V. Обостренная подводная война

1.

Мое назначение министром иностранных дел было часто истолковано в смысле исполнения императором Карлом политического завещания его дяди Франца-Фердинанда. Хотя эрцгерцог Франц-Фердинанд действительно имел намерение назначить меня своим министром иностранных дел, мое назначение при императоре Карле не имело ничего общего с этим планом. Мое назначение при императоре Карле исходило прежде всего от его сильного желания расстаться с графом Бурианом, и от недостатка в выборе кандидатов, которые казались бы императору приемлемыми. «Красная книга», опубликованная графом Бурианом после начала войны с Румынией, вероятно обратила на меня внимание императора Карла.

Хотя, будучи еще эрцгерцогом, император Карл был в течение многих лет моим ближайшим соседом в Чехии — он жил в Брандейсе на Эльбе — нам никогда не приходилось сблизиться. За все эти годы он был у меня всего раз или два, и эти визиты не имели никакого политического значения. Лишь в первый год войны, когда по возвращении из Румынии я находился в главной военной квартире в Течене, эрцгерцог Карл пригласил меня вернуться с ним. Дорога продолжалась несколько часов, большинство которых было посвящено политике, но разговор шел не столько об общей политике, сколько о Румынии и балканских вопросах. Во всяком случае я вовсе не принадлежал к тем, кто пользовался доверием эрцгерцога, и мое назначение министром было для меня полной неожиданностью. [126]

Моя первая аудиенция началась с длинного разговора о Румынии и с вопроса о том, можно ли было избежать войны с Бухарестом.

Император находился тогда под впечатлением нашего первого предложения мира, так резко отклоненного Антантой. Ответ ее также сильно подействовал на настроение германской главной квартиры в Плессе, куда я прибыл несколько дней спустя. Гинденбург и Людендорф, которые по-видимому с самого начала были против этой попытки, заявили мне, что только решительная победа даст нам возможность закончить войну, а император Вильгельм сказал, что он «протянул руку с предложением мира, а Антанта ответила ему пощечиной».

В Германии как раз к этому времени назревал проект обостренной подводной войны. Началось с того, что ее начал рекламировать германский флот и в первую очередь Тирпиц. Уже за несколько недель до того, как это роковое решение было принято, Гогенлоэ (посланник Готфрид принц Гогенлое-Шиллингсфюрст), всегда хорошо осведомленный, благодаря своим прекрасным связям, писал, что флот идет к этому. Бетман так же, как и Циммерман, были решительно против: такие рискованные опыты шли вразрез с внутренними убеждениями разумной осторожности — первого из них; Бетман был исключительно надежным, честным и толковым партнером, но вместе с тем колоссальный рост влияния военной партии оказался возможным отчасти благодаря ему, то есть свойственному его натуре стремлению к примирению. С таким человеком, как Людендорф, он не умел бороться и поэтому отступал перед ним шаг за шагом. Во время моего пребывания в Берлине я имел случай обсудить с государственным канцлером вопрос о подводной войне очень подробно, и мы с ним были согласны в нашем предубеждении против этого средства борьбы. Правда, Бетман уже тогда подчеркивал, что в таких военных мероприятиях в первую очередь заинтересованы сами военные, так как только ни способны правильно оценить, много ли эти мероприятия дают шансов на успех. Такие соображения вызывали во мне с самого начала опасение, что как бы ни были обоснованы сомнения, вызываемые в нас с точки зрения политической, военные аргументы возьмут над ними верх. В этот первый мой визит в Берлин, когда этот вопрос, понятно, считался самым главным, канцлер объяснил мне, что его положение затруднено [127] особенно тем, что начальствующие как военными, так и морскими силами заявляют, что, если обостренная подводная война будет отложена, они больше не отвечают за западный фронт. Он говорил, что они тем самым ставили его в железные тиски, потому что как же мог при таких условиях он — канцлер — гарантировать, что фронт продержится и дальше. Опасение начала беспощадной подводной войны фактически все усиливалось, и отчеты Гогенлоэ не оставляли сомнения в дальнейшем развитии положения вещей в Берлине. 12 января Гогенлоэ сообщал:

«Как уже известно вашему превосходительству из последних берлинских совещаний, вопрос о расширении подводной кампании все обостряется.

С одной стороны, влиятельные военные и морские сферы настаивают на скорейшем применении этого средства, утверждая, что оно поможет им сильно ускорить окончание войны, а с другой стороны, политические деятели высказывают тяжелые сомнения относительно реакции, которую такое выступление должно вызвать в Америке и в других нейтральных государствах.

Верховное командование заявляет, что на западном фронте ожидается новое наступление неприятеля, задуманное в большом масштабе, и что войска, которым придется отражать этот удар, ни за что не поймут, почему флот со своей стороны не сделает всего, чтобы прекратить или по крайне мере сократить приток войск и снабжение неприятеля. Отсутствие поддержки флота в страшно тяжелых боях, которые предстоят войскам, стоящим на западном фронте, произведет губительное действие на их дух.

Что же касается упомянутых мною раньше возражений, касающихся впечатления, которое такая политика может вызвать в Америке, то в военных кругах говорят, что Америка не посмеет выступить, и что она даже не в состоянии этого сделать: военный механизм Соединенных Штатов плачевно отказался работать даже в конфликте с Мексикой, и это ясно показывает, чего следует ожидать от выступления Америки на этом поприще. Поэтому даже возможное прекращение дипломатических сношений с Америкой отнюдь не окажет серьезного влияния на дальнейший ход войны. [128]

Кроме того, ответственные морские деятели повторяют, что мы должны положиться на то, что если за ними не хотят признать способности окончательно победить Англию, они во всяком случае могут в очень скором времени, и уже конечно раньше, чем вмешается Америка, настолько ослабить Великобританию, что у английских государственных деятелей останется только одно желание: приступить к мирной конференции.

