Варварство
Почти каждый день на рассвете мы выезжаем в окрестности Ханоя. А возвращаемся в сумерки и даже ночью. Входя в темную комнату, я машинально нащупываю рукой выключатель, нажимаю контакт. Свет есть! Однако на всякий случай у меня под рукой свеча, коробка спичек, фонарик и запасная батарейка к нему. Пока электростанция Ханоя работает без перебоев. Нет затемненных окон и нет черных рулонов бумаги, как это было у нас в годы второй мировой войны. Как я уже говорила вначале, свет гасят только по сигналу непосредственной угрозы налета авиации США. А пока его нет — станция дает ток. Во время недавней воздушной тревоги перерыв в подаче электроэнергии длился всего полчаса.
Электростанции работают, несмотря на то что налеты вражеской авиации направлены против них. Работают в городе, над которым нависла угроза. Правда, сейчас большая часть оборудования и агрегатов вывезена за пределы столицы — «со тан». Едем туда.
Сельский пейзаж. Бамбуковые бараки. Огромные котлованы, соединенные траншеями. Старательно укрытые и замаскированные машины. И... знакомые лица, знакомые имена!
— А вы были у нас несколько лет назад, в мирное время! — говорит инженер Ту Данг Лиеу.
Я киваю головой. Показываю ему ту главу моей книги «Мост на реке Бенхай», где есть строки о ханойской электростанции, о ее судьбе во время первого Сопротивления, а также в переломные дни 1954 года, после Женевы. Выслушав рассказы очевидцев, я писала тогда о машинах и аппаратуре, подготовленных удиравшими из Ханоя колониальными властями к вывозу во Францию. Это народное [39] имущество было спасено от похищения благодаря энергии и усилиям рабочих, их твердой позиции. И те страницы истории Ханоя казались мне весной 1962 года давним, уже отзвучавшим преданием. Но история повторяется. Рабочие и весь коллектив станции вновь защищают свое предприятие. Правда, иначе, чем в 1954-м. Тогда враг угрожал ей с земли, а теперь — с воздуха. Иными были и способы борьбы, но смысл прежний. Рабочие защищают электростанцию, которая стала их собственностью, а не владением французской «Индокитайской электрической компании», как это было 15 лет назад.
— Электроэнергия — это не только свет в жилых домах столицы, — говорит мне Нгуен Дзиа Тхонг, представитель дирекции, — это также и жизнь для наших промышленных предприятий, больниц, социальных учреждений... Американские империалисты хорошо знают, какое огромное значение для города и всей страны имеют производство и распределение электроэнергии. Поэтому мы всеми силами бережем и защищаем источники энергии, создаем резервные станции, глубоко запрятанные в земле.
— А как обстоит дело с помощью извне, из стран лагеря социализма?
— О, мы получаем ее! Но рассчитываем прежде всего на свои силы, — говорят товарищи из парткома.
Они показывают мне подземные сооружения, где работают машины, агрегаты, приборы, аппараты. Защитники электростанции вербуются из коллектива предприятия. Они заботятся об оборудовании, так же как солдаты на фронте о своем оружии. Впрочем, оружие — винтовки и пулеметы — здесь повсюду. Они стоят возле машин или у входа, чтобы в случае чего все это было под рукой. Многие рабочие носят специальную защитную одежду, предохраняющую их от осколков бомб и брызг напалма. На некоторых машинах и агрегатах имеется дополнительное прикрытие.
— Мы часто выезжаем в районы, наиболее подвергающиеся воздушным атакам врага{10}, — говорит товарищ Трань Дань Туэн. — Зачем? Собираем результаты наблюдений и опыта других родственных предприятий, работающих в еще более тяжелых, чем у нас, условиях. Такие [40] крупицы опыта помогают нам улучшать защиту нашей электростанции.
— Какие трудности пережили вы за это время? — спрашиваю Туэна.
— Было у нас много хлопот с молодежью. Все ребята буквально рвались в армию. Пришлось затратить много труда и проявить максимум терпения, чтобы растолковать молодым патриотам простую истину — здесь такое же поле битвы, покидать которое нельзя. Защищая нашу электростанцию, мы думаем также и о будущем, куем собственные кадры. Наиболее способных отправляем на стажировку в соцстраны, в том числе и в Польшу. Кстати, коль уж речь зашла о «стране Ба-лян», то мы хотели бы напомнить и подчеркнуть, что ваша страна оказала нам несколько лет назад ценную помощь в виде поставок машин, оснащения и аппаратуры. Ваши специалисты долгое время руководили монтажом и пуском этого оборудования.
Туэн очень тепло говорит о поляках, которые работали здесь с 1960 по 1963 год. Спокойные, энергичные и дружественные, они оставили о себе хорошую память.
— Передайте наш привет всем, кто помогал нам в те годы! — просит один из руководителей станции. — Скажите им, что польские машины безотказно работают даже вдали от столицы, в эвакуации.
Усталый, явно заработавшийся человек, профессия которого не имеет ничего общего с литературой или журналистикой, внимательно смотрит на меня, затем протягивает руку и с улыбкой говорит:
— Да ведь мы же знакомы!.. Нья ван, нья бяо Балян! (Писательница, журналистка из Польши!) Вы были у нас в первый год войны...
Да, тот же механический завод, те же люди. Только теперь иная обстановка, и они работают в трудных условиях эвакуации. Быстро (чтобы эта деталь не ускользнула из памяти) записываю в блокнот: «...стабильность вьетнамских политических и технических кадров. Об этом в пространном интервью говорил недавно французский дипломат, знаток Индокитая. Почти на каждом шагу — в промышленности, в науке, в культуре — я встречаю тех самых людей, что были на этих должностях несколько лет назад, а иные получили повышение». [41]
Весной 1965 года механический завод еще работал в Ханое. Я записала тогда несколько раз повторенную вьетнамцами фразу: «Если враг будет угрожать столице, мы сделаем все, чтобы спасти наш завод!» И я верила в это, но с невольным сомнением глядела на тяжелые машины, на сложные агрегаты. Как все это демонтировать и перевезти обычными средствами транспорта? Как все это пустить в ход где-то среди джунглей, в примитивных условиях?
