Часть II.

1801–1805

I. Морские силы северных держав

В то время как Нельсон возвратился в Лондон, северные державы, соединенные общим негодованием, поручили грозному покровительству России слишком долго непризнаваемое достоинство второстепенных флотов и интересы нейтральных государств, глубоко оскорбленных притязаниями Британского кабинета. Предсказание Нельсона сбылось: «Англия, имевшая к началу войны всю Европу своей союзницей, теперь была во вражде со всей Европой». Франция противопоставляла ей военные силы Пруссии и испанский флот, а Россия преградила англичанам все сношения с материком, заперев для них порты от берегов Невы и до устья Эльбы. Документы, собранные Британским Адмиралтейством, показывали союз нейтральных государств истинно в грозном виде. Из этих документов видно, что Россия имела в то время 82 линейных корабля, Дания — 23, а Швеция — 18; но чтобы иметь о силах этих флотов точное представление, нужно числа несколько уменьшить. В 1801 г. Россия имела только 61 корабль, готовый идти в море. Половина этого флота, находившаяся в Средиземном и Черном морях, составляла эскадру, совершенно отдельную от Балтийского флота. Последний, состоявший из 31 корабля, был рассеян и удерживаем льдами в Кронштадте, Архангельске и Ревеле; но и из этих судов не более как 20 кораблей были в состоянии вступить в боевую линию. Русский флот, сделавший в течение полустолетия такие огромные успехи, в то время был известен только своими сражениями с турками и шведами и с трудом мог бы бороться с англичанами.

Между тем шведский король своим личным присутствием торопил в Карлскроне вооружение 11 кораблей, а 10 датских, изготовленных в Копенгагене, ожидали только прибытия матросов из норвежских портов, чтобы выйти в море. Конечно, этим эскадрам нужно было бы долго учиться, чтобы достичь до той точности в движениях, того совершенства в мелких подробностях, какими отличались английские эскадры; но этот недостаток они легко искупали лучшим составом корабельных команд. Коммерция нейтральных государств, за которую теперь вооружались северные державы, с 1793 г. развилась чрезвычайно, и должна была приготовить большое число моряков. Конечно, торговля Англии развивалась в той же прогрессии и в то время занимала до 19000 судов; но, принужденная охранять себя на стольких пунктах и быть готовой к борьбе с такими грозными противниками, Англия, чтобы собрать в своем морском народонаселении матросов в достаточном числе, как для торгового мореплавания, так и для укомплектования 472 военных судов, принуждена была прибегать к самым решительным мерам. Не довольствуясь тем, что набирала себе команды на улицах, вооруженной рукой, она сажала на свои суда бродяг всех наций и заключенных из тюрем{48}. Она надеялась, что непоколебимая дисциплина укротит эти непокорные характеры, и приучит их к морю. Следствием такой неосмотрительной доверчивости были возмущения, которые с трудом можно было подавлять. С 1794 по 1801 г. потери и частые побеги лишили английский флот более 40000 человек.

Деятельная торговля Дании и Швеции остановилась на время, и эти два государства могли набирать экипажи для военных судов в своем упраздненном на время купеческом флоте, из матросов, привыкших к самому трудному плаванию в мире. Таким образом, экипажи их эскадр имели бы неоспоримый перевес над экипажами английских кораблей. Кроме того, эти эскадры, если бы англичане осмелились преследовать их в Балтике, имели бы над неприятелем огромное преимущество, плавая в опасном море, которое было им совершенно знакомо; а если бы им удалось еще соединиться с русской эскадрой, находившейся в Ревеле, то в целом они составили бы флот из 30 или 35 кораблей, перед которым легко могло бы исчезнуть то очарование, которое так долго составляло главную силу Британского флота. Но граф Сент-Винцент, который со вступлением министерства Аддингтона заменил в Адмиралтействе лорда Спенсера, привык хладнокровно смотреть на морские коалиции и рассчитывал на недостаток согласия, почти всегда ослабляющий подобные союзы. Он решил не обращать внимания на печальные предсказания, которыми встретили проект большой экспедиции в Балтийское море, — проект, завещанный еще Питтом, — и положил поразить этот союз прежде, нежели весна очистит русские и шведские порты и даст возможность соединиться всем трем эскадрам. В исходе февраля 1801 г. он заступил место лорда Спенсера, и первым делом его было отправить ко флоту, собранному в Ярмуте, повеление вступить под паруса и идти в Зунд.

II. Появление английской эскадры в Балтийском море 30 марта 1801 года

17 января Нельсон поднял свой вице-адмиральский флаг на 110-пушечном корабле «Сан-Жозеф». Он надеялся занять место лорда Кейта в Средиземном море, а между тем, чтобы заглушить угрызения совести и избежать домашних неудовольствий, которые навлек на себя, поспешил вступить под начало графа Сент-Винцента, командовавшего тогда Ламаншской эскадрой. Вскоре, то есть еще до падения правительства Питта и назначения графа Сент-Винцента первым лордом адмиральства, Нельсон попал под командование другого адмирала, сэра Гайд-Паркера, которому поручили главное начальство в Немецком море. Лорд Спенсер, готовивший эту эскадру для Балтийской экспедиции, конечно, понимал, что из всех английских адмиралов один лишь Нельсон может упрочить успех такого опасного предприятия; но причуды и странности великого моряка произвели слишком неприятное впечатление. Адмиралтейство не один раз уже испытало прихоти Нельсона, не раз уже страшилось за него, а потому сочло нужным подчинить уму более зрелому и дисциплинированному его необузданное мужество и несокрушимую храбрость. Притом уважение, вообще оказываемое в Англии прежним заслугам, заглаживало то, что подобная мера могла оскорбить человека, стоявшего уже так высоко в общем мнении. Нельсону очень искусно передали намерение лорда Спенсера, и он, по-видимому, охотно подчинился такому распоряжению. 12 февраля он пересел на 98-пушечный корабль «Сент-Джордж», отправился в Портсмут, чтобы торопить снаряжение 7 линейных кораблей, и в первых числах марта пришел с этим отрядом в Ярмут, где его ждал Гайд-Паркер.

В эту эпоху у англичан вице-адмиральский флаг поднимался не иначе, как на трехдечном корабле: это было одно из тех правил официального этикета, которых англичане держались во все времена. Таким образом, желание устроить адмиралам приличное помещение было одной из главных причин, по которым в английском флоте сохранилось большое число этого рода кораблей, тяжелых и огромных, неповоротливость и медлительность которых в ходу Нельсон так часто проклинал. Из 104 кораблей, вооруженных в Англии, было, по крайней мере, 18 трехдечных. Около Бреста находилось 13 таких кораблей, но несмотря на это, Адмиралтейство назначило только 2 в эскадру Немецкого моря: «Лондон», под флагом адмирала Паркера, и «Сент-Джордж», на котором находился вице-адмирал Нельсон. Контр — адмирал Грэвс имел флаг на 74-пушечном корабле «Дифайянс». Так как с глубоко сидящими кораблями трудно было пройти отмели Зунда, то к 11 74-пушечным кораблям, составлявшими ядро этой эскадры, присоединили еще 5 64-пушечных и 2 50-пушечных. Десантное войско, состоявшее из 49-го пехотного полка, двух легких рот и отряда артиллерии, посадили на одну из дивизий этого флота. Число всех судов, собранных под начальством адмирала Гайд-Паркера, включая фрегаты, бомбардирские суда и брандеры, представляло в итоге 53 вымпела.

За 15 дней до снятия флота с якоря дипломатический агент, Ванситтарт{49} был отправлен в Копенгаген. Секретные инструкции уведомляли сэра Гайд-Паркера о цели этого посольства и предписывали ему, в том случае, если переговоры примут благоприятный оборот, немедленно идти в Ревельскую бухту, атаковать и разбить эскадру из 12 кораблей, стоявшую на этом рейде, и потом, не теряя времени, идти на Кронштадт. Английское министерство справедливо почитало Россию душой коалиции и не колебалось безотлагательно начать против этого государства военные действия. Что же касается Дании и Швеции, то английское министерство рассчитывало на их слабость и, полагая, что одной угрозы бомбардирования будет достаточно, чтобы отделить Данию от союза, предписало сэру Гайд-Паркеру: «Расположить свои силы таким образом, чтобы Швеция, принужденная следовать примеру Дании, могла найти в самой значительности их достаточный предлог к согласию на мирные предложения». «Если Густав IV, как на это надеялись, решится один или вместе с Данией возобновить прежние договоры с Англией, то первой обязанностью адмирала, командующего в Балтике, будет защищать Швецию от нападения и гнева России». И так министерство Аддингтона, составляя эти инструкции то есть 15 марта 1801 г., не сомневалось в отступлении от союза этих двух второстепенных государств, а следовательно, отправляя сильную эскадру в Балтийское море, имело главной целью нанести смертельный удар русскому флоту и поразить в самое сердце державу, почитавшую себя в безопасности от всей Европы. Дерзкое предприятие, на которое Англия посылала свои флоты и на которое Франция, еще менее счастливая, должна была со временем послать свои армии.

Чтобы вполне оценить это новое усилие английского флота, нужно иметь ясное понятие о различных природных препятствиях, которые на самом театре военных действий могли осложнить намерения Адмиралтейства. Три пролива: Зунд, Большой Бельт и Малый Бельт, соединяют Немецкое и Балтийское моря — два опасных бассейна, разделенные полуостровом Ютландией, который простирается от устья Эльбы до 58 градуса широты. Для того, чтобы попасть в Балтику, нужно прежде войти в Скаге-Рак — пролив, обильный кораблекрушениями; потом, обогнув северную оконечность Ютландии, идти к югу через Каттегат и, наконец, в том месте, где острова Зеландия и Фиония наполняют собой промежуток оставшийся между Ютландией и Швецией, избрать один из трех узких проходов, которые извиваются между этими препятствиями. Из этих трех проливов один можно назвать непроходимым: это Малый Бельт — опасный и узкий лабиринт, прорытый природой между островом Фионией и Ютландским берегом. Большой Бельт — извилистый канал, разделяющий острова Зеландию и Фионию, простирается почти на 150 миль{50} и представляет для плавания такие препятствия, которые англичане еще не имели случая преодолевать {51}. Третий пролив — Зунд — безопаснее других, и служит обыкновенным путем для всех судов, идущих в Балтику (план № 5). Он заключается между островом Зеландией, на котором стоит Копенгаген, и южной оконечностью Швеции. Этот пролив долго почитался ключом к Балтийскому морю, и теперь еще пошлина, которую собирает Дания с судов, проходящих Зундом, насчитывает ежегодно до 4000000 франков{52}. Над входом в пролив господствует замок Кронборг, служащий в одно и то же время дворцом, крепостью и государственной тюрьмой. Этот замок находится от шведского берега на расстоянии 4142 метров. Далеко выдающийся мыс, на котором он построен, и его укрепления и башни, скрывают частью от взоров красивый городок Эльсинор. Но едва вы минуете последний бастион этого величественного здания, построенного по чертежам Тихо-Браге, как Эльсинор открывается разом, со своими обширным и спокойным рейдом, оживленный вид которого еще резче подчеркивает пустынное однообразие шведского берега, где у подошвы горы, на низменности, открытой для северных ветров, печально расположился маленький город Гельсинборг, примечательный только живописными развалинами своей старинной башни. Остров Гвеен, со своими беловатыми берегами, занимает середину пролива, быстро расширяющегося к югу от Эльсинора. Далее, в 22 милях от Кронборга оказываются высокие шпицы Копенгагена и острова Сальтгольм и Амагер. Первый лежит ближе к шведскому берегу, а второй соединяется со столицей Дании двумя широкими мостами. За этими островами Зунд сливается с Балтийским морем.

Вблизи острова Сальтгольма, на шведском берегу, напротив Копенгагена, возвышается город Мальмё. Города эти находятся один от другого на расстоянии 15 миль, а между ними остров Сальтгольм образует два пролива: один отделяет его от шведского берега, а другой от зеленеющего низменного острова Амагера, почти смежного с Копенгагеном. Этот второй пролив разделяется в свою очередь на два прохода песчаной банкой в три мили длины, называемой Миддель-Грунд, на которой самая большая глубина не бывает более 5 м. Это датские Фермопилы. Западный проход, называемый Королевским фарватером, заключается между Миддель-Грундом и Копенгагеном, которому служит рейдом, а восточный отделяет эту столицу от острова Сальтгольма и носит название Большого, или Голландского фарватера. Оба прохода простираются с севера на юг, и проходимы для самых больших судов. К несчастью, канал, который они образуют, соединяясь за Миддель-Грундом, усеян в конце многими песчаными банками, и большие суда не иначе могут входить в него, как уменьшив свое углубление{53}. Быстрые течения, большей частью следующие по направлению ветра, еще более затрудняют плавание в этом опасном месте. Таким образом, Зунд служит кратчайшим и обыкновенно избираемым путем для купеческих судов, идущих в Балтийское море, или для флота, который не захотел бы миновать Копенгаген; но корабли первого ранга встречают немного южнее этого города препятствия, которые можно преодолеть только при помощи больших усилий.

Таковы были трудности, с которыми надлежало бороться эскадре сэра Гайд-Паркера. Она вышла из Ярмута 12 марта 1801 г. и 18 была уже в виду высоких берегов Норвегии. Сильный шторм разбросал ее при входе в Скагеррак, подверг корабль «Россель» большой опасности и выбросил один бриг; так что адмирал Паркер, чтобы собрать свои суда принужден был 12 марта стать на якорь при входе в Зунд. Здесь, 23 марта с ним соединился фрегат «Бланш», на котором вместе с Ванситтартом, возвращавшимся из Копенгагена, находился поверенный в делах английского правительства при датском дворе Друммонд. Английские требования были отвергнуты, и потому прежде, чем начать действовать против русских, надлежало выбить из союза Данию. Приготовления к защите Копенгагена произвели на английского дипломата впечатление, которое перешло к сэру Гайд-Паркеру. По словам Ванситтарта, Королевский фарватер был непроходим с северной стороны. Вход был защищен фортом Трекронер, построенным на сваях, и назначенным защищать вместе с цитаделью гавань, в которой датчане укрыли свой флот. Форт Трекронер был вооружен 30 орудиями 24-х фунтового калибра, 38 36-фунтовыми орудиями и одной 96-фунтовой каронадой; а для подкрепления его поставили два старых разоруженных корабля: «Марс» и «Элефантен». Таким образом, Копенгагену могли угрожать только с южной стороны Королевского фарватера; но и здесь еще встречались грозные препятствия, потому что датчане прикрыли свою столицу длинным фронтом старых кораблей и блокшифов, вооруженных 628 орудиями, с 4849 человеками экипажей. Эта линия, поставленная на шпрингтах, на расстоянии 1600 м впереди береговых батарей, оставляла между собой и Миддель-Грундом проход шириной в 500 м и глубиной около 12 м. Не прежде, как устранив эти первые препятствия, возможно было угрожать бомбардированием городу, и тем восторжествовать над сопротивлением Дании.

Однако все эти приготовления не могли совершенно успокоить жителей Копенгагена, когда они узнали о появлении адмирала Паркера у входа в Зунд и особенно о присутствии Нельсона на английской эскадре. Знаменитый историк Нибур, бывший грустным очевидцем этих важных происшествий, свидетельствует нам в своей переписке с друзьями о моральном могуществе одного имени Нельсона. 24 марта он писал к г-же Гельснер: «Мы ожидаем, что наша линия обороны будет подвержена грозным нападениям: Нельсон находится в неприятельском флоте, и конечно, при этом случае он употребит ту же энергию, какую уже столько раз выказал прежде, в других обстоятельствах».

Но беспокойство датчан нельзя было назвать отчаянием. Они знали, что помощь шведского флота, обещанная ко 2 апреля, придет слишком поздно; что русский флот не может освободиться из льдов Финского залива; и решась, несмотря на это не отлагаться от союза, положили мужественно защищать свою столицу. В тот день, когда узнали о появлении английской эскадры в Каттегате, в Копенгагене более 1000 человек добровольно записались в солдаты. Все сословия выказали одинаковый патриотизм, одинаковое самоотвержение. Один университет поставил корпус из 1200 молодых людей — цвет Дании, и в продолжении нескольких дней Копенгаген представлял собой дивное зрелище: народ, одушевляемый одной мыслью, собрался вокруг своего принца, чтобы отразить вторжение чужеземцев.

Ванситтарт уже дал знать в Англию о неудачном результате начала переговоров, и там с беспокойством ожидали известий с флота. «Я совершенно уверен в Нельсоне, — говорил лорд Сент-Винцент своему секретарю, — и был бы совершенно спокоен, если бы ему можно было поручить главное руководство; но я менее доверяю адмиралу Гайд-Паркеру, который еще не имел случая себя выказать». Назначая Нельсона под команду к другому адмиралу, Адмиралтейство имело причины более важные, нежели старшинство по службе; но ясно было, что с окончанием переговоров Нельсон естественным образом займет первое место. В письме своем из Ярмута к графу Сент — Винценту, Нельсон говорит, что при мысли о темных ночах и льдах Балтийского моря он не чувствует, подобно Паркеру, того нервического беспокойства, которое всегда увеличивает в наших глазах опасность. И точно, по своему энергическому темпераменту Нельсон был совершенно чужд подобным ощущениям. Он давно уже сожалел о напрасных проволочках, которые дозволили датчанам привести свою столицу в оборонительное положение. Нередко в Портсмуте, спеша с вооружением своих кораблей, он говорил друзьям: «Время — вот наш лучший союзник! Сохраним же, по крайней мере, его, если уже все другие союзники нас оставили. Что ни говорите, а на войне все от него зависит; каких-нибудь пяти минут довольно, чтобы предопределить победу или поражение». При входе в Зунд сэр Гайд-Паркер спрашивал совета Нельсона, и тот более чем когда-либо настаивал, чтобы скорее было предпринято решительное действие. В этот год зима была очень легкая, и если бы русские корабли, находившиеся в Ревеле, успели выйти в море, то англичанам пришлось бы, может быть, действовать против Копенгагена в виду наблюдательной эскадры из 15 или 20 кораблей, которая легко взяла бы перевес над судами, уже наполовину покалеченными. Что же касается планов входа в Балтику, то Нельсон находил, что все они исполнимы. В проходе через Большой Бельт он видел еще ту выгоду, что можно было, не медля, отделить часть флота против русской эскадры. Но он все-таки настаивал, чтобы не теряли ни минуты и чтобы для начала действий непременно воспользовались первым попутным ветром. Никогда Нельсон не был так велик, как в этих трудных обстоятельствах. Корабль «Инвинсибль», посланный из Англии с контр-адмиралом Тотти для усиления Балтийской эскадры, разбился на одной из банок Немецкого моря, и это страшное происшествие, стоившее жизни 400 человекам, показалось англичанам дурным предзнаменованием. Лоцманы, привезенные из Англии, страшась вести линейные корабли в тех местах, где они плавали только на купеческих судах, не переставали указывать на каждом шагу на новые опасности и неодолимые преграды. Нельсон находил ответы на все и, веруя в свое счастье, оставался спокоен среди этих опасений.

Наконец, 26 марта адмирал Паркер решился сняться с якоря. Он пошел к Большому Бельту, но, пройдя несколько миль вдоль северного берега Зеландии, уступил советам начальника своего штаба, капитана Отвея, и решил идти через Зунд. Перед закатом солнца флот стоял уже опять на старом месте. Адмирал Паркер, все еще колебавшийся, послал на другой день спросить коменданта Кронборгского замка, имеет ли он приказание не пропускать английский флот. Ответ этого офицера был таков, какого Паркер должен был ожидать. «Как солдат, я не могу вмешиваться в политику, — сказал комендант, — но и не могу допустить, чтобы флот, намерения которого мне неизвестны, прошел безнаказанно мимо пушек моей крепости».

Таким образом, английская эскадра принуждена была готовиться идти на прорыв. 30 марта, на рассвете, пользуясь ровным норд-норд-вестовым ветром, она снялась с якоря и построилась в линию баталии. Нельсон оставил свой тяжелый трехдечный корабль и поднял флаг на 74-пушечном корабле «Элефант». Он командовал авангардом; адмирал Паркер был в центре, контр-адмирал Грэвс в арьергарде. Накануне капитан Моррей на корабле «Эдгар» стал с бомбардирскими судами и канонерскими лодками по северную сторону Кронборга и по первому выстрелу датчан начал бомбардировать замок. Если бы оба берега пролива были одинаково вооружены орудиями большого калибра, то англичане, принужденные проходить в полутора километрах от неприятельских батарей, без сомнения, понесли бы сильный урон; но задержать их было бы невозможно, ибо есть примеры, что эскадры, гораздо менее значительные, чем та которой командовал Паркер, прорывались через проливы более опасные, нежели Зунд{54}. Но ни одно ядро не было пущено с шведского берега; там не существовало и признака батареи. Английский флот придержался к этому берегу и таким образом прошел совершенно вне выстрелов Кронборга, вскоре перестав даже на них отвечать. Ядра крепости ложились более нежели в 150 м от английских судов, которые, безнаказанно придерживаясь к шведскому берегу, в полдень подошли к острову Гвеену, и стали на якорь в 15 милях от Копенгагена. Отряд капитана Моррея, бросив издали множество бомб в крепость и в Эльсинор, также снялся в якоря, и прошел пролив вслед за флотом, вне выстрелов неприятеля. В этот день англичане потеряли только несколько матросов, убитых осколками 24– фунтовой пушки, которую разорвало на корабле «Изис». Со стороны датчан было 2 убитых и 15 опасно раненых бомбами флотилии; но выстрелы Кронборга возвестили Копенгагену, что он должен готовиться к новым жертвам.

III. Сражение при Копенгагене 2 апреля 1801 года

Адмирал Паркер хотел лично проверить меры, принятые для защиты Копенгагена, и потому, лишь только флот стал на якорь, он вместе с Нельсоном и контр-адмиралом Грэвсом пересел на одно из своих легких судов, и направился к городу, чтобы лично осмотреть его способы обороны. Этот осмотр доказал адмиралу, что донесения Ванситтарта нисколько не преувеличены, и в тот же вечер на корабле «Лондон» был созван военный совет. Трудно было составить такой план атаки, чтобы при его исполнении суда не подвергались большой опасности. Нельсон окончил все споры, объявив, что с 10 кораблями он берется исполнить это опасное предприятие. Адмирал Паркер, проявлявший в течение целой кампании самое полное самоотвержение, не поколебался принять предложение своего подчиненного и даже сам прибавил два 50-пушечных корабля к эскадре, которую просил у него Нельсон. Невозможность атаковать Копенгаген с северной стороны Королевского фарватера была доказана, а потому в совете решили, что Нельсон с 12 кораблями, 5 фрегатами и со всей флотилией канонерских лодок, бомбардирских судов и брандеров спустится Голландским фарватером до острова Амагера и там переждет, пока южный ветер не позволит ему войти в Королевский фарватер с юга. Адмирал Паркер с 8 кораблями должен был стать на якорь с северной стороны фарватера, чтобы действовать во фланг батареи Трекронер, а главное, чтобы иметь возможность прикрыть те из судов Нельсона, которые, получив повреждения, будут принуждены выйти из линии. Действительно, этим судам, выходя из линии, пришлось бы идти мимо батарей, защищавших пролив с севера, а в этом-то и заключалась наибольшая опасность предприятия.

В ночь, предшествовавшую экспедиции, Нельсон сам промерил глубину около Мидель — Грунда, а датчане, по непростительному недостатку бдительности, не тревожили его во время этой работы. На другой день, в час пополудни, эскадра, имея в голове фрегат «Амазон», под командой капитана Риу, вошла в Голландский фарватер и стала на якорь в 8 часов вечера, обогнув при помощи стихавшего ветра оконечность опасной банки, имя которой осталось вечно памятным в летописях английского флота. С этого места оставалось не более 2 миль до датских кораблей, и при первой перемене ветра английская эскадра могла прямо идти на неприятельскую линию. Всю ночь промеривали фарватеры, в то время еще так мало известные. Капитан Гарди, которому при Трафальгаре предстояло принять последнее прощание Нельсона, оставил свой корабль «Сент-Джордж», чтобы следовать за адмиралом, к которому бы искренно привязан. Он сам вызвался заняться промером. Чтобы ни малейшим шумом не возбудить внимания неприятеля, он измерял глубину длинным шестом и, таким образом, приблизясь к первому датскому кораблю, смог убедиться, что эскадра не встретит на своем пути никакого препятствия. Что же касается Нельсона, он всю ночь не мог сомкнуть глаз. Часть этого времени он провел, диктуя приказания, ибо ветер переменился, и казалось, готов был способствовать исполнению его намерения. Датская линия, состоявшая из 18 судов, занимала пространство в полторы мили, и прикрывала фронт Копенгагена от острова Амагера до форта Трекронер. Английские корабли должны были идти вдоль датской линии и потом становиться каждый против соответствующего неприятельского, бросая якорь с кормы на месте, заранее определенном. Фрегатам назначено было действовать на обоих концах линии.

В 9 часов утра английская эскадра снялась с якоря, и корабль «Эдгар» первый вошел в проход. (План № 6.). За ним должен был следовать «Агамемнон», но сильное южное течение препятствовало ему обогнуть оконечность Миддель-Грунда; он пробовал тянуться завозами, но никак не мог выбраться на ветер этой банки. Место его занял «Полифем», а за этим кораблем следовал «Изис». Пятый корабль, «Беллона», слишком близко придержался к Миддель-Грунду, и стал на мель в двух кабельтов от датского арьергарда. «Россель», следовавший за «Беллоной», сделал ту же ошибку и так же приткнулся к банке. Этот случай мог быть гибелен для англичан. В противоположность уверениям капитана Гарди, лоцманы утверждали, что проход к стороне банки был глубже, чем к стороне неприятельской линии, а потому английским судам было приказано придерживаться ближе к Миддель-Грунду. К счастью для Нельсона, корабль, на котором он имел свой флаг, шел сзади корабля «Россель». С той быстротой соображения, какая свойственна морякам, привыкшим с детства плавать среди отмелей и камней, он понял, что Гарди прав. В то же время, отдав приказание оставить в правой руке сидящие на мели суда, он входит в пролив и становится в кабельтов от корабля «Даннеброг», под брейд-вымпелом коммодора Фишера. Арьергард следует его примеру, и в половине двенадцатого часа вся эскадра, за исключением кораблей «Агамемнон», «Беллона» и «Россель» уже находится в линии. Действие между авангардом и датским флотом продолжается уже около часа. 2 бомбардирских судна, успевшие занять свой пост, открыли огонь и бросают бомбы через оба флота в гавань и в город.

Между тем адмирал Паркер, со своими восемью кораблями вступил под паруса; но, имея противные ветер и течение, принужден стать на якорь так далеко от северных батарей, что не мог оказать помощи сражающемуся отряду. Однако он отправляет к Нельсону еще три корабля, чтобы заменить суда, стоящие на мели, и с беспокойством ожидает окончания сражения, в котором сам принять участия был не в состоянии.

В этот день датчане проявили поразительное мужество. Сражение продолжается три часа, а огонь их не умолкает ни на минуту. Видя такую неожиданную стойкость, адмирал Паркер негодует на свое бездействие: «Этот огонь слишком губителен, Нельсон не сможет долго его выдержать... Если он должен отступить, то я сам подам ему сигнал к отступлению, хотя от этого может пострадать моя репутация. Низко было бы с моей стороны допустить его нести одному ответственность за такое дело». Увлекаемый этим благородным, но неосмотрительным движением сердца, он дает Нельсону сигнал прекратить бой. Всем известно, как было принято это приказание. «Фолей, — сказал Нельсон командиру корабля «Элефант», — вы знаете, что у меня только один глаз, и следовательно, я имею полное право быть иногда слепым». Далее, поднося зрительную трубу к глазу, который потерял при Кальви, он прибавил: «Клянусь, я не вижу сигнала адмирала Паркера. Оставьте висеть мой сигнал: усилить огонь, и прибейте его, если нужно, к брам-стеньге. Вот, как я отвечаю на подобные приказания». Этой благородной смелости английская эскадра обязан своим спасением. Если бы, следуя приказу адмирала Паркера Нельсон отступил, то большая часть его кораблей, уже потерявшая вполовину рангоута, не могла бы выбраться из прохода; форт Трекронер, почти вовсе не тронутый, закрывал им выход и удерживал дивизию адмирала Паркера.

Три фрегата и два корвета под командой капитана Риу смело заняли в линии место кораблей «Беллона» и «Россель», под выстрелами грозной батареи. Пользуясь малым углублением своих судов, этот отряд мог без труда выполнить сигнал адмирала Паркера. Притом повреждения, ими полученные, и без того уже делали отступление необходимым. Обрубив канаты, преследуемый последним, губительным залпом, фрегаты пошли к кораблям, ожидавшим их вне прохода. Капитан Риу, превосходный офицер, отступал с отчаянием в душе. «Что подумает о нас Нельсон!» — говорил он печально. Раненый в голову щепой, он сидел на пушке, ободряя матросов, брасопивших грота-рей, и в это самое время получил смертельный удар, его разорвало ядром пополам в ту минуту, когда фрегат «Амазон», рыскнув, подставил корму неприятельским батареям Только в половине второго часа победа начала склоняться на сторону англичан. Неприятельские ядра перебили канаты датского корабля «Сьелланд», и большого корвета «Рендсборг», вооруженного 20 орудиями 24-фунтового калибра. Дрейфуя, эти два судна стали на мель: корвет на песчаной банке, а корабль близ форта Трекронер. От этого в линии появился опасный интервал. Корабль «Провестейн», старый, трехдечный, с которого датчане срезали один дек, вооруженный 56 орудиями, с 515 членами экипажа, уступил первый. Он был крайним в арьегарде датской линии, и поддерживался, хотя и издалека, батареями острова Амагера. Он сражался с кораблями «Изис» и «Полифем». Фрегат, ставший на якорь впереди его, действовал по нему продольными выстрелами и вскоре сбил большую часть его орудий. Но и в этом положении он еще не хотел сдаться. Капитан Лассен, командовавший им, продолжал сражаться еще около часу из трех оставшихся орудий и потом, чтобы не спустить флага, бросился в воду; датские шлюпки подобрали его и сотню матросов, избегших этой бойни. В центре — «Даннеброг» с самого начала действия выдерживал огонь трех английских кораблей. На нем начался пожар, и коммодор Фишер принужден был перенести свой брейд-вымпел на «Гольстейн», который на северном конце линии был атакован кораблями «Монарх» и «Дифайянс». Около двух часов, пожар на «Даннеброге» стал быстро распространяться, несмотря на все усилия его потушить. Находясь в это время под картечными залпами кораблей «Элефант» и «Глаттон», флагман понял, что ему нет спасения. Обрубив канаты, корабль медленно начал сдавать к берегу, между тем как пламя било из всех его портов. Те матросы, которые были еще в состоянии двигаться, бросились в воду, чтобы избежать пожара; но из 336 человек, составлявших экипаж «Даннеброга», 270 были убиты или ранены, и только малая часть этих героев спаслась от пламени. Английский авангард направил огонь на плавучие батареи, стоявшие близ коммодорского корабля. Но победители не могли взять ни одного сдавшегося судна. Едва шлюпки подходили, чтобы взять их на буксиры, как беглый ружейный огонь заставлял их снова отступать. Даже «Провестейн» и «Вагриен», оставленные своими командами, отстаивались батареями острова Амагера, которые не позволили неприятелю овладеть этими судами. Не левом крыле датчане сражались с бoльшим успехом. Здесь находился сам кронпринц, который, стоя на одной из береговых батарей, с уверенностью старого воина отдавал приказания. Его окружала толпа пылких и преданных людей, которые просили как милости поступить в число матросов, ежеминутно посылавшихся на подкрепление команд, ослабляемых неприятелем. Не раз англичане заставляли умолкать артиллерию какого-нибудь корабля, и вдруг он начинал отвечать им с новой силой. Командир корабля «Индфодстратен», капитан Тура, пал одним из первых под ядрами «Дифайянс», на котором находился адмирал Грэвз. За исключением одного лейтенанта, все офицеры были убиты или тяжело ранены. Узнав об отчаянном положении корабля, кронпринц сказал окружавшим его офицерам: «Тура убит, господа; кто из вас хочет занять его место?» «С Божьей помощью, я надеюсь, что у меня на это хватит сил», — отвечал Шрёдерзе, храбрый офицер, который только недавно принужден был по болезни оставить службу, — и не дождавшись ответа принца, он бросился в шлюпку и поехал на «Индфодстратен». Вступив на палубу этого корабля, покрытую убитыми и ранеными, он едва успел отдать первые приказания, как сам пал мертвым подле капитана, место которого приехал занять. Один лейтенант, приехавший вместе с Шрёдерзе, принял за него командование и спустил флаг только в последней крайности.

Нельсон, видя что победа купленная такой дорогой ценой, не открывала, однако, его отряду выхода из Королевского фарватера, — старался войти с неприятелем в переговоры. Сопротивление датчан, не позволявших Нельсону овладеть кораблями, которые спустили свои флаги, показалось ему для этого достаточным предлогом и он послал к принцу парламентера, чтобы протестовать против этой незаконной, по его мнению, защиты. Сэр Фредерик Тезигер, молодой капитан, несколько лет служивший в русском флоте, исправлял при Нельсоне должность адъютанта. Его-то и послали передать принцу требования английского адмирала. Во время переговоров канонада сзади корабля «Элефант» совершенно утихла, но «Гангес», «Монах» и «Дифайянс» страдали от неприятельского огня. Однако в половине третьего часа коммодор Фишер вынужден был оставить корабль «Гольстейн», на который он пересел после пожара «Даннеброга». «Гольстейн» и «Индфодстратен» сдались. Две плавучие батареи, находившиеся близ этих кораблей, не имея подкрепления, спустили свои флаги, а корвет «Эльвен», лишенный мачт, и бомбардирские суда «Ниборг» и «Аггерхус», имевшие сильную течь, были брошены на берег или искали защиты под укреплениями Копенгагена. После четырехчасовой упорной битвы датчане оставили на месте сражения 6 линейных кораблей, 7 судов меньшего ранга и 1800 убитых. Таким образом, в ту минуту, когда сэр Фредерик Тезигер явился к принцу, победа для датчан была потеряна и город совершенно открыт. Но их положение не было безнадежным. Адмиралтейство и эскадра, о которых датчане заботились более всего, и к уничтожению которых стремились все усилия англичан, были еще в безопасности. Коммодор Стеэн Билле, командовавший двумя блокшифами — «Марс» и «Элефантен» — о 134 орудиях, двумя 74-пушечными кораблями, «Дания» и «Трекронер», фрегатом «Ирис» двумя бригами и 14 шебеками, имевшими каждая по 2 24-фунтовых орудия, защищал под прикрытием форта Трекронер вход в гавань. Англичане намеревались взять форт приступом, но предприятие это оказалось решительно невозможным, и капитаны Фолей и Фримантль, на которых Нельсон полагался более прочих, советовали вместо того, чтобы сосредотачивать на этом пункте новые силы, поспешить выйти из Королевского фарватера.

Английская эскадра, слишком сильно пострадавшая, не могла не принять призыв к осторожности. На ней было 1200 человек убитых и раненых, то есть на 300 более, чем при Абукире. «Эдгар» и «Изис», сражавшиеся с «Провестейном», и «Монарх», бывший на траверзе корабля «Гольстейн», имели вместе 120 убитых и 363 раненых. Никогда еще англичане не участвовали в таком кровопролитном сражении. Мачты и снасти были пробиты, паруса разорваны ядрами. Опасаясь стать на мель, они не подошли к датчанам на то расстояние, на каком думал сражаться Нельсон, и потому принуждены были действовать на дистанции 300–400 м против кораблей большого ранга, которые, не имея мачт{55}, часто вовсе скрывались в дыму. Кроме того, англичане не могли извлечь из своих вновь отлитых 68-фунтовых{56} каронад всей выгоды, какую дали бы эти орудия в сражении борт о борт. Несмотря на это, победа была полная. Они могли теперь, в первую благоприятную минуту, подвести к Копенгагену свои бомбардирские суда и осыпать город зажигательными снарядами. Но бомбардировка города, а в особенности с моря, вовсе не так разрушительна, как об этом думают. Англичане могли напугать женщин и детей, принести вред частным лицам, зажечь город в нескольких местах, и все-таки не удалось бы им восторжествовать над сопротивлением мужественного народа. Если бы кронпринц мог все это хладнокровно обдумать, то англичане отступили бы в от же день, под выстрелами неприятельских батарей, и едва ли в таком случае спасли бы все свои корабли; но, чтобы отвергнуть предложение Нельсона, нужно было равнодушно смотреть на пожар «Даннеброга», взлетевшего на воздух со всеми ранеными, нужно было решиться требовать новых жертв от храброго народа, и без того уже пострадавшего. Принц Фридрих, скончавшийся в декабре 1839 года, после долгого царствования и оплакиваемый целым государством, обладал всеми качествами доброго монарха; вот почему он не имел довольно твердости видеть долее страдание народа. Он велел прекратить огонь, и послал на «Элефант» своего адъютанта, генерала Линдгольма. Этот офицер имел просто приказание узнать: «С какой целью адмирал Нельсон писал свое письмо?» «Я, решился послать к принцу парламентера единственно по чувству великодушия», — отвечал Нельсон. «Я хотел дать время датчанам перевезти на берег раненых. Суда, которые спустили флаг, принадлежат мне; по моему усмотрению я сожгу их или уведу с собою; экипажи этих судов будут объявлены военнопленными. Только на таких условиях я решусь прекратить военные действия; но победа этого дня будет лучше всех моих побед, если эти переговоры сделаются предвестием прочного и продолжительного союза между государем Великобритании и Его Величеством королем датским. Адъютант мой отвезет принцу этот ответ. Впрочем, только один адмирал Паркер может определить продолжительность перемирия, а вести о нем переговоры вы можете на корабле «Лондон». Почти четыре мили разделяли «Лондон» и «Элефант», но несмотря на это, генерал Линдгольм поехал на адмиральский корабль. Едва он оставил «Элефант», как Нельсон приказал своей эскадре сняться с якоря последовательно и, миновав батарею Трекронер выйти из канала. Исполнение этого маневра доказало на деле, как опасно было бы его выполнить, если бы военные действия не были прекращены. «Дифайянс» и «Элефант» стали на мель в пушечном выстреле от датских батарей, один фрегат приткнулся у Миддель-Грунда, так что треть английского флота была на мели. При таких обстоятельствах излишние требования были неуместны. Нельсон сам поспешил вслед за генералом Линдгольмом на корабль «Лондон» и упросил адмирала Паркера подписать перемирие на 24 часа, чтобы в течение этого времени успеть стащить ставшие на мель корабли, и тогда уже приступить к более серьезным переговорам.