Канцлер на это задал вопрос, кто может гарантировать ему, что флот прав, и в каком мы окажемся положении, если адмиралы ошибаются, на что адмиралтейство ответило ему также вопросом, как же канцлер со своей стороны представляет себе положение, если мы осенью настолько ослабеем, что придется просить о мире, не использовав, как следует, подводные лодки.

Итак, на весах, на которых взвешиваются шансы подводной войны, стрелка колеблется вниз и вверх и не дает возможности твердо установить, каков в действительности правильный образ действия.

Несомненно, что германскому правительству придется в ближайшем будущем принять окончательное решение относительно этого вопроса, и совершенно ясно, что, каково бы ни было это решение, последствия его отразятся очень серьезно и на нас. Несмотря на это, мне кажется, что, когда германское правительство обратится к нам со своими соображениями по этому поводу, мы должны отнестись к ним чрезвычайно сдержанно; как мы уже говорили, категорическое решение вопроса о том, какой путь является безусловно правильным, при настоящих данных невозможно; на основании этих соображений я не советую становиться решительно на сторону того или другого решения германского правительства, так как это дало бы ему возможность снять с себя большую часть ответственности и перенести на нас.

Императорский и королевский посол Г. Гогенлоэ ».

Ответ на последние слова цитированного отчета явствовал из моего поручения, данного мною нашему послу по телеграфу, еще до получения его письма: я просил его как можно энергичнее поставить на вид все политические аргументы против обостренной подводной войны, как и следует из следующей телеграммы Гогенлоэ от 13 января: [129]

« Ответ на вчерашнюю телеграмму № 15:

Согласно выше приведенной телеграммы и по обсуждении ее с бароном Флотовым, я немедленно посетил государственного секретаря — канцлера я сегодня не мог видеть — и, следуя предписаниям Вашего превосходительства, обратил его внимание на то, что не следует забывать, что последствия подводной войны лягут на нас одинаково с Германией, и что германское правительство, следовательно, обязано выслушать также и нас. Я сказал, что хотя ответственным политическим деятелям Германий известно, что Ваше превосходительство высказывались против такой тактики еще во время пребывания здесь, я пришел, чтобы еще раз, в качестве истолкователя соображений Вашего превосходительства, повторить Ваши предупреждения против всякой спешки; я затем подчеркнул все аргументы против подводной войны, и не буду задерживать Вашего превосходительства перечислением их, так же, как и не менее известных Вашему превосходительству возражений, которые мне привел государственный секретарь. К тому же во вчерашнем моем обстоятельном докладе за № 6 II я сделал краткую сводку обеих этих точек зрения.

Циммерман особенно настаивал на том, что, исходя из всех полученных им за последнее время сведений, и имея в виду особенно ответ Антанты Вильсону, который последний должен счесть за оскорбление, он все больше и больше приходит к убеждению, что дело едва ли дойдет до открытого разрыва Америки с центральными державами.

Я сделал все от меня зависящее, определенно и многократно подчеркивал ответственность за себя и за нас, которую Германия возьмет на себя при решении этого вопроса, и настаивал на том, что необходимо предварительно принять во внимание также и наш взгляд на него с точки зрения морской техники, в которой я, конечно, совершенно не компетентен. Государственный секретарь высказал свое полное согласие на этот счет.

Мне лично кажется, что здесь все же скорей склоняются к тому, чтобы пойти на подводную войну, да и Ваше превосходительство, очевидно, вынесли то же впечатление за время Пребывания Вашего превосходительства в Берлине. При решении окончательной позиции, которую займет в этом [130] вопросе германское правительство, последнее слово останется за военной партией.

Но несмотря на это и согласно полученным мною предписаниям, я конечно буду и, впредь постоянно настаивать на всех политических, аргументах против подводной войны.

Сегодня днем у барона Флотова будет еще случай переговорить с государственным секретарем».

Я тогда только-что командировал начальника отделения барона Флотова в Берлин с тем, чтобы он оказал поддержку усилиям Гогенлоэ и принял бы все средства, чтобы удержать Германию от исполнения ее намерения. В своем докладе от 15 января Флотов писал мне по этому поводу следующее:

«Мое двухдневное пребывание в Берлине убедило меня в том, что руководящие круги Германской империи снова выдвинули на первый план вопрос об обостренной подводной войне. По словам Циммермана, вопрос этот хранится в строгой тайне от общества и обсуждается военным и морским командованием совместно с министерством иностранных дел; но решение его близко, потому что, если оно приведет к беспощадной подводной войне, то следует обязательно начать приводить его в исполнение в такое время, чтобы влияние его оказалось ощутительным уже к моменту предстоящего мощного англо-французского наступления на западном фронте. Государственный секретарь при этом говорил о феврале месяце.

Время против нас и за Антанту: если воля Антанты к победе выдержит, то наши виды на продиктованный нами мир будут все больше сводиться на нет. Но последняя нота неприятеля к Вильсону является новым и неопровержимым доказательством его боеспособности.

Дальше 1917 года центральные державы не могут воевать с надеждой на успех. Итак, если мы не хотим, чтобы условия мира были в конце концов предписаны нам неприятелем, то мир должен быть заключен еще в этом году, то есть мы должны вынудить его у врага.

Сейчас военное положение неблагоприятно в виду предстоящего англо-французского наступления на западном фронте, о котором говорят, что оно будет предпринято с еще более страшной силой, чем последнее наступление на Сомме. [131]

Для того, чтобы дать ему отпор, приходится уже сейчас снимать части с других фронтов. Отсюда следует, что теперь уже нельзя рассчитывать на наступление против России, возможное еще год тому назад и которое должно было повергнуть в прах хотя бы этого врага.

