Откровенный разговор в федеральной канцелярии

БНД за это время получила мое заявление об уходе. Ульбауэр понял серьезность ситуации и подключил Ольгауэра, который к тому времени стал его прямым начальником в отделе безопасности. Потом Ольгауэр — после того, как мы упрямо отказались хоть раз войти на территорию Центра БНД — вместе с начальником 52-го подотдела Вильгельмом сам приехал к нам в «Бухенхайн». Во время долгой прогулки по парку мы еще раз обсудили все моменты. В конце разговор больше походил на настоящий допрос.

Но одно стало совершенно ясно. Наши начальники хотели ясности в вопросе о личности агента «Рюбецаля». На нас оказывалось сильное давление. Конечно, мы изменили личные данные, даты встреч и так далее, но наши мотивы тут были совершенно понятны. А теперь пришел момент, когда нужно было выложить все карты на стол. Я показал Ольгауэру и другим сотрудникам отдела внутренней безопасности БНД, в каких именно местах я скрыл настоящие данные о личности агента. Но и в этот раз я не выдал им сами настоящие данные об его личности.

В коне прогулки Ольгауэр положил мне руку на плечо и «отпустил мне грехи»: — Теперь вы выиграли. Я вам доверяю. По-видимому, он уже раньше получил какие-то обрывки информации и проверял мои слова, основываясь на них. Но теперь не было никакой причины, чтобы что-то умалчивать, потому что мы дошли до завершающей фазы нашего сотрудничества. — Господин полковник, — сказал я ему, — если бы мы не поступали так, то наши люди давно бы уже сидели за решеткой.

В ответ он попросил меня продолжить работу. Ради дела. Мне это все показалось очень знакомым, и Ольгауэр быстро заметил, что его аргументы не действуют. Потому он воспользовался той моей слабостью, которую ему следовало бы лучше оставить в покое. Он перевел разговор на мою службу в Бундесвере и на мое прошлое парашютиста. — У кого вы проходили парашютную подготовку? — У майора Моршайда, — ответил я кратко. Ольгауэр, сам офицер-десантник с большим опытом прыжков с парашютом, знал майора еще по старым временам и рассказал пару историй из своего прошлого. Потом он снова положил мне руку на плечо и сказал: — Дружище! У нас в Пуллахе есть как минимум один предатель. Кто он, мы пока не знаем. Но мы, черт побери, обязаны это выяснить. Для этого нам нужны вы и ваши источники. Мы, два старых десантника, сможем все же узнать, кто эта свинья.

Тут он задел за струну моей чести десантника. Есть неписанный закон — десантник не оставляет другого десантника в беде. Этот кодекс чести все еще воспринимается всерьез, по меньшей мере, «стариками». Что же делать? Я попросил время на обдумывание до завтрашнего утра. Потом я передам ему мое решение через Ульбауэра.

Вечер в «Бухенхайне» был долгим, пока я не принял окончательное решение. Все, что я теперь собирался предпринимать, должно было проходить уже без Фредди. Но он все равно сам захотел заняться для меня всей бюрократической работой.

Мы решили поддерживать тесный контакт и вместе тщательно обдумывать каждый шаг. Но кое-что мы были обязаны в любом случае сделать вместе — предупредить наших агентов. Как долго наш бумажный щит еще продержится, мы, конечно, не могли предугадать. Потому нам нужно было со всеми ними встретиться, и встретиться быстро. Для этого потребовались бы несколько внеплановых командировок, о которых в Центре никто не должен был знать. Потому все эти мероприятия нужно было проводить за свои личные деньги.

С «Уленшпигелем» и так уже возникли серьезные проблемы. Он обратился ко мне с просьбой о помощи. При этом речь шла вовсе не об его положении дома, а о трудностях с новым руководителем-агентуристом.

Все началось два месяца назад. В феврале «Уленшпигеля» нужно было передать другому оперативнику. После провала с Шёнером, нашим бывшим Нюрнбергским шефом, ставшим ныне начальником подразделения в 13 А и пытавшимся перевербовать «Уленшпигеля» за нашей спиной, Херле включил в игру агентуриста Детлефа Шустера, который уже до этого принял на связь «Лилиенталя». Шустер приехал в Берлин, чтобы встретиться с «Уленшпигелем». Но в этот раз мы не хотели, чтобы нас опять обвели вокруг пальца. Потому мы сначала организовали интенсивное предварительное обсуждение с самим «Уленшпигелем».

Я был в принципе готов передать этого агента, но только при условии, что его будут и дальше вести на честных условиях. После первого разговора с «Уленшпигелем» мы встретились с Шустером. Коллега болтал без умолка, хвастался своим богатым опытом. Это бахвальство показалось мне знакомым. Шустер был типичным примером классического оперативника-агентуриста БНД, которых было немало в окружении Херле. Артист кабаре Вернер Финк выдал как-то одну фразу, которая всегда приходит мне на ум, когда я встречаюсь с подобными людьми: «Мысли! Мы не задумываемся! И если мысли к нам вдруг приходят, то мы с ними быстро расправляемся! Но чтобы самим задуматься — какая мысль!»

С Шустером мы сидели в отеле «Швайцерхоф», неподалеку от берлинского зоопарка. Фредди вращал глазами, слушая хвастливую болтовню «профи» Шустера. Этому агенту-любителю я попытался объяснить мою философию управления агентом. Он понимал все и отвечал на все одним «да», при этом постоянно кивая головой. У нас очень быстро возникло впечатление, что его манера со всем соглашаться служила лишь одной цели — успокоить нас. Вот идиот, подумал я. Если «Уленшпигель» захочет с ним работать, то я не против. Но этот агент был слишком ценным, чтобы просто «отключить» его, не задумываясь.

Мы решили провести общую встречу и двинулись — с командой наружного наблюдения из Мюнхена на «хвосте» к гостинице «Зюльтер Хоф», удаленной на пару улиц. Еще раньше я рассказал Шустеру, что «Уле» будет жить там, так что новому агентуристу показалось естественным, что он встретит агента именно тут. После первой беседы с Шустером русский информатор попросил у меня пару часов на размышление. Я снова провел его через задний выход из «Зюльтер Хоф», а потом мы пошли в его гостиницу.

Фредди в это время занимался наблюдением, что его очень забавляло. Сначала он проскользнул через «КаДеВе» и несколько других универмагов на Курфюрстендамм, чтобы потом в общественном туалете дождаться, пока не услышал голос, который спрашивал другого, внутри ли еще «он». Мой партнер отравился к умывальнику и прямо сказал филерам: — Да, Фредди все еще внутри. Потом он со смехом вышел из туалета.