Однако коллектив сдержал слово. Он спас от уничтожения предприятие, существовавшее много лет. Мы переходим из цеха в цех. Все это — бараки и шалаши, окопы и рвы. Машины и станки закрыты маскировочными стенами и широкими плетеными крышами. Рядом со станками — винтовки. Вблизи рабочих мест — ходы сообщения и укрытия. Есть и бетонированные убежища — бункеры, защищенные специальными крышами. Упорный, стойкий человеческий труд. Труд, благодаря которому, несмотря на многие осложнения, вызванные войной и рассредоточением, несмотря на американскую эскалацию, завод подготовил пятнадцать инженеров. Сейчас их значительно больше. Наперекор всем трудностям работают вечерние общеобразовательные и профессиональные курсы (на уровне средней технической школы).
Недавно коллектив завода провожал в дальний путь группу молодых рабочих — они уезжали на подготовку в соцстраны. Мне показывают различное оборудование и машины, которые обслуживали эти рабочие, а я гляжу на фирменные таблички. Большинство их принадлежит советским предприятиям. На черном стенде — несколько стенгазет. Рабочие охотно пишут туда обычные здесь стихи о борьбе, труде и обороне. Создают песни. Принимают соцобязательства.
У некоторых людей на синих шапках видны красные ромбы. Это значок члена местной группы самообороны.
Мой верный друг и приятельница доктор Фуонг отправилась в городскую аптеку, чтобы подобрать необходимые лекарства для наших японских товарищей — они снова уезжают в районы. Я иду с ней. Рассматриваю стоящие и лежащие на полках медикаменты. Сейчас их стало [42] значительно больше, чем в 1965 году. На флаконах, коробках и ампулах разноязычные этикетки и надписи: русские, болгарские, венгерские и польские. Я уже не раз переводила для Фуонг на французский, которым она владеет отлично, польские тексты, напечатанные на пакетах фирмы «Польша». Рядом с заграничными лекарствами немало и вьетнамских. Их тоже больше, чем в первый год эскалации. Знакомые мне фармацевтические предприятия, хотя они и эвакуированы из столицы, работают интенсивно и бесперебойно.
Мы с Фуонг побывали на одном из фармацевтических заводов, заместитель директора товарищ Хоапг Ан десять лет назад прошел восьмимесячную стажировку в Советском Союзе. Он с восторгом вспоминает Москву, Ленинград, Батуми. Совсем иная «стажировка» была у него во времена первого Сопротивления, когда их Высшая медицинская школа находилась в глубине джунглей. Несмотря на свой довольно моложавый вид, Хоанг Ан говорит о себе и руководителях предприятия так: «Мы, старики, которые участвовали в минувшей войне...» Я прошу его рассказать о тех памятных годах. Сначала он категорически отказывается — нет за ним никаких героических дел. Потом сдается:
— Ладно, сестра, пусть будет по-вашему!.. Я родился и вырос в семье врача. Среднюю школу закончил в Ханое. Высшее образование начал в джунглях — в хижине на сваях, которая служила нам, студентам, «аудиторией». Как и все тогда, я боролся с тропической малярией и очень скучал о семье, оставшейся в провинции Тханьхоа. Что ж тут удивительного, ведь мне тогда было всего 17 лет. Поначалу я чувствовал себя одиноким, но на размышления просто не было времени. Учеба, строительство шалашей для жилья и бараков для занятий — все это требовало полной отдачи сил... Так же как и теперь, у нас было много забот, в первую очередь о продовольствии — выращивали овощи, занимались птицеводством. Каждый год после нескольких месяцев теоретической учебы мы отправлялись на практику в военные госпитали. Сначала эта практика проходила в тылу, потом на фронте. Я помню нашу трудную, но интересную и захватывающую работу под Дьенбьенфу, всего в 30 километрах от передовой. В 1954 году мы вместе с армией вернулись в Ханой. [43]
— Пригодился ли вам тогдашний опыт? — спрашиваю я.
— Разумеется. Условия нынешней работы во многом тождественны прежним. Но угроза с воздуха сейчас более значительна, чем в ту войну. И все же работать теперь легче — у нас есть машины, аппаратура, медикаменты и полуфабрикаты из социалистических стран, в том числе из Польши.
В затененных деревьями бараках производится наполнение ампул жидкими витаминами: машину эту прислали из ГДР. Полным ходом работают барабаны, в которых вырабатываются пилюли, правда, вращать их приходится вручную. Так же вручную работает машина по упаковке в пластмассовые пакетики желтых шариков поливитамина.
— У нас есть для этого и заграничное оборудование, но мы пока еще не успели пустить его в ход: «со тан»! — говорит Хоанг Ан. — Они требуют массу электроэнергии, а где ее возьмешь в джунглях?
Идем дальше — от барака к бараку. Неожиданно в нос ударяет запах сена и какого-то зелья. Вижу горки высушенных растений и корешков.
— Природа щедро одаривает нас сырьем, годным для выработки эффективных препаратов. При этом каждый из нас немножко механик — нам ведь приходится самим выходить из положения, когда возникает необходимость починить инструмент, отремонтировать машину или аппарат!
Это предприятие выпускает и такие лекарства, рецептура которых разработана совсем недавно, например аскаридин, коричневые таблетки против кишечных паразитов, оранжевый порошок из растительного сырья, противодействующий глазным инфекционным заболеваниям, укрепляющие средства против коклюша, мазь против ожогов.
