота ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета СССР и Совета Министров СССР.

Постановлением бюро ЦК ВЛКСМ комсомольская организация части за достигнутые успехи занесена в летопись трудовых дел комсомола. [130]

Комиссар добровольцев Илья Захаренко

Как нельзя лучше подходило к его отзывчивой, отважной душе, к его облику и кремневому характеру это яркое, глубочайшего смысла слово: комиссар. Не случайно, должно быть, и на второй половине войны, когда ни званий, ни должностей таких в армии уже не было, наши гвардейцы продолжали называть полковника Захаренко комиссаром добровольцев.

Комиссаром Илью Федоровича называли не только в нашем корпусе, но и в другом уральском формировании — 96-й танковой бригаде имени Челябинского комсомола, созданной в начале 1942 года при активном участии заместителя командира бригады по политчасти старшего батальонного комиссара Захаренко, члена партии с 1929 года, опытного партийного работника, делегата XVIII съезда партии.

К боям экипажи бригады, состоявшие в большинстве из комсомольцев-добровольцев, подготовились хорошо и дрались и в 1942 и в 1943 годах героически. Вместе с ними и впереди них был комиссар Захаренко.

После службы в 96-й танковой бригаде И. Ф. Захаренко был членом Военного совета 5-й гвардейской танковой армии, а затем Главное политическое управление направило его в наш корпус заместителем комкора по политчасти.

Светлая память о нем, рожденная в боях, мужественная солдатская любовь к нему не померкли за десятилетия. Сколько уж прошло после трагической гибели Ильи Федоровича Захаренко под Берлином 18 апреля 1945 года, а ветераны корпуса чувствуют его живым...

Комкор Е. Е. Белов — внешностью грубоватый, хмурый, немногословный — светлел глазами и лицом, вспоминая о совместной службе с И. Ф. Захаренко.

— Когда Илья Федорович, — рассказывал Белов, — появился на моем КП под Каменец-Подольским, то, грешным делом, чем-то не понравился мне. Никак не мог предположить, что этот невысокий, плотный, на первый взгляд, сверхспокойный мирный человек станет моим лучшим боевым соратником, другом и любимцем всего корпуса.

День-два прошли, и мы увидели, каков он — Захаренко. Одно наше танковое подразделение, прижатое противником к низине, завязло в болоте и несло значительные потери от частого минометного и артиллерийского огня. Взяв транспортер, Захаренко помчался к танкистам и через полчаса вместе с ними уже заходил во фланг гитлеровцам, заставив их отказаться от атаки и отступить.

Когда Захаренко вернулся на КП, я спросил его:

— Как вам удалось, полковник, вывести танки из болота?

— У нас, политработников, — ответил Захаренко, — имеется волшебное слово для танкистов, которого не знают командиры, — и он засмеялся задорно и весело.

Те дни и ночи в Каменец-Подольском равнялись месяцам, [131] а то и годам жизни по испытанию воли, самозабвенной стойкости людей, их готовности вырвать у врага победу в условиях крайнего неравенства людских сил и техники.

25 марта уральцы ворвались в город-крепость Каменец-Подольский, где находился 9-тысячный гарнизон противника с 85 танками, 62 орудиями и 300 пулеметами. Гарнизон получил приказ любой ценой удержать город до подхода с востока своей отступающей 1-й танковой армии, но не удержал, сметенный внезапным наступательным порывом добровольцев Урала. В город ворвалось вдвое меньше танков, чем имел гарнизон противника, у большинства наших «тридцатьчетверок» кончались боеприпасы (тылы в условиях весеннего бездорожья, сплошной грязи не могли пробиться к танковым бригадам), но мы сломили вражеское сопротивление, заставили немцев сдаваться в плен или бежать без оглядки.

И вдруг 28 марта привыкшие к наступлению уральцы сами оказались в плотном броневом кольце нескольких танковых и пехотных дивизий противника. Им во что бы то ни стало нужно было вернуть Каменец-Подольский, захватить единственную мощеную дорогу, ведущую через город на запад. И начались атаки сотен вражеских танков, орудий, минометов, поддержанных авиацией.

