XI. Бухарестский мир

Известия о том, что Румыния не намерена продолжать войну, обозначились очень определенно уже в эпоху Брест-Литовска.

После заключения мира с Украиной они подтвердились вполне. Как этот мир, так и политика Троцкого не оставляли в Бухаресте сомнения, что Румынии не приходится рассчитывать на дальнейшую поддержку России, и вероятно вызвали у части ответственных руководителей политики желание повернуть вспять. Я говорю «у части», потому что в Румынии была одна партия, которая до последнего момента настаивала на продолжении борьбы.

Уже во времена Брест-Литовска я пытался завязать сношения с руководителями венгерского парламента, чтобы придти с ними к соглашению относительно целей войны. С самого начала было ясно, что идея мира без аннексий в приложении к Румынии встретит сильнейший отпор, и что провести его будет в данном случае труднее, чем в отношении любой другой державы. Предательское нападение румын вызвало во всей Венгрии желание установить стратегически более выгодные границы. Как и следовало ожидать, я натолкнулся на яростное сопротивление венгров, которые под предлогом стратегического выравнивания границ фактически стремились к аннексии. Я сперва вступил в переговоры со Стефаном Тиссой, которого удалось убедить изменить свой первоначальный взгляд и даже признать идеи, лежащие в основе идеи мира, приемлемыми. 27 февраля 1918 г. он вручил мне Pro memoria{*38}, с просьбой показать ее императору. В этом меморандуме была изложена его точка зрения, уже [277] смягченная по сравнению с первоначальной, но в которой все же довольно отчетливо проглядывало его недовольство моими намерениями. Оно гласило:

«К сожалению, Румыния не выйдет из этой войны столь ослабленной, как этого следовало бы желать в интересах и справедливости, и двуединой монархии.

Потеря Добруджи компенсируется приобретениями Румынии, а выравнивание границ, на котором мы настаиваем, не стоит ни в каком соотношении ни с виной Румынии, ни с ее военным положением.

Наши условия мира до того мягки, что они должны быть предложены Румынии, как великодушный дар, а отнюдь не как предмет переговоров. Переговоры ни в коем случае не должны носить характер торга или сделки. Если Румыния не согласится заключить мир на выставляемой нами основе, то единственным нашим ответом должно быть продолжение войны.

Я считаю весьма вероятным, что румынское правительство доведет дело именно до этого, с целью дать и западным державам, и собственному населению доказательство безвыходности положения, в котором оно находится. Но не менее вероятно и то, что после разрыва переговоров она по возможности скорее передумает свое решение и подчинится нашей силе.

В худшем случае, мы должны предпринять краткий поход, и он будет иметь своим следствием окончательное падение Румынии.

Поскольку можно что-либо предсказывать, можно сказать с почти полной уверенностью, что дальнейшее развитие событий пойдет по пути, аналогичному последней фазе мира с северной Россией, и что он приведет к легкому и полному успеху центральных держав. Выставляемое нами, как conditio sine qua non{*39}, выравнивание границ, является вполне естественным и существенным требованием двуединой монархии, носящим чисто оборонительный характер, и выражающим непреклонное желание всего патриотически настроенного общественного мнения Венгрии.

К тому же — и это соображение должно быть принято в особое внимание — такое поведение необходимо для того, чтобы не компрометировать шансы общего мира. [278]

Из публичных заявлений ответственных руководителей западных держав явствует, что они потому не идут навстречу вполне приемлемому миру, что они не верят в нашу способность и нашу твердую волю продержаться. Все, что укрепляет их в таком убеждении, отдаляет дело мира: единственный путь, действительно приближающий нас к миру, заключается в таком поведении, которое может способствовать разрушению этой веры.

Такова должна быть руководящая нить всех наших решений и поступков. В применении к румынскому миру, ясно, что уступка Румынии по вопросу о границах, особенно если она будет вызвана страхом перед разрывом переговоров — будет иметь пагубное влияние на оценку наших сил у неприятеля. Политика, не использовавшая отчаянного положения Румынии и удовлетворяющаяся умеренными условиями мира, оставаясь при этом в полном согласии с нашими прежними принципиальными заявлениями, была, конечно, совершенно правильна. Но если мы не остановимся на этом умеренном базисе с достаточной твердостью, то мы укрепим в западных державах убеждение, что нет никакого основания заключить с нами мир на основе неделимости нашей территории и нашего суверенитета. Заставить их переменить свое мнение тогда можно будет лишь путем тяжелых кровавых боев.

