Дипломатический период
Мое знакомство с дипломатическим миром началось на следующий день утром. К нам в гостиницу приехал первый секретарь посольства Хуанито Ранеро. Он имел внешность настоящего дипломата, каким я его себе и представлял: безупречно одетый, изящный и довольно франтоватый.
Я не знал, каковы его политические взгляды, друг он мне или недруг, но его любезность казалась естественной и произвела на меня хорошее впечатление.
Должен сказать, что всегда предпочитал людей излишне любезных слишком грубым, изрекавшим неприятные вещи, пусть даже они были правдой. Грубость, характерная для многих арагонцев и в меньшей степени для моих земляков — риохцев, всегда задевала меня. Я считаю бестактным, встретив мнительного друга, сокрушенно заметить ему: «Я думаю, ты долго не протянешь!» — или, увидев полную даму, соблюдающую строгую диету и всеми способами стремящуюся похудеть, сказать ей: «Что ты делаешь, чтобы полнеть день ото дня?».
Неужели такие люди не понимают, насколько неприятна их правдивость.
Хуанито Ранеро поэтому и произвел на меня хорошее впечатление. Я был признателен ему за то, что он явился приветствовать нас. Затем Ранеро отвез меня на своей машине [269] представить в посольство и в первое время помогал в работе. Когда я говорю о плохом впечатлении, произведенном на меня дипломатами, то должен сделать исключение для Хуанито Ранеро. Хотя Ранеро являлся стопроцентным дипломатом, он был умен и умел непринужденно держать себя.
Испанское посольство в Риме находилось недалеко от Киринала{115} (позже речь пойдет о посольстве при Ватикане) и занимало старинное импозантное здание палаццо Барберини. Нашим послом был Габриель Аломар, известный профессор, друг Асаньи, прекрасный человек и убежденный республиканец. Однако целый ряд недостатков сводил на нет все его достоинства. Он меньше всего подходил для представителя молодой Испанской республики в фашистской Италии.
Министр-советник{116} и секретари посольства чувствовали себя оскорбленными, представляя строй, осмелившийся изгнать из Испании королей и «бедных наследничков» и выдвинувший на ответственные должности каких-то плебеев. Эти люди вели себя как лакеи из знатных домов, вынужденные прислуживать семье простого буржуа. Они чувствовали себя униженными, хотя новые хозяева относились к ним с большим уважением и учтивостью, нежели прежние.
В разговорах с дипломатами других стран и со знакомыми из римского общества мои товарищи по посольству считали необходимым извиняться за действия своего правительства.
Естественно, при таком отношении к республике они не помогали бедному послу, а лишь старательно подчеркивали его многочисленные ошибки, которые он допускал из-за незнания дипломатических обычаев и жизни светского общества. Правда, делали они это тактично, боясь потерять свои должности, поистине теплые местечки. В те времена жизнь дипломатов в Риме была настоящим раем.
Обычно в посольство они приезжали на своих автомобилях в половине одиннадцатого и не спеша принимались обсуждать обед или бал, прошедшие накануне. Их гораздо больше занимали различные нарушения дипломатического этикета, нежели международная обстановка. Тот факт, что секретаря посадили на не положенное ему место, служил поводом для длительных и горячих споров. Не забывали и о дамских туалетах, проявляя при их оценке удивительные познания. Мужчины тоже попадали под огонь их суровой критики. Меня [270] возмущало презрение, с каким эти люди говорили о каком-нибудь бедном дипломате, не умевшем изящно носить фрак. Помню, как однажды они все утро горячо спорили на тему, носить ли с визиткой и брюками в полоску обычный галстук или пластрон. Разговоры были столь бессодержательны, что порой я начинал сомневаться, всерьез ли они ведутся.
Закончив дискуссию, все садились за рабочие столы, на которых уже лежали разложенные канцлером газеты. Великие дипломаты, вооружившись большими ножницами, вырезали из них статьи, которые считали интересными, и наклеивали на чистые листы бумаги. На основе этого «материала» они составляли доклады, посылаемые диппочтой в министерство. В час дня, оставив ножницы, все отправлялись обедать или выпить аперитив со своими друзьями в каком-нибудь ресторане на Виа-Венета{117} и возвращались в посольство только в том случае, если устраивался обед или прием.
Контраст между роскошным дворцом, в котором располагался посол, и помещением, где работали остальные сотрудники, был разительный. Канцелярия — так называлось здание, где находились наши кабинеты, — состояла из трех довольно неприглядных комнат: одна — для военного, морского и авиационного атташе, другая — для секретарей и канцлера, третья — для министра-советника. Канцлеры, несмотря на помпезное название, выполняли обязанности консьержей — привратников. Нашего канцлера, довольно проворного человека, звали Финокини. Он заботился обо всем, начиная с рассылки бесчисленного количества визитных карточек и букетов цветов, требуемых протоколом, и кончая опечатыванием отправляемой в Испанию дипломатической почты, в которой сообщалась «важная, секретная информация». Само собой разумеется, что Финокини информировал итальянскую разведку и о том, что делалось в посольстве, и о содержании диппочты. К счастью, наша работа была настолько безобидной, что не имела секретов, которые следовало бы охранять.
