Глава IV.

«Странная война» и подготовка союзников к отпору германского вторжения

1

Развитие вооруженных сил Франции между двумя мировыми войнами происходило под влиянием ряда условий, определявших внутриполитическую обстановку в стране и внешнюю политику господствующих классов.

По Версальскому договору Франция получила новые важные промышленные районы. Уголь Саарского бассейна, железные рудники и металлургические заводы Эльзаса и Лотарингии способствовали значительному расширению военно-экономической базы Франции. Германия была побеждена, Англия и США эвакуировали с континента свои вооруженные силы, и теперь, казалось, Франция превращалась в самую могущественную европейскую державу. В этой обстановке внешняя политика [148] правящих кругов «третьей республики» имела несколько ведущих направлений. Первое — борьба против Советского Союза и революционного движения в Европе, во имя которой французская буржуазия стала выступать инициатором и участником всевозможных антисоветских блоков, договоров и союзов. Несмотря на явное противоречие национальным интересам, французские руководители стали партнерами США и Англии в деле восстановления экономической мощи Германии и превращения недавнего врага в ударную силу, направленную против СССР. Второе направление политики правящих кругов Франции характеризовалось усилиями закрепить колонии как старые, так и вновь приобретенные, подавить национально-освободительное движение в колониях, поставить их ресурсы на службу метрополии. Третье направление составляли попытки обеспечить страну от новой германской агрессии и реванша, угроза которых, как подсказывал исторический опыт, могла неизбежно возникнуть по прошествии некоторого времени. Участвуя в восстановлении германской военно-экономической базы, правящие круги Франции вместе с тем боялись, что взращенный на иностранные деньги германский милитаризм направит свой первый удар не на восток, а против «третьей республики», так как политическая комбинация, при которой в мировой войне на стороне Франции сражались Россия, Англия, а потом и США, может не повториться. А остаться один на один со своим исконным врагом не сулило ничего хорошего для французского государства. Военно-экономическая база Германии превосходила военное производство Франции, хотя промышленность последней за время войны и увеличилась примерно на 30%. Франция была страной, где численность населения почти не возрастала. В течение 50 лет перед Первой Мировой войной прирост населения Франции составлял всего лишь 1 млн 700 тыс. человек, то есть примерно 34 тыс. ежегодно. За то же время прирост населения Германии составил 27 млн человек, или 540 тыс. в год{179}. Даже после военных потерь [149] население Германии достигало внушительной цифры 65 млн человек (против 39 млн человек во Франции). В условиях, когда военная мощь страны определялась прежде всего количеством дивизий, которые она может развернуть в военное время, отсутствие прироста населения сулило в перспективе дальнейший катастрофический спад военного потенциала Франции. По расчетам французских военных специалистов середины 20-х годов, к 1936 г. численность боеспособных граждан Германии должна была более чем вдвое превысить количество таких же граждан французской метрополии. Это внушало французской буржуазии страх за будущее. Учитывая все обстоятельства развития страны в условиях быстрого роста политической активности трудящихся масс и усиления революционных тенденций в метрополии и колониях, французская буржуазия после Первой Мировой войны в своем европейском внешнеполитическом курсе все больше и больше проникается оборонительными тенденциями. Усилению и закреплению таких тенденций способствовало то обстоятельство, что французская буржуазия стала страшиться собственного народа больше, чем своих внешних врагов. Она не считает необходимым и возможным двинуть свои армии на восток, за Рейн. Она направляет усилия к тому, чтобы укрепить новые восточные границы, а главное — «освоить» вновь приобретенные колонии, то есть железной рукой подавлять национально-освободительное движение и выкачивать ресурсы из колоний.

Французский генералитет в начале 30-х годов верил, что французская армия по крайней мере на ближайшие 10–15 лет обеспечит безопасность страны{180}. Это успокаивало, но вместе с тем и не давало стимула к развитию, к поискам нового. Победа в Первой Мировой войне рассматривалась как неоспоримое подтверждение абсолютной правильности всей военной системы, военной доктрины, организационных принципов, оперативного и тактического искусства Франции. [150]

Старые генералы мировой войны, безраздельно господствовавшие во французской армии 20-х годов, твердо стояли на теоретических позициях господства обороны над наступлением. В будущее они смотрели глазами прошлого. Чем дальше, тем с большими опасениями встречали эти столпы военной мощи Франции любую свежую мысль о радикальных новшествах и переменах в армии. В обстановке, которая все более прочно укоренялась в громоздком бюрократическом аппарате французской армии, свежих мыслей и новых веяний со временем становилось все меньше. Всей силой своего авторитета отвергали старые маршалы и генералы — Фош, Петэн, Вейган, Гамелен и другие — утверждения о назревающем перевороте в военном деле, который должен произойти, если начавшийся процесс моторизации вооруженных сил будет развиваться и дальше. Позиция французских военных руководителей была непоколебима: ключ к познанию будущего — в руках тех, кто победил в мировой войне, опыт которой настолько всеобъемлющ, что всякая новая война не сможет чем-либо принципиальным отличаться от минувшей с ее господством позиционных форм. Поэтому, считали они, важно последовательно придерживаться достигнутого и время от времени «подновлять» армию частными реформами. Так в начале 20-х годов во французской армии складывались взгляды, которые впоследствии были поддержаны всем политическим курсом правящих кругов. В обстановке реакции 20–30-х годов эти взгляды превращались в мертвую догму. Французская армия почти незаметно для ее руководителей постепенно отставала от других европейских армий. Вскоре это отставание стало угрожающим. Если правильна старая мысль, что разбитые армии хорошо учатся, то верно будет и то, что перед победившей армией есть особая опасность быстрого отставания, если, чрезмерно увлекаясь прошлыми победами, она переоценит свои возможности и силы.

Политическая реакция, господствовавшая во Франции в начале 30-х годов, целиком отразилась на состоянии вооруженных сил. Антинародная политика правящих [151] классов вызывала в стране острейшую классовую борьбу, целиком поглощавшую усилия правительства. Быстрая смена кабинетов, постоянные интриги, непрестанная борьба между буржуазными партиями лишали армию достаточно стабильного и планомерного руководства со стороны высших органов государства. Армию старались все больше и больше отгородить от внутриполитической жизни страны.

Буржуазные правительства Франции, не жалея энергии для подавления революционного движения и для борьбы с коммунистической идеологией, недооценивали важность укрепления национальной обороны. Это видно, в частности, из того, что военные кредиты в большей части оставались неиспользованными: на 50% — в 1933 г.; на 33% — в 1934 г. и на 60% — в 1935 г.{181}.

В 1935 г. благодаря Гамелену, назначенному вице-президентом Верховного совета национальной обороны, был получен военный кредит почти в 4 млрд франков. Главные усилия направлялись на строительство танков. Было построено некоторое количество машин типа Р-35 и Г-35. Но только в 1936 г., в силу психологического шока, вызванного ремилитаризацией Рейнской области, военный министр Даладье потребовал, чтобы Гамелен разработал программу военного производства, рассчитанную на несколько лет. Гамелен представил ему «четырехлетний план» на сумму в 9 млрд франков. Даладье увеличил ассигнования до 14 млрд. Этот план был утвержден 7 сентября 1936 г. Казалось, наконец за три года до войны сдвинулось с места дело перевооружения наземных войск. Что касается подобных же мер в области авиации, то они начали приниматься только в январе 1938 г. с назначением министром авиации Ги ля Шамбра{182}.

Было создано управление по производству вооружения, утвержденное законом от 3 июля 1935 г. Функции по организации военного производства распределялись следующим образом: Генеральный штаб выбирает объекты, подлежащие изготовлению, и утверждает программу [152] выпуска военной продукции; управление по производству вооружения распределяет заказы по заводам военного министерства или на частных предприятиях; управление вооружения испытывает и принимает продукцию.

Деятельность всего этого аппарата можно проследить хотя бы на одном примере, который приводит в своей работе главный инженер управления вооружений Аппиш из области изготовления новой 47-мм противотанковой пушки. Разработка ее проекта состоялась в 1931 г.; первый образец был представлен лишь в 1935 г., но так как было неизвестно, кто ее будет использовать — пехота или артиллерия, а каждая из них предъявляет свои требования, то дискуссия по вопросу о запуске ее в производство затянулась до 1937 г. Первые экземпляры пушки были изготовлены только в ноябре 1938 г., то есть за десять месяцев до начала войны, и личный состав не успел ее как следует освоить.

Короче говоря, по выражению одного из исследователей вопроса о вооружениях французской армии д'Оопа, «ответственность была рассеяна между многими, а авторитета — нигде»{183}.

Был ли выполнен «четырехлетний план»? В отношении сухопутных войск — с большим опозданием. Только лишь к концу мая 1940 г., то есть к тому периоду, когда поражение Франции в войне с Германией стало фактом, заводы выпустили: тяжелых танков класса В 387 вместо намеченных по программе 396, средних танков класса Д 260 (эти вообще не намечались планом 1936 г.), легких танков 2791 вместо предусмотренных 2430{184}.

Все французские танки имели сильную броню (до 40 мм, а тяжелый танк В — до 70 мм), превосходя в этом германские танки, были вооружены пушками (37-мм — на танках «Рено» и «Гочкис» и 75-мм — на танке В), способными пробивать броню германских легких и средних машин, а тяжелый танк В выдерживал попадание снарядов пушек всех калибров, установленных на немецких танках. В отношении быстроходности и радиуса действия германские танки превосходили французские. [153]

Недооценивая роль авиации, действующей непосредственно на поле боя, французский Генштаб пренебрег противовоздушной обороной войск в пользу территориальной противовоздушной обороны, то есть противовоздушной обороны страны. Для ПВО войск армия располагала только старыми образцами зенитных пушек, которые применялись еще в 1918 г. (86 батарей); было начато производство зенитных пушек 25-мм калибра, из которых только 30 были изготовлены к моменту мобилизации и 1200 в мае 1940 г. Имелось еще некоторое количество 20-мм орудий иностранного производства, закупленных в начале 1940 г. (390 типа «Эрликон» и 34 типа «Бофорс»). Такое число зенитных орудий было мизерным для армии. Почти полное отсутствие противовоздушной обороны в мае 1940 г. сильно отразилось на моральном состоянии войск, оказавшихся безоружными при атаках германских пикирующих бомбардировщиков. До 1938 г. во Франции вообще не делалось серьезных усилий для развития авиации. Так называемый «план I» от 1933 г. предусматривал постройку только 1000 самолетов первой линии. В 1936 г. перед фактом перевооружения воздушного флота, проводимого гитлеровцами, Главный штаб ВВС составил «пятилетний план» — так называемый «план II», по которому число самолетов первой линии доводилось до 1500 единиц. Этот план был утвержден правительством в сентябре 1936 г. одновременно с планом перевооружения наземных войск. Позже «план И», показавшийся неудовлетворительным министру авиации П. Коту, был заменен планами «III» и «IV», предусматривавшими усиление и противовоздушной обороны страны, и истребительной авиации непосредственного прикрытия наземных войск. Однако, чтобы не изменять всего плана национальной обороны в целом, Высший военный совет 15 февраля 1937 г. отверг планы «III» и «IV» и вновь вернулся к «плану И».