IV. Заключение перемирия между английским флотом и Данией 9 апреля 1801 года

Несмотря на утомление, англичане в течение этого неожиданного перемирия не теряли ни минуты времени. С помощью гребных судов отряда сэра Гайд-Паркера, они в продолжении ночи успели стащить с мели все свои суда, и отбуксировали призы за черту выстрелов неприятеля. Они увели даже корабль «Сьелланд», — приз, о котором можно бы еще поспорить. Комендант форта Трекронер позволил увести этот корабль из под выстрелов своих батарей, и за такую слабость коммодор Стеэн Билле вызвал его на дуэль.

Этот день, проведенный англичанами в беспрерывной деятельности, был печальным днем для Копенгагена. Раненых перевозили в госпитали, и каждый с трепетом отыскивал между ними друга, мужа или отца. Женщины с плачем теснились на улицах или спешили за город, унося с собой своих детей. Одни оплакивали потери прошедшего дня, другие спешили избежать несчастий, которые готовил им будущий. Копенгаген не привык еще к ужасам войны, и никто из старожилов не слыхал до того дня грома неприятельских пушек. Но между тем народная гордость примешивала к общему горю какую-то благородную восторженность. Казалось, что эта потеря возвысила датчан в глазах Европы, и жители ободряли друг друга, поддерживая такое мнение.

В тот же вечер Нельсон имел свидание с кронпринцем. Он съехал на берег в сопровождении капитанов Гарди и Фримантля; многочисленный конвой ожидал его на берегу и проводил до дворца. Таким образом он прошел сквозь густую и неприязненную толпу народа, собравшегося на его пути, и передал принцу предложения адмирала Паркера. Сэр Гайд-Паркер требовал, чтобы датчане, не медля, отложились от своих союзников, открыли свои порты английским кораблям и разоружили свою эскадру. Но эти гордые требования разбивались о твердость кронпринца. «Я мало надеюсь на успех этих переговоров, — писал на другой день Нельсон сэру Генри Аддингтону, первому министру Англии. — Нет сомнения, что в эту минуту Дания предпочла бы нашу дружбу всем другим союзам, если бы ее не удерживал страх перед Россией». Но в действительности, не столько опасность, сколько стыд перед подобной уступкой, был главным препятствием для заключения мира. Притом не только честь привязывала датчан к общему делу. Договариваться с Англией значило жертвовать правами своего флота, а кронпринц даже и в такой крайности не мог решиться на подобное унижение. «Дания не может допустить, — говорил он адмиралу, — чтобы останавливали ее военные суда, чтобы всякий мелкий крейсер удерживал целый датский флот, чтобы крейсер этот осматривал одно за другим суда целого конвоя и брал по своей прихоти те, которые ему покажутся подозрительными».

После первого свидания принца датского и Нельсона, переговоры шли уже только о перемирии, которое дало бы возможность английской эскадре идти свободно против русских и шведов. Кронпринц передал в Государственный Совет требования английских адмиралов, а там нашелся противник настойчивее и искуснее самого принца. Граф Бернсторф оспаривал шаг за шагом у пылкого и нетерпеливого Нельсона. Последний писал ему: «Оставьте вашу министерскую хитрость и вспомните, что вы ведете переговоры с английскими адмиралами, которые пришли к вам с открытым сердцем». Графа Бернсторфа мало тронула эта грубая откровенность. Он хотел, чтобы шведы, флот которых уже был в море, и русские, все еще находившиеся в Ревеле, успели укрыть свои корабли на рейдах Карлскроны и Кронштадта. Он знал очень хорошо, что если Дания уступит требованиям победителя, то Нельсон немедля войдет в Балтику, разобьет разрозненных союзников и явится в Копенгаген с новыми требованиями.

Переговоры тянулись, а между тем адмирал Паркер уничтожал свои призы, и вводил в Королевский фарватер бомбардирские суда. Датчане, со своей стороны, устраивали новые батареи и с твердостью ожидали возобновления военных действий. Только через пять дней после первого свидания Нельсона и принца условия перемирия были окончательно утверждены. 9 апреля они были ратифицированы кронпринцем и адмиралом Паркером. Во время переговоров датское правительство узнало о кончине императора Павла I и решилось согласиться на требования английских адмиралов, пока они еще не узнали об этом событии. Перемирие было заключено на 14 недель. В течение этого времени Дания обязывалась не разделять никаких мер, которые вздумали бы принять государства, составлявшие союз, обязывалась остановить свои приготовления и не давать своей эскадре никаких повелений для открытия военных действий. Английские суда имели полную свободу пройти Королевским фарватером в Балтийское море, и кроме того, могли запасаться провизией и водой, как в Копенгагене, так и по всем берегам Ютландии и Дании.

Подписав перемирие, Нельсон стал опасаться того впечатления, которое оно могло произвести в Англии. Он сам чувствовал, что оно есть не что иное, как залог неполной победы, и однако во мнении моряков Балтийская экспедиция будет всегда одной из самых блестящих дел Нельсона. Один он мог выказать столько смелости и настойчивости; один он мог решиться предпринять борьбу с такими огромными препятствиями и преодолеть их. Когда в 1807 г., после Тильзитского мира, Англия решилась сделать новое нападение на Копенгаген, то для выполнения того, что Нельсон сделал с 12 кораблями, послано было 25 линейных кораблей, 40 фрегатов и 27000 войска. Зунд прошли до объявления неприязненных действий, ни один корабль не вошел в Королевский фарватер, не выдержал огня неприятельских батарей. Остров Зеландия был окружен цепью судов; войско высажено на берег ниже Эльсинора, и Копенгаген, сожженный бомбами и калеными ядрами, уступил только правильной осаде.

V. Нельсон, главнокомандующий Балтийской эскадрой 5 мая 1801 года

Нельсон ничего не знал о кончине императора Павла I, и, по его мнению, Балтийская экспедиция только начиналась. Недостаточно было обезоружить Данию; надлежало еще не упустить русскую и шведскую эскадры, и Нельсон не без причины опасался, что потерял во время переговоров драгоценные минуты. 9 апреля он писал графу Сент-Винценту: «Если бы это зависело от меня, то я уже 15 дней тому назад находился бы у Ревеля, и ручаюсь, что русский флот вышел бы из этого порта не иначе, как с разрешения нашего Адмиралтейства».

Отдавая полную справедливость прекрасным качествам адмирала Гайд-Паркера, Нельсон однако с трудом переносил его «неповоротливость». Сэр Гайд-Паркер решился войти в Балтику не прежде, как через два дня после заключения перемирия, отослав предварительно в Англию корабль «Гольстейн», единственный из всех датских кораблей уцелевший от истребления, и с ним вместе корабли «Монарх» и «Изис», на которые перевезли всех раненых эскадры. Но, чтобы миновать банки, находящиеся между островами Амагером и Сальтгольмом, нужно было перегрузить артиллерию на купеческие суда, и то еще, несмотря на эту предосторожность, многие корабли несколько раз коснулись мели. Наконец, после многих трудов, англичане, к общему удивлению моряков севера, вошли 12 апреля в Балтийское море путем, который до тех пор считался непроходимым для больших флотов. Сэр Гайд — Паркер немедленно пошел с 16 линейными кораблями к острову Борнгольму, надеясь захватить там шведскую эскадру; но уже было поздно: узнав о происшествиях в Копенгагене, эскадра эта скрылась в Карлскроне. Паркер следовал за нею, как вдруг 23 апреля он получил письмо от графа Панина, который извещал его о кончине императора Павла и о желании императора Александра Павловича возобновить между обеими державами прежние дружеские отношения. Это письмо заставило Паркера прервать свои операции, и стать на якорь в Кёге-бухте, немного южнее Копенгагена. Здесь нашел он повеление возвратиться в Англию, и передать Нельсону командование флотом.

Узнав о событии, вследствие которого морская коалиция северных держав должна была разрушиться сама собою, Паркер хотел было выжидать, но такое положение не нравилось его пылкому преемнику. Первый сигнал, которым Нельсон уведомил свои корабли, что командование флотом перешло в другие руки, был: поднять все гребные суда и приготовиться сняться с якоря. 7 мая 1801 г. он вышел из Кёге-бухты и, подойдя к Борнгольму, стал опять на якорь, чтобы переждать свежий ветер. Здесь он разделил свои суда на два отряда. Самых плохих ходоков оставил у Борнгольма, чтобы наблюдать за 6 кораблями, составлявшими шведскую эскадру, а сам с 10 74– пушечными кораблями, с 2 фрегатами и бригом пошел к Ревелю. Он хотел захватить там русский флот и, имея в руках этот важный залог, требовать немедленного освобождения английских судов, задержанных по повелению императора Павла I в русских портах. Однако в то же время он старался успокоить императора Александра относительно своих намерений.

«Я счастлив, — писал Нельсон графу Палену, — что имею возможность уверить Ваше сиятельство в совершенно миролюбивом и дружественном содержании инструкций, полученных мною относительно России. Прошу вас заверить Его Императорское Величество, что в этом случае собственные чувства мои вполне соответствуют полученным мною приказаниям. Я не могу этого лучше выказать, как явившись лично, с эскадрой в Ревельский залив или в Кронштадт, по желанию Его Величества. Этим я хочу доказать дружество, которое, как я надеюсь, будет при помощи Божией, вечно существовать между нашими государями. Присутствие мое в Финском заливе принесет также большую помощь английским купеческим судам, зимовавшим в России. Я распорядился так, чтобы в эскадре моей не было ни бомбардирских судов, ни брандеров, и этим хотел показать еще яснее, что не имею никакого другого намерения, кроме желания выразить то глубокое уважение, какое я питаю к особе Его Императорского Величества».

Попутный ветер быстро привел эту миролюбивую эскадру ко входу в Финский залив. 12 мая она бросила якорь на Ревельском рейде; но уже 3 мая русские корабли оставили этот порт и скрылись в Кронштадте, хотя для этого пришлось пропилить лед, стоявший в гавани. Крепость Кронштадт, так сказать, военный арсенал и оплот Санкт-Петербурга, находится в глубине Финского залива. Как и в Карлскроне, узкий фарватер его защищен сильными фортами, которым нечего было опасаться даже смелости самого Нельсона. Русское правительство успокоилось относительно своего флота, а потому присутствие английской эскадры в Ревеле тем сильнее его оскорбляло. Граф Пален немедленно написал Нельсону, что, по мнению императора, подобное поведение не согласуется с желанием Британского Кабинета возобновить дружеские отношения, так долго царствовавшие между обоими государствами. «Его Величество, — писал он, — приказал мне объявить вам, милорд, что единственным доказательством искренности ваших намерений будет немедленное удаление от Ревеля флота, которым вы командуете, и что никакие переговоры не могут иметь места, пока военная эскадра будет находиться в виду крепостей Его Императорского Величества».

Такое заявление было достойно великого государства, и никогда еще беспокойный и заносчивый дух, характерный в эту эпоху для Британского флота, не получал более справедливого и строгого упрека. Адмиралтейство слишком долго поддерживало этот дух, и следы его сохранились еще по сие время. Что же касается Нельсона, то поняв, правда, слишком поздно, допущенную им неосторожность, он в тот же день, когда получил письмо, оставил Ревель, и вышел из Финского залива. Взяв, насколько было в его силах, самый миролюбивый тон, он писал графу Палену: «Ваше сиятельство будете так благосклонны и заметите Его Величеству, что я вошел на Ревельский рейд не прежде, как получив на то разрешение их превосходительств коменданта и главного командира порта». Нельсон старался скрыть свое негодование, но никак не мог простить русскому правительству достоинства его поведения.

«Не думаю, — говорил он, — что граф Пален решился бы написать мне такое письмо, если бы русский флот был еще в Ревеле». В Балтийском море английская эскадра встретила фрегат «Латон». На этом фрегате находился лорд Сент-Эленс, новый посланник, спешивший в Петербург, чтобы покончить с неприятностями и проблемами, существовавшими между обоими дворами. Лорд Сент-Эленс, который желал утвердить формальным договором так долго оспариваемое право осмотра нейтральных судов, успел, вероятно, убедить Нельсона, что всякий неосторожный поступок со стороны Англии может повредить успеху предполагаемых переговоров. Итак, после своего неудачного похода в Ревель, Нельсон принужден был оставаться мирным зрителем усилий дипломатии. Расстроенный и взволнованный более чем когда-нибудь, он каждый день надоедал Адмиралтейству своими жалобами и просил, чтобы его отозвали. «Этот холодный воздух севера, — писал он друзьям своим, — леденит меня до самого сердца. Я умру, если не возвращусь в Англию <...> а между тем, — прибавлял он с тем высоким увлечением, которое вполне выкупало его капризы, — я не желал бы умереть обыкновенной смертью!» В бою заслуги Нельсона были неоценимы, но зато в минуту, когда деятельность его оставалась невостребованной, он постоянно испытывал терпение Адмиралтейства. Командир, раздражительный до такой степени, не мог достаточно хорошо передать мирных намерений министерства Аддингтона. Мудрено ли, что Адмиралтейство с тайной радостью согласилось исполнить беспрерывные просьбы Нельсона и послало ему преемника? Но на эскадре это известие огорчило всех, потому что Нельсон для своих матросов и офицеров оставался всегда тем же внимательным и преданным начальником, каким они его видели в молодости.

Он более всего заботился о продовольствии для эскадры и о доставлении своим командам обильной и здоровой пищи. Из-за этого флот был в беспрерывном движении. Стоя на якоре попеременно или в Кёге-Бухте, или вблизи Ростока, эскадра редко нуждалась в свежей провизии. Сбережение и правильное употребление запасов и такелажа, было также предметом особой заботливости Нельсона. Благодаря строгой экономии, до сих пор еще памятной в Англии, Нельсон никогда не жаловался на недостатки и скудость снабжения, подобно другим адмиралам. «Если мы и нуждаемся в чем-нибудь, — писал он Адмиралтейству, — то нужды эти скорее воображаемые, чем действительные». Чтобы добиться такого результаты, Нельсон не жалел ни времени, ни трудов. Он вставал в 4 или в 5 часов утра и никогда не завтракал позже 6 . Непременно один или два мичмана (гардемарина) разделяли с ним завтрак. Нельсон любил эту веселую компанию морских офицеров, не боялся шутить с этими детьми, и часто сам ребячился не менее их. К 8 часам все корабли приводились в совершенный порядок, и до самого захождения солнца ни что из случившегося на эскадре не укрывалось от бдительного взора главнокомандующего.

Но в то время, когда Нельсон выказывал эту чудную деятельность, здоровье его было очень расстроено. Это было следствием морального беспокойства, овладевшего им со дня заключения перемирия. У него душевное волнение почти всегда обнаруживалось нервической лихорадкой и удушьем, что он все еще приписывал неудачной погоне за французами в 1798 году. «Эта кампания, — говаривал он, — огорчила меня до глубины души, и при всяком сильном ощущении я снова чувствую ее действие». Его обычная раздражительность развилась еще более от равнодушия, с каким приняли в Англии известие о славном сражении при Копенгагене. Этот блестящий эпизод трудной и опасной кампании не сиял тем светом, каким озарены были победы при Сан-Винценте и Абукире. Он, правда, доставил Нельсону титул виконта, но лондонский Сити не благодарил победителей, тогда как в ту же эпоху экспедиция, несравненно более легкая и безопасная, которая под началом лорда Кейта отправилась от берегов Карамани и заставила французов очистить Египет, удостоилась благодарности Сити.

«Я терпеливо ждал, — писал Нельсон лорду Меру через год после своего возвращения из Балтики, — пока чьи-нибудь меньшие заслуги отечеству обратят на себя внимание лондонского Сити, прежде, нежели решился изъявить то глубокое огорчение, какое чувствую, видя, что офицеры, служившие под моим началом, люди, участвовавшие в самом кровопролитном сражении и одержавшие самую полную из всех побед, подержанных в течение этой войны, лишены чести получить от великого Сити одобрение, которое так легко досталось другим, более счастливым. Но лорд Мер поймет, что если бы адмирал Нельсон мог забыть заслуги тех, которые сражались под его начальством, он был бы недостоин того, чтобы они содействовали ему так, как это всегда бывало».

Несмотря на такое благородное заключение, надо признаться, что недостойно было величия Нельсона требовать так открыто благодарности от народа и заставлять его насильно удивляться. Но нужно заметить, что эта пылкая нескромность, неприличная государственному человеку, была несколько извинительна в военачальнике. Правда, она скорее обнаруживает любовь к славе, нежели патриотизм, скорее пылкость, нежели истинную возвышенность душевную; но в наше время военный героизм по бoльшей части бывает движим теми же началами.

Вместо Нельсона главнокомандующим Балтийской эскадрой назначили вице-адмирала Поля. 19 июня 1801 г. новый начальник поднял свой флаг на корабле «Сент-Джордж»; а Нельсон, отказавшись от предложенного ему фрегата, оставил Кёге-бухту на небольшом бриге и 1 июля прибыл в Ярмут. Первым делом его в этом городе было обойти госпитали и посетить матросов и солдат, раненых при Копенгагене. Исполнив эту священную обязанность, он в тот же вечер отправился в Лондон, где его ожидали сэр Вильям и леди Гамильтон.

VI. Неудачное покушение англичан под Булонью 16 августа 1801 года

По приезде в Англию Нельсон нашел, что все умы заняты мыслью о новой опасности. Не ожидая более нападений со стороны материка, Бонапарте после Люневильского мира думал перенести свои легионы в Великобританию и угрожал Сент-Джемскому кабинету привести в самый Лондон войска, уже дважды покорившие Италию. Булонский порт назначался местом сбора огромной флотилии, которая изготавливалась на всех пунктах Ла-Манша. Нападение на Англию при помощи канонерских и плоскодонных лодок давно уже было любимой идеей первого Консула. Еще в 1797 г. он внушал этот проект Директории; в 1801 г. он опять к нему обратился; а через три года план должен был принять гигантские размеры. В июле собрано было в Булони под началом контр-адмирала Латуш-Тревиля девять дивизий канонерских лодок с соответственным числом десантного войска. Уже не в первый раз угроза нашествия устрашила Англию; но никогда еще она не была столь ощутима. Министерство Аддингтона почло своим долгом обратить внимание на беспокойство народа, и 24 июля, уступая общему желанию, Адмиралтейство поспешило назначить вице-адмирала Нельсона начальником оборонительной эскадры, собранной между Орфорднессом и Бичи-Хедом.

В это время у Нельсона в Адмиралтействе было двое испытанных друзей, граф Сент — Винцент и сэр Томас Трубридж. Последний, мужественной привязанности которого мы имели уже случай удивляться, был не только одним из лучших офицеров, столь же исполнен находчивости, как выражался Нельсон, сколь корабль его «Куллоден» был исполнен приключений; он был также, по словам графа Сент-Винцента, бесценным советником, прямым как шпага, твердым и незапятнанным, как ее сталь. Питая истинное уважение к победителю при Абукире, но глубоко огорченный гибельной страстью, овладевшей героем, он боялся, чтобы эта твердая рука, уже дважды спасавшая Англию, не ослабла от изнеженности. Поэтому, едва Нельсон был назначен начальником оборонительной эскадры, как уже граф Сент-Винцент и Трубридж начали торопить его отправиться на Доунский рейд, где один из фрегатов был готов поднять его флаг.

К несчастью, все усилия этой дружбы остались бесплодны. Новые узы связывали Нельсона с хитрой женщиной, которая, омрачив его славную карьеру, должна была впоследствии, изменив его памяти, пройти самые трудные и унизительные испытания и умереть 6 января 1814 г. в окрестностях Кале, обремененная долгами и бесславием. В феврале 1801 г. таинственный ребенок был принесен в церковь Сент — Мери-ле-Бон и записан в приходские реестры под именем Горации Нельсон Томсон. Горация{57}, которую Нельсон всегда выдавал за своего приемыша, и которой он старался устроить независимое состояние, была, без всякого сомнения, дочь леди Гамильтон. Рождение этого ребенка связало еще теснее преступные узы и навсегда отторгло адмирала от леди Нельсон. Он полагал, что сделал достаточно, назначив пенсион в 1800 фунтов стерлингов{58} жене, которой, несмотря на свое заблуждение, никогда не мог сделать ни малейшего упрека. Сам он признавал, что такое огорчение может ускорить кончину отца его, удрученного летами, а между тем, все усилия отца обратить его к оскорбленной супруге остались тщетны.

Нельсон поручил сэру Вильяму купить на свое имя хорошенький домик Мертон-Плес, в 8-ми милях от Лондона, он думал оставить его в наследство леди Гамильтон, а до тех пор жить в нем со своей второй семьей и даже готов был отказаться от возложенного на него командования, но от этого его удержали истинные друзья, граф Сент-Винцент и Трубридж.

На их благоразумные замечания Нельсон отвечал бесконечными жалобами и нытьем. Он жаловался на холод — Трубридж советовал ему носить фланелевую фуфайку; на морскую болезнь — граф Сент-Винцент дружески советовал ему потерпеть: «Обязанность, возложенная на вас, не принуждает вас держаться в море в свежий ветер. Не думайте же оставить ваш пост в такую минуту, когда ни один англичанин не имеет права отказать отечеству в своих услугах». Не находя сочувствия в друзьях, Нельсон поверял свою досаду леди Гамильтон: «Адмиралтейство не имеет ни совести, ни души. Желаю ему испытать мои страдания. Господин Трубридж, ныне один из моих властелинов, шутит и смеется надо мною; я уверен, что он растолстел. Что же касается меня, то я порядочно похудел, и если бы эти господа не так равнодушно принимали мои жалобы, то мое здоровье не было бы расстроено до такой степени, или, по крайней мере, я давно бы уже успел поправить его в теплой комнате у камина, окруженный истинными друзьями».

Таков был Нельсон, человек двойственный и неопределенный, составленный из двух совершенно различных элементов; странное сочетание величия и слабости, человек, надоедавший Адмиралтейству своими капризами и покорявший своим именем всю Европу! Но на этом поприще, где его удерживали насильно Трубридж и граф Сент — Винцент, непостоянный ум Нельсона иногда обретал вдруг всю свою мужественную силу. Инструкция, которую Нельсон написал для своих офицеров, принимая начальство над Доусонской эскадрой, быть может, лучше, чем вся официальная переписка, выказывает его прямой и верный взгляд, привыкший обнимать разом обширный горизонт. Знаменитый адмирал в нескольких строках обрисовывает твердой, искусной рукой свой общий план атаки и защиты и намеренно умалчивает о подробностях. Гений неиспытанный боялся бы быть недостаточно полным; Нельсон, напротив, опасался слишком большой ясности. Он останавливается там, где могут встретиться неожиданные случайности, и избегает точности, которая на таком обширном и неопределенном поприще оставила бы открытое поле вялости и нерешительности.

По его мнению, первый консул имел в виду только неожиданное нападение на Лондон, и для такой экспедиции могло быть назначено не более 40000 человек{59}. Он предполагал, что для произведения тревоги в нескольких пунктах разом, 20000 человек будут высажены в 60 или 70 милях от Лондона, к западу от Дувра, и такое же число к востоку от города. 200 или 250 канонерских лодок, приняв этот корпус в Булони и выйдя оттуда при штиле, менее чем за 12 часов, перешли бы пролив на веслах. В то же время посредством телеграфа можно приказать двинуться второму отряду, собранному в Остенде и Дюнкирхене. Нужно предполагать, что в течение этого времени флоты Бреста, Рошфора и Текселя не останутся в бездействии, а сделают диверсию на Ирландию или на другую часть Британских берегов. Во всяком случае, эскадры эти, ежеминутно готовые сняться с якоря, удержат английский флот в Немецком море и Бискайской бухте и не позволят ему подать помощь угрожаемым берегам. Итак, вся надежда остановить флотилию заключалась в силах, собранных в эту минуту между Орфорднессом и Бичи-Гедом. Силы эти составляла эскадра фрегатов и легких судов, которым поручено было наблюдать за движениями неприятеля, и из флотилии, предназначенной, собственно, защищать берега. Нельсон хотел, чтобы эта флотилия, частью вооруженная морской милицией, известной в Англии под именем Sea-Fencibles, расположилась между Дувром и Доунским рейдом. Если неприятель покажется во время штиля, флотилия с возможной быстротой пойдет ему навстречу, не будет атаковать его слишком малыми силами, но, следуя и наблюдая за ним, выждет удобного случая, чтобы вступить в дело. Если задует хоть маленький ветерок, то фрегаты и бриги обязаны будут стараться уничтожить неприятеля; но если штиль продолжится, то английская флотилия, несмотря на огромное неравенство сил, непременно атакует неприятеля, лишь только он подойдет к берегу. Она должна будет атаковать, по возможности, половину или две трети французской флотилии. Во всяком случае, это была бы выгодная диверсия для войск, назначенных отбивать высадку, потому что на французских лодках артиллерия стояла в носовой части, и от этого корма их была открыта нападающим судам. «Едва неприятель покажется, — прибавлял Нельсон, — дивизионы наши немедленно сомкнутся, но не смешиваясь один с другим. В таком положении они должны оставаться, в готовности исполнить дальнейшие приказания. Необходимо, чтобы люди, назначенные ими командовать, были оживляемы обоюдной доверенностью друг к другу, и чтобы ни малейшая зависть не имела на них влияния. Нужно, чтобы в этом важном случае у всех нас была одна мысль, одно желание: не допустить неприятеля ступить на наш берег». Как ни хорошо были рассчитаны эти приготовления к обороне, но их было недостаточно при общей нервозности. Английские газеты поминутно третировали правительство и не переставали повторять, что надобно в самих неприятельских портах раздавить французскую флотилию. Уступая этому беспокойству, Адмиралтейство было вынуждено предписать Нельсону бомбардировать Булонский порт. Но адмирал Латуш был предуведомлен об этом намерении. Он вышел из порта, где суда его, будучи слишком стеснены, подверглись бы большой опасности, и построил впереди молов длинную линию, поставив на шпринг 6 бригов, 2 голета, 20 канонерских и множество плоскодонных лодок. 4 августа, с рассветом, Нельсон лично расставил свои бомбардирские суда на якорь против неприятельской линии; он думал, что флотилия, избегая атаки, скроется в Булонский порт, и предполагал в следующую ночь направить свои брандеры в самую гущу судов, стесненных в узком пространстве. Бомбардировка началось около 9 часов утра, но Нельсон не мог расстроить линию и успел только пустить ко дну одну канонерку да одну плоскодонную лодку. На флотилии ни один человек не был ранен; французские же канонерские лодки и береговые батареи отвечали сильным огнем на огонь неприятеля, и осколок бомбы ранил на одном из английских судов артиллерийского капитана и двух матросов.

Это первое покушение было совершенно неудачно, но Нельсон решился на другое, более важное, и нисколько не сомневался в успехе. 15 августа он снова стал на якорь в 6000 метрах от французской флотилии, все еще построенной в линию. Нельсон привел с собою всякого рода гребные суда, с помощью которых он надеялся взять или сжечь канонерские лодки. Всего шлюпок было 57; он разделил их на 4 дивизиона, которые и вверил капитанам Соммервилю, Паркеру, Котгреву и Джонсу. Потеря руки мешала ему принять личное участие в этой экспедиции. В каждом дивизионе две шлюпки были назначены собственно для того, чтобы рубить канаты и шпринги атакуемых судов. Эти отдельные шлюпки снабдили веревками, с крючьями на концах, которые можно бы забрасывать на неприятельские суда, и им предписано было не атаковать, а только брать суда на буксир, и уводить в море. Прочие гребные суда должны были овладевать судами, выведенными таким образом из линии. На каждом был приготовлен острый топор, фитиль и разные зажигательные снаряды, чтобы жечь те неприятельские суда, которыми не удастся овладеть. Матросов вооружили пиками, саблями и пистолетами; морские солдаты имели ружья со штыками. Нельсон приказал, подобно тому, как это было у Тенерифе, шлюпкам каждого дивизиона подать одна другой буксир, чтобы при нападении на неприятеля не быть разрозненными.

В 11.30 пополудни экипажи сели на гребные суда, а, в ту минуту, когда фрегат «Медуза», на котором Нельсон имел свой флаг, выставил на уровне своей батареи 6 фонарей, отвалили и построились в назначенный ордер за кормой «Медузы». По сигналу дивизионы разом направились расходящимися радиусами к Булонскому берегу. Пароль был «Нельсон»; лозунг — «Бронте». Первый отряд, под командой капитана Соммервиля, назначенный атаковать правое крыло, подходя к берегу, был встречен противным течением и отнесен в восточную часть Булонской бухты. Капитаны Паркер и Котгрев не встретили этого препятствия; отправляясь, они взяли направление прямо ко входу в гавань, и в 1.30 ночи атаковали центр французской линии. Паркер, в голове своей колонны, абордировал бриг «Этна», носивший брейд-вымпел храброго капитана Певриё; но абордажные сетки, растянутые над бригом, были для англичан непреодолимым препятствием. Матросы и 200 солдат встретили их ружейным огнем и штыками отбросили шлюпки. Самого Паркера ранили в ногу, и только самоотвержение одного мичмана спасло его от плена. Другая часть отряда пыталась овладеть бригом «Вулкан» и также была отбита. Атака капитана Котгрева имела не больший успех, и оба отряда уже отступали, когда капитан Соммервиль достиг порта. Неудача товарищей не устрашила этого храброго офицера: он бросился на правое крыло французов и уже почти овладел одним бригом, но беглый ружейный огонь с окружающих судов принудил его поспешно отступить. Он удалился, понеся значительный урон. Четвертый отряд, назначенный атаковать левое крыло, подобно Соммервилю, встретил противное течение и, не имея возможности достаточно подняться к западу, прибыл на место сражения для того только, чтобы подобрать раненых, и поддерживать отступление других отрядов. Все выгоды этого рукопашного боя остались на стороне французов; англичане потеряли 170 человек убитыми и ранеными, и вообще экспедиция отозвалась сильным впечатлением по ту сторону Канала. Это была вторая неудача Нельсона в нападениях такого рода. В Булони, также как и у Тенерифе, он встретил неожиданные препятствия; но надо заметить, что он слишком надеялся на случай, чересчур рассчитывал на небрежность неприятеля. Однако, если бы при Тенерифе он не пробудил внимания испанцев двумя неудачными покушениями, если бы при Булони он имел дело не с таким человеком, каков был Латуш-Тревилль, то легко могло случиться, что оба покушения имели бы успех. В течение последней войны англичанам часто удавались подобные нападения, и почти всегда они были обязаны успехом недостаточной бдительности французов. На французских судах гораздо чаще встречались пылкое самоотвержение и геройская храбрость, нежели строгий порядок в организации службы. К счастью, Латуш — Тревилль охранял свою флотилию так, как охраняют крепость; он держал своих людей во всегдашней готовности, и требовал, чтобы на бригах и канонерских лодках служба постоянно исполнялась точно так же, как в виду неприятеля. Английские шлюпки нашли французские суда в совершенной готовности к бою, с поднятыми абордажными сетками, с заряженными орудиями и с экипажами, собранными на шканцах. Их атака имела тот результат, какой и более важным предприятиям сулило бы мужество французских матросов, если бы ими постоянно руководили такие начальники, как Латуш-Тревилль.

Нельсона глубоко огорчила эта неудача, а в особенности потеря капитана Паркера, который не перенес своей раны; но он надеялся отплатить за нее с лихвой и обдумывал атаку на Флессинген. Существование флотилии беспокоило давление со стороны правительства, и это впечатление нужно было снять во что бы то ни стало. Когда министерство спрашивало совета у офицеров флота, то нашло такие же различные мнения, как и у адмиралов. Лорд Сент-Винцент предлагал держать французские порты Ла-Манша в тесной блокаде; лорд Гуд советовал собрать оборонительную эскадру в английских портах, а у французского берега оставить, для наблюдения за неприятелем, несколько легких судов. Плоскодонные лодки, над которыми прежде смеялись, сделались в течение нескольких месяцев предметом общего беспокойства. Даже сам генерал Дюмурье вообразил себя в этом случае призванным позаботиться о спасении Англии и Европы. В 1801 г. он предоставлял Нельсону проекты для защиты берегов Англии, точно так же, как в 1814 г. сообщил Веллингтону планы для вторжения во Францию{60}.

Впечатление, произведенное соединением в Ла-Манше этой флотилии, было сильнее и действеннее, нежели в том хотели сознаться. Проект высадки, только внешне презираемый англичанами, весьма способствовал успеху переговоров о мире. Кроме того, какая-то общая усталость овладела всеми умами, и даже те люди, которые прошли годы испытаний с блеском, невольно мечтали о спокойствии, которого они так давно уже не вкушали. Граф Сент-Винцент, участвовавший в трех войнах, никогда не видал таких гибельных сражений. «Какие опустошения в наших рядах сделала война!» — писал он Нельсону, узнав о смерти Паркера. «Дай нам Бог дождаться конца этих жертв!» Коллингвуд, находившийся под командой адмирала Корнваллиса у Бреста, принял известие о близости мира с каким-то трогательным энтузиазмом. «Надеюсь, — писал он тогда, — что наше поколение видело конец своей последней войны!» Простосердечное заблуждение, печальная ошибка! 12 октября 1801 г. военные действия между Англией и Францией были прекращены. Через шесть месяцев, Амьенский трактат утвердил и продолжил это перемирие, но борьба не была еще вовсе прекращена и вскоре должна была возобновиться с новым ожесточением. С 1793 по 1802 гг. война иногда утихала; утомленные народы, казалось, готовы были сблизиться. Желание мира было во всех сердцах, о нем говорили и трактовали задолго до его заключения. С 1803 по 1814 гг. ничто не прерывало военных действий, ничто не успокаивало смертельной ненависти. Когда арена снова открылась для двух великих соперников, Европа, еще не успокоившаяся, не приняла ничьей стороны. Франция стояла на Булонском берегу, и против нее Англия. Европа ждала, ждала два года. Эти два года нам остается пробежать. Они видели первую неудачу Империи и последнюю победу Нельсона.

VII. Возобновление военных действий между Англией и Францией 6 мая 1803 года. Нельсон и Латуш-Тревилль

Французская революция торжествовала. Изъявив согласие на Амьенский трактат, последний из ее соперников — самый несгибаемый и грозный, Англия — был намерен отказаться от дальнейшей борьбы.

Какие последствия имела эта кровавая война? В каком положении находились между собой два соперника по ее окончании? Англия возвращала все захваченные ею колонии не только Франции, но и всем ее союзникам, удержав за собою лишь острова Тринидад и Цейлон. Такое приобретение, конечно, было очень незначительно и играло самую малую роль в равновесии двух наций, но зато, если Франция расширила свои границы на материке, Англия, в свою очередь, совершенно и безоговорочно овладела морями. В морских силах ее числилось до 189 линейных кораблей, тогда как во французском флоте было их всего 47. Из этих 189 кораблей Англия имела в море 126, а Франция только 36. Такому приращение Британского флота немало способствовали 50 линейных кораблей, взятых у Франции и у ее союзников; а между тем, число 50 было еще далеко от общего итога потерь союзных держав, потому что Франция лишилась 55 кораблей, Голландия — 18, Испания — 10 и Дания — 2. В сравнении с этими 85 линейными кораблями, взятыми или истребленными, жертвы Англии почти ничего не значат. С 1793 по 1802 гг. Британский флот лишился не более 20 кораблей, причем из них только пять достались в руки неприятеля, остальные же 15 пали жертвой разных несчастных случаев. Таков был плачевный результат этой большой европейской войны.

Рассмотрим, принес ли Франции выгоду крейсерский образ действий против английской торговли, который так часто рекомендовали Директории? Несколько раз в продолжение этой войны французы меняли способы применения морских сил, но ни разу не позаботились провести реформу в организации морской службы. Поэтому, хотя мужество их моряков и не было всегда бесплодным, однако та система морской войны, в которую они вовлекли и своих союзников, не осуществила, а только обманула их надежды. Неосмотрительно рассеяв свои силы, французы сами предоставили случай неприятельским крейсерам захватить или истребить: 184 фрегата, 224 брига или корвета, 950 приватиров, и до 6200 купеческих судов. Чтобы сберечь государству остаток матросов, правительство было вынуждено запретить выдачу приватирских патентов. Впервые в стране, родившей Дюге-Труена и Сюффрена, забыли минувшую славу трех царствований, и осмелились гласно объявить, что французы не рождены для войны на море. Даже победный гром Альджезирской битвы только частью мог рассеять это несправедливое мнение, следствие робкого предубеждения, вселенного постоянными неудачами.

Итак, когда Бонапарт предпринял попытку заставить флот содействовать своим обширным замыслам, он нашел его в состоянии, близком к совершенному упадку. Проект перенесения французских легионов в Англию со времен Амьенского трактата получил в его мыслях обширнейшее развитие: флотилия состояла теперь из более чем 2000 судов. Нет сомнения, что с подобными средствами первому консулу удалось бы осуществить идею, которая в 1801 г. составляла предмет всех его желаний. Высадить на британский берег корпус войск, достаточно сильный, чтобы овладеть каким-нибудь из главных приморских городов, было бы игрушкой для флотилии. Но покоритель Египта и Италии лелеял другие замыслы; он уже не довольствовался тем, чтобы напугать Англию: ему хотелось ее покорить. Он предпринимал перенести в нее разом 120000 человек, и на берегах графств Кентского и Сассекского продолжить решающий день Гастингской битвы. Кажется, вначале он полагал, что флотилия, вооруженная 3000 орудий большого калибра, будет в состоянии сама проложить себе дорогу сквозь английские эскадры. Для этого нужно бы только дождаться благоприятных обстоятельств: день штиля или день тумана, и дело кончено. Бонапарту выпадали и более редкие благодеяния фортуны. Однако он уступил общим возражениям, и начал заботиться о том, чтобы прикрыть переход флотилии присутствием в Ла-Манше целой эскадры кораблей. Располагая остатками морских сил Испании и Голландии, он поспешил собрать все те собственные корабли, которые англичане не успели еще истребить, и готовился тайно провести их к Па-де-Кале. С возобновления войны до самого кануна Трафальгарской битвы, все события сосредотачиваются около этой цели. Это драма, медленно развивающаяся: видно как она завязывается, растет, на один миг приближается, по-видимому, к благополучному результату, и кончается — катастрофой.