Без показной наивности должен признаться, что сначала не совсем понимал, почему в Мадриде поздравляли меня с назначением в Рим, будто я получил самый крупный выигрыш по лотерее. Но вскоре понял: назначение было не из обычных — независимая должность, несложная работа, а материальное [271] положение — лучше и желать нельзя. Точно не помню, какое жалованье я получал, но мы с Кони могли жить, как говорится, на широкую ногу. Кроме того, мне выплачивали наградные в золотых песетах и выдавали значительную сумму на представительские расходы. Я имел и ряд других источников доходов, увеличивавших мои финансовые возможности. Например, одной из основных моих обязанностей являлось посещение самолетостроительных, моторостроительных заводов и других авиационных учреждений, расположенных в различных районах Италии. На эти поездки выдавали командировочные и сверх того платили за каждый километр пути.
Маршруты я выбирал сам, поэтому, не переступая границ законности, комбинировал деловые поездки с туристскими. Например, осмотр моторостроительного завода в Неаполе давал возможность побывать в Помпее или провести конец недели на Капри.
Как дипломату, мне предоставлялись определенные льготы. Так, при покупке иностранных товаров мы освобождались от пошлин и пользовались некоторыми другими скидками. Таким образом, за самую дорогую модель автомобиля «рено», стоившую в Париже 26000 франков (1933 год), я заплатил 15000 франков, то есть почти половину ее настоящей цены. Даже одежда, заказанная в Лондоне, стоила нам вдвое дешевле, чем остальным.
Одной из главных статей расходов был бензин. Мы проводили жизнь в путешествиях, и машина пожирала много горючего. Но и здесь не возникало проблемы: бензин обходился дипломатам наполовину дешевле, чем другим смертным. Кроме того, мы имели специальные бензоколонки, чтобы не стоять в очередях.
Во многих первоклассных гостиницах мы платили за номер на 20 процентов меньше, чем остальные. Очевидно, владельцы отелей были заинтересованы в том, чтобы у них останавливались дипломаты, и у подъезда стояли автомобили со знаком «ДК» {118}. В нашем распоряжении имелись специальные магазины с лучшими винами, ликерами, табаками и высококачественными продуктами, которые продавались по необычайно низким ценам. И такие преимущества нам предоставлялись во всем.
Первым важным лицом, с которым я познакомился в фашистской Италии, был генерал Итало Бальбо, министр авиации. [272]
Меня представил ему полковник Лонго, начальник иностранного отдела министерства, опекавший авиационных атташе в Риме. Лонго я знал еще в бытность его инструктором в школе морских летчиков в Барселоне. Это знакомство облегчило мои официальные отношения с министерством авиации.
Мебель в кабинете министра была настолько роскошной и современной, что казалось, она предназначена специально для того, чтобы произвести впечатление на посетителей. Генерал Бальбо, молодой, высокий, с черной бородой, в яркой форме итальянской авиации, выглядел весьма колоритно и хорошо вписывался в обстановку своего кабинета. Во время первой встречи я не успел составить себе определенного мнения о нем: из пяти минут моей аудиенции три он разговаривал по телефону. Министр не задал мне ни одного вопроса об Испании.
Вскоре я убедился, что не силен в истории Италии. Решив восполнить этот пробел, я вместе с Кони записался на организованные для иностранцев курсы по истории и археологии этой страны. Занятия оказались интересными, и не только потому, что их вели высококвалифицированные педагоги — известные историки и археологи. Огромное удовольствие доставляли осмотры выдающихся памятников и исторических мест. Между прочим, во время одной из экскурсий мне стало не по себе, когда я услышал о варварстве наших предков в период их господства в Италии.
Кто-то из слушателей спросил преподавателя, почему в Помпее довольно хорошо сохранились многие дома, тогда как в Эркулануме, расположенном рядом с ней и находившемся в таких же условиях, здания сильно пострадали. Обращаясь к Кони и ко мне, руководитель группы попросил не обижаться на его ответ: в этом виновны испанцы. Обнаружив место расположения Эркуланума, они начали бурение и раскопки без предварительно разработанного плана, не заботясь о непоправимых разрушениях, причиняемых таким методом, ибо преследовали только одну цель: отыскать и захватить богатства, находящиеся там.
На курсах мы познакомились с молодой приятной немкой, дочерью богатого промышленника из Мюнхена. Ее звали Лизелотта. Незадолго до этого она развелась с мужем, австрийским графом, чем вызвала неудовольствие родителей, гордившихся тем, что их дочь — графиня. [273]
Мы стали друзьями. Лизелотта была настроена либерально. Она испытывала антипатию к нацистам и с отвращением говорила об атмосфере насилия, царившей в ее стране. По окончании курсов она вернулась в Германию. Через некоторое время мы получили письмо от ее отца, который благодарил нас за внимание, оказанное его дочери, и приглашал провести несколько дней в их родовом имении под Мюнхеном. Лизелотта настойчиво просила нас принять приглашение. Она очень скучала, и наш визит помог бы разрядить окружающую ее обстановку. Мы решили ехать. Я никогда не бывал в Германии. По неизвестным мне причинам правительство откладывало мое официальное представление в Берлине, где я считался аккредитованным в качестве авиационного атташе. Мне же хотелось поехать в Германию: любопытно было посмотреть, что все-таки представляют собой нацисты.
