Немецкое наступление и маневры западных держав

Добившись заключения перемирия, Советское правительство без промедления приступило к переговорам о мире, которые начались там же, в Брест-Литовске, 9 декабря, спустя неделю после подписания соглашения о перемирии. Однако продвигались они очень туго и продолжались в общей сложности более полутора месяцев. Дважды в переговорах наступал перерыв.

И до начала переговоров и в ходе их Советское правительство прилагало немалые усилия, чтобы привлечь к ним союзников, но все эти усилия оказались безрезультатными. Державы Антанты и США наотрез отказались разговаривать о мире, по-прежнему стремясь к продолжению империалистической войны.

Выступая 14 (27) декабря в палате депутатов, французский министр иностранных дел Пишон подчеркнул, что после стольких жертв и страданий Франция не может принять мир, который возвратил бы ее к довоенному статус-кво. Поэтому она вместе со своими союзниками [262] будет продолжать войну в любом случае, независимо от того, заключит петроградское правительство сепаратный мир или нет. Что же касается общих взаимоотношений, то союзники намерены объединиться со всеми «честными элементами России», независимо от их партийной и социальной принадлежности, будь они, по его словам, социалистами, либералами или революционерами. «Мы не вмешиваемся во внутреннюю политику России, — лицемерно заявил Пишон, — но мы принимаем необходимые меры, чтобы обезопасить наши интересы в стране, с которой мы были связаны союзом четверть столетия»{494}.

Вряд ли данное высказывание нуждается в каком-либо пояснении. Говоря о «невмешательстве», французский государственный деятель тут же пытался обосновать право союзников на «защиту» своих империалистических интересов в чужой стране, попирая волю ее народа. Но таковы уж нравы и принципы буржуазной дипломатии, таков ее ханжеский лексикон, с чем приходится встречаться на каждом шагу и в наше время. Из приведенного заявления отчетливо видно, что Россия рассматривалась государственными мужами Франции по меньшей мере как объект экономической экспансии, объект империалистической политики. Иными словами, Франция, как и другие великие державы, снова и снова подтверждала свое твердое намерение поддерживать контрреволюционные силы: монархистов, буржуазию, старорежимное офицерство и пр., — окопавшиеся в различных районах страны и ведшие активную борьбу с Советской властью.

Несколькими днями позже английский премьер Ллойд Джордж также категорически отказался поддержать советскую мирную инициативу. Англия и ее союзники, заявил он, будут до конца воевать против австро-германского блока. Они готовы сражаться бок о бок и с Россией. «Но если нынешние правители России, — продолжал Ллойд Джордж, — предпринимают действия независимо от своих союзников, то мы не собираемся вмешиваться, чтобы остановить катастрофу, которая обрушится [263] на их страну»{495}. В этих словах скрывалась недвусмысленная угроза разрешить мировой империалистический конфликт за счет интересов нашей страны. По поводу этого выступления В. И. Ленин записал в своем дневнике публициста: «Исторические слова Ллойд Джорджа. «На счет России»{496}.

Союзники, таким образом, по-прежнему проводили линию на изоляцию Советской России. Цель их в данном случае заключалась в том, чтобы оставить ее с глазу на глаз с германским блоком, позволить центральным державам навязать ей грабительские условия, которые вызвали бы в стране всеобщее недовольство, усилили позиции внутренней контрреволюции и привели к падению большевистского правительства. Одновременно они давали понять, что только возвращение в лоно антантовской коалиции и следование ее курсом может якобы обеспечить России справедливый мир и целостность ее территории. В противном случае ей не избежать тяжелых последствий.

Во второй половине декабря 1917 г. в политических кругах Лондона, Парижа и Вашингтона все чаще высказывалось мнение о необходимости для союзных стран нового заявления о «миролюбивых» целях антантовской коалиции. Назначение такого заявления сводилось к тому, чтобы хоть как-то ослабить притягательную силу идей социалистической революции, и прежде всего парализовать ее мирную инициативу. Почин в этом взяли на себя руководящие деятели Вашингтона.

Стремясь оправдать противодействие правительства США переговорам о мире, Френсис еще 16 (29) декабря телеграфировал в госдепартамент: «Советское правительство полагает, что союзники примут участие в мирных переговорах, но союзники, вероятно, не согласятся на это. Поступая таким образом, им всем или президенту следовало бы обратиться к русскому народу и объяснить свой отказ участвовать в переговорах для того, чтобы помешать переходу России в немецкие руки, стимулировать благожелательный нейтралитет России и перенести на центральные державы ответственность [264] за продолжение войны»{497}. Через несколько дней американский посол вновь настаивал на необходимости выступления Вильсона или Лансинга с официальным заявлением о целях, преследуемых Соединенными Штатами в войне, дабы оправдать нежелание правительства США принимать участие в мирных переговорах{498}.