Итак, раз возможность покончить с восточным фронтом исчезает, то следует попытаться добиться решения на западе, и притом немедленно, пока беспощадное применение к делу подводных лодок может еще оказать влияние на англо-французское наступление тем, что помешает передвижению транспортов частей и военного снабжения, провозимого под нейтральным флагом.

При оценке действия обостренной подводной войны на Англию следует обращать внимание не только на шансы сокращения подвоза продовольствия, но и на сокращение ее средств сообщения в такой мере, что война станет для нее немыслимой. Едва ли менее значительно будет действие, которое она окажет на Италию и Францию; правда, что нейтральным государствам также придется пострадать, но не исключена возможность, что именно этот факт будет использован для ускорения мира.

Америка едва ли пойдет дальше перерыва дипломатических сношений; с войной против Соединенных Штатов нам сегодня уже не приходится больше считаться. Не следует забывать, что Соединенные Штаты — как они и доказали в Мексике — плохо подготовлены к войне и что к тому же у них только одна забота — Япония. А Япония обязательно использовала бы войну Америки на европейском континенте.

Но если даже Америка и вступит в войну, то она во всяком случае не будет готова раньше трех или четырех месяцев, а за это время и нужно добиться европейского мира. По расчетам специалистов (между прочим и голландских хлеботорговцев), Англии сейчас хватит продовольствия не больше, чем на шесть недель, или в лучшем случае на три [месяца.]

Подводная война с Англией будет вестись на С[еверном] море с пятнадцати баз, так что прохождение хотя [...] крупного судна почта немыслимо. Что же касает[ся ...]щения через Ламанш, то, если оно даже не б[удет ... действи]тельно прервано, оно потому уже будет играть [...]ную роль, что условия железнодорожного [...] [132] Франции исключают возможность соответствующего развития этого пути.

А раз обостренная подводная война будет в полном ходу, то террор, который она произведет (потопление судов без предупреждения), приведет к тому, что многие суда уже вообще не посмеют выходить в море.

Из предшествующего намечается возражение, которое приводится в ответ на наши аргументы против беспощадной подводной войны. Оно должно служить опровержением теории, по которой небольшой приток хлеба из Аргентины и Соединенных Штатов (плохой урожай) в настоящее время не может играть важной роли, и следовательно не стоит жертв, связанных с подводной войной и с вызываемым ею расстройством путей сообщения. Я отмечал в беседах по этому вопросу, что факт, что Америка будет готова к войне только через три месяца, не исключает того, что через шесть или восемь месяцев она наконец все же достаточно подготовится и что она следовательно может вмешаться в европейскую войну в такой период ее, когда, даже поставив предварительно эту последнюю карту, мы бы могли добиться приемлемого мира. Не следовало бы забывать, что если мы в Америке имеем дело с англо-саксонской расой и что если она когда-нибудь уж решится на войну — то во всяком случае вложит в нее энергию и настойчивость, аналогичную Англии, которая также вступила в войну неподготовленной, а сейчас выставила против Германии прекрасное миллионное войско. Я говорил, что не могу также положиться и на японскую опасность в Америке, раз Япония связана с Россией и Англией договорами, весьма для нее выгодными, в то время, как влияние Германии в Азии исключено.

Я, между прочим, указывал и на большие надежды, возложенные в свое время на цеппелины, как орудие войны.

Циммерман сказал мне: «Поверьте, что мы беспокоимся не меньше вашего; я из-за этого провел немало бессонных ночей. Точной уверенности в успехе быть не может, мы должны удовольствоваться примерными выкладками. Потому мы и не приняли до сих пор никакого решения. Укажите мне, как добиться приемлемого мира — и я первый откажусь от подводной войны. По тому, как дела обстоят сегодня, и я, и многие другие уже почти склоняются к этому». [133]

До сих пор еще также не решено, надо ли сделать предварительное совещание в случае, если беспощадная подводная война будет принята.

Государственный секретарь Циммерман сказал мне, что он обдумывает, не сделать ли соответствующее заявление Вильсону, в котором, в виде объяснения поведения германского правительства, президенту указывалось бы на презрительное отношение Антанты к вопросу о мире, и предлогалось бы в целях охранения жизни и собственности американских граждан обозначить суда и морские маршруты, предназначенные для сообщения Америки с другими нейтральными государствами.

Вена, 15 января 1917 г.

Флотов ».

20 января Циммерман и адмирал Гольцендорф прибыли в Вену, где имело место совещание под председательством императора. На нем присутствовали, кроме них трех, еще граф Тисса, граф Клам-Мартиник, адмирал Хауз, генерал Конрад и я. Гольцендорф привел свои доводы, которые я отмечу ниже — но они встретили безусловное одобрение только у адмирала Хауза. Все аргументы, явствующие из уже приведенных мною официальных сообщений и из цитированного ниже министерского протокола, были подвергнуты уничтожающей критике, но она не произвела ни малейшего впечатления на представителей германской империи. Император, не принимавший участия в прениях, заявил к концу их, что свое решение он вынесет позднее. После этого в 2 часа в министерстве иностранных дел была еще конференция, служившая продолжением вышеозначенного совещания, протокол которой я привожу:

«Памятная записка о заседании императорского министерства двора и министерства иностранных дел от 20 января 1917 г.

Присутствовали: государственный секретарь германского министерства иностранных дел д-р Циммерман, начальник германского морского штаба адмирал фон Гольцендорф, австрийский министр иностранных дел граф Чернин, венгерский министр-президент граф Тисса, министр-президент двуединой монархии граф Клам-Мартиник, адмирал Хауз, германский морской атташе в Вене барон [134] фон-Фрейтаг, императорский морской атташе в Берлине граф Г. Коллоредо.

20 января в министерстве иностранных дел имело место совещание, поставившее на очередь вопрос об открытии обостренной подводной войны.