— Мы посылаем стажеров на 2–3-летнюю практику в социалистические страны, — продолжает Хоанг АН. — Недавно отправили группу из 50 человек в Чехословакию и Венгрию. Были среди них инженеры, техники и рабочие. И хотя у нас остается мало людей, мы обязаны думать о будущем. Американские империалисты хотят вернуть нас к примитиву, возродить каменный век. Не выйдет! У нас было много трудностей, их хватает и сейчас: [44] с проточной водой, с ее дистилляцией, с соблюдением асептики в условиях большой влажности, грязи и пыли. Но, несмотря на все это, мы поддерживаем прежний уровень производства.
Широколистые пальмы, густые заросли бамбука. Ряд невзрачных, низких хижин. Белые халаты, заметные еще с дороги до того, как доносится специфический аптечный запах. Перед нами — больница. Одна из многих вьетнамских больниц, переведенных из города в село, ближе к джунглям.
Никогда я не предполагала бы наличия больницы в этом глухом селении. Но... и тут «со тан»! А самолеты США целей не выбирают — они сеют разрушение и смерть всюду, где можно собрать наибольшее число жертв. Рассредоточение является сейчас основой основ деятельности органов здравоохранения. Отдаленные друг от друга на несколько километров, работают самостоятельные отделения одной из крупнейших столичных больниц, эвакуированной за пределы Ханоя: терапевтическое, хирургическое, ларингологии, восточной медицины и экспериментальной медицины. А также аптека, лаборатория и вспомогательные службы.
— Каждый из нас, — говорит директор больницы, — независимо от своего образования и медицинской специальности должен овладеть знаниями, необходимыми на время войны. Мы не только лечим больных медикаментами, но и сами в случае необходимости можем производить некоторые препараты. Нам также пришлось изучить основы правильной эксплуатации различного оборудования и медицинской аппаратуры, досконально ознакомиться с принципами ее демонтажа и сборки заново. Это на случай вынужденного переезда в иное место.
— А как обстоит дело с персоналом? — спрашиваю я.
— Сейчас наш коллектив состоит из 160 человек — врачи, медицинские сестры, санитарки, технический персонал. На первый взгляд цифра большая. Но надо помнить, что отделения наши разбросаны в радиусе десятка километров, а средств передвижения очень мало: один автомобиль, несколько велосипедов и лодка. Небольшие группы, по 3–4 сотрудника, ежедневно переходят из отделения в отделение. Но их работа не кончается на таких [45] маршах с утра до вечера. Невзирая на все военные трудности, мы более энергично и разносторонне учим население основам лечебной профилактики и гигиены. Мы должны не только лечить, но и предупреждать различные болезни и эпидемии.
Директор не сказал, но я поняла — медикам приходится как можно быстрее добираться в места, подвергающиеся наиболее частым налетам врага, чтобы немедленно оказывать помощь жертвам бомбардировок. А во многие глухие уголки легче всего добираться по рекам, Кроме различных плановых занятий, работники больницы занимаются утренней тренировкой в плавании на дистанции 1 километр. Раз в неделю весь персонал совершает десятикилометровый тренировочный марш по джунглям. Зачем? Чтобы быстро и эффектно помогать другим, медики сами должны быть физически крепкими, закаленными и ловкими. Поэтому они овладевают сейчас всем тем, чего им не хватало раньше в городе.
Мы заходим поочередно в хижины и шалаши, укрывшиеся в густой зелени. Больнице пришлось занять несколько крестьянских домов, а контора разместилась в окруженной высокими деревьями буддийской пагоде. Все бараки и шалаши новые, построенные совсем недавно. Сделали это сами же крестьяне, но им помогал больничный персонал. Некоторые бараки защищены от осколков и шариков гофрированными металлическими крышами, другие покрыты толстым слоем огромных банановых листьев и бамбуковой соломы. И хотя здесь нет электричества, под потолком висит лампочка.
— Нам уже передан передвижной генератор с двигателем внутреннего сгорания, — говорит директор. — А пока он в пути, мы обходимся тем, чем пользовались в минувшую войну.
Старенькая, примитивная динамо-машина приводится в движение ножным способом с помощью велосипедного колеса, укрепленного на особых стояках. Сидя в велосипедном седле, молодой фельдшер энергично крутит педали, и лампочка под потолком дает яркий свет.
«Зал», в котором лежат пациенты больницы, очень скромен, но всюду чисто и уютно. Доктор Нгиеп останавливается у коек, читает историю болезни, дает объяснения. [46] Молодой вьетнамец, крестьянин из ближнего села, с хорошо загипсованным плечом, — жертва недавнего воздушного налета «джонсонов». Осколок бомбы настиг его, когда парень работал на рисовом поле. В соседнем бараке лежит старая женщина, раненная несколькими осколками и шариками. Положение ее очень тяжелое.
Ходы сообщения и укрытия вырыты рядом с помещениями для больных и возле операционной. Щели тянутся вдоль всех бараков и шалашей. Очень продумана система этих траншей — в случае необходимости можно быстро и незаметно вывести и вынести больных в глубокое подземное убежище.
Операционная размещена в забетонированном подземелье. Бетонный свод, подкрепленный металлическими балками. Есть и другая, резервная, операционная — тоже под землей...
Никто из персонала не знает дня и часа, когда черная крылатая смерть с маркой «Made in USA» заглянет в глаза больным и самим врачам. Об этом все время напоминает назойливый гул американских самолетов, кружащих над головой.
