60. Ковель и Станислав

В июле получил новое назначение ген. Куропаткин — генерал-губернатором Туркестана, где в это время вспыхнуло восстание. Хотя Российскую империю недоброжелатели называли “тюрьмой народов”, но при этом затушевывался факт, что многие народы, входившие в ее состав, при равных с русскими правах пользовались разными льготами в плане обязанностей. Финны жили по собственным законам, представители северокавказских и среднеазиатских национальностей, мирно существуя под защитой царских армий, сами призыву на службу не подлежали. Но в связи с масштабами фронтов и коммуникаций Первой мировой возникла ситуация, когда значительная доля мужчин “призывных” национальностей отвлекалась в нестроевую сферу. При составе действующей армии в 2 млн. еще 3,5 млн. солдат было занято на транспорте, складах, в обозах, пекарнях, лазаретах и т. п. И вдобавок 3 млн. на строительстве дорог и оборонительных сооружений (они не считались военными). Поэтому правительство решило провести мобилизацию казахов — не в армию, а на тыловые работы, чтобы оттуда высвободить пополнения для армии.

Среди казахов давно уже действовали пантюркистские агитаторы, и их пропаганда находила почву среди местных баев, чьи феодальные права вытворять все, что угодно, урезала российская власть. И попытка мобилизации стала удобным поводом для возбуждения мятежа. Дескать, нарушены условия, на которых заключался договор о вхождении в Россию! Но даже отмена распоряжения о призыве (в итоге на тыловые работы стали нанимать китайцев) результатов не дала. Восстание приняло антирусский характер. Казахи взялись резать крестьян-переселенцев, не щадя ни баб, ни детей — благо многие мужики на фронте. И царь вспомнил Куропаткина, некогда воевавшего в Туркестане. Войск у нового генерал-губернатора почти не было, несколько гарнизонных рот и казаки старших возрастов из семиреченских и сибирских станиц. Но Куропаткин сумел подавить восстание быстро и решительно. Он приказал выдать оружие самим крестьянам — винтовок уже хватало. И мятежники получили такой отпор, что войскам пришлось защищать уже не крестьян от них, а казахов от разъяренных поселенцев. Повстанцы запросили пощады и принесли повинную, а те их вожди, которые успели натворить кровавых дел и боялись наказания, откочевали со своими родами в Китай.

На посту главнокомандующего Северным фронтом Куропаткина сменил молодой, талантливый военачальник Василий Иосифович Гурко. Он повел здесь более активные действия, 16.7 предпринял частную наступательную операцию под Ригой, его поддержал Эверт, нанеся еще один удар у Барановичей. В обоих случаях войска имели некоторые успехи, поскольку немцы вели переброски на Волынь. Удалось взять первые траншеи. Но по решению Ставки операции были прекращены. За этими фронтами оставлялась лишь задача удерживать против себя и отвлекать противника, а главные усилия переносились на Юго-Западный. Сюда передавалась значительная часть дефицитной тяжелой артиллерии, гвардейский отряд (2 пехотных и кавалерийский гвардейские корпуса). Из гвардии и 2 армейских корпусов создавалась новая, Особая армия (Особая — чтобы не была 13-й). Она вводилась в боевые порядки между 3-й и 8-й. Эти три армии составляли ударную группировку. 3-я должна была наступать на Ковель с северо-востока, Особая — с юго-востока, 8-я помогала им ударом на Владимир-Волынский. Общая численность группировки составляла 247 тыс. — против нее у врага было 114 тыс. Активные действия предусматривались и для других армий Брусилова. 11-я, усиленная 8-м корпусом из состава 8-й и имевшая 163 тыс. бойцов против 131, наступала на Броды и Львов. 7-я (157 тыс. против 87) — на Монастыриску, 9-я, выдвинувшаяся вперед и насчитывавшая 144 тыс. против 89, поворачивала на север, на Станислав (Ивано-Франковск).

Но сосредоточение ударной группировки было обнаружено немцами, они наращивали оборону. Ковель превращали в настоящую крепость. На окраинах устраивались бетонированные площадки для крупнокалиберных орудий, к ним подводились узкоколейки для подачи снарядов. Усиливались позиции на р. Стоход. Дороги минировались на большую глубину, дефиле между болотами простреливались перекрестным огнем. Перед окопами кроме обычной колючей проволоки устанавливались специальные сетки, чтобы отскакивали ручные гранаты. Наступление было назначено на 23.7, но пошли сильные дожди, и его перенесли на 5 дней — противник получил дополнительное время на подготовку. 11-я армия начала раньше. Чтобы выровнять фронт и занять более удобные исходные рубежи, Сахаров предпринял ночную атаку 24.7, и она оказалась успешной, взяли вражеские окопы, захватили 11 тыс. пленных. И армия начала с боями продвигаться дальше, овладела городом Радзивиллов.

А главная группировка после массированной артподготовки пошла на прорыв 28.7. Противник упорно сопротивлялся. Атаки сменялись контратаками. Особая армия одержала победу у местечек Селец и Трыстень, 8-я одолела врага у Кошева и взяла г. Торчин. Было захвачено 17 тыс пленных, 86 орудий. Родзянко, посетивший в эти дни фронт, вспоминал: “В Торчине увидели огромное количество трофеев: груды ручных гранат и снарядов и ряды орудий разных калибров. Тяжелые орудия были взяты целым парком и их тотчас же повернули и обстреляли бежавшего неприятеля”. Доблесть русские войска проявили чрезвычайную — так, за Трыстеньский бой только в лейб-гвардии Кексгольмском полку 10 чел. были награждены Георгиевскими крестами, трое офицеров — Георгиевским оружием. А в составе 3-го Лейб-гвардии стрелкового полка получил боевое крещение будущий знаменитый командарм П.И. Батов — в то время командир отделения. Он так описывал свою первую атаку: “Не знаю, каким усилием воли я заставил себя перевалиться через бруствер окопа. Вскочил на ноги, винтовку — наперевес и бросился вперед… Очнулся, когда бывалый солдат положил мне на плечо руку и сказал: “Господин отделенный командир, будет! Атака-то кончилась”. В результате трехдневных жесточайших боев армии продвинулись на 10 км и вышли к р. Стоход уже не только в нижнем, но и в верхнем ее течении. Людендорф писал: “Восточный фронт опять переживал тяжелые дни”.

Но дальнейшие попытки штурмовать германские позиции отражались с большими потерями, и основной урон понесла гвардия — 33 тыс. чел. В этой операции проявились и лучшие, и одновременно худшие ее стороны. Командующий Особой армией Безобразов был в большей степени придворным, чем военачальником, участвовал в боевых действиях лишь в далекой юности. Начальник артиллерии герцог Мекленбург-Шверинский, командиры корпусов великий князь Павел Александрович и ген. Раух были храбрыми солдатами, но никудышными полководцами. Такой подготовки, как “старые” брусиловские армии, гвардия не знала. Она воевала по старинке, на первое место ставя именно доблесть, а не умение. Артиллерия била по площадям, даже не до конца разрушая проволочные заграждения. Саперные работы велись плохо. И пехота бросалась в отчаянные лобовые атаки — побеждала, одолевала… но в очень поредевшем составе. Каледин хватался за голову. Говорил: “Нельзя же так безумно жертвовать людьми, и какими людьми!” — и был уверен: “Дали бы мне гвардию, я бы взял Ковель”. Брусилов тоже неоднократно докладывал о плохом командовании Алексееву, но ни тот, ни другой ничего не могли сделать — назначения и перемещения в гвардии осуществлял лично царь. А он об указанных начальниках был хорошего мнения.

Впрочем, сказывалось и то, что гвардия, понеся большие потери в боях 15-го, долгое время находилась в резерве и в значительной мере состояла из новобранцев. Родзянко после посещения лазаретов отмечал: “Везде работали самоотверженно, но принимать всех не успевали — не хватало мест. Привозили исключительно из гвардейских частей: чудный, молодой, рослый народ из последних пополнений… Мне помнится такой разговор в одном из лазаретов Красного Креста, который мне приходилось ревизовать. В нем, в палате, находилось около 60 тяжелораненых. В этой палате была молодежь, цветущая, крепкая и сильная. Ранения были чрезвычайно тяжелы и, тем не менее, настроение было превосходное, бодрое и жизнерадостное. Один из раненых, старший унтер-офицер того же полка, кажется, если память мне не изменяет, лейб-гвардии Финляндского, участник Японской кампании, полный Георгиевский кавалер, обратился ко мне со следующими словами: “Господин Председатель, внушите этой молодежи, что так сражаться, как они сражаются, нельзя. Я опытный вояка, проделал Японскую кампанию, не выходил из строя за все время этой войны — эта молодежь просто сумасшедшая, они без разбору лезут в самый огонь без надобности, при малейшем приказе идти в атаку идут на неприятельские проволочные заграждения без оглядки и без разума и гибнут совершенно напрасно и зря”. На это молодые солдаты с насмешкой отвечали: “Ты старый, а мы молодые и смелые”.

И форсировать Стоход не удалось. Немцы, подтянув резервы, начали сильные контратаки. К тому же они собрали под Ковель огромное количество авиации. Летали эскадрильями по 10 — 20 машин, полностью захватив господство в воздухе, не позволяли вести ни разведку, ни корректировку огня, наносили массированные штурмовые удары, расстреливая с воздуха русскую пехоту, когда она поднималась в атаки. Наступление застопорилось. Но на участках других армий оно развивалось куда более успешно. Тут как раз и сказалась разница в уровне командования, в подготовке войск. Сказалось и то, что основное внимание противника было приковано к Ковелю. И если в июне и начале июля основные победы одерживались на флангах Юго-Западного фронта, а центр его продвинулся незначительно, то теперь последовали победы на центральном участке. 28.7 11-я армия, углубляя прорыв, взяла важный стратегический узел — г. Броды. 7-я армия сперва была опять остановлена контратаками. А 9-я сбила врага на Станиславском направлении и отбросила на 15 км, захватив 8 тыс. пленных и 33 орудия. Австрийцы попытались нанести ей удар по левому флангу с карпатских перевалов, но Лечицкий вовремя разгадал их маневр, выдвинув на опасное направление свои резервы, разгромил врага, и, преследуя его, части 9-й армии форсировали р. Серет.

На Западном и Северном фронтах царило затишье. Впрочем, относительное. Шли перестрелки, взаимные артналеты, поиски разведчиков, воздушные бои. Кстати, стоит отметить, что под Ковелем был единственный за всю войну случай, когда немцам путем максимальной концентрации самолетов удалось временно завоевать господство в воздухе. Русские летчики им не уступали. О действиях отечественной авиации в Первую мировую написано довольно мало, но объем этой работы позволяет привести лишь несколько примеров. Скажем, термин “ас” родился на Западе — так называли пилотов, сбивших 5 и более вражеских машин. Но и в России имелось 26 асов. Самым знаменитым был капитан Александр Александрович Казаков, его называли “асом из асов” — он сбил 32 самолета (погиб в гражданскую). Петр Маринович — 22, Иван Смирнов и Виктор Федоров — по 20, Василий Янченко — 16, Михаил Сафонов, Борис Сергиевский и Эдуард Томсон — по 11, Федор Зверев, Георгий Шереметьевский и Иван Орлов — по 10.

Одним из первых теоретиков (и блестящих практиков) воздушного боя стал капитан Евграф Николаевич Крутень. Маршал авиации С.А. Красовский, служивший тогда начальником радиотелеграфного отделения в 25-м авиатотряде, в своих мемуарах сравнивал его с Покрышкиным и описывал так: “Крутень был худ, подобран, в глазах блеск. Казалось, он весь был устремлен вперед и только ждал команды на вылет”. Он был инициатором создания специальных истребительных отрядов весной 1916 г. и командовал первым из них. Разработал свыше 20 способов воздушной атаки — в одиночном бою, парами и группами, стал автором 9 работ по авиационным вопросам. А молодых пилотов учил: “Воздушный бой — это борьба за “мертвый конус”. Если я первым залез в “мертвый конус” противника (т.е. зашел в хвост) и хорошо стрельнул — враг должен падать”. В качестве истребителя он провоевал меньше года (погиб весной 17-го) и за это время успел уничтожить 17 неприятельских самолетов.

Заслуженной славой пользовалась семья авиаторов Прокофьевых. Отец, в прошлом артист оперетты (игравший под псевдонимом Северский), был бомбардировщиком, старший сын Жорж — испытателем и инструктором, а младший Александр — морским истребителем и асом, одержавшим немало побед. Но при неудачной посадке у него взорвалась бомба на подвеске, и он потерял ногу. Однако научился летать с протезом и все так же сбивал немцев — на его счету было 13 самолетов (в эмиграции стал авиаконструктором, советником президента США). Предварили подвиг Маресьева и два других летчика Первой мировой — поручик Карпович и корнет Юрий Гильшер. Прекрасным истребителем считался кавалер ордена Св. Георгия Е.К. Стоман — он одержал 3 победы, но очень трудных, ему попадались неприятельские “асы”. Причем перед каждым вылетом он имел обыкновение жаловаться своему механику: “Собьют, чувствую — собьют”. А возвращаясь с победой, будто оправдывался: “Повезло…” Впоследствии он стал ведущим инженером в КБ Туполева и, готовя АНТ-25 Чкалова к перелету через Северный полюс, по воспоминаниям современников, сетовал: “Завалится, чувствую — завалится…” Всего же за время войны русские летчики уничтожили свыше 2000 самолетов и 3000 пилотов противника.

Что касается бомбардировочной авиации, то в прошлых главах уже рассказывалось о делах первого ее командира Г.Г. Горшкова (расстрелян чекистами в 1919 г.). Знаменитыми бомбардировщиками были Е.В. Руднев (впоследствии эмигрировал), Н.Н. Данилевский, А.М. Костенчик — в апреле 16-го при бомбардировке станции Даудевас в его “Илью Муромца” было два прямых попадания вражеских снарядов. Но он, будучи контуженным и тяжело раненным, сделал еще круг, сбросив остаток бомб, а потом стал терять сознание. Его штурман сумел посадить машину, в ней насчитали 70 пробоин. Но все члены экипажа остались живы…

Между прочим, нередко встречающиеся утверждения, будто до революции у России не было своей авиационной промышленности и почти все самолеты были иностранными, весьма некорректны. Они были такими же иностранными, как пулемет “максим”, поскольку большинство “фарманов”, “вуазенов”, “ньюпоров”, “моранов”, действовавших на русском фронте, выпускались по лицензиям отечественными заводами — “Руссо-Балт”, “Дукс”, Щетинина, Антре и др. Но были и свои оригинальные конструкции — тот же “Илья Муромец”, бомбардировщик «Святогор», истребители «РБВЗ-С-16», «РБВЗ-С-20» гидропланы Григоровича, разведчик “Лебедь-12”. И если в 1915 г. в авиапромышленности произощел спад из-за нехватки привозных деталей и запчастей, то к осени 1916 г. он был преодолен, на фронте имелось уже около 600 самолетов. Во время Первой мировой в России непрерывно велось не только производство авиатехники, но и ее усовершенствование, разработка, испытания. Так, при Московском Высшем техническом училище действовал кружок воздухоплавания профессора Н.Е. Жуковского, и в его работе принимали участие такие знаменитые в будущем конструкторы, как Андрей Туполев, Владимир Петляков, Борис Стечкин, Павел Сухой (потом ушел на фронт, служил прапорщиком в артиллерии). А в Гатчинской школе в октябре 16-го капитан К.К. Арцеулов (сбивший в боях 18 вражеских самолетов), впервые в мире ввел “ньюпор” в преднамеренный штопор — и вывел в горизонтальный полет, одержав победу над “злым демоном”, каковым считался штопор до этого времени (впоследствии Арцеулов стал одним из ведущих советских конструкторов и испытателей планеров).

Но вернемся к событиям на Юго-Западном фронте. Огромными потерями и плохим руководством начали возмущаться сами гвардейские офицеры — а они были людьми со связями. Об этом же написал Брусилову Родзянко после посещения фронта. А главнокомандующий препроводил его письмо в Ставку с приложением своего рапорта. И лишь тогда Безобразов, его начштаба Игнатьев и ряд других начальников были сняты, командовать Особой армией назначили Гурко. 8.8 Юго-Западный фронт нанес повторный общий удар. Два дня Особая и 3-я армии вели тяжелые бои на Стоходе, потеряли 20 тыс. чел., но прорвать германскую оборону и теперь не смогли, она была укреплена более чем основательно. Причем когда Гурко предложил перемирие, чтобы вынести с поля боя убитых, германское командование отказалось. Сочло, что смрад разлагающихся тел будет дополнительной преградой для русских — хотя и немцев, полегших в контратаках, лежало там предостаточно. С 12.8 Особая и 3-я армии были переданы в состав Западного фронта — ожидалось вступление в войну Румынии, и от Брусилова теперь требовали больше внимания уделять левому флангу. Правда, задача наступления на Ковель за этими армиями сохранялась, но Эверт в общем-то правильно оценил обстановку, понял, что без новой крупномасштабной подготовки прорыв тут уже не получится и отложил штурм, а позже добился его отмены.