«Уле» задумчиво посмотрел на меня: — Что ты об этом думаешь? Я пожал плечами. — Подумай, что ты сам будешь делать. До этого никто не знает, кто ты на самом деле. Потому на тебя никто не сможет давить. Ты в любой момент можешь отказаться, если захочешь. Но было бы очень жаль. Может быть, ты все-таки попробуешь. Он глубоко вздохнул. — Ага! Вот так забава! Ты видел, там еще один сидел в фойе. Что это за люди — с самого первого раза начали играть в индейцев? Я ничего не мог ему возразить, потому просто извинился за моих коллег.

Вечером мы встретились в «Бакко», итальянском ресторане на Марбургер Штрассе. Его выбрал сам «Уленшпигель», потому что мы там уже часто с ним встречались раньше. Нам он подходил. «Бакко» находился в центре и был всегда полон. Потому мы могли чувствовать себя уверенно с «приклеившимся Шустером». Самому Шустеру мы сказали лишь за пять минут, куда мы пойдем. Кода мы вошли в ресторан, он вдруг вспомнил, что ему нужно сделать важный телефонный звонок, и быстро вышел. Было видно, что он тут явно не на совеем месте. Два года спустя он так описал свои впечатления от этой встречи на допросе в Баварском земельном управлении уголовной полиции в Мюнхене:

«Вечером дело дошло до окончательной передачи в одном из ресторанов Берлина. Этот выбранный старыми оперативниками ресторан был по всем параметрам совершенно непригоден для передачи агента (очень маленький, маленькое расстояние между столиками, соседи могли слышать все разговоры). Я посчитал эти обстоятельства достаточной причиной, чтобы еще раз встретиться с агентом наследующее утро один на один и сообщить ему определенные детали (номера телефонов), а также произвести оплату за его услуги к этому моменту.

На встрече следующим утром «Уленшпигель» показался мне очень усталым. На мой вопрос он ответил, что после того как мы расстались прошлым вечером, он продолжил отмечать прощание со своими старыми агентуристами. Это, по моему мнению, совершенно противоречило основным принципам разведывательной работы. Я передал «Уленшпигелю» деньги и мой номер телефона для связи.

Сегодня я очень благодарен Шустеру за эти его слова. Они прекрасно показывают, насколько моя философия работы отличалась от практикуемой БНД. Уже этот коротенький отрывок свидетельствует о высокомерном и презрительном отношении к агентам. Конечно, мы в этот вечер хорошо посидели с «Уле». Он был в Берлине один, а мы уже к тому времени стали хорошими друзьями. Мы разговаривали о детях, об их проблемах и об их делах в школе. Этим личным отношениям с «Уленшпигелем» Шустер и так помешал тем вечером во время ужина, да и сам он не скрывал, что чувствует себя тут неуютно. Очевидно, он хотел бы продемонстрировать перед агентом фонтан красноречия, в котором он рассказал бы «Уленшпигелю» о своих выдающихся способностях разведчика и о своих прошлых заслугах.

Но из этого ничего не вышло. Мы не разрешили даже маленького фонтанчика за столом. Шустеру ничего не осталось, кроме как с бравым видом лопать свое «карпаччо». При этом он никак не мог общаться с этим русским как нормальный человек. Никому за этим столом его хвастовство было не нужно. «Уле» был лучшим источником всей Службы. Не в последнюю очередь потому, что мы с ним обращались естественно. Он сам знал, чего стоил. Ему не нужна была пустая болтовня и похвалы от незнакомого ему человека. Куда важнее было для него, что мы успели купить игрушечную железную дорогу для его сына, которую он ему пообещал. Он хотел сидеть с друзьями, пить вино, рассказывать анекдоты, поглядывать вслед одной или другой красивой женщине. Порой ему хотелось и напиться.

Шустер же хотел принять «дело», как предписано инструкциями. А нам нужно было передать «человека», служившего нашей стране в надежные руки. Именно потому, что он так старался, что рисковал своей жизнью, он заслуживал особенной осторожности, чуткости и заботы. А Шустер, исходя из своего представления о своем себе, был в этом смысле прав, говоря, что наше поведение противоречит основным принципам разведывательной работы.

Шустер действительно искренне верил, что купил «Уле» за двадцать тысяч марок. На самом деле информатор согласился следующим утром продолжить работу, но при условии, что я буду присутствовать на следующей встрече, чтобы прояснить возможные нерешенные еще вопросы. Сказано, сделано. Шустер пообещал сообщить мне и Фредди, как только «Уленшпигель» объявится.

В апреле «Уле» позвонил мне. Он был в Берлине и спрашивал, найдется ли у меня для него время. Я тут же отправился к нему. Мы встретились вблизи городка Нойруппин. Вечером он сообщил мне, что разбил бы себе голову из-за «Гюнтера» (так представился ему Шустер). Я посоветовал ему хотя бы попытаться с новым оперативником. На встречу в Гамбурге я согласен был поехать с ним.

В следующий понедельник «Уле» и я сидели в моей служебной машине. Мы катили по автобану в направлении Витштока. С замиранием сердца мы свернули на стоянку. Мой гость взял мобильный телефон и набрал номер «Гюнтера». Тот мгновенно бы у аппарата. «Уленшпигель» вежливо представился и сказал что едет сейчас в Гамбург. Шустер, очень радостный, назвал ему отель, в котором остановился. «Уленшпигель» спросил его: — А что с Хорстом? На это Шустер ответил: — Ах. этот нам совсем не нужен. Мы и вдвоем прекрасно справляемся. «Уле» настаивал и стал говорить уже громче: — У нас была договоренность. Хорст еще никогда не нарушал обещаний. Когда он приедет на нашу встречу?

— Ну, тут есть проблема, — услышал я заикающегося Шустера, — он заболел, не может приехать. Но «Уле» хотел знать все точно: — Как заболел? Что значит заболел? Что с ним случилось? Шустер начал выкручиваться: — Он лежит в постели. Невозможно, чтобы он приехал. Но он просил передать вам привет от него. «Уленшпигель» выключил телефон и бросил его назад. Потом он проворчал ко мне: Ну что ж, ложись, ты же болен.

Он немного оттянул мое веко вниз. — Ага, это человек уже наполовину мертв. На его месте я не стал бы покупать себе долгоиграющую пластинку, а месячный проездной и подавно. Потом он вышел, скрестил руки на крыше «Опель-Вектры» и выругался. — Ну что это за безголовые люди! Скажи мне, пожалуйста! В Берлине он начинает наше сотрудничество с того, что организовывает за мной слежку, а теперь он мне лжет. Ну, давай поедем в Гамбург, а там я просто дам ему в морду. Потом я приглашу тебя в кабачок «Шиффербёрзе», и мы больше никогда не услышим и не увидим никого из этих болванов.