Доктор Фан Нгок Тьях, министр здравоохранения ДРВ, говорит по-французски с чистейшим парижским акцентом. Он получил медицинское образование во Франции, затем принимал участие в организации службы здравоохранения первого Сопротивления. Работает без отдыха, за двоих и троих. Руководит исследованиями, помогает медикам осуществлять их замыслы и реализовать изобретения, улучшающие постановку лечебного дела в период войны. Да, конечно, он весьма охотно побеседует на тему о помощи социалистических стран, в том числе Польши, в деле охраны здоровья вьетнамского народа. А пока что министр знакомит меня с очередным собеседником. Это доктор Ле Ван Фунг. Медицинское образование получил в 1944 году в Ханое. Затем вернулся на Юг, в родные места. Участвовал в освободительном движении, был заключен во французскую тюрьму, бежал оттуда. С 1946 года д-р Фунг служит в Народной армии и является начальником Центрального военного госпиталя, размещенного в глубине джунглей. [47]
— Вы уже видели один из наших госпиталей, — начинает он. — Скоро увидите и другие. Но говорить о нашей нынешней медслужбе без экскурса в прошлое я считаю невозможным. Запишите, пожалуйста, что в годы колониального владычества французов один врач приходился на 180000 жителей! Немногочисленные тогда больницы и амбулатории были только каплей в море. Трудности, которые встали перед нами накануне мира, казались просто непреодолимыми. Мы начинали почти на пустом месте. И все-таки уже в 1955 году, то есть спустя год после Женевы, у нас было около 200 сельских медпунктов. Сейчас их насчитывается свыше 5 тысяч, да, именно 5 тысяч, несмотря на войну! Более 75 процентов горных селений и почти все деревни, расположенные в долинах, имеют свои амбулатории. Помощь там оказывается населению бесплатно. Пациент оплачивает только лекарства. В 80 процентах уездов есть сейчас местные больницы, численность коек за последнее время резко увеличилась. Преимущественно это малые и простые медицинские учреждения, если сравнивать их с европейскими больницами. Но они действуют и отлично выполняют свою оздоровительную миссию. В промышленности, на заводах и шахтах, на каждые сто рабочих приходится одно больничное место. Мы победили некоторые болезни, которые раньше грозили массовыми эпидемиями, например оспу и холеру. Сейчас это весьма редкие, единичные случаи. А между тем, — доктор Фунг заглядывает в свой блокнот, — еще в 1954 году, то есть сразу после первого Сопротивления, было зарегистрировано 1464 случая заболевания оспой, в том числе более половины со смертельным исходом... Нам также удалось значительно снизить смертность рожениц и младенцев. Благодаря профилактическим мерам и обучению жителей основам гигиены, в особенности благодаря защитным прививкам, резко сократилось число заболеваний детским параличом. Мы объявили беспощадную борьбу трахоме и добились отличных результатов. Уменьшилась смертность и среди туберкулезников. Успешно боремся с малярией, еще недавно свирепствовавшей в стране, особенно в высокогорных районах. Нам тогда очень помог Советский Союз, приславший самые новейшие средства против малярии. Правда, сейчас мы наблюдаем возобновление малярийных заболеваний: носители ее, москиты, постепенно стали иммунными [48] к прежним препаратам. Мы должны применить против них новые защитные средства. И наконец, еще несколько слов о самом страшном для Азии бедствии — проказе. Мы почти неожиданно достигли больших успехов в лечении этой ужасной болезни. Центром борьбы с нею стал наш крупнейший лепрозорий Куинь-Лап в провинции Нгеан...
Я невольно вздрагиваю: мне вспомнился один вечер, который я провела в освобожденных зонах Юга. Мы тогда как раз слушали передачу новостей из Ханоя. Мой переводчик Тхань коротко изложил мне содержание коммюнике: самолеты США варварски разбомбили лепрозорий в Куинь-Лап. Это было в июне 1965 года...
— Врачей у нас все еще не хватает, хотя численность их возросла в десять раз по сравнению с мирным десятилетием (1954–1964 гг.). Наши тогдашние планы исходили из того, что к 1970 году каждое село будет обеспечено врачом, а каждый сельскохозяйственный кооператив — фельдшером. И если я сейчас так пространно говорю об этом, то лишь потому, чтобы вы знали, что мы сделали и что мы защищаем.
Я свидетельствую: с начала эскалации служба здравоохранения ДРВ приложила максимум усилий, чтобы надлежащим образом и быстро приспособиться к военным условиям. А надо сказать, что до 31 декабря 1966 года враг атаковал почти все санитарные и медицинские учреждения. Я помню больницу в Донгхое, главном городе провинции Куангбинь, которую американцы разбомбили в первые же дни агрессии.
— Какие же средства и методы помогли вам справиться с новыми условиями? — задаю вопрос Фунгу.
— Какие? Ну, прежде всего «со тан». Затем строительство противовоздушных щелей, траншей и укрытий в тех местах, где функционируют эвакуированные больницы. Мы сейчас популяризируем лозунг «Дом защищает тебя от дождя и зноя. Укрытие и траншея спасают тебя от смерти или увечья!». Каждый сельскохозяйственный кооператив имеет сейчас общественный пункт по оказанию первой медицинской помощи, каждая община — санитарный пост, который обязан оказать на месте первую хирургическую помощь. Передвижные группы службы здоровья прибывают к месту бомбежки немедленно или сразу после налета. Наши работники под огнем спасают [49] раненых и больных, неоднократно закрывая их собственным телом. Примеры этой отваги и героизма так многочисленны, что их просто невозможно привести в краткой беседе. Но один я все-таки сообщу вам. Наша медсестра Ле Тхи Ксюан пережила более ста вражеских налетов и столько же раз активно участвовала в спасательных действиях. Однажды, после особенно тяжелого налета, ее спросили, очень ли боялась она. «Да, — ответила девушка, — но больше причин для страха было у самих раненых, которых я на сампане перевозила из опасного места на тот берег реки. Я думала тогда не о себе — о них».
— Что представляют собой ваши санитарные группы?