С того дня, как первый консул уверился, что для выполнения его предприятия нужен большой флот, он принялся за дело его восстановления с той же мощной энергией, с какой выполнял вообще все свои проекты. В марте 1803 г. предписано было заложить 10 кораблей во Флессингене и в трех главных коммерческих портах Франции: Нанте, Бордо и Марселе. В Бресте заложено было 3, а Лориане — 5, в Рошфоре — 6, в Тулоне — 4, в Генуа и в Сен-Мало — 2{61}. Таким образом, число линейных кораблей французского флота могло возрасти менее чем за 2 года до 66. Но англичане также не дремали: с 1 июня 1803 г. 60 кораблей окружили французские берега и держали все порты их в тесной блокаде. Корнваллис крейсеровал перед Брестом, Коллингвуд в глубине Бискайского залива, адмирал Кейт в Ла-Манше, а лорд Нельсон перед Тулоном. Нельсон усердно хлопотал, чтоб его назначили на этот пост, и действительно, все заставляло думать, что Средиземное море вновь будет наиболее деятельным поприщем военных действий. Мальта, Корфу, Сицилия, Египет — все казалось, звало туда французские эскадры, и, кроме того, в Тулоне начальствовал человек, пользовавшийся особенным доверием первого консула — адмирал Латуш-Тревилль. Эскадра, собранная в этом порте, состояла всего из 7 линейных кораблей; но еще 2 корабля чинились в доках, и 3 готовились в скором времени быть спущенными со стапелей.

8 июля 1803 г. Нельсон, имея свой флаг на корабле «Виктори», присоединился на параллели мыса Сисье к эскадре, ожидавшей его в Средиземном море, под начальством контр-адмирала Биккертона. Четыре месяца продолжалось это тяжелое крейсерство, и только суровость зимы и недостаток воды заставили его признать необходимость зайти в какой-нибудь порт. О Мальте он и слышать не хотел. «Лучше бы идти в Портсмут, — говорил он, — оттуда мне было бы ближе до Тулона». Он до такой степени настаивал на этом мнении, что корабли, имевшие нужду в починках, действительно отправлялись не в Мальту, а в Гибралтар. «Хороший вест, — писал он Адмиралтейству, — в несколько дней примчит их ко мне назад, а если послать их в Мальту — Бог знает, когда я их опять увижу». Думал он вести свою эскадру в один из портов Сардинии, но рейд Ористано казался ему ненадежным, а Сан-Пьетро слишком отдаленным. Наконец, командир корабля «Эджинкорт» отыскал в восточном устье пролива Бонифацио прикрытый островами Магдалины пространный залив, способный вместить целую эскадру. Нельсон немедленно решил идти туда, и 31 октября, после нескольких дней противного ветра, корабли его бросили якорь на рейде, который до сих пор носит имя корабля «Эджинкорт». Оттуда, расставив свои фрегаты на дистанции до самого Тулона, он не терял из виду французского флота и был готов устремиться за ним в погоню, какое бы тот ни взял направление. Однако он чувствовал, что это превосходное убежище недостаточно было бы защищено, если бы французам вздумалось им овладеть. Пролив Бонифацио, столь легкий для прохода и столь трудный для наблюдения, казался ему слабой преградой при покушении на острова Магдалины. Нейтралитет Сардинии, огражденный в то время мощным покровительством России, также не был для него достаточной порукой безопасности, и он считал бы себя спокойным, если бы этот важный пункт был занят отрядом английских войск. Вследствие этого он писал британскому посланнику при сардинском дворе: «Не соблаговолит ли Его Величество согласиться, чтобы двести или триста английских солдат заняли острова Магдалины? Это был бы наивернейший способ воспротивиться вторжению со стороны Корсики». «Сардиния, — повторял он беспрестанно, — есть наиважнейший пункт Средиземного моря, а порт Магдалины есть наиважнейший из портов Сардинии. Рейд его стоит Тринквемальского и находится менее чем в двадцати четырех часах пути от Тулона. Таким образом, Сардиния, прикрывая Неаполь, Сицилию, Мальту, Египет и все владения султана, в то же время блокирует Тулон, потому что, куда бы из этого порта неприятельский флот ни вышел, можно от Сардинии следовать за ним во все стороны, с тем же ветром, какой имеет и он. О Мальте не стоит и вспоминать, а если бы я потерял Сардинию, то считал бы для себя потерянным и французский флот».

Для гордой самоуверенности Нельсона упустить французский флот значило лишиться случая с ним сразиться. Но на этот раз он нашел бы себе достойного противника. Со своим деятельным умом и настойчивым характером Латуш-Тревиллль был именно тот человек, который был необходим, чтобы пробудить французский флот из оцепенения, в которое повергли его последние несчастья. Пятидесяти девяти лет от роду, снедаемый лихорадкой, полученной на Сан-Доминго, Латуш был еще исполнен энергии, какой могла бы похвалиться самая цветущая молодость. Это была уже четвертая его война, потому что он начал свою карьеру под командой адмирала Конфлана, имел три частных сражения в войну за независимость Америки, а в 1792 г. под Неаполем и Каллиари, с достоинством показывал трехцветный флаг, пред которым так ревностно желал унизить гордость Англии. Прибыв в Тулон, он нашел 7 кораблей и 4 фрегата, плохо вооруженных и дурно содержащихся. Офицеры ночевали на судах только в те дни, когда стояли вахту. В несколько дней изменилось все. Сообщение с берегом прекращено, эскадра поставлена на мертвые якоря, в линию, между фортом Эгалиате и лазаретом, готовая по первому сигналу выпустить канаты; фрегаты расположились под прикрытием батарей форта Ламаль. Постоянное присутствие офицеров на судах возвратило экипажам активность и дух повиновения, который так легко внушить французскому матросу, если только уметь подать ему пример. До Латуш-Тревилля английские фрегаты безнаказанно показывались в самом узком месте входа, чтобы обозревать французские корабли и судить о степени их готовности. Но теперь один корабль и один фрегат назначались поочередно из эскадры, чтобы крейсеровать вне рейда, и неприятельские фрегаты принуждены были держаться на приличной дистанции. Если неприятель высылал для разведки более значительные силы, то немедленно другой корабль и другой фрегат снимались с якоря, и вся эскадра готовилась поддержать их. Каждое утро Латуш-Тревилль взбирался на вершину мыса Сэпэ и, наблюдая оттуда движения неприятеля, сообразно им отдавал распоряжения. Эти частые вылазки, это беспрестанное ожидание битвы одушевляли французских моряков и вселяли в них энтузиазм и бодрость. Не раз случалось, что высланные таким образом вперед, отряды двух эскадр сближались на расстояние пушечного выстрела. Испытывая в подобных стычках качества своих кораблей и своих капитанов, Латуш-Тревилль принимал как драгоценный залог будущих успехов малейшую черту мужества и твердости. Порицая беспощадно самую легкую слабость, он умел оказывать неустрашимости такие почести, которые возвышают душу и внушают самую полную, самую безусловную самоотверженность. Так, например, за один щегольский и смелый маневр, плохо только поддержанный другими, он призвал на свой корабль «Буцентавр» капитана Перонна, командовавшего тогда кораблем «Интрепид» и, приняв его на шканцах, как принца крови, в присутствии офицеров и команды корабля официально благодарил.

Такая воинственная деятельность не укрывалась от взоров Нельсона. «Г-н Латуш, — писал он друзьям своим, — совершенно готов выйти в море, и судя по тому, как маневрируют его корабли, надо полагать, что они содержатся в порядке; но ведь я тоже командую такой эскадрой, какой я сам никогда не видывал, и, конечно, ни один адмирал не может сказать, что он в этом отношении счастливее меня. Г-н Латуш часто выходит на мыс Сэпэ, но пусть только подойдет он к траверзу Поркеролля (один из Гиерских островов), и тогда мы увидим, из какого леса у него корабли. До сих пор все его маневры — не более как хвастливые выходки; однако я не сомневаюсь, что он такой человек, который, получив приказ, не задумается рискнуть с нами сразиться, чтобы его выполнить».

В самом деле, по всему было видно, что Латуш-Тревилль в этом не задержится. В июле 1804 г. 2 французских фрегата, высланных на Гиерский рейд, чтобы выгнать оттуда несколько английских приватиров, заштилили и принуждены были бросить якорь у Поркеролльского форта. Нельсон узнал об этом и решил немедленно атаковать их. Остров Поркеролль, прикрывающий часть Гиерского рейда, можно обойти с обеих сторон, и потому Нельсон, отделив к западу 2 фрегата и 1 корабль, чтобы отрезать французским судам ретираду, с остальной частью эскадры пошел к малому проходу. Адмирал Латуш немедленно принял свои меры. За 14 минут его 8 кораблей снялись с якоря и двинулись к неприятелю. У Нельсона оставалось тогда только 5 кораблей, и он, поспешив отозвать корабль и фрегат, отделенные к восточному проходу, отретировался, но под малыми парусами, как отступающий лев, готовый ежеминутно вновь броситься на охотника. Узнав через несколько дней из французских журналов, что Латуш-Тревилль хвалился, будто преследовал его до самой ночи, Нельсон был раздражен до крайности. «Я храню это письмо Латуша, — писал он друзьям своим, — и клянусь Богом, при первой встрече я заставлю его раскаяться». Такое грубое самохвальство нравилось толпе и много содействовало популярности Нельсона; но, в свою очередь, история отметит его в своих страницах для того только, чтобы изъявить сожаление, что подобные мелочи могли трогать такую великую душу, что столько малодушия могло совместиться с такой огромной славой.

Между тем минул целый год, а французская эскадра все еще не выходила из Тулона. «Корабли эти, — писал Нельсон, — непременно должны в скором времени выйти в море. Каково будет их назначение? Ирландия ли, Левант ли?..» Взволнованный ум его беспрестанно останавливался то на одном, то на другом предположении. Порой он не сомневался более, что французская эскадра выйдет из Средиземного моря; но, пройдя Гибралтарский пролив, действительно ли она направится к Ирландии? Не скорее ли она с своими 7000 десантного войска пойдет к Антильским островам, чтобы там, с помощью гарнизонов Мартиники и Гвадалупы, овладеть английскими колониями? Нельсон, обдумывая возможность подобного предприятия, давал себе обещание последовать за французами и в океан. «Если нужно, я буду преследовать их до самой Индии», — писал он мальтийскому губернатору. Едва он остановился на этом, как получил новые известия, и мысли его приняли иное направление. Другая французская эскадра, возвращаясь от Сан-Доминго, укрылась в Ферроль, где и держалась в блокаде контр-адмиралом Кокреном. Предположив, что этой эскадре назначено соединиться с тулонской, Нельсон заранее воображал себе Морею и Египет во власти французов и обдумывал позицию, которая позволила бы ему уничтожить обе эскадры отдельно, прежде, чем они успеют соединиться. Но что еще более его тревожило, так это присутствие 21 корабля в Бресте и 5 в Рошфоре. Он помнил, как адмирал Брюи в 1799 г. освободил от блокады Кадикс и Картахену и собрал в Средиземном море 40 линейных кораблей. Лорд Корнваллис при наступлении зимы часто был принужден укрываться в Портсмуте, и предприимчивый адмирал мог бы, обманув его бдительность, выйти из Бреста и соединиться с рошфорским и феррольским отрядами прежде, чем известие о его выходе дошло бы до Спитгеда. Узнав о назначении адмирала Гантома командующим Брестской эскадрой, Нельсон не сомневался уже, что этот выбор ясно показывает намерение первого консула двинуть свой флот в Средиземное море, знанием которого так славился Гантом. «Притом, — говорил он, — это единственная страна, в которой Бонапарту остается искать средств усилиться, и следовательно, там, по всей вероятности, нужно ему противопоставить большие армии и большие флоты». Среди таких недоумений Нельсон сохранял, однако, прежнюю смелость и прежнюю уверенность в свое счастье. Несмотря на то, что его эскадра была уже слабее, чем эскадра Латуш-Тревилля, несмотря на то, что он ежеминутно мог ожидать присоединения новых подкреплений к тулонскому флоту, он не страшился ослабить свою эскадру, держа постоянно в Неапольском заливе один линейный корабль, готовый немедленно перевезти королевскую фамилию в Палермо, если бы французские войска вновь перешли границу королевства.

В то время Франция возложила императорскую корону на голову человека, спасшего ее от интервенции и анархии. Подготовка вторжения в Англию ожила с новой силой. Тулонский флот увеличился до 10 линейных кораблей. Латуш-Тревилль должен был вести его к Кадиксу, взять там еще один линейный корабль, «Эгль», освободить из блокады 5 рошфорских кораблей, и составив таким образом эскадру в 16 кораблей, показаться в Канале, между тем как Гантом будет удерживать Корнваллиса перед Брестом. Англичане имели на Доунском рейде не более 7 или 8 кораблей, а эскадра, блокировавшая Тексель, не могла бы оставить это крейсерство, не очистив дорогу голландским 5 кораблям и 4 фрегатам, готовившимся сопровождать конвой в 80 судов. Из всех преобразований, каким подвергался первоначальный план императора, конечно, последнее было самым удачным. Оно давало двойную выгоду: во-первых, не приходилось посылать флот, отвыкший от моря, в зимнее время; во-вторых, в Канале собиралась не огромная эскадра, а только легкая, подвижная сила, которой не так было опасно разрозниться или быть задержанной медленностью движений.

Все, казалось, предвещало успех этому предприятию, как вдруг смерть адмирала Латуша заставила императора отложить его выполнение. Латуш-Тревилль скончался 20 августа 1804 г. на корабле «Буцентавр». Лучшего офицера французского флота заменили временно молодым начальником, сформировавшимся в кампанию 1795 г. в школе адмирала Мартена — контр-адмиралом Дюмануаром, имевшим тогда только 34 года от роду. К счастью, дух Латуш-Тревилля одушевлял еще его эскадру, и благодаря этому влиянию, Дюмануар мог еще продолжать дело своего предшественника. Однако Наполеон желал для такого важного поста более надежной и твердой руки. Адмирал Декре указал ему на вице-адмирала Вилльнёва, отличившегося вместе с генералом Вобуа блестящей защитой Мальты. Правда, этому выбору могло бы помешать печальное воспоминание об Абукире, но Наполеон смотрел на это дело с более благоприятной точки зрения. Его не столько поражало бездействие арьергарда, сколько успех ретирады. Он одобрил Вилльнёва в том, что тот спас таким образом единственные уцелевшие от истребления корабли и на этом основании считал Вилльнёва офицером более искусным, а в особенности, более счастливым, нежели его товарищи. И действительно, кажется, что выбор Вилльнёва выражал со стороны императора скорее надежду на мнимое счастье этого адмирала, чем доверие к его воинским доблестям{62}. Вилльнёв, которому было тогда не более 42 лет, действительно, обладал многими превосходными качествами, но не такими, каких требовало вверенное ему дело. Он был лично храбр, сведущ в своем деле, способен во всех отношениях принести честь такому флоту, который, подобно английскому, имел бы одно назначение — сражаться; но его меланхолический темперамент, его нерешительность и пессимизм плохо соответствовали честолюбивым замыслам Императора{63}.

Когда 6 ноября 1804 г. Вилльнёв поднял свой флаг на корабле «Буцентавр» — в Тулоне готовилась торжественная церемония. Город принимал тело Латуш-Тревилля. Офицеры эскадры изъявили желание, чтобы этот драгоценный прах схоронили на том самом месте, откуда их любимый начальник в последний раз видел удаляющиеся неприятельские корабли. На вершине мыса Сэпэ они поставили ему памятник. Тело Латуша было туда перенесено, и Вилльнёв, среди глубоко тронутой и печальной толпы, произнес над гробницей следующие трогательные слова: «С этой высоты, господствующей над городом и над нашим флотом, дух Латуш-Тревилля будет воодушевлять наши предприятия. Да будет он всегда присутствовать между нами! Обращая взоры на его гробницу, почерпнем в этом зрелище то неутомимое усердие, то мужество, одновременно благоразумное и неустрашимое, ту любовь к славе и к отчизне, которые, будучи предметом нашего уважения, должны быть в то же время постоянной целью всех наших стремлений. Сослуживцы мои! Эти качества будут у меня беспрестанно в памяти; преемник Латуш-Тревилля вам это обещает. Обещайте ему, что и он может надеяться приобрести от вас то же доверие и ту же привязанность»{64}.

VIII. Адмирал Вилльнёв. Первый выход французского флота 18 января 1805 года

Испания, тайно снабжавшая Наполеона ежегодным денежным вспомоществованием в 48 миллионов франков, еще не принимала открыто участия в этой войне; но вскоре после смерти Латуш-Тревилля жадный, насильственный поступок англичан принудил ее оставить свое нейтральное положение, столь необходимое при ее слабости и агрессивной политике французов. 5 октября 1804 г. 4 испанских фрегата, везшие значительные суммы, были остановлены перед Кадиксом отрядом капитана Мура. Атакованный отрядом адмирал Бустименте мужественно защищался; но через 9 минут после начала сражения фрегат «Мерседес» взорвался, и борьба сделалась еще более неравной. Фрегаты: «Медея», под флагом Бустименте, «Клара» и «Фама» должны были, наконец, один за другим спустить флаги перед срезанным кораблем «Индэфэтигебль» и фрегатами «Медуза», «Амфион» и «Ляйвели». Испания отвечала на такой открытый грабеж объявлением войны, но успела изготовиться к кампании не прежде, как в марте 1805 г.

В то время, как события приняли новый оборот, силы Нельсона были увеличены до 11 кораблей. Вилльнёв имел под своей командой столько же, и Испания начинала свои приготовления, Франция оканчивала свои. «Французские корабли, — писал Нельсон, — принимают, как говорят, войска, седла и даже лошадей, а между тем не выходят из порта. Я был бы самым жалким человеком, если бы хоть на минуту усомнился в результате встречи с французской эскадрой; но как узнать ее назначение? Как уверится, что я ее встречу?» За недостатком битв, Нельсон старался рассеять скуку своего бесконечного крейсерства неусыпной заботливостью об эскадре. Самые необходимые починки производились в море; фрегаты возили провизию с испанских и итальянских берегов, а часто даже и с французских. Благодаря такой предусмотрительности адмирала, британские команды не знали скорбута; после 16 месяцев крейсерства, в продолжении которого Нельсон постоянно оставался между мысом Сан-Себастьяно и Сардинией, в эскадре его не было на 6000 человек ни одного больного. «Великое дело в войске, — писал он, — здоровье людей». Трогательно, а главное поучительно, видеть, какую важность придавал этот великий человек той рутинной работе, которая могла обеспечить благосостояние матросов. Когда речь идет о том, чтобы составить план атаки, он набрасывает его на эскиз крупными мазками. «Сигналы бесполезны, — говорит он, — между людьми, готовыми исполнить свой долг: наше дело — взаимно друг друга поддерживать, напирать на неприятеля как можно плотнее и расположиться у него под ветром, чтобы он не мог уйти». Но как только приходилось заняться провизией, присланной на флот с Мальты, или одеждой матросов, то его дотошность не так легко удовлетворить. Чтобы совершенно успокоиться, ему нужно самому предписать самые тщательные проверки; назначить, какого рода пробам и испытаниям нужно подвергнуть крупу, горох, солонину, ветчину, прежде, чем их примут и начнут производить выдачу их командам. А эти шерстяные рубахи, которые на 5–6 пальцев короче, чем следовало, чтобы предохранить матросов от внезапных простуд, — не составляют ли они одну из самых главных его забот в ту самую минуту, как английский посланник уведомляет его, что он требует свои паспорта и готовится ехать в Лондон. Но дело в том, что эти рубахи, если будут на несколько пальцев длиннее, сделаются превосходной одеждой и, может быть, спасут жизнь не одному лихому матросу. Подобно Веллингтону, Нельсон, как истый англо-саксонец, не сомневается в патриотизме служивого, хорошо одетого и сытого. Зато, когда вопреки такой внимательности, английские матросы порываются бежать от этой сытой жизни, и дозволяют прельстить себя испанским вербовщикам, он, в негодовании своем, не находит довольно презрительных выражений для таких поступков: «Когда я вижу, что английские матросы унижаются до такой степени, что в военное время покидают свою собственную службу, чтобы пойти в испанскую, чтобы променять жалованье по шиллингу в день, изобильную и отборную пищу, — словом, все удобства жизни, какие только могут им доставить начальники, на жалованье в два пенни, на черный хлеб, на затхлые бобы и на вонючее масло; когда я вижу, что британские матросы делаются испанскими наемниками — я краснею за них. Наша любовь к отечеству составляет предмет удивления для иноземцев; а могут ли похвалиться любовью к отечеству те, которые бегут от его службы?» Эти простые письма, полные гротесковых поучений, приобретают особый интерес в зависимости от эпохи, к которой относятся. Находясь между двух флотов, из коих один в Тулоне, уже совсем готов, другой в Картахене — вооружается, Нельсон смотрит на союз Испании и Франции, как на счастливый случай, который заменит «войну жалкую, без выгод и без призов, войной богатой и выгодной»; он рассчитывает уже в уме, как этот случай поможет ему увеличить и украсить свое поместье Мертон, и даст ему средства отложить в сторону немного денег, которые он на себя не тратит, но любит рассыпать вокруг. Но как вознаградить потерю, которую могут причинить его эскадре лихорадки или грудные болезни, столь частые в Средиземном море? Вот чего нужно опасаться гораздо более, чем испанского флота! Правда, Нельсону разрешено вербовать итальянцев, но итальянцы дезертируют, как только почуют родной воздух; французов — но французов он не хочет иметь ни под каким видом; «добрых немцев» — но немцы редки. При том же такие широкие идеи британского Адмиралтейства насчет вербовки могут осуществляться с успехом только при продолжительных крейсерствах. Из земледельца в несколько дней не сделать неустрашимого марсового. Самому Нельсону нужно было не менее 20 месяцев постоянного пребывания в море, чтобы в совершенстве обучить команды, составленные вначале из самых разнородных элементов. Но чего не сделает, при деятельном начальнике, в трудном плавании, постоянное ежедневное упражнение? На что уж негр-генерал Жозеф Крестьен, содержавшийся пленником на французском фрегате «Амбюскад», взятом кораблем «Виктори», и тот, в руках Нельсона, в его суровой школе, сделался отличным моряком. Итак, тайна создания хорошего флота состоит в том, чтобы вверить его искусному начальнику и держать в море. Там созревает он и потому, когда Вилльнёв перед выходом из Тулона сказал своим морякам, что их не должен тревожить вид английской эскадры, потому что английские корабли утомлены двухлетним крейсерством, он невольно этим объяснил настоящую причину торжества, которое со временем предстояло приобрести этим кораблям.

При первом же случае выказалось огромное различие между флотом, приученным к трудностям морского похода, и другим, только что оторвавшимся от праздности якорной стоянки. 19 января 1805 г. Нельсон стоял на якоре на Эджинкортском рейде, когда у входа в пролив Бонифацио показались два его фрегата: «Эктив» и «Сигорс». На брам-стеньгах их развевался столь долгожданный сигнал: «Неприятельский флот вышел в море». Было три часа пополудни, когда они бросили якорь возле «Виктори», а в половине пятого английская эскадра была уже под парусами. В это время года в Средиземном море к 5 часам вечера становится уже темно. Ветер дул от запада, очень свежий, и эскадре нельзя было лавировать, а потому приходилось вести ее через один из тех узких проходов, которыми с восточной стороны рейда можно выйти в бурное Тирренское море. Несмотря на совершенную темноту, Нельсон на «Виктори» был в голове, и взялся сам провести свои 11 кораблей между Бишийским рифом и северо-восточной оконечностью Сардинии. В эту узкость, ширина которой не превышает 400 метров, не рисковал позднее войти ни один флот. Английская эскадра прошла его, выстроившись в линию; ни на одном корабле не было никакого другого лоцмана, кроме кормового фонаря его передового мателота.

Французский флот в тот момент, как фрегаты Нельсона потеряли его из виду, имел курс на юг, с ровным норд-вестовым ветром. Нельсон не сомневался, что французы взяли направление на южную оконечность Сардинии, а потому, обогнув последние островки Магдалинской группы, немедленно взял курс на зюйд, вдоль Сардинского берега, и отправил один из своих фрегатов вперед, к Каллиари и Сан-Пьетро, в надежде собрать там сведения об эскадре Вилльнёва. Погода была ненадежная и не предвещала ничего хорошего. Ветер, очень свежий в проливе, стал неровен и переменчив. Нельсон предугадывал шторм, а потому к полуночи эскадра убавила парусов, взяла рифы и спустила брам-реи и брам-стеньги. Со вниманием изучив малейшие признаки атмосферных перемен, Нельсон очень верил указаниям барометра, и в этом отношении собственные его заметки в дневнике представляют много интересного. Обстоятельство, достойное замечания: пылкий адмирал в обыкновенное время дорожил рангоутом и парусами более, чем своим кораблем или своей эскадрой в решительные минуты битвы. При том Нельсон лучше, чем кто-нибудь, знал море, в котором он в это время плавал. Он знал, как внезапно и с какой силой налетают там бури, и потому, ожидая встречи с неприятелем, не хотел подвергнуться опасности предстать перед ним с кораблями, лишенными рангоутов.

Предугаданная Нельсоном буря разразилась на следующий день. Английский эскадра встретила ее под штормовыми парусами, нисколько не боясь жестоких порывов от SSW, не прерывавшихся до 23 января. Нельсон узнал тогда через свои фрегаты, что один французский корабль, лишившийся двух стенег, укрылся в Аяччио, и что один французский фрегат показался у Каллиари. Он полагал, что шторм рассеял французскую эскадру. «Из двух одно, — писал он Адмиралтейству, — или эта эскадра, обломав рангоут, воротилась в порт, или взяла направление к востоку, и вероятно в Египет. Если она воротилась, то мне нет надежды ее нагнать, и следовательно, направляясь к Леванту, я ничего не теряю; если же, напротив, она продолжала свой путь, то я имею все возможности ее настичь».

29 января английская эскадра обогнула остров Стромболи, прошла Мессинский пролив, невзирая на противный ветер, и через несколько дней увидела африканский берег. Французские корабли перед Александрией не показывались, и Нельсон, в отчаянии от неудачи 8 февраля пустился в обратный путь. Адмиралтейству он писал в своем донесении: «Хотя я и знал о повреждениях одного из французских кораблей, но должен был принять в соображение и характер Бонапарта. Я был уверен, что, отдавая приказания на берегах Сены, он не примет в соображение ни погоды, ни ветра; и, по моему мнению, будь даже 3, 4 французских корабля обломано — все еще это не достаточная причина, чтобы остановить важную экспедицию».

Только 14 февраля, будучи еще не менее как в 300 милях от Мальты, Нельсон наверняка узнал, что сталось с французским флотом. Наполеон не решился доверить Вилльнёву выполнение смелого предприятия, задуманного им для Латуш-Тревилля. На этот раз он вознамерился двинуть в Канал брестский флот и адмирала Гантома. Чтобы отвлечь внимание английских кораблей и удалить их от берегов Франции, он решил отправить две эскадры в Вест-Индию. Контр-адмирал Миссиесси вышел из Рошфора 11 января, Вилльнёв из Тулона 18. Выдержав 13-дневный шторм в Бискайской бухте, Миссиесси мог продолжать свой путь. Вилльнёв, беспрестанно опасавшийся преследований Нельсона, выказал менее настойчивости. В первую же ночь эскадра его получила значительные повреждения и потеряла из виду корабль «Индомтабль» и 3 фрегата. Он поспешил возвратиться в Тулон. «Эти господа, — писал Нельсон лорду Мельвилю, — не привыкли к штормам, которые нам в продолжении 21 месяца случалось выдерживать, не потеряв ни одной стеньги, ни одного рея». Непривычка к морю была одним из наибольших зол во французском флоте. Вилльнёв, уже упавший духом от этой первой неудачи, горько о ней сетовал.

«Тулонская эскадра, — писал он адмиралу Декре, — казалась очень исправной на рейде; команды хорошо были одеты, хорошо работали; но в первую бурю вышло другое. К бурям они не привыкли. Между множеством солдат трудно было отыскать матросов. Солдаты эти, страдая морской болезнью, не могли оставаться в палубах, выползали наверх, и в толкотне невозможно было работать. Оттого и реи сломаны, и паруса изорваны, и конечно, во всех наших повреждениях столь же виноваты неискусность и неопытность, сколь дурное качество вещей, отпущенных нам в порту».

Таковы были хаос и беспорядок, столь часто повторявшиеся при выходах французских эскадр в море. В начале войны Англия всегда быстро принимала наступательное положение. Корабли ее всегда поспевали к французским портам прежде, чем французские суда оказывались в состоянии оттуда выйти. С каждым днем самоуверенность французов уменьшалась, а неприятель становился сильнее и сильнее. Вместо того, чтобы выйти в море, невзирая на английские эскадры и прорываться сквозь них силой, если нужно, — они предпочитали ждать шторма, который бы заставил англичан снять блокаду и отойти от берегов. Тогда, пользуясь бурей, выходили, — и не раз буря, расстроив и обломав эскадру, заставляла ее возвратиться, избавляя неприятеля от труда предпринимать дальнейшие действия.

IX. Переход французской эскадры в Кадикс и к Антильским островам 29 марта 1805 года

После своего похода к Александрии Нельсон был задержан к югу от Сардинии продолжительными западными ветрами, и только 12 марта пришел на вид берегов Прованса. 15 он вновь достиг своего наблюдательного поста у мыса Сан-Себастьяна, но там не остался, а отрядив корабль «Левиафан» к Барселоне, чтобы внушить Вилльнёву ложное мнение, будто он крейсерует вновь у испанского берега, отошел с эскадрой к южной оконечности Сардинии. 27 марта он стал на якорь в заливе Пальмас, где уже поджидали его транспорты с провизией. Нельсон не сомневался, что Вилльнёв снова выйдет в море, как только исправит свои повреждения и, решась преследовать его до самых антиподов, хотел дополнить запас воды и на каждый корабль принять, по крайней мере, на 5 месяцев провизии. «Бонапарт часто хвалился, — писал он Коллингвуду, — что наш флот изматывается в море, тогда как французский, стоя в порту, усилится. Теперь ему должно быть известно, если только до него доходит правда, что его флот может в одну ночь потерпеть более повреждений, чем наш в целый год».

Суда, отделившиеся от французской эскадры в бурную ночь, последовавшую за ее выходом, уже возвратились в Тулон. Фрегат «Корнелия» пришел туда 22 января, а корабль «Индомтабль» 24. Фрегаты «Гортензия» и «Энкоррюптибль» сначала было направились к Гибралтару, первому рандеву, назначенному на случай отделения от эскадры, но потом также воротились, взяв на пути английские корветы «Арро» и «Ахерон». Итак, Вилльнёв снова готов был выйти в море, но он хотел воспользоваться этой остановкой, чтобы сделать в составе своей эскадры некоторые перемещения и перемены. Фрегат «Энкоррюптибль» был передан порту, фрегат «Урания» заменен фрегатом «Гермиона», а командиру корабля «Аннибаль», капитану Космао, дан новый, только что спущенный семидесятный корабль «Плутон». В этих приготовлениях потеряно 2 месяца, и император принужден был изменить свои первоначальные планы. Следуя природной склонности своего гения, он еще более их расширил. На этот раз Вилльнёв должен был идти к Кадиксу, взять с собой корабль «Эгль» и испанскую эскадру адмирала Гравины, и идти в Вест-Индию, а оттуда, соединясь с эскадрой Гантома, состоявшей из 21 корабля, идти вместе к Булони, чтобы с 50 кораблями прикрыть переход флотилии. Таким образом, его дивизия, состоявшая из 11-ти линейных кораблей и 6 фрегатов, назначена была составить центр, около которого должны были сосредоточиться отдельные эскадры, которые сторожили английские крейсеры.

29 марта Вилльнёв вторично вышел из Тулона и с попутным NO взял курс между Сардинией и Балеарскими островами. На другой день утром ветер перешел к NW; но вместо того, чтобы посвежеть, как этого можно было ожидать, он почти стих, и французская эскадра в продолжении двух дней мало подвинулась вперед. Вечером 31 марта она была еще не более как в 30 или 35 милях от мыса Сисье, когда ее увидели английские фрегаты «Эктив» и «Фебея». Фрегат «Фебея» спустился в залив Пальмас к Нельсону, а «Эктив» остался, чтобы наблюдать направление пути неприятеля, но в ночи потерял его из виду. По счастливому стечению обстоятельств Вилльнёв на другой день узнал от одного регузского судна, что за пять дней перед тем английский флот лавировал южнее Сардинии. Уверенный тогда, что к северу от Балеарских островов море свободно, он привел к ветру, пришел на вид испанского берега и 6 апреля был в виду Картахены.

Узнав о выходе французской эскадры, Нельсон тщетно ждал ее между Сардинией и африканским берегом. «Я плаваю как будто ощупью, — писал он, — по милости моих фрегатов, которые потеряли след неприятеля при самом его выходе; но к чему теперь послужат жалобы и гнев!» Только 10 апреля, крейсеруя на параллели острова Устика, чтобы быть готовым устремиться к Неаполю и к Сицилии, он начал догадываться, в каком направлении отправилась французская эскадра. Из письма британского посланника в Неаполе он узнал, что из Англии должен отправиться в Средиземное море корпус войск под начальством генерала Крега, в сопровождении контр-адмирала Найта с отрядом военных судов. Эта важная экспедиция могла быть перехвачена Вилльнёвом, и Нельсон, не колеблясь долее, направился к Гибралтарскому проливу. 16 апреля он еще боролся с сильными западными ветрами, когда одно нейтральное судно уведомило его, что 7 числа французские корабли были усмотрены у мыса Гата. «Если это известие справедливо, — писал он в Неаполь, — я трепещу при одной мысли о том, каких бед может наделать нам неприятель». Действительно, 7 апреля французская эскадра прошла уже за Картахену. В этом порту находился контр-адмирал Сальседо с 6 испанскими кораблями. Вилльнёв хотел присоединить их к своей эскадре, но Сальседо просил еще 36 часов, чтобы принять на суда порох. Между тем задул благоприятный ветер, и Вилльнёв, желая им воспользоваться, не хотел долее ждать. Он продолжал свой путь и 9 апреля миновал Гибралтарский пролив. В тот же вечер, отогнав вице-адмирала Орда, блокировавшего Кадикс с 5 кораблями, он бросил якорь у входа на рейд, чтобы соединиться с адмиралом Гравиной.

Гравина родился в Неаполе, и, как считается, был побочным сыном короля Карла III, который определил его во флот и послал сражаться с алжирцами. В 1793 г. Гравина служил под началом адмирала Лангары и принимал участие в обороне Тулона. За эту кампанию он получил чин контр-адмирала и заслужил репутацию неустрашимого офицера. В 1805 г. он был послом мадридского двора в Париже, понравился Наполеону, и тот назначил его главнокомандующим испанского флота. Приблизившись к императору, нельзя было оставаться равнодушным, и Гравина, сохранивший, несмотря на свои 58 лет, рыцарскую восторженность ума, совершенно поддался этому очарованию. Не сообразуясь с силами расстроенного флота он дал обещание следовать за французским флотом повсюду и во всех предприятиях{65}. 3 апреля, полный отваги, желая открытия кампании, он поднял свой флаг на корабле «Аргонавт», в Кадиксе. Испания имела там 16 линейных кораблей, но в адмиралтействах не было никаких материалов и запасов, а население соседних берегов было опустошено незадолго перед тем желтой лихорадкой. Доброжелательство мадридского кабинета и неутомимое усердие французского посланника, генерала Бёрнонвилля, должны были разрушиться о такие неодолимые препятствия. Через 3 месяца всевозможных усилий успели вооружить и укомплектовать только 6 кораблей, в том числе 2 60-пушечных, — «за исключением корабля «Аргонавт», это все самые жалкие суда, какие когда-либо посылались в море»{66}. Для формирования команд этой эскадры пришлось прибегнуть к насильственной вербовке, и собрали таким образом, по признанию самого генерала Бёрнонвилля, «самый ужасный сброд»{67}. Правда, что офицеры этих жалких кораблей были, по большей части людьми храбрыми и знающими, но не в преданных офицерах у испанского флота был недостаток. Много истинно геройских дел прославило флаг Карла IV, ни одно удачное дело не сделало его грозным для неприятеля.

Между тем, пример тогда очень недавний должен бы открыть французам глаза и показать им, как опасно звать на помощь подобных союзников. 6 июля 1801 г., незадолго до Амьенского мира, 3 французских корабля с помощью двух плохих береговых батарей и искусно выбранной позиции с успехом сражались перед Альджесирасом против 6 английских кораблей. Через несколько дней после этого сражения, в котором английский корабль «Аннибал», став на мель, попал в руки французов, вышла из Кадикса испанская дивизия из 6 линейных кораблей. Начальствующий французским отрядом адмирал Линуа, соединясь с нею, снимается с якоря. Сэр Джемс Сомарец, которого он перед тем победил, снимается за ним в погоню: 9 союзных кораблей обращаются в бегство перед 5 английскими, и за одним из лучших дел французского флота следует ужаснейшие бедствие. Корабль «Сен — Антонио», окруженный, принужден сдаться. Ночью один английский корабль проходит незамеченный между двух испанских трехдечных, дает обоим по залпу, и скрывается. Команды обоих кораблей теряют голову, батареи открывают огонь, наконец оба корабля сваливаются, загораются и взлетают на воздух; 2000 человек делаются жертвой этой трагедии. Что же касается французских кораблей, то они отражают неприятеля и приходят на другой день в Кадикс, покрытые славой, но сокрушенные духом от бедствия своих верных и великодушных союзников.