Зато на участках других армий августовское наступление ознаменовалось новой крупной победой. В результате предшествующих операций линия фронта образовала огромную дугу напротив 7-й армии, которая в течение лета так и не смогла продвинуться. Этим и воспользовался Брусилов и после перегруппировки приказал нанести два удара — левым флангом 7-й совместно с правым флангом 9-й, и правым флангом 7-й совместно с левым флангом 11-й. Успех был полный. Сперва прорыв осуществили войска Лечицкого, которые после артобстрела и химической атаки нанесли поражение противнику у с. Тысменица, взяв 8 тыс. пленных. А 9.8 перешел в наступление и смежный с ними фланг Щербачева и тоже опрокинул врага на р. Коропец. Второй удар развивался севернее. Разгромив австро-германцев, части Сахарова и Щербачева взяли г. Зборов. А мощные позиции против центра 7-й армии немцам пришлось оставить почти без боя — их обходили с северо-запада и юго-запада. Противник стал спешно выводить войска из образовавшегося “котла”, бросив понастроенные фортификации, часть тяжелой артиллерии, огромные запасы снарядов и имущества. 7-я армия, преследуя врага, взяла г. Монастыриску и продвинулась на запад на 40 — 50 км.

Чтобы сдержать наступление русских, австро-германское командование перебрасывало в Галицию все, что можно. Тут вдруг обнаружились даже 2 турецких дивизии. Но, затыкая дыры, противник вводил в бой новые соединения разрозненно, и их били по очереди. И турок тоже разгромили. Они потеряли в Галиции 35 тыс. — то бишь от их дивизий почти ничего не осталось. 11.8 части Лечицкого взяли Станислав, а 15.8 — Яблоницу, прорвавшись в Карпаты. На этом, собственно, летние наступательные операции Юго-Западного фронта должны были закончиться. Была занята территория в 25 тыс. кв. км, захвачено 581 орудие, 1795 пулеметов, 448 минометов и бомбометов, потери противника достигли 1,5 млн. чел — из них в плен попали 8924 офицера и 450 тыс. солдат. Но дальше наступление уже выдохлось, войска крайне устали, понесли потери, в дивизиях насчитывалась половина штатного состава. Боевые порядки и коммуникации растянулись, тыловое хозяйство расстроилось. Войска стали закрепляться на достигнутых рубежах…

И именно в этот момент выступила Румыния! В самый что ни на есть неподходящий! Впрочем, стратеги Бухареста, похоже, руководствовались самой примитивной логикой — чем больше австрийцев побьют русские, тем легче будет побеждать. А когда увидели, что русские не в состоянии еще сильнее измочалить врага — значит, пора! Весьма своеобразной была и логика Жоффра — узнав о вступлении Румынии в войну, он восторженно провозгласил: “Ради этого ничего не жаль!” Ну как же — 600 тыс. солдат!… Вот только армия Румынии была, наверное, наихудшей в Европе. Командование понятия не имело об управлении войсками, элементарных правилах стратегии и тактики, тыловом обеспечении. Не только офицеры не знали своих солдат, но порой и солдаты своих офицеров — в казармах и на плацах те бывали редко, считая это для себя чуть ли не унизительным. Румынские офицеры вообще представляли собой своеобразное зрелище, впечатлявшее современников. Щеголяли в корсетах, напудренные, с подкрашенными губами и подведенными глазами, поголовно играли на скрипках и чуть ли не напоказ выставляли нетрадиционную сексуальную ориентацию.

Артиллерия была допотопной, ее возили на волах. А командовали ею так умело, что ставили батареи в затылок друг дружке, и те не могли стрелять. Но практические стрельбы в румынской армии почти и не проводились — берегли боеприпасы. Отчего те приходили в негодность. Деньги же, предназначенные на новые боеприпасы, расхищались — и списывались на проведенные стрельбы. Пулеметы имелись — 800 на всю армию. Но пользоваться ими не умели и возили в обозах. Ружей, снарядов, даже обмундирования и обуви не хватало. Или тоже разворовывали и сбывали “налево”. Шанцевого инструмента в частях не было в принципе, и окапываться солдат не учили. О полевой связи румынские командиры не знали. А к армейским линиям связи запросто подключались частные лица — за взятку. Захотелось помещику телефон заиметь, а в соседний гарнизон кабель тянут… А железнодорожники за взятку могли отцепить от воинского эшелона вагон с полковым имуществом и подцепить попутный груз какого-нибудь дельца. Тем более, что офицеры со своими эшелонами не ездили, перемещаясь только в вагонах I и II класса. Вот такую союзницу и сосватали французы России.

Для того, чтобы помочь этой союзнице прикрыть ее южную границу был отправлен в Добруджу отдельный корпус Зайончковского. Точнее, почти 2 корпуса, поскольку ему придали еще кавалерийскую дивизию и Сербскую — сформированную из пленных славян. Но каково же было удивление русских, когда обнаружилось, что сами румыны оставили в Добрудже всего… 1 дивизию и гарнизоны крепостей. Понадеявшись на “хитрый” сепаратный договор с Болгарией и на русских. А основная часть их армии, 400 тыс. штыков и сабель, 28.8 начала вторжение в Трансильванию. И Юго-Западному фронту снова пришлось перейти в наступление — чтобы поддержать румын. 31.8 8-я, 11-я, 7-я и 9-я армии возобновили атаки.

Однако дальнейшие события стали развиваться не так, как виделось румынскому командованию. Болгария, конечно, не преминула рассчитаться за удар в спину в 1913 г. И уже с 4.9 с ее территории самолеты начали бомбардировки Бухареста, вызвав панику населения и оказывая сильное психологическое воздействие на правительство. А 5 — 7.9 болгары и немцы под командованием Макензена нанесли удар на Туртукай (Тутракан). Удар еще частный, силами всего 3 дивизий. Но результаты превзошли все ожидания, противостоящих румын разгромили подчистую, взяли 12 тыс. пленных и 200 орудий — войска побежали, бросив всю артиллерию. Дальнейшее продвижение в Добрудже было остановлено частями Зайончковского. Но пока Макензен особо и не напирал, его целью было лишь отвлечь румын от продвижения в Австро-Венгрию. Да вот только самое поразительное, что румынское командование даже на такой “звонок” не отреагировало. Оно лишь усилило требования к русским прислать еще войска, и к французам — надавить на русских. А свои дивизии снимать из Трансильвании на южную границу так и не стало. Жадно спешило захватить побольше территории. Румыны перешли Южные Карпаты (Трансильванские Альпы), взяли Прассо (Брашов), Германштадт, Орсову. Да и то наступление шло туго. Войска останавливались даже при ничтожном сопротивлении — так, долго возились с “осадой” Германштадта, который оборонялся лишь городской полицией. Словом, румыны заняли юго-восточную часть Трансильвании, а дальше застряли — как только австрийцы смогли создать перед ними неплотную завесу из регулярных частей.

Наступление Юго-Западного фронта тоже оказалось малорезультативным. Да иначе и быть не могло у ослабленных армий без новой подготовки. Брусилов это понимал и не требовал от подчиненных невозможного. После первых общих атак дело свелось к демонстрациям, и главный результат сентябрьского наступления состоял в том, что оно удержало против своего фронта австро-германцев, подарив Румынии почти месячный “тайм-аут”. А некоторые успехи были лишь у 7-й армии, продвинувшейся в направлении Галича, и у 9-й. Ее войска преодолели хребты Обжна-Маре и Обжна-Фередэу, форсировали реки Сучаву, Молдову, Бистрицу, углубились в ущелья Восточных Карпат. Но австрийцы укрепились на перевалах хребта Родна, и преодолеть эти горы, спуститься в Трансильванию уже не получалось. 26.9 наступление было прекращено, и фронт 9-й армии остановился по долине Бистрицы, в районе Кирлибаба — Кимполунг — Якобенц — Дорна-Ватра (ныне в Румынии). Это было максимальное продвижение русских войск в 1916 г.

Хотя в общем-то в их рядах было много солдат и офицеров, которым все же суждено было пройти гораздо дальше — и по Венгрии, и по Германии. Брать Будапешт, Вену, Берлин… Когда 3-й кавалерийский корпус, штаб которого расположился в Кимполунге, запросил поддержку пехоты, ему прислали из 103-й дивизии батальон 409-го Новохоперского полка. Начальник штаба с удивлением увидел, что командует батальоном мальчишка-подпоручик, и узнав, что тому 21 год, доложил ген. Келлеру. Легендарный сподвижник Скобелева, “первая шашка России”, вышел, посмотрел с доброй улыбкой на молодого офицера, взял его голову своими огромными ручищами и сказал: “Вот из таких и вырастают настоящие генералы…” Этим “мальчишкой” был А.М. Василевский. Будущий маршал, поступивший добровольцем в школу прапорщиков и участвовавший в боях с 1915 г., командовал взводом и ротой, которую вывел в лучшие, а когда выбило старших офицеров, принял батальон…

А рядом, в той же 9-й армии, сражался унтер-офицер 10-го Новгородского драгунского полка, будущий маршал, Г.К. Жуков. И сражался отлично, за 2 месяца заслужив 2 Георгиевских креста. Будущий маршал Ф.И. Толбухин был ранен, но снова вернулся в строй, дослужился до штабс-капитана и командовал батальоном. В летних боях Юго-Западного фронта получил тяжелое ранение и контузию будущий маршал бронетанковых войск рядовой П.С. Рыбалко — и тоже вернулся в полк после излечения. Будущий генерал армии ефрейтор П.И. Батов после установления позиционного фронта переквалифицировался в разведчика, таскал “языков”, удостоился Георгиевской медали. В одном из поисков его тяжело ранило, товарищи сочли погибшим. Но солдат Савков не захотел оставить тело друга немцам, на плечах вынес к своим — где и выяснилось, что отделенный еще дышит. А на Северном фронте вот так же совершали отчаянные вылазки будущие командующие фронтами унтер-офицеры К.К. Рокоссовский и И.В. Тюленев. Грудь Рокоссовского украшали 2 Георгиевских креста и 2 медали, Тюленев его обошел — стал кавалером полного Георгиевского банта.

На Балтфлоте водил в атаки свой эсминец будущий адмирал капитан II ранга Л.М. Галлер. На Западном фронте командовал Мингрельским полком будущий маршал полковник Б.М. Шапошников — прежде служивший в штабе кавдивизии и назначенный в полк, когда при упоминавшемся коллективном подвиге там погибли офицеры, сняв противогазы. В коннице продолжал воевать будущий маршал унтер-офицер С.К. Тимошенко, в авиаотряде — будущий маршал авиации ефрейтор С.А. Красовский, на Кавказском фронте — будущий маршал С.М. Буденный, во Франции — будущий маршал ефрейтор Р.Я. Малиновский. В составе тяжелой мортирной бригады готовился к отправке на фронт будущий маршал унтер-офицер И.С. Конев. Заканчивал кавалерийскую школу будущий маршал И.Х. Баграмян, а морское училище — будущий Адмирал Флота И.С. Исаков. Поступил в Константиновское артиллерийское училище будущий маршал Л.А. Говоров, а в кавалерийскую школу — доброволец, гусар Черниговского полка, будущий командарм П.А. Белов. Храбро воевали на различных участках будущий маршал бронетанковых войск С.И. Богданов, будущие командармы прапорщики Г.П. Сафонов, Ф.И. Кузнецов, И.В. Болдин и многие, многие другие. А в конце года был призван в состав 15-го Сибирского запасного полка рядовой И.В. Джугашвили…

Да ведь и в других странах оказывается, что “главные действующие лица” Второй мировой вышли из Первой. В составе Чехословацкой бригады участвовал в Брусиловском прорыве и заслужил два солдатских Георгиевских креста командир взвода Л. Свобода, будущий командир Чехословацкого корпуса и президент страны. В российском Польском легионе воевал М. Жимерский, будущий главнокомандующий Войска Польского. Во Франции после ухода с поста Первого лорда Адмиралтейства толково командовал солдатами У. Черчилль, проявил себя талантливым офицером молодой Монтгомери. Под Верденом попал в плен де Голль, после нескольких попыток побега был брошен в тюрьму — и может быть, как раз из этого опыта вынес твердое убеждение на будущее, что сдаваться немцам нельзя.

В штабе 2-й румынской армии выделялся в лучшую сторону деловитостью и энергией (и в худшую — прогерманскими симпатиями) капитан Йон Антонеску. На Итальянском фронте бывший редактор левой газеты Бенито Муссолини дослужился до капрала и был ранен. А поскольку флот Австро-Венгрии всю войну проторчал без дела, то ничем не смог отличиться капитан I ранга Миклош Хорти. Ну а в Германии школу Первой мировой прошли фактически все военачальники войны грядущей — Браухич, Рунштедт, Манштейн, Клейст, Лееб, Клюге, Кюхлер, Гальдер, Паулюс, Редер, Рихтгофен, Геринг, Шперле, Шернер, Вейхс, Бок, Кейтель, Фалькенхорст, Томас, Гудериан, Рейхенау, Рейнхардт, Лист, Вицлебен, Мильх, Кессельринг, Хубе, Штеммерман и т.д. и т.п. Адольф Гитлер в октябре 16-го был ранен в ногу, после госпиталя получил отпуск. И посетил Берлин и Мюнхен, которые произвели на него ужасное впечатление царившими там пораженческими настроениями. Гитлер отнес это на счет евреев и вражеской пропаганды. И именно тогда ему пришла мысль после войны заняться политикой. На фронт он, по воспоминаниям современников, вернулся с удовольствием, “как в родную семью”.

61. Румынский хаос

После летних неудач и потерь настроение в Германии было плачевное, а в Австро-Венгрии еще хуже. Срочно требовалась крупная победа, чтобы поднять тонус и немецкого народа, и союзников. И такую возможность подарила Центральным Державам Румыния (и Франция, подтолкнувшая ее к войне). 15.9 Гинденбург издал приказ: “Главной задачей армии ныне является сдерживание всех позиций на Западном, Восточном, Итальянском и Македонском фронтах с использованием всех наличных сил против Румынии”. Бои шли везде. На Сомме немцы кое-как отбивали повторяющиеся атаки, а в глубине обороны по распоряжению Гинденбурга и Людендорфа началось строительство сильнейшей укрепленной “Линии Зигфрида”, что позволило бы при необходимости отвести войска из Нуайонского выступа.

Италия предприняла седьмое наступление на Изонцо, опять безрезультатное и с большими потерями. Пользуясь тем, что Центральные Державы оттянули часть сил против Румынии и в Македонии осталось 10 дивизий против 18 у Антанты, двинулся вперед и Салоникский фронт. Англичане, потеснив болгар, перешли р. Струму, французы и сербы заняли г. Флорину. Но наступление шло вяло и нерешительно. Кроме того, в это время началась заварушка в Греции. Греков возмутило вторжение болгар на их территорию, не без содействия британской агентуры восстал Крит, объявив себя на стороне Антанты. Туда отправились лидеры проантантовской партии Венцелос и адмирал Кондуриотис. Происходили манифестации в Афинах, тысячи солдат собирались в Пирее, требуя отправить их на Салоникский фронт. Но в руководстве страны преобладала прогерманская партия и сторонники нейтралитета. В результате Греция оказалась на грани гражданской войны, что вынуждало ген. Саррайля действовать с оглядкой на тыл.

А 26.9, как раз когда остановилось наступление русских, Центральные Державы обрушились на Румынию. Против нее было собрано 2 группировки. Северная, в Трансильвании, из 9-й германской и 1-й австрийской армий (9 немецких и 11 австро-венгерских дивизий) под командованием Фалькенгайна, и Южная, в Болгарии (1 немецкая, 8,5 болгарских и 1 турецкая дивизии) под командованием Макензена. Фалькенгайн должен был на широком фронте сокрушить румынскую армию и через Трансильванские Альпы вторгнуться в Валахию с северо-востока, а Макензен сперва наступать в Добрудже, вдоль Черного моря, а потом нанести удары через Дунай с запада и юга. Таким образом вся Румыния охватывалась с трех сторон и превращалась в гигантский “мешок”, “супер-Канны”. Этот план, кстати, был разработан еще Фалькенгайном, Гинденбург лишь перехватил его реализацию.