Соображения Френсиса были признаны вполне резонными. В Вашингтоне также сочли необходимым успокоить общественное мнение и приглушить интерес к советским мирным предложениям. 20 декабря (2 января) Лансинг направил в Белый дом специальную записку по этому поводу. Касаясь нового советского обращения к союзным державам от 17 (30) декабря с призывом положить конец войне и приступить к мирным переговорам, Лансинг отмечал, что давать какой-либо ответ на советское обращение не следует. Вместе с тем он считал целесообразным заявить в ближайшее время об американских мирных условиях «с большей тщательностью, чем это делалось ранее»{499}. Лансинг подготовил даже проект соответствующего заявления, в котором пытался оправдать проводимую Соединенными Штатами политику непризнания Советской республики{500}. Заявление это не было, однако, опубликовано, так как в те дни готовилось выступление самого президента Вильсона по данному вопросу.

В канун нового, 1918 г. (26 декабря по ст. ст.) Вильсон обратился к народам и правительствам всех стран с посланием, в котором выдвигалась программа будущего мира, широко известная под названием «14 пунктов президента Вильсона». Основной смысл выступления американского президента состоял в том, чтобы ослабить мобилизующую силу революционно-демократических лозунгов Советской власти, ее миролюбивой внутренней и внешней политики, отвести обвинение правящих кругов Антанты и США в затягивании войны и представить их перед мировым общественным мнением поборниками международной справедливости.

Вильсоновская программа мирного урегулирования выражала интересы империалистических держав Запада, [265] и прежде всего самих Соединенных Штатов. Вместе с тем в ней нашли отражение серьезные противоречия между ними. Реализация данной программы должна была, по замыслу ее творцов, обеспечить американскому монополистическому капиталу доминирующее положение в послевоенном мире. Ближайшая практическая цель ее состояла в том, чтобы сорвать брест-литовские переговоры и таким путем вновь добиться возобновления военных действий на русско-германском фронте со всеми вытекающими из этого последствиями.

Хотя непосредственно России был посвящен всего лишь один пункт из четырнадцати (пункт шестой), но именно он составлял основу всей программы. Ближайший советник Вильсона полковник Хауз отмечал впоследствии, что президент Вильсон изучал пункт относительно России с особой тщательностью и вниманием, так как положение в России являлось в некотором роде главным «raison d'être» (т. е. оправданием) данной внешнеполитической акции{501}.

Об этом же свидетельствовали и признания самого Вильсона. «Яд большевизма, — не без раздражения говорил он в те дни, — только потому получил такое распространение, что являлся протестом против системы, управляющей миром. Теперь очередь за нами, мы должны отстоять на мирной конференции новый порядок, если можно — добром, если потребуется — злом»{502}. Не случайно в своей вступительной речи в конгрессе перед оглашением разработанной им программы наибольшее внимание Вильсон уделил переговорам в Брест-Литовске. Несколько месяцев спустя (8 июля 1918 г.), когда все точки над «i» в основном были уже поставлены, Вильсон откровенничал: «Вопрос о том, что нужно и возможно делать в России, доводил меня до изнеможения. Эта проблема, как ртуть, ускользала при прикосновении к ней»{503}.

Таким образом, положение в России и миролюбивая политика Советской власти явилась одной из главных причин, вызвавших к жизни пресловутую вильсоновскую программу послевоенного мирного урегулирования. [266] Основное ее назначение, как уже отмечалось, сводилось к тому, чтобы служить противоядием для революционных идей большевизма, получавших все более широкое распространение в других странах. Она и составлена была прежде всего в расчете на пропаганду. Как писал Г. Сеймур, готовивший к печати архив полковника Хауза, 14 пунктов были сформулированы в общих выражениях, и именно эта неопределенность делала их «превосходным орудием пропаганды»{504}.

Туманностью и неопределенностью отличался и шестой пункт. В нем говорилось о «гарантиях» России в деле получения ею «полной и беспрепятственной возможности принять независимое решение относительно ее собственного политического развития и ее национальной политики». Расшифровать значение этих слов можно было только в сопоставлении с другими заявлениями государственных и политических деятелей США.

Подлинный смысл этого пункта был раскрыт несколько позже, в конце октября 1918 г., в специальном комментарии к упомянутым четырнадцати пунктам, составленном по указанию Вильсона полковником Хаузом и его помощниками.

В комментарии к названному пункту указывалось: «1. Признание временных правительств, которые создавались или предполагалось создать в различных районах России (имелись в виду контрреволюционные правительства. — В. В.). 2. Предоставление помощи этим правительствам и через эти правительства». Конкретизируя далее свою программу будущего мирного урегулирования, заокеанские деятели предполагали рассматривать Кавказ как часть Турецкой империи, а в отношении Средней Азии предоставить одной из держав «ограниченный мандат для управления ею на основе протектората». Одновременно признавалось необходимым создание правительств Великороссии и Сибири{505}.

Как явствует из приведенных пояснений, своим шестым пунктом, сообщенным для всеобщего сведения в весьма безобидной и на первый взгляд даже привлекательной формулировке, Вильсон закодировал планы уничтожения Советской власти и расчленения России [267] на отдельные государственные образования, судьба которых целиком находилась бы в руках империалистических держав. Им заранее была уготована участь колоний и полуколоний англо-франко-американского и японского капитала.

