Черное двухлетие. Октябрь 1934 года. Легкомысленная поездка. Напряженное положение в Испании
Доходившие до Рима известия о политическом положении в Испании были неблагоприятными. Наступление на республику усиливалось с каждым днем. Реакция сплачивала свои силы и действовала все более нагло, а правительство, по-видимому, ничего не предпринимало для отражения надвигавшейся опасности.
Эти впечатления подтвердило письмо, полученное мной от Прието. Хотя я привык к пессимизму дона Инда, содержание письма превосходило все, что можно было себе представить. Прежде чем рассказать о политической ситуации, он подробно описал смерть майора Рикардо Бургете, скончавшегося в страшных мучениях в госпитале Красного Креста в Мадриде. Смерть явилась результатом ранений, полученных им несколько лет назад в Африке. Известие произвело на меня тягостное впечатление, ибо я любил Рикардо, как брата. Затем дон Инда нарисовал катастрофическую картину положения в Испании. Он не вдавался в подробности, однако прозрачно намекал на разногласия в республиканском лагере. На ближайших выборах в кортесы Прието предсказывал республиканцам поражение.
Полученные известия взволновали меня. Я решил вернуться на родину. В тот же день я позвонил по телефону Прието и просил его переговорить с военным министром о моем назначении на любой пост в Испании, где я мог быть полезен [288] республике. Дон Инда обещал выполнить мою просьбу при условии, что без его ведома я не предприму никаких шагов в этом направлении. Спустя несколько дней он сообщил, что Асанья благодарит меня за предложение, будет иметь его в виду и вызовет, когда потребуется.
В те дни Кони получила тревожную телеграмму от отца. Он сообщал, что ее мать лежит в одной из клиник во Франкфурте в тяжелом состоянии и хочет видеть дочь. Кони немедленно купила билет на самолет и в тот же вечер была во Франкфурте. Это произвело самое благоприятное впечатление на ее родителей. Они предупредили и других детей, но Кони оказалась единственной, кто отозвался на их призыв.
Во Франкфурте Кони провела несколько дней, пока опасность для матери не миновала. Она подолгу разговаривала с отцом о нашем браке, рассказала ему, как мы счастливы и как крепко Лули подружилась со мной. Это, видимо, успокоило и обрадовало его.
Касались они и политических вопросов. Кони вернулась озабоченной: ее отец с радостью и уверенностью говорил о растущих силах правых организаций, выступающих против республики.
Мы со все возрастающим беспокойством следили за политическими событиями в нашей стране.
Родители Кони были так довольны ее визитом, что отец решил приехать в Рим и провести с нами несколько дней. Несмотря на столь короткий срок, мы смогли неплохо узнать друг друга, и между нами установились теплые отношения.
К несчастью, предсказания Прието подтвердились. Прошли выборы в кортесы{122}. Монархисты и фашисты, выступившие единым фронтом, не пожалели усилий и средств на подкуп избирателей. Церковь заставила пойти к урнам монахинь-затворниц, отрешившихся от всего мирского, даже от родных. Больных и старых монашек, никогда не выходивших из монастырей, доставляли на избирательные участки в колясках или на носилках. Правые добились тревожно большого числа депутатских мест. В то же время левые пришли к выборам, раздираемые противоречиями, без ясной и конкретной программы, способной удовлетворить большую часть испанцев. Народ был явно недоволен медлительностью, с какой правительство [289] проводило демократические реформы, и в особенности жестокими репрессиями, учиненными министерством внутренних дел против рабочих и крестьян, требовавших улучшения своего положения. Если к этому добавить большое число голосов, потерянных республиканцами из-за анархистских руководителей Национальной конфедерации труда (НКТ), отдавших своим членам приказ воздержаться от голосования, итогам выборов не приходится удивляться.
Но, несмотря на увеличение числа депутатов от реакционных партий, республиканцы по-прежнему имели большинство в кортесах. Поистине, Лерусу нужно было предать республику и продать себя реакции, чтобы последняя пришла к власти.
С формированием Лерусом правительства{123} начинается период так называемого черного двухлетия. Реакционные силы во главе с Хилем Роблесом{124}, опираясь на радикальную партию Леруса, монархистов и фашистов, переходят в наступление на все мало-мальски прогрессивные преобразования, осуществленные предшествующим, республиканским правительством. Таким образом, используя республиканские институты, реакция обрела силу. Ее программа предусматривала аннулирование всех завоеванных народом социальных реформ, пересмотр конституции и упразднение республики.
Я не понимал позиции левых партий, рабочих профсоюзов, позволивших, как мне казалось, без малейшего сопротивления отнять у народа то, что ему удалось добиться за последние три года. Я глубоко верил в народ, но был дезориентирован его кажущейся пассивностью.
5 октября 1934 года в Рим стали поступать первые сведения о том, что испанский народ без борьбы не позволит отнять у него республику. Хотя римские фашистские газеты, естественно, весьма тенденциозно освещали события в нашей стране, не было никаких сомнений: в Испании шла борьба. В Мадриде рабочие объявили всеобщую забастовку. В Барселоне республиканские партии выступили против правительства Леруса. В Астурии шахтеры поднялись на вооруженное восстание.
Эти известия произвели на меня огромное впечатление. Я всецело одобрял энергичный ответ народа на происки реакции. Чувствуя себя связанным с теми, кто боролся в Испании, [290] я, не колеблясь ни минуты, не сказав ни слова в посольстве, сел на первый гидросамолет линии Рим — Барселона и отправился помогать защитникам республики.
В Барселоне я узнал из прессы, что в этом городе, как и в Мадриде, правительству удалось овладеть положением и арестовать большинство республиканских и социалистических руководителей. Сообщалось также, что полиция разыскивает Прието, как главного руководителя движения.
До Мадрида я добрался без затруднений. Столица, казалось, жила обычной жизнью. Обращали на себя внимание лишь усиленные наряды жандармерии у общественных зданий. Беспокоясь о Прието, я отправился к нему на квартиру. Мне думалось, что за его домом должна быть установлена слежка, однако ничего подозрительного я не заметил. Полиция произвела в квартире обыск, а затем перестала ею интересоваться.
Мое появление вызвало удивление и радость. Конча рассказала мне о последних событиях в стране. Правительство, арестовало большинство республиканских руководителей. Среди арестованных находились Ларго Кабальеро, Мануэль Асанья, Гонсалес Пенья и другие. В Астурии военный министр, или, точнее, его доверенное лицо — генерал Франсиско Франко, сконцентрировал целую армию, ударной силой которой являлись части Иностранного легиона, срочно вызванные из Марокко. Они учинили зверскую расправу над шахтерами Астурийского бассейна, которые оказали им героическое сопротивление.