Из заявлений адмирала фон-Гольцендорфа следует, что морское командование Германии считает безусловно необходимым как можно скорее начать обостренную подводную войну. Аргументы, приводимые для подкрепления этой теории, явствуют из соответственных сообщений императорского посла в Берлине (то есть, выше приведенное донесение от 12 января 1917 г., № 6 II, телеграмма от 13 января № 22, так же как и донесение начальника отделения барона Флотова) и могут быть вкратце переданы в следующих лозунгах:

Время против нас; усиливающийся недостаток живой силы центральных держав; прогрессирующее ухудшение урожая; предстоящее на западном фронте англо-французское наступление с усовершенствованными и увеличенными средствами борьбы и вытекающая отсюда необходимость помешать подвозу подкреплений, нужных для такого предприятия или по крайней мере уменьшить его; невозможность добиться такого результата на суше; необходимость поднять падающий дух воинских частей своевременным беспощадным использованием имеющихся у нас средств войны и их несомненным успехом; верность успеха обостренной подводной войны в виду того, что продовольствие и запасы у Англии иссякнут за два с половиной или три месяца, а также в виду того, что она повлечет за собой прекращение производства военного снабжения и промышленности вообще, как следствие прекращения подвоза сырья в Англию, угля во Францию и Италию и т. д.

Что же касается до фактического проведения этой меры, то в данное время в распоряжении германского флота находятся пригодные для этой цели 120 подводных лодок новейшей конструкции. В виду больших успехов, достигнутых подводными лодками в начале войны, когда у нас в руках было лишь 19 лодок старой конструкции, увеличение числа боевых единиц служит верным залогом решительного успеха. [135]

Немцы предполагают начать беспощадную подводную войну 1 февраля 1917 г. с публичного заявления, сделанного в этот день, что отныне доступы к английским побережьям и к западному побережью Франции закрыты. Всякое судно, которое ослушается этого приказания, будет взорвано подводной лодкой. Отсюда вытекает надежда урезонить Англию через каких-нибудь четыре месяца, причем необходимо упомянуть, что адмирал фон-Гольцендорф заявил expressis verbis{*10}, что он гарантирует успех.

Что же касается до того, как эта новая кампания будет встречена нейтральными государствами, то, хотя ответственные германские круги сознают всю опасность, они все же склонны смотреть на эту сторону дела оптимистически. Они не верят в выступление скандинавских государств или Голландии против нас, но на случай, что они ошибаются, уже приняты соответствующие военные меры. С точки зрения Германии уже одни эти меры, принятые на голландской и датской границе, испортят аппетит этих государств, причем судьба Румынии безусловно подействует при этом устрашающе. Скорее наоборот: придется считаться с полной приостановкой судоходства нейтральных государств, составляющего около 30% английского фрахта. Но нейтральным государствам должны быть сделаны разные поблажки путем установления срока для возвращения судов, оказавшихся в море в день объявления войны, а также и других мероприятий.

Что же касается Америки, то немцы постановили удерживать ее, поскольку это возможно, от выступления против центральных держав своим дружеским отношением (между прочим, необходимо вернуться к предложениям, сделанным в свое время после потопления «Лузитании»); но в общем Германия готова ждать и худшего со стороны Америки. Однако, в Германии распространено убеждение, что Соединенные Штаты не допустят разрыва с центральными державами. Если же они все-таки пойдут на это, то они во всяком случае запоздают и смогут активно выступить лишь к тому времени, когда в Англии будет, конечно, царить упадок духа. Америка к войне не готова, что достаточно выяснилось за время мексиканского кризиса; она находится под угрозой Японии и ей к тому же приходится бороться с целым рядом экономических и социальных осложнений. К тому же Вильсон [136] — пацифист, и в Германии поэтому рассчитывают, что по окончании выборов он еще решительнее пойдет по пути мира. Своим возвышением он обязан не германофобским восточным, штатам, а агитации центральных и западных штатов, преимущественно враждебных войне и населенных выходцами из Ирландии и Германии. Эти соображения в связи с оскорбительным ответом Антанты на шаги к миру, предпринятые президентом, делают мало вероятным, что Америка бросится в войну с легким сердцем.

Мы здесь вкратце повторили соображения, подкрепившие германские требования немедленно приступить к обостренной подводной войне и заставившие государственного канцлера и министерство иностранных дел пересмотреть принятое им до того решение по этому вопросу.

Императорское и королевское министерство иностранных дел и императорский и королевский венгерский министр-президент указали в первую очередь на ужасные последствия с точки зрения военной, морской, экономической и финансовой, которые должны повлечь за собой выступление Америки; они затем высказали недоверие к тому, что Англия окажется действительно запертой. Граф Чернин остановился на том, что немцы упускают возможность сокращения потребления в Англии и не учитывают, того, что потребление центральных держав за время войны сократилось вдвое. Он затем указал на то, что приводимые германским морским ведомством цифры пока еще очень не точны и не убедительны. Далее был подвергнут обсуждению вопрос о том, не легче ли достигнуть цели, продолжая войну в прежних пределах (уничтожение в среднем 400.000 тонн в месяц), и не вернее ли поставить нашу последнюю хорошую карту только тогда, когда все другие средства будут уже исчерпаны. Угроза, что мы можем начать беспощадную подводную войну, висит над головами наших противников, как Дамоклов меч, и является, может быть, более действительным средством закончить войну, чем фактическое ее применение на деле, которое, ведь, связано с опасностью выступления нейтральных государств. Если все же будет решено, что невозможно повременить с этой мерой, на которую рассчитывает Германия, а это, ведь, не исключено, то следует быть заранее готовыми к усилению боевой энергии наших врагов; как бы то ни было, уже сейчас приходится считаться с тем, что миролюбивые [137] настроения пока-что исчезли. Наконец, было сделано указание на то, что аргументы, приводимые Германией за последнее время, а именно опасность положения западного фронта, в виду ожидаемого крупного англо-французского наступления, являются полным новшеством. Тогда как до сих пор постоянно утверждалось, что наступления наших противников будут ослабевать — сейчас уже говорят о том, что для поддержки сухопутных войск необходимо беспощадное использование флота. Конечно, если эти опасения правильны, то все другие соображения должны отступить на задний план и необходимо пойти на риск, связанный с беспощадным применением подводных лодок. Но граф Чернин и граф Тисса оба высказали очень серьезные сомнения на этот счет.

