«Мадрид станет могилой фашизма»
Враг у ворот Мадрида
В начале ноября 1936 года войска Франко — марокканцы и части иностранного легиона — подходили к Мадриду. При помощи итальянских и германских танков, артиллерии и авиации они преодолевали сопротивление республиканских бойцов, не имевших ни дисциплины, ни военного опыта, хотя и полных героизма.
Коммунистическая партия сказала тогда: «Мадрид станет могилой фашизма». Развивая исключительную по своей активности работу, она укрепляла новыми батальонами свой Пятый полк и решительно боролась за введение в армии твердой дисциплины и единого командования. Хозе Диас и Пасионария вышли на окраины города, чтобы рыть окопы, показывая, своим примером народным массам, в чем состояло одно из основных условий защиты нашей любимой столицы. Набатом несся призыв коммунистической партии: «Окопов, окопов, окопов! Враг стоит у ворот Мадрида!» Объединенный союз социалистической молодежи с большой настойчивостью проводил мобилизацию своих кадров, готовясь к защите города.
Я жил тогда в помещении исполкома Объединенного союза. За несколько недель до этого я выписался, еще не излечившись, из лазарета, чтобы работать в секретариате народной милиции при нашем исполкоме. Я выходил оттуда, только чтобы пойти на перевязку или на какое-нибудь собрание.
Я хорошо помню день 6 ноября. Город был в большом возбуждении. Фашистские войска заняли Леганес и Хетафе, угрожая мадридским районам Усера и Карабанчель. Наши руководители были завалены работой больше, [126] чем когда-либо. Они объезжали фронты, чтобы лично ознакомиться с положением и с настроением бойцов. Одно заседание сменялось другим. Прошло уже два дня, как я не мог увидеть Касорлу, хотя его комната была рядом с моей. Он все время проводил на фронтах, организуя сопротивление. Я воспользовался моментом, когда Трифон Медрано находился в секретариате народной милиции, чтобы спросить его о положении.
— Положение трудное, — ответил он. — Нет оружия. Люди деморализованы из-за отсутствия военного руководства. Военное министерство кишит предателями. Ларго Кабальеро не хочет защищать Мадрид.
— Надо что-нибудь сделать, — сказал я.
— Разумеется, — просто ответил мне Медрано. — Коммунистическая партия овладеет положением. А мы пойдем с ней...
— Вы приняли какое-нибудь решение? — продолжал я свои вопросы.
— Сантьяго находится с Хозе Диасом. Сегодня вечером мы соберемся. Сейчас каждый ходит по городу, на предприятия, чтобы поднять дух у народа.
— А твое впечатление какое?
— Я же тебе сказал. Положение трудное. Но они не войдут. Мы будем защищать Мадрид дом за домом.
Он произнес это совершенно просто и спокойно.
К вечеру собрался исполком Объединенного союза. Заседание было короткое. Федерико Мельчор зашел в комнату, где я работал.
— Послушай, — обратился он ко мне, — мы решили, чтобы ты на заре вместе с Авророй и другими девушками отвез в Валенсию документы и архив нашего союза. Там вы должны организовать наше представительство и продолжать работу. Здесь тебе нечего делать: ты ранен...
— А если я не хочу уезжать отсюда?
— Ты не распоряжаешься здесь. Распоряжается исполком.
Федерико Мельчор рассказал мне кое-что о положении. Правительство Ларго Кабальеро перебралось в Валенсию. Переезд правительства был бы совершенно правильным политическим шагом, если бы он был осуществлен в другой форме. Надо было объяснить народу причины оставления правительством столицы, надо было предварительно организовать и обеспечить защиту Мадрида. [127] Вместо этого почти все было подготовлено втайне от народа, с большой поспешностью, и только в последнюю минуту защита города была поручена генералу Миаха. Ему даже не сообщили о средствах, которыми он мог располагать для сопротивления наступавшим фашистам. Все это было очень похоже на бегство или предательство.
Министры-коммунисты Хесус Эрнандес и Висенте Урибе до последнего момента отказывались уехать из Мадрида. Затем, ввиду решения остальных членов правительства переехать в Валенсию (настаивал на этом главным образом Ларго Кабальеро), они предложили, чтобы несколько министров, в том числе и Хесус Эрнандес, остались. Но и это предложение было отвергнуто. Урибе и Эрнандес с большой неохотой согласились уехать в Валенсию. Но они подчинились постановлению Центрального комитета коммунистической партии. Это было необходимо, чтобы избежать правительственного кризиса и трудностей для народного фронта, которые еще больше усилили бы тяжесть положения. Ларго Кабальеро настойчиво заявлял, что Мадрид не может быть защищен. Он дошел до того, что посоветовал некоторым руководящим органам профсоюзов отказаться от защиты столицы, потому что это-де означало бы выдать рабочих и профсоюзные организации фашизму.
Ларго Кабальеро находился под влиянием генерала Асенсио и других профессионалов-военных. Им старый социалистический лидер доверил защиту республики и тем самым предал интересы народа. Деятели республиканских партий также считали потерю. Мадрида неизбежной. Анархисты и социалисты потеряли голову. Царил ужасный развал.
Партия победы
Но коммунистическая партия не напрасно сказала, что Мадрид станет могилой фашизма. Коммунистическая партия во главе народа встала на защиту Мадрида. И Объединенный союз социалистической молодежи, вдохновляемый компартией, готовился к тому, чтобы превратить каждую улицу, каждый дом, каждое окно в крепость.
