V. Попался!

Внезапно, но не неожиданно я сегодня утром получил сигнал об окончании моей миссии.

Около девяти утра летевший с севера итальянский истребитель, долетев до холма Визентин, выпустил из своего пулемета несколько очередей, разделенных равными промежутками времени. Таков был установленный сигнал, сообщающий мне, что мое пребывание на неприятельской территории должно окончиться. На четвертую ночь после этого предупреждения я должен находиться в Каза Дандоло, где меня подберет самолет. [53]

Я выпустил обоих голубей с последними полученными мной сведениями; сообщил также и о том, что сигнал мной принят.

Глубокой ночью я добрался до своего дома. Мои родные еще не ложились, они ждали меня, не понимая причины свидания, которое я назначил им письмом. Я нежно обнимал их, скрывая свое волнение и притворяясь веселым. Они все же почувствовали, что моя веселость была искусственной; и так как я видел, что на их лицах отражалось сильное беспокойство, то со сверхчеловеческим усилием, преодолевая внутреннюю муку, быстро-быстро, словно боясь, что не сумею закончить начатой фразы, воскликнул:

— Я должен оставить вас и вернуться в свой штаб.

Стоит ли описывать эту сцену?

Час расставания приближался. Я должен был уйти еще до зари, чтобы успеть незамеченным добраться до горы. Я дал им последнее указание — отрицать мое пребывание здесь всегда и перед всеми, даже перед теми, кто уверял, что видел меня собственными глазами. Несколько заметок, а также компрометирующие меня документы я сложил в бутылку и закопал все это в саду.

* * *

Следуя вдоль склона Кансильо, я уже добрался к северу от Сароне, спокойный и доверчивый, как вдруг оказался лицом к лицу с двумя жандармами, которые, едва завидев меня, подняли ружья.

Что делать? Бежать? Но они не могут не попасть в цель. Я попытался схитрить и поднял руки в знак покорности. Они приблизились и потребовали документы. Документов у меня не было, так как пропуск Паньини не был действителен за пределами зоны; кроме того, он был выдан на мое настоящее имя, которое, по всей вероятности, было уже известно неприятелю. Поэтому я отвечаю, что документов у меня нет, я их оставил в моей деревне в Сусегане, которая была наспех эвакуирована в первых числах декабря. Я пытался убедить их в моей негодности к военной службе, но все было бесполезно. Они заставили меня следовать за ними до штаба Сачиле, где мне пришлось удостоверять свою личность.

Мы добрались до Сачиле к вечеру; вполне сознавая безвыходность моего положения, я окончательно убедился, что [54] фортуна готова меня оставить. Все же я не был слишком озабочен. Напротив того, в пути я с ясной головой разрабатывал план защиты. Я старался хорошенько запомнить имя, сказанное мною вначале, — Дуретти.

В Сачиле мы вошли в казарму. После бесконечного получаса ожидания меня взяли в комнату, которая не отличалась элегантностью. За столом с важным и надутым видом сидел офицер, как я сразу понял — начальник этапа.

Я обратился к нему с приветствием, которое могло показаться сердечным, так оно было неожиданно. Офицер действительно был удивлен. Он ответил на плохом итальянском языке, глядя мне в глаза с высокомерием сыщика, в надежде открыть какой-нибудь знак, которым я себя выдам.

— Ты итальянский солдат?

Я не растерялся и, не торопясь, произнес хорошо заученную фразу.

— Нет, синьор, я был им, но уже в 1915 г. уволен вследствие полученной раны, и война меня больше не касается.

И с этими словами я, чтобы подтвердить правдивость своих слов, протянул ему руку, несгибающуюся в результате раны, полученной при Подгора 1 июля 1915 г.

Он со скучающим видам сказал:

— Покажи мне твои документы.

— У меня их нет, я их оставил у себя в деревне.

— Как тебя зовут, из какой ты деревни?

— Меня зовут Дуретти, я из Сусегана, на левом берегу Пиаве.

— Где твоя семья?

— Не знаю, так как при неожиданной эвакуации деревни я потерял ее из вида.

— Как ты жил до сих пор? Где ты был?

Вопросы звучали как ружейные выстрелы.

— Я работал у крестьян, переходя из одной деревни в другую в надежде отыскать свою семью.

— Неправда, ты лжешь, ты лжешь! Вы все одинаковая сволочь: стараетесь казаться овцами, а сами готовы выпустить заряд в спину.

Два жандарма препроводили меня в тюрьму.

Когда я услышал их удаляющиеся шаги, то начал от радости танцевать и прыгать по комнате, как дитя. В данный момент можно было быть уверенным в одном: они не [55] подозревали, кто я в действительности. Опасность была далеко.

Я тщательно осмотрел свою тюрьму, проверил прочность двери и убедился в том, что мне придется провести здесь эту ночь.

Вот нары, — хорошо, черт возьми, потому что я порядком устал. Я растянулся. Не очень-то удобно, но отдохнуть можно. Глаза устремлены в потолок, как бы стараются на нем что-то прочесть. И, действительно, мне удается прочесть кое-что интересное, — это мои ответы на вопросы офицера, которые я повторял до бесконечности, и только вполне уверившись в том, что не забуду ни одного слева и в дальнейшем не буду себе противоречить, я начал размышлять о своем положении. Какая была самая большая из ожидавших меня опасностей? Сболтнуть что-либо противоречащее моим первоначальным показаниям.