Когда в январе 1938 г. Ги ля Шамбр получил портфель министра авиации, он обнаружил наличие всего лишь 1375 самолетов первой линии и очень слабо развитое авиационное производство (35 машин в месяц). Под его руководством производство увеличивается до 220 самолетов в месяц в 1939 г. и 300 машин к началу 1940 г. [154]

Ги ля Шамбр вводит «план V», предусматривающий поставку 2617 современных самолетов, из них 1081 истребитель, 876 бомбардировщиков, 636 разведчиков и наблюдателей и 24 десантных самолета{185}. К началу военных действий удалось выпустить лишь часть этих самолетов, главным образом истребительной авиации.

Согласно французским данным, на 15 мая 1940 г. авиация первой линии имела в строю 1300 машин, в том числе всего лишь 143 бомбардировщика{186}.

Французская авиация значительно уступала немецко-фашистской и в качественном отношении. Скорость полета французских истребителей «Потез-63» и «Моран» составляла 480 км/час, а германский Ме-110 развивал скорость до 580 км/час. Материальная часть и радиус действия гитлеровских бомбардировщиков значительно превосходили образцы французской бомбардировочной авиации. Пикирующие бомбардировщики во французской авиации вообще отсутствовали.

Французская армия накануне войны предназначалась служить опорой реакции, орудием крупной буржуазии и государственно-бюрократического аппарата. В 1939 г., несмотря на многие слабые стороны, она все же была достаточно боеспособной, чтобы сражаться против Германии. Но зимой и весной 1940 г. быстро развивавшиеся внутренние процессы, о которых речь пойдет ниже, подорвали ее мощь.

2

Три главных момента определяли характер военной подготовки союзников к отпору германского вторжения в 1939–1940 гг.: политика правящих кругов Франции и Англии, получившая название политики «странной войны [155] «, противоречия внутри складывающейся коалиции капиталистических государств и англо-французская стратегическая концепция. Из них первый был главным и определяющим.

Ход подготовки Франции и Англии к отпору германской агрессии в период «странной войны» — от сентября 1939 г. до мая 1940 г. — находился в прямой зависимости от внутренней и внешней политики правящих кругов этих держав. Широкие массы английского и французского народов ненавидели и презирали фашизм, его методы и цели, ставшие предельно очевидными в ходе и после окончания германо-польской войны. Но трагедия состояла в том, что капитулянты и пораженцы, обладавшие значительной силой и властью, противились мобилизации национальных сил для активной борьбы с фашизмом.

Девять месяцев «странной войны» показали, что крупная французская буржуазия в обстановке, когда гитлеровские армии стояли у дверей Франции, заботилась прежде всего о создании активного фронта против рабочего класса и коммунистической партии в стране и что, если бы этот внутренний фронт дрогнул, она постаралась бы подкрепить его танковыми дивизиями Гитлера. Влиятельнейшие группировки буржуазии искали мира и союза с «третьим рейхом». Расчеты на возможный германо-советский конфликт, не только изолированный, но и при определенных условиях включающий активное выступление Франции и Англии, как и раньше, занимали в их планах первостепенное место. Политический курс диктовал свести войну с Германией на нет и обратить оружие против «внутреннего врага». Этим в конечном счете и определялся процесс подготовки военных действий против гитлеровских вооруженных сил, этим в значительной степени объяснялось то тяжелое состояние французской армии, в котором она вынуждена была на рассвете 10 мая 1940 г. встретить германский удар. Конечно, существовали буржуазные круги, понимавшие, какую угрозу несет Франции германское вторжение, и выступавшие за более активную борьбу против Германии как опасного врага и торгово-промышленного конкурента. Но и среди [156] радикальных кругов буржуазии трудно было найти достаточное количество решительных людей, которые поставили бы национальные интересы выше классовых и твердо стояли бы на позициях борьбы с германским фашизмом до конца. Под воздействием общественного мнения, требований трудящихся, под влиянием сложной политической ситуации в Европе и данных разведки о сосредоточении вермахта у франко-бельгийско-голландских границ, наконец, в силу того простого факта, что война была объявлена и армия отмобилизована, определенная подготовка к военным действиям на Восточном фронте велась. Все чаще к линиям траншей возили корреспондентов, чтобы убедить простых французов в неприступности восточных границ страны. Но характер подготовки, ее интенсивность и направленность не отвечали реальному течению событий. Именно об этом свидетельствовал, в частности, крайне пассивный план ведения войны против Германии, созданный французским штабом, о котором мы будем говорить ниже и который представлял собой детище не только и не столько оборонительной стратегии, исповедуемой французским генеральным штабом, сколько политики правящих кругов. Французская буржуазия, казалось, убеждала Гитлера, чтобы он был спокоен за свой тыл и решительно направил бы удар на Советский Союз. Реакционные тенденции политики и оборонительная доктрина стратегии полностью сомкнулись в идеях этого плана. Политика «странной войны» определила несостоятельность франко-английской подготовки к отпору гитлеровской агрессии, и на почве такой политики созрела катастрофа Франции.

«Странная война» — это последняя попытка уйти от действительной войны тех, кто открыл ей дорогу. Она выражала политический курс наиболее реакционных кругов французской и английской буржуазии, рассчитанный на то, чтобы под видом защиты своих государств от внешней агрессии нанести удар трудящимся, и прежде всего рабочему классу. Здесь было налицо прямое продолжение мюнхенских тенденций, но начало этой политики идет не от Мюнхена. «Странная война» — завершающий этап длинного пути к мировой катастрофе, [157] проложенного от Версаля через Мюнхен до предательства западными союзниками Польши. Это был вместе с тем огромный самообман. Творцы «странной войны» убеждали себя, будто Гитлер не настолько безрассуден, чтобы вступить в кровопролитие на Западе и помешать французской буржуазии использовать его собственные методы для разгрома левых сил Франции. Гитлер понимает, думали апологеты «странной войны», что объявить войну — еще не значит воевать. Они полагали, что фюрер помнит Сомму, Верден и данные еще в «Майн кампф» обещания сокрушить большевизм. Им казалось, что они установили молчаливое взаимопонимание с далеким Берхтесгаденом — резиденцией германского фюрера — и что дух согласия витает теперь над укреплениями Восточного фронта, над войсками, стоящими по обе стороны мутного Рейна за линиями Зигфрида и Мажино, что Гитлер, конечно, предпочтет Восток, где лежит путь к решению всех его проблем. Разгромить Советский Союз руками Гитлера, вложить и свой вклад в «уничтожение большевизма», сделать это именно сейчас, когда война стала фактом и в ее ходе оправданы любые превратности и повороты, уничтожить коммунистическое движение, подавить рабочий класс внутри своих стран, используя законы и обычаи военного времени, — такова была главная цель французской и английской реакции, такой смысл вкладывали они в политику «странной войны».

С точки зрения политических и военных задач, которые ставило перед собой франко-английское руководство, период от сентября 1939 г. до мая 1940 г. можно разделить на два этапа.

Первый этап открылся бешеным натиском французской реакции на внутреннем фронте. «За спиной этой «странной войны», — пишет французский исследователь Вийар, — началась настоящая война... Она проявляется прежде всего внутри Франции. Правящие классы стремительно бросили свои силы в атаку против народных масс и в первую очередь против рабочего класса»{187}. [158]

В качестве предлога и прикрытия начала борьбы против Коммунистической партии Франции был использован советско-германский договор от 23 августа 1939 г., а затем начало Освободительного похода Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию 17 сентября того же года. Коммунистическая партия объявляется вне закона, разжигается антикоммунистическая истерия. Коммунисты оказались вынужденными уйти из парламента, профсоюзов и органов местной власти. Чрезвычайным декретом от 18 ноября 1939 г. правительство уполномочило полицейские власти арестовывать коммунистов без суда и следствия. Французская буржуазия создала во Франции атмосферу безудержного разгула антикоммунизма, в угаре которой отошли на задний план проблемы борьбы с гитлеровской Германией. Общественное мнение все более подготавливалось к мысли о необходимости договориться с Гитлером и начать войну против Советского Союза. Коррупция и продажность, господствовавшие в государственном и военном аппарате, открывали страну для гитлеровского вторжения. В такой политической атмосфере подготовка к войне с Германией все больше лишалась внутреннего духа и велась в надежде, что все, к чему она направлена, не осуществится.

Самые широкие возможности открылись для деятельности фашистской «пятой колонны». Предельно активизировались основанные еще осенью 1935 г. пропагандистские и диверсионные организации, возглавляемые ставленником германских монополий и фашистской разведки О. Абецем, особенно так называемый «франко-германский комитет» в Париже. Усилиями Абеца, генерального секретаря «комитета» де Бринона и их ставленников были подкуплены многие французские политики, дипломаты, чиновники, редакторы газет, генералы и офицеры Генерального штаба{188}. Усилилась подрывная работа [159] фашистских организаций кагуляров (церковная организация капуцинов), являвшихся прямыми агентами гит леровской Германии. Эти организации, имевшие четкую военную структуру, стремились установить во Франции фашистский режим. Они получали из Германии и Италии оружие. Контакты между французскими фашистами и Третьим рейхом осуществлялись через крупные монополии, особенно через агентуру концерна «ИГ Фарбениндустри», который использовался нацистами как огромный шпионский центр против Франции. «Пятая колонна» имела широкую сеть агентов в государственном аппарате Франции. Через нее гитлеровское руководство знало о всех политических, хозяйственных и военных мероприятиях французского правительства и верховного командования{189}.

Постепенно шел процесс подтачивания боевой мощи французской армии. Она лишалась того огня, той твердой убежденности, без которых немыслимо побеждать. Солдаты чувствовали, что их штыки хотят повернуть в другую сторону; генералы, склонившиеся в штабах над картами Германии, все больше думали о Москве и о тех врагах, которые засели на заводах Лилля, Парижа и других пролетарских центров. И оказалось вполне логичным, что, когда реакция начала новый тур своего антикоммунистического похода, все, связанное с подготовкой войны против фашистской Германии, было совершенно открыто отодвинуто на второй план.

Начало второго этапа «странной войны» было связано с событиями советско-финляндского конфликта.