Мы отправились в путь на автомобиле. Пересекли Швейцарию, на пароме переправились через озеро Констанца и сошли на берег в Фридрихсгафене. Германия встретила нас черным траурным крепом и приспущенными флагами: за несколько часов до нашего приезда скончался президент Гинденбург. Поскольку наступил вечер, мы решили отложить дальнейшее путешествие до следующего дня и остановиться в гостинице. Ресторан, находившийся на первом этаже, служил одновременно и пивной. Когда мы ужинали, в зал вошли десять или двенадцать нацистов в коричневой форме, высоких сапогах, с красными повязками со свастикой на рукавах. Это были первые гитлеровцы, встретившиеся нам.
Они выглядели по-военному подтянутыми, их резкие движения и чванливый вид бросались в глаза. Нацисты приказали сдвинуть несколько столов. Им немедленно принесли большие кружки с пивом. Произнося тосты, они поднимали их и громко щелкали каблуками. Через некоторое время один из нацистов заметил нас и что-то сказал остальным. Все тотчас со свирепым видом повернулись в нашу сторону. Их взгляды выражали такое презрение, что, возмутившись, я громко сказал Кони: «Жалею, что не говорю по-немецки и не могу спросить у этих типов, что они имеют против нас». Мое поведение и иностранная речь заставили председательствовавшего нациста встать. Я решил, что он направляется к нам. Однако нацист обошел нас и приблизился к конторке администратора гостиницы. Коротко переговорив с ним, этот тип с недовольным видом вернулся к столу и что-то сказал своим приспешникам. После этого они перестали обращать на нас внимание. [274]
Эту сцену, проходившую весьма напряженно, трудно передать словами, и, возможно, недоставало какого-либо пустяка, чтобы она приняла плохой оборот. В ту пору в Германии усилились подлые нападки на евреев. Внешность Кони и форма моего носа послужили причиной того, что нас приняли за евреев. Нам могло не поздоровиться, если бы главарю не пришло в голову справиться о нас у администратора.
Родители Лизелотты отвели нам замечательные комнаты со всеми удобствами в одной из башен своей резиденции. Жизнь и обычаи в этом доме в корне отличались от наших. Меня особенно поразило полное незнание его обитателями Испании и фантастическое представление о ее жителях, словно наша страна находилась на другом конце света. Нас считали экзотическими существами и удивлялись, что мы такие же, как все.
Лизелотта пересказала несколько любопытных суждений членов ее семьи об испанцах. Гостившие у них тетя и две кузины, узнав о нашем приезде, отложили свое возвращение домой. Они решили воспользоваться пребыванием в доме настоящих испанцев, чтобы научиться танцевать аргентинское танго, — по их мнению, самый типичный для Испании танец. Закупив все пластинки с танго, имевшиеся в Мюнхене, они подготовили для уроков один из салонов, Лизелотта рассказала, с каким нетерпением они ждали нас, мечтая потанцевать с настоящим испанцем.
Смерть Гинденбурга сорвала их планы, так как в течение восьми дней танцы и музыка, кроме похоронной, запрещались. Отец Лизелотты непреклонно следовал распоряжениям правительства, объявленным по случаю национального траура. В доме и в саду висели приспущенные флаги. Два раза в день он собирал в одном из залов всех членов семьи и слуг, заставляя их слушать траурные речи по поводу кончины Гинденбурга, передаваемые по радио. Он не разрешал ничего, что могло быть воспринято как развлечение, и даже отменил намеченную для нас экскурсию по Дунаю.
Такое малопривлекательное времяпрепровождение вынуждало нас с Лизелоттой часто ездить в Мюнхен. Там мы познакомились с испанским консулом, приятным арагонцем Даниелем Лопесом. Хорошо осведомленный о положении в Баварии, он рассказал о зверствах нацистов. Преследования евреев сопровождались дикой расправой. Лопесу удалось спасти несколько человек, вручив им испанские паспорта. [275]
Вид и поведение людей выдавали царящую в стране обстановку террора, которую никто не осмеливался осуждать, но все помнили о ней ежеминутно.
Довольно скоро мы заметили разницу между немецким нацизмом и итальянским фашизмом. Хотя любое проявление фашизма ненавистно и отвратительно, в Италии мы не чувствовали такой атмосферы всеобщего насилия, как в Германии.
На третий день нашего пребывания в доме Лизелотты ее тетя и кузины, видимо уже не в силах сдерживать желания потанцевать с испанцем, решили прийти к нам в комнаты, когда все уснут. Разучивать танцы они собирались под патефон. В двенадцать часов ночи, когда мы, уставшие и находившиеся под гнетущим впечатлением услышанного в тот день от консула, собрались спать, пришла Лизелотта и сообщила, что, несмотря на все старания, ей не удалось отговорить родственниц отказаться от их намерения.