Накануне моего приезда в Мадрид прибыли Валентин Сусо и Маноло Аросена, два близких друга Прието, и остановились у него на квартире. Я довольно хорошо знал обоих, а с Сусо меня связывала большая дружба. Оба служили в Ирунской таможне и были хорошими людьми, стопроцентными республиканцами, любимыми в своей округе. С ними и Кончей я подробно обсудил, что можно сделать для дона Инда. Царившая в стране реакционная истерия и поднявшаяся волна зверских репрессий вызывали у нас опасения за жизнь Прието. Требовалось найти способ как можно быстрее вывезти его из Испании.
Прието скрывался на квартире Эрнестины Мартинес де Арагон, сестры Хосе Арагона. Самая младшая в семье, она была ярой католичкой и вела монашески суровый образ жизни. Если до сих пор она не вступила ни в какой монашеский орден, то только из-за нежелания оставить в одиночестве [291] отца. Поскольку Эрнестина обожала всех членов своей семьи, а Прието являлся их большим другом, она немедленно выразила готовность укрыть его в своем доме.
Более надежного места, чем квартира Эрнестины, трудно было придумать. Никому не могла прийти в голову мысль, что столь набожная и далекая от житейских дел женщина укрывает «ужасного» революционера, которому реакция приписывает руководство движением.
Обсудив несколько вариантов побега, мы остановились на следующем: у Аросена имелся автомобиль «Рено» модели 1933 года с багажником, открывавшемся изнутри машины, для чего требовалось лишь откинуть спинку заднего сиденья. Багажник был достаточно большим — Прието вполне мог уместиться там. Мы попробовали запихнуть туда Сусо, тоже весьма упитанного мужчину, и убедились, что наша затея осуществима. Путешествие предстояло не из удобных, но другого выхода не было. В пути Сусо и Аросена должны были сидеть сзади, а я, одетый в военную форму, на месте водителя в надежде, что жандармы, увидев старшего офицера, не будут слишком тщательно осматривать машину. Если нам удастся доехать до Ируна, можно считать, что дело сделано. Переезд через границу на автомобиле не представлял трудностей: все знали, что Аросена живет в Андайе, и привыкли видеть, как он беспрестанно ездит туда и обратно.
Меня уполномочили пойти к Прието и сообщить ему о нашем плане. До сих пор я свободно разгуливал по Мадриду и не предпринимал никаких мер предосторожности, но теперь следовало проявить бдительность, чтобы не подвергнуть дона Инда опасности.
Выйдя из дому, я осмотрелся по сторонам: нет ли за мной слежки. Не заметив ничего подозрительного, зашагал по улице и остановил первое встречное такси. На некотором расстоянии от дома Эрнестины я вылез из машины. Не знаю почему, но, увидев в витрине магазина горшок с цветами, я решил, что проявлю необычайную хитрость, если для маскировки куплю его. Я выбрал самый большой горшок, который оказался необыкновенно тяжелым, к тому же его было очень неудобно нести. К дому Эрнестины я подошел страшно уставший. Думаю, что моя мысль была не такой уж плохой; наверное, не часто революционеры нагружаются столь неудобными и тяжелыми предметами, чтобы сбить с толку полицию.
Хотя дон Инда не любил проявлять свои чувства, он взволнованно обнял меня, затем молча выслушал наш план и задал [292] несколько вопросов. Мы договорились осуществить задуманное на следующий день.
Мне показалось, что Прието обрадовался возможности выехать из Испании.
Мы подготовили машину, положили в багажник подушки, набрали полный бак бензина и незадолго до рассвета подъехали к дому Эрнестины. Чтобы отвлечь внимание ночного сторожа, решили прибегнуть к следующему трюку: Сусо стал в конце улицы и несколько раз хлопнул в ладоши, подзывая сторожа к себе. В этот момент мы и запихнули дона Инда в багажник, что оказалось значительно труднее, нежели мы предполагали. Теперь предстояла самая сложная часть путешествия — выехать из Мадрида, избежав осмотра машины полицией и жандармерией.
Накануне Сусо и я побывали на нескольких контрольных пунктах при выезде из города и наблюдали, как производился осмотр. Проверка показалась нам довольно строгой, хотя пассажиров не заставляли выходить из машин и не заглядывали в багажники. Мы вернулись озабоченные и решили, что лучше миновать контроль на рассвете, когда жандармы уже устанут и будет еще достаточно темно. Я, в офицерской форме, сел на место водителя, Сусо и Аросена устроились на заднем сиденье.
На контрольном пункте в Лас Вентас нас остановили. К машине подошли два жандарма. Один из них держал в руке электрический фонарик. Опередив их вопрос, я строго произнес:
— Начальник аэродрома Алькала-де-Энарес!
Жандарм направил на меня луч света и, увидев форму старшего офицера авиации, корректно поприветствовал. Таким образом, нам удалось беспрепятственно выехать из Мадрида.
Изучив весьма подробно маршрут следования, мы решили ехать не через Бургос — самой короткой дорогой, поскольку там особенно строго проверяли проезжающих, а избрали более длинный путь — по менее оживленному шоссе через Серию, Наварру и Гипоскуа.
По дороге нас довольно часто останавливали жандармы, но моя форма ни разу не подвела. Жандармы с почтением приветствовали меня, а я повторял все ту же фразу: «Начальник аэродрома»... Гвадалахары или Сории, то есть ближайшего по пути следования города. После чего нам разрешали ехать дальше, даже не проверив документов. Несколько раз жандармы [293] заглядывали внутрь машины, но, не заметив ничего подозрительного, без лишних формальностей пропускали.
В окрестностях Памплоны мы с тревогой увидели, что шоссе охраняют военные. Оказалось, что в тот день в Памплону должен был приехать министр, поэтому были приняты особые меры предосторожности. Однако на контроле, видимо, решили, что мы авангард министерской процессии. Нам отдали честь, и машина благополучно миновала опасное место.
Но вскоре возникло новое затруднение. После двенадцати часов пребывания в багажнике дон Инда почувствовал себя плохо, и мы вынуждены были остановиться и извлечь его из заточения, чтобы дать возможность подышать свежим воздухом. В Гипоскуа въехали, когда уже стемнело. Мы опасались, что здесь нами заинтересуются микелеты{125} и, приняв за контрабандистов, начнут осматривать машину. Микелеты не были военными и не проявляли того уважения к форме, какое питали к ней жандармы.
Наконец после трех или четырех нежелательных, но совершенно необходимых для дона Инда остановок мы прибыли в Сан-Себастьян. Отсюда до границы моя военная форма не могла уже ничем помочь. Даже наоборот, в тех местах старший офицер авиации мог привлечь внимание, ибо в Сан-Себастьяне не было аэродрома и авиационных частей. Мы решили, что я останусь в городе, машину до границы поведет Сусо, а затем вернется в Сан-Себастьян и сообщит мне результаты.
Договорились встретиться в известном ресторане Ла Николаса. Автомобиль с Прието в багажнике отправился дальше, к границе, а я остался, сгорая от волнения за исход нашей авантюры.