27 февраля 1918 г.

Тисса ».

Андраши и Векерле также высказались решительно против более мягкого обращения с Румынией и, таким образом, весь венгерский парламент проявил в этом вопросе полное единодушие. Какова была точка зрения Карольи, мне неясно, и я не знаю, проявлял ли он тогда свойства своей «тигровой души», в свое время раскрытой им Румынии, или ту пацифистскую душу, которую он впоследствии сложил у ног генерала Франше дъЭспрэ.

Итак, уже в Брест-Литовске, когда румынский мир только еще всплывал на горизонте, я стоял на той точке зрения, что необходимо укрепить течение, направленное в сторону мира. [279]

Глава о румынском мира не должна быть вырвана из общего изображения войны. С точки зрения войны, румынский мир, подобно Брест-Литовскому, являлся необходимостью. Нам казалось необходимым как можно скорее освободить наши части на востоке, чтобы перебросить их на запад. Поэтому было в высшей степени желательно, и военные сферы постоянно настаивали на этом, чтобы мы возможно скорее покончили с Румынией. С целью добиться скорейшего результата, я еще из Брест-Литовска советовал императору секретным путем передать королю Фердинанду, что если он пожелает вступить в переговоры, он может рассчитывать на почетный мир. Император принял мой совет, и полковник Ранда имел один или два разговора с лицами свиты короля, которые и передали своему государю поручение императора. Немцы с самого начала стояли на той точке зрения, что король Фердинанд «должен быть наказан за свое предательство», и что с ним поэтому не следует вступать в переговоры. Исходя из этих соображений и ради избежания бесплодных споров, я поставил Кюльмана лицом к лицу с уже свершившимися фактами, и сообщил ему, что мы вступили в неофициальные переговоры с королем Фердинандом. Такое поведение было вполне согласно с положением полного паритета, соблюдаемого нами в нашем союзном договоре, в силу которого каждый из союзников имел право поступать по своему усмотрению, и обязывался лишь ставить дружественные державы в известность о своем поведении. Мы не были обязаны просить Германию о разрешении пойти на такой шаг.

Причины, почему я в этом деле расходился с Германией, были троякие. Во-первых, я стоял на той точке зрения, что в наши задачи вовсе не входит соблюдение божественной справедливости и присуждение наказания, а лишь скорейшее окончание войны, и что поэтому мне вменяется в прямой долг хвататься за всякое средство, чтобы избежать дальнейшего продолжения войны. Необходимо при этом упомянуть, что распространенное во многих кругах убеждение, будто румыны близки к истощению и поэтому вынуждены принять любые условия, было совершенно ложно. Румыны стояли на очень сильных позициях, дух их армии был превосходен, а во время последнего крупного наступления у Макарешти части Макензена понесли большой урон. Этот [280] успех бросился румынам в голову, и из рядов румынской армии раздавалось много влиятельных голосов, безусловно стоящих на стороне тех, кто требовал борьбу à outrance. Они при этом рассчитывали не столько на фактическую победу, сколько на надежду продержаться еще некоторое время в положении обороны, пока решительные успехи их западных союзников не принесут им победы. Они, вероятно, при этом боялись, что заключение с нами мира навлечет на них длительную немилость Антанты, что они, таким образом, ее дружбу утеряют, нашей не заручатся и, попросту говоря, сядут между двух стульев. Вторая причина, побуждавшая меня непременно настаивать на переговорах с королем, заключалась в том, что, исходя из династических интересов, я находил в высшей степени неразумным свергать с престола чужого короля. На европейском рынке тогда уже наступило некоторое падение цен на королей, и я боялся, что если мы бросим на рынок еще нового короля, то это падение может обратиться в панику. Третья причина заключалась в том, что для заключения мира нам необходимо было иметь в самой Румынии влиятельного доброжелателя. Если бы мы свергли короля, то мы раскололи бы Румынию на два лагеря, и в лучшем случае заключили бы мир только с теми группами населения, которые признали бы низвержение короля. Что же касается быстрого и вполне полномочного мира, то он мог быть заключен лишь с законным властителем Румынии.