Как только в конце ноября 1939 г. открылись военные действия в Финляндии, французские и английские правящие круги решили, что наступил самый благоприятный момент. Исступленная антисоветская и антикоммунистическая кампания достигла апогея. «Неописуемая буря охватила буржуазию, — пишет де Кериллис, автор книги «Французы, вот правда», изданной в Нью-Йорке в 1942 г. — Дух крестового похода с яростью охватил их круги... Существовал единый клич: война России! Люди, [160] миролюбиво настроенные, превратились в наиболее воинствующих людей. Те, кто не хотел «умирать за Данциг», хотели «умереть за Хельсинки»... Те, кто защищал идею о том, что нужно оставаться неподвижно за линией Мажино, молили уже, чтобы послать армию, которая дралась бы за Северный полюс... Это был момент, когда антикоммунистический бред достиг своей крайней степени и принял формы эпилепсии»{190}. Буржуазная пресса была до предела насыщена вздорными статьями, авторы которых пытались доказать угрозу со стороны Советского государства «западному миру», уверить, что Красная Армия бессильна. «Для того чтобы провести мнение о необходимости принять войну против СССР, нужно было... убедить общественное мнение в слабости противника, которого предстоит разгромить»{191}. Сопротивление белофиннов стали называть «Фермопилами цивилизации»{192}, а Маннергейма — «смелым и достойным начальником»{193}. Под видом помощи Финляндии начал складываться антисоветский фронт. Он включал широкую посылку в Финляндию оружия, денег, подготовку экспедиционного корпуса и оказание широкой моральной поддержки белофиннам. За короткий срок Маннергейм получил от Франции, Англии, Италии, Швеции более 350 самолетов, 1500 орудий, 6 тыс. пулеметов, 1 тыс. ружей, 650 тыс. ручных гранат, 160 млн патронов и другое вооружение{194}.

Английское правительство начало готовить экспедиционные войска для отправки в Финляндию{195}. На основе складывающегося антисоветского империалистического фронта наметилась общность интересов и намерений Англии [161] и Франции с фашистскими Германией и Италией. Гитлер и его штабы, заинтересованные не только в ослаблении Советского Союза, но и в том, чтобы граница Финляндии проходила возможно ближе к Ленинграду и Мурманску, ясно давали понять о своей солидарности с Финляндией и, подобно французским руководителям, не скрывали свое удовлетворение теми трудностями, которые встретила Красная Армия при прорыве линии Маннергейма. Через шведских корреспондентов в Берлине Гитлер сообщил, что Германия не будет возражать против перевозок через Швецию военных материалов и добровольцев. Фашистская Италия открыто поставляла Финляндии оружие и бомбардировщики, причем последние получили право перелетать через Францию{196}. Газета «Эвр» писала 3 января 1940 г.: «Иностранная помощь, оказываемая Финляндии, сорганизовалась. Послы Англии и Италии покинули Москву на неопределенное время»{197}.

Так на общей антисоветской основе теперь уже почти открыто складывался контакт западных демократий и фашистских государств, формально находившихся в состоянии либо войны, либо отчужденности друг с другом. Казалось, международная реакция была близка к своей цели — организации «всеобщего похода против большевизма». 20 декабря 1939 г. в Финляндию вылетел полковник французского Генерального штаба Ганеваль для координации совместных действий против Красной Армии{198}.

Мир, заключенный Советским Союзом с Финляндией, сорвал замыслы империалистов и вызвал у них плохо скрываемое разочарование. Но в Лондоне и Париже не хотели отказываться от намерений нанести удар по Советскому Союзу. Теперь там, как и в Берлине, стали рассматривать Советский Союз в военном отношении чрезвычайно слабым. Взоры обратились на юг. Объектами удара избираются советские нефтяные районы. [162]

19 января 1940 г. французский премьер Даладье направил главнокомандующему генералу Гамелену, командующему авиацией Вюильмену, генералу Коэльцу и адмиралу Дарлану письмо следующего содержания: «Прошу генерала Гамелена и адмирала Дарлана разработать памятную записку о возможном вторжении с целью уничтожения русских месторождений нефти». Далее рассматривались три наиболее вероятных пути осуществления интервенции в Советский Союз с юга. Вторым из этих вариантов являлось «прямое вторжение на Кавказ»{199}. И это было написано в день, когда на немецкой стороне шла деятельная подготовка к разгрому Франции. Гальдер записал в тот же день в своем дневнике: «Назначение срока наступления желательно возможно скорее»{200}, а Гитлер, определив новых командиров корпусов для армии вторжения во Францию, сообщил, что созывает очередное совещание в рейхсканцелярии по поводу плана войны на Западе.

В феврале 1940 г. французский Генеральный штаб закончил разработку плана интервенции против Советского Союза. 4 апреля план был направлен председателю совета министров Рейио. «Операции союзников против русского нефтяного района на Кавказе, — говорилось в плане, — могут иметь целью... отнять у России сырье, которое необходимо ей для ее хозяйственных нужд, и таким образом подорвать мощь Советской России»{201}. Штаб главнокомандующего в деталях изучил объекты нападения. «Военные действия против кавказских месторождений нефти, — писал Гамелен, — должны иметь целью поразить уязвимые пункты расположенной там нефтяной промышленности. Сюда относятся индустриальные центры, возможные запасы и погрузочные станции. В основном речь идет о трех: Баку, Грозный — Майкоп, Батум. Грозный лежит на северном склоне Кавказского [163] хребта и слишком отдален, чтобы стать целью военной операции с воздуха. Остаются, следовательно, Баку и Батуми{202}. Основной удар авиацией Гамелен предлагал направить на Баку. В этом случае он считал возможным два варианта действий — операцию сухопутных сил и атаки с воздуха. Сложные условия обстановки склоняли его ко второму варианту. Предполагаемый характер действий излагался в разработанном штабом Гамелена плане под названием «операция Баку»{203}.

План этот предусматривал развязывание войны против Советского Союза путем нанесения внезапных авиационных ударов по его важнейшим экономическим центрам, подрыва военно-экономического потенциала страны, а затем — вторжения сухопутных сил{204}.

Вскоре был установлен и окончательный срок нападения на СССР: конец июня — начало июля 1941 г. [164]

Кроме воздушных атак против Кавказа, способных, по мнению англо-французского руководства, подорвать основу экономики Советского Союза, предусматривалось нападение с моря. Дальнейшее успешное развитие наступления должно было вовлечь в войну на стороне союзников Турцию и других южных соседей СССР. Английский генерал Уэйвелл для этой цели вступил в контакт с турецким военным руководством.

Так накануне вторжения гитлеровских армий, в обстановке, чреватой смертельной опасностью для Франции, ее правящие круги продолжали думать о союзе с Гитлером и о вероломном нападении на страну, народ которой впоследствии внес решающий вклад в дело спасения Франции.

Разработка антисоветского плана «операция Баку» завершилась в Париже 22 февраля 1940 г. А через два дня, 24 февраля, в Берлине Гитлер подписал окончательный вариант директивы «Гельб», предусматривавшей разгром Франции.

3

Вся эта пагубная политика господствующих кругов целиком определила состояние французской и английской армий, которые держали фронт против Германии.

Никогда еще история не знала такой войны. Линии фронтов безмолвствовали. Немцы отвечали выстрелом на одинокие французские выстрелы. Авиация не летала. Войска участка на Рейне получили приказ вообще не стрелять в противника{205}. Немцы открыто, на глазах у французских аванпостов строили свои укрепления, французские патрули не тревожили их. Гамелен говорил: «Стрелять по работающему противнику? Тогда немцы ответят стрельбой по нашим!»{206} В случае попыток групп противника наступать через Рейн приказывалось первоначально [165] стрелять в воздух или в воду. Электростанция Канб, сияя огнями, продолжала работать между передовыми линиями французов и немцев на «ничейной» земле. Ее никто не трогал ни с той, ни с другой стороны. «Пехота ограничивается лишь тем, — пишет французский исследователь де Барди, — что демонстрирует свое присутствие отдельными патрулями»{207}. Действительно, время от времени происходили стычки мелких отрядов. При этом потеря даже нескольких человек считалась у французов чрезвычайным событием. Когда в декабре 1939 г. после небольшой перестрелки патрулей полтора десятка французских солдат оказались ранеными и убитыми, начался поток запросов и рапортов вплоть до главнокомандования. В декабре 1939 г. появилась специальная директива 3-го бюро главной квартиры, составленная на 19 страницах, в которой подробно разъяснялось, как нужно действовать боевому охранению, чтобы не нести потерь{208}. Очевидцы вспоминают, что солдаты смеялись, читая глубокомысленные откровения генералов из Парижа: «Ночью какой-нибудь куст можжевельника или какая-нибудь маленькая елочка превращаются в большой участок, поросший кустарником»{209} и т. п. Война патрулей заменила большую войну. Любая неудача маленького разведывательного дозора «влекла за собой целый каскад мелочных приказов, и после каждого случая требовались многочисленные рапорты, отчеты и объяснения по малейшим потерям, что приводило в движение всю иерархическую лестницу вплоть до главного штаба, так что никто не отваживался действовать по своей собственной инициативе»{210}. В этой войне потери считались исключением.

Армия все больше превращалась в огромную канцелярию с мертвящим духом бюрократизма. Де Барди пишет: «Формализм, господствовавший в армии мирного [166] времени, повторяется и в армии военного периода... Большинство офицеров армии... прибегает к защите огромным количеством бумаг, что дает им возможность при любых обстоятельствах защитить себя от упреков... Избежать всякой ответственности — вот самая большая забота, а часто и единственное существенное занятие. На бумаге все находится в порядке... непосредственный контакт Генерального штаба с войсками считается делом второстепенным»{211}.

Моральный дух армии подрывался антикоммунистической пропагандой, которая развертывалась в стране и в армии по личному приказу военного министра{212}. Солдатам, как и народу, упорно твердили, что главный враг Франции — не гитлеровская Германия, а коммунисты и Советский Союз.

Принимая свирепые меры против «коммунистического проникновения» в вооруженные силы, руководство вместе с тем открыто поощряло фашистскую идеологию и пораженческие настроения. Лозунги: «Лучше Гитлер, чем Народный фронт», «Лучше рабство, чем война» — широко проникали в окопы. Как свидетельствуют французские историки, в период «странной войны» значительная часть офицерского состава все более заражалась духом фашизма и пораженчества. Даже такой исследователь, как де Барди, не может не сделать важного признания: «Многочисленная часть офицеров убеждена в превосходстве немецкой армии, немецких методов, а также образа мыслей немцев. Она верит в то, что диктатура неизбежно приведет к демократии. В пылу одной такой дискуссии дошли даже до восхваления фашизма, дошли до презрительного отношения к малым странам Центральной Европы»{213}. Часть офицеров становится застрельщиками планов нацистского переворота. «Они вообще больше не думают о войне. Враг — это внутренний враг, коммунизм. [167] Нужно заключить мир и наброситься на него. Таким образом, возникает, вернее, продолжает развиваться идея настоящей гражданской войны, такой, какая однажды уже привела к пролитию французской крови в 1934 г. и которая с тех пор продолжает разрывать Францию надвое»{214}. Де Кериллис, говоря о настроениях офицерского корпуса, свидетельствует: «...офицеры, принадлежавшие к высшему классу, которым в течение многих лет повторяли, что Германия миролюбива, что она лишь занята тем, чтобы навести порядок в Европе и спасти ее от гибели, которую несут коммунисты, нашли на поле боя своего рода подтверждение тому, чему их обучали: Германия глубоко любит Францию... Среди высших кадровых офицеров, в частности среди генералов, которые были особенно подвержены нацистскому влиянию... открыто говорилось: «Если Германия потерпит поражение, то демократии погибнут, а коммунизм выиграет». Не признаваясь себе в этом полностью, они все же желали победы противнику»{215}. Пораженцы внушали солдатам страх перед гитлеровской армией. Они ссылались на радио Штутгарта, которое узнает от разведки все, касающееся Франции, и передает в эфир: «Немцы знают о нас все!»