Весь вечер 6 ноября я был занят упаковкой материалов [128] и архива союза. Несколько товарищей помогали мне. Куэста — секретарь нашего исполкома по административным делам, трагически погибший позднее в Бильбао вместе с Трифоном Медрано, то и дело говорил:
— Если вы мне, детки, потеряете хоть одну бумажку, я вам раскрою череп.
В те часы я был свидетелем интереснейших сцен. Эти сцены ярко показывали уверенность и энтузиазм, с которыми наши руководители готовились защищать Мадрид.
Пришли Касорла и Сехис Альварес. Пот катил с них градом, одежда была покрыта пылью. За плечом у каждого висела винтовка. Не сказав никому ни слова, Касорла прямо подошел к телефону.
— Это южный район?.. Говорит Касорла. Через час у вас в райкоме должны быть готовы к выступлению на фронт сто пятьдесят человек. Достаньте для отправки их пять грузовиков. Сехис придет за ними.
С другого конца телефона бормотали, очевидно, какие-то извинения.
— Вы послали сегодня утром семьдесят пять человек? — продолжал Касорла. — Знаю, знаю... А теперь нужно еще сто пятьдесят. Точка! Салют!
Он вызывает номер за номером.
— Северный район?.. Вы уже приготовили две роты для батальона «Октябрь»?.. Очень хорошо. Пусть ждут приказа...
— Казарма Санта Энграсиа?.. Позовите Мариано... Мариано?.. Говорит Касорла. Сегодня ночью к тебе прибудут из Кордовской провинции двести товарищей. Обеспечь питание и одеяла...
— Батальон «Молодая гвардия»? Касорла говорит... Как с винтовками, что я у вас просил?.. Уже есть?.. Прекрасно. Никому, никому не отдавайте их. Я сам приду за ними. Салют!
Запыхавшись, вбежала молоденькая девушка.
— Где Карильо и Медрано? Их зовут в Центральный комитет. Сейчас же, сейчас же...
Сантьяго Карильо и Трифон Медрано быстро ушли в ЦК компартии. С самого первого дня защиты Мадрида коммунистическая партия оказывала Объединенному союзу социалистической молодежи исключительную поддержку, помогая ему наилучшим образом использовать свои силы для борьбы за столицу. Она оказывала нашему [129] союзу и большую политическую помощь, с большой любовью и вниманием обсуждая вопросы, интересовавшие нашу юношескую организацию. Мы, старые кадры Союза социалистической молодежи, были до тех пор членами социалистической партии. При защите Мадрида мы поняли по-настоящему, что такое коммунистическая партия. Мы поняли, что это — партия победы, партия революции, и многие из нас вступили тогда в нее. Все руководители Объединенного союза, которые были социалистами, — Сантьяго Карильо, Федерико Мельчор, Хозе Касорла, Куэста, Лаин, Серрано Понсела, Гальего и другие — вышли тогда из социалистической и вступили в коммунистическую партию.
Когда Карильо и Медрано ушли, в комнату вошло несколько молодых рабочих с небольшого завода, перешедшего на производство патронов. Один из них обратился к Видалю — секретарю нашего исполкома по производству, старому комсомольцу, боровшемуся в 1934 году в Астурии.
— Все наши ушли на фронт. Только мы остались на заводе. Пришлось остановить машины.
Видаль раскричался безудержу:
— Безобразие! Ни дисциплины, ни рассудка! Какого дьявола они будут делать на фронте, если нет патронов?! Отыщите их и пусть возвращаются на завод! Нам нужны патроны, а не дураки!
Наш секретарь по производству бил в исступлении кулаком по столу, по стульям, по стене. Никто не осмелился тогда пустить на его счет шутку...
— Так ты и узнаешь, где они теперь. Может быть, их уже убили... — сказал один из рабочих.
— Идите за ними, ищите других, девушек зовите, но чтобы этой ночью завод работал! Для чего я, чорт побери, бегал весь день, как ошалелый, чтобы свинца для вас достать? Для чего?
— Успокойся. Все уладим. Не позже, чем через четыре часа, весь завод будет на ходу. Можешь подойти проверить, если хочешь...
Было уже около двух часов утра (7 ноября), когда мы погрузили наши ящики и узлы. На грузовике были также матрацы и одеяла, на которых разместились женщины и дети — члены семейств некоторых товарищей, работавших в нашем исполкоме. Ехали с нами также два сотрудника, [130] неспособные носить оружие. Ответственными по нашей маленькой экспедиции была Аврора Арнаис, член нашего исполкома, и я.
Все товарищи, находившиеся в помещении союза, вышли провожать нас. Среди них были и члены исполкома.
— Федерико, посмотри, чтобы с моей девочкой ничего не случилось.
— Федерико, позаботься, чтобы моей жене дали комнату на солнечной стороне.
— Федерико, осторожней с бумагами, — предупреждал меня Куэста.
Когда грузовик тронулся, нас всех охватило глубокое волнение. Мы все знали, что борьба за Мадрид будет тяжелой, очень тяжелой. Сантьяго Карильо и Трифон Медрано начали аплодировать нам. Все хлопали в ладоши, кричали. Я уезжал с тяжелым чувством. Там стояли, полные уверенности и мужества, мои старые товарищи по борьбе в рядах соцмола: Карильо, Касорла, Мельчор, Куэста... Они мне казались теперь более сильными, более умными людьми, более крепкими революционерами... Ведь они были уже коммунистами!..