Шел дождь — явление обычное для провинции Гипоскуа. Так как у меня не было плаща, пришлось зайти в кафе. Чтобы понять мое тогдашнее положение, необходимо иметь в виду, во-первых, что Сан-Себастьян зимой похож на деревню, где все знают друг друга; во-вторых, поблизости не было авиационного гарнизона, а поэтому появление летчика в форме — это уже событие. Следует добавить, что я был небрит, не спал всю ночь и более чем двенадцать часов провел за рулем, находясь все это время в сильном напряжении.
Мне показалось, что мое появление в кафе привлекло всеобщее внимание. Возможно, я чувствовал себя человеком, [294] совершившим незаконный поступок, и поэтому был излишне подозрителен. Боясь, что кто-либо признает во мне друга Прието и, встретив поблизости от границы, сделает соответствующие выводы, которые помешают выполнению нашего плана, я быстро выпил пиво и вышел на улицу. Но начался сильнейший ливень. Пришлось направиться в находившийся неподалеку ресторан Ла Николаса, хотя до встречи с Сусо оставалось еще много времени.
Ресторан оказался закрыт. Я позвонил и спросил у девушки, открывшей дверь, могу ли я поужинать. Она сделала удивленное лицо и сказала, что сейчас лишь половина седьмого, а ресторан открывается в восемь, и весьма любезно захлопнула перед моим носом дверь.
К счастью, дождь стал меньше и я смог немного пройтись, не удаляясь особенно от ресторана, чтобы не пропустить возвращения Сусо. Время шло, и мое беспокойство все возрастало.
Мне надоело прогуливаться, и я вновь попытался проникнуть в ресторан. На мой звонок дверь открыла та же девушка и повторила, что до восьми часов посетителей не впускают, но тут появилась дама, исполнявшая, видимо, обязанности метрдотеля. Хотя еще не время, сказала она, однако если я спешу, то могу зайти и меня обслужат. Я рассказываю о столь незначительных подробностях только для того, чтобы читатель представил себе, какие глупые и неприятные минуты пережил я в ожидании Сусо.
Девушка, видимо, не удержалась и сообщила своим подружкам о прибытии голодного летчика.
Когда я сел за стол и попросил меню, восемь или девять официанток собрались у стойки и не сводили с меня глаз, переговариваясь между собой.
Я заказал два блюда, забыть которые просто невозможно, — «пульпа а су тинта» и свиную отбивную с перцем. По всей вероятности, из-за усталости и волнений, а также из-за множества выкуренных за последние двадцать четыре часа сигарет, когда мне подали кальмара, я не мог проглотить ни одного куска, словно у меня в горле образовался узел.
Увидев, что я не ем, ко мне подошла дама-метрдотель и спросила, не хочу ли я чего-либо другого. Не помню, что уж я придумал в свое оправдание, но кальмара забрали и принесли отбивную с перцем. Однако повторилась та же история: я не мог проглотить ни кусочка. А любопытные официантки не спускали с меня глаз. [295]
Когда мое отчаяние достигло предела, открылась дверь и появился Сусо с таким сияющим от радости лицом, что я без слов понял: все обошлось благополучно.
Как только я узнал, что дон Инда уже во Франции, усталость и нервозность исчезли. Я даже смог немного поесть, составив Сусо компанию за ужином.
Затем я сел в первый поезд, идущий в Мадрид, и уже на следующий день без приключений добрался до Барселоны, чтобы оттуда на гидросамолете улететь в Рим.
В порту Остия меня встречали Кони, дон Рамон дель Валье-Инклан, Рафаэль и Мария Тереза Альберти, приехавшие из Москвы со съезда писателей. Они задержались в Риме, так как я телеграфировал им, что возвращение в Испанию в данный момент может быть для них опасно, и предложил пожить у нас, пока не прояснится обстановка.
Я им рассказал о своих приключениях. Обсуждая создавшееся положение, мы просидели до глубокой ночи. Помню, с какой яростью дон Рамон высказывался против Леруса. Он говорил, что Лерус всегда был мошенником и члены Революционного комитета 1930 года, готовившие восстание против монархии, не доверяли ему и не посвящали в наиболее важные дела, опасаясь, что об этом станет известно полиции. Дон Рамон рассказал нам, что Лерус всегда ненавидел Прието и, если бы ему удалось арестовать дона Инда, тому пришлось бы плохо.
На следующий день я появился в посольстве и поздоровался со всеми так, словно мы расстались накануне. Никто не спросил меня, почему я отсутствовал: болел или был чем-то занят.
За последние годы медленно, но прочно менялся мой образ мыслей, хотя, возможно, я не всегда отдавал себе ясного отчета в этом. Решающую роль в перемене моих взглядов сыграли, видимо, события, происходившие в то время в Испании.
Я окончательно и безоговорочно стал на сторону бастующих шахтеров и вообще тех, кто боролся вместе с народом за элементарные жизненные права и справедливость. Я не испытывал ни малейшего колебания, когда сел за свой рабочий стол и написал военному министру телеграмму с просьбой об отставке. Судя по выражению лица посла, которому я передал телеграмму для официальной отправки, она была составлена в достаточно энергичных выражениях; в ней говорилось [296] примерно следующее: «Занимаемый мною в посольстве пост требует доверия правительства. Поскольку я не согласен с политикой нового правительства, прошу об отставке и предоставлении мне должности в Испании».
Посол, которому я передал это послание для отправки по официальным каналам, заявил, что не может отправить такую оскорбительную для министра телеграмму. Но когда я пригрозил переслать телеграмму частным образом, указав, что посол отказался принять ее, господин Осерин сдался.
В те дни у меня произошло еще одно серьезное столкновение в посольстве, правда оставшееся без последствий. Все сотрудники посольства, кроме меня и Кони, изъявили желание сделать пожертвования в пользу вдов и сирот жандармов, погибших во время событий в Астурии. Когда мне сообщили об их решении, я взял бланк посольства и вывел на нем: «Список пожертвований в пользу вдов и сирот шахтеров, убитых в результате репрессий, учиненных правительственными войсками в Астурии». И сам возглавил его, подписавшись на месячный оклад.
После таких инцидентов мои взаимоотношения с послом и сотрудниками стали весьма натянутыми. Я появлялся на службе и уезжал, когда хотел, и никто не требовал от меня объяснений.
Я был настолько убежден, что министр, увидев мою телеграмму, немедленно прикажет мне вернуться в Испанию, что мы с Кони собрали все наши вещи и через транспортное агентство отправили в Испанию. Кони вместе с Лули уехала в Мадрид устраиваться на новом месте. Я же переселился в гостиницу, ожидая замены.
В Мадриде Кони нашла довольно приличную квартиру и, наведя там порядок, вернулась в Рим.