Правящим кругам Антанты и США казалось, что их расчеты вот-вот увенчаются успехом. После первого десятидневного перерыва, длившегося с 16 по 26 декабря, брест-литовские переговоры вступили в решающую стадию. Убедившись, что западные державы и Япония полностью отмежевались от своей бывшей союзницы, поставив ее в положение изоляции, кайзеровская Германия, поддерживаемая Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией, сбросила наконец с себя маску и откровенно заявила о своих империалистических притязаниях. Уже на первом, после возобновления работы конференции, заседании Кюльман напомнил, что ранее обсуждавшиеся принципы, которые по предложению советской делегации должны были лечь в основу будущего мира, делегации Четверного союза поставили в зависимость от того, примут ли все участвующие в войне государства в течение определенного срока и без всяких оговорок обязательство неукоснительно руководствоваться этими принципами. А так как десятидневный срок истек и ни одна из держав антантовской коалиции к мирным переговорам не присоединилась, «то прежнее заявление Четверного союза можно считать недействительным»{506}. Вслед за Кюльманом с аналогичными заявлениями выступили представители Австро-Венгрии, Болгарии и Турции.

Постепенно обстановка на конференции становилась все более напряженной. Подлинные намерения австро-германского блока раскрылись, когда участники конференции от общих положений перешли к обсуждению конкретных вопросов. На заседании политической комиссии 29 декабря (11 января) Кюльман откровенно заявил, что Германия не собирается покидать захваченные ею области Польши, Литвы, Латвии. Эстонии и Белоруссии. Необходимость присутствия немецких войск в оккупированных областях германский статс-секретарь [268] лицемерно оправдывал тем, что русская армия может якобы предпринять наступление вследствие изменения правительственной системы в государстве или «вследствие перемены курса у нынешнего российского правительства»{507}.

Наконец 5 (18) января делегации центральных держав, пренебрегая какими бы то ни было соображениями морально-политического свойства, в открытую объявили о своих территориальных притязаниях. Эта миссия была возложена на генерала Гофмана. С присущей для прусских вояк бесцеремонностью генерал разложил перед советской делегацией карту, на которой синим карандашом были очерчены области, подлежавшие отторжению главным образом в пользу германской империи. Считая излишним входить в дальнейшие объяснения, Гофман тоном победителя заявил, что данная линия «продиктована военными соображениями»{508}. Еще на предыдущем заседании сам Кюльман недвусмысленно пояснял: «Поскольку это зависит от нас, мы не хотим, чтобы эти народы, пережившие ужасы войны, пережили еще и блага революции»{509}. Речь шла о народах, которым Германия собиралась навязать свое господство.

Начертанная на карте по указанию кайзера линия отторгала от России территорию площадью более 150 тысяч кв. км. Она охватывала Польшу и Литву, а также значительную часть земель, населенных украинцами, белорусами, латышами и эстонцами (у Эстонии отбирались острова в Балтийском море). А если учесть, что центральные державы оставляли за собой право сохранения на указанных территориях режима военной оккупации и после заключения всеобщего мира, то никакие оговорки и демагогия не могли скрыть, что они просто аннексированы. Наряду с непомерными территориальными притязаниями Германия и ее союзники пытались навязать молодой Советской республике кабальные экономические условия.

Положение становилось весьма серьезным. Складывавшаяся обстановка и поведение австро-германского блока ставили Советское правительство перед выбором: [269] либо подписать мир на предъявленных неприятелем грабительских условиях, либо возобновить военные действия по всему фронту. Ясно, что второй вариант был совершенно неприемлем. Молодая, еще не успевшая окрепнуть Советская республика остро нуждалась в передышке, необходимой для того, чтобы хоть слегка залечить нанесенные империалистической войной раны, поправить пришедшее в упадок народное хозяйство. К тому же предстояло еще завершить разгром внутренней контрреволюции.

Для вступления в решительную схватку с таким сильным противником нужна была стойкая армия, способная самоотверженно защищать завоевания диктатуры пролетариата. Советская республика пока не располагала такой армией, не успела еще создать ее. Старая же армия была не в состоянии решить эту задачу, не в силах отразить объединенный натиск австро-германских войск. Набранная в условиях царизма, изнуренная длительной войной, она стала почти небоеспособной и находилась в состоянии демобилизации, приостановить которую не представлялось возможным. Эта демобилизация началась стихийно еще до Октябрьской революции, и самое большее, что можно было сделать теперь и что сделали большевистская партия и правительство, — это направить стихийную демобилизацию в организованное, регулируемое русло.

