Патриоты, подымайтесь против Франко!

Фашистский «праздник»

Большинство молодежи на испанской территории, захваченной фашистами, настроено резко антифашистски. Ее положение чрезвычайно печально. Молодые рабочие и крестьяне, оставшиеся еще в живых после кошмарных массовых расстрелов, подвергаются режиму террора и голода. Франко заставил их пойти в ряды своей «национальной» армии, где они постоянно находятся под строгим наблюдением испанских, марокканских, германских и итальянских офицеров. С ними обращаются, как с рабами. Молодежь, подозреваемая в демократическом образе мыслей, гниет в концентрационных лагерях, в тюрьмах и на каторге. Ее заставляют под кнутом ежедневно работать до полного изнеможения, без всякого вознаграждения за труд.

Разумеется, что положение фашистских молодчиков из «Испанской фаланги», сынков богатых помещиков, фабрикантов и аристократов, совершенно другое. Они не идут на фронт, окопавшись на теплых местечках в тылу. Они рыщут по городам и деревням, проводя работу по «социальной профилактике», что на простом языке означает убивать ни в чем не повинных людей, оскорблять честных женщин и грабить плоды честного и тяжелого труда. У этих молодчиков — хорошая одежда, хороший стол и хорошая постель. Для них все равно — быть испанцами Франко, Гитлера или Муссолини. Они — фашисты, то есть убийцы.

В занятой фашистами части Испании есть еще один слой молодежи. Он фигурирует в рядах фашистов, но его нельзя считать фашистским. Речь идет о тех молодых служащих, ремесленниках, мелких предпринимателях [98] и торговцах, крестьянах и студентах, которые в начале войны стояли несколько в стороне от политической борьбы. Застигнутые врасплох и очутившись с начала мятежа на территории, захваченной фашистами, они наивно поверили в якобы патриотическую демагогию изменников-генералов и стали на их сторону, чтобы бороться против «красной заразы».

Но с развитием войны стало ясно, что речь шла о разбойничьем нашествии на Испанию итальянских и германских войск. Естественные богатства на фашистской территории захвачены интервентами. По всей «национальной» Испании террор и преступление — единственные законы фашистской юстиции. Есть над чем задуматься. И обманутая фашистами молодежь поняла, что над ней издевались, и думает уже не о «красной заразе», а о черной сволочи и фашистской опасности для родины.

Можно было бы написать целые книги о примерах чудовищного режима преследований и голода, который угнетает молодежь на территории, попираемой сапогом генералов-изменников, но я расскажу лишь о нескольких фактах, чтобы дать представление о том, что несет фашизм молодежи.

В беленьком и богатом городке Марчена, Севильской провинции, жил врач, очень любимый населением за свою доброту и мягкость. Он был искренним республиканцем. Когда начался мятеж и фашисты захватили городок, друзья посоветовали ему:

— Скройтесь, сеньор доктор. Вас могут убить.

— Как это возможно, друзья мои, если я никому никогда не сделал зла, — отвечал он.

Марченский поп, воздев глаза к небу, говорил елейным голосом фалангистским «социальным профилактикам»:

— Да простит меня господь, если я хочу осудить невинного, но этот врач — безбожник и теоретик разрушения. Такому среди нас, слуг господа, нет места. Я помолюсь за его душу. Всевышний один знает, как разрывается мое сердце, когда я так говорю...

Фашисты пошли искать «теоретика разрушения», но его успели предупредить. Около восьми месяцев он прятался в крестьянской семье, пока тот же поп не разнюхал, где он, и не выдал его.

Фалангисты решили расстрелять его на площади Марчены [99] на глазах населения. Они организовали небольшой «праздник». Играла музыка. Доктора вытащили из смрадного подземелья и, связав ему руки колючей проволокой, привели на площадь и поставили к стене. Взвод гражданских гвардейцев под командой офицера выстроился против него. Когда оставалось только дать команду, на площади появились юноша и девушка. Ему было около семнадцати, а ей около пятнадцати лет. Это были дети врача. Они со слезами на глазах просили расстрелять их вместо отца. «Наш отец ни в чем не виноват», повторяли они. Офицер «уступил». С невероятным по своей зверской жестокости хладнокровием он приказал отвести врача от стены. Бедный отец и дети, рыдая, страстно обнимали друг друга. Через несколько минут три гражданских гвардейца силой оттащили отца. В отчаянии он кричал, как безумный:

— Нет! Нет! Меня, меня! Не убивайте их! Меня убейте!

Его пронзительные, душераздирающие крики леденили кровь в жилах насильно согнанных жителей. На глазах корчившегося на земле отца и объятой ужасом толпы детей расстреляли. А потом лежавшего без чувств старика подтащили, как мешок тряпья, к стене и также убили.

Когда крестьянин — очевидец, бежавший из фашистского ада, — рассказывал эту сцену, в глазах его сверкала ненависть к человекоподобным фашистским зверям, превращающим нашу солнечную страну в страну могил.

Галисия-мученица

Галисия вот уже два года стонет под игом фашизма. Недаром испанский народ называет ее «Галисией-мученицей». Но особенно свирепствует там фашистский террор, начиная с осени 1937 года. Героическая борьба галисийских партизан, до сих пор сопротивляющихся фашистскому нашествию, и большие потери на фронтах галисийских фашистских полков усилили жестокость поработителей прекрасной Галисии. Фалангисты и гражданская гвардия рыщут под командой фашистов-немцев по городам и деревням Галисии, сея смерть и страдания.

В Миньо силой выволокли из дому учительницу Марию Васкес. Окровавленную, почти голую, средь бела дня, [100] под градом насмешек и издевательств палачей, ее потащили на площадь. Всю дорогу ее били кулаками и кололи иголками. Гражданский гвардеец выпустил девять пуль ей в голову. В течение двух дней она оставалась лежать на площади в луже крови и грязи.

Тридцать девушек города во главе с Росалиндой Гонсалес, молодой красивой девушкой, служившей телефонисткой в айюнтаменто{27}, отправились к площади, чтобы спасти Марию, но было уже поздно. Когда они пришли, Мария была уже убита. Росалинда не сдержалась.

— Убийцы! Звери! Вот что вы умеете — убивать женщин! — крикнула она.

Всех девушек заключили в тюрьму. Их оскорбляли и били. Парикмахера, брата Росалинды, заставили обрить голову сестре и всем остальным девушкам. Потом им обмазали головы смолой, сделав белую надпись «Арриба Эспанья!» Их заставили глотать касторку, смешанную с опилками и газолином, и повели по улицам городка, навесив им на шею распятия и религиозные ладанки. Росалинду Гонсалес видели в последний раз однажды в полночь, когда четверо гражданских гвардейцев волокли ее, связанную, за город...

