VI. Бегство
Сегодня утром мне не пришлось пойти на работу. Вынужденные признать очевидность моей болезни, надзиратели «великодушно» дали мне несколько часов передышки, но скоро пытка должна начаться снова. Однако на работу почему-то никого не посылают. Вместо этого к нам пришел комендант лагеря и сообщил, что выход на работу отменен, потому что двести пленных должны быть сегодня отправлены в Сербию для работ по прокладке дорог.
Краткий приказ — строиться в ряды по четыре человека. Через каждые пять метров — часовой с примкнутым штыком. Я замечаю, что и охраняющие нас солдаты не веселы, может быть в предвидении лишений в пути. Не слышно грубых окриков, не видно тех жестов, которые в прошлом обостряли наше отчаяние. Очевидно, им тоже не по себе.
Часть пленных погружают в вагоны для скота, а часть — меня в том числе — в вагоны третьего класса. Охрана стоит в коридорах и у боковых дверей. Слева от меня в окошке нет стекла. Когда я это с досадой заметил, то попытался поднять деревянную решетку, но напрасно, — рама была прибита гвоздями. Я позвал одного из охранявших нас солдат, объяснил, что я больной и не могу ехать с открытым окном. По-видимому, у меня горели щеки, и солдат, бормоча что-то, стал прикрывать окошко, через которое входил сырой вечерний воздух. В это время послышался свисток локомотива, и поезд тронулся. Солдат все еще совещался со своим товарищем об окошке без стекла, которое сулило ночью много неудобств и им. Я опустил голову, не смея посмотреть из окна — так велико было мое волнение.
В нашем купе никто из пленных не проронил ни слова, слышалось только бормотание охраны и шум колес. Вечернее небо казалось жемчужным, и профиль гор четко вырисовывался, словно вырезанный. Но что это? Маленькое окошечко, на которое я смотрел сквозь опущенные ресницы, увеличивалось, меняло свои размеры, преображалось, расширялось. Галлюцинация, кошмар? — Нет: я высунул руку за окно, — холодный воздух заставил меня втянуть ее обратно.
Тайный голос говорил: «дерзни, дерзни»!
Поезд в этот момент замедлил ход, подъезжая к станции Фонтана-Фредда. Кровь стучит в висках; я сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в ладони. Чувствую, что [59] возрождаюсь для дерзания, что ко мне возвращаются силы и ясность ума. И в тот момент, когда скучающий и рассеянный часовой бесцельно водил глазами по сторонам, я, как пружина, выскочил через окно. Падаю в кустарник, ощупываю себя — расшибся и весь в крови, но сейчас не время заботиться об этом. Ноги в порядке, и моя жизнь вверяется им. Дальше, дальше, как брошенный камень, по полям! Я слышу несколько выстрелов и теряющийся вдали свист пуль; затем я слышу только ускоренное биение моего сердца и свое тяжелое дыхание.
Земля ускользает из-под моих ног. Совсем утомленный, я больше скольжу, чем бегу, и каждую минуту спотыкаюсь, как дитя: колени не выдерживают моей стремительности и быстроты бега. Ударяюсь о что-то твердое и чувствую, что какая-то часть моего тела болит, но не отдаю себе ясного отчета в том, какая это часть. Поднимаюсь и ощупываю себя, чтобы проверить, всё ли цело. Да, всё на месте. Темнота сгущается, и убегающие сумерки переходят в ночь.
Короткий отдых. Оглядываюсь, стараясь что-нибудь разобрать. Слышу вблизи шум воды, который внушает мне бодрость и возвращает спокойствие. Поехал ли поезд дальше? Я бежал вовсю, но не думаю, чтобы даже в том состоянии, в каком был я, мог прослушать свисток локомотива. Неужели его задержали на станции, чтобы организовать за мной охоту? Мне чудится вокруг себя тяжелое дыхание тысяч опущенных со своры ищеек. Стремительно возобновляю путь, но хромаю на левую ногу.
Я все же иду вперед без передышек и отдыха. Единственный звук — голос ручейка. Еще вперед. Еще вперед...
Ухо улавливает нечто вроде длительного стона, — это локомотив возобновляет свой путь, и, поезд, который должен был увезти и меня, наконец, ушел. Теперь я больше ничего не боюсь, даже ищеек: уверенность в неуязвимости делает меня храбрым. Я даже не ускоряю шага; продвигаюсь осторожно и медленно и не только для того, чтобы избежать неожиданностей, но и для того, чтобы не распухло колено. Я потерял направление, чувствую, что направляюсь к подножью Кансильо, но не представляю себе точно, где именно нахожусь. Ветви шелковицы то и дело пересекают мне путь и заставляют отклоняться в сторону. С надеждой ищу Полярную звезду. Да, вот Полярная звезда, следовательно, это север. А дальше? Вот Малая Медведица, а вот [60] та звезда — Кассиопея... Но когда я опускаю глаза, чтобы выбрать направление, то все мои сведения из астрономии вдруг куда-то пропадают, и я становлюсь еще более растерянным, чем вначале. В конце концов, я, соображаю, что нахожусь к северу от Фиаснетти, деревушки, расположенной к северо-востоку от Сачиле.