Когда он успокоился, мы обсудили наши следующие действия. Нам все равно хотелось узнать, чего хочет Шустер. У меня было еще с собой около ста секретных документов на пленке, которую доставил наш курьер. Аналитики оценили их в превосходной степени. Но мы еще не могли пустить этот материал в оборот, потому что наши переводчики не справлялись с таким объемом работы. Аналитик в Пуллахе уже сделали себе заметки, но ждали полного текста документов. Теперь я дал «Уле» весь пакет с пеленкой и сказал, чтобы он его отдал своему новому куратору. На этом он хотя бы заработает себе немного денег.

Забегу вперед. «Уле» отдал материал Шустеру. Когда того впоследствии допрашивали в Баварском земельном уголовном розыске, он выдал такой уничтожающий приговор: «Тогда мы в первый раз вместе провели беседу разведывательного характера, но результаты ее были сравнительно слабыми. Тем не менее, этот источник был классифицирован как агент высокого класса.»

«Сравнительно слабые?» Не были ли это разоблачающие слова, ставшие уже определенной традицией? Херле говорил о «переписанных газетных статьях». Совпадение? Для меня — метод. Но вот почему, это оставалось неясным.

Но вернемся к хронологии. Я, конечно, с любопытством ожидал увидеть, как работают настоящие профи. Потому я устроился неподалеку. Я пообещал «Уле» оставаться в пределах досягаемости. То, что я там увидел, было совершенно в стиле Джеймса Бонда. Господа из Пуллаха вели себя очень конспиративно. На сиреневой «семерке» БМВ они забрали информатора из придорожного кафе «Харбургер Берге». Туда ему пришлось доехать на такси. Потом некоторое время продлилась езда по автобану.

Шустер был не один со своим заместителем, а притащил снова целую команду «наружников». Встреча с агентом высокого уровня, пожалуй, стоила немалых денег. Они «стряхивали», как говорят у нас, несуществующие «хвосты», как черти. Для этого они так долго «проверялись», катаясь по кругу, пока не приехали почти в то же место, откуда начали поездку. Они не стеснялись никаких «спецэффектов» и включили в свою программу даже паром. То, что «Уле» во время «экскурсии» смертельно устал и рассердился, им не мешало, он сам интересовал их лишь постольку-поскольку.

Вся эта чепуха слабо впечатлила «Уленшпигеля». А внушительное жеманство отпугнуло его. А когда «наружники» из БНД провели обыск в его вещах, пока он плавал в бассейне отеля, его терпение лопнуло окончательно. Он позвонил мне и возмущенно сообщил, что мои преемники попытались тайно сфотографировать его в закрытом бассейне и копались в его вещах. Потом он спросил, как ему быстрее всего незаметно выбраться оттуда. Я попытался его успокоить. На следующий день «Уленшпигель» собрал свои вещи и сел в поезд на Ганновер. Он в буквальном смысле сбежал. По телефону он сообщил мне о целой толпе филеров, топавших за ним.

С громким визгом поезд остановился на Главном вокзале Ганновера. Открылись двери, люди входили и выходили. «Ули» подождал еще мгновение. Как раз перед тем, как поезд снова поехал, он вязл под руку свой багаж и спрыгнул на перрон. Только часть «наружников» успела отреагировать. Большинству пришлось беспомощно взирать на оставшийся на перроне объект их наблюдения.

«Ули» последовал моему совету. Он спрятал свои сумки в камере хранения. Потом он отправился в «Галерею Кауфхоф», большой универмаг в центре города. Там я встретил его в ресторане «Мёвенпик». Он знал его со времен одной нашей прежней встречи. Мы поменялись — ключ от камеры хранения на ключи от автомобиля. «Ули» сел во взятую напрокат машину, ждавшую его на подземной стоянке, и поехал в отель в одном из пригородов Ганновера. Я последовал за ним с его багажом.

Когда мы встретились вечером, он все еще был взволнован. Прошло некоторое время, пока я его смог успокоить. Мы оба так и не смогли додуматься, чего же добивались другие этим шпионским цирком. Потому мы бросили рассуждать на эту тему. Затем мы провели несколько дней вместе.

С Фредди я обсудил, что делать с «Уленшпигелем» дальше. Мы видели, что сотрудничество этого агента с Шустером будет бесперспективным и все равно хотели дать новому агентуристу еще один шанс. «Ули» встречался с Шустером еще два раза: раз в Венгрии и раз в Турции. Но его разочарование только возросло. Потому мы решили «отключить» агента. При его вербовке никто о нас не думал, потому и сейчас нам было наплевать на интересы Службы. «Уле» как человек был для нас важнее. В конце 1997 года мы прервали связь.

В 13 А некоторые специалисты выдвигали дичайшие предположения о возможной перевербовке нашего агента российской разведкой, и о том, что он был «подставой». Они в своих анализах предполагали самые запутанные теории заговора и просто не могли понять, что этот человек не мог работать в условиях взаимного недоверия. На самом деле все было намного проще.

Летом 1997 года состоялась очередная встреча с «Рюбецалем» в Варшаве. К этому времени подозрения против начальника отдела Фолькера Фёртча укрепились настолько, что мне стало страшно. Уже некоторое время назад я заметил, что его имя было как-то упомянуто в связи с возможным существованием «крота», работавшего на одну из российских спецслужб. Но что делать с такой взрывоопасной информацией, если нет твердых доказательств? Потому я в полной растерянности носился с ней несколько недель. Но теперь поступила еще информация от первоклассного источника «Рюбецаль», а его сведения всегда были правдивы и очень информативны. Кроме того, я заметил, что «Рюбе» постепенно «уходил в укрытие», потому, что сам очень опасался того, что уже знал.

Именно от него и поступило, в частности, пресловутое «сообщение о заместителях». Он рассказывал, что первый заместитель директора ФСБ получил информацию от пятого заместителя президента БНД. В долгих дискуссиях с Фредди я попытался обосновать, что — кроме государственной измены — это могло бы означать. Мы выдвинули несколько идей. Одна или другая звучали порой слишком надуманно или фантастически, но, собственно говоря, мы пытались найти самое безобидное обоснование для этих упреков.

Фёртч, по нашим данным, поддерживал вполне официальные контакты с российской ФСБ. Потому мы спросили себя: могло ли случиться так, что его московский собеседник прихвастнул и из официальных бесед со своим немецким коллегой соорудил якобы агентурную связь?

Возможно, в договорах о воссоединении Германии были секретные договоренности, предусматривавшие отказ от взаимного шпионажа и определенный обмен информацией. Фёртч, как друг Бернда Шмидбауэра, государственного министра в Ведомстве федерального канцлера, осуществляющего координацию и надзор за деятельностью немецких спецслужб, был бы в таком случаем самым первым адресатом для такого обмена.