Два брата

В Лас-Пальмас, главном городе Канарских островов, есть несколько концентрационных лагерей, в которых заключены антифашисты. Полуголые и голодные, охраняемые вооруженной стражей, они влачат там жалкое существование. Среди них были два брата, активисты Объединенного союза социалистической молодежи, работавшие раньше на табачной фабрике. Несмотря на мучительную жизнь, они были крепки духом и всегда ободряли остальных заключенных, поднимая в них веру в победу республиканской армии.

Фашистские тюремщики обращались с ними с большей жестокостью, чем со всеми. Их заставляли работать, как вьючных животных, на головы и спины их часто сыпались беспощадные удары бычьей жилы. Им никогда не разрешали итти вместе, потому что боялись, как бы они не сговорились о-восстании в лагере или о бегстве. [101]

Однажды им приказали сделать сообща одну работу. Братья изумились. Когда они оказались вместе, Анхель спросил у Мигеля, который был на год моложе его:

— Как ты на это смотришь? Я думаю, что эти звери хотят что-то подстроить.

— Во всяком случае это не из жалости, потому что чувств у них нет. Не к добру это. Надо быть на-чеку, — ответил Мигель.

— Смотри, если у тебя спросят, о чем мы говорили, скажи, что о фабрике, о товарищах по работе, о родителях и о футболе.

— Хорошо. Ты скажешь то же самое.

Работая, братья подробно обсудили план побега. Они решили бежать в горы, спрятаться там на несколько дней, а потом сговориться с другими товарищами о совместном бегстве на рыбачьей лодке: на острове должно было быть много спрятавшихся антифашистов, искавших случая, чтобы бежать.

Вечером тюремщики позвали каждого в отдельности.

— Анхель Патрисио, иди сюда.

— Мигель Патрисио, ты нам нужен на минуту.

Их повели в разные бараки, каждого заперли в маленькую комнату, дали бумагу и карандаш.

— Пиши, о чем ты говорил с братом.

Показания братьев совпали. Но фашисты не удовлетворились этим. Они искали повода, чтобы убить их. Убийства без всякого повода настолько ожесточили население, что фашисты вынуждены были с этим считаться.

— Твой брат заявляет, что вы говорили о другом. То, что ты здесь пишешь, — вранье, — сказал тюремщик Анхелю, прочтя его показания.

— Нет, это правда, — энергично возразил молодой рабочий. — Брат, вероятно, сказал то же самое.

— Он этого не сказал, он написал, что вы сговорились о побеге. Мы вам пустим по пуле в лоб, чтобы запомнили навеки, — злобно прошипел фашист.

Анхель не поверил ему. Он был уверен в своем брате. Ничего странного не было в том, что тюремщик угадал, о чем они говорили. Все заключенные говорили всегда о том же, все мечтали о побеге. На минуту его все-таки взяло сомнение. Может быть, они истязаниями заставили брата сознаться? Может быть, он выдал план побега? [102]

Но нет, Анхель не мог этому поверить. Мигель был настоящим революционером...

Тот же самый трюк фашисты пустили в ход с Мигелем. Он написал то же самое, что брат. Они говорили о табачной фабрике, о товарищах по работе, о своей семье, о спорте. Это было все. Он тоже был уверен в Анхеле, но и у него на секунду закралось в душу сомнение, быстро, впрочем, подавленное.

Братьев оставили запертыми в комнатках, куда их привели. Тюремщики решили расстрелять их, но отложили расстрел на несколько часов: они предпочитали совершать свои «подвиги» глубокой ночью:

Анхель и Мигель, каждый в отдельности, поняли, что если не бежать сейчас же, то будет поздно. Они сговорились, правда, бежать только через несколько дней. Они знали, что в первые дни после совместной работы за ними будут усиленно следить. Каждый из них, однако, чувствовал, что единственным спасением было бежать в ту же ночь. Но... как сказать это брату? Как известить его?..

Они бежали — каждый «за свой счет». Выбить тонкую деревянную дверь было делом нетрудным. Помещения не были предназначены для содержания арестованных. Затаив дыхание, они поползли по земле. Им удалось перебраться через двойную изгородь из колючей проволоки, окружавшую концентрационный лагерь. Мигель первый добрался до условленного места. Он ждал, полный тревоги за брата. Понял ли Анхель, что надо сейчас же бежать? Не застигли ли его?

Прошли томительные минуты сомнений и ожидания. И Анхель действительно появился — в одежде, изодранной о колючую проволоку.

— Пошли? — сказал он, увидя брата.

— Пошли. Ни пуха ни пера... — ответил Мигель Патрисио.

Через два часа после их побега тюремщики, полупьяные, пришли за ними. Они кусали себе кулаки от бешенства, когда увидели, что наши два товарища исчезли. Охрана лагеря организовала настоящую охоту на беглецов. Всю ночь и весь следующий день их лихорадочно искали. Но напрасно. Мигель и Анхель Патрисио пробыли несколько дней в горах, а потом спустились в Лас-Пальмас, где прятались в доме своей родственницы, пока в [103] одну прекрасную ночь не бежали вместе с другими антифашистами на рыбачьей лодке во французский порт Казабланку. Оттуда они переправились в Барселону, где вступили в Народную армию.

* * *

Молодые рабочие и крестьяне — вся демократическая молодежь, живущая под фашистским игом, — не хотят подчиниться режиму террора и нищеты, навязанному им Гитлером, Муссолини и Франко. Они героически борются, чтоб помочь из-за фашистского кордона победе республики, победе испанского народа.

Много молодежи вынуждено поневоле итти в «национальную» армию Франко. Насильно мобилизованные фашистами в солдаты, они с первого же дня думают о переходе к республиканцам. Обычно эти переходы совершаются индивидуально или маленькими группами. Сильная слежка и беспощадная расправа в случае поимки заставляют наших друзей готовиться к переходу с величайшей осторожностью. Иногда, однако, на сторону народа переходят, перебив офицеров, и целые части — роты, батальоны.

Демократическая молодежь, порабощенная Франко, проводит в фашистском тылу значительную агитационную и политико-пропагандистскую работу, проникнутую высоким патриотическим чувством против иностранных узурпаторов. Наши товарищи слушают республиканские радиостанции, распространяя затем их сообщения. Они раздают и популяризируют речи наиболее видных антифашистов, например Хозе Диаса и Долорес Ибаррури. Они разъясняют населению захватническую колониальную политику Гитлера и Муссолини в Испании, рассказывают о варварских насилиях и циничном ограблении нашей страны иностранными фашистскими поработителями.

Разъяснения наших товарищей проникли также в юношеский сектор «Испанской фаланги». Внутренняя борьба среди фалангистов приняла крайне острые формы. Итальянская и германская интервенция возмущает и фалангистскую молодежь. Много фалангистов сидит в тюрьмах. В том числе и прежние руководители «фаланги». Недовольные молодые фалангисты выпустили нелегальные листовки, призывая к борьбе против Франко, продавшегося [104] Гитлеру и Муссолини. Недавно был арестован пресловутый «генерал взятия Мадрида» Ягуэ, пользующийся большим влиянием среди фалангистов. Говорят, что он уже «покончил самоубийством».