Мы несколько раз приглашали Рамона и Сенобию приехать к нам в Италию. Сенобия нуждалась в отдыхе и мечтала о таком путешествии. Но Хуан Рамон, будучи не в состоянии нарушить привычный уклад жизни и покинуть свою рабочую комнату, все откладывал поездку, приводя жену в отчаяние. В конце концов Сенобия, видя, что мы скоро возвратимся в Испанию, проявила наконец твердость и, оставив мужа в Мадриде, приехала к нам на пятнадцать дней. Решиться на этот шаг, учитывая эгоизм Хуана Рамона, привыкшего к заботам и самопожертвованию Сенобии, было делом нелегким. [297]
Во время наших поездок по Италии Сенобия чувствовала себя счастливой. Я не встречал никого, кто бы так радовался всему увиденному, как она. Мы осмотрели наиболее интересные памятники Италии и закончили это приятное путешествие на французском Лазурном береге, где находился Прието со своими дочерьми. Они жили на вилле, предоставленной им женой известного писателя Мартинеса Сиерра.
В Каннах мы провели несколько замечательных дней. Съездили в Монте-Карло и познакомились с его достопримечательностями.
Дон Инда и Сенобия быстро подружились и часами спорили, что было вполне естественно, учитывая оптимизм и мечтательность одной и постоянный пессимизм другого.
Нелепый случай положил конец нашему пребыванию в Каннах. Однажды мы были страшно удивлены, прочтя в самой крупной газете Ниццы напечатанный во всю первую страницу заголовок: «Что делают в Каннах господин Прието, бывший министр финансов Испанской республики, и инфант дон Хаиме, сын Альфонса XIII» (в тексте: Альфонса XII). Далее публиковалась информация с фотографиями виллы, где жил Прието, и моей машины с дипломатическим номером. На самом видном месте был помещен большой снимок, на котором Прието и я прогуливались по пляжу. Под фото стояла подпись: «Инфант дон Хаиме де Бурбон и министр господин Прието во время одной из своих бесед».
Как мы узнали позже, объяснялось столь странное сообщение довольно просто. Однажды мы проходили мимо кафе. Кто-то узнал Прието, а меня принял за инфанта дона Хаиме. Журналист, услышавший этот разговор, решил, что неплохо было бы сделать сенсационный репортаж, и в течение двух дней следил за нами, фотографировал, а затем написал статью.
Эта история не имела бы ни малейшего значения, если бы власти Ниццы не воспользовались ею для того, чтобы избавиться от такого нежелательного гостя, как Прието.
Префект, пытаясь оправдать свое решение, сам сообщил дону Инда, что озабочен его пребыванием в Ницце и не знает, сможет ли обеспечить ему безопасность, ибо имеются сведения о подготовке анархистами покушения на него. А так как любой скандал нанес бы ущерб этим местам, существующим на доходы от туризма, он просит его как можно скорее переехать в любой другой город Франции. [298]
Прието с дочерьми перебрался в Париж. Сенобия села в мадридский поезд, а мы вернулись в Италию.
В Риме я отправился в посольство, надеясь, что сообщение о моей отставке уже пришло. Но в Мадриде, по-видимому, не спешили увидеться со мной. Я послал вторую телеграмму, а также письменный рапорт. А пока, решив воспользоваться своим привилегированным и независимым положением, отправился в Париж, чтобы встретить Новый год с Прието и его детьми.
В течение месяца, перед поездкой в Париж, мои отношения с членами посольства внешне оставались почти нормальными. Я приходил утром, брал корреспонденцию, проводил некоторое время в обществе других атташе, посещал обеды и приемы.
Как-то во время такого обеда, на котором присутствовал дон Рамон дель Валье-Инклан, я стал свидетелем еще одной его странности. Когда гости перешли пить кофе в один из великолепных салонов палаццо Барберини, я подошел к дону Рамону и, к своему великому удивлению, услышал, что он серьезно рассказывает о том, как вывез Прието из Испании в багажнике автомобиля. Сильно приукрашивая, он подробно повторил мой рассказ. Но больше всего меня удивила естественность, с какой он обращался ко мне, описывая эту историю. Вначале я остолбенел, но постепенно его рассказ даже увлек меня. Должен признать: повествование дона Рамона выглядело гораздо эффектнее и интереснее моего. В его изложении та часть моей книги, в которой рассказывается о вывозе Прието из Испании, значительно бы выиграла.
Через некоторое время Валье-Инклан уехал в Испанию. Мы проводили его на вокзал. Он казался бодрым и хорошо чувствовал себя. Никто из нас не думал тогда, что видит его в последний раз.
Год спустя, в январе 1936 года, за несколько недель до его смерти, мы получили от него длинное и очень теплое письмо, в котором он давал оценку политической обстановке в Испании. Увы, после войны это письмо осталось вместе с остальными моими вещами на мадридской квартире. У меня нет надежды, что новый хозяин квартиры сохранил его. [299]
Работая над своей книгой, я не раз вспоминал советы, которые дал мне однажды Валье-Ииклан. Как-то у меня не получался доклад, который я готовил министру. Уж не знаю, сколько листов бумаги было испорчено, а написанное читалось с большим трудом. Я был в отчаянии, ибо дипломатическая почта уходила на следующий день. Помню, показывая испещренные поправками листы и переполненную изорванной бумагой корзину, я с горечью говорил дону Рамону о своих переживаниях и о том, как завидую писателям, которые так легко пишут свои книги. Дон Рамон ответил, что я глубоко заблуждаюсь. Писатели по многу раз правят и рвут написанное. Он пожалел, что не имеет под рукой ни одной рукописи, чтобы показать, какое количество исправлений вносит он сам и сколько вычеркивает, и при этом всегда чувствует неудовлетворенность. Дон Рамон советовал законченную работу просмотреть несколько раз и после внесения исправлений больше уже не читать ее, ибо каждый раз будут обнаруживаться все новые и новые недостатки и это может длиться бесконечно.
О смерти Валье-Инклана мне сообщил по телефону Прието. Известие потрясло и глубоко опечалило меня. Я любил его и понимал цену потери.
Кони и я поехали в Париж. Дон Инда жил с дочерьми в меблированной квартире на Ваграм-авеню. Там я познакомился со многими эмигрантами, покинувшими Испанию после октябрьских событий 1934 года. Ими были в основном астурийские горняки, шахтеры-социалисты, которые пересекли французскую границу тем же способом, что и Прието.
Как и в 1930 году, дон Инда был настоящим главой эмиграции.
В сопровождении Прието мы с Кончен решили съездить в Дьепп, чтобы встретиться с астурийскими шахтерами, поселившимися там со своими семьями. От них мы узнали страшную правду о репрессиях в Астурии.
В те дни по приглашению Советского правительства в СССР отправлялась группа молодых астурийских социалистов. Накануне отъезда я пригласил их и Прието к нам на обед. Мне запомнился контраст между оптимизмом астурийцев и пессимистическим отношением дона Инда к этой поездке. Мне же она казалась замечательной.