Но против обеих этих умозрительных моделей были многие сведения и улики. Прежде всего, Фёртч производил на нас впечатление человека, изо всех сил старавшегося скрыть произошедшее.

Мы рассмотрели и третий вариант — целенаправленную дезинформацию ФСБ с целью компрометации Фёртча. В этом случае тоже можно было рассмотреть две возможности. Либо его хотели очернить, чтобы нанести вред ему и БНД. В конце концов, мы тоже нанесли немалый ущерб Востоку благодаря нашим «кротам» вроде «Мюнхгаузена» или «Уленшпигеля». Или же ФСБ опасалась разоблачения своего агента Фёртча и пыталась предотвратить это специально подготовленными обвинениями, которые потом оказались бы лживыми. Этим методом российские разведывательные службы уже много раз успешно пользовались в прошлом.

Мы рассматривали проблему со всех сторон. Что нам нужно было делать? Просто не прислушиваться? Отводить глаза? Молчать? Я вовсе не хотел снова оказаться в роли гонца, приносящего плохую весть. Тут мне пришла в голову идея: во время следующей встречи «Рюбецаль» просто должен был надиктовать мне свои «показания» на диктофон.

Для этого 29 июня 1997 года я вылетел в Варшаву. Так как я прервал сотрудничество с Фредди, мои шефы выделили мне в помощь одного сотрудника из подотдела внутренней безопасности. С ним я встретился во Франкфурте. Оттуда мы полетели самолетом «Люфтганзы». Мы решили сначала действовать поодиночке, чтобы потом нам было легче помогать друг другу. Уже прибыв в Варшаву, я потерял коллегу. Зарегистрировавшись в отеле, я сел в холл и ждал его.

Вскоре мой новый партнер прибыл и отправился в бюро регистрации. Там возник шум и даже переполох. Он бегал от одного служащего гостиницы к другому и дико жестикулировал. Затем он вышел из отеля, взял такси и уехал. Через час он снова появился, очевидно, не замечая меня. Когда он один вошел в лифт, я зашел вслед за ним. — Что случилось? — спросил я. — Мне нужно в больницу. Я испугался. — Что, ради бога, произошло?

— У меня шумит в ушах, — ответил он. Возможно, я тогда выглядел так, как будто меня стукнули по затылку. — Шумит в ушах, у тебя шум в ушах? И поэтому тебе нужно в больницу? Ну да, логично. Я тоже бы так сделал. Всякий раз бегу к доктору, когда у меня шумит в ушах. Дверь открылась, и он исчез с карточкой, где был написан номер его комнаты. Я обалдел настолько, что забыл выйти из лифта. Шум в ушах, сказал он, шум в ушах...

В моем номере я свалился в кресло. Потом открыл бутылку пива и отхлебнул из нее. Я еще никогда в жизни не пил днем никаких спиртных напитков. Но это было уже слишком. Где Фредди, думал я, я срочно хочу вернуть Фредди.

Как позднее выяснилось, у моего нового партнера при приземлении в Варшаве возникли проблемы с выравниванием давления. Это так обеспокоило его, что он обратился к врачу. Для сравнения: сам я перед поездкой в Варшаву во время занятий спортом повредил себе мышцу, почти не мог ходить, а после этого еще три месяца был на больничном. А этот новый коллега бежал к врачу с шумом в ушах и вел себя так при этом, будто ему оставалось жить считанные дни.

Около 20.00 в гостиницу пришел «Рюбецаль». Он перефотографировал некоторые секретные документы и еще принес несколько отдельных сведений по интересующим нас делам. Как и планировалось, я попросил его все надиктовать на пленку. Он постучал мне по лбу:- Ты совсем сошел с ума. Лучше сразу дай мне веревку. Об этом не может быть и речи.

Как обычно, он сделал заметки на своем языке на листочке. Но и листок он не хотел выпускать из рук. — Запиши все, я тебе продиктую, — сказал он. Я понимал его ситуацию, потому согласился и сделал так, как хотел он. В конце он дал мне все-таки свой листок. Теперь и у меня была двойная информация — собственноручные заметки «Рюбецаля» и мои переведенные им записи.

Я заплатил «Рюбецалю» причитавшиеся ему деньги. При этом должен был присутствовать мой коллега. «Рюбецаль» отдал нам поврежденное второе дно чемодана «Самсонайт». В БНД такое вставное дно используется как «транспортный контейнер», с помощью него в чемодане легко можно устроить тайник для документов. Мы должны были забрать его с собой в Германию, чтобы починить. Этим заданием хотел заняться мой коллега.

Поздно вечером в Варшаву прибыл и «Уленшпигель». Когда мой партнер уже спал, мы с ним еще раз все обсудили. Я должен был предупредить «Ули». Если Фёртч предатель, то близость между доктором Херле и Фёртчем представляет угрозу для моего источника. Я чувствовал себя ответственным за его безопасность. Потому предупредить его было моим долгом.

Но «Уле» был и моим шансом. Я смог с его помощью проверить, что именно написал кириллицей «Рюбецаль» на листочке. «Уленшпигель» углубился в текст и застыл от ужаса. В прочитанном он увидел обвинения против Фёртча и сразу осознал опасность для себя.

-Ты должен мне помочь. Я не могу передать эти рукописные заметки. Пожалуйста, наговори мне все, что написано на листке, на пленку, — попросил я его. После долгих раздумий он, наконец, согласился при условии, что после анализа я эту кассету сотру. Это я ему пообещал.

На следующее утро мой коллега пришел ко мне очень взволнованным. — Я не могу взять с собой это вставное дно. Если его обнаружат на границе, меня могут арестовать. — Тогда выбрось его, — предложил я ему. — Но как, не могу же я просто бросить его в урну? — Тогда разрежь на маленькие кусочки и выбрось по частям. Примерно через полчаса он снова стоял предо мной, с пластиковым кульком в руках.

Он открыл мне его, чтобы я взглянул. — Все разрезано на мелкие кусочки, — доложил он со всей гордостью, — я разрезал своими маникюрными ножницами. На самом деле довольно большую пластину он разрезал на кусочки размером с монету. Я не мог сдержать смех, когда одобрительно сказал ему: — Хорошая работа. А теперь нужно незаметно выбросить. Теперь я подумал, что он просто бросит кулек в мусорный бак, но и тут я сильно ошибся. Впоследствии я очень сожалел, что никто не снял на видео, как мой коллега выполнял это задание.