Через две минуты в нашей комнате появились три дамы в довольно странном виде: в элегантных платьях, скрытых под широкими домашними халатами, застегнутыми до подбородка, босые, с туфлями в руках. Они плотно закрыли двери и окна, разговаривая шепотом, словно заговорщики.
Нелегко представить себе эту сцену. Лизелотта и Кони в домашних капотах поверх ночных рубашек спокойно сидели и иронически смотрели на меня, как бы спрашивая: «Посмотрим, как Игнасио сумеет выпутаться из этой истории». Я был в пижаме и ночных туфлях и не знал, что делать.
Решив отнестись к этому философски, я оделся в ванной комнате и протанцевал с каждой из дам по два или три танца, а затем под каким-то предлогом приостановил праздничек.
Отцу Лизелотты кто-то сказал, что моя семья владеет винными погребами в Ла-Риохе, а сам я прекрасный дегустатор. Этот господин тоже владел виноградниками и гордился своими винами. Каждый вечер после ужина он спускался в погреб и приносил бутылку вина, желая узнать мое мнение о его достоинствах. Эта процедура возмущала Кони. Появляясь с бутылкой, хозяин дома приглашал меня за отдельный столик; при этом ему никогда не приходило в голову предложить рюмку вина Кони или кому-либо из присутствовавших дам.
Подобное времяпрепровождение не устраивало нас. Мы решили отправиться на несколько дней в Австрию, где [276] проходил знаменитый музыкальный фестиваль. Лизелотта поехала с нами. Путешествие оказалось довольно приятным. В Австрии мы провели четыре или пять дней, слушали оперу Бетховена «Фиделио», которая, честно говоря, не очень понравилась нам. Запомнилось еще, как смешно было смотреть в театре на нарядно одетых женщин, обжиравшихся в антрактах сосисками и упивавшихся пивом.
Австрия произвела на нас хорошее впечатление. И австрийцы, с которыми мы общались, показались симпатичными.
Затем направились в Венецию, где я оставил Кони и Лизелотту, так как должен был присутствовать на военных маневрах в районе Болоньи. Когда учения закончились, я вернулся в Венецию. Втроем мы сели на пароход, решив полюбоваться берегами Далмации. Эта страна вызвала у нас восхищение. Мы провели несколько приятнейших дней в Рагузе, где на якоре стояли два русских парохода. Чудесные красоты Далмации напомнили нам Испанию.
Однажды в нашем доме в Риме появился известный испанский писатель дон Рамон дель Валье-Инклан. Мы знали о его назначении на пост директора испанской Академии изящных искусств в Риме, но время его приезда нам не сообщили.
Поскольку ни Кони, ни я не были знакомы с доном Рамоном, его неожиданный визит, естественно, удивил нас. Оказалось, он привез письмо от Прието, в котором дон Инда просил позаботиться о писателе, пока тот не освоится в Риме.
Видимо, мы произвели на дона Рамона неплохое впечатление, ибо он провел у нас целый вечер. Нам он тоже понравился.
Несомненно, дон Рамон, про которого столько говорили и писали, обладал довольно оригинальным характером. Я не претендую на исчерпывающую характеристику Валье-Инклана, но постараюсь вспомнить некоторые события, связанные с его полуторагодичным пребыванием в Риме, и поделиться своими впечатлениями о нем.
Мне кажется, впервые за свои 64 года дон Рамон смог вести в Риме образ жизни, о котором всегда мечтал.
В замечательном здании академии дон Рамон чувствовал себя как сеньор в собственном дворце. Его фигура прекрасно гармонировала с окружающим великолепием. Он был полной противоположностью нашего посла. Добрый Аломар чувствовал [277] себя настолько не на месте в необъятных залах палаццо Барберини, что казалось, будто он боится, как бы его не приняли за постороннего и не выгнали оттуда.
Дон Рамон одевался по всем правилам высшего света. Обычно он носил черный пиджак и брюки в полоску, а на приемы надевал фрак, прекрасно сидевший на нем.
Из всех испанцев, проживавших в Риме, он выглядел самым элегантным. Борода, пустой рукав, очки наподобие тех, что носил великий сатирик Кеведо, и вообще вся его фигура привлекали внимание.
Из вторых рук он купил автомобиль, очень подходивший для его должности. У него был шофер-итальянец, одновременно выполнявший обязанности лакея. За столом он обслуживал его в перчатках и коротком белом пиджаке.
В первые дни в обществе дона Рамона я чувствовал себя стесненно, не зная, о чем говорить с ним. То, что приходило в голову, казалось банальным для беседы со столь важной персоной. Однако эта натянутость длилась недолго, дон Рамон держался непринужденно и, видимо, был доволен нашим обществом. Он сумел внушить доверие к себе, и между нами установилось полное взаимопонимание.
Говоря о наших отношениях с доном Рамоном, я не хочу сказать, что после приезда в Рим у него изменился характер. Валье-Инклан по-прежнему поражал своей оригинальностью и манерой поведения.