Могла ли Румыния избежать катастрофы? Безусловно. Если бы, обнаружив сосредоточение противника, ее войска своевременно отошли из Трансильвании и укрепились на перевалах Трансильванских Альп — горы там не слабые, до 2, 5 км, и даже при технической отсталости на такой позиции можно было остановить врага. А часть дивизий выделить на берег Дуная — тоже исключительный рубеж обороны. Однако румыны и не подумали оставлять то, что удалось захватить. И, остановленные австрийцами, стали ждать, пока русские не помогут одержать новые “победы”. А получилось — ждать удара. Он стал сокрушительным. Многие полки побежали сразу после начала артподготовки. В других запаниковали командиры и приказали отступать. Но об организованном отступлении и речи не было, стали откатываться. Части перемешивались и рассыпались. Бросали пушки. Поджигали зарядные ящики и повозки с патронами — и движущиеся следом страдали от рвущихся в огне боеприпасов, что еще более усугубляло панику. Почти сразу австро-германцы отбили Германштадт, 1.10 вошли в Петрошаны. И на плечах отступающих румын двинулись на перевалы Трансильванских Альп.

“Крайней” оказалась, конечно же, Россия. Жоффр снова разразился требованиями послать 200 тыс. солдат в Добруджу. Румынский помол Диаманди обивал пороги царя и Алексеева с планом бухарестского генштаба — чтобы руские сосредоточили 3 — 4 корпуса в Ойтузской долине, прорвались через Восточные Карпаты и ударили во фланг наступающим немцам. Чтобы разобраться в обстановке, в Румынию послали начальника Генштаба Беляева. И ему стали навязывать уже третью идею. Направить 3 — 4 русских корпуса прямо к Бухаресту. Загородить проходы в Трансильванских Альпах, а одновременно форсировать Дунай и вторгнуться в Болгарию. Царь отвечал французам, что послать столько войск в Румынию невозможно, части понесли большие потери и нуждаются в пополнении. И даже если послать, то подобная перегруппировка заняла бы не менее 1,5 месяцев. Поэтому было бы гораздо эффективнее активизировать наступление Салоникского фронта. И Алексеев тоже доказывал, что снимать столько войск — это значит оголить фронт. Ставка изыскала возможность отправить лишь 2 корпуса и севернее, чем просили румыны, в долину Бистрицы, чтобы они примкнули к армии Лечицкого. Но и на это было нужно 15 — 20 дней.

И Диаманди бежал жаловаться Палеологу, что Алексеев, “кажется, не понимает страшной серьезности положения или, может быть, руководствуется эгоистическими задними мыслями, исключительной заботой о своих собственных операциях… Я заклинал его пойти нам навстречу шире, но я не в состоянии был убедить его в целесообразности идей румынского главного штаба”. А Палеолог озлобленно пишет в дневнике: “Отдает ли себе генерал Алексеев точный отчет в высоком преимущественном интересе, какой представляет для нашего общего дела спасение Румынии?” Хотя почему Румыния представляла собой “высокий преимущественный интерес” в ущерб России, остается на совести союзников. Как и то, почему Алексеев должен был исполнять бредовые идеи румынских штабистов — если и британские представители отмечали, что по сравнению с деятельностью румынских военачальников “даже игры школьников выглядят воплощением плана Шлиффена”.

Могли ли русские на данном этапе действительно расхлебать последствия французско-румынской авантюры? Нет, уже не могли. На всех наших фронтах оставалось 1,2 млн. активных штыков, а для того, чтобы пополнить части, да еще и перевезти за сотни километров, требовалось время. Ослабив собственный фронт, войска не успевали и на другой. К тому же они оторвались бы от своих тыловых баз, возникали практически неразрешимые проблемы со снабжением. И они просто оказались бы лишней добычей немцев в румынском “мешке”. А вдобавок в конце сентября — октябре снова активизировались боевые операции. В одних местах наступления и демонстрации производили русские, предпочитая вместо сомнительных перебросок оттянуть на себя врага. В других местах наседал противник, не позволяя русским снимать части в Румынию. Армии Брусилова 30.9 — 2.10 снова нанесли удар, 7-я на Бережаны, 11-я на Красне. Прорвали первую полосу укреплений, взяли 3 тыс. пленных. Но силы были уже не те, и на следующих позициях их остановили. А немцы и австрийцы, в свою очередь, ответили сильными контратаками у Станислава и Ковеля, и их пришлось отражать. Особая армия Гурко провела широкомасштабную демонстрацию на Стоходе. 9 дней гремела русская артиллерия, после чего гвардия и 1-й Туркестанский корпус атаковали на плацдарме у дер. Свинюхи. Взяли 2 линии окопов, но немцы зацепились за третью, встретили убийственным огнем. Части понесли большие потери, только офицеров было убито 47, погиб ген. Копыловский. Гурко остановил атаки, начал подготовку к новому удару, подводя на плацдарм части 30-го корпуса. Немцы обнаружили это и опередили своим контрударом. После газовой атаки смяли три батальона 256-го полка и отбили одну линию траншей обратно. Завязались жестокие встречные бои без особых результатов.

На Балтике в сентябре сменился командующий флотом. Вместо нерешительного Канина был назначен уже успевший проявить себя с лучшей стороны контр-адмирал А.И. Непенин. Германский флот в это время предпринял попытку прорваться в Финский залив и нанести внезапный удар по базам Балтфлота. Под покровом ночи миноносная флотилия двинулась по разведанным и, вроде бы, протраленным проходам в заграждениях. Но едва она углубились в зону минных полей, корабли начали подрываться один за другим. Повернули обратно — и продолжали погибать при попытке выбраться. В результате, за одну ночь немцы потеряли 7 новейших эсминцев. По некоторым сведениям, к этому приложила руку русская разведка, подсунувшая неприятелю ложную схему “проходов”. Бои шли на Северном фронте — как раз отсюда, с самого спокойного участка, Алексеев снимал соединения в Румынию. И противник, зная это, начал атаки на Ригу. Причем попытался поддержать их с моря, но в Рижском заливе подорвался на минах и затонул германский броненосец. Непенин придавал также важное значение морской авиации и еще на прежнем посту начальника связи по сути курировал ее. По его инициативе впервые в мире был создан Ревельский район ПВО, а 40 самолетов Балтфлота 11 раз наносили бомбовые удары по неприятельским судам, многократно бомбили береговые объекты, осуществляли противовоздушную и противолодочную оборону своих кораблей, сбив при этом 6 немецких аэропланов. Конечно, и Балтфлот нес потери — в 1916 г. они составили 2 эсминца, 1 подлодку и 3 аэроплана.

На Западном фронте немцы нанесли удар у дер. Скроботово на Барановичском направлении. Стянули сюда с нескольких участков огромное количество артиллерии и после артподготовки и обстрела химическими снарядами начали наступление на позиции 35-го корпуса ген. Парчевского. Их отбивали, они лезли снова. За день предприняли 7 атак, чередующихся с артобстрелами. Бросили 2 батальона с огнеметами. Солигаличский полк 81-й дивизии, оборонявшийся на острие прорыва, стоял насмерть, но все же немцы захватили первую линию окопов. Контратаку предпринял соседний, Окский полк, и был отброшен, погиб командир полка Русаковский. Ночью подтянулись части 55-й русской дивизии и контратаковали, захватив неприятельские позиции, на что немцы ответили новыми атаками, доходившими до рукопашных. Положение сторон почти не изменилось — на одном участке передовые русские окопы остались за немцами, а рядом — передовые немецкие окопы за русскими. Потери наших войск составили 1253 чел. В другом месте демонстрацию предпринял Гренадерский корпус, получив сведения, что противостоящие германские части отводятся в Румынию. Смели артогнем проволочные заграждения, Московский гренадерский полк захватил линию окопов. Но удержать ее не смог, а германская артиллерия мешала подвести подкрепления, и пришлось под обстрелом отходить обратно.

На Юго-Западном фронте левофланговая 9-я армия начала сдвигаться на юг, в Румынию, вдоль хребта Восточных Карпат, чтобы помешать германским частям форсировать перевалы. В этих боях получил контузию Г.К. Жуков — находясь в разведке на подступах к Сайе-Реген, напоролись на мину. Двоих драгун тяжело ранило, а Георгия Константиновича выбросило из седла и сильно ударило о землю. В Добрудже группировка Зайончковского больше месяца сдерживала противника, зацепившись за древние, невесть с каких времен сохранившиеся пограничные валы. Она постепенно усиливалась, насчитывала уже 5 дивизий. Но положение ее осложнялось тем, что из-за румынского бездорожья и снабжение, и перевозка пополнений были возможны только морем, через Констанцу. И Черноморский флот оказывал ей максимально возможную поддержку. Осуществлял перевозки, обстреливал противника с кораблей. Гидропланы с русских авианосцев осуществляли разведку, бомбежки и штурмовки врага. Несли потери — на минах у румынских берегов погибли миноносец “Беспокойный”, 2 тральщика, несколько транспортных судов. Колчаку была подчинена и Дунайская флотилия, и ее канонерки тоже помогали удерживать позиции, не пропустив в русско-румынские тылы австрийские мониторы.

Но румыны своих войск, чтобы поддержать Зайончковского, так и не выделили. Даже по “оптимистичным” оценкам французского Генштаба, у них по всему южному рубежу находилось неопределенное количество в “1 — 3 дивизии”. И Макензен использовал свое двукратное превосходство, перегруппировавшись и начав 16.10 новое наступление на группу Зайончковского, вынужденную прикрывать промежуток в 100 км между Дунаем и морем. И опять наступление было четко согласовано с диверсиями в тылах. Прогремел взрыв в Архангельске на пароходе, стоявшем возле склада взрывчатых веществ — к счастью, более крупной катастрофы здесь удалось избежать. А в Севастополе при загадочных обстоятельствах погиб флагман Черноморского флота линкор “Императрица Мария”. Накануне на нем шла погрузка угля, мелкий ремонт, корабль посещали рабочие. А рано утром начался пожар под носовой башней, стал рваться боезапас, столб пламени достигал 300 м. Колчак лично руководил аварийными работами на борту линкора, удалось затопить погреба других башен и локализовать пожар, этим были спасены другие корабли на рейде и город. Но внутри дредноута последовал новый взрыв, он лег на бок и затонул. Погибло и умерло от травм и ожогов около 300 чел. Как уже позже, в 1932 г. выяснило ОГПУ, это была диверсия, осуществленная под руководством немецкого шпиона В.Вермана. Но ведь непосредственными исполнителями и убийцами своих соотечественников уже стал кто-то из своих, российских рабочих…

Таким образом, в критический момент Черноморский флот оказался парализован. А Макензен в трехдневных боях проломил оборону на древних валах и вынудил части Зайончковского отступать. 22.10 немцы взяли Констанцу. Русская группировка лишилась единственной тыловой базы — других портов в Румынии не было. И зацепиться в ровной, как стол, Добрудже, тоже было не за что. Войска отбивались арьергардными боями — например, отличился самоотверженной атакой Смоленский уланский полк. Но под угрозой обходов, теснимые превосходящими силами, откатывались на север, к устью Дуная. Правда, тут наконец-то смогли получить снабжение и встретились с пополнениями, идущими из Одесского округа — к концу октября в Добрудже было уже 8 дивизий (и 9 в Северной Румынии). Зайончковского сместили на должность, более соответствующую его уровню, командовать обычным (18-м) корпусом. А командующим группировкой в Добрудже стал ген. Сахаров. Более опытный, и кроме того, сочли, что во взаимоотношениях с румынами он сможет быть хорошим дипломатом, ведь Сахаров слыл одним из самых вежливых военачальников (например, в одном из докладов он обращался к Брусилову: “Не признаете ли Вы, ваше высокопревосходительство, возможным приказать почтить меня уведомлением о решении вашем по вышеизложенному”). И Макензена сумели остановить у Браилы.

Теперь уже возникла реальная угроза вторжения противника в пределы России — в Молдавию и в направлении Одессы. Поэтому Ставке приходилось идти на риск и принимать более кардинальные меры. Группировка Сахарова преобразовывалась в 6-ю армию, сюда же перебрасывалось управление 4-й армии ген. Рагозы, направлялись дополнительные соединения с других участков и спешно формируемые в тылу. Наступление Юго-Западного фронта, давно уже прекратившееся фактически, 27.10 было прекращено официально. Его войска начали дальнейшую сдвижку на юг. Дело это было тоже не простое, приходилось осуществлять громоздкую “рокировку”. 8-я армия выводилась из боевых порядков — на ее участок растягивали фланги 11-я (которую принял ген. Клембовский) и Особая. А 8-я, совершив марш “за спиной” 11-й и 7-й, вводилась там, откуда уходила еще южнее 9-я.

Другие союзники по Антанте тоже пытались помочь Румынии. Или воспользоваться тем, что Центральные Державы увлеклись Румынией. Италия в октябре предприняла восьмое наступление на Изонцо, а в начале ноября девятое. И то, и другое с незначительными продвижениями и значительными жертвами. Салоникский фронт наконец-то добился серьезного успеха — русская бригада Дитерихса и сербы нанесли болгарам крупное поражение и 19.11 взяли г. Монастир (Битола) в Македонии. Но дальнейшего развития эта победа не получила. Саррайль принялся укреплять новую линию позиционного фронта — от Эгейского моря вдоль р. Струмы до оз. Дойрен, через Монастир и Охрид до Адриатики севернее Влоры. На этом театре французы и англичане предпочли вплотную заняться Грецией, опасаясь, как бы она, глядя на положение Румынии, не метнулась на сторону немцев. Воспользовавшись волнениями в стране, предъявили правительству ультиматум о введении своих войск. Греция была вынуждена принять его, союзники высадились в Пирее и разоружили часть греческой армии и флота — вроде как для обеспечения тыла Салоникской армии. После чего, уже не опасаясь противодействия, начали подготовку революции, которая привела бы к власти проантантовские силы.

Во Франции использовать выгодную ситуацию с уходом в Румынию значительных вражеских сил союзное командование не сумело. Французы не придумали ничего лучше, чем вернуть те 10 км, которые немцы отвоевали под Верденом, и в октябре начали здесь собственное наступление. А немцы, опираясь на захваченные укрепления и развалины, били их так же, как прежде доставалось им самим. Два очага бойни снова действовали параллельно. 13 — 14.11 в последней попытке переломить ситуацию на Сомме, под Анкром союзники применили танки, но без особого успеха. А дальше залили осенние дожди, и равнины на Сомме, перерытые миллионами воронок и траншей, превратились в непроходимое болото. 18.11 наступление здесь все-таки было прекращено. За 4,5 месяца боев англичане и французы сумели продвинуться тут всего на 10 км. Но упрямое перемалывание войск под Верденом продолжалось. Полностью вернуть утраченные клочки территории французам не удалось. Смогли углубиться лишь до прежней третьей линии своих укреплений, отбить останки фортов Во и Дуомон. Но поскольку это уже можно было назвать победой, то 18.12 Верденское побоище тоже сочли возможным прекратить, а ген. Нивеля , вернувшего руины, пресса провозгласила национальным героем. Всего же с февраля под Верденом немцы потеряли около 600 тыс. чел., французы — 380 тыс. На Сомме потери составили у немцев — около 500 тыс., у союзников — 800 тыс. (600 тыс. англичан и 200 тыс. французов), было захвачено 300 германских орудий, около тысячи пулеметов.

Но характерно, что с собственных сомнительных достижений союзники постарались переключить внимание общественности на Румынию и раздули такую пропагандистскую кампанию, которая коснулась даже русских солдат во Франции. Надо отметить, что в лагерях Майи и Мурмелон, куда периодически отводили на отдых этих солдат, они быстро и прочно сошлись с бельгийцами — братались, становились искренними друзьями. А вот с хозяевами накапливались трения. Сперва по мелочам — например, в Майи солдаты пожаловались, что мало умывальников. Французский сержант возмутился — дескать, тут стояли наши войска, и им хватало, так чем же недовольны эти русские свиньи, что они, англичане, что ли? А между тем, многие русские свиньи за несколько месяцев на чужбине уже изучили язык и подобные высказывания понимали. Когда начались холода, французские интенданты попытались сэкономить уголь и не топить бараки — они были убеждены, что для русских, живущих среди вечных льдов, нулевая температура нипочем. А когда покатились бочки относительно Румынии, офицер Ю. Лисовский вспоминал: “Говорилось о том, что бесконечно жаль бедных и благородных румын, хороших и культурных румын, ставших жертвою такой ужасной измены, такого жестокого предательства… А предав Румынию, этот предатель, разумеется, предал и других союзников, вынужденных снова напрягать свои усилия и изнемогать в борьбе. И очень скоро удалось разобрать, что французы обвиняют в предательстве никого другого, как Россию и русских. Говорилось, правда, не о России, а о ее министрах, работающих в пользу Германии, в особенности о Штюрмере, будто бы “умышленно направившем целые транспорты французских снарядов, предназначенных румынам, куда-то в Сибирь”. Но слухи об измене Штюрмера, гулявшие по Франции, сразу же заметно изменили отношение французов к России вообще и в особенности к тем ни в чем не повинным нижегородским и тульским мужикам, которые сидели в мокрых траншеях Шампани. Последние дни ноября 1916 г. были тем моментом, когда окончательно увяли последние цветы, преподнесенные им в Марселе…”

Кстати, стоит внести поправку и в распространенные утверждения о том, будто Макензен и Фалькенгайн прошли по Румынии “триумфальным маршем”. Это как раз яркий пример того, как треп германской пропаганды бездумно повторялся последующими авторами, не удосужившимися просто взять линейку и приложить к карте. “Триумфальным” получился только первый этап, когда за неделю румын вышибли из Трансильвании. А дальше расстояние в 150 км немцы и австрийцы “маршировали”… 2 месяца. Правда, не только из-за сопротивления румынской армии — перейдя границу, вражеские войска завязли в бездорожье и жуткой румынской грязи. И потери несли немалые, хотя в основном от болезней — повоюй-ка в слякоти, под дождями. Ни о каких хитрых маневрах уже речи не было — войска Фалькенгайна продвигались рывками от позиции к позиции, которые румыны устраивали по многочисленным речкам, стекающим со склонов Трансильванских Альп. При нажиме они отходили на следующий рубеж, но чтобы осуществить этот нажим, требовалось через моря грязи подвезти орудия, боеприпасы, обозы. Так что и время организовать прочную оборону у румын имелось, и специалисты были — из Франции для командования их армиями прикатил ген. Бертелло, который в 14-м был начальником штаба у Жоффра и обещал устроить немцам “вторую Марну”. Но не имея над собой железной фигуры самого Жоффра, повел себя иначе — русские военные советники называли его болтуном и “безответственным авантюристом”. Генералу совершенно вскружила голову очаровательная королева Мария, даже в атмосфере Бухареста слывшая “легкомысленной” (а там для подобной репутации нужно было уж очень постараться). И Бертелло, плененный соблазнами венценосного тела, стал лишь очередным проводником румынских “стратегических идей”. То есть принялся требовать еще “3 — 4 русских корпуса”.