Ярким показателем настроения армии и ее общего состояния явился общеармейский съезд по демобилизации, происходивший в Петрограде с 15 декабря 1917 г. по 3 января 1918 г. В. И. Ленин обратился к его делегатам с рядом вопросов о положении и настроении армии, ее способности к наступлению в зимних условиях, о росте революционных настроений среди немецких солдат, о состоянии артиллерии, способности немцев захватить Петроград в случае разрыва переговоров о мире и т. п. Ленин особенно интересовался, следует ли, по мнению делегатов, учитывая настроение армии и степень ее боеготовности, а также уровень материально-технического обеспечения, затягивать мирные переговоры или немедленно разорвать их ввиду крайнего аннексионизма немцев; следует ли брать курс на немедленную революционную войну или принять германские условия мира, несмотря на их грабительский [270] характер{510}. Делегаты съезда в своих выступлениях рассказали, что армия находится в состоянии развала, что солдаты ждут не дождутся скорейшего прекращения войны и вряд ли можно рассчитывать на удержание фронта, если возобновятся боевые операции.

Настоятельная необходимость заключения мира выявилась также при обсуждении на заседании Совета Народных Комиссаров 18(31) декабря доклада наркома по военным делам Н. В. Крыленко о положении на фронте. На основании материалов общеармейского съезда по демобилизации, ответов его делегатов на поставленные Лениным вопросы и доклада Крыленко Совет Народных Комиссаров принял резолюцию, в которой определил дальнейшие задачи советской делегации в Брест-Литовске. Подтвердив тактику затягивания переговоров, она указывала в то же время на необходимость реорганизации и усиления армии, чтобы отразить возможное наступление германскою империализма{511}.

Таким образом, необходимость мира диктовалась всем военно-политическим и экономическим положением страны, интересами защиты великих завоеваний Октябрьской революции. Однако в тот период на пути к миру возникли новые трудности. Кабальный характер предъявленных немцами условий не замедлила использовать в своей борьбе с Советской властью русская и союзническая буржуазия. Буржуазная печать еще шире развернула пропаганду против мирной политики Советского правительства. Потоки лжи и клеветы обрушились на большевиков, неизменно обвиняемых в «измене родине», в «предательстве» интересов революции. Грабительские условия, навязываемые центральными империями, использовались ею в качестве «иллюстративного материала». Цель при этом оставалась прежней: выступая против мира, она надеялась вновь ввергнуть страну в войну и руками иноземных захватчиков задушить революцию.

Заодно с помещиками и буржуазией, реакционным чиновничеством и офицерством и прислуживающей им частью старой интеллигенции действовало и «левое» [271] подразделение лагеря контрреволюции — партии меньшевиков и правых эсеров, прочно связавшие себя с судьбою старого строя.

В ту же точку била союзная дипломатия и пропаганда. Вслед за четырнадцатью пунктами Вильсона со своей антитезой советской мирной программе решило выступить французское правительство, а за ним и английское. 14(27) января Клемансо и Пишон подписали предназначавшуюся для мирового общественного мнения ноту о целях войны. В ней, в частности, подчеркивалось, что центральные державы лишь на словах отказывались от захватов, на деле же они стремятся к осуществлению своих империалистических планов, о чем убедительно свидетельствуют переговоры в Брест-Литовске{512}. Факт, разумеется, бесспорный. Скрытый смысл этой ноты состоял, однако, в том, чтобы подорвать позиции Советского правительства и усилить тем самым лагерь контрреволюции.

Трудности в деле достижения мира усугублялись еще больше тем, что против него выступили левые эсеры, входившие в правительственный блок с большевиками, а также оппозиция внутри самой большевистской партии в лице «левых» коммунистов, Троцкого и его сторонников.

В. И. Ленину и его твердым последователям пришлось выдержать упорнейшую борьбу, прежде чем удалось добиться жизненно необходимого для Советской республики мира, без которого ее судьба находилась под серьезной угрозой. В данной работе не представляется возможным подробно останавливаться на этой борьбе. Заметим лишь, что она закончилась полным провалом противников мира, торжеством твердой и последовательной ленинской линии.

После вторичного десятидневного перерыва, сделанного по предложению советской делегации, переговоры вступили в решающую стадию. Они возобновились 17(30) января, и сразу же стало ясно, что центральные державы не намерены отступать от своих замыслов и полны решимости во что бы то ни стало навязать ранее оглашенную ими экспансионистскую программу.

Выполняя указания правительства, советская делегация по-прежнему придерживалась тактики затягивания [272] переговоров. Со своей стороны и германский блок некоторое время после перерыва не стремился форсировать их. Причиной являлись параллельные переговоры, которые вела Германия и ее партнеры с Центральной радой в надежде заключить с последней выгодный сепаратный мир, позволивший бы им оказывать на Советское правительство более сильный нажим. Кюльман в одном из своих докладов канцлеру Гартлингу подчеркивал, что «неизбежный... разрыв с большевиками был бы легче перенесен у нас, и особенно в Австрии, если бы можно было сослаться на заключенный с украинцами союз»{513}.