— Они оказывают первую помощь и транспортируют тяжелораненых в медпункты или больницы, — отвечает д-р Фунг. — Им часто приходится переносить раненых на носилках или в гамаке, укрепленном на двух велосипедах. Но благодаря помощи социалистических стран к нам поступает все больше и больше не только лекарств и хирургических инструментов, но и санитарных машин. Благодаря хорошей организации и отличной работе нашей службы здравоохранения число жертв не так велико, как могут думать в Европе, учитывая интенсивность огня и количество воздушных налетов врага... У американцев имеются вертолеты для транспортировки солдат с поля боя в глубокий тыл. Мы же спасаем наших раненых, добираясь зачастую пешком туда, где враг только что сеял смерть и разрушение. Но для нас не было и нет слишком трудных дорог. Мы все время совершенствуем свою работу, обмениваясь опытом с теми, кто находится в наиболее часто атакуемых провинциях — Куангбинь и Виньлинь. Главный упор в нашей работе мы делаем на хирургию. Каждый наш врач независимо от его медицинской специальности должен быть хирургом. Многие терапевты уже овладевают знаниями в области реанимации. Опытные же хирурги ведут по своей линии подготовку младшего медицинского персонала. Вы же понимаете, что в нынешних военных условиях случаев для практики очень много... Многие хирургические процедуры и даже легкие операции делают у нас опытные фельдшера и сестры... Стараясь овладеть достижениями современной медицинской науки, мы делаем все возможное, чтобы одновременно использовать опыт народной медицины. [50] Вы видели, как мы производим лекарства? Хорошо, я не буду повторять то, что вам известно. Скажу лишь, что из стадии опытов уже вышли эффективные средства против тяжелых ожогов, вызванных напалмом и фосфором, против последствий тяжелых посттравматических шоков и заменители антибиотиков. Мы производим их, пользуясь отечественным сырьем, особенно медом и лекарственными растениями. Кроме того, мы продолжаем пропагандировать среди населения основы профилактики и гигиены. Вы увидите строительство бетонных колодцев (один на две-три семьи), закрытых уборных и бань. Конечно, наши бани не такие благоустроенные, как у вас. Это просто шалаши из бамбука или дощатые будки...
Короткая беседа с министром здравоохранения товарищем Фам Нгок Тьях:
— Вы интересуетесь нашими потребностями?.. Ну что ж. Прежде всего нам нужны мощные санитарные автомобили и автобусы, пригодные для работы в полевых условиях. Затем рентгеновские установки и генераторы, холодильники, но работающие не на электроэнергии, а на керосине. Что еще? Пластик вместо каучука на операционные столы, хирургические перчатки, лекарства, витамины, укрепляющие средства. Но прежде всего — хирургические инструменты, начиная с самых простейших. Когда вы отправляетесь в районы? В любой день? Хорошо, свяжитесь потом с нами. Возможно, что ваши наблюдения пригодятся и нам.
И вот его уже нет — вызвали куда-то. А я так хотела высказать ему еще одну просьбу, записанную во время беседы с Фунгом...
— Нинь, допиши еще один важный пункт программы! — говорю я.
— Какой?
— Я хочу увидеть больных, эвакуированных из Куинь-Лапа. Понятно?
С минуту Нинь внимательно смотрит на меня:
— Ты хочешь побыть среди прокаженных?
— Да! Я читала сообщение о разрушении этого лепрозория. [51] До сих пор там не было ни одного журналиста. Я обязательно должна ехать туда!
Холмы и рощи. Маленькие хижины, укрытые в густой зелени. Чисто выметенные дорожки. Под бамбуковой стрехой — глиняный пол. Деревянные, грубо сколоченные столы. На них лабораторное стекло: бутылки, колбы, флаконы, ампулы. Нежно-голубоватое пламя горелок. Аптечные весы советского производства.
Мы находимся в пункте расположения одного из факультетов эвакуированного из Ханоя университета. До 1964 года, то есть до эскалации, существовал общий факультет медицины и фармакологии. Потом его разделили по этим двум специальностям. В 1965 году университет перебрался в джунгли. Средства транспорта: автобус и грузовик, ручные тележки и собственная спина. Полторы тысячи студентов, среди них 60 процентов девушек, изучают пятнадцать различных дисциплин. Кроме того, организованы специализированные курсы для военных фармацевтов. Среди преподавателей много женщин.
— Поначалу нам было очень трудно, — отвечают нам руководители факультета Хюинь Куанг Дак и его заместительница Ха Туонг. — У нас всегда не хватало воды и электричества. Нам вместе с молодежью пришлось самим строить жилье для всех. Лучше других с этой работой справлялись студенты из крестьян. Теперь у нас есть 250 разбросанных на значительной территории домов и бараков общей площадью 18 тыс. кв. метров. В это число входят аудитории, квартиры преподавателей, общежития студентов, библиотеки, лаборатории, детские ясли и начальная школа первой ступени для детей персонала.
Университетские «аудитории» под бамбуковой крышей... Студенты четвертого курса слушают лекции. Наиболее ценные приборы и аппараты находятся в обмазанном глиной глубоком укрытии, рядом с противовоздушным убежищем. Шалаш, где монотонно стучит машина, печатающая тексты лекций. Опытный огород, занимающий довольно большой кусок земли. Я рассматриваю лекарственные растения, выращиваемые научными работниками университета, — это травы, названия которых на польском языке не было и нет. Я слушаю объяснения сопровождающего [52] нас товарища об использовании этих растений в современной медицине. Библиотека в бараке. Среди множества разноязычных книг и журналов вижу знакомую — «Польская фармакология».
На лугу студенты первых двух курсов проходят военную подготовку. Раздаются команды:
— Ложись! Вставай! Укройся! Бегом!
У всех занимающихся — учебные винтовки, металлические каски и защитный камуфляж из листьев.