Но в Румынии находились уже 9 русских корпусов. Армии Лечицкого и Сахарова. Причем русские, пересекая границу, оказывались в не менее тяжелом положении, чем немцы. Все участники этой кампании вспоминают, что в России традиционно критиковали и высмеивали собственные “непорядки”, бесхозяйственность, плохие пути сообщения, грязь на дорогах, но только попав в Румынию, смогли убедиться, насколько были не правы, и увидели настоящие непорядки, грязь, бесхозяйственность и по-настоящему плохие пути сообщения. Пропускная способность железных дорог была ничтожной. Войска перевозились в дачных вагонах, других не имелось. И в этих дачных вагонах по несколько суток простаивали на каждом полустанке — железнодорожники пропускали за взятки чьи-то частные грузы или пути не выдерживали напряженных перевозок и где-то случались крушения. Приходилось топать пешком, вручную вытаскивая из грязи увязшие телеги и пушки. Километров по 5 в сутки. Снабжения не было никакого, союзники-румыны в этом плане русских игнорировали. Солдаты голодали, лошади тощали, а подножного корма не было — осень. Все, от патронов до фуража, приходилось везти из России — а грузы скапливались на пограничных станциях и протискивались “по чайной ложке”. Если пытались везти гужевым транспортом хотя бы сено, то обозные лошади съедали его еще в пути.

Дополнялось это недоброжелательностью населения. Маршал Василевский вспоминал: “Среди румын росла германофильская пропаганда, и к нам они относились не очень-то дружелюбно”. Крестьяне каких-то французов знать не знали, и в русских видели тех, кто принес на их землю ненужную им войну. А знать и интеллигенция уже жалели, что выбрали сторону Антанты. В общем, происходило именно то, что предвидел Алексеев, не желавший посылать в Румынию русские войска. Однако расхлебывать довелось уже не ему. Нервные перегрузки и пагубная привычка делать все самому подорвали его здоровье, в ноябре обострилась старая болезнь почек. Состояние быстро ухудшалось, и Михаил Васильевич обстоятельно, по-православному, стал готовиться помирать. Распрощался с близкими и друзьями, отдал последние распоряжения. Но когда исповедовался и причастился, вдруг наступило облегчение. И он стал постепенно оживать. Царь настоял, что ему нужен отдых и отправил в Крым на 2 — 3 месяца. Временно замещать Алексеева был назначен В.И. Гурко.

Положение усугублялось тем, что русские и румынские войска действовали совершенно независимо друг от друга. 9-я, 6-я и формирующаяся 4-я армии оставались в составе Юго-Западного фронта, в подчинении Брусилова. Но между ними зиял “провал”, где оперировали румыны, подчиненные как главнокомандующему своему королю. И их руководство из какой-то детской игры в самостоятельность ни на какое сотрудничество упорно не шло. Не сообщало о своих планах, даже об обстановке на своем участке — а может, и само не знало ее. В Бухаресте находился ген. Беляев, но и от него все старательно “секретили”. Брусилов признавал такое положение нетерпимым, просил Гурко или подчинить ему весь фронт или выделить войска в Румынии в новый фронт. И после долгих брыканий румынской стороны, согласований и утрясок, взаимодействия удалось достичь только в декабре, когда новым союзникам пришлось совсем туго. Подчиниться русскому полководцу они, конечно, не захотели, и был создан Румынский фронт, где номинальным главнокомандующим стал король Фердинанд, а его помощником — Сахаров. Которому русские войска подчинялись напрямую, а румынские — через их главный штаб.

А германскому командованию тем временем становилось ясно, что красивый план “клещей” потерпел провал. Завязать “горловину” образовавшегося мешка и сходящимися ударами отрезать румынскую армию от России так и не получилось. Этого не позволили русские армии. 9-я растянулась на 200 км, но Лечицкий умело маневрировал своими соединениями, перебрасывая их на угрожаемые участки. Серьезное сражение произошло под Кирлибабой, где отличилась 12-я кавдивизия, в пешем порядке атаковавшая саксонцев, переброшенных из Франции. Кстати, командовал 12-й кавдивизией К.Г. Маннергейм — будущий президент Финляндии. Славно проявила себя в карпатских операциях и Терская казачья дивизия — терцы, привычные к действиям в горах, наводили ужас на неприятеля, проникая по козьим тропам в его тылы, захватывая неприступные кручи. Тяжелые, затяжные бои шли восточнее Дорна-Ватры. 103-й пехотной дивизией была отражена попытка противника пробиться через перевалы к румынскому городу Бакэу. Позже в районе Гимиша части 9-й армии отразили атаки германской группировки ген. Герока.

Другое крыло фронта прочно удерживали 6-я и 4-я армии при поддержке Дунайской флотилии и Черноморского флота. Сахаров действовал грамотно и осторожно. Он как раз и озаботился в первую очередь укреплением флангов “мешка”. И лишь когда положение на них упрочилось, а войск, подтягивающихся из России, стало достаточно, рискнул послать часть сил в глубь Валахии для непосредственной поддержки румынской армии. Туда был направлен один из лучших, 8-й корпус Деникина, и ряд других соединений. Обстановка оставалась совершенно неясной, и Деникин, например, получил приказ “двигаться по Бухарестскому направлению до встречи с противником и затем прикрывать это направление, привлекая к обороне отступающие румынские части”. А германское командование, потерпев неудачу с окружением, решило вообще отказаться от него и ограничиться вытеснением. 9-я немецкая армия, хоть и преодолела Трансильванские Альпы, но прочно застряла на рубеже р. Олт, у Питешти и Кымполунги, в 100 км западнее Бухареста. И находилась в бедственном положении из-за нехватки снабжения. Поэтому главная роль снова перешла к армии Макензена. Она перегруппировалась и к 23.11 навела понтонный мост через Дунай у Зимнице — с юга, на кратчайшем направлении к Бухаресту. Что, в принципе, могла бы сделать давным-давно, румыны берег Дуная почти не охраняли. Форсирование прошло почти беспрепятственно. Левым флангом Макензен соединился с группировкой Фалькенгайна — и теперь она могла снабжаться через Болгарию. А до Бухареста немцам и болгарам было всего 30 км, но и их преодолевали 2 недели из-за грязи и забивших дорогу обозов, брошенных румынами. 25.11 румынское правительство выехало в Яссы, к русской границе. Защищать свою столицу оно и не думало и 4.12 официально объявило ее “открытым городом”. Но немцы все еще барахтались на подступах и вошли в Бухарест 6.12.

Русские соединения, направленные в Валахию, к падению столицы уже не успели, попав в хаос отступления румынских армий. И двигались, вкрапленные между ними. Сдерживали противника арьергардными боями и несли большие потери — румыны часто бросали позиции, даже не поставив в известность сражающихся рядом русских, и те оказывались под угрозой обхода. Немцы и болгары преследовали, захватывая огромное количество продовольствия, сырья, имущества. Причем русским уничтожать все это категорически запрещалось. А то, дескать, знаем мы вас, устроите тут нам 1812 год… Первыми в этом вопросе опомнились англичане, направили комиссию офицеров со специальным заданием уничтожать запасы нефти, зерна, фуража, стратегические объекты. Британский представитель объезжал нефтяные вышки у Плоешти, и за ним “двигался шлейф огня и дыма”. Им румыны не препятствовали, но скрупулезно подсчитывали стоимость уничтоженного. Как писал Деникин: “Румыны уверенно высчитывают стоимость убытков от каждого разрушенного завода, моста, здания. Говорят: за все заплатят англичане! Оптимисты. Быть может, заплатят, но… учтя цену присоединяемой Трансильвании”.

Ему в критические дни кроме 8-го корпуса подчинили и два румынских, и он дал противнику сражения у Бузео и Рымника. Остановить врага не удалось — встретив сопротивление русских, немцы искали по соседству участки, занятые румынами, и жали на них, вынуждая отступать дальше. Но все же эти бои сыграли важную роль, помешав врагу добить румын и позволив им более-менее беспрепятственно отходить на север, в провинцию Молдова. Все же треть румынских войск оказалась в плену, а ряд высокопоставленных деятелей перешли на сторону Германии. Западные державы больше всего боялись, как бы немцы не посадили в Бухаресте нового короля, который вступит в союз с ними (хотя почему это вызывало опасения, непонятно — все худшее, что могло произойти в отношении Румынии, уже произошло). Германия и Австро-Венгрия и впрямь хотели осуществить такой сценарий, но воспротивились Болгария и Турция, они стояли за раздел Румынии. Отдать Добруджу болгарам, а те компенсируют это туркам уступками во Фракии. Ссориться с ними ради сомнительной дружбы с бессильной Румынией Берлин и Вена не захотели, и вопрос спустили на тормозах.

Фронт удалось стабилизировать в конце декабря, когда румынские войска откатились на линию, куда уже выдвинулись навстречу русские соединения, подготовив оборону. И противника остановили на рубежах Дорна-Ватра — Окна — Фокшаны — Браила — дельта Дуная. На новом фронте северный участок занимала 9-я армия, потом от Монастырки до Ирештидевице две румынских, а дальше до Черного моря 4-я и 6-я. Для России новая союзница стала чрезвычайно дорогим “подарочком”. Сухопутный фронт увеличился в 1,5 раза — на 600 км. До лета 16-го в Ставке ходил анекдот: “Если Румыния выступит против нас, России потребуется 30 дивизий, чтобы ее разгромить. Если же Румыния выступит против Германии, нам также понадобится 30 дивизий, чтобы спасать ее от разгрома. Из чего же тут выбирать?” Шутка оказалась преуменьшенной — на Румынский фронт пришлось перебросить 35 пехотных и 12 кавалерийских дивизий. Немцы захватили запасы продовольствия, нефть, скот. Но хотя Берлин ликовал, очередной раз славя Гиндербурга и Людендорфа, более сведущие специалисты говорили: “Так они напобеждаются до смерти”. Потому что стратегическое положение Германии не улучшилось, а ухудшилось. Она ведь тоже вынуждена была в ходе операции направлять в Румынию все новые соединения, и там находилось уже не 9, а 20 немецких дивизий. И для немцев с австрийцами сухопутный фронт растянулся на те же самые 600 км. Что при общем неравенстве ресурсов было для них куда хуже, чем для Антанты.

62. Устои и проблемы

После двух лет войны все ее участники испытывали колоссальные трудности. Ресурсы истощались. Почти везде была введена карточная система. В Германии, Австро-Венгрии, Турции положение с продовольствием и сырьем было вообще плачевным. Во Франции действовала строгая регламентация распределения и потребления. Из-за нехватки рабочих рук в промышленности работало более миллиона женщин и детей, в сельском хозяйстве вместо 5,6 млн. осталось 3 млн. работников, что резко сказывалось и на количестве продукции. В Англии из-за морского подвоза из колоний положение было получше, но и здесь действовало централизованное распределение. Проводилась кампания за всеобщую экономию — газеты поучали, как из старой шляпы сделать новую, перелицевать одежду и починить обувь. Призывали воздерживаться от роскоши — дескать, стоимость бутылки шампанского равна 5 винтовочным обоймам, а дорогого платья — 4 снарядам. Но приходилось уже задумываться и о самом необходимом. Ллойд Джордж писал: “К осени 1916 г. продовольственный вопрос становился все более остро и угрожающе”.

России подобные проблемы коснулись меньше всех. Урожай в 16-м выдался богатейший. Даже при всех трудностях военного времени собрали 3,8 млрд. пудов зерна. При среднегодовом урожае 4 млрд. — но теперь не было экспорта, составлявшего до войны 600 — 700 млн. пудов в год, так что на потребителях разница не сказывалась, зерном еще с прошлых лет были полны хранилища и элеваторы. Зимой 1916 г. только в Сибири было заготовлено 500 млн. пудов мяса, огромное количество масла — не знали, как вывезти. В любом трактире свободно продавались огромные расстегаи, пышные калачи, пироги. Карточки были введены только на сахар, но и то не по причинам объективных трудностей, а субъективных, так как производство превышало потребление. Транспортными или организационными проблемами обусловливались и временные перебои с некоторыми видами продуктов в городах — что создавало первые в истории России очереди, вызывавшие чрезвычайное возмущение, — и перебои с промышленными товарами в деревне. Сократились пайки в армии, хотя русским солдатам последующих времен и они показались бы сказочными — вместо дневного рациона в фунт мяса и полфунта сала стали давать полфунта мяса в день и фунт сала на неделю. А по средам и пятницам вводились постные дни, давали рыбу. Но ее тогда хватало в избытке, и рыба была высших сортов — кета, кефаль, хорошая сельдь. Хлеба вместо прежних 3 фунтов солдаты получали 2 фунта на фронте и 1,5 в тылу. С конца 16-го стали 50% сливочного масла заменять растительным, а из положенных 18 золотников сахара выдавать 12 (51 г), а 6 — конфетами или деньгами.

В городах появились женщины-дворники, женщины-кондукторы в трамваях, что прежде было немыслимо. Однако процент мобилизованных по отношению ко всему мужскому населению в России был вдвое ниже, чем во Франции или Германии. Поэтому и замещение “мужских” профессий массового характера еще не приобрело. Большей проблемой была инфляция. С января по август 1916 г. рубль упал вдвое. Соответственно росли цены. Сахар стоил 32 коп. за фунт — до войны 17, коленкор 45 коп. за аршин вместо 17. Но и за работу платить стали гораздо больше. Иностранцы отмечали, что зарплата на российских заводах самая высокая из воюющих государств. А деревня, по общему впечатлению современников, за годы войны вообще очень разбогатела. Заготовители армии, Земгора, промышленных фирм с руками хватали все — зерно, кожу, сало, шерсть, лен, давая высокие цены. Многие авторы даже отмечают, что обилие денег действовало на крестьян развращающе. Кроме того, в связи с активизацией промышленности на нужды фронта в стране начался индустриальный бум, как грибы росли разные мастерские и фабрики. Спрос на рынке рабочей силы был огромный, и даже те, кто нуждался в дополнительном заработке, вовсе не спешили хвататься за любую подвернувшуюся работу — выбирали, где заплатят побольше.

Увы, “субъективные”, чисто российские, трудности с лихвой “компенсировали” недостаток объективных. Корнем всех зол становилось отсутствие дисциплины и элементарного порядка в тылу. И значительная доля ответственности за подобное положение лежала на самом царе. Если раньше он даже своим присутствием у “кормила власти” служил сдерживающим фактором для поддержания в рабочем состоянии государственного механизма, то теперь Николай пребывал в Могилеве, и правительство лишилось своей ключевой опоры в его лице. Но и царь чувствовал себя неуверенно. Знал об усиливающемся разладе и пытался регулировать управление кадровыми методами. Что только усиливало разлад. Потому что и здесь сказывались его колебания и непоследовательность. То он старался наладить отношения с “общественностью” и назначал лиц, популярных у либералов, — но они только наглели и усиливали нажим. И царь, не желая окончательно идти у них на поводу, давал задний ход, начинал искать “верных”. А в итоге те и другие оказывались некомпетентными с профессиональной точки зрения, и следовали новые перестановки. Пошла настоящая чехарда министров. Ну о каком порядке в стране можно было говорить, если всего за год сменились 4 премьера, 4 министра внутренних дел, 3 министра иностранных дел, 3 военных министра, 3 министра юстиции, 4 министра земледелия, 3 обер-прокурора Синода?..