27 января (9 февраля) никого не представлявшая уже делегация Центральной рады поспешно подписала с австро-германским блоком сепаратный мир, согласно которому Германия и ее партнеры признавали контрреволюционную Раду единственной полномочной властью на Украине и изъявляли готовность оказывать ей поддержку в борьбе с утвердившейся там властью Советов{514}. В ответ на обещанную помощь и признание Рада приняла на себя обязательство поставить Германии и ее союзникам до 31 июля 1918 г. 1 миллион тонн хлеба, около 50 тысяч тонн мяса (в живом весе), 400 миллионов штук яиц, сало, пеньку, лен, марганцевую руду и другое сырье, в котором остро нуждалась военная промышленность центральных держав.

Так богатства украинского народа были отданы на разграбление иноземным захватчикам, а договор с Центральной радой послужил формальным поводом для оккупации территории Украины немецкими и австро-венгерскими войсками. Главнокомандующий немецкой армии фельдмаршал Гинденбург откровенно признавал, что договор с Винниченко и последующее вступление австро-германских войск на Украину «призваны были обеспечить Австро-Венгрию и Германию сырьем и [273] продовольствием»{515}. Так ценой предательства своего народа Рада купила у кровавого кайзера и австрийского императора военные штыки, с помощью которых она решила восстановить и утвердить свою власть на Украине{516}.

Оформив сделку с Украинской радой, центральные державы решили подвести черту и в переговорах с Советской Россией. Теперь они уже явно торопились, и подталкивала их усиленная подготовка к намеченным на первую половину марта (по ст. ст.) крупным операциям на Западном фронте. На очередном заседании 27 января (9 февраля) Кюльман заявил, что «нельзя бесконечно затягивать переговоры, не обещающие успешного исхода» и что «складывающиеся обстоятельства» вынуждают Германию и ее союзников как можно скорее принять какое-либо определенное решение{517}. В том же духе высказался и глава австро-венгерской делегации Чернин. Вслед за тем представители германского блока повторили свои грабительские условия в том виде, как они были отражены на «карте Гофмана». Работа конференции подошла, таким образом, к решающему финишу.

В крайне напряженной обстановке открылось последнее заседание конференции 28 января (10 февраля). Уже первые выступления представителей центральных держав со всей определенностью показали их желание прекратить полемику либо навязав свои условия, либо разорвав переговоры. Еще накануне Кюльман докладывал канцлеру, что «положение получит полную ясность на заседании, которое состоится завтра, в воскресенье 10-го, на котором с русской стороны последуют окончательные заявления относительно принятия наших существенных условий. Если это принятие не последует, то произойдет разрыв в течение 24 часов с расторжением перемирия и т. д.».

Стремясь еще больше накалить обстановку, Гофман в самом начале заседания в резком тоне заявил, будто [274] на территории Финляндии, в нарушение условий перемирия, увеличивается численность русских войск и что он протестует против подобных действий. В свою очередь Кюльман обвинил Советское правительство и военное командование в подстрекательстве германских солдат против своих генералов и офицеров и т. д.{518} Указав затем на серьезность данного заседания, Кюльман потребовал закончить дискуссию и «обсуждать только пункты, дающие возможность прийти к определенным результатам». Фактически это означало ультиматум, хотя формально он еще не был предъявлен. Как видно из цитированного выше доклада Кюльмана и других документов, немцы собирались предъявить ультиматум в течение суток после данного заседания, если бы советская делегация не согласилась принять на нем выдвинутые условия{519}.

Однако вместо принятия немецкого ультиматума, что диктовалось всей внутренней и международной обстановкой и на чем упорно настаивал глава Советского правительства В. И. Ленин, Троцкий, возглавлявший в тот период советскую делегацию, отклонил его. Он заявил, что Советская Россия выходит из войны, но отказывается от подписания мирного договора и отдает приказ о полной демобилизации армии по всему фронту. Этим заявлением Троцкий пытался найти некую «золотую середину», которая даже для немецких делегатов показалась явным абсурдом, хотя она давала Германии хороший козырь для подготовленного ею разрыва и развязывания агрессии.

Выступивший затем Кюльман достаточно определенно дал понять, что центральные державы прервут перемирие и возобновят военные действия, если советская делегация не изменит своего решения. Но Троцкий пренебрег указанием В. И. Ленина о необходимости принятия немецкого ультиматума, полагая, что Германия и Австро-Венгрия не решатся на такой шаг, и не согласился также с предложением Кюльмана созвать пленарное заседание на следующий день, заявив, что советская делегация исчерпала свои полномочия и считает необходимым вернуться в Петроград для обсуждения [275] создавшегося на переговорах положения, после чего она сможет дать соответствующий ответ на выдвинутые противной стороной условия.

Между тем угроза Кюльмана оказалась не пустым звуком. Еще в первой половине января немецкое верховное командование пришло к решению прервать переговоры и возобновить операции на Восточном фронте, если советская сторона откажется подписать договор на предъявленных ей условиях. На совещании военной верхушки, состоявшемся в Берлине 10(23) января, было заявлено: «Если русские будут дальше затягивать переговоры, то их надо прервать и возобновить военные действия. Это привело бы к свержению большевистской власти, а всякое другое правительство будет вынуждено заключить мир»{520}.