Впрочем, в этом отношении я был спокоен и поэтому начал обдумывать различные планы бегства, отбрасывая и перерабатывая проекты, которые я собирался осуществить при первой возможности, завтра же. Но это «завтра» было мне еще неизвестно, и я решил довериться судьбе. Я был удивлен, что в таком опасном положении нервы были спокойны. Нет сомнения, что мне удастся добраться до Каза Дандоло, чтобы оттуда переправиться к своим. Это было совершенно необходимо. Мое начальство должно получить сведения только из моих уст.

В течение двух дней меня подвергали настойчивым допросам. Угрозами, голодом пытались заставить меня сознаться. Но мои ответы были всегда одинаковы, четки и точны. Этому я обязан своим спасением. Тот факт, что я был захвачен у подножия Кансильо без документов, зародил в австрийских властях Сачиле мысль о том, что я должен был, по крайней мере, знать что-нибудь об итальянском офицере-разведчике. Они разыскивали хоть какое-нибудь указание, но напрасно. Деревня Сусеган представляла собой теперь кучу развалин, и ее обитатели рассеялись по обоим берегам Пиаве; документов о гражданском состоянии не существовало, так как архив этой общины, подобно всем другим архивам занятых неприятелем общин, был вывезен. В конце концов, меня зачислили в 71-ю роту пленных, помещавшуюся в самом Сачиле. Само собой разумеется, за попытку к бегству полагалось жестокое наказание. [56]

С минуты на минуту меня могли разоблачить еще и теперь. До тех пор, пока я находился в неприятельских руках, мое положение было очень опасным. Я знал об ужасной жизни пленных, но не представлял себе, что жестокость может дойти до таких пределов.

Среди своих товарищей по несчастью я нашел одного знакомого сержанта и расспросил его, как австрийцы наблюдают за пленными. Я рассчитывал открыть слабое место, которое позволило бы мне осуществить план бегства. Но мне пришлось убедиться в том, что, по крайней мере, в данный момент бегство невозможно. Наблюдение было чрезвычайно строгое: постоянные переклички, днем и ночью.

Помимо того, существовало еще одно затруднение, причинявшее глубокую душевную боль. Некоторые предатели из числа наших пленных едва только догадывались о готовящейся попытке к бегству, сейчас же заявляли об этом.

Каждое утро мы построившись выходили из казармы, чтобы идти на работу. Я был назначен на выгрузку имущества на станции.

Начиная с самых первых дней моего пленения, надежда на освобождение мало-помалу угасала. Я, наконец, понял, что мрачная действительность не оставляет и проблеска света. Истощенный образом жизни, которую вел до плена, потеряв всякую энергию, раздавленный работой, я почувствовал последствия пережитого напряжения; нервная система расшатана, сердце ослабело.

Мне трудно было поднимать даже пустую лопату — мои руки кровоточили. Все же, уловив взгляд часового, мне удавалось собрать немногие оставшиеся у меня силы, чтобы не дать поймать себя на ошибке.

Но признать себя побежденным? — Нет, этого я не мог. И если мне представлялся случай, то я, который раньше своими голубеграммами мог повлиять на разгром целой неприятельской армии, теперь, как ребенок, ломающий игрушку или топчущий грядку, преисполнялся свирепой радостью, если мне удавалось испортить что-либо, принадлежащее неприятелю, будь то миска, моток проволоки, щипцы или брошенный велосипед.

Удары прикладами и плети были в большом ходу.

По утрам, к первой перекличке, обычно не досчитывались людей: скорчившись на нарах, зарывшись в соломе, они больше не вставали. [57]

.Матери, жены, дочери надеются, ждут и молятся, но эти больше не проснутся. Их жизнь кончилась без взгляда, без ласки родных, далеко от товарищей по оружию, с душой, закрытой для всех надежд.

Малейшая провинность карается самыми жестокими наказаниями. За поркой часто следует тюрьма без хлеба и с небольшим количеством отвратительной похлебки. Всякое сообщение с внешним миром прерывается.

Но самым ужасным наказанием было подвешивание. Тот, кто этого не испытал или не видел этой пытки, не может иметь о ней никакого представления.

Руки связываются за спиной веревкой, которая затем перекидывается через блок, укрепленный наверху столба, и несчастный в этом положении поднимается с земли и остается в подвешенном состоянии в течение неопределенного бремени, устанавливаемого капризом коменданта; через несколько секунд пытаемый начинает выть и молить о прекращении пытки, но палач смеется и остается холоден к мольбам. Вскоре голос ослабевает, рев переходит в стон, затем слышится слабое повизгивание, и бедняга теряет сознание. Тогда ему льют на голову холодную воду, до тех пор, пока он не приходит в чувство. После того как пытаемого развяжут, товарищи, вынужденные присутствовать при пытке, уносят несчастного на руках на его жалкое ложе.

Дни проходят все более и более печальные. Моя семья считает, что я далеко и в безопасности по ту сторону Пиаве. Мои стрелки напрасно ждут условленного сигнала.

Что-то они думают обо мне?

Вечером, запертые, как куры в грязных комнатушках, мы собираемся поговорить о нашем освобождении. Не знаю почему, но я приобрел некоторое влияние, и меня слушают с особенным вниманием.

Сначала мне это нравилось, но затем я подумал, что слишком большая известность может навлечь на меня ряд неприятностей. Все стараются быть мне полезными, заменить меня на работе; очевидно, моя внешность, несчастный вид внушали жалость товарищам по несчастью.

Вот уже несколько дней, как я страдаю от боли в груди и сильного кашля. Вначале я думал, что это последствия удара, полученного при спуске на парашюте, но боли продолжались.

Однажды, находясь на работе, я потерял создание, и мои товарищи снесли меня в сарай. [58]