В этих метаниях туда-сюда царь постоянно попадал впросак. Скажем, долго держался за слабого премьера Штюрмера, потому что снять его значило бы капитулировать перед оппозицией и лишь разжечь ее аппетиты. И косвенно признать клевету, возведенную на Штюрмера, — насчет якобы прогерманской ориентации. Хотя настоящая “вина” премьера была в другом, британский посол Бьюкенен без стеснения писал, что “будучи отчаянным реакционером, он в союзе с императрицей стремится сохранить самодержавие в неприкосновенности”. Да, вот так вот — защита своего государственного строя со стороны премьера уже являлась, на взгляд союзника, “реакционностью”! Но и царь знал эту настоящую “вину” — и не сдавал Штюрмера. Но учитывая, что главный хай либералов всегда обрушивается на министров внутренних дел, царь назначил на этот пост Протопопова, вице-спикера Думы и одного из лидеров “прогрессивного блока”. Мол — берите, чего ж вам еще надо? И снова попал пальцем в небо. Протопопов стал для общественности еще и большим врагом, чем прежние министры, ему устроили обструкцию — как он посмел принять такой пост в “реакционном” министерстве? А сам он продемонстрировал те же худшие черты выходцев из общественности, которые потом проявились в членах Временного правительства — оказался никуда не годным болтуном, зато с амбициями “спасителя Отечества”.

Весь этот хаос, вырождающийся в фактическое безвластие, порождал массу злоупотреблений. Даже “патриотически” настроенные граждане не стеснялись порой в способах наживы. Предприниматели буквально охотились за субсидиями — так, группа владельцев Кузнецких заводов развернула борьбу, чтобы задаром получить богатые участки казенных земель на Урале и еще 20 млн беспроцентной ссуды на их разработку. Настоящей клоакой стали всевозможные фонды помощи раненым, вдовам, беженцам. Так, был закрыт “Городской общественный комитет” во главе с неким Красницким — получив от казны 312 тыс., он раздал беженцам 3 тыс., остальное разошлось на “зарплату служащим” (70 чел.). А когда копнули получившую 40 млн. “Северопомощь”, коей руководил г-н Зубчанинов, то не нашли ни денег, ни отчетности. Однако были и действия, попахивающие явной изменой. Главным эпицентром продуктовых перебоев был Петроград — но в это же время огромное количество зерна и другого продовольствия перепродавалась через Финляндию в Швецию. А куда оттуда — нетрудно догадаться. Только за 10 месяцев 1916 г. Финляндия закупила “для шведов” хлеба на 36 млн. руб. А Дания вдруг взялась скупать большие партии русского масла, как будто у нее своего не хватало. Еще один канал сбыта продовольствия функционировал через Персию. Продаавалось в неизвестных направлениях стратегическое сырье и даже военное имущество. Да ведь и неурядицы на внутреннем рынке вызывались не только транспортными проблемами. Русская контрразведка располагала достоверной информацией, что еще в 1915 г. председатель Внешторгбанка Давыдов ездил в Стокгольм, куда был вызван директором германского Юнкер-банка, а член правления Международного банка Шайкевич точно так же ездил на встречу с гамбургским банкиром Варбургом. Оба упомянутых российских банка были тесно связаны с немецкими, и оба получили указания начать спекулятивные сделки с продовольствием и товарами первой необходимости — взвинтить цены, вызвать дефициты и народное недовольство.

Похожую информацию имело по своим каналам МВД. И секретный циркуляр № 100186 от 9.1.16 доводил до сведения губернаторов и градоначальников: “Исходя из тех соображений, что ни военные неудачи, ни революционная агитация не оказывают серьезного влияния на широкие народные массы, революционеры и их вдохновители евреи, а также тайные сторонники Германии, намереваются вызвать общее недовольство и протест против войны путем голода и чрезмерного вздорожания жизненных продуктов. В этих видах злонамеренные коммерсанты несомненно скрывают товары, замедляют их доставку на места и, насколько возможно, задерживают разгрузку товаров на железнодорожных станциях”. Но что могли предпринять местные власти? Скажем, киевский губернатор поручил полиции, если таковые случаи обнаружатся, привлекать виновных к административной ответственности. Опровергать слухи, помогать обеспечивать поставки товаров по доступным ценам. И все.

Вполне мирные законы тыловой жизни парализовывали любое эффективное противодействие вражеским спецслужбам. Так, контрразведка прекрасно знала, что центром шпионажа в столице является гостиница “Астория”. Знала, что руководят этой работой сотрудники гостиницы Рай, Кацнельбоген и Лерхенфельд. Но целых 2 года понадобилось… нет, не для того, чтобы арестовать и покарать их. А лишь для того, чтобы закрыть гостиницу, лишив противника удобной “крыши”. Контрразведывательное отделение Генштаба располагало списком из 58 фирм, чьи связи с немцами были установлены достоверно, и 439 фирм, подозревавшихся в таких связях. Но какие-либо санкции удавалось применить только в единичных случаях. Например, когда был арестован швед Зегебаден, у которого изъяли письмо со схемой Двинского укрепрайона, адресованное в правление фирмы “Артур Коппель и Оренштейн”. И при обыске в петроградском офисе фирмы нашли предвоенные циркуляры германского Генштаба № 2348 и 2348-2, хранившиеся наряду с другими деловыми бумагами. Но не все же бывают такими ротозеями, сохраняя “вещдоки” против себя!

Предринимались ли попытки наведения порядка? Да, предпринимались. Автором их был Алексеев. В июне он подал царю проект учреждения диктатуры в тылу. Что, в общем, уже сделали все союзники и все противники. Подчинить персональному диктатору все министерства, все многочисленные “комитеты”, промышленность, транспорт. Милитаризовать оборонные заводы, запретив забастовки. Но одновременно перевести рабочих на пайковое обеспечение продуктами, защитив их от подорожаний и дефицитов. Отмечалось, что страна “не может воевать с успехом, когда в управлении нет ни согласованности, ни системы и когда действия на фронте парализуются неурядицей тыла”. Но непонятным образом копия секретного документа попала в Думу, общественность запаниковала, опасаясь “наступления реакции”. Родзянко помчался к царю доказывать, что учреждение диктатуры “бесполезно и опасно”. Мол, появятся “опасные толки в народе” и “утратится возможность общественного контроля”. Хотя дело обстояло как раз наоборот — общественность совала нос всюду, а сама действовала абсолютно бесконтрольно. Царь же поколебался и принял половинчатое решение. Диктатуру вроде бы ввел. Но “диктатором” назначил все того же премьера Штюрмера. И все пошло по-старому.

Еще одной инициативой Алексеева, которую ему все же удалось протащить через царя, стало создание особой оперативно-следственной комиссии генерала Н.С. Батюшина, в которую вошли лучшие специалисты и следователи контрразведки — полковник Резанов, Орлов, Барт, Логвинский, Малофеев и др. — для борьбы с саботажем и экономическими диверсиями. И работать она начала очень результативно. Был арестован банкир Д.И. Рубинштейн, связанный с продажей за границу зерна, перекачкой за рубеж денег и ценностей, игрой на понижение русских ценных бумаг. А заодно владелец контрольного пакета акций самой популярной газеты “Новое Время”, заливавшей страну потоками грязи и “негатива” — и арест его прогремел так же, как впоследствии арест Гусинского. За Рубинштейном последовали причастные к его аферам юрист Вольфсон, журналист Стембо. Дальше посыпалось, как из мешка. Взяли купца, посылавшего через Швецию в Германию огромные партии жмыхов. Открылось дело уральских предпринимателей, вывозивших за рубеж золото и ценные легирующие добавки в неотработанных шлаках. В Одессе зацепили заводчиков Шапиро, Раухенберга и Шполянского, сбывавших “налево” стратегическое сырье. Открылось “дело мукомолов”, завязанных со спекуляциями хлебом на Волге. Заинтересовались фирмой Нобеля, вывозившей через нейтралов керосин. Арестовали братьев Животовских, организовавших мощнейший канал контрабандного вывоза сахара через Персию (только чистый “навар” от этого, и только у самих Животовских, составил за год 75 млн. руб.). А от них потянулась ниточка к “Всероссийскорму обществу сахарозаводчиков”, и были арестованы Бабушкин, Геппер и Добрый. А дальше открылось, что сахарозаводчики связаны с уже упоминавшимися Внешторгбанком и Международным банком, и во втором из них при обыске нашли документы, подтверждающие агентурную информацию о контактах с немцами и получении инструкций от Варбурга. Причем выяснилось, что после ареста Рубинштейна как раз “Всероссийское общество сахарозаводчиков” сразу перекупило акции “Нового Времени”. Как все знакомо, не правда ли?

И все это кончилось… ничем. Ни одно из перечисленных дел не дошло даже до суда. Во-первых, комиссия Батюшина осуществляла только дознание. А дальше дела передавались органам гражданской юстиции, которые контрразведчиков презирали как “солдафонов” и считали чуть ли не долгом чести указать им на “отсутствие законодательной базы”. И доказательства, десятой доли которых во Франции хватило бы для смертного приговора, в России оказывались недостаточными. Перевод денег и продажа продовольствия в нейтральные страны преступлением не являлись — а куда пошло оттуда, попробуй, проследи! Оперативную информацию, полученную от агентуры или от расколовшихся арестованных, прокуратура и судебные следователи доказательствами не признавали. Впрочем, хватало и строгих доказательств — по делам сахарозаводчиков и банкиров были изъяты целые вагоны уличающих их документов. Но в том-то и дело, что вагоны. Их изучать надо, кропотливо цифры сопоставлять, это не явное “вынь да положь”.

А тем временем на комиссию подняла вой вся общественность! В принципе она успела зацепить лишь “краешек”, второстепенных деятелей. За Рубинштейном остался в тени банкир Манус, распределявший германские субсидии. За Бабушкиным, Геппером и Добрым — куда более крупные тузы сахарной промышленности Бобринский, Цейтлин, Бродский. Но возник эффект растревоженного осиного гнезда, И как ни парадоксально, все “обиженные” оказались одновременно связаны и с распутинскими кругами, и с либералами, ненавидевшими Распутина. Давление пошло со всех сторон. Секретарь “старца” Симанович писал: “Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло оказаться вредным”. А либералы обвиняли комиссию Батюшина в “беззакониях”, обыски и изъятия документов трактовались как разгул реакции и общенациональные трагедии. Иностранцы снова подняли шум о “русском антисемитизме”. Оставшиеся на свободе сахарозаводчики прозрачно намекали, что такие действия вообще развалят сахарную промышленность, а банкиры — что ссориться с их кастой для России сейчас ох как нежелательно. И царь повелел закрыть все дела. Накладывал резолюции: “Дело сахарозаводчиков прекратить, водворить их на места жительства, где усердною работою на пользу Родине пусть искупают свою вину, ежели таковая за ними и была”. Чем, кстати, опять ударил сам по себе — ведь связи с немцами Рубинштейна и других деятелей были известны и иностранцам. Вот и еще повод для подозрений — царь покрывает изменников.

А саму комиссию Батюшина уж постарались смешать с грязью. Ее противники были людьми состоятельными, журналистам платили щедро. И адвокатам тоже — вплоть до возбуждения встречных исков о “незаконных” арестах и обысках. Но Батюшина защищал Алексеев, подтверждал личными письмами, что действия осуществляются по его приказам (вот, кстати, еще одна причина, по которой в истории оклеветали самого Алексеева). И все же среди честных и добросовестных служак нашли слабое звено — некоего Манасевича-Мануйлова (к тому же бывшего в комиссии представителем ненавистного Штюрмера!), и при проверке очередного банка спровоцировали взять “отступного”. Мечеными купюрами. И тут же распространили компромат на всю комиссию — мол, просто вымогательством занимаются! А когда Алексеев заболел, группу Батюшина заклевали окончательно.

В целом же получалось так, что тогдашние либералы (как, увы, и нынешние), выступая на словах за “правовое государство”, как-то не применяли этого понятия к самим себе, и едва обвинение касалось кого-то из их среды, дело мгновенно объявлялось “политическим” и “спровоцированным”, невзирая ни на какое право и ни на какие законы. Сознавали ли они сами гибельность разрушения тыла? Вполне. Гучков, например, даже пытался в этом вопросе заполучить в союзники Алексеева. Хотя, может быть, просто хотел дискредитировать его вместе с его проектом диктатуры в глазах царя. В конце августа он направил генералу письмо, указывая, что “власть гниет на корню”. Чем поставил Алексеева в очень щекотливое положение. На письмо он, естественно, не ответил, но и закладывать счел для себя неудобным. А Гучков, между тем, растиражировал свое “письмо к генералу Алексееву”, так и озаглавленное, во множестве копий. Конечно, дошло и до царя — к счастью, сумевшего понять, в чем дело.

Хотя в письме говорились и вещи совершенно правильные — что “гниющий тыл грозит доблестному фронту” и страну может ожидать “пожар, размеры которого трудно представить”. Но, к сожалению, Гучков и ему подобные так никогда и не поняли, что “бактериями”, вызывающими это гниение, в первую очередь являются они сами. И говоря о пожаре, считали вполне нормальным “баловаться спичками”. В этом смысле представляется показательным диалог, произошедший во время приезда французской делегации. Когда социалист Тома заявил “реакционеру” Штюрмеру, что нужно навести порядок и милитаризовать рабочих, тот ужаснулся: “Милитаризовать наших рабочих! Да в таком случае вся Дума поднялась бы против нас!” Да, действовали вот такие цепочки парадоксов — либералы не давали навести порядок в тылу и сами же обрушивались за беспорядок на царя и правительство. А иностранцы, прекрасно сознающие необходимость наведения порядка, поддерживали и поощряли не правительство, а Думу. Поскольку полагали, что после “демократических реформ” Россия станет для них более надежным и “эффективным” (читай — послушным) союзником. Что по сути было столь же глупо, как надежды на “решающий вклад” Румынии.

Но оппозиции подыгрывали и противники. Немцы хорошо знали о конъюнктуре в русских верхах и старались замарать любые фигуры еще до их назначения на важные посты. Взять такую историю — Гучков берется сопровождать вдову ген. Самсонова в Пруссию за телом мужа. А там один из лейтенантов ему улыбается — мол, вы меня не узнаете? Я до войны в вашей стране был разведчиком, служил в полиции, в охране Распутина. А фамилия моя — Штюрмер. Да, родственник… Но только вы, пожалуйста, никому! Рассчитывать, что такой человек, как Гучков, сохранит тайну, было бы, пожалуй, сверхнаивно. Да ведь на это и не рассчитывали. Но если этот случай мог придумать и сам Гучков, то известен другой. В июле парламентская делегация возвращалась из Англии, и в Стокгольме к ее руководителю Протопопову заявляется первый секретарь германского посольства поболтать о сепаратном мире. В государственных структурах Протопопов был еще ноль без палочки, и надеяться, будто представитель проантантовского “прогрессивного блока” окажет какое-то содействие или хотя бы сможет стать передаточным звеном в этом вопросе, было смешно. Протопопов и дал немцу от ворот поворот. Но история попала в газеты — конечно, не через Протопопова. А в сентябре, когда он возглавил министерство, и вспомнилась. А точно ли сказал “нет”? А может, потому и назначили, что не сказал?

Под флаг “измены” подтасовывалось все. Приехал в Россию греческий принц Николай — как уже говорилось, в его стране возникли крупные проблемы, а он был женат на великой княжне Елене Владимировне и рассчитывал на заступничество царя перед англичанами и французами. Однако сразу пошли слухи про “тайную миссию”. И получалось, что настоящая-то измена развивалась беспрепятственно, а общественность развернула вторую атаку на власть. Положение страны было гораздо лучше, чем в 15-м, но оппозиция настолько распоясалась, что на подобные “мелочи” уже не обращалось внимания. Валили до кучи все. К примеру, “продовольственный вопрос”. Который перед Россией вообще не стоял, нужно было только упорядочить снабжение. Но уж очень удобным он был для политических спекуляций, поскольку касался каждого. И на полгода растянулись дебаты о введении твердых цен, даже о принудительной продразверстке. В результате не было сделано ничего, кроме возникновения еще нескольких бездельных комитетов, но запаниковали горожане, ожидая голода, и принялись скупать хлеб на сухари, создавая новые дефициты. Запаниковали и крестьяне — и начали прятать хлеб “до лучших времен” или спешили продать перекупщикам. Ну а неудачи в Румынии стали для оппозиции настоящим “подарком”… В октябре на заседании “Общества англо-руского флага” под председательством Родзянко кадет Шингарев провозгласил: “В Англии существует удивительное взаимное доверие между правительством и общественными силами. Там нет темных сил и безответственных влияний”, — что было встречено бурными овациями. И ведь действительно сказано “в яблочко”. Но опять почему-то ни Шингарев, ни аплодировавшие ему не относили слов о “темных силах” и “безответственных влияниях” к самим себе.