Антифашистская молодежь выводит из строя фашистские орудия, самолеты, портит машины на военных заводах, взрывает поезда, перевозящие войска и военные грузы. Эта борьба тем более замечательна, что антифашисты должны преодолевать чрезвычайные затруднения. Весь контроль над промышленностью, авиацией и военными материалами находится в руках интервентов, главным образом немцев, установивших систему строжайшего наблюдения и жесточайшей расправы при малейшем подозрении кого-либо в «саботаже». Тройная свора кровавых шпиков — Гестапо Гитлера, Овра Муссолини, Сегуридад Франко — следит за каждым шагом персонала, работающего на военных заводах, на железных дорогах, аэродромах и т. д. Персонал допускается к работе только после самой тщательной фильтровки.

Встреча в Валенсии

Самая распространенная форма борьбы против фашизма в тылу Франко — это партизанское движение. Уйдя в горы, партизаны ведут упорную войну против тыловых военных сил фашистов, разрушают шоссейные и железные дороги, взрывают мосты, спускают под откос военные поезда, прерывают телефонное сообщение, угоняют заготовленный для фашистской армии скот и берут в плен отдельные группы фашистов. В горах Галисии, Астурии и Леона, в чащах сьерры{28} провинций Эстремадуры, Севильи и Уэльвы, на высоких Пиренеях партизаны совершают героические подвиги, защищая независимость Испании.

В начале мая 1937 года я шел по валенсийской Пласа{29} де Кастелар. Человек пять-шесть вооруженных штурмовых гвардейцев сопровождали группу молодых людей, одетых в крестьянскую одежду. Лица их были загорелы, кожа потрескалась. «Вероятно, дезертиры», подумал я. Вдруг из группы раздался громкий радостный крик: [105]

— Федерико! Федерико! Я еще жив...

Каково было мое изумление и волнение, когда я узнал Луиса Эскиличе, учителя из Уэльвы, моего товарища и большого друга, которого я считал давно убитым фашистами. Мы работали вместе с ним в уэльвской организации соцмола. Год мы пробыли вместе в одной тюремной камере. Когда вспыхнул мятеж, мы вместе с ним сражались в первых стычках с фашистами в городах Уэльвской провинции. Я был послан в Мадрид, чтобы достать оружие для товарищей из ОССМ и для профсоюзов. Он же остался в Уэльве. Накануне моего возвращения войска генерала Кейпо де Льяно и гражданская гвардия заняли Уэльву и важнейшие пункты провинции, перерезав дорогу на Бадахос, откуда можно было добраться до Мадрида. Эскиличе ушел с группой партизан в сьерру. Я встретил их, когда они шли в военное министерство; им удалось пробраться через фронт в Валенсию. Эскиличе рассказал мне через несколько дней после нашей встречи интересную историю своей десятимесячной партизанской борьбы против мятежной армии и гражданской гвардии, а также историю своего появления в Валенсии.

Когда гражданская гвардия, легионеры и марокканцы захватили Уэльвскую провинцию, много антифашистов ушло в горы. Здесь были все: рабочие солнечной Уэльвы, горняки из серых горняцких городков — Рио-Тинто, Нервы, Саламеа, Ла Пуэбла де Гусман и Тарсиса, славных своей жестокой борьбой против английских капиталистов, которым здесь принадлежат все рудники; крестьяне из чистых светлых деревень Кондадо{30}, как Ла Пальма, Ньебла, Болюльос, Патерна дель Кампо и другие, ровные земли которых богаты виноградниками, садами и оливковыми рощами; горцы из Арасены, Ароче, Хабуго и всей сьерры, ушедшие из своих высоких, утопающих в зелени, словно гнезда, горных деревень, где такие вкусные окорока и такая чудесная, чистая и свежая рода; моряки с просоленной кожей из деревень, омываемых водами Атлантики, вроде Могера и Палоса, откуда Колумб отправился на своих трех каравеллах на поиски новых миров...

Их было несколько тысяч человек. Одни принесли с собой старые двустволки, знавшие тайную охоту на [106] оленей в охотничьих угодьях герцога де-Доньяна, другие — древние пистолеты и револьверы, хорошо послужившие в октябре 1934 года, третьи — это были горняки — сухой динамит. Они расположились группами в горах Эль Ронкиль, Асналькольяр, Арасены, Ароче и Суфре, идущих цепью от самой португальской границы до окрестностей Севильи.

Луис Эскиличе провел несколько недель с пятью десятками партизан в ущельях Барранко дель Асерадор, недалеко от Уэльвы. С ним были Мигель Гомес — молодой горняк, который в момент мятежа работал в Уэльвском народном доме, молодые крестьяне — руководители организаций Объединенной социалистической молодежи деревни Ла Пуэбла де Гусман — Мартин Бернабе, Лоренсо Кабальеро и Хозе Морено, секретарь профсоюза горняков Тарсиса — социалист Хозе Маркес Санчес — и другие.

Собрание в сердце гор

Первое сражение с фашистами было у них в Саламеа. Они хотели напасть врасплох на гражданских гвардейцев и вооруженных фалангистов и освободить арестованных. Однако фашистов кто-то предупредил. Подпустив партизан близко к деревне, они открыли против них пулеметный и оружейный огонь. Партизанам пришлось уйти обратно. Хотя отряд Луиса Эскиличе нанес значительные потери фашистам, но и он потерял шесть человек убитыми, среди которых были Франсиско Матиас и Антонио Доменеч из Объединенного союза.

Когда они назавтра вернулись в Барранко дель Асерадор, Мигель Гомес сказал Эскиличе:

— Так мы не можем продолжать. В сьерре есть три тысячи человек, и все разбиты на маленькие группы. Каждая борется за собственный страх и риск. Если так будет дальше, мы погибнем.

— Я согласен с тобой, — ответил Эскиличе. — Сегодня вечером созовем собрание.

Поздно вечером на небольшой горной площадке собралось больше сорока партизан. Одни растянулись на траве, другие оперлись о большие камни. Рядом с ними лежали их ружья и большие мешки, полные продовольствия и патронов. Ночь была светлая-светлая. Дул легкий, [107] полный ароматов, ветерок. Луна и яркие звезды фантастически освещали горы и ущелья. Партизаны пили и курили. Лица их были мрачны: еще не изгладилось впечатление от неудачи первого боя.

Эскиличе начал:

— Товарищи!..

Все молча повернулись к оратору, внимательно прислушиваясь к его словам.

— Товарищи, вчерашний урок нас должен кое-чему научить. Мы должны организоваться и установить связь между всеми партизанами сьерры. Мы должны быть, как армия. Кто хочет говорить?

— Прошу слова, — сказал Мигель Гомес.

Он поднялся с камня.

— Как видите, товарищи, пусть лучше каждый уходит домой, чем так продолжать. Мы боремся не только, чтоб защищаться против фашизма, но также, чтоб помочь нашим братьям победить. Если мы организуемся, мы сможем сопротивляться много месяцев... Мы хорошо знаем сьерру. Я предлагаю организовать центурии{31} и выбрать командиров для каждой центурии и для каждой группы в двадцать человек.