Усиленно старясь не выделяться, он прохаживался по большой парковке возле отеля «Виктория Интернейшнл». Мне пришлось дважды присмотреться, чтобы его узнать. Раз за разом он останавливался, удостоверялся, что никто за ним не следит, лез в карман и незаметно бросал на землю пригоршню кусочков оставшихся от бывшего вставного дна. Постепенно мне уже надоели все эти шпионские игры.

Я посоветовал бедному коллеге ехать домой на поезде, чтобы он больше не жаловался на шум в ушах. Он так и сделал. После того, как я прилетел назад, я еще два дня пробыл в Мюнхене. Все это время о моем попутчике ничего не было слышно. На третий день он появился в Берлине в нашем тамошнем филиале. Он, заблудившись в Польше, наконец-то добрался до Германии.

На встрече в Варшаве я по просьбе отдела безопасности попросил «Рюбецаля» как можно быстрее достать больше материала по делу Фёртча. Чтобы не упустить ни одной улики, пуллахцы попросили помощи у своих коллег из Швейцарии, Франции и Англии. В сентябре 1997 года «Рюбецаль» доставил нам один документ из России, содержащий неоспоримые улики. Но сначала короткая предыстория.

Мои шефы проверили две возможности для передачи материала. «Рюбецаль» должен был передать документы во время одной из его зарубежных поездок менеджеру полетов в аэропорту Франкфурта. Тот потом передал бы их в БНД. В этом случае «Рюбе» мог бы устроить все быстро и легко, не покидая транзитной зоны франкфуртского аэропорта. Вторым методом был конспиративный адрес в городке Геретсрид под Мюнхеном. Туда он мог бы послать свои сведения просто по почте. Обе возможности проверил не я сам. Это было новинкой в моей служебной деятельности, что материал от агента шел мимо меня прямо в Службу.

Как и запланировано, «Рюбе» 28 октября 1997 года во время промежуточной остановки во Франкфурте-на-Майне подошел к менеджеру полетов авиакомпании «Люфтганза» и попросил взять конверт. Но тут случилась неудача. Сотрудница авиакомпании захотела почему-то посмотреть паспорт «Рюбецаля». А в противном случае она не могла взять письмо. Под каким-то предлогом «Рюбе» отошел, чтобы тут же позвонить мне. — Это что за игра такая? Они говорят, им нужен мой паспорт. Ха-ха-ха! Ты вообще-то думаешь о моих нервах? Может быть, мне не хватает своих проблем?

Потому он просто послал письмо по почте на конспиративный адрес в Геретсриде. Оттуда его забрал начальник команды наружного наблюдения. Я не получил никакой информации об его содержании. Только сотрудница, ведущая дело, кратко рассказала мне, что материал был, очевидно, первоклассный, но требовал еще уточнения и проверки.

6 ноября 1997 года меня снова вызвали в Мюнхен. Вызов не касался непосредственно дела «Козак-3», но был связан с ним. Причиной проведения новой акции послужил сам Фёртч. Реферат его «шурина» Херле все время прилежно собирал обвиняющий материал против меня. Кроме того, все собрание упреков и подозрений в мой адрес было сведено вместе в дело под внутренним номером 13А-0854/97. Среди прочего, утверждалось, что я имел доверенности, позволившие мне распоряжаться банковскими счетами агентов и потому, возможно, мог злоупотреблять их деньгами. Фёртч предъявил досье президенту БНД Ганс-Йоргу Гайгеру, чтобы в очередной раз донести на меня. Это случилось ровно на следующий день после того, как в Центр прибыл «Рапорт» от «Рюбецаля».

Мои шефы Вильгельм, Ольгауэр и Ульбауэр собрались вместе и ждали меня. Присутствовали еще коллега, ведущая дело, и Оффенбах. В первый момент я даже вздрогнул, потому что это собрание выглядело в точности как трибунал. Но это было не так. Люди из отдела безопасности сообщили мне, что они из-за многочисленных подозрений Херле в мой адрес вынуждены были провести новое расследование моей деятельности. Все упреки были тщательно проверены. Ольгауэр с удовольствием сообщил мне, что все подозрения оказались необоснованными. Днем раньше они уже сообщили о результатах проверки президенту БНД и при этом в присутствии одного в данном случае нейтрального и незаинтересованного директора в БНД. Я был очень рад, но одновременно моя потребность в проверках была удовлетворена.

Теперь я с любопытством ждал новой информации. После того, как я некоторое время постоянно настаивал на этом, коллега, ведущая дело, показала мне русский оригинал, а затем и немецкий перевод. По словам этой сотрудницы, содержание документа однозначно указывало на Фёртча как на предателя. Большую часть того, что содержалось в документе, я сам не мог классифицировать. БНД даже попросила одного специалиста из бывшей восточногерманской Штази, имевшего опыт в чтении таких бумаг, разобраться в его содержании. Он охарактеризовал содержание материала как «очень серьезное» и пришел к выводу, что документ настоящий. Но с другой стороны несколько месяцев спустя федеральный прокурор Шульц в ходе своего следствия, опираясь на независимых экспертов, заявил, что данный «Рапорт» является стопроцентной фальшивкой.

От Франка Оффенбаха я знал, что люди из отдела безопасности установили некоторое время назад наблюдение за своим собственным шефом, начальником отдела Фолькером Фёртчем. Вечером 6 ноября я встретился с Франком в коридоре около приемной Ольгауэра. Когда он меня увидел, то осторожно огляделся по сторонам и жестом подозвал меня к себе. — Заходи, я тебе кое-что покажу, — сказал он. Оффенбах подвел меня за угол коридора к двери, на которой была маленькая табличка с надписью «Кладовая для техники». Я знал эту комнату, в которой хранились старые полки, шкафы, чемоданы и обломки техники разного вида. Я заметил, что обычная дверная ручка была заменена на круглую ручку, которой нельзя было воспользоваться без ключа.

Франк Оффенбах выстучал определенный сигнал по двери. Оттуда послышался такой же «отзыв». Дверь открылась и снова закрылась за нами. Оффенбах, старый лис, с гордостью смотрел на меня: — Это наш отдел видеонаблюдения! Он показал на стол, на котором стояли большой телевизор и пульт микширования. — А это наша студия звукозаписи. Франк подал знак одному из сотрудников, тот повернул ручку регулятора и дал нам двоим наушники.

Фёртч как раз звонил кому-то из штаба БНД. Мы могли слышать все. Оффенбах что-то шепнул своему работнику, и тот показал на большом экране изображение. Мы могли теперь и видеть и слышать начальника Пятого отдела. Изображение менялось. Можно было наблюдать из разных ракурсов. Даже в приемной, у секретарши AL 5, были установлены камеры. Франк спросил, какова нынешняя ситуация. Сотрудник отвечал кратко и четко, но было видно, что он не скрывает своего презрения к Фёртчу.