Вместе с тем бездействие гитлеровской армии стали понимать как нежелание Германии вести войну на Западе. Немецкая пропаганда нашла благоприятную почву и быстро настроилась в унисон с официальной французской. Она стала усиливать выгодные для Гитлера мотивы: «враг Франции внутри страны». «Стоит ли умирать за Данциг и англичан?» — вопрошали германские листовки. Через Рейн переплывали на лодках и плотах немецкие агенты; они «разъясняли» французским солдатам «мирные помыслы фюрера». Перед аванпостами линии Мажино виднелись германские плакаты: «Мы — друзья французов!», «Мы хотим только братания!» и «Да здравствует мир!»{216} На некоторых участках фронта [168] действительно начались братания с немцами. Все более широкие круги солдат французской армии дезориентировались, все чаще возникали вопросы: к чему все это, зачем их держат долгие месяцы под ружьем против Германии, очевидно без всякой цели, почему оторвали от дома, от полей, когда, собственно, никакой войны нет? Уже и на линии фронта стали распевать песенку: «Развесим наше белье на линии Зигфрида»{217}. В армии насаждался дух успокоения: Гитлер настолько ослабел после войны в Польше, что не может и думать о наступлении на Западе. Речь идет лишь о том, каким образом и когда будет заключен мир. Начинали верить, что, может быть, действительно правительство нашло путь, как выйти без потерь из этой удивительной, «сидячей», «смешной» войны. Дисциплина в войсках быстро падала. Росло дезертирство. По приказу Гамелена были созданы дисциплинарные батальоны. Катастрофически развивалось пьянство. Таверны и бистро прифронтовых городов и деревень не могли вместить желающих. «Алкоголизм нашел благоприятную почву»{218}, — пишет автор вышедшего в Париже труда о событиях 1940 года Гутар. На прифронтовых вокзалах пришлось отвести специальные помещения для пьяных солдат и офицеров, стыдливо названные «залы дезэтимизации». «Пьянство немедленно сказалось на внешнем виде людей», — пишет генерал Рюби. В армейских кругах все шире распространялись лозунги: «Война на потеху», «Победа без сражения».

Кем же были люди, приведшие армию в столь плачевное состояние, творцы французской военной системы, которая создавалась в течение 20 лет и рухнула летом 1940 г. немногим более чем за 20 дней?

Среди когорты высших руководителей армии находились преимущественно 60–80-летние генералы, аристократы и крупные буржуа, представители класса, пребывавшего в состоянии глубокого и массового упадка. [169]

Охваченные скептицизмом и безразличием к окружающему, зараженные духом коррупции, лишенные энтузиазма и патриотических идей, они, по выражению де Кериллиса, вросли в тот политический режим, иждивенцами и фаворитами которого были, и «не видели и не хотели видеть свое преступное пренебрежение обязанностями, свои ошибки и пороки»{219}. Среди них оказались и прямые предатели. В ходе судебного процесса над главнокомандующим (с 18 мая 1940 г.) французской армии Вейганом, происходившего в 1948 г. во Франции, выяснилось, что он был, по существу, нацистским агентом. Еще задолго до войны Вейган находился в тесной связи с фашистской агентурой — кагулярами. В критические дни второй половины мая 1940 г. он умышленно ослаблял силу французского сопротивления, а на заседании кабинета 25 мая первым потребовал прекратить борьбу против Германии{220}.

Другие хотя и не были прямыми изменниками, но, живя прошлым и нагромождая в течение долгих лет своей руководящей деятельности одну ошибку на другую, довели армию до состояния глубокого кризиса и серьезно ослабили ее боеспособность. Ни одного раза с 1919 по 1939 гг. высшие генералы не попытались оповестить страну о военной угрозе, не дали правительству или парламенту ни одного сигнала о тревожном состоянии армии. Пределом их желаний было стать членами Французской академии, послами Франции или администраторами крупных компаний. Маршал Петэн в возрасте 80 лет сделался французским послом в Мадриде, невзирая на то что никогда прежде не имел отношения к дипломатии и был невеждой в политических вопросах. Генерал Вейган после отставки добился поста администратора компании Суэцкого канала, хотя ровно ничего не смыслил в ее делах. Он стал членом Французской академии, хотя, по выражению де Кериллиса, «кроме одной плохой книги, никогда ничего не написал». [170]

В большинстве своем высшие генералы французской армии были участниками Первой Мировой войны и проводили свою карьеру главным образом в крупных штабах. Но расцветом их деятельности послужили колониальные походы французского империализма на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Бои против сражавшихся за независимость плохо вооруженных патриотов Алжира, Марокко, Сенегала, Тонкина, победы под безвестными селениями Таса, Дьевель-Друз или Суэида приносили им столь желанные чины, ордена, но никак не опыт современных войн. Большинство превращалось в карателей, но не в высших командиров регулярной армии, должности которых они заняли перед Второй Мировой войной.

На вершине французской военной иерархии с 1931 г. стоял генерал Морис Гюстав Гамелен, кавалер Большого креста Почетного легиона, орденов Нешан-Тетикор, Военного креста Бельгии, Бани и многих других, начальник Генерального штаба армии, член Верховного совета национальной обороны, начальник Генерального штаба национальной обороны и главнокомандующий сухопутных сил. В конце 30-х годов он достиг всех высших должностей и почестей, о которых мог мечтать французский военный. Озаренный лучами славы легендарного Жоффра, он был в глазах французской буржуазии законным преемником главнокомандующего Первой Мировой войны и символом величия Франции. В него верили, его боготворили все сановники, крупные буржуа, дворяне, считая, что этот 67-летний генерал — их надежная военная опора. Но, казалось, все забыли, что Гамелен был только лишь начальником канцелярии знаменитого маршала и на всю жизнь, по существу, остался таковым. Вся боевая карьера генерала сводилась к нескольким месяцам командования пехотной бригадой на Сомме и пехотной дивизией у Нуайона, а затем — колониальной экспедицией на Ближнем Востоке, где будущий главнокомандующий французской армии «умиротворял непокорных туземцев». Этот слабовольный, мягкотелый человек, с лицом, на котором застыла неопределенная улыбка, был ловким политиком, но безнадежно [171] отсталым военачальником. Он прошел мимо того нового, что дали бурные 30-е годы во всех областях военного дела. Он знал, что служит французской реакции, которой требуется не генерал-воин, а генерал-слуга и дипломат. Он был нужен господствующему классу как генерал, способный не столько наглухо закрыть фронт германскому нашествию, сколько суметь в нужный момент приоткрыть его так, чтобы это не было слишком заметно для наблюдателей, но сделало бы французский фронт достаточно проходимым для внешних сил, способных одним ударом расправиться с французским народом, с коммунистами, со всеми, кто составляет угрозу господству крупной буржуазии.

Таковы были высшие генералы Франции. Не все их подчиненные представляли собой копию подобных обликов. Французская армия имела и мужественных, героических командиров, многие из которых пали в боях в трагические для страны дни 1940 г. Но не они решали судьбу страны.

Политика «странной войны» тяжело отозвалась на состоянии французской военной промышленности. В то время, как в Германии период затишья использовался для наращивания военно-технической мощи, во Франции после начала войны стал обнаруживаться ее спад. Вооруженные силы крайне нуждались в авиации, противотанковой и зенитной артиллерии и другой технике, а предприниматели в ряде случаев откровенно саботировали увеличение ее выпуска. Они сокращали штаты военных предприятий, увольняли специалистов или использовали их на второстепенных работах, преднамеренно затягивали выполнение заказов.

Особенно тяжелый ущерб военной промышленности был нанесен призывом в армию 135 тыс. рабочих — опытных специалистов военного производства. Этот акт представлял собой не что иное, как сознательный подрыв реакцией оборонной мощи государства. Ряд военных предприятий оказался в глубоком прорыве. В конце концов специалистов пришлось возвратить на предприятия, но их длительное отсутствие серьезно нарушило ритм военной экономики и затянуло ее кризис. Что касается [172] армии, то отъезд в тыл одновременно большого количества солдат и офицеров в обстановке «странной войны» отрицательно повлиял на моральное состояние войск. Под видом специалистов из армии пыталось уехать множество солдат, не имевших на это права. Возвращение специалистов оказалось длительным, запутанным делом, так как ему всячески противились силы реакции.

Падение уровня военного производства в период «странной войны» объяснялось также начавшейся реорганизацией военной промышленности. Лишь после сентября 1939 г. правительство решило создать министерство вооружения. Тормозило развертывание военного производства и отсутствие на заводах в должном количестве специального оборудования. Некоторое увеличение выпуска военной продукции стало отмечаться только в конце марта 1940 г., однако для восполнения многолетнего отставания военной экономики оставалось слишком мало времени. Трудности в производстве техники и снаряжения для армии усугублялись полной неразберихой в интендантстве. Де Кериллис приводит убийственные факты. «...Французской армии, — пишет он, — не хватало самого необходимого. Ринулись на поиски 500 000 ружей марки Лебель, которые значились в интендантской описи, но их нигде нельзя было найти. И еще искали один миллион одеял, пятьсот тысяч бидонов, пятьсот тысяч солдатских котелков, сто тысяч противотанковых мин и полмиллиона осветительных ракет... Нужно было неимоверное количество снарядов, пуль, касок, ботинок, принадлежностей всякого рода... Когда... один генерал потребовал 20 000 солдат, чтобы копать окопы, тогда обнаружили, что нет лопат. Бетона тоже не было. Колючей проволоки — тоже. Вскоре солдаты получили приказ ожидать и отдыхать. А позже, так как им было скучно, военный министр велел наскоро построить радиоточки, чтобы солдаты слушали музыку. Эти радиоточки назвали «точки Даладье»{221}.

Так проходили месяцы «странной войны». [173]

4

Политика «странной войны» оказала прямое влияние на стратегию. Возможности последней и потенциальные ресурсы вооруженных сил использовались не в полной мере вследствие того, что политический курс шел вразрез с реальными требованиями войны. Разжигание борьбы прежде всего внутри страны, потворствование фашистским тенденциям в стране и армии вели к уменьшению потенциальных возможностей вооруженных сил, лишали их перспектив активной стратегии.