В Париже я еще раз убедился в соперничестве между Прието и Ларго Кабальеро, Дон Инда не скрывал, что всегда [300] был против восстания, хотя, подчиняясь решению партии, активно участвовал в нем, руководя социалистическим движением в Астурии. Он считал, что Ларго Кабальеро — руководитель намечавшегося восстания в Мадриде — несет главную ответственность за его провал. Ларго же обвинял во всех неудачах дона Инда, в частности в том, что он обещал и не обеспечил, когда наступило время действовать, поддержку нескольких воинских частей и авиации. Только несколько летчиков отказались выполнить приказ о бомбардировке шахтеров. Их арестовали и заключили в военную тюрьму в Мадриде.
Чтобы как-то урегулировать отношения между Прието и Ларго Кабальеро и уговорить дона Инда покончить с разногласиями, в Париж приехал Хулио Альварес дель Вайо, друг Ларго Кабальеро. Я присутствовал при встрече Прието и дель Вайо. Доводы Альвареса дель Вайо показались мне разумными. Он говорил, что для победы над реакцией необходим союз всех левых сил и социалисты должны первыми подать пример к объединению. Он также настаивал на необходимости установить связь с другими социалистическими партиями, и прежде всего с французской социалистической партией, так как поддержка из-за границы оказала бы большую помощь в свержении реакционного правительства. Дель Вайо произвел на меня хорошее впечатление. Когда мы остались одни, я сказал об этом Прието, но дон Инда многозначительно промолчал.
Будучи в Париже, я получил официальный приказ отправиться в Берлин и представиться германскому правительству.
Такое распоряжение необычайно удивило меня. Я не понимал, почему правительство продолжало пользоваться моими услугами, тогда как оно сняло с ответственных должностей многих офицеров, заменив их такими врагами республики, как генерал Годет, назначенный директором Управления по Аэронавтике, генерал Франсиско Франко, ставший начальником генерального штаба, и полковник Хоакин Гальарса, принявший командование воздушными силами.
В полном недоумении, но весьма заинтересованные, мы с Кони сели в самолет и отправились в Германию. Единственно, что я все же сделал перед этой поездкой, — написал письмо своему другу, капитану Себастьяну Рубио, который работал в военном министерстве, и попросил, насколько возможно, ориентировать меня в отношении того, что происходит. [301]
Мы прилетели на аэродром Темпельгоф, находившийся в центре германской столицы. Нас встретил ни больше ни меньше, как директор «Люфтганзы» {126} в сопровождении двух офицеров министерства авиации, один из которых приветствовал нас от имени генерала Мильха, командующего военно-воздушными силами Германии. Второй, хорошо владевший испанским языком, был прикомандирован к нам на время пребывания в стране.
Директор «Люфтганзы» отвез нас в отель на своей машине и простился в самых высокопарных выражениях. Переводчик проводил нас в комфортабельный номер и на прощание сказал, что со следующего дня в наше распоряжение поступит автомобиль министерства авиации и самолет «Юнкерс-52» для дальних вояжей по стране.
Такой прием, не соответствовавший моему рангу, удивил нас с Кони. Это выходило за рамки обычных отношений к военным атташе.
На следующий день за нами заехал адъютант генерале Мильха. Мы сели в предоставленную в мое распоряжение великолепную машину, управлял которой одетый в элегантную форму сержант авиации, и направились в министерство воздушных сил.
Генерал Мильх принял меня очень тепло и представил остальным присутствовавшим: двум генералам авиации и господину в штатском, говорившему по-испански и занимавшемуся вопросами взаимоотношений с Испанией.
Когда мне сообщили о приеме у генерала Мильха, я решил, что это — традиционное официальное представление, которое всегда проходит одинаково: несколько любезных фраз и через две минуты вас выпроваживают с теплыми словами прощания. Поэтому меня удивило предложение сесть. Значит, господа готовились к длительной беседе.
Несмотря на время, прошедшее с тех пор, я довольно ясно помню впечатление, оставшееся у меня от этой встречи, истинный смысл которой стал мне понятен позднее.
Немцам нужны были транзитные аэродромы в Марокко и в Испанской Сахаре для перелетов в Южную Америку. Кроме того, они хотели получить разрешение на постройку в Испании и на Канарских островах причальных мачт для своих дирижаблей, а также сети своих радиостанций. Взамен этих концессий, а также поставок некоторых видов промышленного [302] сырья и продуктов питания, таких, как апельсины, растительное масло и т. п., Германия обязывалась предоставить Испании самолеты, вооружение и все необходимое для организации военной авиации. Было заметно, что Германию весьма беспокоила позиция Франции, которая имела с Испанией договор на предоставление французской авиационной компании «Латекоер» транзитных аэродромов для ее самолетов, летавших в Латинскую Америку. Немцы опасались, что французское правительство будет возражать против их проекта, ссылаясь на соглашение с Испанией и некоторые пункты Версальского договора, ограничивавшие строительство баз германской авиации на чужих территориях.
Было совершенно очевидно, что они решили воспользоваться моим пребыванием в Берлине для активизации переговоров по данным вопросам и для того, чтобы заручиться моей поддержкой перед испанским правительством.
Таковы в общих чертах некоторые выводы, сделанные мной из этой встречи, причем, как уже говорилось, в то время я еще не понимал истинной сущности немецких предложений. Эти господа были уверены, что я отлично знаю, о чем идет речь; в действительности же я не имел об этом ни малейшего представления и был вынужден всячески изворачиваться, дабы не дать им почувствовать мою неосведомленность. Я прибегнул к удобной в таких случаях тактике: меньше говорить и больше слушать.
В конце приема генерал Мильх предложил мне для уточнения некоторых деталей встретиться со специалистом по Испании, присутствовавшим при разговоре. Я жалею, что не запомнил его фамилии.
Затем генерал любезно простился со мной, пригласив на следующий день меня и Кони к себе на ужин.
Ужин явился для нас новым сюрпризом. На нем присутствовало несколько высших авиационных начальников с женами. Хотя мы привыкли к большим дипломатическим обедам, нас поразила роскошь этого банкета. После ужина все поехали в театр, где были забронированы лучшие места, а по окончании спектакля отправились в живописное предместье старого Берлина отведать традиционный «суп раннего утра».
Следующий день начался с посещения берлинских заводов. На одном из них мне таинственно показали сложный электронный аппарат для определения дефектов внутри металлов, сообщив, что это — последнее достижение немецкой науки, еще неизвестное в других странах, и что в мире существует только [303] два таких прибора. Из данных мне объяснений я, хотя и не был сведущ в этой области, все же понял принцип его устройства и действия.