Жена писателя, оставшаяся в Мадриде, почему-то посылала ему письма в адрес нашего посольства. На конвертах она писала: «Господину дону Рамону дель Валье-Инклану, маркизу де Брадомин, автору «Божественных слов» и других, «не столь божественных». Посольство Испании. Рим». Столь необычный стиль всегда обсуждался нашими дипломатами, но делалось это сдержанно, ибо дона Рамона боялись.
Его первая дерзкая выходка в моем присутствии произошла у нас в доме. Сестра первого секретаря посольства Хуанито Ранеро, весьма манерная дама, желая показать свою интеллигентность и обратить на себя внимание, постаралась сесть рядом с доном Рамоном. Стремясь завязать беседу, она (уподобляясь тому господину, который страшно хотел рассказать в кампании об одном случае на охоте, но, не находя для этого удобного повода, громко воскликнул: «Пум» — и тут же добавил: «Кстати, говоря о выстрелах. Как-то на охоте»... и т. д.) произнесла «пум» и довольно жеманно [278] сообщила, что кончает читать книгу Ортега{119}, которая заинтересовала ее, но она хотела бы узнать мнение дона Рамона. Поглаживая бороду, Валье-Инклан уставился на свою соседку и вдруг спросил:
— Как, вы сказали, имя этого автора?
— Хосе Ортега, — повторила дама.
Тогда дон Рамон, устремив взгляд в потолок, как бы вспоминая что-то, ответил:
— Я не помню, чтобы когда-нибудь слышал об этом господине!
Отношение испанской церкви к республике мы чувствовали и в Италии. Организуемые ею паломничества в Рим превратились в настоящие антиреспубликанские демонстрации. В дни паломничеств на улицах Рима можно было видеть испанских женщин в традиционных, бросающихся в глаза мантильях. Они демонстративно несли монархические флаги и значки. Подобные выступления выглядели глупо и безвкусно, но некоторым людям трудно помешать быть смешными. Шествия в мантильях с высокими гребнями, что было бы кстати на севильской ярмарке, казались дурацким маскарадом на Виа-Венето и других римских улицах.
Однако на митинги против республики, беспрерывно организуемые паломниками по совету руководивших ими священников, при содействии местного духовенства и с одобрения фашистских властей, нельзя было не обращать внимания.
Но посол, хотя это входило в его обязанности, из боязни или робости не заявлял протест фашистским властям, допускавшим подобные акты, направленные против дружественной страны.
Чувствуя полную безнаказанность, паломники все больше наглели. Однажды в Рим прибыла группа паломников во главе с двумя священниками, намеревавшаяся посетить известный храм Браманте. Это замечательное здание находится на территории испанской Академии изящных искусств, и в нем всегда было много туристов. Вероятно, в тот день отмечался какой-то праздник, ибо на здании академии подняли республиканский флаг. Увидев его, один из священников потерял всякое самообладание [279] и стал выкрикивать оскорбления в адрес республики и ее правительства.
Разгневанный дон Рамон, находившийся в это время в академии, направился к нему и, потрясая палкой, назвал никуда не годным священником и предложил немедленно покинуть помещение. Видимо, Валье-Инклан выглядел весьма воинственно, ибо оба священника, не сказав ни слова, в сопровождении своей паствы покинули академию.
В связи с вопросом о паломниках не могу устоять перед желанием раскрыть маленький дипломатический секрет. Одного из секретарей испанского посольства при Ватикане{120}, моего хорошего друга, посол уполномочил принимать от фанатически верующих четки, образки и бутылочки с водой и освящать их благословением папы римского в Ватикане, а затем возвращать все эти вещи нетерпеливо ожидавшим владельцам.
Секретарь не верил в чудеса и складывал четки и прочие вещи к себе в ящик. Там же хранилась бутылка виски, которым он всегда угощал меня. Через два дня, даже и не подумав отнести врученные ему предметы в Ватикан, он торжественно возвращал их паломникам.
Мне бы не хотелось, чтобы нарисованный мною портрет дона Рамона послужил подтверждением искаженного образа этого человека, созданного некоторыми писателями, изображавшими его как экстравагантного эгоиста, безразличного ко всему окружающему.
В Риме мы виделись почти ежедневно на протяжении полутора лет, и мне представилась возможность ближе познакомиться с Валье-Инкланом, тем более что с первого дня он был откровенен со мной и не скрывал своих мыслей.
Я увидел в нем искреннего республиканца, человека передовых убеждений, целиком отдававшего себя служению республике, которая, как он считал, полностью преобразит Испанию и удовлетворит стремление большинства испанцев к прогрессу и справедливости. Часами я слушал рассуждения дона Рамона о событиях, происходящих в мире. Он внимательно следил за политической обстановкой в Испании и смело [280] комментировал деятельность республиканского правительства. Признавая авторитет Валье-Инклана и восхищаясь им, я полностью разделял его взгляды.
С другой стороны, дон Рамон удивлял всех своей оригинальностью. В наших разговорах он всегда являлся ведущей стороной и часто фантазировал. О событиях времен королевы Изабеллы II он серьезно и невозмутимо говорил так, словно был их участником. Например: «Когда королева увидела, что я не согласен...» Фантазии дона Рамона благодаря его удивительному умению преподносить их очень забавляли нас.