В одной рабочей семье
День 7 ноября 1936 года был решающим для защиты Мадрида. Фашистские войска находились у самых ворот города — в Карабанчеле, в Усере, в Каса дель Кампо. Народ подымался на защиту «сердца Испании». Мужчины и женщины воздвигали в городе и вокруг города баррикады и укрепления.
Мадридские дети помогали старшим, перетаскивая землю и камни, мешая цемент, подымая брусчатку мостовых. Им это казалось более увлекательным, чем самая интересная детская игра...
Газета Объединенного союза «Хувентуд» («Молодежь») несла на фабрики, в мастерские, в учреждения, учебные заведения, на улицы и площади, в скромные жилища рабочих свой боевой, напечатанный крупными красивыми буквами лозунг: «К оружию, молодая гвардия! Мадрид будет всегда принадлежать своим рабочим!» Даже в районы, куда уже проникли марокканцы и легионеры, приходили мужчины и женщины из народа, в домашней [131] или рабочей одежде, с охотничьими ружьями, древними пистолетами, ножами и палками, а то и просто с голыми руками. Они хотели бороться, хотели крушить врага.
В то утро в скромной, но залитой солнцем комнате рабочей квартиры сидела вокруг простого деревянного стола семья старого активиста — социалиста Херонимо Бланко: Андрес Бланко — парнишка шестнадцати лет, рабочий стекольного завода и член Объединенного союза социалистической молодежи, сестра его Каталина Бланко — модистка и член компартии, и мать — Микаэла Мартин — худенькая женщина, от которой можно было часто слышать: «Я не вмешиваюсь в политику, но я всегда за наших». Они ждали к завтраку отца, работавшего на металлургическом заводе в ночной смене.
— Как вы думаете, дети? Войдут эти мерзавцы? — нерешительно спросила мать, боясь, что дети примут ее сомнения за недостаток революционной решимости.
— Бросьте, мама! Мадрид — наш! — ответил Андрес.
Каталина воскликнула:
— Что вы говорите, мама? Раньше нас должны всех убить!..
— Да, да... — кротко ответила мать. — У вас большая уверенность. Но вы, ведь, сами видите... Ларго Кабальеро уехал...
— Тем лучше! Хорошо было бы, если бы он не вернулся!
Пришел отец. Он был несколько мрачен. Микаэла повесила его пальто на вешалку.
— У тебя плохой вид, Херонимо. Покушай чего-нибудь и ляг отдохнуть.
— С сегодняшнего дня никто отдыхать не будет. Они в Верхнем Карабанчеле, — хмуро произнес Херонимо Бланко, садясь за стол и неохотно берясь за еду.
— В Верхнем Карабанчеле? Не может быть! — сдавленным голосом вскричала Микаэла. — Там живет тетя Хуста!..
— Потерян Карабанчель. С тетей Хустой и всем прочим. Слышишь? Они уже в Усере...
— Боже мой! Мы погибли... — всплеснула руками Микаэла.
Андрес поднял на нее с упреком глаза. [132]
— Что вы, мама... Вам не стыдно так говорить?
Бледная краска покрыла морщинистое лицо старой женщины. Андрес и Каталина поднялись. Им пора было итти на работу: ему — на стекольный завод, а ей — в мастерскую, где шла пошивка белья для солдат.
«Мужчины — на фронт, женщины — на заводы!»
— Ладно, старики. До вечера, — попрощался Андрес.
Он сжимал в руке красный членский билет своей организации. Одна мысль билась в его голове с того момента, как отец сказал про Карабанчель. Уйти на фронт! Он не может больше оставаться на заводе! Он — мужчина: ему уже шестнадцать лет! Он пойдет на фабрику и заберет с собою всех ребят...
Отец поднялся со стула.
— Иду с вами. Хочу посмотреть, что происходит.
Микаэла остолбенела.
— Что ты говоришь?! Тебе надо спать! Ты устал...
Херотимо рассмеялся.
— Ничего, мать...
Они обняли добрую старушку и вышли. На улице, недалеко от дома, они увидели большую толпу, собравшуюся вокруг молодой женщины, стоявшей на пустом бочонке. Это была пропагандистка компартии. Она бросала в массу пламенные мужественные слова:
— Все на борьбу, товарищи! Вы, мужчины, на фронт! Вы, женщины, на фабрики, заводы! Мужайтесь! Мы должны уничтожить их, как крыс! Коммунистическая партия сумеет защитить честь женщин Мадрида...
В нескольких метрах оттуда находился небольшой магазин скобяных товаров. Женщины бросились к магазину. Все хотели войти сразу. Началась давка. Одни усердно работали локтями, пробивая себе дорогу, другие выходили с веселыми лицами, держа в руках топоры, ножи, большие шила. Скоро из глубины магазина послышался иронический голос хозяина — усатого пожилого человека в сером халате:
— Нет уже ни топоров, ни навах, ни ножей, ни шил. Все, что режет и колет, забрано. Имеем только мельницы для кофе, спиртовки, мясорубки и другие хозяйственные принадлежности, которые никак не годятся, чтобы фашистам пузо проткнуть. Можете разойтись... [133]
Женщины подняли скандал.
— Врешь! Еще давай!..
Несколько в стороне пожилая крепкая женщина любовалась новеньким топором. Другая подошла к ней.
— Сеньора Матеа, верно говорят, что они уже у Толедского моста? По совести сказать, я немного пессимистка...
— Ты, старая ведьма, чего мутишь? Насквозь тебя вижу, лиса проклятая!
Матеа со сдержанной яростью поднесла «старой ведьме» кукиш под самый нос.
— Вот тебе, вот! Тебе и им! Сдохнешь, а не войдут...