Во время предварительных переговоров, которые полковник Ранда имел с доверенными румынского короля 4 и 5 февраля, последний поставил вопрос, присоединяются ли всё державы, входящие в четверной союз, к намечаемому шагу, и будет ли очищена оккупированная Румыния. Мне дали знать об этом запросе короля, и я на это ответил, что, по моему убеждению, если, желая добиться почетного мира, король обратится с соответствующим предложением к остальным центральным державам, он не натолкнется на отказ. Что же касается до территориальной проблемы, то я заявил, что я пока не могу ничего сказать по этому поводу, так как именно этот вопрос и должен служить предметом первых переговоров.

Точка зрения, защищаемая германскими военными кругами в полном согласии с венгерскими политическими деятелями, и заключающаяся в том, что Румыния стоит в [281] совершенно особом положении, и заслуживает большей строгости, чем все прочие государства, была вполне обоснована с точки зрения теории воздаяния. Поведение Румынии по отношению к нам было значительно более предательским, чем поведение Италии. Имея в виду географическое положение Италии, ее полную зависимость от западных держав, и, наконец, то обстоятельство, что западные державы легко могут заставить ее подчиниться путем блокады — Италии было чрезвычайно трудно оставаться в эту войну нейтральной. Румыния была не только совершенно независима, она была, как мы уже говорили раньше, более, чем обеспечена, благодаря своим громадным зернохранилищам. Если оставить в стороне, что Румыния по собственной вине допустила такое положение вещей, что Россия оказалась в состоянии поставить ей ультиматум, чтобы подстрекнуть ее к войне, то придется согласиться с тем, что Антанте было гораздо труднее воздействовать на Румынию, чем на Италию. Но русский ультиматум, конечно, не имел бы успеха, если бы Румыния не поставила бы себя вполне сознательно и обдуманно в такое политическое и военное положение, которое предало ее во власть России. Во время одного из своих последних разговоров со мной, Братиану сказал мне: «Россия поступает подобно тетереву, пляшущему перед своими тетёрками». Если придерживаться и дальше этого меткого сравнения, то можно сказать, что женский пол, жаждущий ласки, в конце концов прямо спровоцировал произведенное над ним насилие.

Если бы Братиану не возбуждал против нас в течение двух лет общественного мнения своей страны, и если бы он в конце концов не очистил русской границы от всех воинских частей, русский ультиматум остался бы недействительным.

Мы застали в Румынии министерство Авереску. Первое совещание состоялось у меня с Кюльманом наедине с Авереску в замке принца Штирбей. Во время этого совещания, длившегося очень недолго, говорилось исключительно о Добрудже. Выравнения границ, входившие в австро-венгерскую программу, почти что не были упомянуты, а экономических вопросов, игравших позднее довольно серьезную роль, мы тогда только коснулись. Авереску стоял на той точке зрения, что отказ от Добруджи немыслим, и совещание кончилось словам и румынского генерала «non possumus», которые в сущности [282] означали разрыв сношений. По вопросу о Добрудже мы находились в безвыходном положении. Так называемая «старая Добруджа», т. е. та часть, которую румыны в 1913 г. отняли у болгар, была обещана болгарам договором, заключенным еще при императоре Франце-Иосифе, как награда за их выступление, а часть земли, входящая между этой границей и линией Констанца-Черноводы, являлась предметом пламенных вожделений болгар. Домогательства болгар шли еще гораздо дальше. Они требовали всю Добруджу, включительно с устьями Дуная, а крупные разногласия, возникшие по этому поведу, на которых мы потом остановимся, показывают, с каким упорством и настойчивостью болгары придерживались этого постулата. Так как мы при этом стояли перед опасностью, что болгары, слишком жестоко обманутые в своих ожиданиях, отпадут от нас, то оставить румынам Добруджу было совершенно немыслимо. Можно было только попытаться обеспечить румынам свободный доступ в Констанцу, а затем искать выхода из затруднения, разделявшего турок и болгар по вопросу о Добрудже.

Дабы не разрывать окончательно только что завязанную нить, я попросил Авереску предложить своему королю личное совещание со мной. Я при этом надеялся выяснить королю, что он сейчас может заключить мир, правда, связанный с некоторыми потерями, но все же сохраняющий за ним престол, тогда как, если война продолжится, он уже не сможет рассчитывать на пощаду со стороны центральных держав. Я надеялся, что задев эту струну, мне удастся добиться продолжения мирных переговоров.