Испанское посольство при Ватикане, занимавшее старый дворец на площади Испании, иногда устраивало обеды или приемы, на которых нам полагалось присутствовать. На них всегда было страшно скучно. Здание посольства выглядело угрюмым, его атмосфера напоминала затхлость религиозных учреждений, знакомых мне с детства.
Посол Комин казался неплохим человеком. Его жена — австрийка, — к несчастью, потеряла зрение, но с упрямой настойчивостью пыталась выполнять обязанности супруги посла. Видя, как она ест, гости испытывали настоящую муку. И хотя около нее находился слуга, смотревший за всем, что она делает, часто ее действия вызывали неловкость у окружающих.
Во время одного из приемов Кони подошла к ней попрощаться. Священник, сидевший около нее в кресле, уступил Кони место. Жена посла, не заметив этого, продолжала прежний разговор. К своему великому удивлению, Кони услышала простодушное монархическое признание, не предназначенное для ее ушей: «Мне кажется, нужно навестить бедных принцесс (она имела в виду дочерей короля Альфонса XIII, живших в ту пору в Риме). К сожалению, я не могу сама посетить и приветствовать их...» Не желая того, бедная дама проговорилась, кому симпатизировало большинство дипломатических представителей республики за границей.
Первым иностранным дипломатом, с которым мне пришлось иметь дело в Риме, был немецкий авиационный атташе фон Валдау (позднее один из командиров германской авиации в период Сталинградской битвы). Хотя я еще не представился официально в Берлине, майор Валдау смотрел на меня как на авиационного атташе в его стране и считал себя [281] обязанным проявлять ко мне внимание. Возможно, отношение Валдау объяснялось и той изоляцией, в которой его держали итальянцы.
В те времена антинемецкие демонстрации в Италии были нередки. Хотя они организовывались фашистским правительством, народ, как только представлялась возможность, всячески выражал свою неприязнь ко всему немецкому.
Однажды, когда мы, возвращаясь в Рим из какой-то поездки, проезжали через небольшую деревню, нашу машину забросали камнями. К счастью, пострадал только кузов автомобиля.
Я сообщил карабинерам о налете и выразил удивление по поводу случившегося. Их начальник спокойно ответил: «Вас, вероятно, приняли за немецких туристов, всегда путешествующих в открытых автомобилях». Позже я узнал, что машину Валдау дважды забрасывали камнями. Нападения на немецкие машины учащались с каждым днем, и это вызывало серьезную озабоченность посольства Германии.
Привожу эти факты, чтобы дать читателю некоторое представление о настроениях, характерных для Италии 1933 года. Обе разновидности фашизма, тесно связавшие свою судьбу позднее, еще не доверяли друг другу.
Когда в Вене нацисты выступили против канцлера Дольфуса, обстановка в Италии накалилась, началась мобилизация армии. Мне представился случай наблюдать итальянские дивизии, в боевой готовности направлявшиеся к границе Австрии, чтобы воспрепятствовать немецкому вторжению в эту страну.
Обычно военные, авиационные и морские атташе в той стране, в которой они аккредитованы, объединяют свои усилия, образуя нечто вроде сообщества взаимной помощи для получения нужной информации.
Хотя никто не давал мне никаких особых поручений, я тоже вошел в эту игру, выглядевшую довольно наивно. Большинство атташе составляли свою информацию по материалам, предоставляемым самим итальянским министерством авиации, — брошюрам промышленных предприятий и некоторым данным прессы. Иначе говоря, наши «важные» сведения, отсылаемые секретной дипломатической почтой, в основном являлись не чем иным, как пропагандой в пользу итальянских авиационных конструкторов и правительства Муссолини. [282]
В дни отправки диппочты любопытно было наблюдать, как авиационные атташе посещали друг друга, пытаясь узнать, нет ли у коллеги свежих материалов, которыми можно дополнить свою информацию. Обычно во время этих визитов и бесед, ничего не значивших и весьма дипломатичных, говорили полунамеками, будто речь шла о весьма важных тайнах.
Так примерно выглядела тогда работа большинства атташе, хотя трое или четверо из них относились к своим обязанностям более серьезно.
Не требовалось большой наблюдательности, чтобы заметить одну из самых отличительных черт итальянского фашизма — фанфаронство. Все организуемые правительством мероприятия носили театрализованный характер. Фашистские руководители Италии обладали удивительной склонностью к созданию рекламных сценариев, к организации пышных парадов, пропагандистских кампаний, к фантастическим обещаниям. Непрерывно сообщалось о победах и достижениях, существовавших только в воображении фашистских пропагандистов.
Особый упор делался на демонстрации вооруженных сил. При этом прибегали к всевозможным трюкам, чтобы создать впечатление огромной военной мощи, навести страх на другие страны, надеясь добиться таким образом политического эффекта.