Венгерский министр-президент указал, что необходимо в таком случае немедленно развить пропаганду в нейтральных государствах и в частности в Америке с тем, чтобы с самого начала правильно осветить политические цели и методы центральных держав, направленные на самосохранение и самозащиту; а позднее, когда дело действительно дойдет до беспощадной подводной войны — пояснить, что в виду явно выраженного намерения Антанты уничтожить центральные державы, именно миролюбивые стремления четверного согласия не оставляют им другого выбора, как принять все меры для возможно скорого окончания всемирной борьбы.

Руководители внешней политики заявили положительно, что они предпримут все необходимые шаги в этом направлении и что все подготовительные работы ведутся уже сейчас. Адмирал Хауз присоединился к аргументам морского ведомства без оговорок, развивая мысль, что, с точки зрения военной, возможность вмешательства Америки не повлечет за собой серьезных последствий и что, наконец, сама Антанта фактически уже довольно давно практикует беспощадную подводную войну в Адриатическом море, взрывая подводными лодками госпитальные и транспортные суда.

В заключение императорский и королевский министр иностранных дел заявил, что окончательное разрешение спорного вопроса должно быть предоставлено обоим монархам, для чего они положили встретиться 26-го сего месяца». [138]

Когда, по окончании общего совета, мне пришлось говорить с императором наедине, я нашел, что и он также настроен определенно против нового средства борьбы и разделяет все наши заботы об его возможных последствиях. Но мы знали, что Германия уже окончательно решила во всяком случае объявить обостренную подводною войну, и что все наши доводы не имеют, следовательно, никакого практического значения. Необходимо было поэтому обдумать, примкнем ли мы к ней или нет. В виду незначительного числа наших подводных лодок, наше устранение не оказало бы большого влияния на конечный исход эксперимента, и я сначала думал предложить императору отделиться от Германии по этому вопросу, хота мне и было ясно, что такое отделение может вполне означать, конечно, конец союза.

Но затруднение заключалось вот в чем: чтобы подводная война не оставалась безрезультатной в северных морях, она должна была также вестись и в Средиземном море; ведь, если бы Средиземное море оставалось свободным, то транспорты, конечно, пошли бы по этому пути, а оттуда сушей через Италию и Францию на Дувр и таким образом отняли бы всякий смысл северной подводной войны. Между тем, для ведения подводной войны Германии были необходимы наши базы в Адриатике: Триест, Пола и Каттаро; предоставляя их в распоряжение Германии, мы тем самым фактически брали также и на себя часть ответственности за подводную войну, даже если бы наши подводные лодки вовсе и не вышли бы из своих портов; в противном же случае, мы нанесли бы Германии удар с тылу и тем самым шли на открытый конфликт с ней, который должен был привести к окончательному разрыву союза.

Это был опять-таки один из тех случаев, которые доказывают, что когда сильный и слабый ведут войну сообща, слабый всегда оказывается не в состоянии выделиться и примириться с неприятелем, не изменяя своей прежней политике вполне и не переходя на открытую войну с прежними союзниками. Этого никто из тогдашнего правительства не хотел и поэтому, хоть и с тяжелым сердцем, но мы дали наше согласие.

Болгария, не принимавшая участия в этом фазисе войны и сохранившая и дальше свои дипломатические сношения с Америкой, находилась в другом положении, поскольку она [139] могла оставаться в стороне, не парализуя германских планов. Но я все же был убежден еще тогда, что хотя выделение Болгарии произведет очень вредное для нас впечатление, ей лично оно не поможет. И действительно, хотя она и сохранила до конца дипломатические сношения с Америкой, обстоятельство это нисколько не облегчило ее дальнейшей участи.

Если бы нам удалось удержать Германию от обостренной подводной войны, то это, конечно, было бы очень большое преимущество; что же касается того, принимали ли мы в ней участие или нет, то с точки зрения того, что нам после этого следовало ожидать от Антанты, это значения не имело, как это и видно из примера Болгарии. Раз Америка объявила войну Германии, то конфликт между ею и нами становился также неизбежным; ведь, на западном фронте против американских войск стояла также и австро-венгерская пехота и артиллерия. Поэтому мы не могли успокоиться на мнимо-миролюбивых отношениях вроде тех, которые существовали между Америкой и Болгарией до самого конца войны — уже не говоря о том, что, как уже было упомянуто, Болгария впоследствии убедилась, что сохранившиеся добрые отношения к Вашингтону не принесли ей ни малейшей пользы.