Апофеозом атаки на власть стала сессия Думы, открывшаяся 14.11. Премьера, явившегося на первое заседание, освистали, встретили криками: “Вон! Долой изменника Штюрмера!” Он и другие министры вынуждены были уйти. После чего последовала знаменитая скандальная речь Милюкова, вываливавшего негативные факты. И рефреном звучали слова: “Что это — глупость или измена?” Дескать, я ни в чем прямо не обвиняю, но выбирайте одно из двух. А в качестве “доказательств” зачитывал выдержки из немецкой газеты… Эта речь потом распространялась по рукам в миллионах экземпляров. На заседании зачитали резолюции губернских земских управ и прогрессивного блока — “как считает вся Россия, совместная работа общественных сил с правительством невозможна, а без этого выиграть войну нельзя”. Вывод следовал все тот же — требования “ответственного министерства”. Военному и морскому министрам, поскольку от Думы зависело финансирование их заказов, пришлось прийти с униженным поклоном, и депутаты вдоволь поиздевались над ними. А когда министр путей сообщения хотел доложить об окончании строительства Мурманской дороги, его не пожелали слушать. Он 2 часа ждал в передней, пока депутаты спорили, выгнать его или дать выступить.

Но в период сессии произошла очередная перетряска правительства. Вместо Штюрмера премьером стал Трепов. И когда он пришел в Думу с новым министром земледелия Риттихом — тоже освистали, кричали: “Мы будем бороться с вами”. А 5.12 разразился еще один скандал. Депутат-монархист Марков-второй оскорбил Родзянко, с думской трибуны назвав его “мерзавцем”. И пояснил: “Я подтверждаю то, что я сказал. Я хотел оскорбить вашего председателя и в его лице хотел оскорбить всех вас, господа. Здесь были произнесены слова оскорбления высочайших лиц, и вы на них не реагировали, в лице вашего председателя, пристрастного и непорядочного… я оскорбляю всех вас”. Его исключили на 15 заседаний. Но возмутились левые — нескольких их депутатов тоже исключили на 15 заседаний за то, что оскорбляли Трепова, и теперь спорили, можно ли равнять такую “мелочь”, как оскорбление премьера с демаршем Маркова? Были желающие вызвать его на дуэль — но это рассосалось. Сам же Родзянко получил в поддержку массу писем и телеграмм. Вечером того же дня совет профессоров Петроградского университета избрал его своим почетным членом, Екатеринославская городская дума писала ему: “Поздравляем с блестящей победой над выходкой холопа министерской прихожей” (хотя в чем заключалась “победа”, так и неясно). А правительство Франции на следующий день наградило его Большим орденом Почетного Легиона. Что ж, союзники продемонстрировали свою позицию достаточно выразительно.

Пожалуй, тут следует, забегая вперед, сказать, что уже при Временном правительстве была назначена специальная следственная комиссия под председательством Муравьева по фактам “измены” в царском окружении. И комиссия весьма пристрастная — новым правителям требовалось подкрепить свои прежние обвинения и тем самым подтвердить правомочность и необходимость собственного прихода к власти. Но несмотря на это, все обвинения в измене, выдвигавшиеся в адрес царицы, Штюрмера и прочих “подозревавшихся” были фактами расследования начисто опровергнуты. Оказались голословными домыслами. Что же касается “сепаратного мира”, той же комиссией Муравьева не было установлено не только реальных шагов, но даже и стремлений к нему! Но в 1916 — начале 1917 г. в качестве “достоверных” воспринимались даже и самые сногсшибательные версии. И Палеолог в своих дневниках глубокомысленно пишет, что “правительство организует голод, чтобы вызвать волнения и расправиться с социалистическими партиями”. Или — что пораженческие теории Ленина поддерживаются лишь небольшой кучкой лиц… “подкупленных охранкой”! Правительство и охранка — только они! Кто же еще? И уже накануне Февральской революции либералы со своими зарубежными друзьями на полном серьезе муссировали версию, что социальный взрыв преднамеренно готовится правительством, чтобы подавить его, разогнать Думу и под предлогом волнений заключить пресловутый сепаратный мир с немцами… И ведь как же опять до боли узнаваемо. Будто слушаешь сенсационные “разоблачения” времен Чеченской войны. Или “журналистские расследования” нынешней “прогрессивной” телеканализации…

63. Митава и Багдад

Хотя тема сепаратного мира была на слуху чуть ли не постоянно, но даже и Германия серьезных намерений к нему в 1916 г. не проявляла. Лишь в начале года Тирпиц и примкнувшие к нему деятели убеждали руководство, что с Россией нужно мириться любой ценой — отдать ей Галицию, Персию, открыть проливы, даже взять на себя русские долги Франции. Но после побед 15-го их не слушали, а с отставкой Тирпица исчезла и его идея. В мае германский МИД выдал куда более обтекаемые проекты: чтобы Россия отказалась от Польши, Литвы и Курляндии, а ей взамен дать часть Галиции, Турецкую Армению, право прохода через проливы. И признать ее зоной интересов Маньчжурию и Монголию. А туркам компенсировать Армению Западным Ираном. Конечно, без разгрома России такие предложения шансов на успех не могли иметь. И немцы, похоже, это понимали, но продолжали подъезжать к японцам и другим посредникам, чтобы вбить дополнительные клинья между союзниками по Антанте. После Брусиловского прорыва о мире взмолилась Австро-Венгрия, и даже воинственный Конрад стоял за мир любой ценой. Однако германская дипломатия сумела успокоить партнеров, а успехи на Дунае снова вскружили головы. И в октябре Бетман-Гольвег с австрийским министром иностранных дел Бурианом принялись азартно исправлять будущие границы с Румынией, Италией и Россией в свою пользу. В проекты включался полный возврат немецких колоний и т.п.

Хотя серьезность собственного положения в германском руководстве сознавали. Но выкручиваться пробовали другими способами. Стала смягчаться оккупационная политика на Востоке. Спускались на тормозах прежние планы “депортаций” и германизации захваченных земель. И вместо этого в ноябре последовал совместный германо-австро-венгерский манифест о провозглашении независимой Польши “из земель, бывших в составе России”, — в виде конституционного королевства с германским принцем на престоле. По мнению Бетмана, такой шаг давал немцам нового союзника и позволял сформировать большую польскую армию. Однако не вышло из этого ничегошеньки. Во-первых, подобной акцией немцы даже теоретически отрезали себе путь к сепаратному миру и затруднили путь к миру общему — Россия разозлилась за столь бесцеремонные манипуляции с ее территориями, и царь теперь склонялся к самой жесткой линии — с полным уничтожением германского военного могущества. А во-вторых, и поляки оскорбились. Они рассчитывали на объединение своей страны, а воссоздание ее в границах лишь одной части восприняли как “подтверждение раздела Польши”. Даже ярый русофоб Пилсудский начал задерживать свои “легионы” в тылах, сберегая для будущей борьбы за Польшу, — за что и угодил в тюрьму.

А страны Антанты готовились к новым боям. Жоффр планировал серию из трех последовательных наступлений. Сперва на Камбрэ, потом на Сен-Кантен — чтобы перемолоть в этих сражениях вражеские резервы. А потом решающий удар — на р. Эна, между Реймсом и Суассоном. Но его планы вызвали резкую критику. Ведь они заведомо сулили огромные жертвы, с несколькими этапами “перемалывания”. Под Жоффра давно уже вели подкоп его противники — депутаты Мажино, Тардье и др. И воспользовались случаем для атаки, обретя поддержку и среди англичан в лице рвущегося к власти Ллойд Джорджа. План Жоффра правительство не утвердило, ему поставили в вину большие потери, переоценку румынской армии. И 2.12 он подал в отставку — которую, правда, обставили почетно, присвоив ему “на дембель” чин маршала. Верховным Главнокомандующим стал “герой Вердена” Нивель. Он предложил другой план — как считалось, более выигрышный. Разгромить немцев в одном решающем сражении. Связать их демонстрационными атаками на второстепенных участках, а затем проломить фронт внезапным ударом там же, где и предлагал Жоффр, на р. Эна. И тут же двинуть в прорыв огромную “маневренную массу” из трех армий.

В это же время произошли перемены в руководстве других воюющих государств. 21.11 скончался император Франц-Иосиф, просидев на престоле почти 70 лет. Императором стал эрцгерцог Карл, которого фавориты и советники престарелого монарха держали вдали от дел, очень недовольный тем, что страна в ходе войны попала в полную зависимость от Германии. А в Англии ушел в отставку кабинет Асквита. Премьером стал Ллойд Джордж. Гораздо менее дальновидный, чем его предшественник, но куда более беспринципный. И сказалось это в первую очередь на отношениях с Россией — Асквит и Грей ее друзьями никогда не были, но понимали важность стратегического партнерства. Ллойд Джордж считал себя “прагматиком” — а на деле подходил к вопросам с точки зрения мелочной сиюминутной выгоды.

И в этой обстановке прозвучало еще одно германское предложение о мире, на этот раз к общему. 12.12, после взятия Бухареста, немцы обратились к США с просьбой взять на себя посредничество. Хотели использовать шанс поторговаться на вершине очередного успеха, успокоить собственных союзников — ну и подогреть пацифистские настроения среди противников. Правда, американский президент Вильсон, обратившись к участникам войны, подчеркнул, что посредником не является, а просто зондирует почву, далеко ли до “гавани мира”. Ответ был однозначным. Сперва от стран Антанты по отдельности, а 30.12 в Риме была принята их общая декларация, где германское предложение отвергалось как “пустое и неопределенное”, не содержащее никаких конкретных условий. И выдвигались требования вывода войск противника с окупированных территорий, восстановления суверенитета Бельгии, Сербии, Черногории, Румынии, компенсации ущерба и разрушений, освобождения народов, находящихся под австро-венгерским и турецким гнетом.

Да в общем-то, и Вильсон не более чем играл в миротворчество. Ни для одного правительства уже не было секретом, что США сами готовятся к вступлению в войну. Надо сказать, что Америка в полной мере использовала выгоды положения, которое создал для нее мировой конфликт. Военные заказы обеспечили ей невиданный экономический бум. Только 48 крупнейших трестов получили в 1916 г. 965 млн долл. прибыли — на 600 млн. больше, чем до войны. Если в 1914 г. США были “должниками”, в основном, у англичан, то теперь уже выкупили все ценные бумаги, инвестированные в американскую экономику, и превратились в кредиторов — страны Антанты были должны им 2 млрд. долл. Необходимость для всех мировых держав сохранять хорошие отношения с Вашингтоном развязала ему руки, и американцы вовсю прибирали к рукам все, что “плохо лежит”. В 1915 г. захватили Гаити — президент республики Жан-Гильом Сам был убит. Весной 16-го произвели интервенцию в Доминиканскую республику, принудили Никарагуа к договору о размещении там своей морской базы.

И в отличие от прежней политики изоляционизма вошли во вкус выступать верховным арбитром в международных делах — гневно покрикивая на Германию в инцидентах подводной войны (хотя сами сплошь и рядом нарушали международное право о нейтралитете морских перевозок и закрывали глаза на нарушения англичанами морского права). Ну а дальше сочли, что кроме плодов нейтралитета стоит воспользоваться плодами победы и последующего передела мира. В котором США, не понесшие таких потерь и ущерба, как Европа, будут обладать очень весомым голосом. В августе 16-го был принят закон об ассигнованиях на армию, образован Совет национальной обороны. Чтобы подготовить к войне “дух” народа, организовывались военизированные лагеря для молодежи — этим занимался будущий президент Ф. Д. Рузвельт. Более решительные шаги не позволяла сделать предвыборная кампания — ведь на пацифизме могли ох как выгодно сыграть конкуренты Вильсона. Но в ноябре он был переизбран на второй срок, и преграда отпала.

Так что положение Центральных Держав становилось еще более незавидным. Они тоже строили планы на 1917 г., но куда более скромные, чем раньше. Наступать им больше было нечем. И активных действий ни на одном фронте не планировалось вообще. Только оборона. Единственной спасительной идеей, к которой смогло прийти командование, стала “неограниченная подводная война”. Правда, существовавший проект создать для этого флот из 205 субмарин остался невыполненным. Не хватало сырья, рабочих рук, а 25 подлодок погибло в 1916 г.(а всего с начала войны — 51). И в строю имелось 138. Но сочли, что и этого будет довольно — одновременно на позициях могли находиться 20 подлодок, а потом их сменяют другие. По мнению Гинденбурга и начальника главморштаба фон Гольцендорфа, такая блокада должна была сломить Англию за 6 месяцев. А за ней, глядишь, и вся коалиция посыплется. Кайзера и канцлера опять волновало, не подтолкнет ли это к войне американцев. Но фон Гольцендорф заверил “словом офицера”, что ни один американский солдат не высадится в Европе, та же подводная война не позволит. Хотя на самом деле германское командование уже знало, что США вступят в войну в любом случае. Но знало и то, что армии у них еще нет, и в течение 1917 г. опасаться американцев не приходится. А судьба войны должна была решиться в 17-м. Словом, подводная война была той соломинкой, за которую все равно приходилось хвататься за неимением других возможностей.

На фронтах, несмотря на зимнее время, то там, то здесь гремели сражения. Так, 12-я армия Радко-Дмитриева, чтобы оттянуть германские резервы от Румынии, провела частную Митавскую операцию. Противник под Ригой укрепился основательно и умело. Были построены 3 линии траншей, блокгаузы, доты на буграх между болотами, позиции в лесах, защищенные засеками из поваленных деревьев, оплетенных колючей проволокой. И зимовать немцы собрались капитально. В блиндажи и теплые землянки понатащили даже рояли и дойных коров, чтобы иметь свежее молоко. Вот и решили их вышвырнуть с насиженных мест в голое поле — ликвидировать плацдарм, близко подходивший к оз. Бабите, отбросив врага за р. Курляндская Аа (Лиелупе). А при удаче развивать удар на Митаву (Елгава) и перерезать важную рокадную магистраль Виндава — Митава — Якобштадт. Для этого на участке в 30 км между болотом Тируль и с. Олай (Олайне) было сосредоточено 82 русских батальона против 19 германских. Главный удар наносился в центре силами Бабитской группы из 6-го Сибирского корпуса с приданными частями (48 батальонов при 208 орудиях). Вспомогательные наносили на правом фланге Одингская группа из Особой бригады, на левом — Олайская группа из частей 2-го Сибирского корпуса.

Радко-Дмитриев реализовал идею, которую предлагал еще летом, — начать вообще без артподготовки, без предварительных инженерных работ, зато в полной мере использовать внезапность. Войска были снабжены маскхалатами, тщательно производилась разведка. И 5.1, еще до рассвета, дивизии Бабитской группы под покровом темноты и метели ринулись на врага. Успех был полный. Удар оказался для немцев совершенно неожиданным, оборону прорвали в 3 местах, заняв населенные пункты Скудр, Граббе, Скангель. Части продвинулись на 5 км, выйдя на берег Курляндской Аа. Но на флангах Одингская и Олайская группы, начавшие атаку уже утром и после артподготовки, одолеть вражеские укрепления не смогли — здесь немцы успели изготовиться и встретили шквальным огнем. Для поддержки наступления русское командование собрало большое количество авиации, но из-за погоды аэропланы действовать не смогли. Некоторые взлетели, но сильный ветер прибивал их к земле, не давал вести прицельный огонь при штурмовке. Из-за метели и недостаточно широкого прорыва не удалось ввести в бой и конницу — 4-ю отдельную Кавказскую бригаду, приготовившуюся в резерве. Части Олайской группы кое-где сумели вклиниться во вражеские позиции, но немцы начали подтягивать резервы и, выдержав ряд контратак, группа вынуждена была отойти на исходные позиции.

А войска прорвавшейся группировки следующей ночью предприняли новую дерзкую атаку после кратковременного, но мощного артналета. Ударили во фланг и тыл немцев, державшихся правее. Обошли сильный опорный пункт — так называемую Пулеметную горку, и несколько вражеских батальонов оказались окружены и попали в плен или были уничтожены. Русские заняли села Огле, Витинг, Нейн, очистив правый берег Курляндской Аа на всем центральном участке. Бои велись в очень тяжелых условиях. Как отмечалось в приказе по армии, “приходилось все время бивуакировать под открытым небом, маневрировать по плохо замерзшим торфяным болотам, пробираться через глухие, болотистые заросли”. Но с 7.1 “наш удар уже терял характер внезапности, на которую он, главным образом, был рассчитан, и вошел в фазис методической борьбы с неизбежным последствием брать каждую пядь земли”. Немцы серьезно обеспокоились. Людендорф писал: “Неожиданно всполошил удар русских в направлении на Митаву; поспешно стянутым резервам едва удалось его локализовать”. Дальнейшие русские атаки сменились контратаками подходящих на угрожаемый участок германских частей, и продвижение кончилось, достигнув 15 км по фронту и 5 в глубину.