Мне представился случай ознакомиться с одним из таких трюков. Авиационное министерство Италии подсунуло некоторым атташе (по всей видимости, через агентов-двойников) сенсационную информацию с грифом «Совершенно секретно», проставленным на каждой странице. В ней давалось описание самолета «Савойя» с такими сверхъестественными характеристиками, которые означали настоящую революцию в авиационной технике тех времен. Тут же прилагались снимки самолета на земле и в воздухе.
Через несколько дней иностранная печать опубликовала под большими заголовками подробное описание самолета и его фотографии, с тревогой подчеркивая, что итальянцы приступили к серийному производству этих машин. Известие вызвало необычайное волнение, способствующее созданию атмосферы паники в ряде стран, что благоприятствовало фашистским планам. [283]
Спустя месяц мне случайно довелось узнать правду о знаменитом самолете. Поскольку Испания покупала самолеты «Савойя», их конструктор относился ко мне с вниманием, принятым в обращении с хорошим клиентом. Однажды при посещении завода (пользуясь предоставленной мне свободой осмотра) мы прошли в цех, где велись работы над нашумевшим самолетом. Я обстоятельно осмотрел единственный стоявший там экземпляр. Его «удивительные» характеристики существовали только на бумаге, а опубликованные снимки являлись фотомонтажом, ловко сфабрикованным с помощью макета.
Итальянские власти и большинство военных атташе держали в изоляции советского военного представителя. Хотя Испанская республика не имела дипломатических отношений с СССР и, следовательно, нам запрещалось поддерживать контакт с его посольством, я, возмущенный этой нелепой ситуацией, проявлял подчеркнутое внимание к советскому коллеге, часто приглашал его к себе домой и демонстративно посещал советское посольство. Это был первый советский человек, с которым мне довелось познакомиться. Держался он непринужденно и показался мне компетентным специалистом. Мы стали хорошими друзьями.
Советский, немецкий и японский атташе — единственные, кто придавал своей работе большее значение, чем дипломатическим балам и обедам.
Атташе Англии на каждом шагу демонстрировал свое презрение ко всему неанглийскому.
Североамериканский военный представитель испытывал благоговение перед аристократами и бывал счастлив, проигрывая им свои доллары. Он с удовольствием рассказывал мне, как накануне вечером играл в покер с какой-нибудь принцессой или маркизой. При этом он не говорил, конечно, во сколько обошлась ему столь высокопоставленная компания. Меня крайне удивляло восхищение американцев аристократами. Я думал, что «демократической» Америке это преклонение чуждо, но, видимо, ошибался. Дипломатов США приводила в восторг возможность пообедать с герцогом, даже если он был жуликом, дураком или самым скучным человеком на свете.
В Риме американцы легко могли удовлетворить эту невинную, но обходившуюся им довольно дорого страсть. В том обществе, в котором они вращались, почти все имели титулы. [284]
Обилие герцогов и принцев объяснялось тем, что в Италии все дети наследовали титул родителей, и таким образом количество титулованных особ увеличивалось, как хлеб и рыба в известной легенде. Помню, я удивился, когда однажды на приеме меня представили принцу (забыл его имя), худощавому и смуглому, а спустя два часа в кабаре познакомился с другим принцем, полным и белокурым, носящим то же имя. Оказалось, они сыновья двух братьев.
Как-то атташе Аргентины купил у английского дипломата, возвращавшегося на родину, внешне хорошо выглядевший открытый автомобиль марки «Роллс-Ройс». С тех пор жизнь нового владельца значительно усложнилась. Автомобиль, уже отмеривший на своем веку немало километров, постоянно ломался, а в Риме для машины такого старого выпуска нельзя было достать запасных частей. Когда аргентинцу удавалось завести машину — а такие случаи можно пересчитать по пальцам, — его видели медленно проезжавшим на своем «Роллсе» по Виа-Векето. Он сидел за рулем в ослепительно белой форме аргентинской армии, раня своим видом сердца итальянских красавиц.
В некоторых кругах римского общества дипломат, особенно если он являлся владельцем автомобиля «Роллс», без труда покорял женские сердца, хотя для него эти приключения заканчивались иногда отнюдь не романтично.
В мое время в Риме был известен так называемый «обман дипломата». Героиней авантюры обычно выступала интересная замужняя женщина, ловко позволявшая какому-нибудь дипломату «завоевать» себя. Почти всегда роман развивался по следующей схеме: сугубо «конфиденциально» дама сообщала своему поклоннику, что хотя она и замужем, но с супругом не живет. По истечении соответствующего срока дама более или менее театрально признавалась, что ждет ребенка. Следующий акт: отчаяние, слезы и заявление о намерении покончить жизнь самоубийством. После такой сцены дипломат уходил озабоченным. Спустя несколько дней дама с победным видом сообщала ему, что ей удалось установить контакт с одним из лучших гинекологов Рима, который готов выручить ее из беды, гарантируя благополучный исход при условии выплаты ему определенной суммы. Сумма называлась в зависимости от характера и финансовых возможностей мнимого виновника происшествия. После получения денег дама исчезала на несколько дней, а затем появлялась около другого неосторожного дипломата. [285]
Первый раз я увидел Муссолини в довольно впечатляющей обстановке: во время большого парада на новой грандиозной площади Виа дел Имперо в Риме.