Илья Федорович стал душой обороны города. Он вооружал жителей, возглавлял работы по восстановлению заводов, электростанций. Познакомив коллектив редакции корпусной газеты «Доброволец» с телеграммой командарма Лелюшенко «Стоять насмерть!», спросил:

— Сумеете выпускать две газеты — нашу и городскую? Каждый день...

Он имел право приказывать, но он видел, как люди выбиваются из сил, чтобы сделать одну газету, а тут — две. И его просьба повлияла, пожалуй, больше, чем иной приказ, — редакция ежедневно выпускала и корпусную газету «Доброволец», и городскую — «Красный кордон» в течение всей недели обороны города.

Илья Федорович Захаренко появлялся в опаснейших местах, где и земля и камень накалились от вражеских атак. В эти минуты важнее всего было сохранить боевой дух у солдат, и он все чаще вырывался вперед на своей легковой машине.

— Комиссар прет на фрицев! — слышалось в разных местах. И даже тяжелораненые бросались вслед за своим комиссаром на врага.

Шестнадцать атак с применением всех видов техники предпринял противник за ту неделю и шестнадцать раз отползал на исходные позиции, пока не выдохся.

Мужество, стремление отдать все свои силы для достижения победы ярко проявились в кипучей деятельности Ильи Федоровича в период Львовской операции.

13 июля 1944 года перед началом операции по освобождению Львова он пишет жене:

«Время сегодня не то, что было вчера. Сегодня наша армия бьет врага везде и всюду, и это еще не все. Будем бить его, проклятого, до полного уничтожения и не только на нашей родной [132] земле, а на его территории, к этому имеем все основания. Вот и о нас вы скоро услышите и наверняка раньше, чем получишь это письмо».

...Части корпуса, обходя вражеские полки и дивизии, освободили польский город Коньске — довольно большой для того, чтобы редакция с двумя машинами и девятью бойцами потерялась на его западной окраине. В ту ночь радио Москвы передавало приказы Верховного Главнокомандующего о победах советских войск. Наши военные журналисты и наборщики работали напряженно, чтобы за ночь набрать, сверстать и отпечатать газету. О том, что части корпуса устремились дальше на запад, а в Коньске вошли не добитые корпусом на востоке немецкие войска — об этом мы узнали уже тогда, когда на улице послышались пение и ругань пьяных гитлеровцев. К счастью, они не заглянули ночью во двор, где стояли наши редакционные машины.

Захаренко при освобождении Коньске двигался другим маршрутом и уже далеко западнее первым из политотдела и штаба спохватился, что редакции нет с частями корпуса, вышедшими вечером из этого города.

— Где она была вчера? — спрашивал он командиров и политработников и, услышав «Коньске... Западная окраина...», рискуя жизнью, полетел на своем «виллисе» с одним только водителем спасать корпусных журналистов и бойцов типографии.

А в это время мы погрузили наборные кассы на машины, но заводить их не решались. И вдруг услышали беспорядочную стрельбу на улице и, раскрыв калитку, увидели «виллис» Захаренко. В лесу, что начинался сразу за окраиной города, Илья Федорович расставил пушки встретившегося ему артиллерийского взвода, отставшего от своего полка. Артиллеристы и прикрыли прорыв Захаренко с двумя машинами редакции из западни.

Он погиб на сорок первом году жизни. Были среди уральских добровольцев люди и старше его, но для всех, и молодых и пожилых, он являлся справедливым отцом и верным другом. Таким он остался в нашем сердце. Таким он входит в память подрастающего поколения.

На Урале в школьных музеях — уголки, посвященные Илье Федоровичу, и новая улица его имени в Челябинске; в Москве и Калуге, Воронеже и Харькове пионеры борются за право называться захаренковцами; тысячи людей приезжают на Холм Славы, идут к его могиле и во львовский музей, чтобы увидеть документы, собранные его дочерью Э. И. Захматовой. Среди них — письмо Ильи Федоровича дочуркам своим, когда Эмме было шесть лет, а Ире — два годика. То письмо читается как завещание молодым: «...и когда пойдете по историческим местам Великой Отечественной войны, по местам, овеянным славой героев Красной Армии, по местам, политым кровью героических защитников Родины и Москвы, — вспомните, что и ваш папа был ранен под Малым Ярославцем. Вспомните, что его вылечили и он опять ушел громить фашистских захватчиков до победного конца...» [133]