Главнокомандующий фронтом Рузский обратился в Ставку о направлении под Ригу более крупных контингентов и расширении операции, но Гурко отклонил его предложение — операция оставалась частной, и распылять силы Ставка не хотела. 11.1 приказом Радко-Дмитриева атаки были прекращены. Но немцы, перебросив сюда свои войска, теперь уже сами ожесточенно контратаковали, силясь вернуть утраченные позиции. Раз за разом лезли вперед почти месяц, понеся огромные потери убитыми, ранеными и обмороженными. Однако результатов это не дало, все атаки отражались, части выдохлись, и 3.2 командование 10-й германской армии распорядилось остановить активные действия. И немцам пришлось под огнем русских батарей, снова неся потери, долбить мерзлую землю для устройства новых позиций. В целом же, операция показала, что у русских научился прорывать позиционную оборону не только Брусилов. 12-я армия привлекла к себе крупные силы противника и серьезно их потрепала. Правда, в ходе боев случился очень тревожный факт — взбунтовался 17-й Сибирский полк, отказавшись идти в атаку. К нему присоединились подразделения некоторых других частей. Но мятеж быстро подавили, окружив надежными войсками, а 92 зачинщика были преданы военно-полевому суду.

В середине января короткий, но сильный удар в Молдавии нанес Румынский фронт Сахарова, разбив и отбросив назад зарвавшиеся в наступлении части противника, которые по инерции попытались и дальше теснить румын. А во Франции в это время внезапно активизировались немцы, предпринимая атаки то там, то здесь. На острие одного из ударов оказалась 3-я русская бригада Марушевского, занимавшая участок у с.Оберив. На нее пустили 3 волны газов, и поскольку французская армия, в отличие от русской, еще не была снабжена противогазами, бригада понесла большие потери — погибло около 500 чел. Но последовавшую за этим атаку все же отразили. Причина такой активности стала ясна чуть позже — атаки были демонстрациями с целью замаскировать подготовку к отступлению. Пока шли бои, уже оттягивались назад тылы, потом вторые эшелоны. А 3.2 и остальные германские части неожиданно для французов и англичан вдруг снялись с позиций и стали отходить, оставляя Нуайонский выступ. На мощнейшую “Линию Зигфрида” — или, как ее называли чаще, “линию Гинденбурга”, заранее подготовленную в тылу по рубежам Аррас — Камбрэ — Сен-Кантен — Ла-Фер — Сен-Гобен — Валансьен. Это значительно сокращало фронт и позволяло немцам высвободить 13 дивизий. А наступление Антанты, готовившееся на февраль, соответственно, сорвалось. После занятия территории, оставленной врагом, пришлось заново вести широкомасштабные работы по устройству траншей, батарей, подводить пути сообщения, перемещать склады, постепенно сближаться траншеями с неприятелем, заново вести разведку…

На море же немцы с 1.2 объявили неограниченную подводную войну. И 2.2 США, получив столь хороший предлог, разорвали с ними дипломатические отношения. Правда, в войну еще не вступили, продолжая срывать более легкие “победы” по соседству — в феврале они оккупировали Кубу. Сама же “неограниченная война” ожидаемых результатов не дала. Западные державы успели к ней подготовиться. Были разработаны методы борьбы с субмаринами, системы оповещения. В первые месяцы транспортные суда действительно понесли ощутимый урон, но меньший, чем в 16-м, и в значительной мере обусловленный собственной неорганизованностью стран Антанты. Но стоило повысить дисциплину перевозок, установить строгую систему конвоев, как успехи немцев быстро сошли на нет. К тому же на подводную войну англичане ответили расширением минных полей в Северном море, так что и германские подлодки и эсминцы недосчитывали то одну, то другую боевую единицу.

Русская Кавказская армия из-за чрезвычайно суровой зимы в горах активных действий не вела. Чтобы не нести лишних потерь от морозов и болезней, Юденич оставил на достигнутых рубежах лишь боевое охранение, а главные силы разместил в долинах по населенным пунктам. А турки под впечатлением поражений стягивали сюда новые войска. Людендорф даже распорядился больше не привлекать на европейские фронты османские части — пусть лучше у себя русских сдержат. И к началу 1917 г. на Кавказском фронте было собрано 29 турецких дивизий, больше половины всех вооруженных сил Порты. Чем и воспользовались британское и русское командование и нанесли совместный удар по Ираку. Англичане — в Месопотамии, а навстречу — 1-й Кавказский кавкорпус Баратова и 7-й Кавказский корпус Чернозубова. Британская армия ген. Мода из 5 пехотных и 1 кавалерийской дивизий начала наступление в январе, взяла Кут-эль-Амару и двинулась вверх по Тигру. Против нее у турок было 3 дивизии. Под ударами они стали пятиться, пытаясь организовать оборону на подступах к Багдаду.

Но получить подкреплений они не смогли, так как в феврале в Персии начал наступление Баратов. Разбил противостоявшую ему группировку из 2 дивизий и 25.2 взял Хамадан, развивая прорыв к турецкой границе. В начале марта его правофланговые части захватили важный узел дорог Синнах (Сенендедж), а главные силы корпуса одержали еще одну победу и овладели Керманшахом. Вспомогательный удар нанес 7-й Кавказский корпус — на Бака и Пенджвин, а Юденич частями 4-го Кавказского корпуса произвел демонстрации, сковав против себя вражеские части и отвлекая их от войск Баратова и англичан. Соединения Мода, рывком разметав турецкую оборону, 7.3 овладели Багдадом и, преследуя врага, начали растекаться по Междуречью в двух направлениях — к верховьям р. Тигр на Самарру, и на северо-восток, на Бекуба и Шерабан. А конница Баратова, разбив врага под Мнантагом, шла навстречу. Для связи с англичанами была выслана сотня казаков хорунжего Гамалии и, проскочив по тылам противника, успешно выполнила задачу. А вскоре части 1-й Кавказской казачьей дивизии Раддаца и 3-й Кубанской дивизии, преодолев с начала наступления более 400 км, соединилась с союзниками у Кизыл Рабата. Порта потеряла всю южную часть Ирака.

А на Черном море новых успехов добился Колчак. Он нащупал у Турции еще одно весьма уязвимое место — уголь. Главные (и единственные) копи Османской империи располагались в Зунгулдаке, на берегу Черного моря. И перевозка угля оттуда в Стамбул осуществлялась морем, железной дороги для вывоза добытого топлива не существовало. Миноносцы и субмарины Черноморского флота блокировали эту коммуникацию. Тоже порой несли потери — в феврале при походе к Босфору погибла подводная лодка “Морж”. Но подвоз угля в Константинополь, а оттуда и в другие районы Турции, прекратился. Совсем. И Германия, сама жестоко страдавшая от недостатка топлива, теперь должна была помогать союзникам еще и углем. Немецкие офицеры, служившие в Стамбуле, писали: “Колчак был молодой и энергичный вождь, сделавший себе имя в Балтийском море. С его назначением деятельность русских миноносцев еще усилилась. Сообщение с Зунгулдаком было значительно стеснено. Подвоз угля был крайне затруднен, угольный голод все больше давил. Флот был принужден прекратить операции”. А чуть позже: “На все надобности Оттоманской империи пришлось ограничиться 14 тыс. тонн угля в месяц, прибывшего из Германии. Пришлось сократить железнодорожное движение, освещение городов, даже выделку снарядов. При таких безнадежных для Турции обстоятельствах начался 1917 год”.

64. Раскачка

Расшатывание государственных устоев шло полным ходом. Уж конечно, трудно было не обратить внимания на рост забастовочного движения, тем более что на одном лишь Металлическом заводе день забастовки стоил фронту 15 тыс. недоданных снарядов. Но вопрос борьбы с революционерами оставался в компетенции МВД. А его возглавлял Протопопов — кстати, ярко продемонстрировавший, чего же надобно оппозиции. Только власти. Среди прогрессистов он был на второстепенных ролях, но получил власть от царя, и сразу превратился в “сверхверного”. И главной его заботой теперь стало как бы со второго поста в государстве добраться до первого, премьерского. Для чего следовало производить на царя хорошее впечатление. И Протопопов соединил в себе обычную для либералов беспринципность и некомпетентность с худшими чертами царедворца. Он быстро заметил, что царю нравятся успокоительные, уверенные доклады. И при нем великолепно отлаженный аппарат российской полиции заработал вхолостую. Полиция и охранное отделение знали все, докладывали о заговорах, сборищах, планах подрывных действий. Все эти доклады были после революции обнаружены в шкафах и столах Протопопова. Но царю шли другие доклады, бодрые и оптимистичные. Будучи впоследствии арестован Временным правительством, а позже большевиками (которые его и расстреляли), Протопопов признался, что писал заведомую ложь, абы угодить. И царю нравилось, что нашелся наконец-то министр, который не озадачивает его проблемами и справляется сам — и ведь как умело справляется! Без скандалов, арестов и других “непопулярных решений”…

Ну а в армию по российским законам даже и МВД был вход запрещен, туда оно не имело права засылать агентуру. А между тем, настоящим бедствием становились огромные запасные батальоны (которые и сыграли в революционных событиях роковую роль). “Автором” этого явления стал еще Поливанов. Со своей кипучей энергией он набирал пополнения точно так же, как заготавливал мясо при отсутствии холодильников. Все лето и осень 1915 г. призывал новые контингенты — а послать их на фронт было нельзя из-за отсутствия винтовок. Запасные батальоны разрослись до 12 — 15 тыс. чел. Дурели в тесноте казарм, злились, оторванные от своего хозяйства не пойми зачем — без оружия им оставалось заниматься только строевой. Разлагались пропагандой, заражались слухами и страхами от раненых из размещенных рядом госпиталей. Офицерский состав был на нормальный батальон в тысячу чел., да и то из инвалидов и юнцов-прапорщиков, и никакой воспитательной работы в такой массе вести было невозможно. В казармах выдвигались свои “авторитеты” из тех, у кого кулаки покрепче. Бороться с этим злом попытался Шуваев — он вообще отменил призывы весной и летом 16-го. Но и то огромные тыловые части до конца не рассосались. А из-за летних потерь, увеличения линии фронта потребовались новые пополнения, и к зиме запасные батальоны опять стали расти.

По сути, гигантской тыловой частью был и Балтфлот, у которого большая часть кораблей не вела активных действий, а лишь охраняла столицу и патрулировала минные позиции. И стоявший по соседству с Петроградом и Финляндией. А.В. Колчак писал: “Гельсингфорс тогда буквально кишел немецкими шпионами и немецкими агентами, т. к по самому положению Гельсингфорса, как финского города, контроль и наблюдение за иностранцами были страшно затруднены”. Весной 16-го на флоте была раскрыта крупная социал-демократическая организация. А 29.9.16 начальник Кронштадтского порта вице-адмирал Р.Н. Вирен докладывал в главный морской штаб: “Достаточно одного толчка из Петрограда, и Кронштадт вместе со своими судами, находящимися сейчас в порту, выступит против меня, офицерства, правительства, кого хотите. Крепость — форменный пороховой погреб, в котором догорает фитиль, — через минуту раздастся взрыв. Вчера я посетил крейсер “Диана”, на приветствие команда ответила по-казенному, с плохо скрытой враждебностью. Я всматривался в лица матросов, говорил с некоторыми по-отечески; или это бред усталых нервов старого морского волка, или я присутствовал на вражеском крейсере, такие впечатления оставил у меня этот кошмарный осмотр. В кают-компании офицеры откровенно говорили, что матросы сплошь революционеры”. Он предлагал немедленно разослать здешних матросов куда угодно, а на корабли перевести надежный личный состав из Сибирской и Беломорской флотилий. Адм. Гейден препроводил доклад в Ставку, и представитель флота адм. Альтфатер представил его царю. Вирен получил ответ — предложенные им меры сочли неприемлемыми и извещали, что министерство внутренних дел “держит ситуацию под контролем”. (Вирен был убит пьяной матросней 14.3.17).

Тревожный “звонок” прозвучал 29.10.16. По команде забастовочного комитета все заводы Петрограда прекратили работу, причем безо всяких требований. Продолжал действовать лишь филиал “Рено”, но 31.10 пришла буйная толпа с других заводов останавливать его. С ней пытались поговорить французы из администрации, их встретили камнями и револьверными выстрелами, инженер и 3 директора были ранены. Появилась полиция, но ничего не могла сделать. Вызвали 2 батальона из ближайших казарм. Солдаты пришли и… открыли огонь по полиции. Благо прибыли казаки, одной их атаки хватило, чтобы пехота разбежалась. Никаких выводов сделано не было, никаких мер не предпринято. Ведь это происходило в преддверии открытия Думы, и власти не хотели раздражать “общественность”. А 30.12, на следующий день после роспуска Думы на рождественские каникулы, был убит Распутин. Убит из лучших побуждений, “правыми”, желавшими таким образом укрепить авторитет трона. Но последствия получились сугубо отрицательными.

Как раз тут-то проявилось, что Распутин был лишь удобным предлогом для нападок. А когда не стало этого “громоотвода”, разряды общественного недовольства стали перенацеливаться на самого царя. Впрочем, тут же наметилась другая мишень для шквальной критики — Протопопов. Но теперь Николай уже упрямо держался за него, не желая после смерти одного “друга” отдавать в жертву толпе другого. Именно убийство Распутина упрочило положение Протопопова и создало ему неограниченный кредит доверия — он в трудную минуту выступил и утешителем, и охранителем царицы, заявив, что готов отдать за нее жизнь. Кроме того, гибель “старца” и последовавшие за ней семейные драмы надломили внутренние силы мистически настроенного Николая II. И создали у него то самое настроение обреченности, которое и определило его поведение в ходе революции. Ну и наконец, у него не хватило решимости даже на то, чтобы поступить по закону с высокопоставленными убийцами, хотя они были известны. Преступление осталось безнаказанным. Что послужило крайне соблазнительной приманкой и для других недовольных — если оказалось так просто избавиться от Распутина, то почему бы и повыше не взять?

“Общественное мнение” теракт одобрило — и стала приобретать популярность идея террора как таковая… Заговоры начали плодиться, как грибы. В общем-то, больше в области пустой болтовни, но сам факт был показателен. В январе приехал с фронта ген. Крымов, вообразивший себя новым “декабристом”. И в кругу депутатов Думы и членов Госсовета открыто обсуждался вопрос о перевороте. Кадет Шингарев говорил: “Генерал прав, переворот необходим… но кто на него решится?” Депутат Шидловский откровенно высказывался о царе: “Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию”. Не менее резкие выпады позволял себе Терещенко. Правда, дискуссию оборвал более умеренный Родзянко — мол, “вы не учитываете, что будет после отречения царя. Я никогда не пойду на переворот. Я присягал. Прошу вас в моем доме об этом не говорить”. Ну так говорили в других домах, по ресторанам… Еще один заговор зрел среди родственников царя — участвовали великий князь Кирилл Владимирович, его мать Мария Павловна и др. Опять накручивали сами себя сплетнями о подготовке сепаратного мира, вынашивали идеи принудительного отречения. Такие разговоры велись в присутствии и при поощрении британского посла Бьюкенена. При нем даже поднимался вопрос, а останется ли царь жив после предполагаемого переворота… И обо всем этом полиция тоже знала! И Протопопов знал, никак не реагируя.

Хотя ведь были в России и здоровые силы. И немалые. Но к сожалению, политическую “погоду” слишком часто определяют не “здоровые”, а самые горластые и языкастые. Они и оказывались на первом плане политической борьбы. И информационную войну патриотические круги заведомо проигрывали, не в силах конкурировать с потоками лжи, клеветы и грязных сенсаций. Впрочем, тут сказывалось и общее духовное падение столичного общества, когда именно грязное и скандальное почиталось “прогрессивным” — кстати, разве среди нынешней столичной интеллигенции не наблюдается то же самое? Здоровые силы предлагали царю опереться на них — он этим не воспользовался. Например, еще в ноябре ему была передана записка из кружка Римского-Корсакова, а в январе — из кружка Говорухи-Отрока, где излагались предложения, которые сейчас кажутся азбучными истинами не только для предреволюционной ситуации, но и вообще для государства, ведущего большую войну.

Так, в “записке Римского-Корсакова” приводилась целая программа. “Назначить на высшие посты министров, начальников округов, военных генерал-губернаторов лиц, преданных царю и способных на решительную борьбу с надвигающимся мятежом. Они должны быть твердо убеждены, что никакая примирительная политика невозможна. Заведомо должны быть готовы пасть в борьбе и заранее назначить заместителей, а от царя получить полноту власти”. Думу распустить без указания нового срока созыва. В столицах ввести военное положение, а если понадобится, то и осадное — вплоть до военных судов. Создать надежные гарнизоны с артиллерией, пулеметами и кавалерией. Закрыть все органы левой и революционной печати. И обеспечить немедленное привлечение на сторону правительства “хотя бы одного из крупных умеренных газетных предприятий”. Оборонные предприятия мобилизовать с переводом рабочих на положение “призванных и подчиненных законам военного времени”. Во все комитеты Земгора и ВПК назначить правительственных комиссаров “для наблюдения за расходованием отпускаемых сумм и пресечения революционной пропаганды со стороны персонала”. А руководителям администрации на местах дать “право немедленного устранения от должности лиц, которые оказались бы участниками антиправительственных выступлений или проявили в этом отношении слабость и растерянность”.