— Чего вы так взъелись? Я ничего не думала...
Трое юношей, с винтовками за плечами, подобрались с шутливой осторожностью к Матеа. Шесть крепких мозолистых рук сразу обхватили ее.
— А ну, женщина, кто это ? — напыжась, спросил густым басом младший парнишка, лет семнадцати.
Матеа счастливо рассмеялась.
— Мои проказники...
— Угадала!..
Парни обнимали и целовали свою мать. Лицо ее светилось радостью.
— Куда вы, баловники, собрались?
— Мы заперли мастерскую, мама. Идем в Карабанчель, — ответил старший.
Матеа вздрогнула, но в глазах ее засверкала гордость.
— Очень хорошо, дети! Так надо! Верно, что их много?
— Не огорчайся, моя красавица-мама, — сказал второй брат. — Понимаешь? Надо держаться!..
Каталина Бланко попрощалась с отцом и братом, присоединившись к демонстрации девушек из своей мастерской. Стройными рядами шли они по улице. Впереди две девушки несли большой красный стяг с надписью: «Все мужчины — на фронт! Обязуемся обеспечить производство и научиться владеть оружием». В воздухе трепетали пламенные «вива».
Демонстрантки запели:
Компартия создала славный Пятый полк.Херонимо и Андрес свернули на другую улицу. Они шли под руку, как два старых друга. Обоим не терпелось задать один и тот же вопрос. Отец первый решился:
— Ты что думаешь, Андрес?
— Что мы тут ничего не делаем...
— Ты прав. Но... с матерью что будет?
— В конце концов она будет гордиться нами. Все идут.
Несколько секунд они шли молча. Обоих охватило волнение. У обоих горячая кровь била в виски и обжигала сердце. Это не были больше отец и сын. Сейчас они были двумя борцами, двумя товарищами, с одинаковой силой ненавидевшими фашизм.
— Ведь мы можем пойти вместе, не правда ли? — спросил с некоторой робостью Херонимо.
— Как хотите. Но отдельно мы себя будем чувствовать свободнее. Кроме того хочу раньше зайти на завод — забрать остальных...
Они распрощались, крепко обняв друг друга У обоих слезы блестели на глазах.
— Счастливо, Андрес! Зря не рискуй...
— Счастливо, отец! Я горжусь вами.
Завод, на котором работал Андрес, был недалеко. Парень ускорил шаг. Ворота, которые вели на завод, оказались запертыми. На небольшом листе бумаги было написано крупными неправильными буквами: «Временно закрыт, ввиду ухода всех рабочих на фронт». Андреса словно что-то кольнуло. Он почувствовал стыд перед товарищами. Что они подумают о нем? Он стоял в нерешительности: куда пойти? Он мог пойти в райком союза, он мог побежать к Толедскому мосту, куда будто уже подошли мавры, он мое двинуться в Каса дель Кампо... Андрес увидел медленно подходивший трамвай, полный людей всякого возраста. Бросались в глаза несколько молоденьких, веселых девушек. Почти все были вооружены, но вид этой «армии» был престранный. Только человек семь-восемь имели настоящие винтовки. У остальных — у кого карабин, у кого охотничье ружье, револьвер, старая сабля... С задней площадки парень, одетый в синий комбинезон, кричал, перекрывая общий смех и песни:
— На фронт! За пятнадцать сентимо на фронт! Дешевле никто не повезет! [135]
— Могу поехать с вами? — спросил Андрес, подбегая к трамваю.
— Валяй!
По пути в трамвай вскочило еще человек десять-двенадцать. Больше уж никак не влезало... Среди «новых» был официант. Он как будто безразлично стоял в своем белом пиджачке у входа маленького кафе. Когда трамвай поровнялся с ним, он вдруг сорвался, бросился вперед и, уцепившись за поручни, вскочил на подножку. Стоявший на посту «милиционер с дубинкой»{33} бросил свой пост и подбежал к трамваю.
— Ну его к бесу! Пусть ездят, как хотят. Я еду с вами, ребята...
Трамвай дошел до Толедских ворот. Дальше уже нельзя было проехать.
«Это — война...»
Андрес хотел перейти через мост, но патруль не пропустил его: у него не было военных документов. Молодой парень в солдатской одежде и с повязанной рукой подошел к нему. Он был бледен, без кровинки в лице. Раньше, чем заговорить, он посмотрел Андресу прямо в глаза.
— Ты тоже хочешь пойти, не правда ли?
— Да, хочу. Но не пропускают...
— Я знаю, как пройти. Как тебя зовут?
— Андрес. Андрес Бланко из Объединенного союза социалистической молодежи.
Они пошли по боковой улице. Солдат тихо рассказывал:
— Я удрал из лазарета. Я не мог больше ни секунды оставаться там. Врачи не пускали. Но ты сам видишь, ранена у меня только левая рука. А правая — как дубина... Врачи, как всегда, со своими глупостями и предрассудками...
Они были уже на берегу Мансанареса. Мужчины и женщины лихорадочно строили здесь баррикады. Все слышнее становилась стрельба. Отдельные пули со звоном ударялись о железные столбы. Батальон добровольцев боевым [136] маршем проходит через Толедский мост. Проехало несколько санитарных карет с ранеными. Андрес заметил изувеченные, окровавленные тела. «Это — война», подумал он. До сих пор он знал войну только по описаниям газет...
Они подошли к лейтенанту, что-то записывавшему в записную книжку около кучи винтовок. Глаза его были красны от бессонницы. Он дал каждому из них по винтовке.