Места для дипломатического корпуса находились напротив статуи Юлия Цезаря, перед которой на трибуне, более высокой, чем пьедестал Цезаря, стоял дуче и принимал парад.
Впечатление от первой встречи с Муссолини было таким, словно я побывал в театре и видел немолодого, довольно упитанного комика, игравшего роль героя-любовника, одетого в необычайно крикливую форму и слишком затянутого в корсет, чтобы казаться стройным.
Бросались в глаза его постоянные усилия казаться энергичным. Стоя на пьедестале, он часто подбоченивался, выпячивал грудь, поднимал подбородок, приветствуя проходящие колонны резким жестом театрального фашистского приветствия. Но дуче сразу тускнел, когда снимал головной убор, обнажая огромный, круглый и лысый череп. Кстати, я очень удивился, увидев марширующих священников и монахинь, одетых в рясы, с какими-то сложными сооружениями на голове. Они проходили ровными рядами, чеканя шаг и приветствуя Муссолини поднятием руки на фашистский лад. Я жалею, что не сохранил сделанные тогда с трибуны фотографии.
Позднее в течение шести дней на маневрах 1934 года в Апеннинах мне представилась возможность ближе наблюдать Муссолини.
Я впервые присутствовал на учениях такого масштаба. Итальянцы сумели выгодно показать свою армию, снабженную современным оружием, и добились главной цели: создали впечатление у многочисленных военных делегаций, что Италия обладает огромной военной мощью, чего в действительности не было.
Любопытная деталь: нас устроили в Болонье, в большой гостинице, реквизированной правительством для военных атташе. Кроме нас в этом прекрасном отеле проживали лишь две дамы. Они считались обычными постояльцами. Однако на самом деле им было поручено выяснить мнение иностранцев о маневрах. Поскольку обе женщины имели привлекательную внешность, они без особого труда выполнили возложенную на них миссию. Помню, первым клюнул на эту удочку турецкий атташе.
Перед началом маневров нас представили Муссолини. Потом он часто приезжал на наш наблюдательный пункт. Я никогда не видел человека, у которого слова, жесты, каждая [286] поза выглядели так театрально, как у дуче. Создавалось впечатление, будто он постоянно чувствовал себя на сцене. Он выделывал поистине удивительные вещи, отнюдь не боясь показаться смешным.
Приведу пример. Наш наблюдательный пункт находился на небольшом холме. Когда дуче приезжал к нам, он останавливал свою машину у его подножия, быстро выпрыгивал из нее и, прижимая локти к телу, гимнастическим шагом поднимался по склону, как берсальер{121}. Сопровождавшие его лица бежали за ним, стараясь не отставать. Естественно, дуче приходил первым. Чувствовал он себя усталым, но гордым. Его взгляд как бы говорил: «Здесь все молоды и энергичны, начиная с шефа!»
При виде столь очевидно наигранного, смешного и в то же время неприятного зрелища все атташе застывали в изумлении. В многочисленной свите Муссолини были и пожилые, полные люди, которые, с трудом взбегая на вершину холма, добирались туда в полумертвом состоянии, имея далеко не воинственный вид. Готовность этих господ ставить себя в смешное положение вызывала презрение к ним.
Появление вместе короля и Муссолини тоже оставляло неприятное и жалкое впечатление. С горечью смотрел я на маленького и невзрачного Виктора Эммануила Савойского, казалось нарочно одетого недругами в нарядную военную форму, чтобы подчеркнуть нелепость его фигуры рядом с Муссолини.
Всегда высокомерный и спесивый, Муссолини обращался с королем с невероятным презрением, беспрестанно и демонстративно подчеркивая, что настоящим хозяином Италии является он. Неприятно было наблюдать, какие унижения терпел этот господин, желая сохранить за собой трон.
В день вручения новым испанским послом Осерином верительных грамот королю Италии мы отправились в его дворец Квиринал, точно соблюдая положенный по этому случаю этикет; в роскошных дворцовых каретах, в сопровождении королевского эскорта, в парадной форме. После вручения своих полномочий посол представил королю личный состав посольства. Помню, король подошел к нам, трем военным атташе, и примерно с полчаса беседовал с нами. Темой разговора были красные брюки испанской пехоты и его коллекция ложек, видимо лучшая в мире. Он не задал нам ни одного вопроса об Испании, хотя в тот период в нашей стране происходили важные события. [287]
Муссолини кичился знанием нескольких иностранных языков и, общаясь с нами, делал вид, будто с каждым атташе говорит на его родном языке. Не знаю, как обстояло дело в других случаях, но его беседы со мной выглядели довольно смешно. Дуче не знал испанского, но смело включал в итальянскую речь большое количество испанских звуков «с» и некоторые испанские слова, почерпнутые из аргентинских танго. При этом он серьезно спрашивал, хорош ли его кастильский язык и понимаю ли я его. И был очень доволен, когда я отвечал, что прекрасно понимаю. Разумеется, я не говорил ему, что знаю итальянский язык. Каждый раз при виде меня он громко заговаривал со мной, демонстрируя свои лингвистические познания.