Таковы были воспоминания, волновавшие Вилльнёва при виде Кадикской эскадры, и разве только готовность адмирала Гравины стать в ряды его флота, разве только благородство всех поступков этого храброго офицера могло бы уменьшить это неприятное впечатление. Как только посланный Вилльнёвом вперед фрегат «Гортензия» возвестил испанцам приближение французской эскадры, командир корабля «Эгль» передал Гравине депеши адмирала Декре и семь запечатанных пакетов, заключавших указание рандеву эскадры в случае разъединения. Гравина немедленно раздал эти пакеты своим капитанам, с приказанием распечатать их не прежде, чем выйдут в море. Приняв тогда наскоро 1600 человек десантного войска, он сделал своим кораблям сигнал сняться, выпустив канаты и, перейдя к Роте, стал на якорь посреди французской эскадры. В два часа утра, соединенный флот, пользуясь легким береговым ветерком, вступил под паруса. «Сан-Рафаэль», выходя, коснулся мели, а другие корабли, уже оставившие по одному якорю с канатом в Кадиксе, хотели поднять свои якоря и за этим занятием потратили много времени. На рассвете они потеряли эскадру из виду. Только 80-пушечный корабль «Аргонавт» и 64-пушечный «Америка» успели соединиться с Вилльнёвом, эскадра которого, таким образом, состояла теперь, кроме 6 фрегатов, 1 корвета и 3 бригов, из 12 французских кораблей и 2 испанских: корабли же «Сан-Рафаэль» — 84, «Фирме» и «Тэррибль» — 74, «Эспанья» — 64 пушечные, и фрегат «Санта-Мадалена» остались позади. Командиры их распечатали пакеты, врученные им адмиралом Гравиной, и пошли к Мартинике.

Нельсон между тем, все еще боролся с западными ветрами, и подошел к Гибралтарскому проливу не прежде 30 апреля. Там нужно было остановиться, потому что сильное течение из океана не позволяет лавировать в проливе. «Кажется, фортуна меня покинула, — писал он капитану Баллу, — ветер не хочет подуть ни сзади, ни с боку; все в лоб, вечно в лоб!» На якоре в Тетуанской бухте, более взволнованный, чем греки в Авлиде, он с беспокойством ожидал первого попутного ветерка и пытался заставить уняться свое нетерпение составлением тысячи планов кампаний. «Я вынес жестокое испытание, — писал он лорду Аддингтону, — и до сих пор неприятель был необыкновенно счастлив; но обстоятельства могут перемениться. Терпение и постоянство сделают многое». Наконец, 7 мая, в шесть часов вечера, он двинулся в пролив. Назначение союзного флота было ему еще неизвестно, и он проведал его неожиданно. Ему встретился в море контр-адмирал португальской службы Дональд Кэмпбел, шотландский уроженец, служивший в Неаполе под его началом, в отряде маркиза де Низа. Кэмпбел, по слухам в Кадиксе, узнал, что Вилльнёв направился к Антильским островам, и сообщил это Нельсону. Итак, этот флот, который Адмиралтейство поручило его надзору, который он в продолжение двух лет жаждал встретить, и который так самонадеянно называл своим, этот флот устремится на английские колонии, неся туда ужас и разорение! Мудрено ли после того, что Нельсон еще более проклинал противные ветры, задержавшие его так долго в Средиземном море. Во что бы то ни стало он решился гнаться за неприятелем в самые тропики.

Как, однако, ни был он готов принять на себя ответственность за все случайности этой погони, он хотел прежде, чем оставить берега Европы, обеспечить проход в Средиземное море 5000 корпусу войска, взятому контр-адмиралом Найтом из Англии. 10 мая он пришел со своей эскадрой в Лагос, нашел там несколько транспортов, оставленных адмиралом Ордом во время отступления перед Вилльнёвом, и в одну ночь погрузил на свои суда еще на месяц провизии. На другой день он вновь снялся и перешел на параллель мыса Сан-Винцента, а 12 мая после полудня, в тот самый день, когда Вилльнёв пришел к Мартинике, он соединился с конвоем транспортов, который контр-адмирал Найт сопровождал до тех пор с двумя только кораблями: 98– пушечным «Квин» и 74-пушечным «Дракон». Итак, этот конвой избежал опасности, которой боялся Нельсон; но ему предстояло еще идти в Средиземное море, и там он рисковал встретить эскадру контр-адмирала Сальседо. Готовый пуститься в погоню с 11 кораблями за 18, Нельсон предпочел скорее ослабить самого себя, чем подвергнуть английского адмирала опасности сражаться с недостаточными силами против картахенской эскадры. Стопушечный корабль «Ройяль-Соверен», медную обшивку которого не подновляли уже 6 лет, задержал бы его в переходе, и он не побоялся лишиться его услуг, присоединив его к отряду контр-адмирала Найта. При том, как ни был отчаянно отважен Нельсон в присутствии неприятеля, но на этот раз он рассчитывал атаковать соединенный флот не прежде, чем соединясь с контр — адмиралом Кокрэном, которого ожидал найти в Барбадосе с 6-кораблями, отряженными от Феррольской эскадры в погоню за 5 кораблями контр-адмирала Миссиесси. По всем соображениям неприятель не мог собрать в Вест-Индии более 23 кораблей. Этому флоту Нельсон не колебался противопоставить 16 кораблей испытанных, привыкших к одной и той же тактике и имеющих один и тот же флаг. «Пусть каждый из вас атакует по одному французскому кораблю, — говорил он своим капитанам, — я один беру на себя все испанские. Когда я спущу мой флаг, то позволяю и вам сделать то же».

Успокоив себя таким образом насчет численного превосходства неприятеля, Нельсон не был еще совсем уверен в отсутствии насмешек, какие могла возбудить неудачная погоня.

«Тщательно взвесив все дошедшие до меня сведения, — писал он секретарю Адмиралтейства, — я имею все причины думать, что соединенный флот взял направление к Вест-Индии. Без сомнения, путешествие в Англию мне нравилось бы более; может быть этого требовало бы мое здоровье, но в подобных случаях я никогда не беру в расчет мои собственные удобства. Я могу быть несчастлив, но по крайней мере никто не скажет, что я недеятелен, или что я слишком берегу мою особу, потому что, конечно, уж никто не назовет эту погоню с 10 кораблями за 18 прогулкой для своего удовольствия — особенно, когда нужно искать эти 18 кораблей в Антильском море. Во всяком случае, если я и ошибся насчет направления союзного флота, я возвращусь в Европу в конце июня: следовательно, задолго до того, как неприятель узнает, куда я девался».

Слишком много времени было уже потеряно, и Нельсону нечего было медлить. 11 мая, уступая одному из самых великих решений, какими прославилось его военное поприще, он оставил контр-адмирала Найта и полетел на помощь Вест-Индским колониям, находившимся в опасности.

X. Возвращение союзного флота в Европу. Сражение при мысе Финистер 22 июля 1805 года

До сих пор все благоприятствовало проектам Наполеона. Несмотря на дурной ход трех кораблей своей эскадры, Вилльнёв прошел Гибралтарский пролив прежде Нельсона. 13 мая он стал на якорь в на Форт-Ройяльском рейде, Мартинике, где и нашел суда, разлучившиеся с ним у Кадикса. Таким образом, под его началом соединились 18 кораблей и 7 фрегатов, и первый опыт, сделанный им над усердием своих экипажей, увенчался полным успехом. У входа на Форт-Рояйльский рейд англичане заняли и укрепили необитаемую скалу, известную под названием Брильянтовой. Эта позиция, сделавшаяся складом для запасов всей дистанции и убежищем английских приватиров, считалась неприступной. Гребные суда эскадры, поддержанные огнем двух кораблей и одного фрегата, овладели ею 31 мая. В великодушном соревновании, возникшем по этому случаю между французскими и испанскими моряками, первой шлюпкой, приставшей к скале под градом пуль и картечи, была испанская. Такое несомненное свидетельство бодрости духа союзников оживило уверенность Вилльнёва, и если бы не боязнь разойтись с Гантомом, он может быть, уступил бы просьбам адмирала Гравины, убеждавшего отнять у англичан остров Тринидад — бывшую испанскую колонию, уступленную Англии по Амьенскому трактату. Но между тем, как Вилльнёв представлял своему собрату важные причины, удерживавшие его в Мартинике, ему готовились новые повеления.

Мысль соединить французские эскадры в Антильском море была плодом гениального соображения и должна была привести в затруднение всю догадливость британского Адмиралтейства. К несчастью, такое грозное сосредоточение сил могло совершиться только неожиданно, и следовательно, для успеха подобного предприятия нужно было бы такое счастливое стечение обстоятельств, какое редко можно встретить в морских военных действиях. Промешкав в Тулоне, Вилльнёв уже однажды упустил случай соединиться с контр-адмиралом Миссиесси, которого между тем отозвали из Вест-Индии в Европу. Теперь он лишился возможности соединиться с Гантом, который заперт был Корнваллисом в Бресте. Весь апрель этого года был чрезвычайно тих и ясен, так что Гантом не мог улучить ни одного дня, чтобы выйти из Бреста, не рискуя встретиться с неприятелем. 1 мая контр-адмирал Магон вышел из Рошфора с двумя кораблями, чтобы отвезти союзному флоту это печальное известие. Вилльнёву предписывалось, в случае, если Гантом к 21 июня не прибудет в Антильское море, возвратится к Ферролю. В этом порту находилось только 11 кораблей, готовых выйти в море, но император надеялся, что к возвращению Вилльнёва поспеют изготовить еще 15. Тогда, двинув неожиданно к Бресту соединенные таким образом 35 кораблей, Вилльнёву можно было смело надеяться на соединение с Гантомом не взирая на 18 кораблей Корнваллиса. «От успеха вашего прибытия к Булони, — писал Декре Вилльнёву, — зависят судьбы мира. Счастлив тот адмирал, которому удастся связать свое имя с таким достопамятным событием».

Итак, союзная эскадра должна была ожидать Гантома до 21 июня, а между тем было весьма вероятно, что Гантом не выйдет из Бреста прежде снятия блокады. Вследствие того Вилльнёву уже не нужно было оставаться в бездействии, и император, не желая, чтобы такая кампания оставалась совершенно бесплодна, в новых инструкциях, посланных Вилльнёву, предписывал предпринять что-нибудь против английских колоний и, между прочим, против острова Тринидад, который ему очень хотелось возвратить Испании. Но время прошло, британское Адмиралтейство, без сомнения, тоже не оставалось в бездействии, и Вилльнёву казалось опасным вести свою эскадру далеко под ветер{68}. Вместо того, чтобы идти на Тринидад, он предпочел двинуться к Барбадосу, откуда всегда мог возвратиться в Форт — Ройяль.

4 июня он снялся с якоря, — в тот же самый день, почти даже в тот же самый час, когда Нельсон становился на якорь в Барбадосе, в Кэрлейльском заливе. Огромное пространство, отделяющее Европу от Вест-Индии Нельсон перешел в 23 дня. В Барбадосе он нашел у контр-адмирала Кокрэна только 2 70-пушечных корабля: прочие 4 были на Ямайке, где их задержал адмирал Дэкрис. Таким образом, его эскадра состояла всего из 12 линейных кораблей, тогда как эскадра Вилльнёва с прибавкой 2 кораблей контр-адмирала Магона увеличилась до 20 кораблей и 7 фрегатов. В Барбадосе еще не знали настоящего размера сил, собранных французами в Вест — Индии, а Нельсон пришел слишком издалека, чтобы об этом заботиться. Довольный уже тем, что неприятель от него близко, он желал знать только одно: какое направление ему взять, чтобы с ним встретиться. Ему указали на Табаго и на Тринидад. Хотя сам он и был противоположного мнения, однако счел за лучшее уступить общему голосу, и 5 июня, посадив ночью на свою эскадру 2000 человек, пошел к Тринидаду. Таким образом два флота следовали двумя противными путями: пассат быстро нес английскую эскадру к югу, тогда как союзная эскадра, взяв курс на проход между Антигоа и Монтсерратом, находилась уже в 150 милях к северу от Мартиники.

7 июня на рассвете английская эскадра, готовая к бою, огибала остров Тринидад и входила в обширную бухту Париа, образуемую американским материком в устье одного из рукавов Ориноко. Найдя этот рейд пустым, Нельсон хотел воротиться, но заштилел, и принужден был простоять на якоре до следующего дня. 8 июня, выходя из залива, он узнал о сдаче Бриллиантовой скалы. Бывший комендант этой укрепленной позиции уведомлял его, что 2 июня союзная эскадра была еще в Мартинике и что, по словам французских офицеров, к ней теперь присоединились 14 кораблей, пришедших от Ферроля. Нельсон находил это последнее известие очень неправдоподобным. «Во всяком случае, — писал он барбадосскому губернатору, — как бы ни был силен союзный флот, будьте уверены, что он не нанесет вам большого вреда безнаказанно. Моя эскадра не велика, но зато очень подвижна». Уверенный в неоспоримом превосходстве своих кораблей, Нельсон в эту критическую минуту думал только о том, как бы сблизиться с неприятелем. Ложные сведения, собранные им в Барбадосе, увлекли его на 180 миль под ветер от этого острова, а между тем Вилльнёв, тревожа на своем пути все, овладел конвоем из 15 судов, вышедшим из Сан-Кристофа. Поднявшись на параллель Гренады, Нельсон получил более точные сведения о союзной эскадре. С Доминикских телеграфов усмотрено было 6 июня 18 кораблей и 6 фрегатов, державших к северу. Надежда Нельсона настигнуть неприятеля вновь было воскресла, но Вилльнёв узнал от взятых им судов о прибытии в Антильское море английской эскадры, и в тот момент, когда Нельсон подходил к Антигуа, союзный флот был уже третий день на пути в Европу.

Нельсон узнал об уходе союзников 12 июня. В несколько часов он высадил десантные войска на берег и, оставив контр-адмирала Кокрэна с кораблем «Нортомберланд» в Антильском море, сам с 11 кораблями вновь пустился в свою неутомимую погоню. Вторично предстояло Нельсону и Вилльнёву идти двумя расходящимися путями. Вилльнёв взял курс на Ферроль, а Нельсон на Сан-Винцент и Кадикс. Намерения Наполеона были еще Нельсону совершенно неизвестны. Он полагал, что союзный флот прибыл в Вест-Индию для того только, чтобы жечь купеческие конвои и опустошать острова, и теперь не сомневался в том, что, испытав неудачу в этом первом предприятии, Вилльнёв будет искать нового поприща для своих операций в Средиземном море. 18 июня он писал Актону, жившему в то время в Палермо, следующее: «Любезный мой сэр Джон! Я уже теперь в 600 милях от Антигоа, на пути к проливу. Я еще не встречал неприятеля, но поверьте, что я не допущу этих господ хозяйничать в Средиземном море, и тревожить Сицилию или другие владения вашего доброго короля».

А между тем в тот момент, когда Нельсон писал это письмо, неприятель был от него очень недалеко, потому что 19 июня бриг «Кьюриос», посланный им в Англию для уведомления Адмиралтейства о возвращении эскадры, усмотрел в 900 милях к норд — норд-осту от Антигоа этот неуловимый флот, который Нельсон так тщетно искал в продолжении трех месяцев. По курсу Вилльнёва легко можно было угадать, что он не имеет намерения идти в Средиземное море. Капитан Беттсуорт немедленно понял всю важность этой счастливой встречи: вместо того, чтобы воротиться к эскадре Нельсона, которую он мог рисковать не встретить, он продолжал свой путь, форсируя парусами. Милях в 180 от Финистера союзная эскадра встречена была противными ветрами; английский же бриг достиг Плимута, и 9 июля на рассвете капитан Беттсуорт был принят лордом Бэргамом, преемником лорда Мельвилля в звании первого лорда Адмиралтейства. 36 кораблей, расставленных на дистанции от Кадикса до Бреста, не могли бы с успехом стеречь такое огромное протяжение берегов против 20 кораблей, соединенных в одну эскадру. Медлить было нечего, и лорд Бэргам не медлил. Тотчас же предписал он Корнваллису, крейсеровавшему перед Брестом, снять блокаду Рошфора и Ферроля и, набрав таким образом эскадру в 15 линейных кораблей, вверить ее адмиралу Кальдеру и послать к мысу Финистерру, на встречу Вилльнёву. Депеши Адмиралтейства отданы были на суда, ждавшие их в Портсмуте и Плимуте и через 8 дней после прихода брига «Кьюриос» в Англию предписания лорда Бэргама были выполнены. 15 июля на параллели Ферроля к 10 кораблям вице-адмирала Кальдера присоединились 5 кораблей контр-адмирала Стерлинга, между тем как Вилльнёв, все еще удерживаемый норд-остовыми ветрами, более терял, чем выигрывал расстояния.

В это время Нельсон, с полной уверенностью в непогрешимости своих догадок, шел к Гибралтару. Прибыв туда 18 июля, он с удивлением узнал, что ни один неприятельский корабль еще не проходил в пролив. Что сталось с флотом, который он преследовал? Опередил ли он его, так как некогда опередил флот Брюэ? Или Вилльнёв, обманув его ложным маршем, возвратился на Ямайку, тогда как он считал, что он в открытом море, идет к Кадиксу? Во всяком случае, Нельсону необходимо было остановиться, чтобы вновь запастись водой и провизией и несколько освежить свои экипажи, начинавшие уже страдать цингой. Он решился стать на якорь в Гибралтаре и 20 июля в первый раз после двух лет ступил на берег, чтобы посетить губернатора. Вскоре получил он письмо от Коллингвуда, крейсеровавшего в то время перед Кадиксом, и это письмо несколько успокоило в нем душевное волнение. Со своей редкой проницательностью Коллингвуд одним из первых начал понимать всю важность экспедиции Вилльнёва и угадывать цель ее. «Нынешнее правительство Франции, — писал он своему другу 18 июля, — не станет гоняться за маловажными выгодами, когда оно может надеяться на большие результаты. Французы хотят вторгнуться в Ирландию, и, без сомнения, все их операции имеют эту цель. Этот поход в Вест-Индию совершен был единственно с тем, чтобы отвлечь туда наши морские силы, которые в этой стороне представляют самое главное препятствие их предприятиям». Если бы Коллингвуд подумал о Булонской флотилии, то он увидел бы, что опасность становится еще грознее, и что если союзному флоту удастся однажды овладеть Бискайским морем и Каналом, то вторжение в Англию представит, может быть, еще менее затруднений, чем покушение на Ирландию.

Между тем как все умы по обе стороны Канала были объяты каким-то неведомым беспокойством, Кальдер и Вилльнёв встретились в 150 милях от мыса Финистера. 22 июля они сошлись, и Кальдер не без помощи тумана, отнял у союзников два испанских корабля: «Фирме» и «Сан-Рафаэль». Ночь разлучила сражавшихся, а на другой день оба адмирала выказали одинаковое нежелание вступать в бой. Коллингвуд изображает нам Кальдера страждущим от беспокойства перед Ферролем; и действительно, Кальдер, подобно Вилльнёву страшившийся лежавшей на нем ответственности, в этом случае плохо понял свою обязанность. Довольствуясь легким успехом, он оставил союзному флоту свободу действий, и не воспрепятствовал соединению, которое он должен был бы всеми силами стараться предупредить. Что же касается Вилльнёва, то он еще менее, чем Кальдер, имел право считать окончательным это первое испытание. Эскадра его показала себя исполненной рвения, и экипажи дрались с энтузиазмом и увлечением, напоминавшими самые славные эпохи французского флота. Капитаны: де Перонн, Ролан и Космао показали в этом деле геройское мужество, хладнокровие и искусство. Рвение и самоуверенность этих храбрых офицеров должны были бы проникнуть и в сердце их начальника, тем более, что англичане в этом случае впервые держались обороны. Никогда еще никакому адмиралу обстоятельства так не благоприятствовали, чтобы дать выгодное сражение, и может статься, Вилльнёв этими обстоятельствами и воспользовался бы, если бы не плачевные представления, в продолжение 20 лет бывшие причиной стольких слабостей. Он упустил случай победить в надежде, что исполнит свое поручение. До 25 июля он старался добраться до Ферроля, но наконец, наскучив трехдневной бесполезной лавировкой, спустился к Виго и вошел в этот порт, чтобы исправить свои повреждения.

XI. Соединение союзного флота с Феррольской эскадрой. Вход Вилльнёва в Кадикс

Первый шаг был сделан: флот Вилльнёва возвратился из Вест-Индии в Европу. Из Виго Вилльнёв писал адмиралу Декре: «Если бы я сделал быстрый переход от Мартиники к Ферролю, если бы я встретил адмирала Кальдера с 6 или, самое большее, с 9 кораблями и разбил бы его, а потом, соединясь с феррольской эскадрой и, имея еще на полтора месяца провизии и воды, перешел бы к Бресту и дал ход предприятию императора, я стал бы первым человеком Франции. Что ж? Все бы это случилось. Я уж не говорю о том, что в моем распоряжении была эскадра из отличных ходоков, и корабли даже и весьма обыкновенные. Я имел 19 дней противного ветра; испанская дивизия и «Атлас» заставляли меня каждое утро спускаться миль на 12, невзирая на то, что в ночь наши корабли держались под малыми парусами. Два шторма от NO наделали нам пропасть повреждений, потому что у нас дурной рангоут, дурные паруса и дурной такелаж, плохие офицеры и плохие матросы. В экипажах наших появились болезни, а неприятелю дали знать о нашем приближении. Он принял свои меры, он осмелился атаковать нас, будучи гораздо более слабым, но притом погода ему благоприятствовала. Непривычные к бою и эволюциям эскадры, капитаны наши в тумане соблюдали одно только правило: следовать за своими передовыми — и вот: мы — повод для болтовни всей Европы».

Жалобы адмирала Вилльнёва были от части основательны: но, к сожалению, не всегда ясновидение человека нерешительного приносит более пользы, чем ослепление человека энергичного. Если бы Вилльнёв, убедясь, что плохие корабли могут быть ему только помехой, и рискуя даже обратить на себя неудовольствие императора, оставил испанскую дивизию, исключая корабль «Аргонавт», в Гаване, то вероятно, он бы с успехом сразился с Кальдером перед Ферролем. Но эти жалобы, которые ничему не помогали; этот упадок духа, который никак нельзя было назвать следствием убеждения, основанного на просвещенном и здравом рассудке; этот минутный порыв, а потом внезапная перемена решения; столько чувства чести, столько личного мужества рядом с такой мелочной слабостью — все это указывало на человека, заранее обреченного.

Французская эскадра воспользовалась стоянкой в Виго: она запаслась водой и свежей провизией, и активно готовилась выйти в море. Нельсон, еще более деятельный, придя 22 июля в Тетуанский залив, 23 снова оттуда отправился для соединения с флотом Корнваллиса. Северо-восточные ветры, задержавшие его у Сан — Винцента, помогли Кальдеру подойти к Ферролю. Вилльнёв находился, таким образом, между двумя английскими эскадрами. Оставив в Виго один французский корабль «Атлас» для починок, два испанских корабля «Америка» и «Испания», — как самых плохих ходоков в эскадре, — он искусно выбрал удобный момент, чтобы миновать неприятельские крейсера, которые показывались отовсюду. Сильный юго-западный ветер принудил Кальдера отойти от берега и дал французской эскадре возможность перейти из Виго в Корунну; часть ее прошла в Ферроль и соединилась там с 5 французскими и 10 испанскими кораблями. Это соединение чрезвычайно обрадовало адмирала Гравину.

«Когда при первом остовом ветре, — писал он адмиралу Декре, -14 неприятельских корабля подойдут к Ферролю, то они будут очень удивлены... Переход от мыса Финистера был труден и опасен; его сторожили значительные неприятельские силы, но мой почтенный сотоварищ предпринял и совершил его с большим соображением, с благоразумием и со смелостью... Предприятие было увенчано полным успехом». Честная и доброжелательная дружба Гравины успокаивала Вилльнёва и утешала его при большом количестве досадных слухов, часто до него доходивших. «Я не могу нахвалиться адмиралом Гравиной, — писал он Декре, — он один понимает мое положение, он один оказывается истинным моим другом». Напротив, Генерал Лористон, присланный к нему, императором специально для поддержки, еще более усиливал мрачное расположение духа адмирала. Сердечно сочувствуя плану этой кампании, тайная цель которой была ему известна, полный энергии, этот пылкий адъютант императора не мог удержаться, чтобы не порицать уныние Вилльнёва. В свою очередь Вилльнёв гласно обвинял Лористона в том, что тот, не понимая специфики морского дела, не хочет признать объективных трудностей.

В таком то расположении духа французский адмирал прибыл в Корунну. До сих пор, несмотря на некоторые ошибки, несмотря на беспокойство, которое мучило его и которое он плохо скрывал, он выполнил все намерения императора. Под флагом его соединено было 29 французских и испанских корабля. Оставалось только идти к Бресту; но тут-то, когда предстояло проникнуть в самую середину неприятельских эскадр, в эту решительную минуту мужество Вилльнёва начало слабеть. 11 августа он писал адмиралу Декре: «Рассудите, как мне не заботиться и не тревожиться: я выхожу в море, а у меня два корабля, «Ахилл» и «Альджесирас» почти съедены болезнями. «Индомтабль» не в лучшем положении, и сверх того, часть экипажа его в бегах, а мне угрожают соединением Кальдера и Нельсона... Наши силы должны были состоять из 34 кораблей, а будут всего из 28 или 29, тогда как неприятельские более сосредоточены, чем когда-нибудь. На этом основании мне нельзя сделать ничего другого, как только перейти в Кадикс».

Несмотря на грозную коалицию, которую Питт собирал в эту минуту против Франции, Наполеон еще ждал Вилльнёва. Кто не поймет всей тревоги, всей нетерпеливости этого ожидания, кто не последует воображением за этим глубоким взглядом, отыскивающим на западе горизонта эти 50 судов, несших с собою судьбы всего мира? «Идите, — писал Наполеон Вилльнёву, — в Булони, в Этапле, в Вимерё и в Амблетёзе вас ждут 150000 человек, готовые сесть на 2000 судов, расставленных в линии на всех рейдах от Этапля до мыса Гринэ, несмотря на неприятельские крейсеры. Один ваш переход — и Англия в наших руках, окончательно и бесповоротно». Но Вилльнёв, со своим апатичным характером не жаждал той славы, которая остается в памяти благодарных потомков. Он в состоянии был возвыситься до самого отчаянного геройства, если бы в мужестве его кто-нибудь усомнился, но ничто в свете не могло пробудить в нем той пылкой веры, которой требовал от него император. Он, может быть, слишком легкомысленно взял на себя такое грандиозное предприятие. Пугаться опасностей значило уже вредить успеху дела, а Вилльнёв ежеминутно испытывал сомнения. «Трус рассудком, но не сердцем»{69}, как тот знаменитый адмирал, который дал сражение при Ла-Гоге, он с трепетом пробирался по узкой тропинке, в конце которой ему виделось не завоевание королевства, а скорее истребление только что возродившегося флота. Совесть его втайне пугалась такой неосторожности, и сердце болезненно сжималось за судьбу отечества.

Менее занятый опасностью и всегда готовый жертвовать собой, Гравина думал, однако, то же, что и Вилльнёв. 3 августа 1805 года он писал адмиралу Декре: «Я сердечно благодарен за доверие и за почести, какими его императорскому и королевскому Величеству угодно было меня одарить. Сообщенный вами план операции не мог быть лучше составлен; он божественно хорош. Но сегодня уже 60 дней, как мы отправились из Мартиники... У англичан было время усилить свою Феррольскую эскадру, и это, по моему мнению, может расстроить план императора, как он ни прекрасен. Неприятелю теперь известны наши силы, время года ему благоприятствует, и выйдя отсюда, мы непременно должны ожидать нападения. После этого сражения неприятельский адмирал пошлет несколько легких судов предупредить свою Брестскую эскадру. Он будет следовать за нами, сторожить нас и принудит нас сразиться еще раз, прежде чем мы достигнем Бреста. Таким образом план наш будет расстроен. Он мог бы иметь успех, если бы мы скорее достигли Ферроля. Впрочем, я дал знать адмиралу Вилльнёву, что я по первому сигналу готов к походу».

Между тем как Вилльнёв еще колебался, не зная куда идти, неприятельские эскадры были в движении на всех пунктах Бискайского залива. Контр-адмирал Стирлинг, возвратясь к Рошфору, нашел этот порт пустым. Отряд адмирала Миссиесси, находившийся тогда под командой капитана Лаллемана, вышел оттуда несколько дней тому назад, чтобы соединиться с Вилльнёвом. Кальдер, имевший только 9 кораблей, послал 9 августа осмотреть Ферроль и Корунну. Капитан Дургам насчитал там 29 французских и испанских кораблей, и Кальдер 14 августа присоединился у Уэссана к адмиралу Корнваллису. На другой день прибыл Нельсон с 10 кораблями, оставил из них перед Брестом 8, а сам с кораблями «Сюперб» и «Виктори» пошел к Портсмуту. Теперь, если бы даже союзный флот усилился отрядом капитана Лаллемана, то и тогда он не имел бы численного перевеса перед флотом Корнваллиса. Но, по избытку ли самоуверенности или, как Наполеон выразился, «по большой глупости», Корнваллис немедленно разделил этот флот на две ровные части. Из 35 своих кораблей он оставил при себе 17, чтобы наблюдать за Гантомом, а остальные 18 послал под начальством Кальдера сторожить Ферроль.

Итак, сосредоточение неприятельских сил, которого так опасался Вилльнёв, совершилось. Какой оборот приняли бы дела, если бы союзный флот, стоявший с 2 августа в Ферроле, не так медленно двигался, а напротив, устремился бы на 35 кораблей Корнваллиса? При воспоминании о том, что произошло впоследствии у Трафальгара, невольно рождается вопрос: мог ли соединенный флот, даже позволив разбить себя, нанести при этом неприятелю такой вред, чтобы принудить его выпустить из Бреста эскадру Гантома? Если бы, напротив, Вилльнёв, так как на это и указал раздраженный император адмиралу Декре, соединился бы в Виго с отрядом капитана Лаллемана, который пришел туда 16 августа, то он, по всей вероятности, направясь к Бресту, разошелся бы с Кальдером, не встретив его, и тогда, имея 33 корабля, легко бы мог справиться с 18 кораблями, оставшимися у Корнваллиса при Уэссане{70}. Однако более вероятно то, что Кальдер, явившийся перед Ферролем 20 августа, узнал бы через нейтральные суда о движении Вилльнёва. При этом известии Кальдер, без сомнения, тотчас бы воротился к Корнваллису, или, как сделал бы это на его месте Нельсон, стал бы преследовать и тревожить союзный флот до последней возможности. В таком случае опасения Вилльнёва и Гравины, без сомнения, оправдались бы. И притом, если бы даже, несмотря на столько препятствий, Вилльнёв и Гантом соединились — оставалось еще провести эти 55 кораблей в Канал. Тогда следует еще спросить, неужели не попытались бы 35 английских кораблей, к которым присоединились бы, может статься, еще новые подкрепления, воспротивиться этому переходу? В двух шагах от своих портов, в таком море, где Шербург не представлял тогда для французских эскадр достаточное убежище, ужели не могли они атаковать с успехом армаду, правда огромную, но мало привычную к морским эволюциям, которую притом весьма трудно было бы держать вместе при непостоянных ветрах, при сильных и неправильных течениях, господствующих в этих водах, и к тому же в такое время года, когда ночи уже становятся темными и продолжительными. К несчастью для Вилльнёва, ответ на эти вопросы не вызывал сомнения.

11 августа французско-испанский флот вышел из Корунны с ровным восточным ветром, отошел сначала подальше в море в надежде встретить рошфорскую эскадру, потом, переменив курс, лег на NW и после полудня пришел на параллель мыса Ортегала, где Кальдер оставил свои фрегаты «Наяда» и «Ирис», для наблюдения за неприятелем. На другой день ветер перешел к норд-осту; английские фрегаты, за которыми Вилльнёв отправил погоню, скрылись, но под ветром видны были еще три неизвестные судна. Два из них были английскими: корабль «Дракон» и фрегат «Феникс»; третий — французский фрегат «Дидона», отправленный из Ферроля на поиск капитана Лаллемана и взятый 10 августа фрегатом «Феникс». Датское судно, опрошенное французами, объявило, что за этими тремя судами следует целая английская эскадра из 25 кораблей. Известие это не имело никакого основания, потому что Кальдер еще не отделился в то время от Корнваллиса; но Вилльнёв ждал хотя какого-нибудь предлога, чтобы идти в Кадикс. Поэтому, внезапно переменив направление, он взял курс на юг, 18 августа пришел на вид Сан-Винцента, где захватил несколько купеческих судов, и 20 августа после безуспешной погони за тремя кораблями Коллингвуда, блокировавшими Кадикс, вошел в этот порт.

С той минуты, когда французские эскадры не могли соединиться в Мартинике, с той минуты, когда Нельсон напал на след Вилльнёва, казалось, что пришла развязка Вест-Индской кампании и что дело тем и кончится. Всякий бы так и оставил это неудавшееся предприятие; но Наполеон, несмотря на угрожающее положение Европы, хотел сделать еще одно, последнее усилие, чтобы ухватить ускользавшую из его рук Англию, и попытался снова заставить Вилльнёва идти к Бресту. Но это последнее бегство соединенного флота в Кадикс окончательно разрушило его надежды. Он обрушился на Вилльнёва, обвиняя его в недостатке решительности и в несправедливых жалобах на свои корабли. Действительно, Вилльнёв, по своему унылому расположению духа, был мало способен к выполнению подобного предприятия; но он был менее виновен, нежели обычно думают. Навязав ему испанские корабли, Наполеон вверил ему дело более трудное, чем то, какое принял на себя Латуш — Тревилль. Когда потом, через два месяца, выведенный из терпения, уступая, так сказать, увлечению своего гения, вместо того чтобы ободрять Вилльнёва, он воззвал к неустрашимости своих моряков; когда он решился перестать уклоняться от английских эскадр и принять наступательный образ действий, — тогда он нашел настоящий способ ведения морской войны; только забыл, к несчастью, какие корабли стояли тогда в Кадиксе.

XII. Вилльнёв в Кадиксе

В тот момент, когда образ действий британского кабинета вынудил Испанию искать союза с Францией, все источники ее государственных доходов найдены почти иссякли. До того времени поземельную подать, неизвестную в Испании, заменяли доходы с колоний, с таможен и золото рудников Мексики и Южной Америки, — так что глубокая нищета этой несчастной монархии скрывалась под внешним видом благосостояния. Но когда английские крейсеры заперли порты полуострова для морской торговли и для сокровищ Нового Света, бедственное положение государства обнаружилось во всей своей наготе. В октябре 1805 г. королевская фамилия «не имела даже одного экю, чтобы прокатиться из дворца Сан-Ильдефонсо в Эскуриал» {71}. Жестокий голод, а вслед за тем желтая лихорадка, свирепствовавшая более всего в Андалузии и Мурции, опустошали морской берег; запасы в портах были истощены, государственные кассы пусты, правительство совершенно лишилось доверия всех сословий. У этого-то разоренного края могучий союзник требовал вспомогательного флота, прибавки к годовой денежной субсидии, обещанной Испанией во время ее нейтралитета, и единовременной выдачи 5 миллионов пиастров для облегчения хода монеты во Франции. Князь Мира все обещал. Менее чем за 6 месяцев он извлек из ничего почти тридцать линейных кораблей, и если бы только в портах Испании находилось больше запасов и материалов, то генерал Бёрнонвилль не оставил бы там «ни одной барки невооруженной». Так, благодаря покорности министра, благодаря деятельности французского посланника, Гравина имел возможность последовать за Тулонской эскадрой в Вест-Индию с 6 кораблями, прибавить к ним 9 в Ферроле и найти еще 4 готовых в Кадиксе. Магон и другие главные порты приведены были в оборонительное положение, на протяжении всего побережья крейсеровали канонерские лодки, а в Картахене в июле было собрано под начальством контр-адмирала Сальседо 8 кораблей. Всего с марта по сентябрь 1805 г. вооружено Испанией 29 линейных кораблей. Если бы эти огромные жертвы были следствием желания целой нации, или, по крайней мере, дружного содействия всего правительства, они могли бы сильно поколебать могущество Англии; но вырванные у робкой преданности министра, нелюбимого народом, они внушали ложное доверие к своим итогам, и тем скорее еще подготовили последовавшие страшные бедствия.

Все преклонялись тогда перед волей Наполеона, и Годой, более чем кто-либо, ей повиновался; но между тем, как французы выжимали из этого послушания все, что было возможно, забыв, что за этим стоит целый народ, гордый, чувствительный, которому это унижение казалось тягостнее, чем самое поражение Гравины и Вилльнёва. Действуя таким образом, Франция успела присоединить к себе испанский флот, но сердца испанцев были от нее далеко. Первые признаки глухого раздражения не замедлили обнаружиться при появлении Вилльнёва в Кадиксе. На кораблях его эскадры не было провизии, а главное — недоставало военных снарядов. Князь Мира немедленно прислал повеление предоставить в распоряжение адмирала все магазины порта. Капитан порта и начальник артиллерии отказались повиноваться этому повелению; они объявили, что не выпустят из вверенных им магазинов ни одной мелочи, прежде чем французский адмирал не внесет за это деньги, и притом не ассигнациями и векселями на Париж, но звонкой монетой. Когда эти затруднения доходили до слуха генерала Бёрнонвилля, он спешил к Годою и без труда испрашивал новые повеления; но сопротивление возрождалось на каждом шагу, а время между тем уходило. Сами испанские офицеры, которые до сражения 22 июля, казалось, разделяли пылкость и усердие Гравины, после этого сражения, выказывали глубокое уныние. Не раз они с горечью вспоминали, как 18 кораблей — в том числе 14 французских — дозволили 14 английским постыдно выхватить из их среды 2 испанских корабля. По их словам, нечему было тут удивляться: они должны были предвидеть это с того дня, как Вилльнёв бросил испанскую эскадру, чтобы скорее прийти в Мартинику{72}.