Первым откликнулся молодой крестьянский детина:

— Мы ничего не имеем, кроме охотничьих ружей. Скоро к ним и патронов не будет...

— Но анархисты, что находятся в Ароче, имеют шестьдесят винтовок, — сказал рыбак из Могера.

— Они их заработали для себя, — заметил Рамон Хордан, горняк-анархист из Сальвочеа.

— Да, но их надо разделить, — настаивал рыбак.

Вмешался другой анархист.

— Насчет начальников у нас не будет согласия. Мы, анархисты, не хотим начальников.

— Но если победит фашизм, они все-таки у вас будут... — насмешливо произнес «детина».

Эскиличе тихо добавил:

— Мы будем спорить, а они нас всех переловят...

Слово взял Хозе Маркес. Он поднялся.

— Товарищи! Анархисты, коммунисты, социалисты — мы все сейчас равны. Да послужат нам примером наши братья, погибшие вчера. Я предлагаю почтить их память [108] минутой молчания. Пусть это будет для нас минутой размышления и согласия.

Все встали. Эскиличе с волнением говорил мне в Валенсии об этой минуте. Высоко в горах, освещенные луной, стояли неподвижно эти сильные люди, сосредоточенные и суровые...

Хозе Маркес продолжал:

— Эскиличе прав. Прав и Гомес. Нам необходимо организоваться. Вы, товарищи анархисты, должны уважать большинство. У нас здесь не буржуазный парламент, а собрание рабочих и крестьян в самом сердце гор, в самый разгар кровавой борьбы. Председатели наши — товарищи, павшие вчера.

Рамон Хордан прервал его:

— Ты говоришь правду. Мы подчинимся большинству. Кто не согласен с этим, тот не революционер.

— Я предлагаю следующее, — продолжал Маркес. — Мы должны принять предложение коммуниста Гомеса. Этой же ночью мы должны отправиться к горам Ла Фреснеды, объединиться с местными товарищами, организовать центурию и выбрать командиров. Надо предложить другим партизанским группам, действующим в сьерре, чтобы они сделали то же самое. После этого мы выработаем общий военный план.

Слово взял «детина».

— Товарищи, я не оратор, но я хочу вам сказать одну вещь. Я не говорю, что не всем нам можно верить. Но я и не говорю, что всем надо верить. В Саламеа фашисты нас уже ждали. Я не думаю, что они колдуны. Здесь кто-то или предал или сболтнул. Надо смотреть в оба.

Он снова растянулся на разостланном на земле одеяле.

— Ты прав, — сказал Мигель Гомес. — Надо держать язык за зубами. А если тут есть какой-нибудь предатель, советую ему уйти, ибо если мы его поймаем, мы из его шкуры сделаем ремни.

Эскиличе спросил:

— Принимаются предложения товарищей Гомеса и Хозе Маркеса?

— Принимаем...

— Согласны...

В ту же ночь они ушли к горам, господствующим над Ла Фреснедой. Шестеро парней отправились к Арасене, Ароче и Асналькольяру, чтобы сообщить остальным [109] партизанским отрядам о принятых решениях. В горах Ла Фреснеды Эскиличе встретился с другим партизанским отрядом — человек в шестьдесят. Между ними было несколько женщин, которые варили пищу, чинили одежду, мыли белье. После совместного собрания обоих отрядов была организована центурия. Командиром был выбран коммунист Мигель Гомес, командирами «двадцаток» — Луис Эскиличе, Хозе Маркес, Рамон Хордан, Рикардо Гонсалес и Педро Валенсуэла. Последние двое были из второго отряда. Подсчитали оружие: восемьдесят девять охотничьих ружей, четырнадцать винтовок и сорок шесть револьверов. Патронов было много, а динамиту — в изобилии.

Мигель Гомес предупредил:

— Не тратить ни одного выстрела из винтовки или револьвера. Патроны к ним достать очень трудно.

Решили напасть на Ла Фреснеду. Там можно было бы взять продовольствие и кое-какое оружие. Заодно ликвидировали бы парочку-другую фашистов.

«Я никогда не вмешивался в политику...»

Мигель Гомес хотел, однако, предварительно лично проверить, каковы в городке силы фашистов. Оставив ружье, он отправился к Ла Фреснеде. Недалеко от городка стоял хутор. Мигель зашел в один из домиков попросить воды. Первое, что он увидел там, были два гражданских гвардейца. Партизан, однако, не смутился:

— Мир вам господень. Можно попросить у тебя немного воды? — обратился он к хозяйке.

Гвардейцы недоверчиво уставились на него. Крестьянка поняла, что вошедший — партизан. Ее нерешительность продолжалась только один миг.

— Как, парень?! — воскликнула она. — Почему ты здесь? Я думала, что ты в Вильянуэве.

— Я оттуда и пришел. Мне нужно выправить документы в айюнтаменто Ла Фреснеды.

Мигель залпом опорожнил поданный ему хозяйкой стакан воды.

— Ну, прощай...

Хуторянка встрепенулась.

— Плащ? — показала она. — Ведь ты прошлый раз забыл его у меня... [110]

— Пожалуй, надо взять...

Он снял со стены плащ и направился к двери.

— Прощайте, сеньоры...

— Постой, зачем тебе документы? — спросил один из гвардейцев.

— Хотя я с детства живу в Вильянуэве де лос Кастильехос, но родился я в Ла Фреснеде. Его превосходительство сеньор Кейпо де Льяно призвал мой год к оружию, и мне нужно явиться в Севилью. Я пришел поэтому за бумагами...

Ответ его прозвучал с подкупающей искренностью, но лица гвардейцев мало изменились.

— Как тебя зовут? — спросил второй гвардеец.

— Мигель Гомес, — ответил молодой коммунист. — Я — сын дяди Мигеля из Вильянуэвы. Вы не слыхали про него, сеньоры?

Гвардейцы не отвечали. Глаза их не предвещали ничего доброго. Мигель просил дьявола, чтоб револьверишко, который у него был в кармане, не дал осечки, если б его пришлось пустить в ход...

— Ты из «Фаланги?» — опять спросил гвардеец.

— Нет, сеньор! Я никогда не вмешивался в политику. Знаю только свою работу и живу в мире, — ответил Мигель.

Он налил себе еще стакан воды и медленно выпил.

— Но если красные скоро не сдадутся, — продолжал он, — Я запишусь в «Фалангу», к «рекетесам» и даже в орден святого Юлиана. Эти сволочи возмущают...

— Очень хорошо сказано, — уже более благосклонно произнес гвардеец.

— Вы, сеньоры, тоже возмущены, не правда ли? Вы должны быть осторожны. Говорят, что где-то здесь бродят партизаны...

— Да, мы уже знаем...

— Сюда они не спустятся. Нас мало, но у нас все на месте, — энергично сказал второй гвардеец.