Впечатление было сильным, потому я вопросительно взглянул на Франка. Он приложил свою ладонь к моей, будто хотел сказать, чтобы я немножко подождал. — У нас есть еще пленка за вчерашний день? — спросил он техника. — Вы имеете в виду, с Ольгауэром. Франк кивнул. Я весь напрягся, как перед прыжком. И то, что я тогда услышал и увидел, погасило во мне последнюю искру уважения к этому большому начальнику.

Кассета пошла, и я увидел на экране, как Ольгауэр вошел в кабинет Фёртча. Фёртч приветствовал своего начальника контрразведки очень приветливо. Они обсуждали служебные, неизвестные мне вопросы. Потому пленку перемотали вперед, до того момента, когда Ольгауэр встал, чтобы уйти. Прощался с ним Фёртч тоже весьма любезно. Он проводил своего гостя даже через приемную. Потом Фёртч вернулся в свой кабинет. При этом лицо его скривилось, и он в презрительном тоне бросил пару фраз в адрес Ольгауэра.

Когда я я услышал это, у меня мурашки пробежали по коже. — Может быть, хочешь посмотреть еще кое-что? — прошептал Франк. Я покачал головой.

Когда немного позже Франк подвез меня к гостинице, мы еще раз обсудили услышанное и увиденное. Франк был очень задумчив. — Я страшно разочарован в этом человеке. Не потому, что он, возможно, предатель, просто потому, что он неприятен мне именно как человек. Я никогда не думал, что возможно то, что происходит там вверху.

Он излил мне свою душу, рассказывая о результатах наблюдения и привел еще один пример, способствовавший его глубокому разочарованию. — Представь себе, он даже сам написал проект постановления о награждении его «Федеральным крестом за заслуги». Мы нашли бумагу, когда устанавливали наши приборы в его кабинете. Самое поразительное, что он при этом щедро предоставляет Федеральному президенту право самому решать, орден какой именно степени должен тот вручить. Ты не можешь себе представить, как меня это покоробило.

Лицо у Оффенбаха стало серым. Человек, который много лет занимался тайной и порой очень щекотливой работой для своего шефа, слепо ему доверяя, он был поражен в самое сердце тем, что узнал о нем. То, что он увидел истинное лицо своего шефа, оставило на нем глубокий отпечаток. — Ты знаешь, Норберт, — сказал он задумчиво, — раньше ты видел только маленький кусочек того, что мы тут узнавали о нем нового каждый день. То, что тут происходит, просто ужасно. Оказалось, что рядом с нами работал совсем не такой человек, как мы думали.

Потом он спросил меня, не заметил ли на подоконнике в бюро Фёртча коротковолновый радиоприемник. Я как-то его не заметил, хотя на пленке он действительно был виден за занавеской. Франк четко сказал: — Точно такие же приемники использовались зарубежными агентами разведки Штази. Они по ним получали свои инструкции.

Недоверчиво я покачал головой. — Это чушь. Агент не поставил бы такую штуку прямо в бюро. — Я тоже сначала так подумал, — поправил он меня, — но теперь я немного получше разобрался в его характере. Поверь мне, это его сущность. Он считает себя Маркусом Вольфом из БНД. И он искренне верит, что он тайный руководитель Службы. Для меня это было уже действительно слишком, и честно говоря, я не понял тогда и половины того, что сообщил мне Франк. А он все рассказывал и рассказывал…

Предварительное расследование дела Фёртча — «Козак-3» было практически завершено в конце ноября 1997 года. Начальник 52-го подотдела постоянно пытался перепроверить собранные данные. По нему было видно, что он сильно страдал от таких тяжелых подозрений в адрес своего шефа. Вильгельм не был каким-то повесой. Он очень серьезно подошел к делу и часами беседовал со всеми работниками следственного реферата, чтобы возможно, прийти еще к какому-то другому выводу. На него сильно давила вся эта ответственность. Даже если посмотреть на его поведение с позиций сегодняшнего дня, то он подошел к этой проблеме абсолютно корректно. Я не заместил у Вильгельма никакой насмешки, злорадства или чувства мести. Наверное, именно поэтому он так и страдал. Когда в конце расследования он пришел к тому же самому выводу, то был ужасно разочарован.

Время от времени он сидел у Ульбауэра, с серым лицом, измученный. Он хотел быть поближе к своим подчиненным, не в последнюю очередь и потому, что президент БНД Ганс-Йорг Гайгер оставил его наедине со всей этой катастрофой. Бывший вице-президент «Ведомства Гаука», занимавшегося разборкой архивов Штази, оказывался всегда недосягаемым для него, или, если удавалось дозвониться, реагировал медленно и нерешительно. Часто он вообще не хотел принимать решения или перекладывал их на Вильгельма. Но тому как раз был нужен кто-то, кто бы его поддерживал или — на случай ошибки — безусловно встал бы на его сторону.

Во время одной беседы с Ульбауэром родилась мысль провести независимую экспертизу вне Службы. Единственными, кто нам мог бы помочь, были коллеги из Федерального ведомства по охране конституции БФФ (Bundesamt für Verfassungsschutz, BfV). Вильгельм тут же с благодарностью ухватился за это предложение. По нему было видно, что этот совет принес ему облегчение. Если где-то были совершены ошибки, то коллеги из смежного ведомства помогли бы их вскрыть и исправить. Тогдашний президент БФФ Петер Фриш послал одного своего доверенного сотрудника в БНД. Тот назвался фамилией Шмидт и принялся изучать досье по операции «Козак-3» и по операции «Рюбецаль».

16 декабря 1997 года Шмидт попросил всех участников операции собраться на совещание в служебных помещениях группы QB 30. Его приговор был однозначен. Шмидт считал собранные против Фёртча улики более чем достаточными, и попросил Вильгельма немедленно проинформировать президента БНД с тем, чтобы тот обратился по этому вопросу в Ведомство федерального канцлера. Затем контрразведчик БФФ поздравил нас всех с безупречно проделанной работой.

Но, несмотря на это, у президента снова не нашлось времени, чтобы принять новые необходимые сведения и заняться ими. Это неблагодарное занятие он поручил своему помощнику, который хотел, однако, чтобы его информировали только по телефону. Вильгельм снова попросил у президента принять его лично. Два дня спустя беседа состоялась, но тоже только по телефону. Прошел почти месяц, пока Гайгер хоть как-то отреагировал. Так как за прошедшее время мало что произошло, он попросил шефа БФФ Фриша провести собственную экспертизу. Она заняла еще один месяц, после чего главный контрразведчик из Кёльна прямо таки потребовал у своего мюнхенского коллеги немедленно проинформировать Федеральную канцелярию о деле Фёртча.