— Бери, парень, — сказал он Андресу. — Этот маузер получили уже сегодня три товарища. Все пали в бою. Будь достоин их...
Взволнованный, Андре взял винтовку. Он не сказал ни слова. Он думал о том, что отец, вероятно, тоже сел на трамвай или на грузовик и сейчас с твердой решимостью сражается в какой-нибудь траншее.
— Пошли!
— Пошли.
Залпы усиливались. Начинались яростные бои за Мадрид.
Народ Мадрида
В середине декабря 1936 года я в первый раз вернулся в Мадрид. Я прожил там около двух недель, выполняя некоторые задания исполкома. Я еще по дороге узнал, что мой батальон находится в Мадриде. Разумеется, я прежде всего полетел повидать своих ребят, стоявших в казарме на Пасео де ла Кастельяна. Все мы очень обрадовались встрече. Моей ротой после меня командовал Мануэль Марсана — студент-медик, очень храбрый парень. Мои старые дружинники превосходно сражались в Университетском городке, где Марсана был убит. Было убито и много других наших товарищей.
В казарме я застал Панчо и Хименеса. Сержант Панчо был уже капитаном. Антонио Хименес, севильский каменщик, носил нашивки лейтенанта.
Панчо громогласно приветствовал меня.
— Что слышно, дорогой капитан? Я сейчас такой же, как и ты! — сказал он, сильно хлопнув меня по плечу и самодовольно показывая на свои нашивки капитана.
Антонио обнял меня левой рукой. Его правая рука висела на перевязи раненая.
— Ну, — сказал я, — что ты сейчас думаешь о Панчо? [137]
— Да что ты с ним поделаешь? Такой же грубиян, как и был... — ответил Хименес, насмешливо глядя на Панчо.
— Но мне ведь, чорт возьми, сказали, что вы большие друзья! — воскликнул я, притворяясь изумленным.
— Это потому, что я хочу укротить этого буйвола... Понимаешь?
В действительности, они очень подружились. Незадолго до этого Хименес спас Панчо в ночном бою, с чрезвычайной смелостью бросившись на помощь Панчо во главе нескольких солдат. Но характеры у них были прямо противоположные...
— А как насчет идей, Антонио?
— Пришлось кое-что пересмотреть. Война нас многому научила, Федерико.
— Ты все еще анархист?
— Нет, я уже не анархист. Я вошел в Объединенный союз.
— А другие что говорят?
— Все мы изменились. А кто не хотел меняться, — ушел. Атмосфера уже стала не для них. Да туда им и дорога! — твердо произнес Хименес.
Мы пошли выпить пива: тогда еще было пиво в Мадриде... Хоть мне было трудно ходить, мы медленно пошли по улицам. Был один из тех дней мадридской зимы, когда высоко в небе сверкает солнце, а ветер с Гвадаррамы почти стихает. Мы шли по улице Алькала, по Гран-Виа, то есть по самому центру Мадрида. По дороге я наблюдал оживление, оптимизм и веселое остроумие мадридского народа, темперамент которого не изменился, несмотря на близость фронта, проходившего через самые предместья города. Правда, Мадрид имел более строгий вид, и война чувствовалась на каждом шагу. На фасадах его красивых домов зияли огромные бреши, пробитые фашистскими снарядами. Через одну из них я заметил красивое пианино, на котором стояла хрупкая фарфоровая статуэтка, сохранившая свой галантный вид. Сотни ярких, выразительных плакатов на стенах домов звали на жестокую борьбу, на защиту республики, кричали о бдительности и беспощадной расправе с врагами, затаившимися в республиканском тылу. Бродячие «купцы», продававшие с рук различные предметы, — особенно такие, что могли интересовать бойцов, — расхваливали, не жалея глотки, свой товар. Мадридские девушки не потеряли своей [138] изящной кокетливости. Они самоотверженно работали в тылу, напряженно борясь за победу народа, но находили время и для того, чтобы не особенно заметно подкрасить губы и приколоть к платью или пальто какое-нибудь простое и элегантное украшение.
Когда мы подходили к кафе на улице Фуэнкарраль, над головой начали со свистом проноситься фашистские снаряды. Люди без всякой паники укрывались в ворота домов. Прошло уже полтора месяца с начала осады, и все уже привыкли к бомбардировкам города, научившись более или менее правильно рассчитывать, куда могли упасть снаряды. Хименес, не теряя своего севильского остроумия, посоветовал:
— Нажми-ка на свои деревянные лапки{34} и перейдем на другой тротуар. Гостинцы падают на эту сторону.
Бомбардировка продолжалась более получаса. Два снаряда попали недалеко от нас во второй этаж какого-то дома. Один «вошел», как ночной вор, через балкон, выбив дверь и вырвав кусок стены. Другой пробил стену фасада, продырявив металлическую вывеску, на которой еще можно было прочесть одно слово: «Дантист».
— К дантисту полетел. Должно быть, здорово зубы болят... — сказал Панчо, показывая на дыру, пробитую снарядом:
Один из уличных продавцов решительными шагами вернулся к своему барахлу и начал как ни в чем не бывало выкрикивать:
— Значки для военной формы! Офицерские портупеи! Кожаные кобуры! Дешево, очень дешево отдаю, товарищи!
Капитан Панчо крикнул ему:
— Не кричи так, милый друг. А то тебя снаряды услышат...