До сих пор нельзя с точностью установить, когда Германия убедилась в том, что беспощадная подводная война не приносит желанных результатов и является, следовательно, ужасной ошибкой. Германское военное командование постоянно проявляло громадный оптимизм не только в официальных своих выступлениях, но и в совещаниях с дружественными кабинетами, и когда, в апреле 1918 г., я подал в отставку, Берлин все еще стоял на той же точке зрения, что в этой морской войне Англия потерпит поражение. В одном из своих сообщений от 14 декабря 1917 г. Гогенлоэ писал, что в германских компетентных кругах царит полный оптимизм. Правда, что я отметил некоторые признаки начинающегося прояснения и в германских умах, и сам Людендорф ответил мне на мои упреки — что «на войне все опасно», что до операции никак нельзя установить ее возможных последствий, что он согласен с тем, что расчет во времени был неправилен, но что «конечный результат» — на этом он настаивал «оправдает его». Но в общем, очевидно, желая оправдать [140] себя, все ответственные деятели Германии утверждали, что Америка так или иначе все равно выступила бы, и что подводная война только дала ей последний толчек. Соответствует ли действительно такое мнение истине, в лучшем случае сомнительно. Этого нельзя ни утверждать, ни отрицать положительно. За время войны широкие круги общества привыкли рассматривать Гинденбурга и Людендорфа, как одно целое. Они представлялись неразрывно между собою связанными. Они вместе поднялись до высшей власти, и лишь падение резко разграничило суждения о них. На всех деловых совещаниях на первый план всегда выступал Людендорф. Он говорил много и всегда тоном чисто прусской повелительности. Речи его обыкновенно действовали замечательно, но сам он быстро успокаивался, а гнев его испарялся так же быстро, как и вспыхивал. Несмотря на неприятные стороны его характера, у него была своеобразная обаятельность, свойственная сильным натурам, и его беспримерной энергией и работоспособностью я всегда восхищался. Отношения его со мной оставались всегда, даже несмотря на большие разногласия, вполне корректными. Перепечатанное несколькими газетами известие о том, будто «Людендорф угрожал мне войной», — чистейшая выдумка. Я, конечно, и сам представляю себе, что в случае отпадения двуединой монархии, он предпочел бы бороться с войсками Антанты, вступившими в Австро-Венгрию, на нашей территории, чем в Германии. Вторжение германских войск в Тироль, происшедшее позднее, в эпоху Андраши — меня поэтому нисколько не удивило. Несчастье заключалось в том, что выдающийся генерал Людендорф вместе с тем руководил и политикой. Его идея довести Антанту до полного изнеможения, то есть победить ее так, чтобы совершенно обезоружить ее, была утопией, потому что ясно, что поставить на колени Англию и Америку вместе со всем миром, вступившим с ними в коалицию, было совершенно невозможно. Людендорфский победный мир был во всяком случае исключен. Все, что генерал Людендорф создавал, было загублено Людендорфом — политическим деятелем. Если бы после того, как Людендорф одержал свои необыкновенные военные успехи, удалось бы убедить его заключить мир, требующий некоторых жертв, то он мог бы спасти Германию, а так его политика испортила все его плоды побед. Он преследовал неосуществимые [141] задачи, он требовал от германского народа невозможного, он натягивал тетиву, пока она не лопнула. А за ним и за Гинденбургом — и только за ними — германский народ пошел бы без оглядки. Если бы Людендорф своевременно выступил на защиту компромиссного мира, то германский народ послушался бы его. Правда что, позднее Антанта со своей стороны уже не соглашалась ни на какие компромиссы, — но об этом в следующей главе,

Гинденбург принадлежит к величайшим людям своего времени. Память о нем не умрет в истории Германии. Он был одинаково поразителен и как военачальник, и как человек. Он был особенно привлекателен своей скромной простотой. Когда мы как-то заговорили о фотографах, осаждавших все берлинские конференции, он заметил: «Дожил я до семидесяти лет, и никто никогда не находил во мне ничего особенного; теперь же они все вдруг открыли, что у меня замечательно интересная голова». Он был гораздо спокойнее и ровнее Людендорфа, и гораздо менее чувствителен в своем отношении к vox populi{*11}. Я вспоминаю, что однажды, когда я уговаривал Людендорфа быть уступчивым в вопросе о мире, он воскликнул взволнованно: «Германский народ не желает компромиссного мира, и я не хочу, чтобы мне вслед бросали камни. Да и династия не переживет компромиссного мира». Теперь династия кончена, камни уже летели, а мир потребовал жертв, гораздо ужаснее всех, которые тогда мог ожидать худший пессимист.

Разрыв сношений между Германией и Америкой последовал 3 февраля 1917 г. Посол граф Тарковский оставался в Вашингтоне, но Вильсон его больше не принимал, и он вел дела исключительно через Лансинга; я тогда еще надеялся сохранить эти полуофициальные сношения с Америкой, рассчитывая на то, что в минуту разрыва сношений с Германией Америка учтет их и не объявит нам войны. Германское правительство, конечно, предпочитало, чтобы мы порвали дипломатические сношения одновременно с ним. 12 февраля меня навестил граф Ведель; его предложение и мой ответ видны из следующей телеграммы, адресованной мною Гогенлоэ. [142]

Вена, 12 февраля, 1917.

«Довожу до сведения Вашего сиятельства, что по поручению своего правительства граф Ведель высказал мне следующие три пожелания:

1. Чтобы граф Тарковский не отдавал своих верительных грамот прежде, чем выяснятся отношения между Германией и Америкой.

2. Чтобы, напротив того, он высказал бы протест против попыток последней восстановить нейтральные государства против Германии.

3. Чтобы, в случае начала войны с Германией, граф Тарновский был отозван.

Первые два пункта мною отклонены, последний же принят».

Так как не в наших силах было помешать Германии начать обостренную подводную войну, то нам оставалось лишь приложить все усилия к сохранению добрых отношений с Америкой, чтобы таким путем иметь возможность и впредь играть роль посредника. Правда, что роль эта длилась только до тех пор, пока между Америкой и Германией был только разрыв в дипломатических сношениях, а не война.

В основе моего ответа на американский запрос о точном определении положения, занятого нами 5 марта 1917 г., была заключена мысль удержать Америку от разрыва дипломатических сношений с нами, а с другой . стороны по возможности замаскировать разногласие, в действительности существующее между нами и Германией. Он имел успех и значение, поскольку нам удилось временно сохранить дипломатические сношения с Америкой. Они были прерваны лишь 9 апреля 1917 г.

Мой ответ вызвал резкую отповедь Стефана Тиссы. 3 марта я получил от него следующее письмо:

«Дорогой друг.