В начале марта 1998 года Гайгер наконец-то отправился в Бонн на прием к своему «потребителю» (жаргон БНД). Возможно из-за дружбы между Фёртчем и государственным министром Шмидбауэром маленькая делегация 10 марта постучалась сначала к министру Ведомства федерального канцлера Фридриху Болю. Но тот сам не особенно озаботился сомнениями пуллахцев, а просто перенаправил их к своей правой руке Шмидбауэру. Таким образом, дело попало именно на тот стол, на котором оно ни в коем случае не должно было оказаться.

Олльхауэр сформулировал это так: — Теперь нам вообще не будет хватать воздуха. Но в любом случае мы за это время уже забрались достаточно высоко.

17 марта 1998 года Федеральная канцелярия пригласила меня на секретную конференцию, которую я не забуду никогда. Ольгауэр позвонил мне за четыре дня и попросил, хотя я и был болен, сопровождать его в Бонн. Мне следовало присутствовать на обсуждении, чтобы ответить на возможные вопросы, касающиеся агента «Рюбецаля». Мы приехали в Бонн слишком рано, припарковались под «Длинным Ойгеном» — небоскребом, раньше принадлежавшим парламентариям Бундестага — и прошлись пешком по чудесному весеннему Бонну до здания Ведомства федерального канцлера. В фойе нас уже ожидали и сразу провели в подземный этаж.

Большая приемная была похожа на театральный гардероб. Так как встреча немного задерживалась, мы наблюдали за сновавшими туда и сюда чиновниками Федеральной канцелярии. С одним из них я разговорился. Тут должно произойти наверное что-то особенное, заметил он. На наш вопрос, почему он так думает, чиновник сказал: — Ну да, защищенную от прослушивания комнату здесь еще почти никогда не использовали. Самое большее — раз в год перед дебатами по бюджету. Тогда руководители фракций встречаются тут для переговоров. Он ухмыльнулся с видом знатока.

Вскоре после этого открылась дверь лифта. Из нее вышел государственный министр Шмидбауэр в сопровождении целой свиты больших и малых подчиненных. Он буквально пронесся к нам. Проходя, он пожал руку Ольгауэру и вел себя так, будто они знакомы уже много лет. Затем министр оказался рядом со мной, быстро осмотрел меня с приветливой улыбкой. После рукопожатия последовала краткая фраза: — Ну, тогда пойдемте, господин Буземанн. Ну и дрянным же делом придется нам сегодня заняться. Он положил мне руку на плечо и повел меня в направлении комнаты для секретных переговоров.

Шмидбауэр говорил не останавливаясь: — Люди, люди! Ну и наделали же вы дел. Кто бы мог подумать?! Мне кажется, мне придется искать себе новых друзей. Но вы все хорошо поработали. Теперь нужно подумать, как снять корову со льда. При этом он одобрительно похлопывал меня по плечу, который продолжал крепко держать.

Мы зашли в защищенную от прослушивания комнату, которая закрывалась двумя тяжелыми стальными дверями. Внутри она производила впечатление скорее сейфа, чем конференц-зала. Сначала вошел Шмидбауэр, потом я. Сзади кто-то протолкнулся мимо меня вперед. Он явно старался оказаться поближе к государственному министру. Сперва я его не узнал и принял за личного референта министра. Шмидбауэр скомандовал ему: — Только спокойствие. Вы со своими людьми садитесь вон там. тут человек, к которому он обратился, на минуту повернулся. Казалось, он кого-то искал. В этот момент я его узнал. Это был президент БНД Ганс-Йорг Гайгер.

Он, похоже, искал Ольгауэра, который вошел самым последним. Когда Гайгер меня увидел, он выдавил искусственную улыбку и повел себя так, будто мы случайно столкнулись в метро. — Ах, господин Буземанн. Очень хорошо, что вы приехали. Теперь мы наконец-то познакомимся лично. Не успел я ответить, как он уже явно смотрел сквозь меня. Он говорил с Ольгауэром.

Теперь я мог спокойно осмотреться. Комната была не большой, пустоватой и отдавала явным холодом. Никаких фотографий, картин или украшений. Если пару минут назад я еще волновался, то теперь вдруг почувствовал полное внутреннее спокойствие. Мы уселись за большим четырехугольным столом, окруженным двадцатью стульями.

Не успев войти, ответственный за надзор над секретными службами накинулся на какого-то сотрудника:- Что это такое?! Неужели нельзя было подготовить хотя бы пару бутербродов или что-то такое? Он сидел перед нами, в рубашке с закатанными рукавами, с распущенным слегка галстуком. Но, несмотря на небрежную форму одежды, министр выглядел нервным и напряженным. Он все время крутил свою шариковую ручку. Еще до того, как все уселись, он налил себе чашку кофе и спросил других, не желают ли они присоединиться. Потом он сообщил нам, кто где сидит. На одной длинной стороне стола уселись Гайгер, Ольгауэр и я. Напротив нас сели Шмидбауэр, рядом с ним ответственный за контроль над БНД начальник 6-готдела Аугуст Ханнинг (в будущем президент БНД), затем одна дама из Федеральной канцелярии и сотрудник Шмидбауэра Штаубвассер.

Референт нервничал ничуть не меньше своего шефа. На первый взгляд он казался таким затравленным, как будто готов был в первую же удобную минуту отсюда удрать. А Ханнинг напротив проявлял большой интерес. Помимо Ольгауэра он был единственным из присутствующих, кто вел себя сравнительно независимо. Мой шеф, Ольгауэр, не показывал никакого нервного напряжения. Он, как и я, был хорошо подготовлен и потому уверен в себе. Гайгер тут был его полным антиподом. Мне даже казалось, что он понятия не имеет, о чем говорит.

Все в помещении знали, о чем пойдет речь. БНД угодила в глухой тупик. Нужно либо с большим шумом разоблачить изменника либо тихонько спустить дело «на тормозах», чтобы избежать публичного скандала.

Наконец Шмидбауэр открыл заседание, но потом дверь снова открылась, и в помещение внесли большой серебряный поднос. На нем были разложены пара дюжин шоколадных конфет. Я не верил своим глазам. Все конфеты были уникальны, ни одной одинаковой. Шмидбауэр был очень доволен. — Ну, давайте, налетайте! Потом он посмотрел на меня. — Вы тоже можете угощаться, — сказал он вежливо. Но я не хотел.

Ольгауэр начал свой доклад. В деловом тоне, без «если бы да кабы» он объяснил присутствующим создавшуюся ситуацию. Потом меня расспрашивали об источнике и других информаторах. Работой по расследованию собравшиеся были, очевидно, довольны. Но сам случай оставался большой головной болью. В качестве вывода Ольгауэр предложил продолжить расследование.