Люди, стоявшие около, под воротами, рассмеялись. Продавец с большой живостью ответил:
— Ничего, они уже устали. Те, что стреляют сейчас, — это наши. Я их хорошо знаю. Слышите? Орудие, что только что замолчало, — это «Росендо». Слушайте, слушайте! Начал «Фелипе»... А сейчас «Дедушка» танцевать пошел... Опять «Дедушка»!..
Народ Мадрида дал свои имена орудиям, защищавшим [139] его город. По направлению и силе звуков он знал, о какой батарее шла речь. Кое-кто меня уверял, что они узнавали орудия по жужжанию снарядов, но я не очень убежден, что это именно так...
Отчий дом
На следующий день я посетил траншеи Университетского городка. Мне разрешили отправиться туда, хотя я еще ходил на костылях. Раньше я побывал в районе Аргуэльес, где в двухстах метрах от передовых траншей находился дом, в котором до войны жили мои родители. Квартал — один из лучших в Мадриде — был почти совершенно разрушен. Обрушившиеся дома громоздились один на другой. От уютного кафе, куда до войны я заходил со своей невестой закусить, остались одни только развалины. Стены его были когда-то разукрашены художественными рисунками, один из которых изображал молодого человека и молодую женщину, оживленно болтающих за столиком. По удивительной иронии случая этот кусок стены остался там, и молодые люди все еще сидели за своим прохладительным напитком. Одежда их была покрыта копотью от огня зажигательной бомбы. В голове кавалера зияла маленькая дырка, но он продолжал с нежностью смотреть на свою подругу...
Дом, в котором жили мои родители, тоже по игре случая, не обрушился, хотя он был старый и плохо построенный. Все окна и двери оказались в нем выбитыми. Я поднялся на этаж, где находилась прежде квартира родителей. Входной двери не было. В одной из комнат еще висел цветной портрет моей маленькой сестры, такой же румяненькой и курносенькой, как всегда. Из библиотеки было взято очень немного книг, потому что мой отец не был человеком, которому было по душе читать революционные и прогрессивные произведения литературы. Из книг по военным вопросам не осталось, правда, ни одной. Шкафы были попрежнему полны одежды и белья. Только один шкаф стоял открытый. Я увидел там свою адвокатскую мантию и берет, оставленные мной несколько лет назад у матери. Я все забывал забрать их. Выходя, я заметил записку, прибитую к стене:
«Граждане жильцы этой квартиры!
Мы взяли у вас матрацы, одеяла, несколько книг и некоторые [140] другие вещи, которых нам нехватает в траншеях. Надеемся, вы нас извините. Нам это необходимо для войны против фашистов».
Несколько ниже другой рукой было приписано: «Но какого чорта вы храните в шкафу поповскую рясу?»
Какой-то дружинник спутал мою мантию адвоката с облачением, по меньшей мере, епископа...
«Здесь живут оптимисты»
Я добрался до Университетского городка. Республиканские бойцы построили здесь маленький подземный город. Траншеи тут были надежные, широкие, как проспекты. От них, словно переулочки в предместье, ответвлялись другие, более узкие. Нередко траншеи соединялись длинными подземными ходами.
Сопровождавший меня лейтенант пошутил:
— Если нам придется еще долго оставаться здесь, заведем метро...
С обеих сторон траншей были вырыты открытые пещеры — что-то вроде убежищ или жилья, где бойцы могли отдыхать, не опасаясь бомбардировки. У входа одной из них я прочел на дощечке надпись: «Парикмахерская». Внутри солдат брил своих товарищей. Другой читал вслух газету. У другого входа я прочел надпись: «Здесь живут оптимисты. Запрещается входить с хмурым лицом».
Мы зашли в одну из этих «квартир». На деревянных столбах, поддерживавших «крышу» убежище, было прибито несколько портретов: Сталин, Хозе Диас, Долорес Ибаррури и генерал Миаха. На небольших полках лежали здорово истрепанные и засаленные книги. На пустом ящике из-под патронов стоял маленький патефон. В углу были навалены соломенные тюфяки. Молоденький солдатик спал одетым, развалившись в свое полное удовольствие. «Жили» там прежние бойцы моего батальона — офицеры бригады Этельвино Вега, очень отличившиеся при защите Мадрида. Один из них притащил бутылку вина и целую колбасу.
— Надо показать тебе, что у нас все есть.
Через несколько минут вошел наш старый приятель Андрес Бланко. На нем были нашивки сержанта. Я с ним до войны познакомился как-то на митинге народного [141] фронта. Мы очень подружились потом. За полтора месяца, проведенные им на фронте, он удивительно возмужал. Мы обнялись.
— Что слышно, хромоножка? — весело спросил он.
— Ничего нового, — ответил я. — Я приехал на несколько дней в Мадрид и пришел повидать вас.
— Прими нашу благодарность. Располагайся в нашем дворце... — смеясь, сказал Андрес.
Товарищи говорили мне о героической защите Мадрида. Их рассказы были проникнуты глубоким оптимизмом, и твердой уверенностью. Недавно еще они были юнцами. Сейчас передо мной сидели закаленные воины. Малейшая оплошность: высунуть несвоевременно голову, слишком медленно перепрыгнуть из одной траншеи в другую, недостаточно наклониться во время перебежки, — все это могло стоить жизни. Вот почему в их словах чувствовалась зрелость и сила опытных ветеранов.
— Видишь? — показал мне один из офицеров на солдата, лежавшего на тюфяке. — Этот соня — парень из «батальона опухших ног».