Упреки эти падали нестерпимой тяжестью на сердца французских моряков и возбуждали в них ропот, глубоко уязвлявший Вилльнёва. Не имея сил отвечать на них, снедаемый беспокойством, измученный сверх того желчными припадками, Вилльнёв впадал в совершенное уныние и проклинал тот день, в который предпринял эту кампанию{73}. Это унылое расположение духа адмирала, проявлявшееся во всех его депешах, еще более увеличивало досаду императора. Непредвиденной случайностью лишенный возможности выполнить самый блистательный проект, какой когда-либо занимал его гений, Наполеон строго порицал отступление соединенного флота в Кадикс. Он видел в этом решении не расчет, но просто панический страх, и тем суровее упрекал Вилльнёва в безотчетном чувстве уныния и в нерешительности, ибо как писал Декре: «Никакое чувство не было более чуждо его великой душе и не поражало его неприятнее в других».

Булонская армия уже двинулась к Германии, и таким образом, экспедиция в Англию была отсрочена на неопределенное время; но Наполеон, отказавшись временно от намерения двинуть свои корабли в Канал, хотел однако, чтобы флот Франции и ее союзников господствовал у берегов Андалузии и в Гибралтарском проливе. Он рассчитывал, что в Кадиксе должно находится до 36 кораблей, и полагал невозможным, что неприятель успел уже собрать в этих водах значительные силы. Итак, соединенный флот должен был в самом скором времени взять на 6 месяцев провизии и изготовиться к выходу в море. Император предписывал Вилльнёву, как только флот будет готов, позаботиться о соединении с 8 кораблями, находившимися в Картахене. Эти корабли не раз уже пытались вступить под паруса, чтобы идти к Кадиксу, но их каждый раз удерживало опасение встретить за проливом английскую эскадру. Посылая Вилльнёву эти новые инструкции, адмирал Декре писал ему: «Главное намерение императора состоит в том, чтобы отыскать в рядах, в каких бы то ни было званиях, офицеров, наиболее способных к высшему руководству. Но чего ищет он прежде всего — так это благородной любви к славе, соревнования к почестям, решительного характера и безграничного мужества. Его Величество хочет уничтожить эту боязливую осторожность, эту оборонительную систему, которые сковывает нашу смелость и удваивают предприимчивость неприятеля. Эту смелость император желает видеть во всех своих адмиралах, капитанах, офицерах и матросах, и, каковы бы ни были ее последствия, он обещает свое внимание и милости всем тем, кто доведет ее до высшей степени. Не колеблясь нападать на слабейшие и даже равные силы, и сражаться с ними до уничтожения — вот чего желает Его Величество. Для него ничто потеря кораблей, если только эти корабли потеряны со славой. Его Величество не хочет, чтобы его эскадры держались в блокаде слабейшим неприятелем и приказывает вам в том случае, если он явится таким образом перед Кадиксом, не медля атаковать его. Император предписывает вам сделать с вашей стороны все, чтобы внушить подобные чувства всем вашим подчиненным — делами, речами, — словом всем, что может возвысить душу. В этом отношении не дoлжно пренебрегать ничем: смелые подвиги, всевозможные ободрения, рисковые предприятия, приказы, возбуждающие энтузиазм (Его Величество желает, чтобы эти приказы были как можно чаще отдаваемы, и чтобы вы мне их регулярно пересылали) — все средства должны быть употреблены, чтобы оживить и возбудить мужество наших моряков. Его Величество желает открыть им доступ ко всем почестям и отличиям, которые будут непременной наградой за каждый блистательный подвиг. Ему хочется надеяться, что вы первый заслужите эту награду, и я считаю своим приятным долгом сказать вам со всей искренностью, что, несмотря на упреки, которые мне велено вам сделать, Его Величество ожидает только первого блистательного дела, которое доказало бы ему ваше мужество, чтобы изъявить вам особенное свое благоволение и наградить вас самыми высшими отличиями».

Депеша эта, возвышенный стиль которой обнаруживается на каждом шагу, ее блестящий язык, столько раз зажигавший энтузиазмом ряды французских войск, дают ясно понять, каким образом Вилльнёв решился месяц спустя дать Трафальгарское сражение. Наполеон уже познал все то многообразие действий, которое главнокомандующий может предпринять, чтобы избегнуть встречи с неприятелем; но, приняв внезапно новую систему, он не дал средств ее поддержания. Приказав своим флотам действовать наступательно, император ожидал от любви к славе, от увлечения битвой того, чего можно было достигнуть только терпеливыми усилиями, и таким образом, можно сказать, хотел скорее вырвать победу отчаянным усилием, чем оспаривать ее равными силами. К несчастью, он взывал тогда к человеку, весьма храброму лично, который в унынии, им овладевшем, готов был решиться на все, чтобы смыть пятно со своей чести. С недовольными союзниками, с кораблями, многие из которых еще не видали моря, с офицерами, доверие которых он утратил, с канонирами, которые большей частью ни разу еще не палили из пушек с качающейся палубы, Вилльнёв, измученный, решился сыграть одну из тех партий, которые могут при проигрыше поколебать самые твердые государства.

XIII. Блокада Кадикса Нельсоном и Коллингвудом

Между тем, как французский адмирал боролся с недоброжелательством испанских властей и с трудом добывал из опустошенных магазинов порта кое-какие жалкие, необходимые ему запасы, Колингвуд вновь расположился крейсерством перед Кадиксом и с каждым днем получал новые подкрепления. 22 августа контр-адмирал сэр Ричард Биккертон привел ему 4 корабля, а 30 к нему присоединился сэр Роберт Кальдер с эскадрой, отделенной от флота Корнваллиса. Таким образом, еще раньше чем Вилльнёв мог подумать о выходе в море, под началом Коллингвуда собралось уже 26 линейных кораблей. Но не Коллингвуду предназначена была честь такого важного командования: его счастливый соперник пришел на Спитгед, где встревоженный народ принял его как избавителя. Невзирая, однако, на это торжество, Нельсон отказался остановиться в Портсмуте, и немедленно отправился в Лондон. Утром 20 августа он представился Адмиралтейству. Министров нашел он в сокрушении от внезапного возвращения Вилльнёва и от соединения его с Феррольской эскадрой, которому Кальдер не смог воспрепятствовать. Из Тулона вышло 11 неприятельских кораблей; в Вест-Индию их собралось уже 20, и вдруг узнают, что в Ферроле их уже 29. Несмотря на английские крейсеры, грозный обвал все нарастал и, казалось, катился уже к Каналу. Что бы случилось, если бы Кальдер с 18 кораблями еще раз встретился Вилльнёву? «Кальдер, — отвечал Нельсон, — может быть был бы разбит, но я ручаюсь вам, что после этой победы соединенный флот целый год не будет страшен».

Ободренное уверенностью Нельсона, Адмиралтейство не могло отказать ему в нескольких минутах отдыха. Пользуясь этим, адмирал полетел в Мертон. Сэр Вильям умер в начале 1803 года, и с того времени леди Гамильтон постоянно жила с маленькой Горацией в этом прелестном поместье, которым обязана была щедрости своего любовника. В свежей тени его сада Нельсон начинал уже забывать тревоги последней кампании, как вдруг командир фрегата «Эвриал» капитан Блаквуд привез ему известие, что соединенный флот вошел в Кадикс. На другой же день Нельсон был в Лондоне и предложил свои услуги Адмиралтейству. Лорд Бэргам принял его с распростертыми объятиями. «Выбирайте, — сказал он, — офицеров, которые должны служить под вашим начальством». «Решите это сами, милорд, — отвечал адмирал, — один и тот же дух оживляет весь флот, и вы не можете сделать дурного выбора». Английское правительство долго оставалось неблагодарным к лорду Нельсону, но наконец научилось обращаться к нему с тем почетом, какого достойны были его блестящие заслуги. Лорд Бэргам дал ему неограниченную власть, которая простиралась от Кадикса на все Средиземное море. Он желал, чтобы Нельсон сам продиктовал его секретарю названия судов, которые пожелает прибавить к своей эскадре. 7 сентября Нельсон распростился с Адмиралтейством и еще раз побывал в Мертоне, откуда не мог вырваться без некоторого грустного предчувствия. «Я могу много потерять и мало выиграть, — говорил он, — я мог бы уклониться от этого нового риска, но я хотел поступить как честный человек и как верный слуга отечества». 14 сентября, еще взволнованный печальным расставанием, он прибыл в Портсмут; но с прибытием на «Виктори» в нем воскресла вся прежняя энергия. 29 числа он был уже перед Кадиксом, соединясь предварительно у Плимута с кораблями «Аякс» и «Тондерер». Под начальство его поступили два вице-адмирала: Кальдер и Коллингвуд, и два контр-адмирала: Томас Люис и граф Нортекс; но из двух вице — адмиралов, Кальдер должен был отправиться в Англию, чтобы дать отчет о своих действиях, и Коллингвуду одному предстояло остаться под начальством Нельсона.

От чего зависят иногда самые великие воинские поприща! Коллингвуд, старший восемью годами, прежде Нельсона поступил на службу и, однако, после него получил патенты на чины лейтенанта и капитана. Не много было нужно, чтобы решить судьбу этих людей. Опереженный в чине капитана, Коллингвуд мог уже быть рядом с Нельсоном не иначе, как под его началом. Простой и скромный, он долго оставался в тени, которую отбрасывала на всех блестящая репутация победителя при Абукире. Когда он вышел из этой тени, время больших битв уже миновало. Участвовав в сражениях 1 июня и Сан-Винцентском, разделив с Нельсоном его последнее торжество, Коллингвуд, едва шестидесяти лет от роду, но изнуренный пятьюдесятью годами службы, из коих сорок четыре проведено в море, угас в 1810 г., не унеся с собой в могилу ни одной победы, ни одного лавра, которые он мог бы назвать своими. Более спокойный, более покорный судьбе, чем Нельсон, одаренный несравненно более возвышенным нравственным чувством, он не обладал в равной степени с героем Нила той лихорадочной пылкостью, которая создает случаи, превозмогает обстоятельства и которая, в случае нужды, «схватила бы за волосы утопающую честь». Однако, тем не менее, Коллингвуд и Нельсон суть два имени, которые история не может разделить; это два типа, дополняющие один другой. Один есть самое возвышенное выражение флота, превосходящего все прочие; другой — исключительный гений, подчиняющий этот флот своему влиянию и увлекающий его на неизвестные до той поры пути. Чуждый всякого чувства зависти, занятый единственно мыслью об опасности, угрожавшей его отечеству, Коллингвуд без сожаления принял вторую роль. Он обещал Нельсону свое уже не однажды испытанное содействие и радовался большой чести от сражения с численно превосходящим неприятелем. «Решительное превосходство в числе, — сказал он, — может породить только вялость; но кто из нас не почувствует, что все мужество его пробуждается, когда вспомнит, что, по-видимому, спасение Англии зависит от наших усилий».

Не нежданным обстоятельством, не следствием оплошности было это видимое неравенство двух флотов. 104 линейных корабля, беспрестанно подверженные тяжким крейсерствам, поглощали все средства английских портов и редко представляли действующую силу. Реально Англия располагала боеспособной силой из 72 кораблей, и то из них едва ли 60 находилось в морях Европы. Наполеон в тех же водах успел собрать 65 кораблей: 21 в Бресте, 5 в Текселе, 34 в Кадиксе и 5 в крейсерстве, под начальством капитана Лаллемана. Адмиралтейство в этой крайности нашло необходимым вербовать матросов даже на берегах Португалии{74}; однако обещало Нельсону при первой возможности прислать подкрепления. Между тем оно предписало ему непременно удержать под своим начальством все корабли, какие только найдутся способными держаться в море, и отсылать в Англию только те, которые опасно будет оставлять долее в отдалении от портов. Поэтому адмирал Кальдер должен был оставить свой 100-пушечный корабль Нельсону и пересесть для отправления в Англию на одно из негодных судов: но Кальдер не мог вынести мысли, что должен оставить свой флагман в присутствии эскадры, которую еще так недавно водил в сражение. Великодушный до неосторожности, Нельсон, несмотря на формальные приказания Адмиралтейства, внял этой неуместной щепетильности, и сэр Роберт Кальдер за несколько дней до выхода неприятельского флота отправился в Портсмут на корабле «Принц Валлийский». Нельсон с радостью видел его удаление. Почти накануне битвы он без сожаления пожертвовал этим превосходным кораблем, потому что Кальдер со своим грустным расположением духа, со своим унынием, стеснял его прямодушный, открытый характер и, казалось, набрасывал какой-то печальный оттенок на приподнятое настроение эскадры.

«Наконец Кальдер отправился, — писал Нельсон Коллингвуду, — и право, я этому очень рад. Воспользуйтесь хорошей погодой и приезжайте сегодня утром на «Виктори», мне хочется побеседовать с вами и рассказать вам все, что знаю. Во всяком случае, мы всегда можем сообщаться посредством телеграфа. Употребляйте это средство когда и сколько хотите, без церемонии. Нас не двое — мы единство, и надеюсь, всегда будем таковым. Я вам послал, друг мой, предполагаемый мною план нападения; но это только для того, чтобы сообщить вам мои намерения. Что же касается выполнения, то я вполне полагаюсь на ваше собственное усмотрение. Между нами, любезный Коллингвуд, не может вкрасться никакого мелочного соперничества. У нас в виду одна цель: уничтожить неприятельский флот и добыть нашему отечеству славный мир. Никто на свете не может более меня иметь к вам доверия; никто на свете не засвидетельствует и не заставит оценить ваши заслуги с бoльшей готовностью, чем старый друг ваш — Нельсон и Бронте». Такое братское единодушие должно было удвоить силы британского флота, и к тому же прибытие Нельсона уже успело произвести свой обычный эффект. Капитаны, поспешившие на «Виктори», казалось, забывали чин своего адмирала, наперебой стараясь выказать ему свою радость. Он силой этого доверия сближал умы, заставлял умолкать все пустые распри, которые могут произвести несогласие в эскадре; и, прежде чем подставлять кольчугу под удары неприятельского клинка, он, так сказать, сжимал ее звенья. Зато во всех уголках кораблей: в капитанских каютах, в кают-компаниях, у мичманов в кубрике, везде повторялись слова, которые капитан Дёфф написал жене своей: «Этот Нельсон такой любезный, такой превосходный человек и такой приятный начальник, что мы все желали бы предупреждать его желания и приказания».

Никогда еще подобная преданность не была более нужна, потому что Нельсон дал себе слово нанести решительный удар. «Моя жизнь будет поставлена на карту», — говорил он. Иногда в самом разгаре своих смелых планов он вдруг начинал сожалеть о недостаточности своих сил: «Я пришел сюда не для того, чтобы находить трудности, а для того, чтобы преодолевать их. При первой возможности Адмиралтейство пришлет мне побольше кораблей. Однако мистер Питт должен знать, что Англии нужна не просто блистательная победа 23 кораблей над 36; ей нужно, чтобы соединенный флот был уничтожен, а уничтожать могут только большие силы». Последовательные подкрепления усилили наконец английскую эскадру до 33 кораблей, но Нельсон тогда был принужден послать 6 кораблей в Тетуан и Гибралтар — освежить свои силы. Контр-адмирал Люис, которому он поручил начальство над этим отрядом, сказал ему: «Вы отсылаете нас, Милорд, а между тем, в наше отсутствие неприятель может выйти, и мы упустим случай с ним сразиться». Но Нельсону необходимо было решиться освежать таким образом эскадру поотрядно, несмотря на то, что провизия привозилась в море; не то пришлось бы в один прекрасный день снять блокаду и вести весь флот в Гибралтар. Сделать это значило позволить Вилльнёву выйти из Кадикса, а Нельсон знал, что Англия, еще не совсем успокоенная после недавних опасений, не простила бы ему подобной ошибки.

XIV. Инструкции Нельсона и Вилльнёва эскадрам

Так как все английские силы сосредоточены были у французских и испанских портов, то 5 кораблей Лаллемана, вышедшие из Рошфора, могли действовать свободно. Отряд этот, составленный из отборных судов, пользовался обстоятельствами, и счастье ему покровительствовало. Он успел уже овладеть кораблем «Калькутта» и конвоем китобоев, и едва было не взял у Опорто корабля «Агамемнон», прежде чем сэр Ричард Стракан отряженный против него с 5 кораблями и 2 фрегатами, успел напасть на след его. Поэтому Лаллеман, только что произведенный императором в контр — адмиралы, мог внезапно войти в Кадикс, и если бы контр-адмирал Сальседо сделал то же, то силы союзного флота мгновенно бы возросли до числа 46 линейных кораблей. Предположив, что Нельсон не имел бы тогда отряда в Гибралтаре, и что сэр Ричард Стракан и контр-адмирал Найт, блокировавший Картахену, поспешат к нему присоединиться, то все еще число английских кораблей не превышало бы 40. Нельсон, желая быть заранее готовым ко всем случайностям, предположил, что все эти соединения совершились, и на этом основании — самом обширном, какое можно было себе представить, — начертал свой план действий. В инструкции, которую он по этому случаю сообщил своим капитанам, было следующее: «Я полагаю, что почти невозможно устроить флот из 40 кораблей в одну линию. В этих водах в такое время года ветры часто бывают переменчивы, погода всегда почти пасмурна; словом, если бы мы предприняли этот маневр, то тысячи непредвиденных обстоятельств могли бы угрожать нам потерей времени, что, по всей вероятности, заставило бы нас упустить случай дать решительное сражение. Вместо того, чтобы менять ордера в виду неприятеля, я хочу, чтобы наш ордер похода был в то же время и ордером баталии. Поэтому флот должен постоянно находиться в ордере двух колонн. Если флот будет состоять из 40 кораблей, то я отделю в каждую колонну по 16, а из остальных 8 двухдечных отборных ходоков составлю отдельную эскадру. Эскадра эта будет в готовности по моему сигналу поддержать ту или другую колонну, и таким образом всегда может немедленно составиться там, где нужно, линия баталии из 24 кораблей».

Разделив флот свой на две эскадры, Нельсон имел в виду дать вместе два отдельных сражения. Одно, наступательное, он предоставлял Коллингвуду; за другое — оборонительное, брался сам. С этой целью он рассчитывал прорезать линию Вилльнёва, которая, по всей вероятности, должна была растянуться на пять или на шесть миль, так, чтобы разделить ее надвое и потом, дав Коллингвуду численное превосходство над неприятелем, самому, с меньшими силами, удерживать натиск большей части неприятельского флота. Так, например, предположив, что английский флот состоит из 40 кораблей, а союзный из 46, Коллингвуд с 16 кораблями должен был атаковать 12 неприятельских, а Нельсон с остальной частью флота предоставлял себе 34. Но чтобы противиться напору этой массы сил, Нельсон не имел намерения оставаться в бездействии; напротив, он хотел устремиться на центр неприятеля и, отрезав этим движением Вилльнёва и корабли, его окружающие, от эскадры, воспрепятствовать таким образом неприятельскому адмиралу передавать свои приказания авангарду. Удержать таким маневром авангард в бездействии значило выиграть несколько драгоценных минут. Если эта часть союзного флота тотчас же не примет энергического решения, если она будет ждать сигналов главнокомандующего, чтобы вступить в дело, то корабли Коллингвуда, четвертью числа сильнейшие, чем их противники, подавят арьергард прежде, чем авангард успеет сделать хоть один выстрел. Конечно, колонна Коллингвуда не могла бы одержать подобную победу, не потеряв ни одной стеньги или рея, но такую невыгоду должен был вполне вознаградить моральный эффект победы, и 40 кораблям, чем бы ни поплатились они за первый успех, нечего было опасаться 34 кораблей, не тронутых, правда, но расстроенных нравственно поражением их товарищей.

В таком-то духе написаны были эти инструкции, столько раз истолкованные, столько раз прославленные как совершеннейшее выражение морской тактики, как военное завещание самого знаменитейшего из адмиралов Англии. Мы увидим, какие изменения произвели на месте в этом плане пылкая нетерпеливость Нельсона и всегда непредсказуемые обстоятельства морского сражения. Притом, наиболее достойны внимания в этом проекте не тактическая сторона его, а нравственная; не искусное разделение сил, задуманное Нельсоном, но благородное доверие к своим подчиненным, побудившая его к этому. Во многих местах своей инструкции он повторяет: «Как только я уведомлю командующего второй колонной о моем намерении, колонна эта предоставляется ему в полное, независимое распоряжение. Пусть он ведет атаку по своему усмотрению, пусть как хочет пользуется своими выгодами до тех пор, пока не возьмет или не уничтожит все окруженные им суда. Я сам позабочусь о том, чтобы прочие неприятельские корабли не помешали ему. Что же касается капитанов, то пусть они не тревожатся, если во время боя не заметят или не поймут сигналов их адмирала: они не сделают ошибки, если поставят корабль свой борт о борт с неприятельским».

При этих благородных словах, при этом простом и вместе глубокомысленном изложении самых высших правил морской тактики восклицания энтузиазма и восторга огласили адмиральскую каюту «Виктори», куда собраны были тогда для совета все адмиралы и капитаны эскадры. «Действие этих слов, — писал Нельсон, — можно было сравнить с электрическим потрясением». Некоторые из офицеров были тронуты до слез. Все единогласно одобрили план атаки. Его нашли новым, непредвиденным, понятным и исполнимым, и все, с первого адмирала до последнего из капитанов — говорили: неприятель погиб, если только мы его настигнем».

Союзники, со своей стороны, тоже готовились к бою. В их флоте царил та же лихорадочная деятельность, то же самоотвержение, но не та же уверенность. Гравина, совершенный во всем, даже в доброй воле, — как выражался генерал Бёрнонвилль — объявлял себя готовым, и всеми силами старался ободрить свою приунывшую эскадру, но втайне разделял основательные опасения Вилльнёва. Последний — что бы против этого ни говорили, — был все-таки самый сведущий офицер и самый искусный тактик, но только не самый твердый характер во французском флоте. Он с отчаянием в душе предугадывал намерения своего искусного противника. «Он не удовольствуется тем, — говорил он своим офицерам, — чтобы, построясь в линию баталии параллельно нам, положиться в остальном на свою артиллерию. Он будет стараться окружить наш арьергард, прорежет нашу линию, и на те из кораблей наших, которые ему удастся вырвать из ордера, устремит целые массы своих, чтобы их окружить и уничтожить». Желая противопоставить такой тактике подобную же, Вилльнёв предполагал тогда устроить в линию только то число кораблей, какое будет у англичан; остальную же часть флота вверить Гравине, и составить таким образом резерв, готовый устремиться на помощь угрожаемым кораблям.

План этот был составлен тогда еще, когда неприятель имел перед Кадиксом только 21 корабль; но по прибытии к Нельсону подкреплений он стал невыполним. Кроме того, недостаточно составлять только новые ордеры похода и баталии, подготовлять быстрые сосредоточения и неожиданные эволюции — более всего нужно иметь корабли, способные выполнять эти трудные движения. Морские эволюции, в существе своем, представляют искусство слишком замысловатое, чтобы быть по силам флоту, который еще не имел времени хорошенько оглядеться. Они требуют верного глазомера, особого чутья в управлении кораблем — качеств, которые иногда не даются и самым сведущим офицерам и которые часто утрачиваются без постоянной практики; так что офицеры, обладавшие ими вполне во время плавания, уже не находят их в прежней степени снимаясь с якоря после долгого пребывания в порте. Поэтому Вилльнёв, пугаясь сложностей, в которые могло вовлечь его испытание новой тактики, незаметно возвращался к правилам старой. Эскадра Гравины, состоявшая из 12 французских и испанских кораблей, сохраняла свое название резервной, но, в сущности, должна была составить авангард союзного флота. «Я не имею ни средств, ни времени, — говорил Вилльнёв, -следовать другой тактике с теми капитанами, каким вверены корабли соединенного флота. Я надеюсь, что все удержатся на своих местах, но уверен, что ни один не сумеет принять смелого решения».

Может статься, что действительно в этой крайности Вилльнёву оставалось использовать только то средство, которое он и использовал. Сдвоив свою линию баталии другим рядом кораблей, расположенных против интервалов этой линии, он мог затруднить огонь части своих кораблей. Разделив свои силы, он подвергался еще бoльшей опасности, потому что слабейший отряд нашелся бы принужденным, — как это уже видели в Сан-Винцентском сражении, — после первой бесплодной демонстрации к несвоевременной ретираде. Построив, напротив, свой флот в одну линию, он, правда, представлял слишком растянутый фронт, но по крайней мере, каждый корабль мог свободно действовать артиллерией и без замешательства перейти к той части линии, которой неприятель наиболее стал бы угрожать. С этой-то мыслью он принял обыкновенный ордер баталии и обратился к эскадре своей со следующими простыми и памятными словами, которые, по несчастью, заключают в себе осуждение его же собственного поведения при Абукире. «Все усилия наших кораблей должны стремиться к тому, чтобы подавать помощь наиболее терпящим кораблям и быть как можно ближе к адмиральскому кораблю, который первый подаст в этом пример. Капитаны должны гораздо более советоваться с собственным мужеством и с любовью к славе, чем с сигналами адмирала, которые тот, окруженный неприятелем, в дыму, может быть не в состоянии уже сделать. Каждый капитан, который не будет в огне, будет не на своем месте, и сигнал, сделанный с тем, чтобы его к этому понудить, будет для него бесчестным пятном».

Так готовился кровавый день Трафальгара. Питт, как мы уже сказали, возобновил прежнюю коалицию, и Наполеон снял свой лагерь с берегов океана. Франции угрожали со стороны Германии и еще более со стороны Италии. Там эрцгерцог Карл вел против Массены главную австрийскую армию. Англичане и русские должны были высадить в Таренте, в Неаполе или в Анконе, войска, собранные уже на Мальте и Корфу. В соединении с неаполитанской армией, эти войска могли сбить двадцатитысячный корпус генерала Гувиона-Сен-Сира, занимавший крепость Пескару, и северную границу Неаполитанского королевства, а потом, двинувшись через Тоскану и Парму на Генуа, внезапно появиться в тылу у Массены. Эта диверсия, предложенная венскому двору, была любимым проектом генерала Дюмурье, проектом, который он рекомендовал Нельсону, и выполнение которого жаждал принять на себя. «Мы бы осуществили таким образом, — писал он адмиралу, — те планы, которые вместе составляли в Гамбурге против ненавистного нами узурпатора». Но этот искусный план не укрылся от проницательного взора Наполеона, и между тем, как королева Неаполитанская писала Нельсону, некогда «своему избавителю», а теперь «своему герою»: «Одно имя ваше оживляет каждого. Общий кризис близок. Дай Бог только, чтобы он был к нам добр». Генерал Сен-Сир получил следующие инструкции: «Овладеть Неаполем, удалить Двор, рассеять и уничтожить неаполитанскую армию прежде, чем русские и англичане успеют узнать, что военные действия начались».

Через несколько дней после отправления этих инструкций, 17 сентября 1805 г., Наполеон послал Вилльнёву повеление — со всем союзным флотом сняться с якоря, идти, во-первых, к Картахене, чтобы соединиться с контр-адмиралом Сальседо, а оттуда к Неаполю, чтобы высадить там войска, находящиеся при его эскадре, в подкрепление генералу Сен-Сиру. «Я желаю, — прибавлял император, — чтобы везде, где встретите неприятеля, слабейшего силами, вы бы не медля нападали на него и имели с ним решительное дело... Вы должны помнить, что успех предприятия зависит более всего от поспешности вашего выхода из Кадикса. Мы надеемся, что вы сделаете все, что от вас зависит, чтобы поскорее это исполнить, и рекомендуем вам в этой важной экспедиции смелость и наивозможно энергичную деятельность». С Вилльнёвом император не боялся переборщить. В его глазах этот адмирал принадлежал к числу тех людей, которые нуждаются скорее в шпоре, чем в узде. Притом, предписывая Вилльнёву это пагубное движение, Наполеон был уверен, что чрезвычайное малодушие не позволит ему на это решиться, и потому секретно отправил из Парижа вице-адмирала Розили, которому приказывал, если он найдет союзный флот еще в Кадиксе, принять над ним начальство, поднять адмиральский флаг на грот-брам-стеньге корабля «Буцентавр» и отослать во Францию вице — адмирала Вилльнёва, чтобы дать отчет в предшествовавшей кампании.

Адмирал Декре, искренно любивший Вилльнёва, дрожащей рукой написал это последнее приказание. Он, обладавший такой легкостью пера, таким чистым и ясным слогом, раз двадцать перемарал и перечеркнул пять или шесть последних строчек, которыми возвещал несчастному адмиралу его отрешение и намерение императора. Менее чем всякий другой, он мог надеяться, что какой-нибудь счастливый случай выручит Вилльнёва прежде получения этой депеши, потому что сам он нисколько не сомневался насчет положения соединенного флота. «Я верю, — говорил он императору, — в действительную силу кораблей Вашего Величества, и в той же степени уверен в тех кораблях Гравины, которые были уже в море; — но что касается прочих испанских кораблей, которые в первый раз выйдут из порта, дурно вооруженные, под командой неопытных капитанов, то признаюсь, я не знаю, что можно осмелиться предпринять на другой день вступления под паруса с этой многочисленной частью союзного флота».

Военный совет, созванный Вилльнёвом перед выходом из Кадикса, объявил то же мнение, что и морской министр. Адмиралы: Гравина, Алава, Эсканьйо и Сизнерос, коммодоры: Макдонель и Галиано были в этом совете представителями испанской эскадры. Со стороны французов присутствовали контр-адмиралы Дюмануар и Магон, капитаны Космао, Местраль, Вилльгри и Приньи. Они единогласно объявили, «что корабли обеих наций бoльшей частью дурно вооружены, что многие из этих кораблей не имели случая обучить экипажи свои в море, и что трехдечные корабли: «Санта — Анна», «Райо» и 74-пушечный «Сан-Жусто», вооруженные на скорую руку и только что вышедшие из гавани, хотя и могут, в крайности, сняться с якоря вместе с флотом, однако не в состоянии принести в бою ту пользу, какой можно было бы от них ожидать, если бы они были снаряжены должным образом». Такова была при всем том преданность этих великодушных людей, что несмотря на печальные предчувствия, они все преклонились, как некогда храбрые капитаны Турвилля, перед этим не допускающим возражений аргументом: «Повеление короля — атаковать». Но Турвилль имел перед неприятелем славную невыгоду малочисленности; Вилльнёв, напротив, имел в этом отношении бесплодное превосходство.

«У англичан, — говорил император, — очень поубавится спеси, когда во Франции найдется два или три адмирала, которые желают умереть». Никто более Вилльнёва не был готов на такую жертву; он был бы счастлив, если бы этой ценой мог купить надежду сохранить свой флот. «Но выйти из Кадикса, — писал он адмиралу Декре, — не имея возможности тотчас же пройти в пролив и притом с уверенностью встретить весьма превосходного неприятеля, значило бы все потерять. Я не могу думать, чтобы Его Величество захотел подвергнуть большую часть морских сил своих такому отчаянному риску, который не обещает даже славы». К несчастью и эта последняя нерешительность должна была скоро исчезнуть. Вице-адмирал Розили прибыл уже в Мадрид. В дороге у него поломалась карета, и он задержан был этим случаем до 14 октября, а между тем Вилльнёв узнал о его прибытии в Испанию{75}. Известие это поразило Вилльнёва в самое сердце. «Я бы с радостью, — писал он морскому министру, — уступил первое место адмиралу Розили, если бы только мне позволено было оставить за собой второе; но для меня невыносимо потерять всякую надежду доказать, что я достоин лучшей участи. Если ветер позволит, я завтра же выйду». В эту минуту его уведомили, что Нельсон отослал 6 кораблей в Гибралтар. Он немедленно пригласил к себе на «Буцентавр» адмирала Гравину, и после минутного с ним совещания сделал флоту сигнал: «Приготовиться к походу».

В продолжение двух месяцев с французских, а еще более с испанских кораблей дезертировало множество матросов. Некоторых из них поймали на улицах Кадикса, перед самым снятием с якоря, но большое число успело уже скрыться в окрестностях, так что к 19 числу немногие команды оказались в полном составе. Однако в 7 часов союзный флот начал сниматься; в половине девятого об этом дано было знать Нельсону, который находился тогда со своей эскадрой в 50 милях к WNW от Кадикса. Зная, что Вилльнёв будет иметь возможность от него уйти, если прежде его поспеет к проливу, он не медля взял курс в этом направлении. Большому флоту не легко выходить из Кадикса: за шесть лет до Вилльнёва адмирал Брюи употребил на это три дня. Штиль и противное течение скоро остановили движение союзной эскадры, и 19 числа не более 8 или 10 кораблей успело выйти за черту рейда. На другой день легкий ветерок от SO помог выбраться и остальным 19. Погода была превосходная, но в ночь небо заволокло тучами, и все, казалось, предвещало шторм от SW. Впрочем, довольно было нескольких часов умеренного ветра, чтобы Вилльнёву выбраться поболее на ветер от Трафальгара, а там шторм от W или SW, не только не мешал, но еще благоприятствовал бы его намерениями. В 10 часов утра последние французские и испанские корабли были уже вне кадикского рейда. Английский флот держался в виду мыса Спартель, сторожа вход в пролив. Тогда Вилльнёв, решась уже более не отступать, написал адмиралу Декре последнюю свою депешу: «Весь флот под парусами... Ветер SSW, но я полагаю, что это только утренний ветерок. Усмотрено нами 18 неприятельских судов; следовательно, по всей вероятности, жители Кадикса скоро дадут вам знать о нас... Этот выход внушен мне единственно желанием следовать намерениям Его Величества и употребить все усилия к тому, чтобы исчезло неудовольствие, возбужденное в нем происшествиями последней кампании. Если настоящая экспедиция удастся, я с радостью готов верить, что иначе и быть не могло, и что все было рассчитано как нельзя лучше, к пользе дела Его Величества».

XV. Выход соединенного флота 20 октября 1805 года

Итак, Вилльнёв снялся с якоря и шел сражаться; но шел без уверенности. Над этой храброй, преданной эскадрой витала опасность гибели; адмирал страшился этого, хотя не мог дать себе ясный отчет в своих опасениях. Конечно, немалое влияние на него имело воспоминание об Абукире; но что в его депешах всего чаще составляет предмет его жалоб? Недостаток морского навыка в офицерах и матросах, недостаток военного опыта у капитанов, недостаток слаженности при маневрировании. Без сомнения, эти жалобы были основательны и важны; однако было зло еще более существенное, зло, которое Вилльнёв никогда не старался исправить, и на которое еще в 1802 г. так ясно указал знаменитый инженер Форфе. Вот что писал он в одной брошюре, на которую в эту эпоху обратили так мало внимания: «на самом деле одна артиллерия может решить вопрос превосходства на море. Забавно слушать иногда, как часто и долго рассуждают и спорят из-за того только, чтобы определить причину превосходства англичан!.. Четырех слов довольно, чтобы ее указать... У них корабли хорошо организованы, хорошо управляются, и артиллерия их хорошо действует... У вас же — совершенно противное!.. Когда у вас будет то же, что у них, вы в состоянии будете им противиться... вы даже побьете их». Действительно, кто захочет представить себе разрушительное действие массы металла, общий вес которой часто простирается до 3000 фунтов{76}, выброшенной в пространство со скоростью 500 метров в секунду, и встречающей внезапно на пути своем проницаемую преграду, которая при ударе раздирается, и расщепляется на обломки еще более гибельные, чем сами ядра, — кто это себе представит, тот поймет всю грозную силу первых залпов линейного корабля. Вместо того, чтобы рассеивать эту неодолимую силу, как делали тогда французы{77} в надежде, что она встретит в пространстве чуть видную цель, как например, снасть или даже стеньгу, англичане лучше рассчитывали и избирали цель более приметную — батарейную полосу неприятеля; они усеивали телами убитых неприятельские палубы, между тем как французские ядра пролетали у них над головами{78}. Притом, английские канониры, лучше обученные, нежели французские, соединяли с верностью в пальбе редкую быстроту в действии орудиями. В 1805 г. не на всех кораблях, но на хороших, как например: на «Фудройане», где имел перед тем свой флаг Нельсон, на «Дреднауте», с которого только что пересел Коллингвуд, английские канониры дошли до того, что делали по выстрелу в минуту. В ту же эпоху лучшие французские канониры делали по одному выстрелу в три минуты. Этому-то тройному превосходству англичан дoлжно бы французам приписать свои неудачи с 1793 г. Этому-то «граду ядер», как выражался Нельсон, Англия обязана была владычеством над морями, и он сам обязан был победами при Абукире, а потом при Трафальгаре.

Ветер, помогший Вилльнёву и Гравине выйти из Кадикса, вдруг посвежел. При взятии рифов некоторые из испанских кораблей увалило под ветер, и, задержанная этим обстоятельством, союзная эскадра отходила от берега очень медленно{79}, а Нельсон между тем, уже извещенный своими фрегатами о движении ее, летел к ней под всеми парусами. Но вскоре за сильными порывами последовал штиль, и ночь наступила прежде, чем противники успели опознать друг друга. Тогда в разных пунктах горизонта показались огни. То были сигналы английской эскадры и ее крейсеров. Частые пушечные выстрелы, бенгальские огни, ярко блиставшие среди глубокого мрака, — все это напоминало Вилльнёву, что он тщетно будет стараться скрыть свои движения от бдительных взоров противника. К 9 часам вечера он признал необходимым устроить свою эскадру и сделал сигнал: построиться в линию баталии{80}. 21 октября 1805 г., день, плачевно памятный для французов, застал оба флота на параллели мыса Трафальгара. Нельсон в продолжении ночи расчетливо умерил быстроту своей погони и к утру удержался у Вилльнёва на ветре. На восходе солнца он дал время кораблям своей эскадры сблизиться между собой и искал глазами неприятеля. От него милях в 20 или 15, рассеянный на большом пространстве, союзный флот шел к проливу, придерживаясь берега Андалузии, еще прикрытого утренним туманом{81}.