27 февраля я встретился с королем на небольшой станции в оккупированной Молдавии.

Днем мы прибыли в Фокшаны, оттуда на автомобиле до передовых позиций, где с румынской стороны меня встретили полковник Россели и несколько румынских офицеров. Мне был предоставлен германский грузовик, в котором мы проехали через наши окопы и линию неприятельских позиций, а затем, до железнодорожной станции Падурени. Там нас ожидал вагон-салон, в котором мы ехали до Раксчиуни, куда прибыли после пяти часов.

Несколько минут спустя прибыл королевский поезд, и я тотчас же прошел к королю. [283]

Мое совещание с королем Фердинандом длилось около 20 минут.

Так как король медлил с переходом к делу, то разговор начал я. Я сказал ему, что я пришел не за тем, чтобы вымаливать мир, а исключительно за тем, чтобы по поручению императора Карла — который готов, несмотря на предательство Румынии, проявить в отношении к ней милость и пощаду — передать условия мира, предлагаемые четверным союзом и осуществимые только в том случае, если король Фердинанд заключит мир немедленно. Если же король на это не пойдет, то продолжение войны неминуемо, а это означает конец Румынии и династии. Ведь наше военное превосходство значительно уже и сейчас, и теперь, когда весь наш фронт от Северного моря и до Черного освобождается, нам будет очень нетрудно чрезвычайно быстро и заметно усилить это превосходство. Нам известно, что Румыния не может рассчитывать на скорую получку снарядов, и если борьба снова разгорится, то не пройдет и шести недель, как королевство и династия перестанет существовать.

Король в общем не возражал, не сказал, что находит условия страшно тяжелыми. Без Добруджи Румыния не сможет дышать; что же касается до Старой Добруджи, то об этом еще можно поговорить.

Я ответил королю, что раз он жалуется на то, что данные условия чересчур тяжелы, то я хочу спросить его, каковы были бы его условия, если бы его войска вошли в Будапешт; но что помимо этого, я все же готов гарантировать ему, что Румыния не будет отрезана от моря, а получит свободный доступ в Констанцу.

Тогда король снова стал жаловаться на тяжесть наших условий и прибавил, что он никогда не найдет кабинета, который согласился бы их принять.

Я заметил, что составление кабинета является вопросом внутренней политики Румынии, но, что, по моему мнению, при данных условиях составить кабинет, который вывел бы страну на путь спасения, может один Маргиломан. Я же, с своей стороны, могу только повторить, что условия мира четверного союза не подлежат изменению. Если король их не примет, то мы через четыре недели добьемся мира, гораздо лучшего, чем сегодняшний, который должен был вполне удовлетворять Румынию. [284]

Я сказал, что мы готовы оказать Румынии дипломатическую поддержку по вопросу о присоединении Бессарабии, и что Румыния таким образом выиграет гораздо больше, нежели потеряет.

Король подчеркнул, что он не заинтересован в Бессарабии, потому что она «заражена большевизмом», а что Добруджу отдать невозможно; но что в общем он в свое время решился на войну с центральными державами лишь под очень большим давлением, — а затем опять заговорил об обещанном выходе к морю, который, по-видимому, значительно облегчал ему исполнение требуемой от него уступки.

В заключение я просил его дать мне в течение сорока восьми часов ясный ответ, согласен ли он вести переговоры на основе наших предложений.

Результатом нашего разговора явилось — созыв кабинета Маргиломана и продолжение переговоров.

Прежде чем Маргиламан решил взять на себя бразды правления, он имел со мной несколько совещаний, для точного выяснения наших требований.

С первым и самым тяжелым условием, а именно с отказом от Добруджи, он согласился сразу, потому что он быстрее и лучше короля понял, что в виду наших обязательств по отношению к Болгарии, в этом пункте ничего изменять не приходится. Что же касается до наших территориальных приобретений, то я сказал Маргиломану, что я придаю особенное значение тому, чтобы после мира установить длительное дружеское соглашение с Румынией, и что я поэтому преисполнен желания по мере возможности сократить испрашиваемые уступки, дабы сделать их сносными для Румынии. С другой стороны я просил его, Маргиломана, понять, что я вынужден хоть до некоторой степени осуществить чаяния венгерцев, — и Маргиломан, этот старый испытанный парламентарий, не делал себе иллюзий относительно того, что и я, с своей стороны, нахожусь в тисках.