— Хорошо. Если я вам больше не нужен, сеньоры, то пойду в город. У вас никаких поручений не будет?

— Нет, парень, можешь итти.

— Счастливо оставаться, — попрощался Мигель.

Крестьянка обняла его.

— Кланяйся своему отцу, Мигель.

— И он тебе кланялся. Как дети? [111]

Лицо ее залилось краской. Она покраснела, как маков цвет: у нее не было детей. «Вот идиот, — подумала она. — Неужели наша комедия провалится в самый последний момент?» К счастью, она стояла спиной к гвардейцам. Без малейшего смущения крестьянка ответила:

— Мои племяши такие же чертенята, как всегда. Сестра вас всех помнит.

— Хорошо. Кланяйся всем...

Партизан вышел. Он глубоко вздохнул.

— Ну и жарко было!..

Мигель Гомес вернулся в горы. Партизаны смеялись от всей души, когда он рассказывал о своем приключении. Ночью они спустились к городку — группами по десять человек. «Двадцатка» Эскиличе разделилась. Десять человек во главе с Эскиличе направились к домику, в котором обыкновенно содержали дорожных рабочих. Там наверняка должны были быть для охраны дороги несколько гражданских гвардейцев. Другая десятка пошла с Мигелем Гомесом к хутору. Все было подготовлено с величайшей тщательностью и осторожностью.

В Ла Фреснеде было только двадцать гражданских гвардейцев и человек пятнадцать вооруженных фалангистов. Их застигли врасплох и разоружили. Группа бойцов бросилась к тюрьме освобождать антифашистов. Расстреляв несколько особенно ненавистных крестьянам «касиков»{32}, партизаны, забрав оружие, ушли обратно в горы. Жители городка обильно снабдили их продовольствием.

Эскиличе, между тем, быстро справился с двумя гвардейцами, найденными в домике для дорожных рабочих. Мигель Гомес опять оказался у домика нашей хуторянки.

Он постучал в дверь.

— Я Мигель Гомес, который был здесь сегодня. У меня к вам поручение из города.

Когда гвардейцы открыли, они увидели направленные против них дула старого револьвера и десятка охотничьих ружей. Хозяйка, молча стоявшая позади гвардейцев, сияла от удовольствия. Жест ее говорил: «Как хорошо! Молодцы, ребята!» [112]

— Вы не забыли меня, сеньоры? — спросил иронически Гомес у гвардейцев.

Перепуганные насмерть гвардейцы бросились на колени перед Мигелем, как старые богомолки перед распятием. Хватая его за колени, они умоляли:

— Ради бога, сеньор, у нас дети... Мы ничего не сделали...

Мигель заколебался, услышав про детей. Но один из партизан сказал:

— Здесь не должно быть места жалости. Если мы их оставим, они убьют эту женщину за то, что она оказывала нам помощь.

Подошло еще несколько жителей хутора. Они рассказали, что эти гвардейцы — лютые звери, которым не может быть пощады.

— Если вы их здесь оставите, можете молиться за наши души, — мрачно произнес старый крестьянин.

Партизаны увели гвардейцев и в нескольких километрах от хутора расстреляли.

На следующий день в сьерре был подведен итог первой боевой операции центурии Мигеля Гомеса. Партизаны потеряли четырех товарищей. Трем раненым удалось оказать первую помощь в городе, где захватили и перевязочные средства. А самое главное — отряд получил пулемет, двадцать винтовок, десятки охотничьих ружей, револьверы и много патронов. Винтовки были розданы тем, кто служил раньше в армии. Оружие было чрезвычайно кстати также потому, что отряд значительно увеличился: кроме освобожденных антифашистов, с партизанами ушла часть жителей Ла Фреснеды.

«Открой дверь, мама!»

Прошло около месяца. Была глубокая осень 1936 года. Никаких связей и точных сведений о борьбе республики с мятежниками не было. Кое-кто из партизан стал колебаться. Крестьяне передавали сообщения фашистских газет, которые, разумеется, были очень мало утешительны и только усиливали деморализацию части отряда.

Крестьянин доставил партизанам номер севильской газеты «Ла Унион», в котором был напечатан «декрет» Кейпо де Льяно. Пьянчуга-генерал запрещал жителям подыматься в сьерру без специального разрешения военных [113] властей. Бежавших в горы он обязывал немедленно вернуться на свои места, грозя в противном случае карательной экспедицией и воздушной бомбардировкой.

Германские «юнкерсы» действительно совершили несколько полетов над сьеррой Уэльвы и Севильи, сбросив наугад бомбы, но жертв не было. Сообщения газет и бомбардировка «юнкерсов» еще больше обескуражили пессимистов. Мигель Гомес, Эскиличе, Маркес и Хордан настойчиво стремились ободрить упавших духом. Им энергично помогали «детина» и Ана Рубио — дочь горняка из Нервы, убитого фашистами. Они то и дело спорили с теми, кто думал, что бесполезно уже бороться с фашизмом, завладевшим провинцией Уэльвы.

— Я спрашиваю вас, — кричала девушка, — война есть? Кейпо де Льяно говорит, что идет война. Значит, наши товарищи дерутся. В этом — единственная правда. Все остальное — ложь.

«Детина» ее поддерживал.

— Гвардейцев мы убили — верно ?Касиков расстреляли — тоже верно. Тогда нам придется оставаться здесь до седых волос. Если вернемся сейчас, из нас сделают колбасу.

Каких-либо сведений о положении на фронтах не имели и другие партизанские отряды. Один горняк из Калы слышал передачу из Мадрида. Знали, что республиканские войска находились в провинциях Бадахоса и Кордовы, но линии фронта никто не знал. Два человека были посланы от других отрядов, чтобы собрать сведения: один — в Севилью, другой — в Уэльву. Оружие отряды имели. Часть была захвачена после налета на Арасену, где был взят, между прочим, пулемет, а остальное было добыто под Фрехеналь де ла Сьерра, где партизаны перехватили переполненный фашистскими солдатами грузовик.

Все эти сведения командиры «двадцаток» сообщали своим людям. Общие собрания было опасно созывать, потому что время от времени над горами кружили фашистские самолеты. Кроме того по шоссейным дорогам, проходящим у гор, бродили гражданские гвардейцы. Партизаны решили принять предложения других отрядов и сейчас же, разделившись на маленькие группы, отправиться по разным направлениям к Арасене. Но раньше необходимо было спуститься в какое-нибудь селение, чтоб добыть продовольствия: запасы его подходили [114] к концу. Наиболее удобным и близким казался Сан Тельмо.

В течение нескольких дней отряд, разделившись на маленькие группы, шел по горам, направляясь к горняцкому поселку Сан Тельмо. По дороге они должны были встретиться с товарищами, посланными для связи с другими партизанскими отрядами. Продовольствие и боеприпасы везли вьючные лошади и мулы. На трудных переходах на животных садились и женщины.