В первый раз оба флота находились в присутствии друг друга. Немедленно общая деятельность оживила ряды их: французские и испанские корабли спешили исправить наскоро устроенную ими ночью линию баталии; английские ставили все возможные паруса и, держа лисели с обеих сторон, спускались на неприятеля. В 8 часов Вилльнёв, убедясь, что генеральное сражение неизбежно, без всякого признака слабости к этому приготовился, и опытным глазом избрал себе боевую позицию{82}. Суда его поворотили все одновременно и эскадра взяла курс к Кадиксу. Таким образом, этот порт оставался открытым для тех кораблей, которые наиболее потерпят. Потом на тот же галс была выстроена боевая линия, и в этом порядке союзный флот стал поджидать английский.

Легкий ветерок от вест-норд-веста едва наполнял верхние паруса кораблей, но, подталкиваемый длинной попутной зыбью — несомненным признаком близкого шторма — флот Нельсона и Коллингвуда приближался со скоростью 3 миль в час. Он построен был в две колонны, как предложил Нельсон. «Виктори» вел первую колонну; за ним следовали два 98-пушечные корабля «Темерер» и «Нептун», и все три составляли таким образом грозную массу, назначенную сделать первую брешь в неприятельской линии. За «Нептуном» шли 74-пушечные корабли «Конкерор» и «Левиафан», а потом 100-пушечный «Британия», под флагом контр-адмирала графа Нортеска. Отделенный от этой первой группы довольно большим интервалом, в кильватере «Британии» держался любимый корабль Нельсона «Агамемнон» под командой бывшего командира корабля «Вангард», сэра Эдуарда Берри, а за ним семидесятные корабли «Аякс», «Орион», «Минотавр» и «Спаршиэт». 64-пушечный корабль «Африка», упавший ночью под ветер, нес все возможные паруса, чтобы войти на свое место.

В голове второй колонны шел 100-пушечный корабль «Ройяль-Соверен», под флагом вице-адмирала Коллингвуда. Незадолго перед тем вышедший из дока, этот превосходный корабль сохранил все прежние свои качества и скользил по воде с легкостью фрегата. «Белльиль» и «Марс» с трудом за ним следовали. В кильватере корабля «Марс» держались «Тоннан», «Беллерофон», «Колосс», «Ахилл» и «Полифем». Немного правее «Ревендж» вел за собой «Свифтшур», «Дифайянс», «Тондерер» и «Дефенс». Два 98-пушечных корабля «Дреднаут» «Принц» держались между колоннами, но также состояли в эскадре Коллингвуда. Соединенные одной мыслью, хотя и назначенные действовать в сражении отдельно, эти две дивизии одного и того же флота, первая из 12 кораблей, вторая — из 15, разделяли благородный дух соревнования своих предводителей и пылали одинаковым рвением приблизиться к французской эскадре.

Союзный флот, состоя из 18 французских кораблей, все восьмидесятных и семидесятных, и из 15 испанских, из которых 4 100-пушечных, имел против английского флота всех кораблей на 6 более, но зато 100-пушечных на 3 менее {83}. Шесть адмиралов начальствовали его дивизиями. Флаг адмирала Вилльнёва развевался на корабле «Буцентавр», флаг адмирала Гравины на 112-пушечном корабле «Принц Астурийский». Контр-адмирал Дюмануар сидел на корабле «Формидабль», контр-адмирал Магон на корабле «Альджесирас», и наконец флаги контр-адмирала Сизнероса и вице-адмирала Алавы подняты были на двух великолепных испанских трехдечных: «Сантиссима-Тринидад», 130-пушечном и «Санта-Анна», 112-ти пушечном.

Затрудненная в своем движении штилем и зыбью, огромная армада эта, растянувшаяся тогда на протяжении 5 или 6 миль, представляла неприятелю неправильный фронт. 10 кораблей, упавших под ветер, были не на своих местах, и составляли за линией второй ряд. Авангард под начальством контр-адмирала Дюмануара состоял из кораблей: «Нептуно», «Сципион», «Интрепид», «Райо», «Формидабль», «Дюге-Труэн», «Мон-Блан», «Сан-Франциско д'Асис», «Сан-Августино» и «Герой». Три первых корабля кордебаталии держались около «Буцентавра»: «Сантиссима-Тринидад» впереди, «Редутабль» в кильватере, «Нептун» под ветром, против интервала между кораблями «Редутабль» и «Буцентавр». Позади этой группы оставался огромный интервал, который следовало бы занять трем упавшим под ветер кораблям «Сан — Леандро», «Сан-Жусто» и «Индомтабль», интервал, разделявший, казалось, как будто в угоду плану атаки Нельсона, эскадру надвое, оставляя таким образом 14 кораблей со стороны Вилльнёва и 19 со стороны Гравины. В голове этой второй части линии находился корабль «Санта-Анна», а позади него лучшие три корабля французов: «Фугё», отделенный одним испанским — «Монарка» — от кораблей «Плутон» и «Альджесирас». «Эгль», «Свифтшур»{84} и «Аргонавт», отделенные от корабля «Альджесирас» испанским «Багама». За этими 9 кораблями следовал арьергард из 2 кораблей французских и пяти испанских: «Монтанец» и «Аргонавт» под ветром, «Бервик» и за ним «Сан-Жуан-Непомусено»; потом, «Ахилл», борт о борт с «Сан — Ильдефонсо», и наконец «Принц Астурийский», назначенный сначала Вилльнёвом, чтобы предводительствовать авангардом, но потом сделавшийся, вследствие движений флота в этот день, самым задним.

Союзный флот находился от Кадикса в расстоянии 25 миль. Нельсон желал прежде всего отрезать ему дорогу в этот порт; для этого ему следовало прорезать линию Вилльнёва. Подобный маневр был выполнен в сражении 1 июня лордом Гау, но с большими предосторожностями. Будучи на ветре у Вилларе-Жойеза, лорд Гау спускался на него в шахматном порядке, и притом косвенно к его линии, а не перпендикулярно. Сделав вид, что угрожает арьергарду неприятеля, он начал понемногу приводить, и тогда уже пошел к французским кораблям. В эту эпоху ни один тактик не осмелился бы маневрировать иначе, ни один офицер не решился бы оспорить мнение г-на Клака, «что флот, спускающийся на другой флот перпендикулярно направлению его линии, необходимо будет избит». Нельсон, конечно, не менее всякого другого понимал всю невыгоду подобного рода атаки; но рассчитывал на неопытность своих противников и, инстинктивно выбрав для достижения цели самый краткий, если не самый верный путь, он, не колеблясь, подставлял под огонь целой эскадры два корабля, назначенные проложить путь его флоту — свой и Коллингвуда.

Как только уверился Нельсон, что его приказания выполнены, что эскадра его выстроена в две колонны и идет под всеми парусами на французские корабли, он сошел в каюту. Там, взяв дневник свой, в который в то же утро занес последние движения своей эскадры, он стал на колени и написал следующую краткую молитву: «Да благоволит Бог Всемогущий даровать Англии, ради общего блага всей Европы, полную и славную победу. Да не позволит Он ни одной частной слабости помрачить блеск ее, и да не попустит Британский флот забыть священный долг человеколюбия! Что касается меня самого, — моя жизнь в руках Того, Кто ее даровал мне. Да благословит Он мои усилия на верную службу отечеству! Его воле предаю себя и справедливое дело, защита которого мне вверена».

Выполнив эту благочестивую обязанность, Нельсон, как нежный отец считал долгом еще одно: к духовной своей он прибавил статью, в которой завещал леди Гамильтон и дочь ее Горацию Нельсон признательности Англии{85}. Приготовясь таким образом к смерти, он вышел на верх, где ожидали его приказаний потребованные им командиры фрегатов. Подойдя к командиру фрегата «Эвриал», капитану Блэквуду, пользовавшемуся, вместе с капитаном Гарди, особенной его дружбой и доверенностью, он сказал: «Командиры наших фрегатов близко будут сегодня к неприятелю, потому что я хочу удержать их на «Виктори» как можно долее». Нельсон, если верить свидетельству капитана Блеквуда, был в эту минуту спокоен и решителен, но более серьезен и важен, чем обыкновенно. Несколько раз, замечая «бодрый вид союзного флота», он изъявлял сожаление, что этот флот повернул, и, казалось, с тайным беспокойством посматривал на горизонт, уже предвещавший бурю, и на поле битвы, перенесенное маневром Вилльнёва от входа в пролив к соседству опасных рифов Конил и Санти-Петри. Около 11 часов он пошел по батареям, где люди стояли уже по местам у орудий, поблагодарил офицеров за их распоряжения, сказал по несколько одобрительных слов каждому комендору и, укрепленный в своей уверенности видом этих мужественных лиц и этих жилистых рук, вышел опять наверх, чтобы сделать окончательный сигнал атаки Коллингвуду.

Сигнал был короток и ясен: «я имею намерение», уведомлял он телеграфом Коллингвуда : «прорезать неприятельский авангард, чтобы пресечь ему путь в Кадикс. Вы, со своей стороны, прорежьте арьергард, у двенадцатого корабля с хвоста линии». И между тем как «Рояйл-Соверен» готовился исполнить это приказание, сам Нельсон направил «Виктори» к «Сантиссима-Тринидад», одиннадцатому с головы в линии союзников. Этим двойным движением он предоставлял себе атаковать своими 12 кораблями уже не 16, как предполагал сначала, а 23 неприятельских корабля. «Мне нужно, по крайней мере, 20 кораблей из этого флота, — сказал он капитану Блеквуду в том увлечении, какое всегда овладевало им с приближением битвы, — взять или истребить менее не значило бы победить».

Очень вероятно, что, если бы Нельсон не опасался, что Вилльнёв захочет укрыться в Кадиксе, не дав ему полной победы, то он остался бы более верен своему первому плану, и не так неосторожно повел бы эту первую атаку. Еще вероятнее, что он к опасности спускаться на неприятеля по линии его траверза не прибавил бы без всякой причины опасности еще большей — атаковать его двумя колоннами; но в эту минуту пылкость его не принимала никаких советов тактики. Всякая новая эволюция была бы для него потерей времени, а в глазах его самой большой опасностью в эту минуту было упустить Вилльнёва, подобно Кальдеру. Как однако этот случай мог бы быть счастлив для французов! Прежде чем он успел ввести в дело силы, пропорциональные силам союзников, Нельсон, по-видимому, мог несомненно ожидать, что его передовые корабли будут подавлены массами союзников, как кавалеристы, которые вздумали бы, атакуя каре, врубаться в него не соединенно, а порознь, один за другим{86}.

Между тем флоты сближались: несколько миль их разделяло. Нельсон стоял на юте «Виктори»; он только что сделал своей эскадре сигнал: приготовиться стать к вечеру на якорь. «Как вы думаете, — сказал он потом капитану Блеквуду, — не нужно ли нам сделать еще один сигнал?» Потом, подумав несколько минут, он подозвал одного из своих флаг-офицеров: «Мистер Паско, — сказал он ему, — сделайте эскадре сигнал: Англия надеется, что каждый исполнит свой долг»{87}. Всем известно, с каким энтузиазмом приняты были эти бессмертные слова, и какое рвение, какую новую силу они возбудили в рядах английского флота. «Теперь, — сказал Нельсон, — я не могу сделать более. Будем надеяться на Высшего Властителя судеб мира и на справедливость нашего дела». Тогда капитан Блеквуд, устрашась опасности, какой подвергался Нельсон, и полагая, что замечает в нем грустное предчувствие, осмелился просить его от имени всех, чтобы он перенес свой флаг на «Эвриал», или, по крайней мере, предоставил другому кораблю пост, избранный им для «Виктори». «Нет, Блеквуд, — отвечал адмирал, — в подобных случаях начальник должен подавать пример». Потом однако, делая вид, будто склоняется на просьбы окружавших его, он позволил сделать сигнал кораблям «Темерер», «Нептун» и «Левиафан», чтобы они стали в голове линии; но вслед за тем приказал прибавить на «Виктори» парусов, и выполнение сигнала стало невозможным.

В ту минуту, когда этот последний маневр обнаруживал возрастающее нетерпение главнокомандующего, на «Ройяль-Соверен», ничто не показывало, что этому примеру хотят последовать. Превосходный корабль этот, ходкость которого составляла в эту минуту предмет зависти Нельсона, убавив парусов, поджидал отставшие от него корабли. Несмотря однако на эту видимую осторожность, Коллингвуд принял свои меры, чтобы удержать за собою честь нанести неприятелю первые удары. Только что «Белльиль» и «Марс» приблизились, как по знаку Коллингвуда, знаку, нетерпеливо ожидаемому, «Ройяль-Соверен» в свою очередь взмахнул крылами, и оставив далеко за собой свою колонну, казалось, один устремился на союзный флот.

XVI. Трафальгарское сражение 21 октября 1805 года

Был полдень. Англичане подняли белый флаг Св. Георгия. При повторенных кликах: «да здравствует Император!» трехцветный флаг взвился над кормами французских кораблей. В то же время испанцы, под флагом обеих Кастилий, подняли длинный деревянный крест. Вилльнёв подает сигнал к бою, и корабль «Фугё» посылает первое ядро в «Ройяль-Соверен»; батальный огонь сопровождает этот выстрел, но английский корабль молчит. «Ройяль-Соверен» находится в одной миле впереди «Белльиля» и почти на траверзе «Виктори», в расстоянии от него около двух миль. Без повреждений, среди этого дурно направленного огня, он идет к кораблю «Санта — Анна» (план № 7), ни на одно мгновение не уклоняясь от своего пути, молчаливый, бесстрашный, будто охраняемый какой-то невидимой силой. Несколько ядер, попавших в корпус судна, не причинили вреда команде, которой приказано было лечь у пушек в батареях, а снаряды, пролетающие между рангоутом, оборвали только несколько неважных снастей. Выдерживая в продолжение десяти минут огонь соединенного флота, и готовясь врезаться во французский арьергард, Коллингвуд обратился к своему флаг-капитану: «Ротерам! Чего бы не дал Нельсон, чтобы быть на нашем месте!» «Смотрите, — восклицал в то же время Нельсон, — как благородно Коллингвуд ведет в дело свою эскадру!» И точно, Коллингвуд указал путь английскому флоту и пожал первые лавры этого дня.

Тщетно «Фугё» старается удержать его: тройной ряд орудий, унизывающих бока «Ройяль-Соверена» извергает поток дыма и чугуна; каждое орудие, заряженное двойным или тройным снарядом, направлено в корму «Санта-Анны»: 150 ядер пронизывают корабль от штевня до штевня, и на пути своем кладут на месте 400 человек убитыми и ранеными. Тогда «Ройяль-Соверен» приводит к ветру рядом с испанским вице-адмиралом и сражается с ним, почти касаясь реями. Вскоре однако он видит новых врагов. «Сан-Леандро», «Сан-Жусто» и «Индомтабль» спешат окружить его; «Фугё» бьет его диагонально. Паруса «Ройяль-Соверена» уже висят клочьями; но среди этого вихря ядер, которые видели сталкивавшимися в воздухе{88}, он не перестает поражать противника, которого себе избрал. Огонь испанского корабля начинает утихать, и беспокойный взор Нельсона может еще распознать флаг Коллингвуда над облаком дыма, покрывающим эту геройскую группу.

Но ветер уже изменил английскому флоту. Пока Коллингвуд один среди соединенной эскадры удерживает атакующие его корабли, «Виктори», имея не более полутора узла ходу, медленно приближается к кораблям «Сантисима-Тринидад» и «Буцентавр». Наконец, в двадцать минут первого, он подходит на пушечный выстрел к французской эскадре. Первое ядро, пущенное «Буцентавром», не долетает до «Виктори»; второе ложится вдоль борта, третье пролетает над сетками. Еще ядро, более счастливое, попадает в грот-брам-стеньгу. Нельсон призывает к себе капитана Блеквуда. «Поезжайте на ваш фрегат, — говорит он ему, — и напомните всем нашим капитанам, что я надеюсь на их содействие. Если назначенный ордер удержит их слишком долго вне выстрелов, пусть они не задумываются изменить его по произволу. Лучший способ атаки — тот, который скорее поставит их борт о борт с неприятельским кораблем». Говоря таким образом, он проводил до конца юта командира фрегата «Эвриал». Блеквуд взял за руку адмирала и дрожащим голосом изъявил свою надежду видеть его вскоре обладателем 20 французских и испанских кораблей. «Благослови вас Господь, Блеквуд, — отвечает Нельсон, — но в этом мире нам не суждено более свидеться».

Грозное молчание следует за последним выстрелом «Буцентавра»; оно продолжается не более двух минут. Канониры проверяют свои прицелы, и вдруг, как бы по мгновенному знаку, 6 или 7 кораблей, окружающие Вилльнёва, открывают вместе огонь по «Виктори». Боковая качка, давая кораблям неправильное движение, увеличивает неверность французских выстрелов. Часть снарядов не достигает корабля; остальные пролетают над ним, или теряются в его рангоуте. «Виктори», без повреждений, подошел уже почти на 2,5 кабельтова{89} к «Буцентавру». В эту минуту одно ядро попадает в его крюйс-стеньгу, другое разбивает штурвал; цепное ядро поражает на юте 8 морских солдат, потому что Нельсон не принял предосторожностей, как Коллингвуд и, вместо того, чтобы приказать экипажу лежать на палубе, позволил ему стоять. Новое ядро пролетает между Нельсоном и капитаном Гарди. «Дело жаркое, — говорит Нельсон с улыбкой, — слишком жаркое, чтобы ему долго тянуться». Уже сорок минут{90}. «Виктори» выдерживает огонь целой эскадры, и этот корабль, который при более верной пальбе французов ничто в мире не могло бы спасти, имеет покуда только 50 человек убитыми и ранеными{91}. 200 орудий громят его и не могут удержать. Величаво приподнимаясь на волнах зыби, толкающих его к французской линии, он медленно подходит к кораблю Вилльнёва. Но при его приближении линия плотно смыкается: «Редутабль» уже несколько раз касался своим утлегарем гака-борта «Буцентавра», впереди которого «Сантиссима — Тринидад» лежит в дрейфе; близко под ветром у него держится «Нептун»; — абордаж кажется неизбежным. Вилльнёв берет штандарт своего корабля и показывает его стоящим вблизи матросам: «Друзья мои, — говорит он, я брошу его на неприятельский корабль. Мы возьмем его обратно или умрем». На эти благородные восклицания матросы отвечают громкими криками. Полный уверенности в успехе рукопашного боя, Вилльнёв, пользуясь минутой, пока дым не скрыл еще «Буцентавр» от эскадры, делает последний сигнал своим кораблям. «Всякий не сражающийся корабль, — говорит он, — находится не на своем месте и должен занять такую позицию, которая скорее введет его в дело». Роль адмирала теперь для него кончена — ему остается еще показать, что он храбрейший из капитанов.

Между тем Гарди заметил невозможность прорезать линию, не свалившись с одним из французских кораблей. Он предуведомляет об этом Нельсона. «Мы не можем избежать абордажа, — отвечает Нельсон, — сходитесь с которым хотите из кораблей; я предоставлю вам выбор». Гарди ищет среди этой непроницаемой группы соперника менее других грозного. Тщедушная наружность плохого 74-пушечного корабля «Редутабль», незадолго перед тем тимберованного в Ферроле, доставляет ему честь, которой желают «Буцентавр» и «Сантисима-Тринидад» (план № 8). На него-то Гарди направляет свой корабль. В час старый корабль Кеппеля и Джервиса, корабль Нельсона проходит в расстоянии пистолетного выстрела под кормой «Буцентавра». 68-фунтовая носовая коронада первая посылает сквозь кормовые окна французского корабля ядро и 500 пуль. Новые выстрелы бегло следуют один за другим в равных промежутках; 50 орудий, заряженных двойными и тройными снарядами, потрясают и разрушают корму «Буцентавра», сбивают 20 орудий и наполняют батареи убитыми и ранеными. «Виктори», прорезав линию, медленно проходит ее, не отвечая на убийственный огонь «Нептуна». Смертельно поразив «Буцентавр», он направляет свой огонь на «Редутабль». «Нептун» поворачивает, чтобы соединиться с арьергардом, но «Виктори» за ним не следует. В дыму Гарди вдруг приводит на правый галс, и сваливается с кораблем «Редутабль». Сцепившись борт о борт, оба корабля дрейфуют за линию. Экипаж «Редутабля» выдерживает без страха неравный бой; с марсов, из батарей этого корабля отвечают на огонь английского адмирала, и в этой схватке, где более действуют ружьями, нежели артиллерией, французские моряки успевают взять некоторый перевес{92}. В несколько минут шкафуты, бак и ют «Виктори» покрываются трупами. Из 110 человек, находившихся на шканцах этого корабля до начала сражения, едва только 20 еще могут сражаться. Кубрик наполнен ранеными и умирающими, которых поминутно туда приносят.

При виде стольких жертв английские лекари, подавая им наскоро недостаточную помощь, начинают сомневаться в успехе сражения. Священник с ужасом и отвращением бежит от этого страшного места, от этой бойни, как он еще много лет спустя называл это мрачное, душное и облитое кровью пространство. Он выскакивает на шканцы, и среди дыма и общей суматохи видит Нельсона и капитана Гарди, прохаживающихся на юте. Невдалеке от них несколько человек бегло перестреливаются с марсами французского корабля. Вдруг адмирал покачнулся и упал на палубу. Пуля с крюйселя «Редутабля» ударила адмирала в левое плечо, пробила эполет, и пройдя в грудь, остановилась у позвоночника. Священник спешит к нему, но его опередили один сержант и двое из рулевых. Они поднимают адмирала, обагренного кровью, которой облита палуба. Гарди, не слыхавший его падения, оборачивается в эту минуту и, испуганный, бледнее самого Нельсона, говорит ему: «Надеюсь, Милорд, что вы ранены неопасно?» «Для меня все кончено, Гарди « — отвечает адмирал. «Наконец им удалось! Мне раздробило хребет». Матросы, поднявшие Нельсона, берут его на руки и кладут на кубрике, среди кучи раненых.

В четверть второго, в ту минуту, когда Нельсон ранен, еще только 5 английских кораблей при помощи легкого ветерка, почти совсем неслышного из-за канонады, успели вступить в бой. В арьергарде «Ройяль-Соверен» сражался один в продолжении 15 минут. Следовавший за ним корабль «Белльиль» прорезал линию в 1.30 под кормой «Санта-Анны»; но, избитый продольными выстрелами, потеряв от огня «Фугё» бизань — мачту, был также окружен неприятельскими кораблями. Вскоре, однако, английские корабли прибывают сюда толпой; «Марс» атакует корабль «Плутон», «Тоннан»- «Альджесирас», «Беллерофон», «Колосс» и «Ахилл» прорезают линию; 98-пушечный «Дреднаут», 64-пушечный «Полифем» издали следуют за ними под всеми парусами; «Ревендж», «Свифтшур», «Дифайянс», «Тондерер» и «Дефенс» отделяются вправо, чтобы обойти арьергард и поставить его в два огня. В этой части линии сражение стало уже общим, а в авангарде и в кордебаталии битва еще частная. И точно, Дюмануар с своими 10 кораблями составляет здесь резерв, на который англичане и не думают нападать. «Буцентавр» и «Сантисима-Триндад» издали бьют корабли «Темерер», «Нептун» и «Левиафан», идущие на них с попутным ветром. «Редутабль», сражаясь один на один с «Виктори», нападает на него с новой силой (план № 8).

Шканцы «Виктори» опустели. С крюйселя «Редутабля» уведомляют об этом капитана Люка и он тотчас же вызывает свои абордажные партии. Мгновенно шканцы французского корабля покрываются вооруженными людьми, которые вскакивают на ют, на сетки и на ванты. На «Виктори» канониры бросают свои орудия, чтобы отразить это нападение. Встреченные гранатами и сильным ружейным огнем, они в беспорядке отступают в батарею. Но «Виктори» защищен еще собственной величиной, и французские матросы употребляют тщетные усилия, чтобы взобраться на его высокие стены. Капитан Люка приказывает обрубить борг грота-реи; он хочет положить рей мостом между обоими кораблями. В эту минуту гардемарин Ион и четверо матросов с помощью якоря лежащего на русленях, успевают взобраться на шканцы «Виктори»; они указывают путь своим товарищам; наскоро выстраиваются абордажные партии, старший офицер «Редутабля», лейтенант Дюпоте, принимает над ними начальство, и увлекает их своей бешеной храбростью. Еще несколько минут — и «Виктори» во власти французов!.. Но в это мгновение град ядер и картечи очищает шканцы «Редутабля». «Темперер», прорезав линию, подошел под нос этого корабля; первый залп его положил на месте около 200 человек. Придя потом на траверз французского корабля, «Темперер» не перестает громить его своей артиллерией. Заключенный между двумя трехдечными кораблями, «Редутабль» борется еще несколько времени; орудия его подбиты, корма страшно исковеркана, грот-мачта сбита, руслени горят, а капитан Люка все еще не сдается. Но вот «Нептун» и «Левиафан» в свою очередь прорезывают линию, и сопротивление делается невозможным. В пятьдесят пять минут второго часа капитан Люка уступает неприятелю корабль, совсем избитый ядрами, и остатки экипажа, уменьшившегося на 552 человека. «Храбрый Нельсон пал в борьбе с неприятелем, вполне достойным его мужества»{93} «Виктори», «Редутабль» и «Темерер» сцепились своими мачтами, упавшими с одного корабля на другой, и их вместе валит к арьергарду. Приблизясь на расстояние полукабельтова к «Фугё», «Темерер» открывает по нему огонь с правого борта. Несмотря на двойную борьбу против кораблей «Ройяль-Соверен» и «Белльиль», «Фугё», достойный соревнователь «Редутабля» не колеблется абордировать «Темерер». Смертельно раненый, бесстрашный капитан Бодуэн, этот скромный герой, которого имя забыто во Франции, и которому Англия дала бы могилу в Вестминстере, Бодуэн с юта, где он пал, ободряет еще свой экипаж; но напрасно силится он удержать жизнь, готовую его оставить». Он умирает счастливый тем, что не увидит своего корабля во власти неприятеля. Этот новый бой слишком неровен; Базен, капитан фрегата, старший офицер на «Фугё», ранен, а из команды уже выбыло 400 человек. Англичане вскакивают на его грот-ванты, овладевают шканцами, и сами спускают флаг французского корабля.

В ту минуту, как «Фугё» и «Редутабль» уступают усилиям двух английских трехдечных кораблей, «Санта-Анна», уже полчаса назад лишившийся мачт, спускает флаг перед кораблем Коллингвуда. Это была первая победа в арьергарде. Англичане встретили в этой части линии неожиданно сильное сопротивление. Оставшись один между французскими кораблями, «Белльиль» (план № 9), отразив нападение «Фугё», выдерживает уже около часу огонь кораблей «Ахилл», «Эгль» и «Нептун». Потеряв все три мачты и как бы погребенный под грудой парусов и снастей, он держит еще свой флаг на остатке бизань-мачты и выдерживает французские выстрелы, не имея уже сил отвечать на них. Но вскоре помощь является к нему отовсюду: «Полифем» становится между ним и «Нептуном», «Дифайянс» заслоняет его от «Эгля», «Свифтшур» приветствует его троекратным ура, и атакует «Ахилл».

На ветре у этих кораблей завязалась страшная борьба между кораблями «Марс» и «Плутон», «Тоннан» и «Альджесирас». Капитан корабля «Марс» убит ядром, и «Плутон» готовится уже к абордажу, но появление новой группы англичан заставляет его отступить.

«Альджесирас», абордированный кораблем «Тоннан», показывает себя достойным своей высокой репутации, но положение «Тоннана» дает англичанам слишком большое превосходство. Врезавшись бушпритом в ванты английского корабля, «Альджесирас» не может употребить в дело свою артиллерию, между тем как сам выдерживает беглый продольный огонь. Желая лично вести своих матросов на шканцы английского корабля, контр-адмирал Магон собирает их под этим губительным огнем и сражается впереди всех. Уже раненый в руку и в ногу, он еще не хочет оставить своего места, но, наконец, уступает просьбам офицеров. Два матроса спешат увести его, и в эту минуту картечь поражает его в грудь. Он падает в то мгновение, когда подбитая фок-мачта рушится. Почти в то же время в угольной яме открывается пожар; обломки грот — и бизань-мачт покрывают палубу. Капитан Летурнёр и лейтенант Плассан тяжело ранены. Ботрель де Ла Бретонньер{94}, молодой человек, пощаженный смертью, которому судьба готовила в будущем битвы более удачные, поддерживает еще несколько времени эту геройскую оборону. Но английские матросы наводняют шканцы «Альджесираса». В минуту смятения, произведенного падением всех трех мачт, они овладевают кораблем.

Невдалеке от «Альджесираса» 4 французские корабля: «Эгль», «Свифтшур», «Бервик» и «Ахилл», поддерживают битву с тем же мужеством. Сражавшись около часу рей об рей с «Беллерофоном», и принужденный против воли разлучиться с противником, жестоко потерпевшим от его ружейного огня, «Эгль» обращается на «Белльиль». Наконец, потеряв своего командира, храброго капитана Гурежа, он в 4.30 принужден уступить соединенным усилиям кораблей «Ревендж» и «Дифайянс». «Свифтшур» потерял 250 человек; лейтенант Он, неустрашимый офицер, управлявший парусами под надзором капитана Вилльмандрена, убит на своем посту. Это уже третий офицер, павший под огнем неприятеля. Наконец, «Свифтшур» спускает флаг перед кораблями «Беллерофон» и «Колосс». «Бервик», под командой капитана Кама, дерется поочередно с кораблями «Дифайянс» и «Ахилл». Мачты его сбиты, 50 трупов лежат в его батареях, 200 раненых загромоздили его кубрик, и наконец капитан Кама убит; следующий по старшинству лейтенант Гишар переживает его только на несколько минут. Тогда «Бервик» сдается во власть англичан.

«Ахилл» одним из первых напал на «Белльиль», но вскоре был, в свою очередь, окружен. «Полифем», отделавшийся от корабля «Нептун», удалившегося к концу арьергарда, «Свифтшур» и 98-пушечный «Принц» поражают его батальным огнем своих батарей. Капитан Дениепор, уже раненый в ногу, убит на своем посту, которого не хотел оставить; фок-мачта, вполовину объятая пламенем, открывшимся на марсе, скоро сбита неприятельскими ядрами: она падает, и покрывает палубу своей пламенеющей массой. «Ахилл» горит и не видит вокруг себя ни одного союзного корабля; бoльшая часть его офицеров ранена или убита, и мичман занимает место капитана Дениепора. Кошар, единственный уцелевший из офицеров, сражается без надежды, но все-таки сражается. Опасение взрыва заставляет англичан удалиться, и «Ахиллу» остается только бороться с пламенем. Напрасно он бьется в этой мучительной агонии. В 5.30 этот славный корабль, не спустивший своего флага, взлетает на воздух с частью своего экипажа.

Задолго еще до этого страшного эпизода, в арьергарде царствовал уже совершенный беспорядок: прорезанная во всех пунктах эта часть линии была ни что иное, как беспорядочная груда кораблей, окруженных отовсюду и готовых уступить превосходству сил. «Монарка», избитый прежде кораблем «Тоннан», спускает флаг под огнем «Беллерофона»; «Багама» сдается «Колоссу»; «Аргонавт», уничтоженный первыми залпами «Ахилла», сдается новым врагам, его окружившим; «Сан-Жуан — Непомусено» взят кораблем «Дреднаут». 7 французских и 5 испанских кораблей уже сдались, но 10 кораблей английских дорого купили этот первый успех: на «Виктори» 159 человек раненых и убитых, на «Ройяль-Соверене» 141, на «Темерере» 123. «Марс» и «Колосс» понесли потери не менее значительные: первый из этих кораблей, сражаясь с «Плутоном», потерял 98 человек; второй, сражаясь по очереди с «Аргонавтом»{95} под командой капитана Эпрона, с «Багама» и «Свифтшур», потерял 200. Победа над «Альджесирасом» стоила кораблю «Тоннан» 76 человек. «Беллерофон», во время абордажа с «Эглем», потерял 150 человек и капитана, получившего смертельную рану. «Белльиль», лишившийся всех мачт, пострадал однако менее «Беллерофона» и «Колосса»; число убитых и раненых у него доходило до 126 человек, у «Ахилла» — до 72, у «Дифайянс» — до 70, а у «Ревенджа» — до 79-ти. Вот те из английских кораблей, которые вынесли на себе всю тяжесть битвы. Бoльшей частью они, с обитым рангоутом, плавают среди побежденных, — бессильные, чуть дышащие массы, неспособные возобновить сражение. Но в это время грозный резерв обходит поле сражения и собирает плоды их победы. В одной колонне Коллингвуда, потерпевшей более, чем колонна Нельсона, резерв состоит из 6 кораблей, почти нетронутых; в числе их два трехдечных — «Дреднаут», потерявший только 33 человека, «Принц», не потерявший ни одного, — 3 корабля 74-пушечные и один 64-пушечный. К концу дела «Дифайянс» имеет 36 человек раненых и убитых, «Тондерер» — 16, «Свифтшур» — 17, «Полифем» — 6. Корабли эти, пришедшие на место сражения тремя часами позже «Ройяль-Соверена» и «Белльиля», подают на всех пунктах арьергарда такую помощь, которой сопротивляться невозможно.

Последняя группа французских и испанских кораблей окружает адмирала Гравину. Поддерживаемый кораблем «Сан-Ильдефонсо», «Принц Астурийский» уже сражался с кораблями «Дифайянс» и «Ревендж». «Дреднаут», «Полифем» и «Тондерер» также спешат его атаковать; «Плутон» и «Нептун» идут к нему на помощь. Гравина ранен; «Сан-Ильдефонсо» спускает флаг перед корабле «Дефенс». Тогда «Принц Астурийский» выходит из линии и на грот-мачте поднимает сигнал: приблизиться к адмиралу. Фрегат «Фемида», под командой капитана Жюгана, под выстрелами неприятеля берет адмиральский корабль на буксир, и уводит его к Кадиксу. «Плутон» и «Нептун» с сожалением повинуются сигналу и, соединясь с кораблями «Аргонавт», «Индомтабль», «Сан-Леандро», «Сан-Жусто» и «Монтанец» тоже удаляются с места битвы.

Колонна Коллингвуда сделала свое дело: из 20 кораблей, с которыми она сражалась, только 10 сильно ей сопротивлялись; некоторые стреляли по ней на слишком дальнем расстоянии, другие уступили слишком рано; только 8 кораблей избегают ее преследования. Левое крыло соединенного флота или рассеяно, или уничтожено, но правое еще может сражаться. Там, как мы уже сказали, Дюмануар имеет еще 10 нетронутых кораблей, а в одной миле от этого грозного резерва, «Буцентавр» и «Сантиссима-Тринидад» геройски делят между собой одинаковую опасность и отражают одни и те же атаки. 98-пушечный корабль «Нептун», 74-пушечные «Левиафан» и «Конкерор» и 64-пушечный «Африка» окружают эти два корабля. Спокойный и покорный судьбе среди ужасного несчастья, которое он предвидел, Вилльнёв удивляется, однако, почему Дюмануар так долго медлит идти к нему на помощь. С самого начала сражения авангард не имел никаких противников, кроме слабого 64-пушечного корабля «Африка», который, ночью разлучась с английской эскадрой, должен был, чтобы добраться до корабля контр-адмирала Сизнероса, пройти в расстоянии пушечного выстрела вдоль всей дивизии контр-адмирала Дюмануара. Пока у Вилльнёва остается еще одна мачта для поднятия сигналов, он не перестает приказывать авангарду поворотить всем вдруг через фордевинд. Дюмануар репетует сигнал. Если бы маневр этот не откладывался так долго, то он мог бы еще изменить ход сражения; но время прошло, и огонь «Буцентавра» и «Сантиссима-Тринидад» уже начинает слабеть. Вскоре их мачты, подобно вековым деревьям, рубленным у основания, шатаются и падают. Несчастное следствие минутной нерешительности! Свидетель предсмертных судорог этих благородных кораблей, Дюмануар с беспокойством следит за последними минутами их существования. Он не сомневается, что теперь авангард подоспеет слишком поздно. Слабость ветра замедляет его маневр, и эволюция кончается около трех часов. Тогда 10 кораблей, составляющих авангард, разделяются на два отряда: «Сципион», «Дюге-Труэн», «Мон-Блан» и «Нептун» идут в кильватер корабля «Формидабль», и стараются пройти на ветре у линии; «Сан-Франциско д'Асис», «Сан-Августино» (100-пушечный), «Райо», «Герой» и «Интрепид» держат прямо на «Буцентавр». Эти 5 кораблей, чтобы в дело, выбрали путь короче того, который им указывает «Формидабль»; но не все они поддерживают до конца это благородное стремление. На месте битвы вместо изнуренных противников их встречают свежие корабли: 100-пушечный — «Британия», 74-пушечные «Аякс» и «Орион», и 64-пушечный «Агамемнон» имели время подойти. Видя это, «Райо» и «Сан-Франциско», выдержав в продолжение нескольких минут огонь «Британии», спешат ретироваться, и соединяются с отрядом адмирала Гравины. «Герой», шедший впереди их, продолжает свой путь. Завязывается неровный бой: капитан Пулен убит при начале дела, и корабль, не оживляемый более его присутствием, потеряв 34 человека, с трудом избегает плена. «Сан-Августино», поражаемый несколькими английскими кораблями, взят на абордаж кораблем «Левиафан». В то же время «Буцентавр» и «Сантиссимо-Тринидад», лишенные всех мачт, не могут более сопротивляться. Вилльнёв ищет шлюпку, которая могла бы перевезти его на другой корабль. «Буцентавр» исполнил свою обязанность, — говорит он, — моя еще не кончена». Но ядра, пощадившие Вилльнёва, лишили его возможности выполнить это последнее внушенное его мужеством: на «Буцентавре» нет места, которое бы не было пробито неприятельскими ядрами, нет ни одной шлюпки, которая бы уцелела. Пушки сбиты или загромождены обломками рангоута; 209 человек мертвых, раненых и умирающих лежат в батареях и на кубрике. Вилльнёв покоряется судьбе и сдается кораблю «Конкерор». Шлюпка этого корабля с четырьмя матросами пробирается между обломками, плавающими вокруг «Буцентавра», и под градом снарядов, свистящих еще на месте битвы, Атчерлей, капитан морских солдат на корабле «Конкерор», успевает перевезти на корабль «Марс» главнокомандующего французско-испанским флотом.