История «батальона опухших ног» — один из самых славных эпизодов защиты Мадрида. Не устояв против страшного урагана артиллерийского и пулеметного огня, республиканские войска отступали в Каса дель Кампо перед напором фашистов-чужеземцев, атаковавших со стороны возвышенности Серро де лос Гамос. Внезапно, прорезая рассеявшуюся в беспорядке толпу солдат, на фашистов пошел один из батальонов Объединенной социалистической молодежи, закаленный в боях на Гвадарраме. С пением «Интернационала» молодые бойцы твердо шли вперед, несмотря на то, что за плечами у них были две недели беспрерывных жестоких боев. Две недели они не разувались, не мыли лица. Они неотвратимо двигались вперед — хромая, ибо ноги у них вспухли...
Отступавшие республиканские части были поражены, когда увидели мужество этих ребят. Послышались «благоразумные» окрики:
— Не сходите с ума! Пройти невозможно!..
— Вас возьмут в кольцо!..
— Остановитесь, товарища! Вы идете на смерть!
«Батальон опухших ног» был глух к этим «советам». Он продолжал итти под огнем вперед, пока не дошел до Серро де лос Гамос. Здесь доблестные бойцы, утомленные [142] вконец, остановились. Сейчас же стало ясно, что они были отрезаны от республиканских войск и что нельзя было ждать никакой поддержки. Фашисты начали бешено обстреливать их позицию, подготовляя атаку.
Положение было такое тяжелое, что капитан Мануэль Гальего и комиссар Лоренсо Арконес, командовавшие батальоном, уже думали оставить позицию, которую невозможно было защищать. Нелегко им далось это решение после кровавых жертв, понесенных батальоном, чтобы добраться до Серро. Чуть не плача от ярости, Гальего обратился к солдатам:
— Надо вернуться, ребята...
— Ты сам хочешь остаться? — спросил его один парень.
— Я — да, — ответил Гальего. — Но я не имею права без пользы жертвовать вами.
— Тогда мы остаемся здесь! — понеслось со всех сторон.
— Тогда и ноги отдохнут малость, — усмехнулся Лоренсо Арконес.
И действительно, «батальон опухших ног» не двинулся с места, отбросив все атаки фашистов. Когда на следующий день к ним подошли навыручку более многочисленные и лучше вооруженные республиканские силы, командир спросил Гальего:
— Как это вы смогли устоять здесь одни?
— Видишь ли... Ребята хотели немного отдохнуть. У них опухли ноги. Вот и все...
Андрес Бланко и офицер бригады Этельвино Вега рассказывали об этом с непринужденной простотой. Спавший — один из парней «с опухшими ногами» — храпел при этом без зазрения совести. Казалось, что он принимает шутку и хохочет над героическим эпизодом.
Мы поговорили еще немного. Среди радостного смеха мне рассказали несколько простых и веселых траншейных историй.
Я хотел подняться.
— Пора...
— Что ты, обожди! Надо кончить бутылочку. Вино — отменное, — сказал один из офицеров, Урбано, наливая стаканы и разделяя ломтики колбасы. В отверстии, представлявшем собой вход в пещеру, показалось несколько голов. Парень в офицерском берете весело воскликнул: [143]
— Салют, ребята! Вы не видели Рамиро?
— Здесь его нет, — ответил Андрес.
— Карраско, зайди, хвати глоток, — предложил Урбано.
— Да я ищу этого чорта...
— На одну только минутку. Он уж сам отыщется, — настаивал другой офицер, наливая вино в опорожненный стакан.
Карраско и еще два парня вошли. Все трое — крестьяне. Все трое — гранатометчики. На Карраско была тужурка, сшитая из одеяла, галифе из черного бархата и кожаные краги. На других — коричневые бархатные брюки и вязаные шерстяные жилеты. Шеи у всех трех были повязаны шелковыми платками.
— Мы тебя познакомим с этим товарищем, — сказал мне Андрес Бланко.
— Анхель Карраско, командир гранатометчиков.
— Федерико из Объединенного союза.
— Жду ваших приказаний, капитан.
— Распоряжайся. Здесь ты старший, — ответил я. Карраско показал на своих спутников.
— Два крестьянина из Кастильбланко. Из моего отряда. Смелые ребята.
Я поздоровался с двумя парнями. Хотя мне и нужно было уходить, но я остался. Я в первый раз видел Карраско, подвиги которого восхищали всю испанскую молодежь. Я надеялся, что доблестный гранатометчик и антитанкист расскажет какой-нибудь интересный боевой эпизод.
— Хоть я тебя лично не знал, но слыхал про тебя, — сказал я ему.
— Да, конечно, — уверенно ответил он.
Урбано угадал мои тайные желания.
— Расскажи ему историю с танками.
Карраско упирался. Он не хотел рассказывать про свои собственные дела. Впрочем, долго настаивать не пришлось. В глубине души он испытывал детскую радость, когда говорил о своих подвигах. В нем была эта простая гордость крестьянина, довольного своей работой и готового сказать всему миру: «Видите? — это сделал я...»
— Если ты не расскажешь, расскажу я, — пригрозил один из двух других гранатометчиков.
— Хорошо, товарищ. Я тебе расскажу, как я завладел двумя танками. [144]
«Кронштадтские матросы»
Карраско начал рассказывать:{35}
«Однажды ко мне пришел некто Драго из Объединенного союза и сказал, как настоящий революционер:
— Надо распространить пример Колля, чтобы показать, что мы можем победить эту армию наемников и чужеземцев, как бы она ни была сильна и сколько бы танков у них ни было.