Через несколько дней, во время посещения важнейшего испытательного центра, мы подошли к цеху, где находился второй экземпляр сложного аппарата. Сопровождавший нас инженер с такой гордостью показывал его, словно это было нечто редкостное и никем не виданное. Можете представить его удивление, когда я как ни в чем не бывало заговорил об этом приборе. Инженер принял меня за гения, и до самого окончания визита я чувствовал его необычайное внимание ко мне и искреннее восхищение.
По-прежнему официальные лица были необыкновенно любезны с нами. Председатель аэроклуба устроил в нашу честь большой прием, в заключение которого подарил Кони и мне по золотому значку клуба.
Мой первый разговор со специалистом по Испании был весьма интересным и кое-что прояснил. Во-первых, подтвердились мои подозрения, что в Берлине понятия не имели о моей политической физиономии и принимали за посланца генерала Франко, Хиля Роблеса, то есть той политической группировки, с которой нацисты имели дело.
Кроме того, я сделал вывод, что некоторые крайне правые испанские политические деятели и фашисты уже давно плетут заговор против республики, рассчитывая на помощь нацистов. Их переговоры о способах получения такой помощи, как я понял, уже значительно продвинулись. Наконец, самым важным для меня было удостовериться, что Годет, Франко и другие заговорщики намерены создать в Испании авиацию с преданным им личным составом, в чьи руки можно было бы передать немецкие самолеты и вооружение, чтобы в нужный момент использовать в своих целях.
Наконец пришел ответ от Рубио. Как я понял из его письма, Хоакин Гальарса, новый командующий военно-воздушными силами, получив мою просьбу об отставке, оказался в довольно трудном положении. С одной стороны, он не мог, как бы сильно ни желал, выгнать меня из авиации, ибо у него не было для этого никаких оснований; с другой стороны, поскольку я имел уже солидный стаж службы в авиации, он вынужден был бы назначить меня на какой-либо ответственный командный пост в Испании. Но, принимая во внимание мои политические убеждения, он считал это опасным и решил, что лучше оставить меня пока в Италии. А тем временем дела [304] в авиационном штабе продолжали идти своим чередом, и моя поездка в Берлин, которой никому в голову не приходило придавать какое-то особое значение, была автоматически одобрена.
Таковы вкратце причины, по которым я оказался в Германии и неожиданно попал в столь сложную для меня обстановку.
Согласно разработанной немецким авиационным министерством программе, я начал посещение военных центров и заводов, расположенных вне Берлина, путешествуя в великолепном «Юнкерсе-52», предоставленном в мое распоряжение. Поскольку по специальности я летчик-инструктор, меня особенно заинтересовало посещение крупной школы военных летчиков, которая размещалась на побережье Балтики, в небольшой деревушке в Восточной Пруссии. Так как Версальский договор запрещал немцам иметь военные училища, официально считалось, что в этой школе тренируются летчики гражданских авиалиний. Ее преподаватели и слушатели носили штатскую одежду. Директор школы устроил в мою честь обед. Подняв тост за дружбу испанских и немецких летчиков, он закончил его словами: «Надеюсь, когда вы приедете в следующий раз, личный состав школы сможет принять вас в славной форме немецкой военной авиации!»
Интересным было и посещение самолетостроительного завода фирмы «Фокке-Вульф» в Бремене. Официально завод производил учебные машины; однако мне показали цехи, где выпускались военные самолеты. Пока я осматривал завод, Кони в сопровождении жены директора знакомилась с достопримечательностями этого старинного города. В конце дня мы присутствовали на большом обеде, устроенном известным фабрикантом «кофе без кофеина» Хагом.
Мне уже не терпелось покинуть Германию и сообщить обо всем, что я так неожиданно узнал. Однако каких-либо серьезных причин прервать свой визит у меня не было, к тому же я мог еще увидеть и узнать много интересного, поэтому решил остаться, несмотря на свое двусмысленное положение.
Мы вернулись в Берлин. В ту же ночь меня разбудил телефонный звонок. Из Парижа звонил Прието, чтобы сообщить ужасную новость: во время нелепой авиационной катастрофы погиб Хосе Мартинес де Арагон, мой самый близкий друг. Трудно высказать горе, охватившее меня при этом известии. Мои чувства можно было бы сравнить с переживаниями, испытанными [305] в связи с кончиной матери. Испания лишилась честнейшего, благороднейшего человека. Любовь к нему я пронес через всю свою жизнь.
На следующий день мы отправились в Мюнхен. Там меня принял начальник воздушных сил Баварии. Он был внимателен ко мне и предложил посетить несколько заводов.
Меня интересовали крупный самолетостроительный завод «Дорнье» и мастерские, где строился дирижабль «Граф Цеппелин». Оба предприятия находились во Фридрихсгафене.
На заводе «Дорнье» мне показали новые военные самолеты. Они произвели на меня большое впечатление. Это были самые современные военные машины с характеристиками гораздо более высокими, чем все известные мне до тех пор (кто мог подумать, что через несколько лет эти самолеты будут разрушать испанские города и тысячами убивать их жителей?!).
Посмотрел я и строившийся дирижабль «Граф Цеппелин» — последний из сделанных Германией. Он просуществовал недолго: во время полетов по городам Соединенных Штатов Америки дирижабль потерпел аварию и сгорел.
Мы вернулись в Мюнхен. На следующий день, в девять часов утра, я поспешил на свидание с начальником воздушных сил Баварии для совместного посещения какого-то учреждения. Войдя к нему в кабинет, я почувствовал: что-то произошло. Он сухо сообщил мне, что посещение отменяется, и, не давая никаких объяснений, резко и грубо выпроводил.
Я сразу же понял: немцам стало известно мое политическое кредо. Самое лучшее, что я мог предпринять в тех обстоятельствах, — воспользовавшись замешательством властей, поскорее покинуть Германию.
Не теряя ни минуты, я направился в наше консульство и заказал два билета на самолет, отправляющийся в Рим. Через час за нами заехал консул и отвез на аэродром. Без всяких затруднений мы покинули Германию.
Самолет делал посадку в Венеции. Хотя у нас были билеты до Рима, мы решили на некоторое время остановиться здесь. В номере отеля на острове Лидо мы получили возможность спокойно проанализировать наше положение.
Больше всего нас поражало, что правительство Гитлера г, его знаменитое гестапо потратили больше месяца, чтобы установить нашу политическую ориентацию. Мы радовались, [306] представляя себе испуганные лица некоторых чиновников, когда они поняли свою ошибку. Дать возможность врагу посетить учреждения, где нарушался Версальский договор, показать секретно производимое вооружение и поставить его в известность о подробностях заговора против республики в Испании, — было отчего забеспокоиться организаторам этих преступных дел.
Я хорошо понимал, насколько важны для Испании имеющиеся у меня сведения. Мне хотелось побыстрее довести их до сведения нашего правительства. Но кому из испанских руководителей доложить обо всем?
Сообщать Гальарсу, начальнику военно-воздушных сил, или генералу Годету, директору Управления по аэронавтике, или Франсиско Франко, начальнику генерального штаба, или Хилю Роблесу, военному министру, было бесполезно и даже опасно.