Но господа из Федеральной канцелярии не испытывали по поводу его предложения никакого энтузиазма. Усердный Гайгер тут же примкнул к ним. Шмидбауэр взял слово: Этот случай ведь, так сказать, «пятьдесят на пятьдесят». Хватит. Что мы еще такого большого можем накопать? В любом случае, общественность не должна об этом узнать. Представьте себе, что за проблемы возникнут в таком случае. Штаубвассер выразил сомнения: — Но что же теперь делать? Как вы думаете, господин министр, что он может затеять? — Да, господа, я же не могу оставить предателя в Службе. Ни днем больше, чем нужно. Как выдумаете, что он сделает? Вы думаете, он расколется? — спросил шеф у собравшихся. Те ответили общим кивком.

Пришло время выступления Гайгера. — Итак, он собрал множество досье. Свои знания он не скрывает. Фёртч не упускал ни одного случая, чтобы напомнить о своей выдающейся компетенции. Пока это все проходило достаточно тонко. Недавно в беседе со мной один на один он сказал, что память у него как у слона. Это плохое свойство, сказал он, от которого он не избавится и не оставит его на хранение нам. Этот изощренный намек, которым он хотел надавить на меня, я парировал тем, что от плохих привычек можно избавляться и в старости. Гайгер засмеялся над своим остроумием, которое продемонстрировал Фертчу.

Но эта история позабавила лишь его одного. Собравшиеся были раздосадованы. Гайгер рассказал еще парочку анекдотов о Фёртче, как начальник Пятого отдела открыто угрожал ему своими знаниями, которые могли бы оказаться компрометирующими, и как достойно Гайгер ему отвечал.

Развернулась дискуссия об опасности, которая может исходить от шефа отдела безопасности, если его уволят. Было видно, что никто в комнате кроме Ольгауэра , не заинтересован в продолжении расследования. Судя по всему, подозрения против начальника отдела простирались намного дальше и глубже, чем я мог себе представить. В обсуждении приняли участие все, но каждый остался со своей ролью: Шмидбауэр — обманутый, Штаубвассер — испуганно сомневающийся, Ханнинг — озабоченный, Ольгауэр — аналитик и Гайгер — готовый на все карьерист. Мне эта ситуация показалась невероятной и гротескной.

Так эти господа долго ходили по кругу. Один, вспотевший в буквальном смысле слова, проявил инициативу и сказал, что государственной измене не может быть прошения, но нужно, чтобы набралось достаточно улик, чтобы его выгнать. Другой спросил: — Ну и как это сделать? Все равно нужно сначала поговорить с Немом. (Кай Нем, Федеральный генеральный прокурор — авт .) Еще один заметил: — Но нужно сначала проверить, захочет ли вообще Нем говорить об этом деле. На это Шмидбауэр ответил, что кто-то должен поехать к Нему и узнать, согласится ли тот на неофициальную беседу, чтобы потом решить, можно ли с ним официально поговорить об этом деле.

Штаубвасер заметил, что Нем в первую очередь подчинен своему прямому начальнику — Федеральному министру юстиции. Если он серьезно подойдет к делу, то следует исходить из того, что история станет известна в министерстве юстиции. Кроме того, министр юстиции у нас от Свободно-демократической партии, а это уже само по себе априори рискованно.

Ханнинг подчеркнул, что в таких обстоятельствах может последовать разбирательство и в Парламентской контрольной комиссии. Потому если уж беседовать с Немом, то исключительно при условии полной конфиденциальности. Нужно действовать очень тонко, чтобы никто не чувствовал себя обиженным.

Шмидбауэр продолжал волноваться: — Да, но, да, я все это знаю. Но теперь я хочу спросить, кто же поедет к Нему. «008», как прозвали его впоследствии, вопросительно оглядел собравшихся. Тишина. Все молчали. В душе я ухмылялся. Учитель задал вопрос, и никто из учеников не хочет выйти к доске. — Ну что? — грохотал Шмидбауэр и по очереди глубоко смотрел каждому в глаза. Штаубвассер трусил головой. Он вел себя так, будто он тут вовсе не причем. Тут подал голос Гайгер со словами, которые он очевидно долго взвешивал: — Хорошо, господин министр, Я подумал, что я смог бы это сделать. Видите ли, господин Нем и я не конкуренты. Потому вполне возможно, что я поеду в Карлсруэ.

Шмидбауэр улыбнулся с довольным видом: — Ну вот! Тогда вы и поедете к Нему. Но нужно поступать так, как мы здесь обсудили. Никаких волн. Штаубвассер, я попрошу вас сесть с Ольгауэром и вместе написать все, что нам нужно для доклада Нему. Тут вечно сомневающийся Штаубвассер поднял свою рыжую голову: — Господин государственный министр, мне для этого потребуется время. Как минимум, неделя. Ведь все нужно безупречно обосновать с юридической точки зрения. Стоит мне представить, что Пеннер (председатель Парламентской контрольной комиссии — авт .) пронюхает об этой истории и какой от этого поднимется шум… Кошмарный сон.

Шмидбауэр ядовито ответил: — Вы сделаете это сейчас же. Немедленно. Через два часа все должно лежать у меня на столе. Ольгауэр, вы ему поможете. Так и будет сделано. Все, конец дискуссии. Он вдруг встал и пошел к двери. Но на полпути остановился и еще раз обратился ко всем тоже начавшими пониматься с мест участниками совещания: — Господа, и чтобы раз и навсегда прояснить: запомните — этого разговора никогда не было!

Все участники мгновенно разошлись. Уходя. Ханнинг отвел меня в сторону: — И если появятся новые факты от агентов, прошу вас, информируйте меня прямо здесь в Федеральной канцелярии. Ольгауэр крикнул мне: — Вы можете ехать. Внезапно я остался совсем один в комнате для секретных переговоров. Никто не обращал на меня внимание. Я спустился в гардероб и взял пальто. Совершенно спокойно я вышел наружу. Погода была чудесной, прохладный ветерок носился по площади перед зданием Федеральной канцелярии.

На половине пути я остановился и обернулся к зданию, откуда только что вышел. Я подумал: — Нет, люди. В эти игры я с вами играть не буду. Я не буду! Меня снова охватило необычное чувство одиночества. Что за страной мы стали? Разве для этого я жертвовал собой? Глубоко разочарованным я подошел к машине. Водитель отвез меня на вокзал. У меня оставалось еще немного времени до прихода поезда. С вокзала я позвонил Фредди и рассказал ему обо всем. Возвращение прошло как во сне. Я записывал себе фразы и обрывки слов с секретного заседания.