«Жест» Троцкого избавил Германию даже от необходимости предъявления формального ультиматума. 31 января (13 февраля) коронный совет под председательством Вильгельма и с участием канцлера Гартлинга, Гинденбурга, Людендорфа, Кюльмана и других высокопоставленных гражданских и военных чинов принял окончательное решение разорвать перемирие и 18 февраля перейти в наступление против Советской России.

Вечером 16 февраля старший военный консультант советской делегации А. А. Самойло, остававшийся в Брест-Литовске после разрыва переговоров, отправил в Наркоминдел телеграмму, в которой сообщалось: «Сегодня, в 19 час. 30 мин., от ген. Гофмана мне официально объявлено, что 18-го февраля в 12 час. оканчивается заключенное Российской Республикой перемирие и начинается снова состояние войны»{521}. В тот же день сам Гофман направил аналогичную телеграмму непосредственно в Совет Народных Комиссаров. В своем дневнике он записал в этой связи: «Решение приступить опять к военным действиям — самое правильное... Пока мы не дойдем до озера Пейпус (Псковское озеро. — В. В.), мы не остановимся»{522}. [276]

Троцкий же и теперь все еще считал, что немцы не осмелятся привести в исполнение свою угрозу и только запугивают. 17 февраля он отправил германскому правительству телеграмму, в которой просил уточнить, не являются ли сведения, поступившие от генерала Самойло относительно разрыва перемирия, провокационными. Однако подобный демарш больше напоминал чистейший авантюризм, чем трезвую политику, игру в жмурки с полуоткрытыми глазами.

18 февраля ровно в 12 часов немецкая армия перешла в наступление по всей линии фронта, нарушив договор о перемирии, согласно которому предупреждение о его разрыве должно было сообщиться минимум за 7 дней. Предпринимая наступление, немцы намеревались сокрушительным и молниеносным ударом прорвать фронт, двинуть войска на Петроград и Москву и свергнуть Советское правительство.

Стремясь как можно скорее покончить с Советской Россией, немецкое командование перебросило с Западного на русский фронт несколько наиболее благонадежных дивизий, предварительно «обработав» их в духе шовинизма. Из 30 немецких дивизий, введенных в бой, 15 держали направление через Псков и Нарву на Петроград. Не встречая почти никакого сопротивления, немецкие войска стремительно продвигались в глубь страны, угрожая разгромом Советской власти. Многие участки фронта к тому времени оказались фактически оголены, так как солдаты отдельных русских подразделений, а иногда и целые части, не дожидаясь распоряжения о демобилизации, снимались с позиций и уходили домой. Уже через два часа после начала операций немцы заняли город Двинск и ряд других пунктов, а через несколько дней вражеские войска находились уже в 200 км от Петрограда. Они захватили значительные запасы снаряжения, боеприпасы и продовольствие.

В Смольный шли «мучительно-позорные сообщения об отказе полков сохранять позиции, об отказе защищать даже нарвскую линию, о неисполнении приказа уничтожать все и вся при отступлении...»{523}.

Преодолевая невероятные трудности, большевистская партия и Советское правительство мобилизовали [277] все силы и средства на защиту завоеваний революции. 21 февраля Совнарком объявил социалистическое Отечество в опасности, призвав трудящихся организовать отпор врагу. Первое серьезное сопротивление захватчикам было оказано отрядами рабочих-красногвардейцев и только что сформированными частями Красной Армии под Ревелем, Псковом и Нарвой 23 февраля. Однако полностью приостановить наступление врага не удалось. Вечером 24 февраля немцы захватили Псков, а на следующий день они заняли Ревель. Но хотя продвижение немецких войск продолжалось, их наступательный порыв заметно угас. Нарва, например, успешно оборонялась красноармейцами еще в течение целой недели и была оставлена ими лишь 4 марта.

Тем не менее положение все еще оставалось весьма серьезным. Советское правительство еще 19 февраля заявило Германии о своем согласии подписать мир на предъявленных ею условиях, но немецкое командование не спешило приостанавливать военные действия. 26 февраля генерал Гофман в ответ на повторный протест Крыленко против наступления немецких войск цинично заявил, что оно будет продолжаться, пока не будет подписан мирный договор. Причем сами немцы на этот раз явно не торопились возобновлять дипломатический диалог. Не произвел должного впечатления и двухкратный протест советской делегации, выехавшей в Брест-Литовск 24 февраля для оформления договора. (Протест был заявлен Гофману в Пскове 26 февраля и по прибытии в Брест-Литовск 28 февраля.){524}

Как же вели себя в этот критический для нашей страны момент державы антантовской коалиции? В какой мере поведение австро-германского блока отразилось на их позиции по отношению к своей бывшей союзнице? Разумеется, они поспешили воспользоваться весьма благоприятной для них ситуацией, которой они столь упорно добивались, и сделать так, чтобы возобновившиеся на русском фронте боевые действия не были приостановлены. С этой целью союзники решили прибегнуть к новому маневру — предложить Советской республике «помощь» в борьбе с ненавистными захватчиками. [278]