Теперь мне было нетрудно найти дорогу, пройденную незадолго до того, как меня схватили. На заре я очутился вблизи церкви Мадонны делла Салуте.
Пономарь открывал дверь на колокольню, чтобы звонить к первой мессе, когда я приблизился к нему, чтобы попросить глоток воды. Услышав мою просьбу, он повернулся, и у него вырвался жест изумления.
— Кто ты? Что с тобой случилось, что ты так вымазался?
Только тогда я вспомнил, что мое лицо должно было представлять собой маску из запекшейся крови.
Я рассказал ему все, и добряк, сжалившись над моим состоянием, не только дал мне воды, но и разделил со мной тот небольшой ломоть хлеба, который у него был. Я с трудом проглотил кусочек хлеба. Меня жгла лихорадка, и мне не хотелось ничего, кроме воды.
Я не стал задерживаться, так как знал, что в этих краях сосредоточены зенитные батареи. Я предчувствовал близость болезни и из последних сил направился к моему жилищу. Я стучу условным стуком...
Дальше я ничего не помню. Через два дня я проснулся в своей кровати, окруженный родными и невестой.
Мать не оставляла меня ни на мгновение. Это она, открыв дверь, нашла меня в обмороке и, не крикнув, победила свой страх и перенесла меня на кровать. Мое тяжелое состояние требовало помощи врача, но какого? Единственный частный врач, беженец из какого-то местечка на Пиаве, был болен, и пришлось обращаться в госпиталь.
Оставалось только рискнуть.
В госпитале работал итальянский врач Сбертоли, попавший в плен к австрийцам, но он мог выходить только в сопровождении конвоиров.
Прибегли к хитрости. Чтобы предотвратить вторжение в комнату двух жандармов, за больную выдали мою сестру. Жандармы оставались на кухне, далекие от всякого подозрения. [61]
Сначала доктор очень удивился, а затем рассмеялся. Он уверил родных, что ничего серьезного нет и что покой и восстанавливающий режим вернут мне силы.
Сегодня чувствую себя более бодрым: уход, внимание родных, ощущение дома сделали свое дело.
Все те, кто знал о моем присутствии в Витторио, убеждены в том, что я уже добрался до своих. Не одну ночь жандармские патрули безрезультатно обыскивали холм Визентин. Это утешает меня, и я думаю, что моим «бандитам» удалось убраться в безопасное место. Я узнал также, что два голубя были переданы австрийскому штабу.
Бдительность австрийцев усилилась, и опасность все увеличивается.
Чтобы добраться до наших линий, мне остаются два пути: морской путь и переход через Пиаве в окрестностях Видоро.
Каждую ночь в устье Тальяменто к правому берегу причаливает моторная лодка, подбирающая возвращающихся разведчиков. В окрестностях Видоро от берега к берегу протянуты металлические канаты. Который из двух путей я выберу — будет зависеть от обстоятельств.
Наконец, я здоров и снова на холме Визентин. Я нашел своих солдат.
— Ребята! Этой ночью мы возобновляем нашу работу. Пока что мы ограничимся порчей обеих подвесных дорог и телефонных линий. Сбор здесь, на заре.
Я распределил задание: Молинари с отрядом направится за Ревине, чтобы прервать телефонную линию, я с остальными беру на себя подвесные дороги.
Первые операции, проведенные этой ночью, удались: подвесные дороги приведены в негодность на несколько часов. Нам удалось развинтить болты, соединявшие устои, и унести скрепляющие части.
Получил записку из дому, в которой сообщается, что австрийцы снова узнали о моем присутствии и что за мою голову назначено вознаграждение: наш дом подвергся самому тщательному обыску. Записка кончается следующими словами: «Приходи сегодня около 24 часов. Мы ждем тебя в садике Бет».
Меня мучает мысль, неужели какой-то соглядатай сообщил неприятелю мое имя? С другой стороны, я думаю, что в этом случае моих родных не пощадили бы, и у них не было бы времени сообщить мне об этом. [62]
Пойду на свидание.
Молинари со своей группой направится в окрестности Чизон для крупной операции: дело идет о взрыве склада боеприпасов. Остальные будут ждать моего прихода в Сант Антонио. Взрывчатые вещества были нам доставлены самолетами и сброшены с помощью парашютов: по внешнему виду они ничем не отличались от банок с мясными консервами, которые раздавали войскам. Эти банки посередине развинчивались и на дне, под латунной пластинкой, был спрятан заряд мощного взрывчатого вещества, взрывающегося с помощью фитиля.
Около полуночи я спустился с горы на свидание. Дождь лил как из ведра. Перейдя с соблюдением всех предосторожностей дорогу, направляюсь к дому Бет и прихожу на указанное место. Из-под выступа крыши появляется моя сестра.
— Сандро, ты открыт!
И она рассказывает мне все, что случилось.