Тормозящее влияние реакционной политики на стратегию западных держав в период «странной войны» находило свое выражение в противоречиях складывающейся буржуазной коалиции.

Англия, тогда еще великая колониальная империя, с огромными рассредоточенными по всему миру ресурсами, усматривала до поры до времени в лице Германии опасного промышленного и торгового конкурента, которого необходимо ослабить. Одновременно господствующие круги Англии надеялись, что французских армий и британского флота достаточно, чтобы обеспечить безопасность своего острова. Они не желали рисковать по ту сторону пролива ни одним солдатом, самолетом или орудием сверх того, что им казалось достаточным для символического участия в «борьбе за общее дело».

У Франции были иные проблемы. Она стояла лицом к лицу с извечным врагом. Французские генералы знали, что если начнутся военные действия, то первый удар придется именно по Франции и что помощь английского союзника в критический момент окажется значительно меньшей, чем его требования и претензии. В таких условиях вопрос о распределении военных ресурсов и усилий для выполнения задач, относящихся преимущественно к интересам обороны Англии и Франции, должен был неизбежно вызвать и действительно вызвал острые противоречия и опоры. Их темой стал главным образом вопрос о числе солдат и самолетов, посылаемых Великобританией на материк.

В Англии господствовала атмосфера, «в которой предложения об отправке английских войск на континент [174] встречали резкое возражение»{222}. Подготовка экспедиционной армии умышленно затягивалась, переброска войск на континент производилась крайне медленно. Для формирования одной английской бронетанковой дивизии потребовалось 8 месяцев{223}. От начала войны до января 1940 г. во Францию было переброшено только 5 английских дивизий, к маю 1940 г. — 10{224}. Немало дискуссионных вопросов возникло в связи с отправкой в сентябре 1939 г. из Англии во Францию так называемой передовой ударной авиагруппы, состоявшей из 10 эскадрилий. Во-первых, эта группа была уменьшена в два раза по сравнению с первоначальными планами, а во-вторых, англичане наотрез отказались в какой-либо степени подчинить ее французскому командованию, возглавившему, с согласия англичан, действия на всем театре войны против Германии. Впоследствии вопрос об использовании английской авиации был еще неоднократно предметом острейших споров. Одной из главных забот Франции была защита своих сосредоточенных на небольшом пространстве экономических центров, а не подступов к Англии. Английское же командование интересовалось обороной французских городов лишь в той мере, в какой это было бы необходимо для защиты Англии. Британские начальники штабов требовали в случае «настоящей» войны проведения ударов бомбардировочной авиацией по германским промышленным районам, в частности, по Руру. В основе этих требований лежали старые интересы конкурентной борьбы английских монополий с рурскими владыками. Французский Генеральный штаб категорически возражал против воздушных нападений на Рур, опасаясь ответных ударов по промышленным центрам Северной Франции, судьба которых интересовала англичан в весьма незначительной мере. Подозрения и взаимное недоверие, как мы далее увидим, пагубно отразились на всей системе [175] союзного командования, на взаимоотношениях и оперативных планах в решающие дни борьбы.

Стратегическое планирование войны союзным командованием развивалось также под знаком серьезных политических противоречий, существовавших между Англией и Францией с одной стороны, Бельгией и Голландией — с другой. Главное из них нашло свое выражение в вопросе о так называемом бельгийском нейтралитете.

Составляя планы войны против Германии, французский и английский Генеральные штабы исходили из предпосылки совместных действий Англии и Франции с Бельгией и Голландией. Но политика бельгийского правительства не благоприятствовала подобным расчетам. В сложной международной обстановке 30-х годов оно лавировало между Гитлером и западными державами, все более разочаровываясь в возможностях и намерениях последних. Линия попустительства агрессору и отказа от своих гарантий малым странам, мюнхенский политический курс, проводимый правительствами Англии и Франции, привели Бельгию к объявлению в 1936 г. политики нейтралитета и расторжению франко-бельгийского военного соглашения, заключенного в 1920 г. Непосредственным поводом к этому шагу послужил беспрепятственный захват Германией Рейнской области. Последующие события — аншлюс Австрии, выдача рейху Чехословакии, а затем нарушение обязательств, данных Польше, — укрепили нейтралистские позиции Бельгии. Более того, правящие бельгийские круги во главе с министром иностранных дел Спааком встали на путь заигрывания с Гитлером, включились в политику наталкивания его на Советский Союз. В стране приобретали все большую силу фашистские элементы, возглавляемые Дегрелем. В ноябре 1939 г. правительство Бельгии выступило с предложением посредничества для заключения мира между западными державами и Германией, имея в виду направить фашистскую агрессию на Восток. Бельгийское правительство надеялось различными жестами добиться расположения фюрера, покорить Гитлера подчеркнутой демонстрацией полного доверия к его словам и своей тонкой политикой лавирования спасти страну. Оно не только не принимало мер к укреплению восточных границ перед [176] лицом агрессии, но, наоборот, ослабляло их, стараясь показать, будто гораздо больше боится вторжения Франции, нежели Германии. Правда, после мехельнского эпизода{225} и особенно после начала агрессии Германии против Норвегии и Дании, еще раз показавших, чего стоят обязательства Гитлера, оно забеспокоилось. В конце марта 1940 г. министр иностранных дел Спаак сообщил Англии и Франции, что бельгийское правительство запросит их помощи сразу же, как только оно убедится, что вторжение немцев неминуемо. Но в это время Верховный военный совет союзников уже решил, если начнется германская атака, ввести войска на территорию Бельгии, не ожидая формального приглашения.

Подобной же самоубийственной политики придерживалось и голландское правительство. Прикрываясь нейтралитетом, оно фактически открыло свою страну для гитлеровской «пятой колонны» и превратило ее в один из самых крупных европейских центров гитлеровского шпионажа. Перед угрозой неминуемой агрессии оно не привело вооруженные силы в состояние готовности и, подобно Бельгии, демонстративно отвергало предложения Англии и Франции о координации действий. В начале февраля 1940 г. был уволен в отставку главнокомандующий голландской армии Рендерс, предлагавший активизировать подготовку к войне. Когда 4 мая 1940 г., то есть меньше чем за неделю до германского вторжения, один из министров союзных держав попросил министра иностранных дел Голландии Клеффенса ознакомить французов с силуэтами голландских самолетов и еще некоторыми данными подобного рода, то получил резкий отказ.

Последствия такого политического курса были для Голландии столь же пагубны, как и для Бельгии.

Все эти противоречия империалистического характера между странами, которым предстояло стать союзниками в войне, непосредственно влияли на их стратегию и военную [177] организацию. Прежде всего следствием противоречий было отсутствие единого стратегического плана войны. К сентябрю 1939 г. существовали отдельные не связанные между собой англо-французский, бельгийский и голландский планы. Вплоть до начала военных действий английский и французский штабы имели только самое общее представление о замыслах бельгийского и голландского командований, как и последние — об их намерениях.

Политические противоречия весьма существенно повлияли на организацию высшего военного руководства союзников, во многом определив ее несовершенство. Все важнейшие решения должны были приниматься отдельно Парижем и Лондоном. Конечно, существовала иерархия объединенных командных и штабных инстанций, но, при всей их ответственности, они все же обладали права ми исполнителей, а не законодателей. Высший орган руководства — Высший военный совет, возглавляемый премьер-министрами Англии и Франции, провел начиная с 12 сентября 1939 г., когда он собрался впервые в Абвиле, всего 16 заседаний, обсуждая на них важнейшие политические аспекты войны и с трудом приходя к согласованным решениям. Но этот совет — официальный высший орган военного руководства — усматривал свою задачу не в разработке и координации военно-стратегических и оперативных вопросов, а прежде всего в урегулировании политических проблем. Единый для союзников руководящий оперативно-стратегический центр отсутствовал{226}. [178]

В ходе штабных переговоров союзники заблаговременно и, казалось бы, сравнительно быстро договорились о разделении командных функций на различных театрах будущей войны. Ввиду многочисленности французской армии по сравнению с английской сухопутные силы обеих стран во Франции стали подчиняться французскому командованию, а на Среднем Востоке — английскому. Однако на практике это разделение носило явные черты формализма. Дело в том, что командующий английскими экспедиционными силами во Франции генерал Горт получил от английского кабинета право не подчиняться французскому командованию в тех случаях, когда он сочтет, что приказы французского командования ставят его в опасное положение. Горт имел также указание сноситься непосредственно с Лондоном и получать директивы английского правительства по всем важным вопросам ведения операций. Это право «вето» на французские решения фактически перечеркивало возможность координированных усилий, особенно в сложной обстановке, ибо любое мало-мальски критическое положение, неизбежное на фронте, могло быть признано английской стороной «опасным» и приказы верховного французского командования могли английскими войсками не выполняться, что, собственно, и произошло в ходе войны. Непродуманная система руководства привела к тому, что на театре военных действий Горт получал распоряжения от четырех инстанций: от английского правительства из Лондона, от французского главнокомандующего из Парижа, от командующего французским Северо-Восточным фронтом и от командующего 1-й группой армий. Выполнял он преимущественно первые.

Вся эта крайне тяжеловесная, доходившая в отдельных звеньях до. абсурда система высшего союзного руководства была совершенно непригодна для руководства скоротечными маневренными операциями, которые, к полной неожиданности союзных генералов, им пришлось вести.

В наибольшей степени это относилось к организации системы командования вооруженными силами Франции.

В принципе общее руководство войной осуществлял Верховный совет национальной обороны под председательством [179] президента республики, куда входил в полном составе совет министров и, кроме того, маршал Петэн, по его персональному положению, а также начальник Генерального штаба национальной обороны Гамелен. Непосредственное руководство войной было поручено военному комитету{227}.

Практически Верховный совет национальной обороны никогда не собирался; военный комитет до прихода к власти в марте 1940 г. П. Рейно также не проводил регулярной работы.

Единственным рабочим органом, который функционировал регулярно и в мирное, и в военное время, был постоянный генеральный секретариат Верховного совета национальной обороны, общий также для двух других названных выше органов, во главе с контролером генералом Жакомэ.

Генерал Гамелен, являвшийся в мирное время начальником Генерального штаба армии (с 1931 г.), заместителем председателя Верховного совета национальной обороны (с 1935 г.) и начальником генерального штаба национальной обороны (с 1938 г.), в период мобилизации стал главнокомандующим сухопутных сил, иначе говоря, главнокомандующим сухопутных сил на всех театрах военных действий{228}. Гамелен сосредоточил в своих руках все основные высшие командные должности. Во время мобилизации Гамелен поручил руководство главным — Северо-Восточным — фронтом начальнику Главного штаба генералу Жоржу со званием помощника командующего Северо-Восточным фронтом, а на пост начальника штаба пришел генерал Бино{229}. [180]

В результате сложилась организация, при которой в Венсеннском дворце находился командный пункт генерала Гамелена, командующего сухопутными силами, с малочисленным оперативным штабом, призванным обеспечивать координацию действий сухопутных армий, морских и воздушных сил и взаимоотношения с союзниками. В Ферте-су-Жуар расположился главный штаб сухопутных сил для всех фронтов. Во дворце Бондон, неподалеку от Ла-Ферте, находился командный пункт генерала Жоржа.