Два часа спустя заходим в центральную «аудиторию», также построенную из бамбука. Журналист Ле Куан из газеты «Тьен Фонг»{11}, недавно побывавший в Варшаве, принимает на себя обязанности переводчика. По просьбе деканата мы оба с Ле Куаном поочередно рассказываем студентам о жизни и учебе польской молодежи, об отношении наших студентов к войне и к агрессии США во Вьетнаме. Потом я с удовольствием слушаю, как студенческий ансамбль поет на вьетнамском языке польскую «Кукулечку» («Кукушечку») и старую революционную песню, хорошо известную теперь у нас: «Пробил уж час борьбы».
— Вот, ти ба, ты и увидела фрагмент повседневной жизни одного из наших факультетов! — комментирует эту встречу Кинь. — В подобных условиях учатся и живут наши студенты. Может быть, ты желаешь записать несколько дополнительных данных?
Разумеется!
— Пиши! До провозглашения Демократической Республики Вьетнам 95 процентов населения нашей страны было неграмотным. Существовало тогда всего два общеобразовательных лицея — в Ханое и в Сайгоне. Каждый год из них выпускалось только 40 учеников, получивших аттестат зрелости. А обучение там стоило очень дорого и было вообще труднодоступным для простых вьетнамцев. В Ханое был также университет, имевший всего три факультета: медицинский, фармакологический и права. Обучалось в нем чуть больше 700 человек. Некоторое число средних профшкол готовило работников торговли, сельского хозяйства, транспорта, ветеринаров и учителей начальных школ. Колониальные власти разрабатывали учебные программы в соответствии со своими [53] потребностями и в нужном им объеме. Существовала также одна-единственная профтехшкола для портовых работников в Хайфоне.
— А что было после провозглашения республики?
— Когда началось первое Сопротивление, то, несмотря на огромные трудности, мы организовали в глубине джунглей четыре вуза и восемь школ повышенного типа на среднем — между лицеем и университетом — уровне. В этих учебных заведениях мы ковали кадры для мирного времени, которое — мы глубоко верили в это — должно было наступить через несколько лет. И не ошиблись: пришел 1954 год. Во всех этих школах мы готовили врачей и фармакологов, работников связи, транспорта и путей сообщения, педагогов, художников, артистов, филологов, преподавателей иностранных языков. Можешь записать, что все это прошлое, что все сказанное составляет законченную теперь главу нашей истории, поскольку сейчас идет новая война, с новым врагом. Это правда. Но мне кажется, что европеец не сможет понять положения нашей высшей школы на четвертом году эскалации, если он не изучит нашего прежнего военного опыта. В период первого Сопротивления мы, несмотря на множество препятствий и противоречий, организовали такую учебу, какая была нужна стране. Лекции и уроки во всех школах читались на родном, вьетнамском языке. Учебные программы были разработаны с учетом потребностей нашего народа, а не колониальных властей. Уже тогда мы старались объединить учебу с трудом, воспитывать студентов на основе тесной связи с реальной действительностью, с жизнью, заботами и радостями народа... После Женевы наши вузы и школы вернулись из джунглей в столицу. Но трудностей прибавилось — французские колонизаторы вывезли все, что было нам крайне необходимо: оснащение и оборудование школ, библиотеки, вспомогательные учебные пособия. Мы начали новый этап этой работы в совершенно иной обстановке: возникла новая система учебы. В 1954 году у нас было 5 вузов. В 1960 году — 8 вузов с 50 факультетами, на которых занималось 18 тысяч студентов. Кроме того, в 1960 году действовали 34 школы «полувысшего» типа с 91 факультетом и 26 тысячами слушателей. В том же году начали свою деятельность курсы средней ступени, готовившие сельских учеников к сдаче экзаменов на аттестат [54] зрелости. Не буду упоминать о множестве других разнородных курсов — им нет числа...
Я киваю головой — это мне известно. Знаю и то, что вероломное нападение США на Вьетнам и эта так называемая подлая эскалация не остановили борьбы народа за овладение знаниями. Все школы и вузы, эвакуированные из городов, продолжают свою деятельность даже в этих тяжелейших военных условиях. В 36 нынешних вузах обучается сейчас более 50 тысяч студентов.
— Кроме того, — добавляет Кинь, который долгое время работал в Министерстве высшей школы, — 30 тысяч студентов и квалифицированных рабочих выедут на учебу и стажировку в социалистические страны. Это кадры для нашего будущего.
Древняя буддийская пагода. Выложенный кирпичом пол. Деревянные резные колонны поддерживают такие же балки с остатками выцветших красок и крышу с изогнутыми резными украшениями. Большой алтарь предков. На нем кадильницы с погашенными остатками ароматических тростинок и тяжелые медные подсвечники. У стены — термосы и велосипеды. На деревянных топчанах — свернутые рулонами одеяла и противомоскитные сетки. На полках — старательно хранимые учебники, тетради и печатные страницы с текстом лекций. Над тетрадями склонились молодые сосредоточенные студенты. Совсем по-иному, чем у нас, произносятся имена великих писателей — Барбюса, Золя, Виктора Гюго, и названия книг — «Жерминаль», «Бедняки», «Огонь». Идет лекция по истории европейской литературы в Высшем педагогическом училище. Следующая тема для изучения — анализ избранных произведений видного современного вьетнамского писателя Нгуен Динь Тхи.
Еще одна пагода. Золото и багрянец традиционных буддийских «параллельных сентенций», вписанных много лет назад красками или инкрустацией в блестящую поверхность черного лака колонн. Огромная статуя Будды оказалась в довольно странном для нее соседстве — под защитой циновок установлены... стеллажи с книгами! 30 тысяч томов на семи языках. Ежегодники педагогической периодики — вьетнамской и зарубежной. Эвакуация Высшего педагогического училища началась в 1965 году. [55]
Тогда же были вывезены и книги. Среди них произведения Мицкевича, Кручковского, Неверли — поляков. И русские: Чехов, Л. Толстой, Горький. Делаю надпись и на своей книге, изданной на вьетнамском языке.