Наконец, мы сошлись на том, что такие густо заселенные местечки и города, как Турн-Северин и Окна, останутся за Румынией, и что в общем, первоначальные требования будут сокращены, примерно, вдвое. Маргиломан заявил, что на такой компромисс он согласен. Большую роль во время моих переговоров играло мое желание установить с Румынией длительное экономическое объединение — или, по [285] крайней мере, соглашение. Я отдавал себе полный отчет, что этот постулат осуществляет интересы Австрии, а не Венгрии, но я и сейчас еще думаю, что в данном случае, хотя я и был общим министром всей двуединой монархии, я был обязан защищать австрийские интересы потому что недостаток зерновых продуктов безусловно заставлял стремиться к доступу к румынским зернохранилищам. Как и следовало ожидать, этот постулат вызвал яростное сопротивление Венгрии, и вначале, по крайней мере, ее никак не удавалось переубедить. Как бы то ни было, я ни на минуту не отклонялся от этого постулата, и я твердо решил не подписывать мирного договора, если мне не удается его осуществить. Но в то время, как переговоры еще продолжались, я покинул свой пост, а мой преемник не придавал этому вопросу такого значения, как я.

Со стороны Германии немедленно проявился тот ненасытный аппетит, который мы имели повод наблюдать еще в Брест-Литовске. Немцы хотели получить известную косвенную компенсацию, добившись от Румынии, чтобы она отдала в ведение германских торговых обществ свои нефтяные промыслы, казенные земли, железные дороги и гавани, и подчинилась бы длительному контролю своих финансов Германией. Я с самого начала решительно боролся с этими требованиями, потому что был убежден, что такого рода условия совершенно исключают возможность установления в будущем дружеских отношений. Я даже обратился к императору Карлу с просьбой телеграфировать по этому поводу непосредственно императору Вильгельму, что и было исполнено с некоторой долей успеха. В конце концов германские постулаты были сокращены приблизительно вдвое и в такой смягченной форме они и были приняты Маргиломаном. Что же касается до нефтяных промыслов, то мы пришли к соглашению об аренде сроком на девяносто лет, а по вопросу о снабжении нас зерновыми продуктами Румыния обязывалась в течение целого ряда лет поставлять центральным державам все продукты своего сельскохозяйственного производства. Вопрос о постоянном контроле Германии над румынскими финансами был оставлен. В вопросе о ценах вполне победила румынская точка зрения. Большие затруднения причинило нам невозможное германское требование продолжать оккупацию Румынии в течение пяти или шести лет после общего заключения [286] мира. Это был один из тех пунктов, на котором особенно настаивало германское верховное командование, и лишь путем больших трудов и очень жестоких пререканий нам удалось добиться, чтобы при заключении мира, вся законодательная и исполнительная власть была в принципе возвращена румынскому правительству. Что же касается нас, то мы сохраним известное право контроля над определенным числом агентов — и то только до заключения общего мира. Я не могу утверждать, что такая точка зрения была вполне использована и моим преемником,--но несомненно, что Маргиломан взял на себя министерство только при условии, что я гарантирую ему строгое соблюдение только что помянутой точки зрения.

Как уже было раньше упомянуто, вопрос о Добрудже доставил нам двоякие затруднения. Во-первых, отказ от нее являлся тем требованием, которое румыны переживали тяжелее всего, и которое поэтому придавало миру характер насильственного; во-вторых же — этот вопрос посеял вражду между турками и болгарами.

Болгары стояли на той точке зрения, что вся Добруджа до устьев Дуная включительно должна быть отдана им, и они защищали эту точку зрения с упрямством, подобное которому мне редко приходилось наблюдать. Они заходили настолько далеко, что заявляли, что не только настоящее правительство, но и никакое другое не посмеет вернуться в Софию с другим результатом, и давали ясно понять, что если мы отклоним их постулат, нам уже нечего рассчитывать на Болгарию. С другой стороны, и турки одинаково горячо защищали ту точку зрения, что Добруджа завоевана с помощью двух турецких армейских корпусов и что уступить исключительно Болгарии приобретения, завоеванные преимущественно турецкими силами, было бы безнравственно и несправедливо, и что они никогда и ни в коем случае не могут согласиться на то, чтобы Болгария получила всю Добруджу, не дав за это Турции никакой компенсации. Под компенсацией они понимали не только ту территорию, которую они отдали Болгарии в момент ее выступления (Адрианополь), но и значительный кусок помимо этого.