Наибольшую активность в этом направлении развили французы. 17 февраля начальник французского генштаба генерал Фош направил Нисселю инструкцию, в которой содержались рекомендации оказывать поддержку всем элементам, независимо от их политической ориентации, если они изъявляют готовность сражаться против Германии и Австро-Венгрии, «Следовало бы, — отмечалось в инструкции, — проявляя необходимую предосторожность, смягчать затруднения, существующие между различными группами населения и центральной властью, всякий раз, когда это вмешательство позволит заменить внутреннюю междоусобную борьбу борьбой против общего врага...»{525} Эта директива, поясняет французский автор Дельмас, хотя и косвенно, относила и большевистские власти к числу элементов, могущих еще оказывать сопротивление немцам.

Спустя два дня французское правительство уполномочило своего посла в Петрограде сообщить Советскому правительству, что если оно будет сопротивляться и защищать Россию от Германии, то Франция окажет ему военную и финансовую помощь. Во исполнение этого поручения 21 февраля Нуланс позвонил лично Троцкому и заявил ему: «В вашем сопротивлении Германии вы можете рассчитывать на военную и финансовую поддержку Франции».

Днем позже союзные послы поддержали французскую инициативу. Однако никакой эффективной помощи, кроме помощи техническим составом, которым располагали союзные военные миссии в России и которому могло быть поручено разрушение мостов, шоссейных и железных дорог, складов боеприпасов и продовольствия и т. д., с тем чтобы задержать продвижение вражеских войск, они не обещали. Значение такой помощи было весьма и весьма невелико.

Ни правительства Англии и США, ни французское правительство, выступившее с указанной инициативой, в действительности и не собирались оказывать Советской России сколько-нибудь эффективную помощь в борьбе против вражеского наступления. Когда французское посольство в Вашингтоне 19 февраля обратилось в госдепартамент с запросом, намерено ли американское [279] правительство оказывать помощь большевикам, если они решатся продолжать войну против Германии и Австро-Венгрии, то Лансинг ответил, что об этом не может быть и речи. Точно так же высказался и сам президент Вильсон{526}.

Для того чтобы вопрос о помощи получил какое-либо реальное воплощение в жизнь, союзникам надо было вступить в более тесные и более широкие связи с Советским правительством, что означало бы признание его по крайней мере де-факто. А это никак не соответствовало планам и замыслам правящих кругов Антанты и США. В те самые дни, когда зашел разговор о помощи, Лансинг в инструкции Френсису от 14 февраля писал, что государственный департамент не возражает против контактов с советскими властями, но предлагает пользоваться для этого такими каналами, «которые давали бы возможность избежать всякое официальное признание. Правительство, — снова подчеркивал Лансинг, — не имеет никаких намерений официально признавать правительство большевиков»{527}.

Как свидетельствуют многочисленные документы и факты, обещая помощь, союзники пытались снова втянуть нашу страну в войну и руками немецких агрессоров уничтожить Советскую власть. Уже через два дня после разрыва переговоров в Брест-Литовске, 31 января (13 февраля), Френсис телеграфировал в Вашингтон, что падение Советского правительства неизбежно. Вскоре после начала немецкого наступления (20 февраля) он сообщал в госдепартамент, будто большевистское правительство полностью дезорганизовано и передовые немецкие части находятся в семидесяти километрах от столицы, хотя на самом деле это расстояние было в три раза больше. (Такое преувеличение лишний раз указывало, насколько немецкие завоеватели были для него желанными гостями в цитадели революции.) На следующий день американский посол снова спешил обрадовать свое начальство известиями о близком вступлении неприятельских войск в Петроград{528}. Радость и надежды разделяли и многие другие официальные [280] представители союзников, в том числе и сами ответственные представители западных держав.

Кроме того, своими обещаниями, переданными в основном через второстепенных лиц, союзники хотели создать у Советского правительства впечатление, будто они и в самом деле могут прийти на помощь. Эта нехитрая приманка должна была оправдать их дальнейшее пребывание в России, необходимое им для оказания более эффективного содействия антисоветским элементам. Действующий русско-германский фронт в тот момент нужен был союзникам главным образом для создания в нашей стране как можно более напряженной обстановки, что облегчило бы задачи внутренней контрреволюции, лихорадочно формировавшей специальные вооруженные силы, готовясь к решительной схватке с Советской властью. Напряженность помогала реакции выиграть время для консолидации и организации своих сил. А вся обстановка давала союзникам «законное» основание для начала вооруженной интервенции, к которой они вели деятельную подготовку.