В январе 1940 г. была проведена реорганизация управления. Полагая, что было бы лучше передать Северо-Восточный фронт под командование одного начальника, имеющего опыт руководства в качестве помощника командующего, Гамелен добился согласия президента Даладье на назначение генерала Жоржа главнокомандующим Северо-Восточного фронта и на то, чтобы ему, Гамелену, теперь было поручено только лишь «координировать действия разных фронтов, распределять между ними необходимые средства и обеспечивать координацию действий с союзниками»{230}. Эта реорганизация, завершенная 18 января, повлекла за собой раскол главного штаба и уход Гамелена с Северо-Восточного фронта.

Отныне генерал Гамелен командовал всеми фронтами, но на них еще не было противника, за исключением Северо-Восточного фронта, которым он больше не командовал. Позже Гамелен оправдывался там, что хотел избавиться от ответственности за этот фронт и полностью доверял его командующему — Жоржу. В действительности оказалось, что в результате реорганизации Гамелен до 19 мая 1940 г., то есть до дня его ухода с поста главнокомандующего, не интересовался ходом операций на главном направлении — на северо-востоке, переложив всю ответственность на Жоржа. Получилось, пишет Гутар, что «в критический момент, когда решалась судьба страны, крупный военачальник, в котором Франция видела преемника Жоффра и Фоша, смог удовлетвориться ролью «координатора и распределителя средств» между единственным фронтом сражений и другими [181] фронтами, на которых не было сделано ни единого ружейного выстрела»{231}.

Раздел командования между Гамеленом и Жоржем повлек за собой необходимость разделить главный штаб. Одна его часть составила генеральный штаб северо-востока, другая — была подлинным генеральным штабом во главе с генералом Думаном. Что касается Гамелена, то он оставался в Венсенне со своим кабинетом и своим маленьким «оперативным генштабом». Такое решение вызвало протест генерала Жоржа, считавшего, что это разделение рискует «разрушить организм в период его интенсивной работы». И действительно, раскол главного штаба имел пагубные последствия. Так, например, 4-е бюро (транспорт и служба) не могло подвергнуться разделению и осталось полностью в Генеральном штабе, расположившемся в Монтрё. 3-е бюро (оперативное) относилось главным образом к Генеральному штабу северо-востока, поэтому из него в Монтрё было взято только 10 офицеров (из 40). 2-е бюро (разведка) было разделено пополам; офицеры, занимавшиеся Германией, перешли в Генеральный штаб северо-востока, остальные — в Монтрё. Наконец, 1-е бюро (личный состав и организация) также разделилось на две части. Таким образом, начальник Генерального штаба генерал Думай, который должен был заниматься всеми бюро и службами, был вынужден работать по утрам в Монтрё, по вечерам — в Генеральном штабе северо-востока, в Ла-Ферте. «Была не только осложнена работа всех бюро, — оценивает создавшееся положение Гутар, — но и выросло движение из конца в конец. С тех пор возник настоящий марш по пробегу машин связи и гонка офицеров между Венсенном, Монтрё, Ла-Ферте, Бондоном и Мо!»{232}.

Сам Гамелен уединился в подвале Венсенпского дворца, куда не проникал дневной свет. Как ни удивительно, но командный пункт главнокомандующего не имел узла радиосвязи. Он не мог ни получать непосредственную [182] информацию от передовых частей, от армий, ни общаться с ними. «В том эшелоне, где я находился, — писал позже Гамелен, — что мы могли бы делать с антенной радиотелефонной службы?.. У нас была, между прочим, связь в главном штабе в 35 километрах от Венсенна, но мы избегали ею пользоваться, чтобы не раскрыть себя»{233}.

Таким образом, главнокомандующий должен был довольствоваться короткой, изредка поступавшей информацией, передававшейся по усмотрению командующего Северо-Восточным фронтом, которая, по мере того как положение ухудшалось, становилась все более обрывочной. В своем подземном командном пункте, настоящей «подводной лодке без перископа», по выражению одного из очевидцев, он не оказывал никакого непосредственного воздействия на сражения.

Политика попустительства агрессору обусловила накануне 1939 г. военную неготовность Англии и Франции. Это было еще одним козырем в пользу оборонительной стратегии. Когда оба правительства, предвидя весной 1939 г. неизбежность конфликта с Германией, приступили к согласованию будущих военных усилий, то в определении совместной генеральной стратегической линии они исходили только из принципа обороны.

Французское верховное командование отмобилизовало к апрелю 1940 г. 113 дивизий и развернуло вооруженные силы на четырех театрах: против Германии — Северо-Восточный фронт под командованием генерала Жоржа — 92 французские дивизии, кроме того, 10 английских, 1 польская; всего 103 дивизии; против Италии — Юго-Восточный фронт, возглавляемый генералом Орли, 7 дивизий; Североафриканский фронт во главе с генералом Ногесом — 8 дивизий; Ближневосточный (генерал Вейган) — 3 дивизии. Кроме того, в Норвегии под командованием генерала Одэ оставалось 3 дивизии. [183] В соответствии с таким развертыванием сил распределялись людские ресурсы французской армии{234}.

Главным театром считался Северо-Восточный, включавший основную массу французских войск. В числе 92 французских дивизий, входивших в его состав, имелось 72 пехотные (в том числе 34 кадровые, 22 — серии «А» и 16 — серии «Б»), 3 крепостных, 8 кавалерийских, кроме того, 3 легкие механизированные, 3 моторизованные и 3 бронедивизии.

Процесс планирования военных действий на театре войны против Германии — Северо-Восточном — целиком отражал все рассмотренные нами выше политические и военно-стратегические тенденции и взгляды. [184]

Оценивая возможные действия немцев против Северо-Восточного фронта, раскинувшего свои силы от Швейцарии до границы с Бельгией, французское командование считало, что, вероятнее всего, враг нанесет удар своими главными силами, как и в 1914 г., через Бельгию и Голландию для последующего вторжения во Францию с севера. Вспомогательные удары германской армии ожидались против линии Мажино и через территорию Швейцарии. В соответствии с подобными прогнозами для парирования этих ударов войска Северо-Восточного фронта разделялись на три группы армий.

1-я группа армий (2, 9, 1, английская и 7-я армии) под командованием генерала Бийотта численностью в 41 дивизию (в том числе 10 английских и 1 польская) развертывалась от южной границы с Люксембургом до побережья Северного моря в районе Дюнкерка.

2-я группа армий (3, 4 и 5-я армии) во главе с генералом Претла, имевшая 28 дивизий, занимала фронт вдоль линии Мажино до районов южнее Страсбурга.

3-я группа армий (8-я и 6-я армии) генерала Бессона в составе 10 дивизий развертывалась также за линией Мажино и в районе швейцарской границы.

Резервы ставки главнокомандующего силой в 24 дивизии распределялись на широком фронте. Они почти равномерно нацеливались для поддержки каждой из групп армий: для 1-й группы армий — 11 дивизий, для 2-й — 9 дивизий (так называемые «центральные резервы»), для 3-й — 4 дивизии.

Фактически резервы, которые ориентировались на 1-ю и 3-ю группы армий, включались в состав этих групп. Поэтому главное командование реально могло располагать лишь очень слабым резервом в 9 дивизий.

Поскольку главный удар немцев ожидался через Голландию и Центральную Бельгию, основной процесс оперативно-стратегического планирования сводился главным образом к определению действий на северном участке фронта, то есть характера действий 1-й группы армий.

Французский Генеральный штаб твердо верил в неприступность линии Мажино и поэтому был относительно [185] спокоен за участок фронта от Швейцарии до южной границы Люксембурга. Он был убежден в труднопроходимости Арденнских гор. Самые компетентные, самые непререкаемые французские военные авторитеты признавали их непригодными для наступления бронетанковых и моторизованных войск. Оставались уязвимыми Центральная Бельгия и Южная Голландия, поэтому вся проблема оборонительного стратегического планирования постепенно свелась к решению вопросов, на какой рубеж в Бельгии выдвинуть северную группировку франко-английских армий и когда это сделать — до начала германского вторжения в Бельгию или после.

Вступление в Бельгию имело для французского и английского руководства особенно глубокий смысл. В Париже и особенно в Лондоне опасались, что немцы, если их не опередить, быстро захватят Бельгию и Голландию и создадут там авиационные базы для ударов по Англии и по северофранцузским промышленным районам, лишенным достаточной противовоздушной защиты. Захват портов этих стран намного усилил бы германские позиции в Атлантике, поставил бы под угрозу английский и французский флоты и увеличил бы опасность вторжения в Англию по морю и воздуху. Удержать бельгийское побережье значило, особенно для Англии, сохранить позиции в Атлантике, обеспечить связь с континентом и отдалить к востоку линию обороны. Вступление в Бельгию во многом ослабляло бы франко-бельгийские и англо-бельгийские противоречия и решительно перетягивало бы ее на сторону союзников. Оно вынуждало развитую бельгийскую экономику работать также на французские и английские военные нужды. Немалое место в расчетах французского и английского генеральных штабов занимали бельгийская и голландская армии с их 30 дивизия ми, выдвинутыми к востоку. Нельзя было потерять эти боеспособные армии и не соединиться с ними до того момента, когда они вступят в сражение своими главными силами. С другой стороны, представлялось чрезвычайно выгодным использовать хотя бы часть бельгийских сил в качестве выдвинутого вперед эшелона прикрытия, который встретит и примет на себя первый немецкий удар, [186] прикроет выдвижение и развертывание французских и английских армий.

Кроме того, вступление в Бельгию сулило французскому и английскому командованиям возможность вести оборону на значительно более коротком фронте, создаваемом как за счет уменьшения протяженности общей линии обороны, так и за счет передачи некоторой части, этой линии бельгийской армии после ее отхода с передовых позиций. Наконец, выдвижение линии обороны к северу позволяло отдалить фронт от жизненно важных районов Франции, приблизить авиационные базы союзников к Руру и создать ему постоянную угрозу.

Таким образом, поскольку само собой разумеющимся считался удар немцев главным образом лишь через Голландию и Бельгию, ни у французского, ни у английского руководства на протяжении ряда лет не вызывала сомнения необходимость в случае наступления немцев оставить позиции в Северной Франции, ввести свои силы на бельгийскую территорию и создать на севере новый оборонительный фронт, являющийся продолжением линии Мажино и арденнских позиций.