Со своего смертного одра Нельсон слышит восклицания, которыми экипаж «Виктори» приветствует взятие «Буцентавра». Он просит, чтобы позвали капитана Гарди. «Гарди, — говорит он, вопрошая его взором, — как идет сражение?.. Победа за нами?» — «Без всякого сомнения, Милорд, — отвечает Гарди, — мы уже овладели 12 или 14 неприятельскими кораблями но 5 кораблей авангарда поворотили, и кажется, намерены напасть на «Виктори». Я собрал около нас 2 или 3 еще не тронутых корабля, и мы готовим им хорошую встречу». — «Надеюсь, Гарди, — прибавил адмирал, — что из наших кораблей ни один не спустил флага?..» Гарди спешит его успокоить. «Будьте уверены, Милорд, — говорит он, — с этой стороны нечего опасаться». Тогда Нельсон привлекает ближе к себе командира «Виктори». «Гарди, — шепчет он ему на ухо, — я уже мертвец... еще несколько минут, и все будет кончено. Подойди поближе... Послушай, Гарди... когда меня не станет, обрежь у меня клок волос, и передай его моей леди Гамильтон... да не бросай в море мое бедное тело». Гарди с чувством пожимает руку адмирала и спешит на верх.

Дюмануар пришел, наконец, на траверз «Виктори»; он находит «Буцентавр» и «Сантиссима-Тринидад» взятыми, и около этих двух кораблей целую английскую эскадру: «Спаршиэт» и «Минотавр», не сделавшие еще ни одного выстрела, «Агамемнон», «Британия», «Орион», «Аякс» и «Конкерор», которые почти еще не сражались. В арьергарде 6 других английских кораблей построились в линию, чтобы прикрыть свои призы. «Виктори» и «Темперер», пользуясь этой критической минутой, отцепились от «Фугё» и «Редутабля», и успели, наконец, высвободить свои батареи. «Нападение на неприятеля в такую минуту было бы делом отчаяния, которое послужило бы только к увеличению наших потерь». Так через несколько дней писал Дюмануар к министру; — но здесь надобно заметить, что это нападение спасло бы репутацию начальника авангарда. Авангард, однако, отступает не без боя. Рангоут корабля «Формидабль» обит, паруса висят лохмотьями, 65 человек на нем ранено или убито, и в трюме около четырех футов воды. «Дюге-Труэн», «Мон-Блан» и «Сципион» почти так же пострадали от огня английской эскадры. «Нептун» отстал и отрезан кораблями «Спаршиэт» и «Минотавр». Капитан Вальдес, командующий им, сражается более часа и сдается не прежде, как потеряв все мачты. Мужественные союзники и скорее великодушные жертвы, нежели полезные помощники в деле, для них чуждом, испанские офицеры, большей частью, благородно искупили слабость некоторых из своих товарищей. Нужно бы желать, чтобы силы их соответствовали их личному мужеству, и чтобы корабли Карла IV были достойны своих капитанов. Под ветром у линии французский корабль «Интрепид» занимает еще некоторое время английские корабли. Капитан Инферне забывает, что на этой печальной арене, где не развевается уже ни один дружеский флаг, он один только продолжает сопротивление, уже бесплодное. Он отражает корабли «Левиафан» и «Африка», выдерживает огонь кораблей «Агамемнона» и «Аякса», сражается с «Орионом» борт о борт и, лишившись всех мачт, потеряв 306 человек убитыми и ранеными, спускает флаг под залпами корабля «Конкерор».

Победа английского флота полная, решительная. Гарди, освободившись от всех опасностей, хочет лично уверить в этом адмирала. Еще раз, сквозь окровавленную толпу раненых, он пробирается к ложу Нельсона. Среди этой жаркой и удушливой атмосферы герой лежал, тревожимый последней заботой. Уже холодный пот выступал на его челе, члены его уже хладели, и он, казалось, удерживал последнее дыхание на губах своих затем только, чтобы унести с собой в могилу отраду нового торжества. Рассказом о славном окончании великой битвы, Гарди кладет предел ужасным мучениям и тихо развязывает крылья этой энергической душе. Нельсон отдает ему еще несколько приказаний, шепчет прерывающимся голосом еще несколько слов, потом, последним усилием приподнявшись: «Благодарение Богу», говорит он — «я исполнил мой долг!» и, упавши снова на постель, через четверть часа отдает душу Богу спокойно, без потрясений, без конвульсий.

Весть об этом доходит до Коллингвуда и среди торжества победы поражает его глубокой скорбью; но важность обстоятельств не дозволяет ему вполне предаться горю. Из 33 французских и испанских кораблей, еще утром так гордо предлагавших бой английскому флоту, 11 уходят к Кадиксу, 4 удаляются за контр-адмиралом Дюмануаром, 18 взяты, пробитые ядрами и покрытые славой. Корабли, защищавшиеся подобным образом, были бесспорно славным призом, но призом, который ежеминутно готов был ускользнуть из под ног победителей. «Ахилл» уже пошел ко дну; «Редутабль» едва держался на воде. На 8 кораблях вовсе не было мачт, 8 других потеряли половину рангоута. В английской эскадре пострадали более прочих «Ройяль-Соверен», «Темерер», «Белльиль», «Тоннан», «Колосс», «Беллерофон», «Марс» и «Африка»; они с трудом могли двигаться. 6 кораблей потеряли реи или стеньги; паруса у большей части в лохмотьях. Мыс Трафальгар, именем которого назван этот великий день, находился в 8 или 9 милях под ветром у флота; опасные берега Андалузии были не далее четырех или пяти миль, и зыбью, еще более нежели ветром, несло к берегу пострадавшие корабли. «Ройяль-Соверен», с которого Коллингвуд пересел на «Эвриал», достал лотом глубину на 13 саженях. Коллингвуду предстояла новая победа: нужно было с 14 кораблями и 4 фрегатами, способными еще управляться, вывести из опасного положения 17 или 18 кораблей, которые без посторонней помощи решительно не могли бы спастись.

Нельсон, предвидевший это неизбежное следствие решительной битвы, объявил еще перед началом сражения намерение свое переждать на якоре собиравшуюся непогоду; на смертном одре он еще раз напомнил капитану Гарди о необходимости стать на якорь тотчас после битвы. Но бросить якорь в такую минуту значило оставить каждое судно на собственный произвол, а корабли, более всех пострадавшие, лишенные возможности держаться под парусами, были также лишены средств отстаиваться на якоре. Ядра не пощадили ничего: сломав мачты и реи, они перебили также канаты в палубах, и разбили якоря на крамбалях и русленях. Из всего флота, только «Свифтшур», «Сан-Жуан Непомусено», «Сан-Ильдефонсо» и «Багама» имели возможность стать на якорь у мыса Трафальгара. Они были единственными трофеями, которые англичанам удалось привести в Гибралтар. В полночь буря разразилась со всей жестокостью. Если бы ветер не перешел вдруг от веста к зюйд-зюйд-весту, и этим самым не удалил эскадры от берегов, то нет сомнения, что все искусство Коллингвуда не спасло бы ни один из пострадавших кораблей. Коллингвуд воспользовался этой минутой, чтобы поворотить; но нужно было употребить огромные усилия, усилия, которых едва можно было ожидать даже от этих старых крейсеров, сформировавшихся в школе Нельсона и Джервиса, для того, чтобы увести в море избитые корабли, превышавшие числом эскадру, которая около них хлопотала. Черед 24 часа после победы английский флот лишился уже 5 захваченных им кораблей. «Редутабль» пошел ко дну под кормой у буксировавшего его корабля «Свифтшур». «Фугё» разбился у берега близ Санти-Петри; «Эгль», брошенный конвоировавшими его кораблями, «Буцентавр» и «Альджесирас», отбитые у англичан остатками своих геройских команд, старались добраться до Кадикса.

Едва буря стала утихать, как Коллингвуд должен бы остерегаться новых бед. 23 октября капитан Космао, движимый предприимчивостью, выказывавшей всю твердость его характера, осмелился выйти в море и еще раз состязаться с английской эскадрой. Еще не успело изгладиться впечатление такого огромного бедствия, а «Плутон», у которого вода прибывала по 3 фута в час, с экипажем в 400 человек и с 9 побитыми орудиями, в сопровождении 2 французских и 2 испанских кораблей, 5 фрегатов и 2 бригов, пошел навстречу английским кораблям, буксировавшим «Нептун» и «Санта-Анну», и принудил их оставить добычу. Французские фрегаты привели оба этих испанских корабля в порт. Опасаясь новых нападений, Коллингвуд решился сжечь «Интрепид» и «Сан-Августино» и пустить ко дну «Сантиссима-Тринидад» и «Аргонавт». «Монарка» и «Бервик», которые он надеялся спасти, погибли у Сан — Лукара. Но буря, лишившая англичан этих драгоценных залогов их победы, причинила не менее чувствительную потерю и остаткам французско-испанской эскадры. При входе в Кадикс «Буцентавр» разбился на рифе, называемом Пуэркас, «Эгль» погиб у Пуэрто-Реаль, «Индомтабль», стоявший на якоре в Кадиксе, и принявший к себе команду корабля «Буцентавра», попал, в свою очередь, на гряду, окружающую город Роту; «Сан-Франциско д'Асис» погиб на каменьях близ форта Св. Екатерины, «Райо» — при устье Гвадалквивира. Судьба, казалось, до конца преследовала несчастные корабли Вилльнёва и Гравины, потому что 4 корабля Дюмануара, встретясь с 4 кораблями и 4 фрегатами сэра Ричарда Стракана, были взяты 5 ноября близ мыса Ортегаль, после геройского сопротивления. 25 октября вице-адмирал Розили прибыл из Мадрида в Кадикс. Вместо 33 кораблей, которыми готовился начальствовать, он нашел только 5 французских и 3 испанских. Он поднял флаг на корабле «Герой», но не переменил счастья эскадры. Ни одному из кораблей, плававших под флагом Вилльнёва, не было суждено увидеть снова порты Франции. «Герой», «Нептун», «Альджесирас», «Аргонавт» и «Плутон», слабые остатки этого грозного флота, которые англичане держали в Кадиксе в постоянной блокаде, достались в 1808 году в руки испанским инсургентам.

XVII. Влияние Джервиса и Нельсона на судьбы английского флота

Таковы были следствия этой несчастной кампании, хотя начало ее и обещало лучший успех. Когда французские корабли освободили от блокады Кадикс и Ферроль, когда устрашенная Англия трепетала за Антильские острова и даже за собственные берега, кто мог подумать тогда, что эти первые успехи приведут к таким бедствиям, и что кампания против англичан кончится так же, как началась египетская. А между тем, Трафальгарское и Абукирское сражение объясняют одно другое: эти два дня имеют тесную связь, и так сказать, пополняют друг друга; это два эпизода из жизни одного человека, две неизбежные эпохи в существовании одного и того же флота. Первый опыт не научил французов, а потому дерзость, увенчавшаяся успехом в первом случае, должна была иметь и во второй раз те же последствия. Неприятель не измени своей тактики потому именно, что французы ничего не изменили в способе своей обороны. Гениальность Нельсона состояла в том, что он понял слабость французов, и в решимости нападать на них заключалась вся тайна его побед. Он первый разрушил то обаяние, которое одно еще защищало французские корабли, а легкость победы придала ему новую самоуверенность. До Абукирского сражения превосходство английских кораблей было доказано еще очень слабо; но этот гибельный день имел на морскую войну такое же влияние, какое итальянская кампания имела на войну сухопутную. С этой эпохи для обеих наций, между которыми судьба так долго колебалась, начинается период быстрых завоеваний и подвигов необыкновенной смелости. Предприимчивый ум Нельсона нашел последователей, точно так же, как и военный гений генерала Бонапарта. Победы их были сигналом, по которому мгновенно появились отовсюду эти молодые военачальники, оживленные их примером, эти пылкие ученики, жаждавшие показать Европе, что можно сделать с двумя рычагами, которых силу она еще не испытала: с французскими армиями и с английскими кораблями.

Переворот в тактике, происшедший на берегах По и Адижа, совершался в то же время и при устье Нила. Переворот этот был подготовлен с обеих сторон: Бонапарт нашел освоенных с войной солдат Шерера, Нельсон повел в огонь лучшие корабли лорда Джервиса. Но здесь кончается сравнение: Нельсон не имеет ни математической точности, ни глубокого взгляда, отличающих школу императора. Генерал, который бы принял тактику Нельсона на изворот, который ставил бы своего противника в те положения, в какие знаменитый адмирал ставил часто сам себя, такой генерал превосходно бы подготовил поражение неприятельской армии. Такая эксцентрическая тактика проявлялась скорее на деле, чем в правилах Нельсона, и принять ее за руководство, имея дело с флотом одинаково опытным, бесспорно, значило бы стремиться к верной гибели. Напротив, в том относительном положении, в каком находились флоты обеих наций в 1798 и 1805 годах, эти смелые нападения должны были дать победе такую полноту, какой она не имела прежде ни в одной из морских войн. Тут ошибки Нельсона обратились в его пользу, если только можно назвать ошибками вдохновения, увенчавшиеся успехом. Корабли, которые он дозволял окружать, и те, которые он по одиночке вводил в дело, выдерживали без больших потерь неверный огонь дурно выученной артиллерии. Корабли, которые он забывал позади (и которые, следовательно, при малейшей перемене ветра лишились бы возможности участвовать в сражении) служили ему неожиданным и грозным резервом, а уже одно это обстоятельство может сделать победу полной и решительной. Все знаменитые сражения, в которых командовал Нельсон, разделялись всегда на две резко обозначавшиеся части: первая — колеблющаяся, сомнительная; вторая — поражающая, решительная. Без сомнения, хорошие канониры изменили бы заключение этих кровавых драм, потому что с первого приступа к делу они раздавили бы английскую эскадру. Нельсон не привлекал к себе фортуну своими маневрами, но своей дерзостью заставлял ее неожиданно переходить на его сторону, и, можно сказать, брал приступом, в штыки, французские эскадры{96}.

Абукирское и Трафальгарское сражения перевернули вверх дном все предания старинной морской тактики; но заменили ли они эти предания положительными законами новой тактики, которую должны бы изучать наши адмиралы? Конечно, есть много случаев, в которых будут полезны эти дерзкие выходки; но мы кажется уже достаточно убедительно доказали, что подобная тактика может быть годна в войне сильного против слабых, флотов испытанных против флотов не приученных. Французским кораблям придется драться не с таким флотом, но против неприятеля, который еще помнит уроки Нельсона и который готов снова приложить их к делу, если французы вместо лучших эскадр будут противопоставлять ему только новые эволюции. Надобно хорошенько понять, что успехами своими англичане обязаны не численному превосходству своих кораблей, не богатству своего морского народонаселения, не официальному влиянию своего Адмиралтейства и не научным соображениям своих великих моряков: англичане побеждали потому, что эскадры их были лучше выучены и лучше дисциплинированы. Превосходство это, следствие нескольких кампаний, было делом Джервиса и Нельсона. Вот этот-то скрытый и медленный труд и надобно изучать. Надобно следить за Нельсоном, готовящим свою эскадру, если хотим понять Нельсона, сражающегося с такой счастливой дерзостью. Для того, чтобы достичь цели, надобно стараться отыскать средства.

Что был Нельсон до Абукира? — любимый ученик, товарищ Джервиса, страстный поклонник великого графа, первым утвердившего в английском флоте ту непоколебимую дисциплину, ту правильность в самом усердии, пред которыми пала пылкость французов. Нельсон выучился тогда у Джервиса сохранять здоровье экипажей, не прекращая крейсерства, держать корабли круглый год в море, не отсылая их в порт, а главное — обращать внимание на военное и морское обучение флота. Впоследствии ему помог его счастливый характер, и из дисциплинированного флота он сделал сообщество братьев-товарищей. Нельсон и Коллингвуд одни только обладали искусством действовать на массы энергией без суровости, убеждением без слабости и более посредством обаяния, нежели начальнической властью. Кумир своих матросов, Нельсон умел в той же степени заслужить и любовь офицеров. Но для него было недостаточно, чтобы это чувство питали к нему одному: благоразумный и великий политик, он хотел, чтобы в целом флоте, между всеми людьми, предназначенными сражаться под одним флагом, царствовала взаимная любовь, взаимное доверие. В Неапольском заливе, у берегов Балтики, перед Тулоном и Кадиксом, среди важнейших занятий, среди самых критических обстоятельств, он всегда находил время вникать в малейшие распри и верной рукой сдерживал готовое возникнуть недовольство. Наблюдая за этим знаменитым человеком в те минуты, когда он снисходил до мелочной заботливости в примирениях, до ничтожных переговоров, легко понять, какое благодетельное влияние может иметь на эскадру любимый начальник. Вместо того, чтобы держать себя далеко от всех под предлогом какого-то ошибочного представления о своем достоинстве, Нельсон, напротив, вмешивался всеми силами в частную жизнь своих подчиненных, вскоре сам делался центром этой жизни и, привлекая к себе все эти воли, спорить готовые одна с другой, соединял их в одну мысль, заставлял их стремиться к одной общей цели — к уничтожению французских эскадр.

Но главной причиной преданности офицеров Нельсону и стремления их содействовать ему во всем была необыкновенная простота и ясность его приказаний, его инструкций. «Я готов, — говорил он часто, — пожертвовать половиной моей эскадры, чтобы уничтожить французскую». Исполненный этой мысли, он никогда не осуждал офицера, которому не посчастливилось, а напротив, всегда защищал его. По его мнению, деятельный капитан был всегда прав. Потеряв судно, он заслуживал, чтобы ему дали другое. «Я не принадлежу, — писал он в одном подобном случае взыскательному Адмиралтейству, — к числу тех людей, которые боятся земли. Те, которые опасаются приблизиться к берегу, редко совершат какой-нибудь великий подвиг, особенно с мелким судном. В потере судна легко утешиться, но потеря услуг храброго офицера, была бы, по моему мнению, потеря национальная. И позвольте вам заметить, Милорды, что если бы меня самого судили всякий раз, как я ставил в опасное положение мой корабль или мою эскадру, то вместо того, чтобы заседать в Палате Пэров, я давно бы должен был быть исключен из службы». Вот какими средствами Нельсон создал капитанов, способных содействовать ему в его дерзких предприятиях. Своим личным примером, своими наставлениями, своим деятельным сочувствием к славному несчастью он научил их считать сбережение судна вещью второстепенной, а первой, главной обязанностью почитать исполнение получаемых приказаний. Он употребил все усилия, чтобы внушить им ту уверенность, которая оживляла его самого, когда, в 1795 г. перед Генуа, он отвечал генералу Больё. «Не бойтесь за мою эскадру. Если она погибнет, то адмирал в замене ее найдет другую». Во время войны у нас смотрят снисходительнее на подобные потери, но в мирное время на них негодуют. Иногда, однако, можно допускать подобные неизбежные случайности; надо даже ожидать их, если желают иметь деятельный флот, которому, при обстоятельствах более важных, не пришлось бы отвыкать от осторожных, опасливых привычек, происходящих от страха преувеличенной ответственности{97}. Все то, что Нельсон предпринимал с своими кораблями в течение своей блестящей карьеры, все опасности и случайности, каким он их подвергал во время этой исполненной приключений одиссеи, конечно, поразят удивлением всякого моряка. Не будем считать Абукирской бухты, в которую он повел свою эскадру при захождении солнца, руководствуясь плохим очерком, найденным на французском купеческом судне; не будем вспоминать его опасную экспедицию в Балтику, — но кто из морских офицеров не придет в восторг от его последнего крейсерства, в продолжение которого он водил свой флот и старика «Виктори», приученного к бoльшей заботливости, в проходах почти неизвестных, которые даже в наше время кажутся едва доступными для подобных судов. Нет тех трудностей в морском деле, к которым бы англичане не привыкли в этой школе. Вот тайна тех упорных крейсерств, по милости которых французские порты и берега в самой середние зимы держались в блокаде и в тревоге. Вот лучшее объяснение тех быстрых движений, которые разрушали планы французов, тех неожиданных сосредоточений, вследствие которых казалось, что английские эскадры как будто покрывают все моря своими судами.

Поэтому в Нельсоне, соединявшем в себе огромную активность с редкой смелостью, нужно еще более изучать деятельность моряка, нежели смелость воина. Только с этой точки можно понять всю важность документов, служивших основанием нашему труду. Этот памятник, воздвигнутый герою Англии благоговейной заботливостью, есть также памятник исторический. Неоспоримые доказательства пылкой любви к морскому делу, энтузиазм к званию моряка, отличавшие Нельсона от всех его соревнователей, — эти полуофициальные депеши, эти резкие излияния чувств и мнений переносят нас в середину неприятельского лагеря и дозволяют нам мыслью проникнуть в шатер Ахилла. Франция успокоилась несколько насчет своей будущности, уверенная, что несчастья ее в течение последней войны произошли ни от характера народа, ни от сущности вещей, но от временного упадка, в который ее ввергли несчастные обстоятельства{98}. Французы убедились также, что отдаленное действие центральной власти очень слабо заменяет постоянное действие власти неместной; что самая искусная администрация не может заменить управления непосредственного; что сила созидающая может заключаться только в военачальнике. Когда Франция будет иметь более доверия к своим агентам, и, если можно так выразиться, окрасит цветом своей порфиры адмиралов, когда начальники эскадр и портов, эти почетные офицеры, будут иногда раздавать награды сами от имени правительства{99}, тогда во всех флотах найдутся начальники, готовые сделать то же для своего флота, что Джервис и Нельсон сделали для английского. Тогда можно надеяться увидеть снова, как этого желал несчастный Де-Грасс, «возрождение той привязанности, какую некогда имели французские моряки к своим начальникам».

XVIII. Как нужно действовать Франции в ожидании новой войны на море

Трафальгар знаменует собой крайний предел великой морской войны. После этого решительного примера оказалось ясно, что для войны на море вооружения больших масс вовсе не годится; что в артиллерийских сражениях ни мужество, ни геройское рвение не могут заменить быстроты и верности пальбы, и что лучшая тактика для каждого адмирала — соединить под своим началом такую эскадру, в которой каждый корабль умеет исполнять свои обязанности. Орлиным взглядом своим Наполеон набрасывал планы кампаний нашему флоту, подобно тому, как он составлял их для сухопутных армий; но неожиданные неудачи утомили его гений и истощили терпение. Он отвратил свой взор от единственного поля битвы, на котором ему изменяла фортуна и, решившись преследовать Англию на другом поприще, принялся создавать новый флот, не давая ему, однако, принять участие в этой борьбе, сделавшейся упорнее, чем когда-либо. Таково было наказание, наложенное им на оружие, так часто обманывавшее его надежды. Между тем деятельность наших портов, казалось, удвоилась; каждый год несколько кораблей вырастало на стапелях и прибавлялось ко флоту. Для Венеции и Генуа воскресли дни их прежней славы, и от берегов Эльбы до глубины Адриатического моря каждый порт наперерыв старался содействовать исполнению творческой мысли императора. Большие эскадры были собраны в Шельде, на Брестском и Тулонском рейдах. Им недоставало еще морского навыка; но, тревожимые беспрестанно присутствием неприятеля, ежеминутно ожидая битвы, они представляли уже существенную силу, готовую действовать и способную загладить прошлые неудачи. Но император до последнего дня не хотел дать случая этому флоту, исполненному рвения и уверенности, померяться силами с неприятелем. Только несколько фрегатов получили дозволение выйти для короткого крейсерства, и славные битвы, ими выдержанные, заставляли уже предчувствовать новую морскую эру, как вдруг — пала Империя. Она пала, оставив Франции огромный флот, — в обширнейшем значении этого слова, и такую военную организацию, какой мы и теперь можем позавидовать. Благодаря непрерывным усилиям, Франция в январе 1815 г. успела собрать от Дюнкирхена до Тулона 29 кораблей и 17 фрегатов, готовых выйти в море; в Антверпене 10 кораблей и 4 фрегата, а в Генуа и Венеции 2 корабля и 1 фрегат. 31 корабль и 24 фрегата строились или исправлялись в портах Франции, 25 кораблей и 8 фрегатов в Антверпене, 6 кораблей и 3 фрегата в портах Италии и в Корфу. Морские силы Франции, состоявшие в 1792 г. из 76 кораблей и 78 фрегатов, доходили в 1815 г. до 103 кораблей и 57 фрегатов. Таким образом, Империя перед падением почти возместила свои потери, и, если она не передала Франции неприкосновенным наследие Людовика XVI, если она не могла возвратить ей колоний, — эти воспитательницы ее флота, эти источники богатства и величия, навсегда утраченные, то, по крайней мере, она оставила Франции материальную силу, превосходившую ту, которую она получила от прежней монархии.

Трактатом 30 мая 1814 г. Франции были отданы только две трети судов, собранных в Антверпене, а те, которые находились в Генуа и Венеции, остались в руках победителей. Но это была еще самая меньшая потеря. В 1792 г. эмиграция отняла у Франции офицеров, научившихся побеждать под командой д'Естена и Сюффрена. Происшествия 1815 г. вторично рассеяли наших моряков, и мы дошли до того, что число вооруженных судов стало меньше, чем то, которое сардинцы и неаполитанцы ныне считают нужным для защиты торговли и достоинства своего флота. Можно было думать, что для французского флота уже все кончено. Но такое положение дел не могло долго продолжаться. Система союзов, принятая Реставрацией, прежнее величие флота во времена Людовика XIV и Людовика XVI, воспоминание о славе, которая, казалось, принадлежала собственно старинной монархии, о единственной славе, которую не могла увеличить Империя — все это говорило новому правительству Франции в пользу флота, и оно не могло остаться равнодушным к его судьбе. В 1817 г. виконт Дюбушаж министр флота и колоний, объявил Палатам, что Франция имеет еще 68 линейных кораблей, 38 фрегатов и 270 судов меньших рангов. Ясно было, что владея такими силами, правительство, успокоенное на счет своих границ на суше, непременно обратит внимание на флот, этот важный элемент величия нации, как только утомленная Франция успеет немного отдохнуть и привести в порядок свои финансы.

И точно, с 1822 г. испанская война дала повод к составлению двух эскадр, назначенных блокировать берега Каталонии и Андалузии, и содействие этих эскадр имело сильное влияние на успех военных действий. Но неоспоримые услуги, оказанные этими эскадрами, все еще не могли изгладить из памяти воспоминаний об Абукире и Трафальгаре, и французский флот долго еще переживал всю тяжесть этих бедственных дней, которые даже по прошествии полустолетия бросают печальную тень на самые блестящие страницы нашей истории. Только после Наваринской битвы народное сочувствие к флоту возвратилось. Потом уже экспедиции в Алжире и Таго, и позже к Мексиканским и Марокским берегам совершенно оправдали это сочувствие и окончательно заслужили флоту общую благосклонность.

Надо отдать справедливость нации и Палатам. Если Франция желала иметь флот, то желание ее было искренно, и в этом, как и во многих других случаях, она не стояла за ценой своего величия. Принимаясь за это обширное предприятие, она не отказывалась ни от каких пожертвований, лишь бы только упрочить его успех. Она поняла, что для устройства сильного флота ей нужны не такие условия, как другим народам; что, не имея, подобно России, внутренних морей, на которых можно бы приобретать успехи, скрывая их частью от всех взоров, нам нужно расти в виду Англии; что, находясь под рукой у этой державы и почти завися от нее, нам нужно, так сказать, успеть сложить фундамент нашему зданию в короткое время одного отлива, и связать его до возвращения волн. Хотя в то время желания наши были очень умеренны, хотя мы принуждены были уступить на время первенство, которое так долго оспаривали, и довольствоваться положением второстепенным, нас не беспокоил серьезно ни один вопрос относительно дел на море, если только в него не входила возможность войны с Англией и средства вынести удар, чтобы не быть раздавленными. Конечно, благоразумие правительств и новые связи между народами могли долго предотвращать подобные случаи; но развитие сил, которое мы предпринимали, должно было, наконец, привести к такому результату. Испытание это казалось неизбежным; оно одно могло решить, способен ли теперь существовать французский флот, и не даром ли принесены все жертвы. Общее мнение указывало на необходимость приготовиться к испытанию и, казалось, равно и желало его, и страшилось. Люди, помнившие еще печальное окончание последней войны, надеялись, в случае, если Англия будет угрожать гибелью нашему флоту, скрыть его от ударов неприятеля на наших обширных и спокойных рейдах. Они полагали, что благоразумнее не рисковать эскадрами в неравной борьбе, а следовать примеру Императора, который, наскучив беспрерывными неудачами, держал эскадры на рейдах, принуждая неприятеля к постоянным блокадам, стоившим ему огромных издержек, которые должны были наконец истощить финансы противников. Забывали только, что политика императора имела две стороны. Дозволив согнать Францию с обширного поприща морей и отдав их в полное владение Англии, он предпринял попытку пресечь все сношения этой державы с европейским материком, а такому примеру нам нельзя подражать. Довольствоваться только первой половиной такой политики значило нести на себе все убытки войны. Кроме того, государство едва ли согласилось бы приносить такие жертвы с тем, чтобы иметь флот, который нужно прятать в минуту опасности. Мысль более смелая руководила нами в новой организации нашего флота. Не останавливаясь на высчитывании потерь, понесенных в течение 50 лет в торговле, в колониях и в приморском населении, Франция дала себе слово добиться если не обладания морями, то по крайней мере того, чтобы принудить Англию уважать французский флаг. Из числа людей, смотревших на вопрос с этой точки зрения и смело решившихся восстановить морские силы Франции, одни взялись создать материальную часть флота, другие надеялись, что недостаток морского народонаселения достаточно искупается восприимчивостью и способностями к обучению народа, который можно ко всему приучить. Наш флот должен был состоять, не считая мелких судов, из 40 кораблей и 50 фрегатов, и резерв в 13 кораблей и 16 фрегатов, степень готовности которого не превышала бы двенадцати двадцать четвертых{100}. На воде для первой непредвиденной надобности предположили содержать постоянно 20 кораблей и 25 фрегатов. Что же касается матросов, то несмотря на странные надежды, которыми хотели себя убаюкивать, можно было видеть, что их с трудом достанет для такого большого флота. Тогда захотели вместить в кадры флота значительное число людей из конскрипции, чтобы пополнить пустоту, оставленную утратой колоний и уменьшением морского народонаселения.

Подобный расчет, действительно, удовлетворил бы самым неограниченным требованиям развития флота, если бы морская служба не была так трудна и так отлична от всего, что происходит на суше; если бы человек, посвящающий себя этой службе, не должен был до такой степени презирать опасность и свыкнуться с нею; если бы можно было приучиться во всяком возрасте в темную и холодную ночь, несмотря на дождь и ветер, ходить на вершину дрожащей и гнущейся мачты, крепить парус, который невозможно захватить даже ногтями и который, хлопая от ветра, ежеминутно грозит сбросить вас в море; если бы, наконец, рекруты, так скоро обучающиеся брать редуты и ходить на брешь, могли также скоро приучиться быть моряками.

Нельзя, конечно думать, что конскрипты, большей частью люди отборные, высокие ростом и превосходящие физической силой настоящих матросов, совершенно не могли с пользой служить на военных судах. Конечно, эти дюжие дети наших деревень с пользой заменили бы молодых моряков, еще слишком слабых для действия орудиями большого калибра; но едва ли возможно им достигнуть той ловкости, того знания в морском деле, которое легко приобретается тем, кто с малолетства бывал на море.

Адмирал де Риньи, вполне постигавший все неудобства подобной организации судовых команд, установил в 1831 г. правило держать постоянно вооруженными несколько кораблей. До него почитали очень естественным вооружать эти огромные махины только в минуту крайней необходимости и готовы были следовать примеру турок, которые на зиму распускают свои команды и снова собирают их весной. Адмирал де Риньи изучил английский флот и элементы его превосходства, которое нельзя уничтожить тем только, что отвергать его существование; он считал, что дoлжно меньше всего заботиться об экономии, какую можно соблюсти, не держа вооруженной эскадры; что в минуту непредвиденной случайности Франция с ее мнимыми средствами окажется не в состоянии предпринять большое вооружение, если она не будет постоянно держать в готовности сильную эскадру; тогда как Англия, имея моряков в таком избытке, узаконения такие решительные, и такие живые предания на своих эскадрах может безнаказанно откладывать свое вооружение до последней минуты. Согласно с этим правилом, введенным в наш флот искусным адмиралом, мы, со времени экспедиции к Таго{101}, постоянно держали у своих берегов и у берегов Малой Азии эволюционные эскадры. Здесь мы добились большей части усовершенствований, которыми теперь гордится Франция. Результатом этой системы было то, что когда в 1840 г. европейские дела в морях Леванта запутались, Франция на первый случай была в совершенной готовности. Число вооруженных судов во Франции, увеличившееся за время управления двух министерств, с 12 мая 1839 г., доходило тогда до 20 кораблей, собранных в Средиземном море, 22 фрегатов, 21 корвета, 20 больших бригов, 16 бриг-транспортов и 29 пароходных судов. Англия, напротив, до обнародования Парламентом билля о насильственной вербовке, принуждена довольствоваться людьми, идущими на службу по собственному желанию; и потому в эту эпоху, несмотря на свое огромное морское народонаселение, она встретила некоторые затруднения. При составлении команд для своих последних кораблей ей пришлось прибегнуть к помощи шэннонских лодочников и моряков ирландских каботажных судов. Таким образом, от небрежности или от уверенности в себе англичане слишком поздно принялись за дело, и на этот раз, в Средиземном море, французы превосходили их численной силой. Положение англичан в июле 1840 г. было чрезвычайно опасным, тем более, что эскадра, которую они так долго держали при входе в Дарданеллы или в Урлах у Смирны, была в то время рассеяна в Мальте и у Сирийского берега, тогда как 11 французских кораблей, собранные в Леванте, составляли одну грозную эскадру.

Обстоятельство это не имело бы большой важности, если бы эти 11 кораблей были вооружены наскоро, как во времена Республики, и вышли из порта пробовать свои орудия в самый день сражения; но эти корабли уже более года плавали под командой человека, для которого управление эскадрой сделалось единственной целью, единственной надеждой целой жизни; их обучал такой начальник, который рассчитывал употребить их в дело. Все, знавшие адмирала Лаланда, помнят, с какой радостью он принял в свои руки эти 11 кораблей, — самую сильную эскадру, какую только имела Франция с 1815 г. Человек умный, деятельный, пылкий, неутомимый, поспевавший всюду, поминутно переходивший с одного корабля на другой, убежденный, что ему нужно готовиться к скорой стычке, — мужественный адмирал умел скоро передать свой огонь и офицерам, и экипажам, перелить в них свою уверенность, оживить их своей веселостью и своим жаром. Он глубоко изучил историю прошлых войн и был убежден, что в морских сражениях артиллерия играет первую роль. Уверенный, что успех всегда будет на стороне того, кто лучше действует орудиями, он обратил все внимание на военное образование своей эскадры. На пустых островах, прикрывающих с востока рейд Урлы, он выстроил из камней подобия корабельных бортов, вывел на них краской широкие белые полосы и приучал своих канониров уничтожать их, обещая им, однако, скорую переделку с кораблями, которые будет легче разбивать. Пораженный успехами американцев в 1812 г., происшедшими собственно от быстроты их пальбы, он первый ввел в нашем флоте усовершенствованное заряжение, состоявшее в том, что картуз и ядро посылались вместе в канал орудия. Он приучил наших матросов быстро, лётом выдвигать орудия, повторяя беспрестанно, что надо заряжать орудия живо, а наводить их хладнокровно. Оттого живость команд и степень знания, до которой они достигли, вселяла в офицеров полную уверенность в успехе, и когда эскадра была отозвана в Тулон, им казалось, что их лишили верной победы.

В это время все разделяли со славной эскадрой законную надежду на верный успех, и никто не стал бы оспаривать того впечатления, какое должна была произвести первая победа. Но некоторые были убеждены, что выставив в этом случае силы, равные Англии, французы действительно сравнялись с англичанами, тогда как другие, и в числе их адмирал, возбудивший эту уверенность, не скрывали от себя, что между средствами Франции и Англии все еще существует огромная разница. Вслед за этим 21 кораблем мы не могли бы выставить уже ни одного ранее, чем через 6 месяцев. За этой армией не было резерва. После первого упорного сражения Франция не имела бы никаких средств исправить неудачу, или воспользоваться успехом. Запасы, собранные в портах, истощились мало-помалу и не были возобновляемы. В мачтовом лесе, который пришлось бы доставлять с Севера или из Канады, мимо неприятельских крейсеров, был решительный недостаток. Число судов вместо того, чтобы увеличиваться, уменьшалось: со дня издания об этом штатного положения, флот уменьшился 3 кораблями и 14 фрегатами. Франции пришлось бы поддерживать войну 23 кораблями, из которых «Иена» и «Альджесирас» были тимберованные, а с 29 фрегатами против государства, которое в 1840 г., по объявлению лорда Гаддингтона, имело на воде 86 кораблей. Конечно, в том числе было много негодных, но все-таки, если бы война началась в 1841 г., Англия могла бы мгновенно выслать 33 линейных корабля. Еще недавно сэр Чарльз Нэпиер, упрекал в Нижней Палате министерство в том, что оно худо заботится об интересах английского флота, и обвинял его в невозможности выслать в море ранее, чем через год 50 линейных кораблей. Как сильно правительство, которому можно делать подобные упреки!

Империя оставила Франции 41 готовый корабль. После двадцатипятилетнего мира число это уменьшилось вполовину, и Франция с этой стороны стала слабее, чем была после окончания гибельной войны. На одну минуту мы имели вероятность дать сражение с надеждой на успех; но таким преимуществом мы были бы обязаны только неожиданности, случайному стечению обстоятельств, которые едва ли могут еще раз встретиться. Ничто не изменилось в относительном положении обеих наций, и настоящая причина нашей слабости на море все еще существовала: у нас не было матросов. Трудности, встреченные англичанами при наборе команд для последних кораблей, произошли не от уменьшения их морского народонаселения, но, напротив, доказывали благосостояние торговли. И точно, только одна торговля могла дать занятие такому огромному числу матросов, которые во времена менее счастливые наводнили бы набережные Чатама и Портсмута. Но такое положение заставляло понимать всю невыгоду безграничной свободы, которой в мирное время пользуются английские моряки. Эта свобода остановила на время снаряжение флота в Англии. Наше затруднение происходило от более важных причин. В 1841 г. требовалось на флот только 40171 человек. Внутренний набор дал третью часть экипажей, а между тем немедленный сбор моряков по всему государству не мог доставить достаточное число людей взамен тех, которые уже отслужили свой срок. Против обыкновения, пришлось удерживать последних на службе и вознаграждать их повышениями, отчего корабли наши наводнились урядниками, часто неспособными к исполнению своих обязанностей.