На бесчисленных конференциях, во время которых этот вопрос обсуждался, мы с Кюльманом играли роль честных маклеров, прилагавших все усилия к тому, чтобы согласить [287] эти обе столь противоположные точки зрения. Нам обоим было ясно, что если дело не дойдет до компромисса, то следствием разрыва сношений может явиться отпадение болгар, или турок. В конце концов, и с большим трудом, нам удалось объединить обе части выставляемого нами проекта в приемлемую форму. По этой формуле старая Добруджа должна была неминуема быть уступлена Болгарии, другая же часть ее должна была перейти в совместное владение и решение дальнейшей судьбы ее на будущее предоставлялось центральным державам.

Ни Турция, ни Болгария не были вполне удовлетворены этим приговором, но он все же не доводил ни одну из обоих сторон до отчаяния, и при данном положении вещей он открывал единственную в своем роде возможность перебросить мост между турками и болгарами.

Подобно тому, как Англия и Франция в свое время добились выступления Италии путем лондонского договора, так и император Франц-Иосиф и берлинское правительство связали себя обещаниями, данными им болгарам за их поддержку, и эти уступки оказались впоследствии самым серьезным препятствием для заключения компромиссного мира. Несмотря на это, ни один разумный человек не станет отрицать, что в борьбе не на жизнь, а на смерть всякое государство вынуждено искать союзников, и не задает себе заранее вопроса, не принесет ли ему впоследствии соблюдение данного слова большие или меньшие затруднения. Пожарные, тушащие пожар, не спрашивают, не испортит ли чего-нибудь сильный напор воды. Когда Румыния напала на нас с тыла, нужда была велика, дом был весь в огне и первая, вполне естественная и справедливая забота моего предшественника заключалась в том, чтобы отдалить эту самую великую опасность. Поэтому тогда не жалели уступок, и Добруджа была обещана болгарам. Вопрос о том, имели ли турки право требовать возвращения им территории, которую они в свою очередь уступили Болгарии, является спорным. Они утверждали, что в Берлине им были сделаны устные уступки; моральное право у них было несомненно.

Затем весной 1918 года при заключении румынского мира приходилось опасаться слишком опасного испытания союзнической верности как болгар, так и турок; первые уже давно предавались секретному заигрыванию с Антантой, а [288] союз с Турцией основывался на двух лицах, на Талаате и на Энвере. Но Талаат в Бухаресте утверждал совершенно определенно, что если он вернется в Турцию с пустыми руками, он будет вынужден подать в отставку, а в таком случае отпадение Турции стало бы в высшей степени вероятным.

Итак, мы в Бухаресте пытались проплыть между двумя опасными рифами: надо было не ранить румын смертельно, по возможности соблюдая характер компромиссного мира, и все же сохранить за собою поддержку турок и болгар.

Требование отказа от Добруджи было для румын чрезвычайно тягостно, и оно стало для них сносным только тогда, когда после упорной борьбы с яростным сопротивлением болгар, нам с Кюльманом удалось обеспечить румынам выход к Черному морю.

Если нам впоследствии бросали упрек и за то, что мы навязали румынам насильственный мир, и за то, что недостаточно охраняли болгарские требования и желания, — то надо сказать, что противоречивость этих упреков бросается в глаза. Ради Болгарии и Турции нам приходилось требовать Добруджу и обращаться с румынами более беспощадно, чем мы этого хотели бы. В конце концов нам удалось убедить турок и болгар согласиться на наши проекты, а если сравнивать с меркой Версаля, то Бухарестский мир, поистине, может быть назван компромиссным. Это можно утверждать и о содержании его, и о форме.

Лица, ведшие переговоры, как в Версале, так и в Сен-Жермене, были бы весьма довольны если бы с ними обращались так, как мы обращались с министерством Маргиломана.

Румыны потеряли Добруджу, но сохранили бесспорный выход к морю, они из-за нас потеряли полосу почти не заселенной местности, но благодаря нам же выиграли Бессарабию.

Они выиграли гораздо больше того, что потеряли. [289]