Английский историк Уилер-Беннет писал: «Официальное мнение на Западе было разделено между страшным недоверием к большевикам и твердым убеждением, что они будут сметены в течение нескольких недель объединенными силами белогвардейцев и казаков, сформировавшимися тогда на Севере и Юге»{529}. Именно Советская власть являлась для империалистов проблемой номер один, наиболее опасным противником, которого надо было изничтожить любым путем. «Союзники, — свидетельствует тот же автор, — больше боялись тогда большевизма, чем Германии»{530}.

И в этом правящие круги империалистических держав были полностью солидарны с силами внутренней контрреволюции. Сам Ниссель, предлагавший Советскому правительству «конкретную» помощь, вынужден был признать, что в германском нашествии эксплуататорские классы и сословия видели избавление от революции. «Буржуазия, финансисты, промышленники и офицеры, — констатировал он, — с нескрываемой радостью следят за продвижением германских войск в [281] надежде, что немцы скоро наведут порядок в этой растревоженной стране... Все старые господствующие классы будут призывать Германию, чтобы восстановить социальный порядок»{531}.

Но даже если бы союзники и в самом деле имели намерения оказать Советской России реальную помощь, то и в этом случае нельзя было делать на нее ставку в борьбе с германской агрессией. Ибо исход борьбы зависел буквально от нескольких дней, одной-двух недель, а союзники могли бы подоспеть со своими войсками в лучшем случае через два-три месяца. Единственной державой, которая была в состоянии оказать помощь в максимально короткий срок, являлась Япония. Но и ей потребовалось бы не меньше месяца, чтобы перебросить свои войска на русский фронт и ввести их в бой. Между тем она отнюдь не собиралась делать такой жест. А ведь немецкие войска находились всего в двухстах километрах от столицы.

В этой связи не лишне сослаться на признания самих представителей Запада. Так, известный французский исследователь, один из крупнейших специалистов в области истории международных отношений, П. Ренувен пишет: «Но каково могло бы быть практическое значение этих неясных и запоздалых предложений (о помощи. — В. В.)? Советская власть, даже если бы она получила обещания о вооруженной поддержке, была бы сметена немецкими войсками задолго до оказания этой помощи извне. С того момента, как Советская власть захотела «спасти революцию», она не имела другого выхода, кроме как заключение мира»{532}. К такому же выводу пришел и его соотечественник Ж. Дельмас. «Большевистские руководители, — отмечает он, — не дали себя обмануть временной выгодой, которую предлагала им французская миссия»{533}.

Действительно, большевистская партия и Советское правительство не дали себя обмануть. В. И. Ленин и его последовательные сторонники видели, что единственная надежная защита революции в данный момент, единственно разумный выход из создавшегося положения [282] — это немедленное заключение мира, позволяющего уклониться от навязанной нам неравной схватки с жестоким и коварным врагом. Почему, спрашивал Ленин, американская, английская и французская буржуазия хочет втянуть нас в войну, с Германией? И отвечал: «...потому что, во-первых, мы оттянули бы часть германских сил. Потому, во-вторых, что Советская власть могла бы крахнуть легче всего от несвоевременной военной схватки с германским империализмом»{534}. Несмотря на свои непомерные аппетиты и стремление расправиться с Советской властью, германское верховное командование вынуждено было подписать мирный договор, боясь увязнуть на просторах России и упустить возможность избавиться наконец от страшных «тисков», давивших их в течение почти трех с половиной лет, т. е. от продолжения войны на два фронта.

Свое предложение о помощи союзники повторили 5 марта в надежде побудить Всероссийский съезд Советов отказаться от ратификации Брест-Литовского мира. При этом западные державы намекали на японскую помощь. Когда же Наркоминдел попросил уточнить, о каких видах помощи может идти речь, американский ответ, например, констатировал, что США, «к сожалению», не в состоянии оказать «прямую и эффективную помощь»{535}.

В период работы IV Всероссийского съезда Советов, созванного специально для рассмотрения вопроса о мире, союзники предприняли еще одну попытку в том же направлении. На сей раз инициатива принадлежала президенту США Вильсону. Он обратился к участникам съезда с телеграммой, рассчитывая усилить сопротивление противников Брестского договора на съезде, сорвать его ратификацию и таким образом снова вовлечь Советскую Россию в вооруженное столкновение с Германией и Австро-Венгрией. Выражая свое «искреннее сочувствие» русскому народу, оказавшемуся в тяжелом положении в связи с нашествием германских полчищ, Вильсон обещал приложить все усилия к тому, чтобы оградить суверенитет русского государства. Но тут же оговорил, что в данный момент правительство Соединенных [283] Штатов, «к сожалению», не в состоянии оказать России «непосредственную и деятельную поддержку». При этом Вильсон косвенно пытался возвести на большевиков обвинение в том, что своей политикой мира они якобы помогают Германии осуществить ее империалистические замыслы.

Приведенные выше документы и факты убедительно свидетельствуют о том, в какой мере американское правительство и представляемые им бизнесмены собирались «ограждать» русский суверенитет, добиваясь распада России и расчленения ее на мелкие государства, которые находились бы под контролем и во власти иностранного капитала.