Напали ночью. Несколько партизан подползли с кинжалами в руках к часовым. Те не успели даже выстрелить. Гражданские гвардейцы и вооруженные фалангисты защищались, но были перебиты. Партизаны взяли оружие, большое количество продовольствия и кое-что из бельевого магазина местного богача. Отряд потерял убитыми и умершими от ран двенадцать человек. Тяжело раненые умирали, потому что в то время в Сан Тельмо не было врача. Педро Валенсуэла был ранен выстрелом в руку. Чтобы избежать гангрены, ее пришлось отпилить обыкновенной пилой.

Жители городка радостно встретили партизан, но было очень заметно, что они живут в вечном страхе. Один из партизан, сам из Сан Тельмо, позвал из-за двери свою старую мать. Старушка при первых же выстрелах залезла под кровать. Услышав голос и стук в дверь, она, забыв страх, закричала из-под кровати:

— Убийцы! Разбойники! Меня тоже, бедную старуху, хотите убить?

Она думала, что гвардейцы расстреливали рабочих. Парень засмеялся.

— Открой дверь, мама. Это я — твой Педро!

Старушка была вне себя от счастья. Она жадно обнимала и целовала своего сына, исчезнувшего с самого начала фашистского мятежа.

— Сын мой, сыночек! Разве возможно, что тебя еще не убили? Такого революционера...

Партизан рассказал матери о своей жизни, сказал ей о том, что они уходили на Ароче.

— Но никому, моя старая, не говори этого. Даже если б тебя убили.

— Не тревожься, сынок. Спустись сам господь с неба — не скажу.

Разбившись на небольшие группы, отряд добрался к [115] сьерре Ароче. Только к концу ноября Мигель Гомес, Эскиличе, Маркес, Хордан и Гонсалес, стоявшие во главе групп, снова наладили связь между собою. Педро Валенсуэла умер в пути. Шли по ночам: По дороге уничтожили немало гражданских гвардейцев, охранявших помещичьи имения. Люди Эскиличе взорвали под Вальдельямусой поезд, шедший с боеприпасами и войсками из Уэльвы в Сафру.

В сьерре Ароче отряд Мигеля Гомеса встретился с другими партизанами. Многие из них были известными активистами рабочего движения в провинции Уэльвы. Нашлись и друзья, братья, родственники, родители и дети бойцов Мигеля. Были и трогательные встречи отцов и сыновей.

Нового здесь можно было узнать очень мало. Отряд, человек в пятьдесят-шестьдесят, ушел в провинцию Бадахос, намереваясь перейти в республиканскую зону. Некоторые из них должны были вернуться, чтоб информировать о действительном положении. Но так и осталось неизвестно: перешел ли отряд благополучно фронт или был уничтожен фашистами по дороге.

Война продолжается

Наступила зима. Жизнь в горах становилась очень трудной. Бойцы спали в палатках, сделанных из одеял, или в маленьких пещерах, вырытых под камнями. На ногах у некоторых были одни только легкие альпаргаты, а дни были ненастные, и часто шел холодный дождь.

Несмотря, однако, на все это, партизаны продолжали без всяких колебаний свою борьбу. Они нападали на городки и деревни, убивая гражданских гвардейцев и фашистов, взрывали мосты, разрушали железные и шоссейные дороги, уничтожали небольшие вооружённые патрули мятежников.

Эти действия приняли такие размеры, что еще в декабре 1936 года Кейпо де Льяно объявил сьерру Севильи и Уэльвы военной зоной и образовал многочисленную «колонну по полицейским операциям» под командой майора Лопеса Монтенегро, исключительно для борьбы против партизан. Вначале прошли небольшие стычки. Но 6 января 1937 года «колонна» Монтенегро и партизанские отряды, занимавшие сьерру под Ароче, встретились в [116] жестоком общем бою. Несмотря на поддержку артиллерии и авиации, фашистским войскам не удалось вытеснить партизан из сьерры. Потери фашистов в сравнении с потерями партизан были огромны. Партизаны дрались с исключительным упорством, не исключая и тех, кто проявлял раньше растерянность и пессимизм. Очень отличалась в бою Ана Рубио, которую Мигель предложил потом выбрать командиром «двадцатки» вместо умершего Валенсуэлы. Все единогласно приняли это предложение. Врач из Линареса де ла Сьерра, ушедший раньше к партизанам, безустали работал, заботясь о раненых, придумывая новые способы лечения в такой необычайной обстановке.

В феврале вернулись один за другим Хозе Сориано и Антонио Meca, посланные партизанами на разведку. Они ходили по сьерре от отряда к отряду, рассказывая партизанам о виденном и слышанном. Так они добрались до отряда Мигеля Гомеса.

В палатке, слаженной кое-как из одеял, Гомес, Хордан, Маркес, Эскиличе, Гонсалес и Ана Рубио слушали долгие рассказы обоих путешественников.

— Я без труда добрался до Севильи, — начал Хозе Сориано. — Там я приставил к правой ноге две палки и крепко обвязал — особенно бедро и икру. Были вечера, когда нога совершенно немела. Я вынужден был тогда развязывать ее и долго-долго тереть руками. Работал я на улицах чистильщиком сапог. Много народу расстреляно в Севилье. Много товарищей — в тюрьме. Их выпускают, чтобы отправить в иностранный легион или убить. В народе — глухое недовольство, но нет организации. Больше всех работают коммунисты. К стене дворца Кейпо де Льяно приклеили листовку с речью Хозе Диаса, который, как вы знаете, сам из Севильи. На следующий день пьяница-генерал издал приказ, в котором угрожал военно-полевым судом всем, «кто распространяет слухи или упоминает что-либо коммунистическое». В Севилье много раненых — все почти марокканцы, легионеры или иностранцы. Итальянские и германские офицеры совершают всякие жестокости. Девушки из боязни встретить их не выходят на улицу. Меня однажды германский офицер ударил ногой в живот. Он говорил, что один сапог я вычистил с большим блеском, чем другой. Вы можете себе представить, как все во мне клокотало. Но я сдержался... [117]

Мадрид они не взяли. Наши товарищи очень его хорошо защищают. Республиканское правительство — в Валенсии. Мы имеем мужественную Народную армию. Из всех стран стекаются к нам пролетарии, которые организовали несколько полков, интернациональные бригады. Ближе всего от нас кордовский и эстремадурский фронты, но я не смог точно узнать, где они проходят.

По мере того как Хозе Сориано рассказывал, лица партизан прояснялись. Со священным трепетом слушали они, не пропуская ни слова из бесхитростного рассказа отважного партизана-разведчика.

— Нет, мы не одни! Мы не одни! — хрипло произнес прерывающимся голосом Эскиличе, неловко смахивая слезы.

Это были первые достоверные сведения, полученные после семи месяцев боевых скитаний по горам. Не напрасны, следовательно, были лишения, ночные переходы по каменистым склонам, волчья жизнь в горных зарослях.

— Я говорила! — воскликнула Ана Рубио. — Идет война. Наши борются!

Хозе Маркес со страстным нетерпением обратился к Антонио Meca.