Но где? Рубеж обороны следовало выдвинуть достаточно далеко к востоку, настолько, чтобы надежно прикрыть северофранцузские и бельгийские промышленные районы, порты бельгийского побережья, отдалить германские воздушные базы и поддержать небольшими силами бельгийскую армию на ее позициях; вместе с тем оборону надо было создавать достаточно близко к французской территории, чтобы успеть в случае немецкой атаки занять намеченные позиции, подготовить их, не ввязаться во встречное сражение и предоставить бельгийцам первыми встретить удар.

Вопрос о выборе линии этого оборонительного фронта и о размещении сил на нем дискутировался во французских штабах в течение нескольких лет.

Еще в 1937 г. французский Верховный совет национальной обороны, изучая вопрос о вступлении французских войск в Бельгию в случае немецкой атаки, пришел к выводу о необходимости создать непрерывный фронт франко-бельгийских армий, опирающийся на заблаговременно [187] организованную позицию либо по рубежу Антверпен — река Диль — Намюр, либо западнее этого рубежа, по линии реки Шельды. Предварительные фортификационные работы на избранном рубеже в соответствии с согласованным планом обороны должна была произвести Бельгия. Если она этого не сделает, то, по мнению тогдашнего помощника начальника генерального штаба генерала Жоржа, французская армия рискует получить в Бельгии встречное сражение, которое она на открытых бельгийских пространствах твердо решила не давать. Французские генералы опасались, что более маневренная германская армия будет иметь в таком сражении решающие преимущества{235}.

Спустя два года, в преддверии войны, объединенный франко-английский штаб вновь обсуждал вопрос о будущей линии обороны в Бельгии. Поскольку союзники не имели от бельгийцев информации относительно их планов, а пространство от канала Альберта до Шельды, казалось, не располагало удобными для обороны позициями, французский и английский штабы все больше приходили к выводу, что после вступления в Бельгию необходимо занять оборону ближе к Франции, на Шельде{236}. Но это значило отдать врагу почти всю территорию страны, поставить под угрозу полного разгрома на канале Альберта бельгийскую армию, удаленную в таком случае от союзников в среднем на 130 км, допустить немцев непосредственно к побережью, к портам и к северной границе Франции. Поскольку такое решение было невыгодно прежде всего для Англии, то 18 сентября 1939 г. английские начальники штабов выдвинули новое предложение: в случае, если бельгийцам удастся задержать немцев на Маасе, союзники должны направить свои силы дальше к востоку, к рубежу Мааса и канала Альберта, [188] чтобы прикрыть всю территорию Бельгии. При этом настойчивое требование англичан в любом случае располагать свои войска на левом фланге общего фронта союзников было продиктовано желанием, если будет достигнут успех, иметь перспективы вступления в Рур, а при неудаче — более непосредственную связь с портами для эвакуации в Англию.

Однако французское командование не желало во имя интересов англичан получить даже долю риска вступить во встречное сражение, которое могло возникнуть, если бы союзные армии двинулись слишком далеко на восток, до канала Альберта. Постепенно вопрос о глубине выдвижения на бельгийскую территорию становился центром острых дискуссий. В сентябре — октябре 1939 г. он заслонил собой все другие проблемы стратегического планирования. Никто ни в Париже, ни в Лондоне не подвергал сомнению саму концепцию вступления в Бельгию, никто не подумал о возможности нанесения немцами главного удара где-то помимо Центральной Бельгии или об активизации своих действий до начала германского наступления, чего так опасалось германское командование.

Первый оперативный план, составленный на основе всех предшествующих соображений и дискуссий, был изложен в так называемом «Временном постановлении о безопасности»{237} и секретной инструкции генерала Жоржа от 26 сентября 1939 г. Эта дата интересна тем, что она указывает на отсутствие у союзного командования каких-либо вполне завершенных планов ведения военных действий даже после того, как Франция объявила Германии войну и Польша находилась накануне поражения.

Отсутствие контактов между генеральными штабами не позволило французскому командованию получить [189] какие-либо подробные сведения о расположении главных сил бельгийской армии для решения вопроса о том, какой линии обороны следует достигнуть после вступления на бельгийскую территорию. Было известно лишь, что ядром обороны Бельгии служит район, образуемый укрепленными позициями и водными преградами — каналом Альберта, Маасом от Льежа до Намюра, Самброй и каналом Самбра — Шельда. Здесь находилась первая линия сопротивления, обороняемая на участке от Антверпена до Льежа 12 пехотными и 2 кавалерийскими дивизиями.

Бельгийское командование знало, что эта существовавшая еще с 1930 г. линия обороны недостаточно крепка и вряд ли на ней удастся остановить германское вторжение. Она слишком удалена от Франции, чтобы расположенные на ней войска могли своевременно получить помощь английской и французской армий. Полуэллиптическая конфигурация делала чрезвычайно уязвимыми ее фланги. В 1939 г. было решено рассматривать эту линию в качестве линии прикрытия, а главной оборонительной полосой избрать рубеж по реке Диль, между городами Конингсхойкт и Вавр; отсюда новый рубеж получил название «линии KB»{238}. На ней в середине октября и сосредоточилась основная группировка бельгийской армии — 15 дивизий, отмобилизованных в конце сентября. Районы Арденн южнее Льежа прикрывались одной слабой дивизией егерей{239}.

Данные разведки, полученные французским командованием 20 октября, подтверждали намерение немцев атаковать союзников через нейтральные страны. На северном участке фронта обнаруживалась крупная группировка немецкой армии со штабом в Дюссельдорфе, нацеленная в Центральную Бельгию. Ее наступление ожидалось в самое ближайшее время. Поэтому 24 октября командующий Северо-Восточным фронтом по согласованию с главным командованием подготовил приказ о [190] вступлении двух союзных армий в Бельгию, чтобы принять сражение на Шельде, занимая 7-й французской армией фронт на участке до Гента, английской — далее к югу вдоль реки. Предполагалось, что участок предместных укреплений в районе Гента и крепость Антверпен будут оборонять бельгийские войска. Тревогу французского командования вызывал участок открытой равнины между реками Диль и Маас от Вавра до Намюра, получивший название «разрыв Жамблу». Он казался наиболее пригодным для атаки немецких танков{240}. Чтобы прикрыть этот разрыв, командующий Северо-Восточным фронтом предполагал при благоприятных условиях выдвинуть часть французских сил восточнее Шельды, в район Лувен — Вавр — Намюр{241}.

Все эти расчеты, связанные с «планом Шельда», исходили из более чем сомнительной предпосылки, что союзные войска, занявшие оборону вдоль Шельды, будут находиться во втором эшелоне, прикрытые бельгийской армией. На своей «позиции KB» бельгийцы окажутся своеобразным боевым охранением союзников и примут на себя тяжесть первого удара немцев. Такая нелояльная, своекорыстная позиция командования французской армии по отношению к будущему значительно более слабому союзнику неизбежно обрекала последнего на разгром. Вскоре французское командование поняло невыгодность такой перспективы и начало приходить к заключению, что не следует позволять немцам бить союзников по частям. Постепенно складывалось мнение, что лучше объединить вступающие в Бельгию англо-французские армии с бельгийскими дивизиями, которые займут [191] «рубеж KB»{242}. Следовало не останавливать союзные войска на Шельде, а выдвинуть их еще дальше, примерно до 70–80 км к востоку, и занять оборону на реке Диль. Созданную таким путем общую оборонительную линию можно будет поделить между французской, английской и бельгийской армиями. Помимо объединения сил, такой вариант казался наиболее приемлемым и потому, что позволял сократить линию фронта союзников на 70–80 км, улучшить оборону бельгийских и французских промышленных районов, облегчить условия воздушного базирования. Поэтому Гамелен решил пересмотреть «план Шельда». Он созвал 14 ноября 1939 г. совещание в штабе Жоржа и предложил назначить в качестве конечной линии выдвижения союзных армий в Бельгию рубеж Антверпен — река Диль — Намюр, который следует достигнуть без остановки на Шельде. Здесь, заявил Гамелен, можно будет осуществить «хорошую координацию бельгийских и франко-британских маневров»{243}.

Большинство французских и английских военачальников поддержало Гамелена, и новый план был принят{244}. Правда, и после того «план Шельда» полиостью не отменялся. Сомнения французского и английского [192] командований по поводу возможности глубокого проникновения в Бельгию были настолько велики, что вариант выхода на Шельду (под наименованием «план Е-1») сохранялся на тот случай, если события развернутся неблагоприятно и если марш к реке Диль будет сопряжен с опасностью получить пресловутое встречное сражение. Через два дня после совещания, 16 ноября, Гамелен издал «личную и секретную инструкцию», в которой писал, что изменение военной ситуации в Бельгии, выражающееся в новых мерах по обороне, принятых ею против Германии, позволяет теперь надеяться, что мы будем располагать, если нас бельгийцы призовут на помощь, достаточным временем для того, чтобы как можно быстрее достигнуть позиции Антверпен — Намюр, не задерживаясь на Шельде, если ситуация это позволит, и там закрепиться. Двумя французскими армиями — 9-й и 1-й — предполагалось занять оборону вдоль Мааса на участке Мезьер — Намюр и в «разрыве Жамблу», между Намюром и Вавром. Английским войскам предоставлялся участок реки Диль — Вавр — Лувен, а севернее вплоть до Антверпена оборону своего «национального редута» должны были занять бельгийские войска{245}. 7-й французской армии с началом осуществления «маневра Диль» предстояло двинуться в Голландию, чтобы установить оперативный контакт с голландской армией{246}.

Маневр по выдвижению в Бельгию предполагалось осуществить следующим образом: в первый день авангарды и прикрытия французских легких механизированных дивизий двинутся вперед; за ними в первую ночь [193] последуют главные силы на линию Вавр — Намюр. Во вторую ночь движение на ту же линию должны совершить моторизованные дивизии. Начиная с третьего дня соединения размещаются и укрепляются, чтобы быть в состоянии принять удар врага «без помыслов об отступлении». Легкие механизированные дивизии, прикрывая сосредоточение главных сил союзных армий, должны будут собрать сведения о бельгийской армии и противостоять, если обстоятельства позволят, попыткам противника форсировать Маас между Льежем и Намюром. В случае, если силы бельгийцев будут отброшены, французские легкие механизированные дивизии соединятся позади позиции Лувен, Намюр и вступят в контратаку в ходе оборонительного сражения.

17 ноября Высший военный совет присоединился к решениям, принятым французским и британским военным командованием{247}.

С этого момента «план Диль» (сокращенно «план Д») стал основной стратегической концепцией союзного командования. Он оставался в принципе без существенных изменений все последующие месяцы и, как мы далее увидим, был автоматически включен в действие в то самое раннее утро 10 мая 1940 г., когда в штабе Гамелена раздался телефонный звонок, оповестивший о начале германского вторжения{248}.