Я решил поехать в Париж и посоветоваться с Прието. Подробно рассказав ему обо всем, я приготовился выслушать его мнение. К моему удивлению, дон Инда довольно спокойно отнесся к известию о заговоре. Прието считал, что я поддался собственному воображению и разыгравшимся нервам. Он не отрицал, что некоторые испанские политические деятели и военачальники связаны с нацистами, но главную цель немцев видел в желании воспользоваться влиянием правых в Испании для получения выгодных концессий. Разговоры о заговоре, по его мнению, были лишь уловкой, к которой прибегали гитлеровцы, чтобы облегчить осуществление своих планов.
Несмотря на то что я был высокого мнения о политическом опыте дона Инда, его доводы не убедили меня. Я считал свою информацию ценной и важной и был уверен в необходимости как можно скорее передать ее.
После долгих раздумий я решил ехать в Испанию, рассчитывая, что на месте будет легче установить контакт с лицами, на которых можно положиться.
В Барселоне мне сообщили, что Асанья все еще находится под арестом на эсминце, стоящем на якоре в порту. Подумав, что он как раз тот человек, которого заинтересуют мои сведения, я, не колеблясь, надел форму и направился навестить его.
Командир корабля принял меня любезно. Узнав о цели визита, он удивился, недоумевая, по-видимому, как старший офицер авиации имел наглость посетить столь опасного врага [307] правительства. Однако проводил меня до каюты, где содержался Асанья, и оставил с ним наедине. Сожалею, что не запомнил имени капитана, чтобы выразить благодарность за внимание.
Разговор с Асаньей разочаровал меня.
Дон Мануэль Асанья, республиканский лидер, пользовавшийся наибольшим авторитетом в Испании, был весьма озабочен собственным положением и ни о чем другом не желал знать. Мое посещение расстроило его, и он не хотел или не смог скрыть этого.
В тот же день, довольно пасмурный, я выехал в Рим, испытывая чувства возмущения, бессилия и разочарования. Впервые я понял, что оказался в политической изоляции, почти лишившей меня возможности помогать республике.
В Италии Муссолини открыто готовился к вторжению в Абиссинию. Путешествуя по Сицилии, мы с Кони видели там значительные скопления войск и отрядов чернорубашечников. Их тренировочные лагеря специально расположили в местности, напоминавшей ландшафт Эфиопии. Фашисты даже не пытались замаскировать свои приготовления. У меня создалось впечатление, что войска хорошо вооружены. Помню, удивило лишь то, что офицеры ездили верхом на мулах.
Жизнь в Риме текла по-прежнему. Однажды в нашей гостинице появился добряк Пепе Кастехон. Оказывается, он уже несколько дней находился в Риме.
Характер Пепе не изменился и после свадьбы. Он продолжал предаваться любовным авантюрам с удивительной беспечностью.
На этот раз героиней его романа была немка. Однако скоро выяснилось, что она фанатичная нацистка, не скрывающая своего восхищения Гитлером и гордости по поводу того, что принадлежит к высшей расе. Она испытывала дикую ненависть и презрение к евреям.
Пепе был настолько возмущен этим чудовищем, что решил проучить ее. В тот вечер, войдя в их гостиничный номер и делая вид, будто чем-то озабочен, он весьма серьезно и торжественно сказал:
— Я должен признаться тебе: я — еврей.
Эффект, видимо, превзошел все ожидания. Пепе рассказал, как мгновенно изменилось выражение лица этой женщины. Она готова была броситься на него и выцарапать ему глаза. Однако немка ограничилась тем, что, забрав свои вещи, выбежала из комнаты. [308]
Наконец наступил день, когда меня пригласил к себе посол. На его лице было такое выражение, с каким обычно сообщают неприятные вести. Посол заявил, что в Мадриде принята моя отставка. Этому бедному господину было трудно понять, что покинуть его посольство для нас было истинным удовольствием.
Мы вернулись в Испанию на автомобиле. По пути сделали несколько остановок на Лазурном береге. Границу мы пересекли в Портбу и некоторое время жили в отеле «Кампродон», совершая вдвоем экскурсии по живописным окрестным горам. Кампродон — один из самых замечательных уголков Испании.
В первых числах сентября 1935 года мы прибыли в Мадрид и поселились в своей новой квартире.
На следующий день я направился в министерство для официального представления, с любопытством ожидая встречи с новым начальником. Я не сомневался, что встреча будет неприятной или, по меньшей мере, натянутой, но чувствовал себя очень уверенно и был преисполнен решимости постоять за себя.
Полковник авиации Хоакин Гонсалес Гальарса, командующий воздушными силами, не был дипломатом. Он гордился своей грубоватой прямотой, столь свойственной арагонцам и риохцам.
Раньше мы были добрыми друзьями и даже два года прожили вместе в Мелилье, но после провозглашения республики я перестал поддерживать с ним отношения, зная его фанатичную преданность монархии.
Гальарса говорил без уверток. Как только я вошел в кабинет, он сразу сказал, что не знает, как поступить со мной. Не доверяя мне — не может поручить ответственный пост. Лучший выход из создавшегося положения — если я сам попрошу об отставке.
Свою речь он закончил очень возбужденно. Я понимал, что ему неудобно делать мне подобное предложение. Как можно спокойнее я ответил, что звание старшего офицера авиации позволяет мне пользоваться определенными правами наравне с другими и что, не совершив ничего позорного, не собираюсь добровольно покидать авиацию. Если же мое присутствие кому-то не по душе, пусть возьмут на себя [309] ответственность выгнать меня, но тогда я буду защищаться всеми доступными мне средствами.
Мы расстались довольно холодно. Однако, выйдя из министерства, я не сомневался, что Гальарса не осмелится выгнать меня из авиации.
Действительно, через три дня меня назначили начальником картографического отдела главного авиационного штаба при военном министерстве.
Назначение показалось мне забавным. Оно менее всего подходило мне. Но Гальарса и его друзья, видимо, полагали, что гораздо безопаснее, если я буду находиться поблизости, окруженный картами и планами.
В первые дни пребывания в Мадриде мы с Кони оказались в некоторой изоляции, несколько озадачившей нас. Мы вернулись в Испанию преисполненные энтузиазма. Наша жизнь была навсегда связана с республикой, и мы готовь! были отдать все силы на борьбу за нее. Поэтому пустота вокруг нас казалась странной.
Постепенно нам удалось разыскать немногочисленных, оставшихся в Мадриде друзей-республиканцев. Большинство же наших старых друзей находилось в изгнании или в тюрьме. Я скучал по Прието, оставшемся в Париже, и еще по трем-четырем летчикам-республиканцам, сидевшим в военной тюрьме за участие в астурийских событиях 1934 года. Их отсутствие особенно ощущалось еще и потому, что через них я был связан с республиканским движением.