— Вчера в 11 часов вечера раздался сильный стук в дверь. Мама пошла открывать. Это был Паньини. «Штабу стало известно, — сказал он, — что какой-то итальянский офицер разведывательной службы находится в настоящий момент здесь, и что две барышни часто встречаются с ним, снабжая его провиантом и сведениями. Назначено вознаграждение тому, кто узнает его фамилию и имя, и, само собой разумеется, тому, кто его задержит. В штабе имеются сведения, в каких семьях, оставшихся в Витторио, были сыновья-офицеры. Завтра жандармы сделают у вас обыск. Советую убрать все, что могло бы возбудить подозрения, хотя бы самые отдаленные, о присутствии Сандро. Надо спокойно и толково отвечать на все обращенные к вам вопросы. Не давайте напугать себя угрозами и не поддавайтесь на лицемерные обещания».
— Значит, — прерываю я, — им мое имя еще неизвестно?
— Нет, — ответила она. Сегодня утром жандармы были у нас. Был момент, когда мы считали, что все пропало, потому что в ответ на вопросы офицера мама разрыдалась. Тот на минуту растерялся, затем насмешливо спросил: «Отчего она плачет?» К счастью, мама сумела взять себя в руки и ответила: «Вы говорите о моем сыне и спрашиваете меня так, словно он с нами. Уже с ноября прошлого года я не имею о нем никаких известий, и сердце мне говорит, что я его больше не увижу никогда, никогда...» Офицер прекратил всякие расспросы. Но мы [63] уверены, что австрийцы не удовольствуются этим и будут продолжать нас мучить.
Я обнял бедняжку, помог ей перебраться через стену ограды и ушел.
Мы встретились с товарищами, чтобы возобновить действия.
Наши перешли в наступление. Через несколько дней они будут здесь. Наконец, окончатся мои скитания!
Бой все приближается. Внизу у Виз Риццарда около 9 часов я различаю наших самокатчиков-берсальеров.
С холма дель Пель я лечу вниз в Витторио.
Я представляюсь офицеру, командующему нашими частями, рассказываю ему, кто я и как я очутился здесь. Он смотрит на меня с недоверием, и я чувствую, что он считает меня слегка спятившим с ума. Появляются различные люди, которые меня узнают.
Меня приводят к генералу Дзонни, командующему 1-й штурмовой дивизией. Как только он услышал мое имя, то стал поздравлять меня. Я понял, что ему все известно обо мне.
Вечером я побывал у различных властей в Витторио, предлагая себя в их распоряжение и сообщая им все сведения военного характера.-
Утром следующего дня отправляюсь в штаб 8-й армии. Вся дорога, ведущая в Конельяно, изрыта снарядами. У самого входа в город Конельяно встречаю капитана Даль Монте. Автомобиль останавливается, и я бросаюсь на шею капитану. Он глядит на меня недоуменно:
— Как, ты здесь? Ты не...
Меня заинтересовало его удивление, и я спросил, чем оно вызвано. Напрасно.
— Ступай в штаб, там узнаешь.
Штаб все еще был в Резане.
У Пиаве, против Первези, мне пришлось подождать: майор карабинеров ни за что не хотел меня пропускать. Наконец, все еще не доверяя мне, он записал имя и фамилию шофера, номер автомобиля и только тогда разрешил проезд. [64]
— Господин капитан, господин капитан, как вы поживаете? — спрашиваю у армейского врача.
Он долго смотрит на меня, не узнавая.
Подхожу ближе.
— Но как это возможно? Разве вы не умерли?
Вот в чем дело — я умер!
Генерал Кавалья, предупрежденный о моем прибытии, хочет меня немедленно видеть. Он задержал меня надолго, так как хотел знать все подробности.
Как только я вышел от него, то попал в объятия полковника Дюпона. Без лишних слов он увозит меня в Резану.
С чувством сожаления узнаю, что Уэдвуд два месяца назад уехал во Фракцию.
В штабе полковник протянул мне пакет, который я ему вручил перед отъездом.
— Возвращаю вам ваше завещание. Я не мог поверить известию о вашей смерти и не открывал его.
Вот «правда» о моей «смерти».
В ночь на 23 октября поручик Николозо и поручик Барнаба, бросившиеся с парашютом в окрестностях Каза Дандоло, узнали от местных крестьян, что в начале октября неприятелем был захвачен и расстрелян итальянский офицер, небольшого роста, темноволосый; в черной рубашке, говоривший с местным акцентом и подозревавшийся неприятелем в шпионаже.
Поскольку указанные приметы совпадали с моими, и товарищи знали, что в это время именно я должен был находиться в этих местах, то они нисколько не сомневались в личности несчастного офицера. Барнаба и Николозо голубеграммой сообщили это известие штабу.
Я снова в моей комнатке, в той, какую вы знаете, которая была свидетельницей моих первых переживаний.
Сегодня я тоже устал. Я сижу на краю постели и испытываю радость отдыха, словно после долгого похода. Я устал и все же не могу уснуть.
Я доволен. Прошлое проходит передо мной, как кинематографический фильм. Мне кажется, что я сижу в кинематографе и смотрю на чужие приключения — зритель, позволяющий себе легкое развлечение после трудового дня.