Эта нищета в портах, этот недостаток в матросах, хотя и не были тайной ни для кого из моряков, однако скрывались еще под цифрами официальных бумаг, когда появилась знаменитая нота о состоянии морских сил Франции, написанная принцем Жуанвилльским. Нота эта озарила все вопросы настоящим светом, лучи которого проникли в самое сердце государства. Многие думали, что подобное сочинение выдает Англии настоящее положение наших морских сил, но английское правительство почитало слишком важным знать все подробности в этом отношении, чтобы от него могло укрыться дурное состояние наших адмиралтейств. Эта нота открыла глаза не Англии, но Франции. Предлагаемая ею система войны была одобрена большинством, и немногими опровергалась; но услуга, оказанная ею государству, была неоспорима. Она высказала смелые истины о бессилии флота, — истины, которые нуждались в подобном авторитете. К тому же патриотическому делу стремились все мысли благородного адмирала Лаланда; ему посвятил он свою жизнь до последней минуты. Вот цель, к которой должен стремиться всякий прямой и здравый ум. Рассеять разом опасные заблуждения значит сделать шаг к усилиям нешуточным и благодетельным.

Момент был выбран удачно, чтобы выявить всю опасность, какой мы подвергались, оставаясь далее под влиянием устаревшей рутины. Только что произведенные огромные усовершенствования в пароходных судах, казалось, могли способствовать осуществлению первоначальной идеи преобразования наших морских сил, а у нас именно эта часть флота и оставалась в каком-то небрежении. Пароходы угрожали Англии сделать существование флота возможным для всякой сильной нации, которая имеет хороших солдат и хорошие финансы, а между тем мы позволяли нашим соперникам делать быстрые успехи, рискуя впоследствии не иметь возможности догнать их на этом новом поприще. Нужно было пробудить нас от этой летаргии, открытыми прениями утвердить условия будущего развития флота и определить цель, к которой должны быть направлены все усилия. Французы, — игрушки, которыми каждый ветер играет по произволу; в минуты, когда самые важные обстоятельства повелевали им торопиться, они, по какому-то странному несчастью, осуждены были на бездействие. Непременно нужно было решиться на что-нибудь; но на что именно? Государству редко представлялся более важный вопрос.

К несчастью, в эпоху перехода или преобразования меры безусловно решительные имеют множество неудобств. Конечно, пароходные суда произведут со временем в морской войне такой же переворот, какой произвело в европейских войсках введение огнестрельного оружия; но в ожидании усовершенствований, которых можно ожидать ежеминутно, — для дальних плаваний, для тропических экспедиций употребляются покуда исключительно одни парусные суда. При настоящем положении дел упразднить флот и разоружить корабли значило бы, как выражался один знаменитый маршал, укоротить шпагу. Пароходство делает исполинские шаги; корабли же, напротив, разделяя судьбу многих прекрасных вещей, уничтожаются; а между тем, они одни еще представляют действительную демонстрацию нашей силы. Так-то, во всех спорах, касающихся вопроса материальной организации морских сил, ни одна из противных сторон не находит точки опоры. Но есть один вопрос, элементы которого не изменяются, который будет иметь ту же важность во все времена, несмотря на то, возьмут ли верх пароходы, или парусные суда удержат за собой первенство; это — военная организация команд. Даже когда совершится переворот, который присудит прежний род судов разрушаться неоконченными на стапелях, который даже уменьшит важность элемента, ныне необходимого, требуемого нами от приморской переписи {102}, то порядок, дисциплина и морской навык все-таки останутся вернейшими залогами успеха. Какой бы двигатель ни был изобретен для судов, все-таки нужно будет плавать и сражаться: для этих двух действий нужны матросы, канониры и солдаты. С этой-то точки зрения и попробуем смотреть на вещи; таким образом, мы не будем обязаны разбирать те стороны вопроса, которые еще слишком загадочны, чтобы их можно было легко разрешить.

Несмотря на способность французов к военному делу, они не имели истинно хороших канониров до тех пор, пока не устроилась морская артиллерийская школа, доказавшая всю важность специальных знаний, — важность, которой долго не хотели признавать. Артиллерийская школа была основана во время министерства вице — адмирала Розамеля. Благодаря прекрасному правилу обучаться в море, поддержанному многими адмиралами, часть конскриптов, составлявших необходимое пополнение во французских экипажах, нашла себе занятие, к которому была способна, и обеспечила отличных канониров.

Подобный успех, казалось, должен был породить желание добиваться дальнейших усовершенствований. Образовав из рекрутов хороших канониров, нужно было попытаться воспитать из них отличных стрелков. Пускай бы у этих матросов, предназначенных к особенной службе, не изменили ни формы одежды, ни дисциплины, ни названия, и имели бы на каждом судне отряд солдат-моряков, которых можно было употреблять как канониров, во все роды обязанностей, и даже посылать на реи. Пусть бы эти солдаты поступали на корабли уже приученные заблаговременно к большей части сухопутной службы, и тогда во время высадки они с успехом могли бы заменить морских солдат, существующих у англичан и американцев.

Ныне абордажи преднамеренные выходят из употребления, потому что это всегда довольно опасный маневр; но с пароходами они сделаются опять более частыми, и кроме того, абордаж часто завершает битву между двумя противниками, которые, потеряв рангоут и не в силах будучи управляться парусами, наталкиваются друг на друга ветром или волнением. Если бы во время такого абордажа можно было броситься на неприятельский корабль с саблей в зубах, с пистолетом в руке, — бой сделался бы рукопашным, и тогда перевес остался бы на стороне пылкости и мужества. Но корабли, если и сойдутся, все-таки будут иметь интервал в 10 или 12 футов, и если их соединяет какая-нибудь упавшая мачта, то по такому мосту не могут пройти рядом и два человека. Пока люди теснятся на этом узком пространстве, корабли ведут перестрелку из ружей. С марсов бьют на выбор офицеров, идущих впереди абордажных партий; каждый выстрел, хорошо направленный, кладет на месте одного из неприятелей, и часто, прежде чем противники успеют схватиться, ружейный огонь уже завершает дело. Из этого видно, до какой степени нужны хорошие стрелки, и как грустно было бы, если бы и здесь англичане имели над нами преимущество.

Из конскрипции, скорее нежели из приморской переписи, можно бы набрать хороших канониров и морских солдат; но число их не должно было бы превышать одной трети команды. Напротив, рулевых и марсовых следовало бы выбирать из людей, даваемых приморской переписью. Однако и этих матросов нужно было бы обучать прежде исключительно их делу на учебном корабле, точно так же, как учат матросов — канониров. Эта школа была бы для каждого военного судна порукой в том, что при составлении своего экипажа оно не будет нуждаться в необходимых элементах.

Если бы, удовлетворив всем потребностям военного судна, позаботились определить, в какой пропорции комплектовать экипажи людьми, привычными к дальним плаваниям, и теми, которые видали море только с рыбацких лодок, то можно было бы твердо надеяться, что каждое судно, выходя из порта, имеет все данные, чтобы не страшиться ни случайностей войны, ни долгого плавания. Нужно, однако, заметить, что матросы, канониры и солдаты, взятые отдельно, суть только элементы хорошей команды, но что экипаж судна настоящим образом формируется только после нескольких месяцев кампании. Только тогда люди эти составляют одну целую, разумную массу, привычную к голосу своих офицеров, массу, которую можно устремлять и удерживать по произволу и для которой день битвы походит на день учения. Вот причина, которая заставляет сохранять и расширять систему постоянных вооружений, без которых в минуту войны мы могли бы рассчитывать только на геройские, но бесполезные пожертвования. Вооружать корабли наскоро в самую минуту их надобности, посылать их в сражение, не дав им прежде оглядеться и свыкнуться, было бы то же, что сражаться дурно выкованным булатом, который обманет самую привычную и твердую руку{103}.

Франция уже не сделает этой ошибки. Остается только сожалеть, что метода конскрипции на флоте, заставляя во время одной кампании, менять команды по частям, более или менее значительным, не позволяет извлекать всей пользы, какой можно бы ожидать после всех издержек, употребленных на содержание кораблей в постоянной готовности. Эти перемены поминутно уничтожают на наших судах единство и свычку, вещи столь важные в команде и возрастающие по мере времени и удаления от берегов. Английские экипажи состоят из матросов, набранных вместе, почти в тот же день и час. Повинуясь в течение трех лет одному и тому же капитану, тем же офицерам, они образуют плотную, однородную массу, сохраняющую до конца все приобретенные на службе знания, тогда как французские команды, беспрестанно ослабляемые и разделяемые, походят на змей, разрубленных на части, и употребляющих тщетные усилия, чтобы снова их соединить. Можно сказать утвердительно, что подобные перемены отнимают у капитанов бодрость и вселяют в них равнодушие к морской службе. Лишиться два или три раза в одну кампанию плодов стольких трудов и усилий, поминутно видеть новые лица в рядах экипажа, который только что начал иметь к вам доверенность, — вот средство охлаждения, печальные действия которого осужден испытывать только французский флот.

Эти вопросы о командах также важны для пароходов, как и для кораблей. Пароходному флоту слишком скоро поверили на слово, когда он обещал, что с ним Франция меньше будет чувствовать недостаток в моряках. Вообразили, что мореходные суда могут плавать без матросов, подобно речным судам, и обманулись. Паруса необходимы для морских пароходов; они одни дают возможность бороться с ударами волн и помогают при качке, которой без их помощи ни что не может сопротивляться. Повреждения и несчастья, случавшиеся с этими судами, никогда не происходили из-за машин; причиной их было скорее то, что делалось на палубе, между матросами, нежели то, что происходило внизу, у кочегаров. Пароходы облегчают для Франции состязание о первенстве на море, но все-таки командование ими дoлжно поручать офицерам, знающим морское дело, а управление и защиту их — экипажам, организация которых была бы превосходна во всех отношениях.

Постараемся же разрешить этот вопрос по-настоящему, однажды и навсегда. Мы живем в сомнительное время, когда трудно определить, каким образом будут сражаться: целыми ли флотами или отдельными судами; пароходами ли, или кораблями. Будем же добиваться, по крайней мере, того результата, который не изменится от образа войны; будем действовать так, чтобы каждый образчик морской силы, как бы огромен или как бы ничтожен он ни был, имеет ли он 120 орудий или 120 сил, носит ли он название тендера, фрегата, брига, корвета, парохода, корабля, — мог бы встретить с верной надеждой на успех всякое судно одного с ним ранга и одной силы. Для этого нужно, чтобы люди, которым вверены судьбы флота, постигли, что в войне не должно быть ни полууспехов, ни малых неудач; что надо пробудить уверенность с самого начала и что честь флага связана с судьбой каждого судна, имеющего счастье носить этот флаг.

Трудно понять, каким образом нашим моряки в последние дни Республики и в первые дни Империи могли устоять против разрушительного действия стольких неизбежных несчастий и продолжать с такой энергией войну, в которой все случайности были постоянно против них. Разве только, что к ним с полей Лоди и Аустерлица долетало жаркое дуновение славы, заставлявшее их любить смерть и опасность. Постараемся, чтобы эти гибельные дни не возвратились. Франции нужны победители, а не мученики. Оставим народам Марокко и Мексики отчаянный героизм; нам не нужны все пособия в высшей степени усовершенствованной военной науки и тактики. Пошлем навстречу неприятелю суда, имеющие хотя бы надежду на успех. Чтобы одержать победу, надобно заслужить ее. Лучше вооружить меньше судов, чем вооружить много и плохо. Надо в особенности избегать разорительной экономии, которая, вооружась штатами и регламентами, захотела бы остановить все успехи и сделать слабость флота неизбежной. Ныне постановления уже не те, что были во время Реставрации; еще меньше походят они на узаконения эпох Империи и войны 1778 г. Постановления эти можно уподобить приречной почве, образовавшейся из наносной земли, но ежегодно заливаемой водой. В настоящее время вода, удалившись, оставила на ней плодоносный ил. Хотите пользоваться плодородием этой земли, — постарайтесь удержать поток, направьте его течение, но не стройте против него незатопляемых плотин. Вы будете жестоко наказаны, если вам это удастся.

Выше уже говорилось о необходимости отыскать средство, чтобы флот, слабейший числом, мог выдержать неравную борьбу. Я не нахожу других средств, кроме тех, на которые уже указал. Вооружать заблаговременно; делать мало, чтобы делать хорошо; заботиться не о числе судов, которые выйдут в море, но о том, как они себя выкажут; ожидать решения вопросов, которые будут иметь сильное влияние на будущее — вот простой и верный путь, по которому надобно следовать в управлении нашими морскими делами; и если простая логика и рассудок недостаточны для доказательства пользы подобной системы, то эту пользу укажет нам история последней морской войны.

Когда в 1812 г. американский конгресс объявил войну Англии, казалось, что эта неравная борьба разрушит в самом начале только что созданный флот американцев; на деле же она оплодотворила его зачатие. Только с этой эпохи Соединенные Штаты заняли место между морскими державами. Нескольких сражений между фрегатами, корветами и бригами, ничтожных в отношении материальных результатов, было достаточно, чтобы разрушить очарование, защищавшее флаг Св. Георгия, и доказать Европе, что в море непобедимы только хорошие экипажи и искусные канониры. В этом уже убедили бы ее некоторые успехи французов, если бы славы их не заглушал шум больших неудач.

В то время, когда английские крейсеры покрывали все моря, незаметный флот Соединенных Штатов, состоявший всего из 6 фрегатов и нескольких других судов, осмелился прислать свои крейсеры в Канал, в самое средоточие могущества Англии. Фрегат «Конституция» овладел фрегатами «Герриер» и «Ява»; фрегат «Юнайтед Стейтс» фрегатом «Маседониан», корвет «Уасп» бригом «Фролик», шлюп «Горнет» бригом «Пикок». Честь нового флага была утверждена неоспоримо. Пристыженная Англия думала приписать эти частые неудачи особенной величине судов, построенных Конгрессом в 1799 г. и действовавших в войну 1812 г. Она не хотела признать их фрегатами, а дала их название замаскированных кораблей. С тех пор все морские державы начали подражать этим гигантским образцам, ибо эта война заставила даже Англию изменить систему постройки своих судов. Впрочем, если бы американцы употребляли вместо фрегатов срезанные корабли, то и тогда трудно было бы объяснить себе причину их изумительных успехов. Правда, что американские фрегаты могли выбрасывать одним залпом до 800 фунтов чугуна, тогда как английские выбрасывали не более 500; команды их были целой третью сильнее английских, размеры судов более, стены их толще; однако, несмотря на это, разницу в повреждениях судов противников можно объяснить только огромным превосходством в действиях артиллерии.

В сражении, продолжавшемся не более получаса, фрегат «Геррер» потерял все мачты, имел 15 убитых, 63 раненых, и более 30 подводных пробоин. Он пошел ко дну через 12 часов после сражения. Напротив того, «Конституция» имел только 7 убитых и 7 раненых и не потерял ни одной мачты. Заменив новыми некоторые перебитые снасти и переменив некоторые паруса, он, по признанию английского историка, был снова готов к бою. Фрегат «Юнайтед Стейтс» употребил полтора часа, чтобы овладеть фрегатом «Маседониан», и та же разница была видна в потерях, понесенных обоими противниками. «Маседониан» потерял часть рангоута; 2 орудия в батарее и все шканечные были у него подбиты; более 100 ядер попало в корпус судна, и более трети команды пострадало от неприятельского огня. Американский же фрегат имел только 5 убитых и 7 раненых; он сделал по 76 выстрелов из каждого орудия, тогда как «Маседониан» сделал только по 36. Сражение фрегатов «Конституция» и «Ява» продолжалось 2 часа, и было самым кровопролитным из всех. «Ява» спустил флаг, лишившись всех мачт и потеряв 22 человека убитыми и 200 ранеными». «Конституция» не потерял ни одной мачты, ни одного рея; на нем было только 9 убитых и 25 раненых.

В продолжение всей войны огонь американцев был равно верен и скор. Действия их артиллерии были одинаково удачны, как в тихий ветер, так и во время качки, когда так трудно наводить орудия. Корвет «Уасп» сражался с бригом «Фролик» при огромном волнении, под зарифленными парусами; а между тем, когда после 40 минут битвы суда сошлись на абордаж, американцы, вскочившие на бриг, нашли на палубе, загроможденной убитыми и ранеными, только одного храбреца, не оставившего штурвал, и трех офицеров, залитых кровью, которые бросили свои шпаги к ногам победителей. Из 92 человек, составлявших экипаж брига «Фролик», 58 были убиты или ранены; обе мачты брига, подбитые ядрами, свалились через несколько минут после того, как он спустил флаг.

Впрочем, американцы обязаны своими успехами не одному искусству канониров. Суда их имели бoльшую ходкость, экипажи, составленные из выборных людей, работали дружно и проворно, а капитаны имели практические познания, которые приобретаются в море только долголетней опытностью. Удивительно ли после этого, что фрегат «Конституция», преследуемый 3 дня четырьмя английскими фрегатами, успел от них уйти, благодаря своим ловким маневрам, проворству своей команды, и всем тем уловкам и замысловатым выдумкам, какие может внушить только совершенное знание морского дела.

Война предоставляет обильную пищу для размышлений. Самолюбие двух народов, так одинаково свыкшихся с морским делом, осветило все ее подробности, показало в настоящем виде все ее эпизоды, и сквозь хвастовство и брань, омрачившие эти истинно славные страницы истории Соединенных Штатов, на каждом шагу проглядывает та великая истина, что успех приходит только к тому, кто умеет его готовить. Единственная замечательная победа англичан во время этой неравной борьбы еще более подтверждает эту истину. Американский фрегат «Чезапик», под командой капитана Лоуренса, овладевшего на шлюпе «Горнет» бригом «Пикок», был взят в четверть часа английским фрегатом «Шаннон», одной с ним силы. Не отнимаем нисколько славы у этого чудного дела, вполне походившего на рыцарский поединок; но во взятии фрегата «Чезапик», нельзя не найти нового доказательства всемогущества хорошей организации, когда ее утвердили несколько лет морской кампании.

В этом случае два капитана одинаково известных, честь обоих флотов, встретились на судах одной величины и одного ранга. Казалось, ровнее партии быть не может; но сэр Филипп Брок командовал фрегатом «Шаннон» уже около 7 лет, а Лоуренс только за несколько дней поступил на «Чезапик». Первый фрегат уже 18 месяцев крейсеровал у американских берегов, второй только что вышел из порта. Один имел экипаж, свыкшийся с правилами беспрекословного повиновения, экипаж другого состоял из людей, только что перед тем бунтовавших. За это дело американцы напрасно роптали на судьбу. Судьба не изменила им: она была только справедлива. «Шаннон» взял «Чезапик» 1 июня 1813 г.; но уже 14 сентября 1806 г. капитан Брок, приняв над ним начальство, стал готовить эту славную развязку кровавой битвы. «Шаннон» заплатил за победу 23 убитыми и 50 ранеными, в числе которых находился его храбрый начальник. «Чезапик», неожиданно абордировавший английский фрегат и этим ускоривший окончание дела, имел из 376 человек экипажа 48 убитых и 98 раненых. Капитан Лоуренс и 4 офицера погибли во время сражения или умерли от ран.

Мы можем беспристрастно обсуждать эти происшествия, о которых извинительная национальная гордость свидетельствовала слишком в свою пользу. В продолжение войны 1812 г. американцы показали много искусства и решительности; но если бы между ними и их противниками случайности всегда были одинаковы, если бы они были обязаны своими победами только мужеству Голлей, Дикеторов и Бейнбриджей, то нам не стоило бы пробуждать воспоминаний этой борьбы; нам нет нужды искать примеров мужества вне собственной нашей истории. В чем нужно положительно убедиться, так это в том, что американцы постоянно имели всю выгоду на своей стороне, и в этом — то заключается их достоинство. Против флота, разгоряченного прежними успехами, но сделавшегося невнимательным от привычки побеждать, Конгресс посылал отборные и сильные суда. Вот каким образом можно повелевать счастьем. Этого не дoлжно забывать, особенно нам, которым придется, может быть скоро, огнем окрестить существование своего нового флота. В случае борьбы с Англией нам придется сражаться с одним из храбрейших народов Европы, с народом, привыкшим к тем спокойным и настойчивым усилиям, каких требуют морские сражения. Нам придется бороться с могуществом преданий и воспоминаний, и следовательно, нам нужно иметь на нашей стороне силу, придаваемую лучшей организацией. В 1812 г. американцы умели удержать эту выгоду на своей стороне; наши усилия должны быть направлены к той же цели. Но как, какими средствами ее достигнуть? Вот последний вопрос, на который в заключение мы хотим обратить внимание и который желаем несколько разъяснить.

С принятой мною точки зрения видно, что заботиться дoлжно не об увеличении плодородия наших адмиралтейств, но о том, как бы сохранить это плодородие. Сила не в том, чтобы делать скоро и много, но в том, чтобы делать хорошо; не в том, чтобы добиться равенства в численной силе — мы этого никогда не добьемся, но создать для себя превосходство личное, от которого можно бы ожидать огромных результатов. Одним словом, дело состоит в том, чтобы выпускались из наших портов суда отличные во всех отношениях. Этому-то главному интересу надо подчинить все другие, ложные, по милости которых мы так долго растрачивали даром все наши средства. Таким надо сделать и устройство всей администрации, чтобы все ее действия направлены были к одной цели — к благоустройству действующей части флота. Палаты, как известно, не так смотрели на вещи: хранители народного достояния, недоверчивые уже потому, что им, быть может, этот специальный вопрос был мало известен, они думали, что главный интерес заключается в присмотре за употреблением капиталов бюджета, в приискивании самых экономичных средств, словом, в том, чтобы на миллионы, ими выплачиваемые, строилось как можно больше кораблей и получались верные отчеты в употреблении государственных сумм. Конечно, эта заботливость очень законна и очень полезна, но попечения, которые она предписывает, легко могут быть недостаточны при нынешнем щекотливом положении Франции. Какой бы контроль ни устанавливали, какие бы пружины ни прибавляли к администрации, без того уже сложной, все-таки в числе важных и настоящих усовершенствований можно считать только те, результатом которых будет лучшее устройство наших судов. Без сомнения, важно иметь более порядка в расходе материалов, остановить злоупотребления и не дозволять вооружать суда на деньги, определенные на их постройку; но не обращать внимания на то, чтобы суда были лучше вооружены и более готовы к встрече с неприятелем, значило бы упустить из виду самый важный вопрос. Выше было уже сказано, и не дурно будет повторить еще раз, что, может быть, если станут действовать неосторожно, этот избыток присмотра, вместо того, чтобы содействовать необходимым улучшениям, будет им только мешать. Наступит печальный застой вместо той гибкости наших постановлений, при помощи которой произведены без шума и огласки такие важные улучшения — успехи постоянные и несомненные, славу которых никто себе не присваивает, потому что все сообща прилагали об них старание; труд скромный, дело преданности, исполнявшееся ежечасно; невидимый и медленный жизненный сок, постоянно переходящий от ствола к сучьям, сок, течение которого нельзя остановить, не погубив сердцевины дерева.

В руках осторожных право контроля не может иметь этих неудобств; но надо помнить, что все эти постановления, вызванные недоверчивостью не могут заменить честных и способных агентов. От правительства можно бы, кажется, требовать вещей более нужных, нежели такое постановление, которое служит только к увеличению бесполезного трения, поглощающего действие машины. Конечно, беспорядок есть зло; но излишество порядка часто также имеет дурные следствия. Потерянное время и остановка в совершенствовании стоят дороже денег, которые хотят сберечь. Необходимый контроль — не тот, что удерживает деятельность, а тот, что усугубляет ее. Прежде, чем проверять чистоту отчетов и употребление материалов, нужнее бы добиваться, чтобы деньги не употреблялись на бесполезные вооружения, недостойные величия Франции и способные унизить ее флаг.

Хорошее устройство судна зависит от тысячи вещей, от множества мелких подробностей. Это сложный механизм, совершенство которого может быть следствием только совершенной полноты и законченности всех его частей. При теперешнем состоянии морской науки пароходное или парусное судно выполняет эти условия тогда только, когда тщательно позаботились о том, чтобы дать ему ходкость, поворотливость и сильную артиллерию, снабженную всеми усовершенствованиями по этой части. В последнюю войну английские суда далеко уступали в постройке нашим; зато англичане поспешили исправить суда, взятые у французов, и строить свои по этим образцам. 80-пушечный корабль «Франклин», взятый при Абукире, и названный «Канопус», служил моделью для превосходнейших кораблей английского флота; но с тех пор мы почти совершенно преобразовали наши суда, а англичане, со своей стороны, не переставали делать опыты, и следствием этих опытов были суда, хорошие качества которых наделали много шуму. Итак, ничто не заставляет думать, что наши суда сохранили теперь то же превосходство над английскими, какое имели во время войн Империи; а что касается пароходов, то тут уже явно преимущество не на нашей стороне. Ходкость судов есть необходимое условие для такого флота, которому суждено будет всегда находить неприятеля численно сильнейшего, а ходкость зависит не от одного условия, и главное из условий, — образование корпуса, — не может одно удовлетворить этой цели. В последнюю войну англичане с худшими судами умели безнаказанно наблюдать за нашими эскадрами и догонять лучшие наши крейсеры. А это происходило от того, что размещение тяжестей, покрой парусов, медная обшивка также служат увеличению скорости, и этими данными англичане превосходно умеют пользоваться. В пароходах совершенная правильность в действии машины почти столь же важна для скорости хода, сколь и образование корпуса судна.

Скорость хода есть один из важных залогов успеха; но, происходя от множества различных условий, она так мало зависит от принятой системы постройки, что часто ход одного и того же судна изменяется от одной кампании до другой. Вот почему неосторожно было бы нам в этом отношении вполне полагаться на знания и известность наших корабельных инженеров. Предмет этот слишком важен, чтобы можно было удовольствоваться только полуубеждением. Нужно было бы, чтобы каждое пароходное или парусное судно, — начинает ли оно свою службу или служит уже 20 лет, — при выходе из порта пробовало скорость хода перед комиссией, чтобы его можно было сравнить с другим судном, уже известным своими превосходными качествами. Эти испытания были бы тем полезнее, что теперь почти нет у нас ни одного судна, о ходе которого мы имели бы точную информацию.

В нашем флоте, — как в материальном отношении, так и в отношении команд, — все, что касается военной части, превосходит чисто морскую часть. Напротив того, в Англии более занимает умы последний вопрос. Там разбирают и оценивают разные методы постройки. Соперничествующие системы Саймондса и Роберта Сепинга сравниваются и испытываются в Бискайской бухте, подобно тому, как испытывают на турфе лошадей. Часто состязание продолжается 15 и 20 дней, в виду судна, исправляющего должность судьи, и результаты этих испытаний рассматриваются окончательно в Нижней Палате. Это происходит от того, что в Англии всякий понимает морское дело, всякий любит и ценит флот. Во Франции начинают его любить, но еще не понимают. Скажем более: из числа людей, посвящающих себя этой тяжелой службе, большая часть превосходит английских офицеров образованностью и знанием наук, но любовь и способность к ремеслу меньше развиты у нас, нежели по ту сторону Канала.

Правда, что служба, которой английское правительство требует от своих офицеров, совсем не то, что служба наших. Английский офицер, подчиненный на корабле наистрожайшей дисциплине, делается по входе судна в гавань, человеком совершенно свободным. Уведомляя каждый год секретаря Адмиралтейства о месте своего жительства, он может заниматься своими делами и пользоваться половинным жалованьем сколько угодно времени. Исполняя раз в год простую формальность словами: I live at... (Я живу там-то), английский офицер так же свободен в своих действиях, как самый независимый из лондонских франтов, или из country gentlemen Йоркшира. У нас, напротив, где число офицеров ограничено сообразно требованиям службы, от офицера требуют более, и он никогда не принадлежит себе долее 6 месяцев. В первые годы его поддерживают счастливые обстоятельства и доверчивое честолюбие; но когда настанут неизбежные, но неожиданные разочарования, тогда эта безупречная служба утомляет и обессиливает уже поколебавшуюся преданность; одно лишь чувство долга должно заменить потерю молодости и пылкости.

Итак, если допустить, что любовь и привязанность к морской службе реже встречаются между нами, нежели между англичанами, то при настоящем положении дел надобно бы каким-нибудь возбудительным средством помочь этому недостатку рвения. Нам кажется ничем лучше нельзя добиться этого, как устройством эволюционных эскадр. Счастливое соревнование, оживляющее собранные таким образом корабли, всегда приносило плоды, и с 1815 г. французский флот только этим собраниям судов и обязан своими успехами. Только в таких эскадрах офицеры узнают и оценивают друг друга; только там упрочивается дисциплина и утверждаются хорошие правила. И если правда, что прежняя тактика должна уступить место новым соображениям; если во время войны уже и не понадобится высылать эскадры, то, тем не менее, в мирное время дoлжно вооружать эскадры и посылать их в море.

Нужно ли прибавлять, что хорошее и полезное на парусных судах становится необходимым, при устройстве пароходного флота, где все нужно созидать вновь, начиная от основных правил службы до малейших ее подробностей. Назначаемые перевозить большое число войск, высаживать на неприятельский берег отряды, которые могли бы поддержать первое усилие, пароходы, более чем другие суда должны приучаться плавать в порядке и соединенно, делать высадки быстро и без замешательства, и устраивать наивыгоднейшую линию баталии для сражения с судами, силящимися воспротивиться десанту. Легко может быть, что сражения между эскадрами парусных судов станут реже, но зато сражения между пароходными эскадрами будут происходить чаще, потому что пароходы должны предпринимать большие военные действия не иначе, как в большом числе. Кто может ручаться, что армии не встретятся опять на водах Акциума и Лепанта, и что там мы не будем обязаны победой солдатам нашим, которым, таким образом, придется действовать на новом для них поле битвы? Как бы то ни было, как бы тактика не изменилась, нужно нам предохранить наш флот от разрушительного действия одиночных вооружений; надо сохранить неприкосновенными дисциплину и военные предания и не допустить их исчезнуть в том временном замешательстве, в какое ввергло нас введение нового рода оружия.

Впрочем, счастливые последствия соединения судов проявляются только на иностранных рейдах или в море. Англичане уверились, что на Плимутском и Портсмутском рейдах невозможно держать команды в порядке; они по возможности стараются держать свою домашнюю эскадру у берегов Ирландии. Стоянка на собственных рейдах почти так же вредна для наших матросов, как и стоянка на английских рейдах для матросов Великобритании. Большие порты всегда гибельны для дисциплины, и кораблям должно оставаться в них как можно менее. К несчастью, только в летние месяцы можно держать в море большие эскадры, и неблагоразумно было бы подвергать опасности такую драгоценную часть флота, посылая ее крейсеровать во время нашей бурной зимы{104}. Но мы имеем много дистанций, на которые и в это время года можно рассылать суда, с тем, чтобы по возвращении весны они опять собирались в тулонском рейде. Этой системе, правда следуют, но только для очень малой части нашего парусного флота. Если бы ее распространить на бoльшее число судов, а в особенности на военные пароходы, то она непременно поддерживала бы соревнование, как между офицерами, так и между матросами. Но прежде всего нужно обеспечить сохранность приобретаемых таким образом результатов и не разрознивать сформированные, выученные команды. Такому порядку вещей нужно подчинить наши постановления, как бы ни была противна им подобная мера. Нужно, чтобы капитан, офицеры, унтер-офицеры и матросы поступали на судно вместе, разделяли до конца одну и ту же участь, и оставляли судно в один и тот же день.

Когда, таким образом, выгода прочной организации сделается равной на обоих флотах, англичане сохранят еще над нами преимущество в составе их вербованных команд, потому что вербовка берет только охотников, из лучших людей морского народонаселения Англии. Нам нельзя и думать идти по такому пути, но предусмотрительные постановления могут несколько уменьшить невыгоду нашего положения. Плавучая школа, предоставившая нам столько прекрасных канониров, не истощилась: это учреждение получит, как того и можно ожидать, надлежащее развитие, и подобные же учреждения образуют новые специальности, из которых можно будет нам набирать урядников, стрелков, полезных во время боя рулевых и марсовых, необходимых во всякую минуту плавания. Конечно, эти вопросы имеют не меньшую важность, чем вопросы отчетности; они в состоянии возбудить честолюбие такой администрации, которая желала бы обозначить свой путь творениями, способными пережить минутное рвение и пугливые прихоти законодательных собраний.

Чтобы ни делали, а флот всегда будет вопрос денежный, самая тяжелая часть бюджета. Но надо стараться, чтобы деньги, даваемые государством, не тратились напрасно, и чтобы на них созидалось что-нибудь посущественнее призраков. Если пожертвования государства будут соответствовать обширности предприятия, то Франция в несколько лет будет иметь в своих гаванях значительный флот. Это чудо не тяжелее совершить, чем воздвигнуть укрепления Парижа; тот же магический жезл может послужить и для него. Но и совершив его, всё еще мало сделают: останется вдохнуть душу в это неподвижное тело; этим кораблям будут нужны искусные капитаны, преданные офицеры, опытные и здоровые экипажи. Для большого числа судов нужно будет большое число моряков. Поэтому более обширное развитие приморской переписи составляет общий предмет заботы всех тех, которые желают для Франции скорейшего устройства сильного флота. Они понимают, что построив корабли, и даже прежде того, нужно создать людей, предназначенных ими управлять. Чтобы иметь во что бы то ни стало моряков, уговаривают правительство упрочить новое поприще для купеческого мореплавания, найти занятие новым судам, службу новым матросам.

Мы от всего сердца готовы разделить эту заботу. Стараться расширить круг деятельности внешней торговли, доискиваться, какими бы средствами, какими бы политическими соображениями, какими бы колониальными предприятиями увеличить сословие моряков, недостаток которого теперь так чувствителен, значит возбуждать жизнь в морских силах нации. А между тем, рядом с этой важной заботой есть место для другой заботы, еще более важной. Хотя полезно строить суда и образовывать матросов, но мне кажется, что сила заключается не в этом увеличении флота. По моему мнению, важность состоит не в числе судов, ни даже в числе матросов: она заключается в хорошей организации флота и в том духе, каким сумеют его оживить. Что значит иметь мало кораблей и мало матросов, если, несмотря на нищету, можно будет радоваться тому, что мы одни сохранили на наших судах предания доброго порядка и привычку к дальним плаваниям; если в самой бедности нашей мы богаче, чем самые огромные флоты, ибо у нас есть суда особенные, не имеющие себе подобных. Корабли делаются скоро; для этого нужны только деньги; в случае надобности можно даже создать моряков, в особенности, если начало войны будет блестящим, и некоторые успехи поддержат в нас самоуверенность. Кроме того, какие бы меры мы ни принимали для увеличения приморской переписи, как бы ни считали их обильными, они не принесут плода ранее, чем через многие годы. Занимаясь этим важным делом, трудятся для будущего, более или менее от нас удаленного, а мне кажется, что нужно бы, не мешкая, упрочить общую уверенность лучшим употреблением средств, имеющихся под рукой. Я понимаю, что стараются приготовиться к войне, которая может начаться через 15 или 20 лет; но желательно прежде всего, чтобы, если война объявится завтра, то и завтра все суда были бы готовы идти в бой. Этот вопрос так важен, что он затмевает все другие. И точно, надо опасаться, что общая забота мало его обеспечивает; нужно опасаться, что государство, разделяя внимание и кредит между настоящим и будущим, не уделило последнему слишком большого места; одним словом, что оно, слишком сильно желая создать на будущее время большой флот, не оставило без внимания то, что может дать нам теперь же хороший флот, готовый ко всем случайностям. Конечно, если бы самые неожиданные случаи, стечение обстоятельств, в начале самое ничтожное, не пересиливали бы расчетов самой высокой политики, тогда, конечно, можно было бы теперь же начать пользоваться благодеяниями мира и вместе с мыслью о войне откинуть и заботы, рождающиеся от этой мысли. Но кто может ручаться за будущее, помня так живо прошедшее? Правда, недавно еще некоторые очень просвещенные умы колебались признать необходимость флота для Франции и спрашивали, может ли Франция, имея нужду охранять такие обширные границы со стороны Европы, быть в одно и то же время сильной морской и одновременно континентальной державой? Им казалось, что, отрекшись от этого двойного скипетра, Франция прочнее утвердит свое влияние в Европе. Сосредоточить свои действия на суше, установить таким образом свое политическое влияние на незыблемом основании, значило бы играть прекрасную роль. Покорение Алжира и происшествия на Востоке положили предел этим колебаниям: отворотясь от Рейна, Франция с 1840 г. постоянно прислушивается к страшному треску, раздающемуся в обширной Империи, лежащей на другом конце Средиземного моря, Империи, подрытой в ее основании. Цель Франции — заставить ощущать свое могущество на обоих концах этого обширного кратера, из которого Император хотел сделать французское озеро. Вот почему никогда еще во Франции флот не имел такой популярности, как теперь. Увеличение морских сил было единодушно признано первой необходимостью, и общее мнение начало громогласно высказываться в пользу тех интересов, в пренебрежении к которым его так долго упрекали. Можно ли не разделять этого энтузиазма, этого святого чувства? Можно ли не содействовать совершению этого дела? Что касается меня, то признаюсь, видя нацию после стольких ошибок готовой принести великие жертвы, лишь бы иметь славный флот, лишь бы заставить уважать свой флаг на морях и на суше, я был увлечен желанием высказать громко мои надежды и возвысить мой слабый голос, чтобы указать отечеству, при каких условиях оно может ожидать победы.