В интересах дела, я могу только сильно пожалеть о том, что мне не была дана возможность прочесть окончательный текст нашего aide-memoire{*12} прежде, чем он был отправлен. Не говоря уже о других менее серьезных пунктах, я не могу умолчать о тягостном впечатлении, произведенном на меня [143] тем, что мы неоднократно и с подчеркиваньем признаем, что в нашей ноте, касающейся «Анконы», мы делаем уступку.

Я боюсь, что мы тем самым поставим себя в очень невыгодное положение перед президентом Вильсоном, между тем как избежать этого признания было тем легче, что, по моему мнению, мы в сущности никакой уступки не делали:

Выражение своего мнения еще не есть уступка. Я отнюдь не хочу ослабить его моральную ценность, но юридическое значение его все же совершенно иное и с точки зрения третьих лиц не ведет к тем же правовым преимуществам в их пользу, как сделанная уступка. Своим заявлением, что мы сделали американцам уступку, мы признаем, что у нас существуют обязательства по отношению к ним. Несмотря на всю прекрасную и искусную аргументацию нашего мемуара, американцам не трудно будет доказать, что наше прежнее заявление не покрывается нашим настоящим выступлением; если то заявление было уступкой, то она дает американскому правительству право требовать его исполнения. А в таком случае мы окажемся «an awerward predicament»{*13}. Я отмечал в моей памятной записке, что я бы пока опустил доказательство того, что мы не делали никакой уступки. Мы таким образом оставили бы за собой возможность вернуться к этому вопросу. Но, давая им это оружие в руки, мы подвергли себя риску отказа, и я очень боюсь, что нам придется еще сильно раскаиваться в этом. Конечно, все это останется между нами. Но я должен был открыть тебе мое сердце, чтобы объяснить, почему я прошу впредь своевременно пересылать мне документы такого государственного значения, дабы дать мне возможность сделать замечания, представляющиеся мне необходимыми. Поверь, что это было бы действительно в интересах дела, и могло бы иметь во всех отношениях только хорошие последствия.

Горячо преданный тебе

Тисса ».

Добавление.

«Можно принять с некоторой степенью вероятности, что в Америке пацифистское течение усиливается и что, осознав это, президент Вильсон может быть несколько отложит решение вопроса в духе воинственности. Даже если моя [144] предпосылка ошибочна, все же бы следовало в наших интересах как можно дольше избегать разрыва дипломатических сношений.

Ответ на американский aide-memoire поэтому следовало бы отправить как можно позже, и он должен бы быть составлен в таком духе, точно он является обсуждением темы, выдвинутой самими американцами. Вдаваться прямо в вопрос, поставленный в aide-memoire, не следовало. Если мы ответим на этот вопрос утвердительно, то президент Вильсон не сможет избежать разрыва сношений с двуединой монархией. Если же мы ответим отрицательно, то мы подведем Германию и сойдем с позиции, занятой нами 31 января.

Американский aide-memoire дает нам в руки орудие отклонения от прямого ответа, так как отождествляет заявления, сделанные нами по вопросу об «Анконе» и «Персии», с позицией, принятой германской нотой от 4 мая 1916 года. Мы бы остались поэтому вполне последовательными, если бы в нашей ноте от 14 декабря 1915 г. мы также пояснили, что нами руководит наше собственное правосознание. В нашей переписке с американским правительством по вопросу об «Анконе», «Персии» и «Петролите» мы всегда обсуждали данный конкретный случай, не углубляясь в соответственные принципиальные правовые вопросы. Как раз в нашей ноте от 29 декабря 1915 года, в которой приведен взгляд, цитированный в aide-memoire, можно было также ответить, что тогдашний взгляд отнюдь не является pledgeъом{*14}, так как мы ничего не обещали и не брали на себя никакого обязательства (но при настоящем положении дел я бы этой темы не коснулся вовсе), императорское и королевское правительство определенно заявляло, что оно впоследствии вынесет на обсуждение трудные вопросы международного права, связанные с подводной войной.

Правда, что настоящий момент едва ли удобен для такого рассмотрения. Но действия неприятеля тем временем вызвали события, создали положение, при котором и мы не могли дольше избежать более интенсивного использования подводных лодок в Адриатическом море. Неприятельские подводные лодки систематически взрывали наши торговые суда без всякого предупреждения. Наши противники тем самым поставили себя на точку зрения беспощадной подводной [145] войны в самом широком масштабе, не наталкиваясь при этом на противодействие нейтральных государств.

Антанта проявила ту же беспощадность в отношении свободного плавания и безопасности жизни граждан нейтральных государств при закладке подводных минных заграждений. Как орудие обороны для охраны собственного побережья и гаваней и как средство блокады неприятельской гавани, морские мины являлись оружием общепризнанным. Но совершенным нововведением этой войны является применение этого орудия в смысле агрессивности: громадные пространства открытого моря, расположенные на путях мирового значения, теперь покрываются минными полями, так что уже сообщения нейтральных государств оказываются или совершенно прерванными, или связанными с опасностью для жизни.

Такой образ действий безусловно представляет собой гораздо более серьезное препятствие свободе передвижения и более вредит интересам нейтральных государств, чем ведение обостренной подводной войны на протяжении строго ограниченных и точно установленных морских пространств, причем нейтральным судам предоставляется свобода плавания, и интересы нейтральных государств соблюдаются также и всяческими другими путями.

Как раз в момент, когда призыв президента ко всему миру совпал с чистосердечным и непосредственным заявлением центральных держав о том, что они желают заключить честный мир, который был бы приемлем и для наших врагов, англичане заложили новое, самое большое свое минное поле на одной из больших дорог мирового значения в Северном море и точно, в насмешку над благородной инициативой Соединенных Штатов, Антанта заявила во всеуслышание и в самых резких выражениях, что она ведет войну на уничтожение наших государств. В нашей стойкой борьбе мы преследуем, против завоевательных стремлений наших врагов, великие цели, руководившие действиями американского правительства: возможно скорое прекращение этой ужасной человеческой бойни и установление честного длительного мира, благодетельного для всего человечества; путь, которым мы идем, ведет нас к общей цели с американским [146] правительством, и мы не можем отказаться от надежды, что мы будем поняты и американским народом, и правительством Соединенных Штатов.