Я попал в довольно странное положение. Решив целиком посвятить себя делу защиты республики, я готов был все отдать за нее. Но я не принадлежал ни к одной политической партии или организации, поэтому до сих пор всегда поступал интуитивно, как сапер. Моей единственной связью с политическим миром был Индалесио Прието, но для дона Инда я оставался лишь хорошим другом, верным человеком, на которого можно рассчитывать, но не больше. Весьма авторитетный социалистический лидер Прието никогда не стремился заинтересовать меня политикой, никогда не говорил со мной о своей партии и не пытался привлечь к ней. Я почти ничего не знал о намечавшихся планах, то есть никогда не был для него своим. Если к этому добавить, что Прието по натура был человеком замкнутым, а я малолюбопытным, то станут понятны мои последующие действия. [310]
Возвращаясь к повествованию, еще раз предупреждаю, что не претендую на исчерпывающие оценки приводимых фактов. Привожу их такими, какими видел в момент свершения.
Атмосфера в авиации была уже не та. Исчезло чувство товарищества, которое связывало летчиков и всегда являлось нашей отличительной чертой. Обострение политической борьбы привело к расколу в наших рядах. Большинство летчиков определило свои симпатии и присоединилось к одному из двух враждующих лагерей.
Полковник Гальарса поступил несколько опрометчиво, назначив меня начальником картографического отдела. Мой кабинет оказался удобным местом для связи между республиканскими товарищами. В штабе авиации обычно бывал почти весь личный состав военно-воздушных сил. Зайти в мой кабинет, чтобы проконсультироваться, посмотреть или взять карту, считалось делом настолько естественным, что не могло вызвать никаких подозрений.
Через некоторое время мой кабинет превратился в центр информации и место сбора республиканцев, где они могли совершенно спокойно обмениваться впечатлениями и согласовывать свои действия.
Начавшаяся борьба проявлялась в то время только в небольших стычках. Никто из нас не скрывал своих убеждений, напротив, все открыто демонстрировали их.
Помню, как группа летчиков демонстративно отправилась в воскресенье к обедне в церковь Калатравас, как бы говоря: «Мы пришли на обедню, потому что мы враги республики...» Такая демонстрация неприятно удивила меня и лишний раз убедила в том, что реакция активизировала свою деятельность. До установления республики вопросам религии в авиации не придавали значения. Могу уверенно сказать, что из 1000 или 1200 офицеров вряд ли более дюжины посещали обедню. Не помню, чтобы кто-либо из многочисленных раненых во время войны в Африке исповедовался у священников. Зато какие проклятья посылали летчики в адрес всех святых, когда получали ранения!
Поводом для стычек служили и газеты. Выходя из автобусов, привозивших летчиков на аэродромы, первое, что все делали, — демонстративно углублялись в свои газеты. Достаточно было подсчитать тех, кто держал в руках «АБЦ», «Эль дебатэ», «Эль сосиалиста» или «Эль эральдо», чтобы узнать число сторонников каждого лагеря, ибо правый ни за что на свете не стал бы читать «Эль эральдо», а левый — «АБЦ». [311]
То же самое происходило и в отделах министерства. На каждом столе можно было увидеть газету, положенную специально для того, чтобы все знали, каковы взгляды ее владельца. Признаюсь, я тоже прибегал к этой тактике. Ежедневно я покупал два номера «Эль сосиалиста» и, проходя по коридору, оставлял, если никого не было поблизости, один экземпляр на радиаторе, рядом с тем местом, где обычно сидели денщики, и редко, проходя позже, не находил кого-либо из них, погруженного в чтение газеты. Другой экземпляр я всегда носил в кармане и демонстративно вынимал его в наиболее людных местах или там, где это могло быть особенно неприятно правым.
Уже больше месяца мы жили в Мадриде, но я еще не видел Рамона Франко. Рассказывали, что он подружился с Лерусом, не хочет иметь ничего общего с левыми и вообще его поведение оставляет желать много лучшего. Как-то раз, когда я был один в своем кабинете, открылась дверь и появился Рамон Франко. По выражению его лица я понял, что мою дверь он открыл по ошибке. Мгновение Рамон колебался, но затем вошел и протянул мне руку. Я сказал, что рад его видеть, ибо до меня дошли слухи, которым не хотелось бы верить. Вначале он говорил несколько уклончиво, но затем подтвердил, что они соответствуют действительности. Я поразился его цинизму. Казалось, со мной разговаривает настоящий фашист. Никогда не забуду его последней фразы: «Знаешь, Игнасио, если выбирать между тем, чтобы мне давали касторку или я ее давал, предпочитаю последнее» {127}.
Эти слова переполнили чашу моего терпения. Очень резко я ответил, что с этого дня между нами все кончено, и попросил покинуть кабинет.
Это была наша последняя встреча.
Время шло, и политическая обстановка в стране для меня все более прояснялась. Я с радостью убеждался, что республиканцы после разгрома в октябре 1934 года вновь набирают силы и готовы помешать реакции укрепиться у власти. [312]
Мои друзья были полны решимости бороться за республику. Наглая деятельность правительства, направленная на установление диктаторского режима, недопустимые методы, к которым оно прибегало, добиваясь своей цели, вызывали искреннее возмущение у большинства испанцев.
Жестокие репрессии в Астурии, осуществленные с помощью Иностранного легиона, 30 тысяч брошенных в тюрьмы — все эти действия реакции не запугали республиканцев. Напротив, вызвали протест и готовность противостоять ей.
Коррупция в правительственных кругах была еще одной причиной массового недовольства. В те дни всеобщее внимание привлек скандал в Сан-Себастьяне{128}, известный под названием «эстраперло» {129}.
Чтобы получить разрешение на открытие игорного дома, какие-то иностранцы дали друзьям Леруса и некоторым членам правительства большие деньги и подарки. Открытый подкуп, замести следы которого было невозможно, вызвал скандал, ставший причиной министерского кризиса.
Решимость республиканцев бороться и симптомы разложения среди правых радовали нас. В то же время крайняя реакция с целью компенсировать слабость правительства приступила к усиленной организации отрядов наемных убийц, вскоре давших о себе знать.
Покушение пистолерос{130} на депутата-социалиста Хименса де Асуа, вице-президента кортесов, во время которого погиб один из сопровождавших его людей, вызвало по всей Испании волну возмущения. Оно убедительно показало, что крайне правые и фашисты решили прибегнуть к террору как к одному из способов достижения своих целей.
Мы жили в Мадриде уже два месяца. Неожиданно я получил извещение из управления авиации о назначении в Севилью на должность заместителя начальника аэродрома Таблада. Мне предлагалось в течение сорока восьми часов приступить к своим обязанностям. Я понял: руководству стало известно, что мой кабинет является местом сбора республиканцев, и оно поспешило удалить меня из Мадрида. [313]