Пагода, в которой теперь разместилась библиотека, имеет свою довольно любопытную историю. Мне рассказывает ее директор Высшего педагогического училища Нгуен Тюэ Нам, выпускник Высшей педагогической школы в СССР. В период первого Сопротивления под алтарем Будды скрывался деятель тогдашнего Вьетмина (патриотическая организация трудящихся, боровшаяся против французских колонизаторов), коммунист, руководивший подпольем в этом районе. Помогал ему в этом смотритель пагоды, бонза. После войны, то есть в 1954 году, бонза «развелся» с пагодой, сбросил с себя халат священнослужителя.
В соседнем бараке звучат нараспев ритмически повторяемые хором слова. Это группа студентов проводит занятия по изучению китайского языка: граница с КНР довольно протяженная и близкая. На стене плакат с лозунгом «Литература — оружие в классовой борьбе». Как эхо, возникает в памяти конспиративный призыв Союза борьбы молодых в оккупированной гитлеровцами Польше: «Знание — это оружие борьбы!»
Одиннадцать факультетов, почти сто преподавателей и вспомогательный персонал. Более 700 студентов, не считая заочников.
— Даже теперь, во время войны? Заочники? — недоверчиво переспрашиваю я.
— Да, именно во время войны, — спокойно отвечает директор Высшего педучилища.
Срок учебы здесь три года. Затем выпускник начинает работу в средней школе. В последнее время введен четвертый год обучения и годичный курс усовершенствования для тех учителей, которые уже работают.
— Нам нужна не только большая численность педагогов, но и качественный показатель их роста, — говорят представители дирекции Высшего педагогического училища. — Мы развиваем и поощряем обмен опытом и соревнование между преподавателями и студентами. Это движение проходит под лозунгом «Хорошо учиться и хорошо учить других!». На рубеже 1965–1966 годов мы начали общую дискуссию о направлении и способе подготовки [56] новых педагогических кадров. Эта дискуссия продолжается и служит нам стимулом к поиску новых форм работы.
Ханойское Высшее педагогическое училище имеет хорошую традицию. Из него вышло много видных педагогов и организаторов школьного дела. Следует напомнить, что одна средняя педагогическая школа, существовавшая в Ханое при французских колонизаторах, выпускала в год на весь Индокитай всего 10–15 учителей, годных для работы только в начальных школах.
Весь день я наблюдаю за занятиями на литературном факультете. Идут лекции — литература Вьетнама и зарубежная, теория литературы, лингвистика, методология обучения, эстетика, спорт, физическое воспитание.
Жилье небольшой группы студентов: им выделена часть амбара, принадлежащего местному сельхозкооперативу. Рядом — мазанка, где живут студенты. Вместе с хозяевами-крестьянами. Бамбуковый барак: хозяева сделали плетенку из соломы, чтобы отделить уголок для молодежи. Еще одна хижина, где помещаются две девушки-студентки. Вместе с ними живет немолодая женщина, эвакуированная из Ханоя. Лежат противомоскитные сетки, к стене прислонены велосипеды. Рядом с алтарем предков — стопка книг и тетрадей. Широкая доска заменяет стол. Я изумленно гляжу на провода и электролампочку. Ведь совсем недавно я слышала, что одним из больных мест в обеспечении Высшего педагогического училища является постоянная нехватка керосина!
— Лампочка — это пока декорация! — смеются студентки. — Но наша деревня скоро будет электрифицирована.
— Несмотря на войну?
— Да! Несмотря на войну.
— А трудно вам привыкать к учебе в столь примитивных деревенских условиях?
— Конечно, нелегко. Но не забудьте, что многие наши студенты выходцы из деревни. И потому они очень эффективно помогают крестьянам на полевых работах. Вместе с тем они проходят там неофициальную педагогическую практику: учат взрослых.
— Значит, учеба взрослых продолжается? Так же, как и до эскалации?
— Да. Каждый понедельник и четверг.
— Жаль, что вы уже возвращаетесь в Ханой. Вы очень [57] устали? — на чистейшем польском языке спрашивает меня профессор Хоанг Туа. Он не забыл нашего языка: несколько лет работал в Варшавском университете как преподаватель вьетнамского.
Холодно и мрачно, почти как у нас в октябре. Низенькие постройки, бараки, шалаши. Сквозь неплотно прикрытые двери пробивается тусклый свет. Приходится все время зорко смотреть под ноги, чтобы не свалиться в одну из траншей, пересекающих территорию. Вокруг стоит специфический запах каучука: мы находимся на заводе резиновой обуви. Идут вечерние занятия для рабочих: 23 группы, курс начальной и средней школы. Грамматика, природоведение, математика. В одном бараке на классной доске — дроби, в другом — синусы и косинусы.
Едем дальше, в глубь района. Огородный сельхозкооператив. Небольшая текстильная фабрика, здесь делают полотенца. Просматриваю тетрадь одной из работниц, которая минуту назад в беседе со мной подчеркивала, что изделия этой фабрики идут на экспорт. (Это правда: вьетнамские полотенца можно часто видеть даже в Варшавском центральном универмаге.) Моя собеседница — мать троих детей, эвакуированных за пределы города. Муж — в армии.
— При французах я была неграмотной, — говорит она. — Теперь я заканчиваю курс средней школы. Год назад я выезжала в Мали как инструктор по текстильному производству.