Тисса

».

Я отвечал ему 5-го марта нижеследующее:

«Дорогой друг.

Я никак не могу согласиться с твоим взглядом на вещи. После первой ноты по поводу «Анконы» мы повернули вспять и объяснили во второй ноте, что «по существу согласны с германской точкой зрения» — это была открытая уступка и замаскированное согласие.

Я совершенно не верю, что адвокатские ухищрения способны оглушить американцев, и если бы мы стали отрицать факт этого данного согласия, то нам от этого, конечно, не было бы лучше.

Во-вторых же — и это важнее всего — вообще нет никакой возможности удержать американцев от войны, раз они ее хотят. Или они идут определенно к войне — и тогда никакие ноты не помогут, или они ищут выхода из опасности войны — и в таком случае они найдут его в нашей ноте.

Вот что я хотел сказать по существу. Выполнить твое требование было технически невозможно. Составить ноту было не так просто: я ее совершенно изменил, затем его величество пожелал познакомиться с нею; он принял мои изменения и санкционировал их; а Пенфильд{4} тем временем торопил меня и даже телеграфировал уже за неделю в Америку, чтобы успокоить своих сограждан; приходилось также примирять и немцев с предпринятым шагом.

Ты знаешь, как я люблю обсуждать с тобой самые важнейшие вопросы, но ultra posse nemo tenetur{*15} — было физически невозможно еще раз переделать все заново и подготовить согласие его величества на новое решение.

Твой верный старый друг Чернин ».

На это я получил 14 марта следующий ответ Тиссы:

«Дорогой друг.

От всей души радуюсь блестящей удаче твоего aide-memoire (Тисса имеет здесь ввиду решение, принятое тогда [147] Америкой не порывать с нами сношений), но она все-таки не изменяет моего, прежнего мнения, что мы напрасно сознались в том, что мы сделали уступку. В дальнейших стадиях развития нашей политики это признание может иметь серьезные последствия, а между тем было вполне возможно пока этой темы не касаться.

Ты, верно, находишь меня очень упрямым? Я не хотел умолчать об этом и закончить нашу полемику, чтобы ты не считал меня лучше, чем я есть на самом деле. До свидания.

Твой старый друг Тисса ».

Тисса согласился на подводную войну с большой неохотой, он терпел ее только на основании vis major, потому, что мы не могли помешать германскому военному командованию пойти на этот шаг и потому, что, подобно мне, он был убежден в том, что отказ от него не принесет нам ни малейшей выгоды.

Лишь гораздо позднее, уже по окончании войны, я узнал из верного источника, что Германия, очевидно, совершенно не отдавая себе отчета в действительном положении дела уже во время войны сократила дальнейшую постройку подводных лодок. Лица, компетентные в вопросах морской техники, обращали внимание государственного секретаря Капелли, что если сократить все прочее судостроительство, то можно увеличить постройку подводных лодок впятеро. Капелли на это не согласился, заявив, что и так «никто не знает, что делать со всеми подводными лодками после войны». Как мы уже говорили, Германия имела в то время более ста подводных лодок; если бы в ее распоряжении их было впятеро больше, цель ее может быть была бы достигнута.

Повторяю — эту версию я слышал лишь зимой 1919 г. и доказать верность ее я не могу.

Мало военных мероприятий вызвало так много возмущения, как это потопление неприятельских судов без всякого предупреждения. Но беспристрастный наблюдатель все же должен будет признать, что борьба против женщин и детей была начата не нами, а нашими противниками, начавшими блокаду. Она загубила целые миллионы населения центральных держав; жертвы ее падали преимущественно и именно на беднейших и слабейших в большинстве случаев женщин и детей. Правда, что на это можно возразить — что [148] «центральные державы были осажденной крепостью, и что в 1870 году немцы брали Париж измором». Но не менее верно и то, что и было отмечено в ноте от 5 марта, — что при сухопутной кампании мирным гражданам, живущим в сфере военных действий, всегда приходится страдать наравне с другими, и что нет никакого основания требовать, чтобы морская война подчинялась другим моральным законам. Если в район военных действий входит какой-нибудь город, деревня, то это обстоятельство никогда не мешало артиллерийскому обстрелу, несмотря на опасность его для женщин и детей. В данном же случае мирным жителям воюющих держав было время легко избежать опасности, отказавшись на время от морских путешествий. После катастрофы зимой 1919 года мне пришлось обсуждать этот вопрос с несколькими своими старыми друзьями-англичанами. Они стояли на той точке зрения, что не подводная война сама по себе, а жестокое применение ее, противное международному праву, вызвало такое страшное возмущение. По их словам, например, германские подводные лодки постоянно взрывали госпитальные судна, а затем обстреливали из своих орудий спасающихся пассажиров, и так далее. Но этим рассказам можно противопоставить германские описания страшных деталей английской жестокости, как например инцидент с «Барионгъом».

В отдельных случаях военные части всех воюющих держав допускали позорные деяния, но я не верю, чтобы германское или английское верховное командование поощряло, а тем более приказывало применять такую жестокость. Расследование международного, но нейтрального, суда было бы единственным средством выяснить эти обстоятельства.

От кого бы ни исходили жестокости, подобные вышеописанным, они подлежат строжайшему осуждению, но сама по себе подводная война была морально допустимым средством обороны.

В настоящее время блокада рассматривается, как допустимое и необходимое мероприятие — обостренная подводная война, как преступление против международного права. Такое рассуждение подсказывается силой, а не правом. История рано или поздно посмотрит на это иначе. [149]