— Рассказывай ты теперь, рассказывай!

— Давай, не томи... — поддержал его Рамон Хордан.

— Хорошо. Слушайте. Я тоже добрался без труда до Уэльвы. В этот самый день в Уэльве высадился итальянский батальон. Алькальд во главе всего айюнтаменто встретил их в порту. В газетах было напечатано обращение алькальда к жителям с призывом принять участие во встрече итальянцев. Однако никто не пришел. Итальянский офицер с презрением бросил алькальду:

— Вы взяли Уэльву, но вы ее не завоевали.

Я направился к дому моей тетки на Пасе дель Конкеро. Зашел я туда ночью. Назавтра я помыл перекисью волосы и повязал «раненую» руку, нося ее потом на перевязи. Надел также очки. Один товарищ достал для меня солдатскую одежду и военные документы. Так я мог иногда выходить. Однажды я встретился со старым товарищем по работе, просидевшим два месяца в тюрьме. Фалангист донес, что он был «склонен к коммунизму». Его арестовали и привели в полицию. Там с него сняли рубаху и поставили лицом к стене. [118]

— В котором часу ты ходишь в кино? — спросил его полицейский.

— В десять, — ответил мой товарищ.

— Врешь, ты ходишь в семь, — закричал полицейский, нанося ему со всей силой удары палкой по голове и спине.

Отдохнув, полицейский опять спросил:

— В котором часу ты ходишь в кино?

— Хожу в семь часов, — ответил на сей раз арестованный. Полицейский опять начал его бить.

— А, сволочь! Ты идешь на первый сеанс, потому что во втором показывают Франко и играют национальный гимн, а ты не хочешь отдать приветствие!

У моего друга потекли по спине красные ручейки. Он чувствовал страшную боль, как будто кто-то разрубал ему позвоночник. Из последних сил он простонал:

— Я хожу на второй сеанс и приветствую Франко.

— Что он тебе за Франко? Генералиссимус Франко, каналья!

Опять посыпались удары, пока парень не свалился без сознания. Полумертвым его бросили в тюрьму, откуда он вышел только через два месяца. Мой друг сознался мне, что любовь к кино пропала у него на всю жизнь...

Фашисты убили в Уэльве много народу. Господские сынки из «Испанской фаланги» убивали со зверской жестокостью молодых рабочих. Несколько девушек из ОССМ было расстреляно. Тюрьмы переполнены нашими товарищами. Рабочие работают шесть дней в неделю по десять часов в день, а зарплату получают только за три дня. Заработок за остальные три дня вычитают, как «добровольное пожертвование» на расходы по войне. Недовольство в народе очень сильное. Многие слушают республиканские радиопередачи, и люди более или менее знают, что происходит. Все уверены в победе республики, и даже сами фашисты говорят, что война не так легка, как они думали. Против Франко составляются заговоры, но террор свиреп и страх велик. Вооруженные фалангисты патрулируют день и ночь, обыскивая дома. Сил, правда, у фашистов в Уэльве не так много, потому что борьба с партизанами вынуждает их посылать в провинции, особенно в горные местности, много гражданских гвардейцев и солдат. Наша слава в Уэльве очень велика. Нас называют там «красными партизанами». [119]

Я видел также в Уэльве много немцев и итальянцев. Они — настоящие хозяева во всей провинции. Вся. руда из Рио-Тинто забирается ими, несмотря на то, что она принадлежит англичанам. Много рудников перешло под прямое управление немцев, как, например, марганцевые рудники в Ла Пуэбла де Гусман. Немцы встречают, однако, затруднения в их эксплоатации, потому что не находят рабочих. Поэтому они привезли людей из Португалии. Собственно говоря, они привезли рабов, которым платят чудовищно низкую зарплату.

Еще могу сказать, что за время моего пребывания в Уэльве все улицы и дома три раза украшались в честь «взятия Мадрида».

Антонио Meca закончил. Командиры партизан были воодушевлены. Мигель Гомес поздравил обоих парней.

— Вы хорошо поработали, ребята. Вы должны поговорить со всеми, чтоб поднять у бойцов настроение.

— Ты слышал что-нибудь о моих братьях? — спросил Эскиличе у Антонио Meca.

Тот замялся. Потом неопределенно ответил:

— Нет, ничего не знаю...

— Ты не можешь не знать... Скажи, я, ведь, не ребенок, — встревоженно настаивал уэльвский учитель.

— Их убили всех трех, — коротко сознался Meca.

Стало тихо-тихо. Боль и ненависть охватили Эскиличе. Но лицо было жестко, хотя голубые глаза заволакивались слезами.

Хордан положил ему руку на плечо.

— Мы отомстим за них, Эскиличе...

— Не надо грусти, друзья, — ответил Эскиличе. — Это делает человека более крепким. Борешься с большей решимостью. Верно, Ана?

— Верно, — ответила девушка-партизанка, вспоминая зверски убитого фашистами отца.

«Идем к республиканцам...»

Смелые выступления партизан, их постоянные нападения на города фашистского тыла заставили генерала Кейпо де Льяно увеличить вооруженные силы, действовавшие против сьерры. Он требовал от них преследования и уничтожения «ушедших в горы красных». Борьба партизан наталкивалась на все большие затруднения. [120]

Снабжаться продовольствием стало все труднее. Боеприпасы иссякли, в то время как фашисты имели их в неограниченном количестве. Мигель Гомес созвал командиров «двадцаток».

— Необходимо установить контакт с войсками республики, — сказал он, — надо говорить с правительством и решить — переходим ли все на республиканскую территорию или остаемся здесь. В последнем случае правительство должно поддержать нас. Как вы думаете?

— Я полностью согласен, — сказал Хордан. — Предлагаю, чтобы четверо товарищей перешли фронт и поговорили с правительством. Потом посмотрим, что делать.

— По пути надо будет присмотреться, как можно без особых препятствий переходить туда и обратно, — предложил Эскиличе.

— Кто пойдет, должен поклясться, что вернется, если не убьют, — сказал Рикардо Гонсалес.

— Кто пойдет? — спросил Мигель.

Несколько секунд все молчали.

— Предлагаю следующих... — начал Хозе Маркес.

Но Ана Рубио прервала его:

— Учти, что я должна пойти.

Партизаны посмотрели на девушку.

— Это почему? — спросил Эскиличе.

— Потому что мне нужно пойти.

— Но почему?

— Я хочу — и все...

Мигель хотел убедить ее.

— Пойми, Ана, мы не знаем, что может случиться. Могут и расстрелять. Во всяком случае, дорога будет очень трудной. Ты — женщина.

Ана Рубио встала на ноги. Она была вся красная.

— Женщина, женщина! Всегда та же сказка... Что ж это несчастье — быть женщиной? Вы не хотели, чтоб я сражалась. Вы обращались со мной, как будто я из фарфора. Все заботы — обо мне... Я все еще не понимаю, как это вы меня назначили командиром группы. Я хочу итти.