Мы посещаем еще несколько предприятий, сельхозкооперативов и мастерских, рассеянных по значительной территории. Всюду одно и то же зрелище: взрослые склонились над книжками и тетрадями. Все они повязаны платками или кашне: пока еще сыровато и холодно. Численно преобладают женщины. Большинство — жены солдат. Скрежещет мел по классной доске, скрипят перья по скверной бумаге военной выработки. Рядом с примитивными скамейками стоят винтовки. Люди учатся при неровном, мигающем электрическом свете или при керосиновой лампе. Учатся, хотя от усталости слипаются глаза. Учатся так, как и в годы первого Сопротивления, когда президент Хо Ши Мин сказал народу: «Пишите хотя бы [58] прутиком на песке, но пишите!» Наперекор бомбам и смертельной опасности множатся усилия учителей и учащихся. Спрашиваю: кто же выполняет роль учителей при явной нехватке квалифицированных педагогов? Оказывается, слушатели и студенты педагогических училищ кадровые работники. И вообще все те, кто может и умеет делиться полученными знаниями с другими.
До эвакуации в столице ДРВ было 100 тысяч доучивающихся взрослых. Сейчас не меньше тех, кто заканчивает начальное или среднее образование уже в эвакуации. Почти все руководящие работники учреждений, предприятий и контор заканчивают курс полной средней школы.
В памятной книге дирекции курсов, среди множества автографов на разных языках я нахожу две свои записи, датированные 1962 и 1965 годами. За это время «мой» Вьетнам изменился до неузнаваемости — его перепахала война. Но, так же как и прежде, понедельники и четверги остались тут традиционными днями вечерней учебы взрослых. Так же как и прежде, склоняются над школьными тетрадями люди, которым книга помогает выстоять в неравной борьбе.
Музей искусства Вьетнама я посещаю впервые. Следует подчеркнуть, что он был создан уже во время войны, в 1966 году, после трехлетней подготовки. Открыт музей два раза в неделю. Представлены два аспекта: этнография и фольклор. Кроме того, современная живопись, резьба, скульптура, графика. Есть зал, отведенный под народное искусство этнических меньшинств. Очень любопытны экспонаты и народные изделия из провинции Юга — Тайнгуен, то есть с Центрального плато. Есть рисунки и картины современных художников. Наряду с работами маслом характерные для вьетнамской живописи акварели и миниатюры на черном лаке. Очаровательная в своей наивной прелести народная графика также относится к традиционно вьетнамскому искусству. При этом старая форма обрела новое содержание. Давние красочные графические работы отражали мотивы, взятые из легенд, из шутливых рассказов, верований и преданий. Сегодня рука народного умельца наносит на дощечку контуры [59] зениток и вражеских самолетов. А внизу подпись: «Смерть американским захватчикам!»
Сопровождающий нас по музею экскурсовод Во Ке Нгиеп рассказывает о длительной подготовке, предшествующей открытию музея, о методах хранения наиболее ценных экспонатов. В ответ я рассказываю ему о нашем Национальном музее в Варшаве и его военной судьбе — о скрытых от гитлеровцев произведениях искусства, об организованной вскоре после освобождения — среди руин сожженной столицы — первой художественной выставке «Варшава обвиняет». Во Ке Нгиеп молод, очень экспансивен. Он сразу хватает блокнот и записывает некоторые детали моего рассказа.
— Стало быть, и у вас было нечто подобное! — порывисто бросает Нгиеп.
Иду в Музей революционного движения. Меня встречают старые знакомые: директор Фам Ван Хао, его заместитель Фам Чонг Фук. Многие места на стенах зияют пустотой — самые ценные экспонаты вывезены в безопасное место. Но деятельность музея не прерывалась ни на один день. Открыты восемь залов постоянной экспозиции. Сейчас готовится еще один, посвященный революционным традициям Юга. И каждый день — сотни посетителей. В 1965 году их было 170 тысяч, в 1966 году — 243 тысячи (в том числе более четырех тысяч иностранцев), в 1967 году — 351 тысяча! Побывал тут и американский публицист Гаррисон Солсбери. Он был изумлен фактом существования и дальнейшего функционирования такого музея в дни войны.
— Группы наших сотрудников часто выезжают в районы, — говорит мне директор Хао. — Они посещают все провинции Дельты и даже труднодоступные высокогорные селения, особенно же наиболее яростно атакуемые врагом территории между Ханоем и 17-й параллелью, то есть так называемую четвертую зону (провинции Нгеан, Хатинь, Куангбинь и Виньлинь). Привозят туда передвижные выставки, состоящие из снимков, фотокопий документов и специально подобранных экспонатов. Организуют особые экспедиции, отыскивающие новые документы и свидетельства нашей борьбы с врагом. Тут дело в том, что каждая наша провинция имеет свои собственные традиции освободительной войны. Сейчас мы стараемся напомнить и подчеркнуть значение этой справедливой [60] борьбы. В некоторых пунктах появляются местные музеи. Недавно такой музей открыт в местности Ванфук (провинция Хадонг), недалеко от Ханоя. В годы первого Сопротивления там находился руководящий центр бойцов Сопротивления. Кроме того, Ванфук был местом собраний и конференций ЦК нашей партии. Именно из Ванфука прозвучал лозунг президента Хо Ши Мина о начале борьбы против французских колонизаторов.
— Что еще интересного вы можете отметить в своей работе? — спрашиваю я.
— В нашем музее часто проводятся собрания бывших комбатантов, ветеранов минувшей войны. Они делятся с собравшимися, особенно с молодежью, своими воспоминаниями и всем, что они видели и пережили. Так обстоит дело и во многих других местах. Вы интересуетесь, какие предметы экспонируются в местных музеях? Ну, прежде всего орудия производства и сельского хозяйства, сделанные и используемые в условиях войны. Затем простое оружие бойцов, части сбитых самолетов. Вещи людей, погибших на боевом посту. Свидетельства жизни, которая продолжается и стала теперь сильнее смерти. [61]