С тех пор я горел желанием встретиться с танком. Скоро мне это удалось. Я находился в Каса дель Кампо, в распоряжении генерала Мангада. Мы стояли на позиции около озера. Я был с товарищами в траншее. Навис густой туман, и видеть можно было только на близком расстоянии. Вдруг из тумана вылезли на нас два танка, два чудовища из Италии. Вылезли не передом, а задом, потому что у них нехватает смелости драться с нами лицом к лицу. Они подошли близко к нашей траншее, и я сказал своим товарищам:
— Никто из вас отсюда не двинется. Ложитесь на дно траншеи. Я вам покажу, как нужно поступать с врагами трудового народа.
Я открыл штыком ящик, взял несколько бомб и, когда танки находились метрах в десяти от меня, бросил бомбы. Первый был подбит. Второй двигался дальше. Я продолжаю то же самое. Взял несколько бомб и — пум! пум! Больше он уж не двигался. Когда танк был совершенно разрушен и я мог выйти из траншеи, — ибо раньше они стреляли из пулеметов, — я выпрыгнул, бросился бежать вперед, подскочил к танку, кричал, бил прикладом в дверцу. Мне ответили на непонятном языке. Так как они меня тоже не понимали, я взял револьвер и сунул его в «окошко». Увидя револьвер, они сразу поняли и открыли дверцу. Раньше, чем сунуть туда голову, я сунул руку с револьвером. А они так перепугались, такие это были трусы, что неспособны были даже выстрелить. Все трое забились в угол танка. Одной рукой я придержал дверь, а другой направил на них револьвер и сказал, чтобы вышли. Они вылезли. За поясом у каждого был револьвер, и я им сказал: [145]
— Отвяжите револьверы и бросьте в танк.
Я повторял это, пока они, наконец, поняли. Когда я с этим покончил, я подошел к другому танку. Эти не хотели открывать. Я сказал тогда первым:
— Скажите своим товарищам, чтобы открыли танк.
Они поговорили с ними по-своему, я танк открыли.
Я взял этих шесть типов, шесть фашистских предателей, и вел их целый километр до входа в Каса дель Кампо. Я один — с револьвером в руке — увел шесть фашистов! Вы можете себе представить, какие это трусы. Если бы это были шестеро наших ребят, даже пусть бы кого-нибудь из нас убили, а уж «проводника»-то мы укокошили бы...»
Все мы с большим вниманием слушали рассказ командира антитанкистов. Мы смеялись, потому что в его словах звучала подкупающая простота.
Карраско старался уменьшить значение своего подвига.
— То, что сделал я, делает сейчас любой гранатометчик. Верно, ребята?
— Верно, но ты нас научил, — ответил один из его товарищей.
— Самое трудное теперь позади. Теперь мы с этими штучками, — сказал второй, гладя гранату, висевшую у него на поясе.
Карраско был прав. В первые дни осады Мадрида фашизм бросил вперед танки. Республиканские бойцы не имели противотанковых орудий и не знали, как бороться против этих стальных чудовищ. К счастью, в кинематографах столицы, в течение семи дней шел тогда советский фильм «Мы из Кронштадта». Все бойцы его видели. Он произвел потрясающее впечатление. Моряк Колль, Корнехо, Карраско, Грау под влиянием фильма выступили первые против танков, показывая республиканским бойцам, как выводить танки из строя. Народ прозвал антитанкистов, защищавших столицу, «кронштадтскими матросами» Мадрида. И они с гордостью чувствовали себя достойными этих героев советской революции.
«Передай привет Ворошилову»
— Хорошо, — сказал я. — Теперь уже действительно пора...
— Ты скоро будешь опять в Мадриде? — спросил Андрес Бланко. [146]
— Не знаю. Я думаю, что поеду в СССР, — ответил я.
Все с изумлением повернулись ко мне. Я сразу стал самой важной персоной. На лицах славных бойцов можно было прочесть радость, смешанную с грустью. СССР! Как хотелось бы каждому увидеть любимую пролетарскую страну!
— Какое счастье тебе выпало, Федерико! — воскликнул один из офицеров.
Спавший солдат приоткрыл глаза, усиленно теребя свои всклокоченные волосы. Он сел на тюфяк и, потягиваясь, громко сказал:
— Послушай, товарищ! Почему тебе не захватить меня в чемодане? Я знаю уже немало по-русски.
— Много ты знаешь, «опухшие ноги»... — скептически произнес Урбано.
— Как не знаю! «Драздастуй ленинский комсомол», «эспокойна ноче», «привет», «эспасива», «да», «нет», «красивая», «я тибя лублю». Вот вам! А вы что думали?
Молодой солдат с веселой гордостью посмотрел на всех нас.
— А кто тебя научил? — спросил его Андрес.
— Немец из Интернациональной бригады. Это такой дядя, что умеет говорить на всех языках. Представьте себе, он читал произведения Ленина по-русски! Ни больше ни меньше! Мать моя, что за дядя!
Все забросали меня вопросами, просили, чтобы я им писал из Москвы, чтобы посылал иллюстрированные журналы, чтобы говорил «от их имени» комплименты советским девушкам.
— Послушай, скажи там товарищу Сталину, что у нас есть траншея его имени.
— Там лучше всех дерутся, и она никогда не будет взята.
— Передай привет Ворошилову, — сказал мне Карраско. — Скажи ему, чтобы он был уверен в нас.
С некоторой грустью он добавил:
— Когда кончится война, и я поеду туда. Хочу научиться многим вещам.
— И я!
— И я!
— И я!
— Все поедем, потому что победим! — с железной уверенностью подтвердил Андрес Бланко.