... — Эскиличе, Хордана, тебя и... Ану, — улыбаясь, закончил Маркес. — Я не могу пойти. Сил, пожалуй, нехватит. Я мог бы остаться здесь во главе ребят.

Предложение Маркеса было принято. Партизаны также сдобрили его. До их возвращения отряд должен был [121] оставаться в горах, не спускаясь в населенные пункты и избегая боя с фашистскими силами, так как патронов почти не было.

В одну из апрельских ночей 1937 года Эскиличе, Хордан, Мигель и Ана отправились в путь. Прошел ряд дней, пока они добрались до гор, расположенных у Санта-Олалья. Шли они почти только по ночам. Пройдя без помех провинцию Уэльвы, они шли по севильской сьерре, направляясь в провинцию Кордова. Путь был очень тяжелый, но Ана хорошо переносила все трудности. Нередко именно она торопила своих спутников.

Однажды утром, при переходе через маленькую речку, раздался неожиданный окрик:

— Стой! Кто вы?

Совсем близко, за большим камнем, стоял патруль фашистских солдат. На партизан почти в упор были направлены дула полдюжины винтовок. Защищаться было уже поздно. К тому же они взяли с собой только револьверы. Винтовки они оставили в сьерре, чтобы не привлекать к себе внимания.

Капрал, командовавший солдатами, повторил:

— Кто вы такие?

— Крестьяне, — ответил Мигель.

— Куда идете?

— Тут хутор неподалеку... — промолвил Хордан.

Эскиличе повернулся к своим товарищам.

— Зачем вы врете? — громко сказал он. — Это неправда. Мы идем к республиканцам. Не хотим жить с фашистами! Что тут плохого?

У остальных партизан захватило дух: это было слишком смело. Но Эскиличе говорил так не по легкомыслию или по неосторожному увлечению. Эти испанские солдаты были люди из народа, подчинявшиеся фашизму по невежеству и под влиянием террора. Он полагал, что самое лучшее здесь — сказать правду.

И действительно, солдаты «национальной» армии встретили заявление Эскиличе без всякой враждебности... Они только с изумлением смотрели друг на друга, опустив винтовки.

— Но вы знаете, что проходить нельзя, — сказал капрал, — нам придется задержать вас.

Мигель схватил его за руку.

— Мы — рабочие. Наши семьи убиты. Нас преследуют. [122]

Эти проклятые люди Гитлера и Муссолини захватили нашу землю.

— Что нам делать у фашистов? — вскричала Ана. — Подумайте, скажите нам. А вас что ждет? Если Франко победит — разве вам станет лучше?

Капрал ответил без большой убедительности:

— Я понимаю, но... Мы должны повиноваться... Вы что скажете? — обратился он к солдатам.

— Пусти их, — ответил один, — они могут пойти... Не то, что мы.

— А вы почему не можете? — спросил Хордан.

— Не можем, друзья, — ответил капрал. — Они сейчас же расстреляли бы наши семьи. Но мы нисколько не фашисты.

Солдаты показали партизанам, как лучше пройти к республиканцам. Несмотря на настояния наших товарищей, они отказались пойти вместе с ними. Капрал сказал извиняющимся тоном:

— Мы перейдем во время боя. Фашисты подумают тогда, что мы попали в плен, и не убьют наших матерей.

После крепких рукопожатий они расстались. Благодаря указаниям «фашистских» солдат четверо партизан скоро достигли республиканских линий. Солдаты народа встретили их с распростертыми объятиями. Они дали командиру показания.

Ряды партизан вырастут

Эскиличе, Мигель Гомес и Рамон Хордан поехали в Валенсию, чтобы информировать военное министерство. Ана Рубио отправилась в Сиудад Реаль, чтобы провести дня два у своих родственников.

Мы сидели в одной из комнат дома ОССМ в Валенсии — Эскиличе, Гомес, Хордан и я. Я с волнением слушал рассказ обо всех этих приключениях.

— Вам пришлось довольно туго, — сказал я.

— Да, туговато было, — с улыбкой ответил Эскиличе.

— Что было, то сплыло, — заметил Мигель. — Сейчас мы озабочены тем, что будет с нашими товарищами.

Хордан жаловался.

— В военном министерстве на нас не обращают никакого внимания.

— Что ты говоришь? — воскликнул я. [123]

— То, что слышишь. Мы сказали секретарю Ларго Кабальеро, что партизаны могут сопротивляться, если получат помощь. Мы сумели доказать, что небольшие группы могли бы добраться без особых трудностей до сьерры. Если нам дадут пулемет и ящик патронов, то мы трое берем на себя доставить их. Это можно было бы повторять довольно часто.

— Но что же вам говорят? — спросил я.

— Чтоб все перебрались, как могут, сюда... — с едва сдерживаемым бешенством ответил Хордан.

— А вы вернетесь?

— Раньше пойду я, — сказал Мигель. — Я знаю лучше эти места. Потом придут остальные.

Мы вспоминали нашу совместную борьбу в Уэльве. Я спрашивал о своих уэльвских друзьях. Немало посмеялись мы по поводу рассказанных ими анекдотов из жизни сьерры.

— А как вам нравится наша республика? — спросил я.

— Мальчик, мы поглупели от радости. Все нам кажется сном, — ответил Мигель. — Большая народная армия... Фабрики, управляемые рабочими... Земля в руках крестьян... Если б там об этом знали!..

— Одна вещь нам не нравится, — заметил Хордан. — Нет того единства, которое нужно. В сьерре мы все были едины. Не понимаю, как мои товарищи, анархисты, все еще верят в искренность поумовцев. Это ведь такие сволочи!

Эскиличе с негодованием произнес:

— В Севилье фашисты провели митинги и праздники, на которых с радостью говорили о восстании ПОУМ против республики. Фалангисты прославляли их и кричали «вива» в честь поумовцев. Мы не знали тогда, кто такие эти смердящие псы. Теперь мы видим, что такое троцкисты...

— Их надо уничтожить!

— Они — яд!

— Ни одного не оставить в живых! — восклицали партизаны.

* * *

В последние месяцы борьба против Франко в фашистской зоне значительно обострилась. «Патриоты, подымитесь против Франко!» говорят там повсюду. По мере [124] усиления итальянской и германской интервенции недовольство и бунтарские настроения становятся в фашистском тылу все резче. Но практическая борьба не соответствует тому гневному возмущению, которое вызывают в каждом честном испанце, живущем на территории, захваченной «националистами», чудовищные преступления фашизма. Тут без сомнения играет большую роль зверский террор, с которым фашисты обрушиваются на население при малейших признаках заговора или восстания против тиранов. Но немалое значение имеет при этом и слабость нашей собственной работы во вражеском тылу. Вместе с укреплением разъяснительной работы движение протеста и в фашистской армии и в тылу у Франко — восстания, акты саботажа и война партизан — будет безостановочно расти. Почва для этого роста — живая и кровоточащая мысль порабощенных испанцев... [125]