XII. Заключение

Чем дальше шла война, тем она больше утрачивала характер дела рук отдельных лиц. Она принимала характер космического события, которое все больше и больше ускользало от влияния отдельных лиц — хотя бы и самых могущественных.

Договоры, лежащие в основе коалиций, приковали кабинеты к определенным целям войны; обещания компенсаций, данные собственным народам, приподнятые надежды на выгоды, которые можно будет извлечь из конечной победы, искусственно культивируемая безграничная ненависть, усиливающееся одичание и огрубение — все это создавало такую ситуацию, которая превращала каждого отдельного человека в мелкий камешек, оторвавшийся при обвале, оставляя вождей без выбора и без цели, — положение, которым уже нельзя руководить, да которым, фактически, никто и не руководил.

Версальский Совет Четырех некоторое время пытался убедить весь мир, что он обладает достаточной силой, чтобы перестроить Европу согласно своим идеям. Согласно своим идеям! Во-первых, это были четыре идеи, в корне совершенно различные, потому что Рим, Париж, Лондон и Вашингтон символизировали четыре совершенно разных мира. А каждый из четырех представителей их — the big four{*40}, как их называли — являлся, в свою очередь, пленником своих программ, своих уступок и своих народов.

Парижские переговоры за закрытыми дверьми, затянувшиеся на долгие месяцы и являвшиеся самой верной [290] подоплекой европейской анархии, проходили при такой обстановке не случайно. Спорам не было конца, и двери и окна должны были быть поэтому заперты.

Вильсона у нас осыпали насмешками и проклятиями за то, что он бросил свою программу на полпути; разумеется, между его четырнадцатью пунктами с одной стороны и Версальским и Сен-Жерменским миром с другой — нет ничего общего. Но слишком часто забывалось, что Вильсон уже был лишен силы, необходимой для проведения его воли против определенных желаний остальных трех членов совета. Мы не знаем, что именно происходило за закрытыми дверьми, но мы можем догадываться, что Вильсон защищал свою программу в течение многих недель и месяцев. Говорят, что он мог бы прервать переговоры и уехать. Конечно, это он мог бы сделать, но разве от этого хаос уменьшился бы? Разве для всего мира было бы лучше, если бы единственный человек, преисполненный не одной только жадностью завоевателя, забросил винтовку и ушел с поля дипломатического сражения? Но и Клемансо, антипод Вильсона, не был свободен в своих действиях. Правда, что этот старец, которому удалось перед смертью утолить свою ненависть против германцев 1870 года — упивался местью со сладострастием — но независимо от этого, если бы он и попытался заключить вильсоновский мир, то против него сейчас же восстали бы все крупные и мелкие рантье Франции, которых в течение пяти лет уверяли, «que les boches payeront tout»{*41}. Все, что он делал, он делал с наслаждением, но иначе он поступить не мог, потому что в противном случае вся Франция отказалась бы от него.

А Италия! От Милана до Неаполя слышен подземный гул надвигающейся революции; правительство считало, что единственное средство задержать переворот заключалось в том, чтобы ввести революцию в русло национального движения. Мне кажется, что в 1917 году, когда общее неудовольствие было еще гораздо слабее, а состояние финансов много лучше, итальянскому правительству было бы гораздо легче принять вильсоновскую точку зрения, чем после конечной победы. Но тогда оно этого не захотело, — а в Версале оно было рабом данных обещаний. И, наконец, неужели можно думать, что Ллойд-Джордж имел в Версале власть распространить на Ирландию вильсоновский принцип [291] самоопределения? Разумеется, он лично и не хотел этого делать — как и Клемансо не стремился ни к чему иному, как к тому, что он осуществлял, — но дело идет о том, что они бы все равно не могли поступить иначе, если бы даже и хотели этого. Как я уже говорил, мне кажется, что исторический момент, когда Вильсон утратил власть и она была захвачена империализмом, относится к 1917 году. Тогда президент мог еще навязать союзникам свою программу, но он упустил эту единственную, в своем роде, возможность. Тогда прихода американских частей ждали так горячо, что вся власть была, фактически, в его руках; впоследствии, после победы, дело обстояло совершенно иначе.

Итак, случилось то, что случилось. Был заключен насильственный мир, носящий самый злостный характер, и этом мир положил основу дальнейших бесконечных смут, осложнений и войн.

Несмотря на все кажущееся могущество, несмотря на победоносные войска, несмотря на все требования, выставляемые четверным советом в свою пользу, в Версале умирает целый мир — мир милитаризма. Антанта выступила с тем, чтобы победить прусский милитаризм, но она победила его так основательно, что все внешние рамки и препятствия отпали, и сейчас никто не может помешать ей отдаться любым течениям насилия, мести и страсти. И она до того упоена своей упорной местью и разрушением, что как будто совершенно не замечает, что в то время, как она думает еще властвовать и приказывать, в действительности она уже распалась. Страшным призраком стоит на горизонте мировой голод, а следовательно и мировая революция. Недостаток угля и продуктов питания вызовут в ближайшие годы страшные кризисы.

Антанта, не захотевшая закончить войну и продолжавшая голодную блокаду еще много месяцев после прекращения враждебных действий, превратила анархию в мировую опасность. Большевизм — это ужасная гримаса, отражающая современное государственное устройство. Отцом его была война, голод был его матерью, а крещен он отчаянием.

Версаль не есть конец войны, а лишь одна из ее фаз. Война продолжается, хотя и в измененном виде. Мне кажется, что грядущие поколения назовут великую драму, [292] захватывающую весь мир уже в течении пяти лет, не мировой войной, а мировой революцией, и только запомнят, что эта мировая революция началась с мировой войны.

Ни Версаль, ни Сен-Жермен не создадут чего-либо прочного. В этих договорах заложены разлагающие семена смерти. Схватки, в которых корчится Европа, еще не ослабли, Так после сильного землетрясения еще долго слышится подземный гул. Все снова и снова, то тут, то там, разверзается земля и мечет в небо пламя; все снова и снова события стихийного характера и стихийной силы проносятся над государствами опустошающим вихрем, пока не будет сметено все то, что напоминает безумие этой войны и завершивших ее во Франции мирных договоров.

Медленно, в страшных муках нарождается новый мир. Грядущие поколения оглянутся на наше время, как на долгий кошмар. Но как бы ни была мрачна ночь, за ней все же рано или поздно последует день. Целые поколения были похоронены — убитые, умершие с голоду, унесенные болезнью. Миллионы людей погибли, воодушевленные жаждой уничтожения и разрушения, неся в себе ненависть и смерть.

Но идут уже новые поколения, а вместе с ними и новый дух. Они будут строить то, что война и революция разрушили. За зимой непременно придет весна.

В круговороте жизни есть еще и другой извечный закон: за смертью всегда следует воскресенье.

Благо тем, кто будет призван на трудовой фронт для созидания нового мира.