Большинство в союзном командовании считало, что «план Диль» представляет собой наилучшее решение всех стратегических проблем. Бельгийцы должны были быть довольны тем, что оборона «линии Диль» предполагала [194] значительно меньшую оккупацию немцами бельгийской территории, чем «рубеж Шельды»; она совпадала с бельгийским «рубежом KB» и, казалось, обеспечивала помощь союзников. Британцы чувствовали удовлетворение, потому что «линия Диль» прикрывала бельгийские и голландские подступы к Англии. Голландцы надеялись, что им перепадет кое-какая помощь со стороны союзников. Наконец, французов удовлетворяло то, что новая линия в Бельгии находится дальше от Северной Франции, чем «линия Шельды», что она почти на 80 км короче французской пограничной линии, что эта линия позволяла использовать часть бельгийских сил в качестве первого эшелона и «не потерять» бельгийскую и голландскую армии, в значительной мере поставив их действия на службу Франции. Французское командование полагало, что в «плане Д» оно нашло прекрасный ответ на новый план Шлиффена.

Итак, детально разработанный «план Д» был всецело основан на предположении, что немцы нанесут свой главный удар из района севернее Намюра через Бельгию. Поэтому наиболее сильные армии 1-й группы — 1-я, английская и 7-я — развертывались, ориентируясь на это направление. Оставление крупных сил, включая резервы, за линией Мажино — сил, которые впоследствии французское командование будет вынуждено срочно перебрасывать на север, — может быть объяснено двумя моментами: прикованностью французского руководства к мысли о необходимости надежно оборонять стоившую миллиарды линию Мажино и неуверенностью в позиции Италии, а отсюда — стремлением держать войска на случай усиления Юго-Восточного фронта.

Что же касается арденнского участка фронта, то есть участка южнее Намюра и до северной оконечности линии Мажино, то он оказался очень плохо защищенным, ибо ему, согласно расчетам, ничто не угрожало. Этот участок обороняли 2-я и 9-я французские армии.

Одна из самых слабых французских армий, укомплектованная почти наполовину плохо обученными резервистами, 2-я армия (5 пехотных и 3 кавалерийские дивизии), должна была обороняться южнее Седана, выдвигая в Арденны на территорию южной Бельгии и Люксембурга [195] для ведения разведки и разрушений на дорогах кавалерийские дивизии. Позиция армии являлась как бы связующим звеном между 1-й группой армий в Бельгии и 2-й группой по линии Мажино. От Лонгви до Монмеди 2-я армия была защищена линией Мажино, но от Монмеди до Седана она подготовила лишь очень слабую полевую оборону на открытой местности.

Самая малобоеспособная из всех французских армий — 9-я армия (6 пехотных, 2 кавалерийских и 1 моторизованная дивизии), расположенная дальше к северу, также была укомплектована резервистами и имела очень мало техники. Часть этой армии постоянно находилась в Мезьере, а основная ее масса — в тылу. Левофланговые соединения армии по «плану Д» должны были совершить марш к Маасу на рубеж Живе — Динан — Намюр{249}. Чтобы достигнуть, например, такого пункта, как Намюр, войскам требовалось по крайней мере три-четыре дня, потому что только одна дивизия была моторизована. Ввиду того что атака немцев через Арденнские горы считалась невозможной, 9-я армия рассматривалась как самая незначительная деталь во всем тяжелом механизме «плана Д».

1-я армия (5 пехотных и 3 легкие механизированные дивизии) была наиболее сильной, и ей поручалась самая трудная задача — прикрыть «разрыв Жамблу» — открытый промежуток между Маасом и рекой Диль, где отсутствуют естественные преграды. Именно эта армия должна была принять на себя на фронте Вавр — Намюр предполагаемый главный удар немцев на равнинной танкодоступной местности, совершив предварительно 80–100-километровый марш{250}.

Британские экспедиционные силы имели 10 дивизий (9 пехотных и 1 механизированную), но это была не очень [196] мощная ударная сила. Главной слабостью английской армии была недостаточная техническая оснащенность. Английской армии предстояло вступить на территорию Бельгии из района Лиль, Дуэ и совершить 80–100-километровый марш в направлении Брюсселя с целью выхода к реке Диль на участке Вавр — Лувен. Здесь, левее британских экспедиционных сил, должна была находиться бельгийская армия.

Бельгийская армия, насчитывавшая 23 дивизии (550 000 человек), первоначально занимала главными силами оборону по Маасу от Льежа до Маастрихта и далее по линии канала Альберта до Антверпена. Выдвинутую к востоку линию канала Альберта от Льежа до Антверпена обороняли 13 дивизий. Участок Мааса от Льежа до Намюра занимали 6 дивизий, которые частью сил вели подвижную оборону в Арденнах, непосредственно у границ. В резерве командования находилось 4 дивизии. На первом этапе военных действий бельгийская армия служила как бы авангардом франко-британских сил и должна была вести сдерживающие действия, чтобы выиграть время, необходимое союзникам для завершения маневра по «плану Д». На втором этапе ей предстояло отступить со своих выдвинутых позиций к «рубежу Диль» и здесь соединиться с франко-британскими силами, примкнув своим правым флангом к англичанам.

Наконец, на крайнем левом фланге группировалась 7-я французская армия (4 пехотные, 2 моторизованные и 1 легкая механизированная дивизии). Задача, возложенная на нее, была наиболее замысловатой. Первоначально предполагалось выдвинуть армию в район Антверпен — Гент, сосредоточив ее непосредственно позади фронта бельгийской армии для поддержки крайнего левого крыла союзных сил. Но когда в марте 1940 г. французы узнали, что главнокомандующий голландской армии Винкельман пришел к заключению о неспособности голландской армии длительное время сдерживать немцев, 7-ю армию было решено выдвинуть для поддержки голландских войск дальше к северо-востоку, в район Бреда. Силами двух моторизованных и одной легкой механизированной дивизий ей предстояло совершить бросок из Северной Франции в [197] Южную Голландию, а голландцам — продержаться до тех пор, пока она к ним подойдет{251}.

Таковы были задачи 1-й группы армий, предназначенной играть ведущую роль в «плане Диль».

Что касается 2-й группы армий, то она обороняла национальное сокровище — линию Мажино. От войск требовалось отразить любую атаку немцев и восстановить позицию там, где она оказалась бы прорвана{252}. Глубоко эшелонированная оборона состояла из ряда позиций, на которых французским войскам предстояло последовательно оказывать сопротивление немецким попыткам прорваться в глубину территории{253}.

Задача 3-й группы армий исходила из предпосылки о возможности немецкой или германо-итальянской атаки через Швейцарию{254}. В этом случае предусматривалось выдвижение войск группы для соединения со швейцарской армией у Базеля и создания общего фронта обороны («план Н», явившийся составной частью «плана Диль»).

Общие силы Франции, Англии, Бельгии и Голландии, развернутые против Германии, численно мало в чем уступали немецко-фашистской армии. Это дает ныне повод западногерманским историкам утверждать, будто вермахт нанес поражение численно равному противнику. Но никогда простое сопоставление цифр не может представить объективной картины соотношения сил. Вооруженные [198] силы четырех стран, насчитывавшие 135 дивизий, не были объединены ясными идеями межсоюзнической стратегии и общим руководством. Их надломленное за месяцы «странной войны» моральное состояние понижало и без того невысокий уровень боеспособности, определяемый недостатками техники и отсталыми тактическими принципами. Французской, английской, бельгийской и голландской армиям при всем мужестве их солдат и офицеров трудно было противостоять массированным атакам германских танков и авиации.

Некоторые французские дивизии не имели ни одной противотанковой пушки, основная масса пехоты располагала оставшимися еще от войны 1914–1918 гг. 37-мм противотанковыми орудиями. Новые 47-мм пушки только начали поступать в войска, и расчеты должны были их еще осваивать.

Союзники располагали 3700 танками и бронемашинами{255}.

Общее число современных самолетов, которые имело французское авиационное командование за несколько недель до 10 мая 1940 г., по данным Гутара, составляло 2500, принятых правительством, из них: истребителей — 1900, бомбардировщиков — 200, разведчиков — 400. Из этого числа 250 находилось в колониях и около 750 в стадии вооружения и в длительном ремонте; практически в боевых эскадрильях насчитывалось около 1500 машин. Если учитывать постоянную убыль в 35% в результате легких аварий и т. д., можно сделать вывод, что в бой готовы были вступить около 1000 самолетов.

10 мая эта тысяча самолетов была распределена между 1-й воздушной армией, назначенной на Северо-Восточный [199] театр военных действий (около 800), и внутренними войсками (200 самолетов); последние должны были служить пополнением для эскадрилий 1-й воздушной армии{256}.

Английская авиация, по данным английского исследователя Батлера, имела в метрополии 1460 самолетов первой линии, в том числе 536 бомбардировщиков, 608 истребителей. Кроме того, имелось 2000 самолетов в резерве. Во Франции, согласно французскому историку Лиэ, находилось 150 английских бомбардировщиков и около 70 истребителей.

Французское оперативно-стратегическое планирование воплощало все слабости буржуазной военной системы, оказавшейся не в состоянии учесть решающие сдвиги в военном деле после Первой Мировой войны. Оно базировалось на таких факторах, которые теперь уже не могли обеспечить победу, — сплошной позиционный фронт, линейная оборона, укрепленная линия, частные контратаки резервами, пехотно-артиллерийский огонь — и целиком игнорировало такие важнейшие моменты, как массированная атака оперативными танковыми объединениями совместно с авиацией и воздушными десантами, высокие темпы операций, маневренность и подвижность действий, внезапные удары по слабым звеньям обороны, значение оперативной инициативы.

«План Д» был чисто оборонительным. Вступив на территорию Бельгии, союзники намеревались расставить армии одну рядом с другой по прямой линии от Седана до Антверпена. Если бы немцам удалось добиться успеха на каком-либо участке линии фронта, французы приложили бы усилия, чтобы восстановить фронт и заткнуть брешь резервами, растянутыми почти вдоль всего фронта непосредственно в тылу. [200]

«План Д» был составлен людьми, совершенно не учитывавшими тот факт, что моторы ускорили темп военных действий.

Ни командующий 9-й французской армией генерал Корап, в прошлом «герой» боев под марокканской деревней Таса, ни командующий 2-й армией генерал Хюнцигер, грудь которого украшали четырнадцать орденов за колонизаторские захваты на Мадагаскаре, в Сенегале и Тонкине, за усердную охрану французских концессий в Шанхае, ни на секунду не сомневались в том, что их армии, так долго прозябавшие в предгорьях Арденн, никогда не станут объектом германского нападения. Если же, думали они, Гитлер рискнет двинуться на Запад, то он сделает это севернее, и тогда командующий 1-й армией генерал Бланшар, тоже «герой» колониальных экспедиций, остановит немецкий удар на плато Жамблу.

Пройдет всего пять дней, и от глубокой убежденности генералов, и от планов останется лишь еще одно свидетельство того, насколько опасно в военном деле слепо верить в желаемое и пренебрегать реальным положением вещей.