Ни на что из перечисленного царь так и не решился. Твердую линию попытался проводить умный и энергичный премьер Трепов, но пробыл на своем посту всего 48 дней. И был отправлен в отставку из-за интриг Протопопова, метившего на его место. Правда, просчитался, но все равно выбор Николая был не лучшим — последним премьером царской России 9.1.17 г. стал Н.Д. Голицын. Дряхлый 66-летний старик, давно находившийся не у дел и возглавлявший лишь комиссию помощи русским военнопленным. Сам о себе он говорил, что его “из нафталина вытащили”, долго отказывался и умолял Николая не назначать его. Но последовал высочайший указ, и он повиновался. Так что фактическим “двигателем” в правительстве стал Протопопов.

В период пребывания царя в Петрограде (из-за Распутина) кое-какое противодействие подрывным силам все же стало осуществляться — хотя далеко не достаточное и чисто оборонительное. Ведь оппозиция готовила новую, генеральную атаку на власть. Уж наверняка не случайно открытие Думы после каникул было назначено на 9 (22).1 — годовщину “кровавого воскресенья”, день традиционных беспорядков на заводах. А чтобы обеспечить “разгон”, Думе должны были предшествовать съезды земских и торгово-промышленных организаций. Однако эти мероприятия были запрещены (И Рябушинский после запрета торгово-промышленного съезда заявил: “Лишь чувство великой любви к России заставляет безропотно переносить ежедневно наносимые властью, потерявшей совесть, оскорбления”). Но тиражировалась и распространялась речь, которую на съезде земцев должен был произнести Львов. Где говорилось, что страна ждет “полного обновления и перемены самого духа власти и приемов управления”, что “власть стала совершенно чуждой интересам народа”, она “бездействует, ее механизм не работает, она вся поглощена борьбой с народом”.

Распространялась и декларация оргкомитета запрещенного съезда примерно такого же содержания — “правительство , превратившись в орудие темных сил, ведет Россию к гибели и колеблет императорский трон ”. С выводом: “Пусть же Дума в решительной борьбе, начатой ею, оправдает ожидания страны!” Однако очередной раунд “решительной борьбы” царь и правительство сорвали. Открытие Думы перенесли на 14(27).2. А в рабочих подпольных организациях прошли аресты, ослабившие организацию забастовок. Впрочем, в годовщину “кровавого воскресенья” в столице все равно бастовало 150 тыс. чел. Бузили и в Москве, Туле, Екатеринославе, Ростове, Харькове. Всего по стране, по данным полиции, бастовало до 700 тыс. Но для этого дня количество сочли приемлемым. И Протопопов подавал царю радужные доклады (он и в дни революции будет докладывать, что “ситуация под контролем”. И о самой революции в Могилеве узнают не от него).

А вот донесения начальника охранного отделения Глобачева, регулярно поступавшие министру, были далеки от оптимизма. Сообщалось о тайных заседаниях левого крыла Думы и Госсовета, обо всем, что там говорилось, об откровенной подрывной деятельности газет и журналов “Летопись”, “Дело”, “Луч”, “Утро России”, “Русская воля” (финансировалась из Германии). Делались правильные выводы, что “неспособные к органической работе и переполнившие Госдуму политиканы… способствуют своими речами разрухе тыла… Их пропаганда, не остановленная правительством в самом начале, упала на почву усталости от войны”. Указывалось на “общую распропагандированность пролетариата” и на то, что оппозиция начала активную агитацию на заводах — в день открытия Думы провести массовые забастовки и манифестации для поддержки “народных избранников”. Сообщалось и то, что большевики, объединенцы, интернационалисты-ликвидаторы и меньшевики решили либералов не поддерживать, и вместо этого провести собственную всеобщую стачку 23.2, в годовщину суда над депутатами-большевиками. В докладе от 8.2 говорилось: “Руководящие круги либеральной оппозиции уже думают о том, кому и какой именно из ответственных портфелей удастся захватить в свои руки”. Причем выделялись 2 группировки. Одна — из лидеров парламента, прочащая на пост премьера Родзянко, предполагающая добиться передачи власти думскому большинству и насадить в России начала “истинного парламентаризма по западноевропейскому образцу”. Вторая — Гучков, Львов, Третьяков, Коновалов и др. — считает, что Дума не учитывает “еще не подорванного в массах лояльного населения обаяния правительства”. И поэтому возлагает надежды на дворцовый переворот…

Впрочем, представления о том, будто власти вообще ничего не предпринимали и беспомощно ожидали, пока их свергнут, являются неверными. Как не имеют ничего общего с действительностью и всплывавшие иногда в эмиграции сенсационные версии о заговоре в Ставке или даже “измене” Алексеева, якобы отказавшегося послать в столицу надежные войска. Алексеева в этот период в Ставке не было вообще. Ею руководил (и неплохо руководил) Гурко. А Алексеев все еще лечился в Крыму. И уже пытался заниматься колоссальной работой по разработке планов весеннего наступления, которое должно было стать главной операцией в его жизни. Для этого он затребовал карты и необходимые материалы, но ни работать, ни лечиться ему как следует не давали. Его тоже начали осаждать разного рода делегаты и гости от общественности. Так, посетил Львов и уговаривал передать царю записку А.А. Клопова, доказывавшего необходимость “демократических” реформ. Алексеев, естественно, отказался. И всячески избегал подобных визитеров, даже скрывался от них. А меры предосторожности царем, Ставкой и правительством осуществлялись. Непоследовательные, половинчатые, но возможно, и они оказались бы достаточными. Да вот только дело было не в самих мерах, а в их исполнении. И исполнителях.

Так, в связи с нарастанием в столице напряженности в феврале Петроградский округ был выведен из состава Северного фронта в самостоятельную единицу, и командующему предоставлены большие полномочия. Но встал вопрос — кому подчинить округ? Сперва считали — военному министру Беляеву. Однако посыпались возражения. Беляева не любила общественность, голословно объявив креатурой покойного Распутина. Но и Протопопов решил, что Беляев может стать ему конкурентом, а министр внутренних дел роль “спасителя Отечества” отводил только себе. Поддержал мнение, что при подготовке весенних операций у военного министра будет своих забот полон рот, и на должность был назначен ставленник Протопопова — ген. Хабалов. Менее всего пригодный к ней. Он никогда не воевал, не командовал войсковыми соединениями, продвигаясь по линии военно-учебных заведений. А перед назначением был губернатором спокойной и дисциплинированной Уральской области. Что в сочетании со стариком Голицыным и болтуном Протопоповым давало абсолютно катастрофический “триумвират”.

И надежные соединения с фронта на самом-то деле в Петроград направлялись. Хотя, конечно, главнокомандующие отдавали их неохотно. Скажем, из-под Эрзерума была снята одна из лучших, 5-я Кавказская казачья дивизия ген. Томашевского — одной ее хватило бы в критические дни, чтобы смести бунтовщиков и изменников. Под Петроград снимался также 4-й Кавказский конно-артиллерийский дивизион, некоторые другие части. Но эти переброски начались только в феврале и к решающим событиям не успели. Кроме того, против посылки дополнительных контингентов возражал Хабалов, впервые столкнувшийся с проблемами управления, обеспечения и снабжения огромного количества войск. Новые части просто негде было размещать — Петроград и его окрестности были забиты училищами, госпиталями, а главное — запасными батальонами. Сочли, что разгрузить от них столичные казармы проще будет весной, когда солдаты хоть немного подучатся и отправятся с маршевыми ротами на фронт.

Наконец, ни царь, ни Протопопов, ни Хабалов не хотели “дразнить гусей”. А общественность очень остро реагировала на любую силовую угрозу. Например, в феврале вдруг покатились слухи, что на столичных крышах устанавливают пулеметы — чтобы полиция расстреливала грядущие демонстрации. Те самые “пулеметы на крышах”, о которых так много потом вопили революционеры. И тут же Особое Совещание по обороне направило гневный запрос военному министру: по какому праву боевое оружие вместо отправки на фронт передается МВД?! В действительности же дело обстояло совсем в другом. С конца 16-го немцы повысили дальность своей авиации и начали бомбардировать Лондон уже не только с дирижаблей, но и с самолетов. Поэтому было решено создать в Петрограде систему ПВО под командованием ген. Бурмана. И на крышах устанавливались не просто пулеметы — зенитные. А вот для стрельбы вниз они, к сожалению, были не приспособлены.

Все же и февральскую попытку атаки на власть удалось сорвать. 9.2 полиция арестовала “рабочую группу” при Военно-промышленном комитете и “пропагандистскую коллегию рабочей группы” — при этом были найдены доказательства подготовки массовых выступлений, приуроченных к открытию Думы. Гучков и Коновалов разразились протестами в прессе, возмутились ВПК и Особое Совещание по обороне. Однако арест дезорганизовал готовившиеся манифестации. Сходки на заводах все равно начались, но преждевременно — с требованиями освободить “рабочую группу”. Вдобавок, думская оппозиция и большевики перешли друг другу дорогу, назначая для забастовок разные даты, и вместо общей стачки, на которую замахивались и те, и другие, получилась разрозненная череда беспорядков то на одних, то на других предприятиях. Доклады охранного отделения отмечают одну полосу забастовок 12 — 17.2, другую 20 — 23.2, третья началась 26.2. Иногда доходило до столкновений с полицией, на Путиловском в нее “посыпался град железных обломков и шлака”. Но “критического” уровня вспышки не достигли. Сдерживанию эмоций способствовала публикация 22.2 решительного (хотя бы на словах) объявления Хабалова, что беспорядки, если потребуется, будут подавляться силой. А когда Родзянко очередной раз сунулся к царю докладывать о революционных настроениях в столице и под этим предлогом выпрашивать “ответственное министерство”, Николай твердо ответил: “Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроения Думы, то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, она будет распущена”.

В день открытия Думы жители Петрограда вообще боялись выходить на улицы. (И это называлось борьбой за демократию! За парламентаризм “по западному образцу”!) Земгор постановил “выразить поддержку Государственной Думе в ее борьбе со старым правительством” и “немедленно образовать в Москве при городской думе особый комитет из представителей всех общественных организаций, кооперативов и рабочих и принять активное участие в деле освобождения страны от произвола властей”. Но… ничего чрезвычайного не произошло. (Хотя может, это и к худшему. Царь был в Питере, и конечно же, при нем не возникло бы растерянности и разобщенности местных властей, их действия были бы куда более решительными, и выступление подавили бы, сил хватало. Да и сам Николай после этого, наверное, взял бы более твердый курс. Но в истории сослагательного наклонения не существует). День прошел относительно спокойно. Бастовали “всего” 58 предприятий — 89.576 чел. Были сходки в университете и политехническом. На Петергофском шоссе прошла демонстрация с красным флагом. А попытки смутьянов собраться у Таврического дворца пресекала полиция. Само же заседание Думы очень разочаровало журналистов, собравшихся, как воронье, за новыми скандальными сенсациями. Писали “первый день Думы кажется бледным”. Депутаты из-за месячной отсрочки порастеряли энергию в подготовительных мероприятиях и “на старт” пришли уже выдохшимися. Ну и ясное дело, испугались обещанного царем роспуска.

28.2 бастовало 20 предприятий (24.840 чел.). Манифестация с красным флагом прошла на Московском шоссе. А в университет из-за студенческой сходки пришлось вводить полицию. Дальше выступления явно пошли на убыль, и к 7.3 обстановка успокоилась. Правда, свои капризы продемонстрировала погода. В конце февраля вдруг ударили сильнейшие морозы, до 43 градусов. На железных дорогах вышло из строя 1200 локомотивов — у них полопались трубки паровиков, а запасных не хватило. И не могли вовремя сделать такую мелочь из-за забастовок. Потом добавились обильные снегопады, а в деревнях не хватало рабочих рук для расчистки путей. В результате всего этого на станциях застряли 5700 вагонов, в том числе и с продовольствием. И кто же знал, что вызванные этим трехдневные перебои с черным хлебом в столице (только с черным — и белый, и другие продукты лежали свободно) как раз и станут той искрой, которая вызовет колоссальный взрыв в уже раскачанной и взбаламученной, развращенной безнаказанностью питерской человеческой массе?…

К этому оказался не готов никто. Алексеев вернулся в Могилев только 5.8. Еще очень слабый, врачи советовали ему не переутомляться, заниматься лишь самыми важными вопросами. Но он так не умел. И опять взвалил на себя всю текущую работу, начал перечитывать даже переписку с фронтами и армиями за время своего отсутствия. Надорвался он моментально, ему стало хуже. И доктора требовали, чтобы он по крайней мере по несколько часов в день лежал. А он продолжал работать, готовя предстоящее наступление… Царь выехал из Петрограда сразу же, когда там улеглись волнения и восстановилось регулярное движение по железным дорогам, 22.2 (7.3) — буквально накануне грозных событий. В Могилеве его ждал для доклада Алексеев с температурой 39. А мысли Николая отвлекались к Царскому Селу — сын Алексей и дочери Татьяна и Ольга лежали с корью.

К взрыву оказались не готовы и те, кто готовил его и раскачивал государство. Начальник штаба Восточного фронта ген. Хоффман хотя и записал 16.2, что “из глубины России приходят очень ободряющие новости”, но не ждал реальных результатов раньше осени. Ленин за месяц до событий заявил на встрече со швейцарской социалистической молодежью: “Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв в этой грядущей революции”. Петроградский большевистский комитет во главе со Шляпниковым счел очередной порыв исчерпанным. Готовил лишь “дежурное” выступление на 8 Марта, а дальше предполагал свернуть забастовки, чтобы готовиться к каким-нибудь следующим акциям. А руководство кадетской партии 8.3 справляло в загородном ресторане “Медведь” годовщину своей газеты “Речь”. Рекой лилось шампанское, но настроение было унылое — очередной раунд борьбы с самодержавием считали проигранным. И чтобы развлечь собравшихся, один из активистов партии К. Чуковский читал только что написанную им сказку “Мойдодыр”…

65. Россия на взлете...

В ноябре, отвечая на вопросы журналистов, Брусилов сказал: “Война нами уже выиграна. Вопрос лишь во времени. Неудачи румын не имеют серьезного значения”. Он был прав. Положение Центральных Держав к началу 1917 г. стало уже катастрофическим. Их людские, сырьевые и продовольственные ресурсы были исчерпаны. Наступать они не могли, и был выдвинут лозунг “durchalten” — продержаться. Продержаться, сколько получится. В надежде, что какие-нибудь перемены подарят выход. А если нет — то держаться до 1918 г., когда подрастут следующие призывники, поправятся раненые и можно будет снова перейти к активным операциям. Но это представлялось весьма проблематичным. Нарастали усталость и общее уныние. В победу больше не верили. Не хватало самого необходимого, не только для населения, но уже и для военной промышленности. И в Германии, чтобы продержаться, милитаризация была доведена до предела. Общее руководство как фронтом, так и тылом сконцентрировалось в руках Гинденбурга и Людендорфа. О кайзере кронпринц писал: “Во время войны его необычайная скромность привела его постепенно к полному забвению своей личности и беспрекословному подчинению мероприятиям начальника генерального штаба”. А попросту говоря, кайзер пребывал в трансе и отдал управление “героям Танненберга”.

Они поставили задачу ни больше ни меньше как повысить к весне 17-го производство боеприпасов вдвое, а орудий и пулеметов втрое. С соответствующим ужатием других отраслей и социальных нужд. Но такой термин, как “социальные нужды”, вообще исчез из германского лексикона. В плане реализации “программы Гинденбурга” в сентябре был принят “Закон о конфискациях и реквизициях в военное время”, практически перечеркивавший право собственности. Кроме того, Гинденбург потребовал поголовной мобилизации населения от 15 до 60 лет, и чтобы эта мобилизация “хотя бы с ограничениями была распространена и на женщин”. Правда, это встретило сильные возражения в правительстве и Рейхстаге, и в декабре был принят компромиссный “Закон об отечественной вспомогательной службе” — все мужчины, не призванные в армию, от 16 до 60 лет, считались мобилизованными, их разрешалось без ограничений привлекать на любые работы, и никаких протестов и забастовок не допускалось. Теперь каждый немец был обязан жить и умирать “только на службе отечеству”. А в армию призывали уже лиц от 17 до 45 лет, в том числе и рабочих, имевших броню. Заменить их Гинденбург приказал рабами с оккупированных территорий. И из одной лишь Бельгии пригнали 700 тыс. рабочих (что вызвало резкий протест США как нарушение Гаагских конвенций).

Для производства снарядов и патронов не хватало меди — и германские женщины по призывам правительства сдавали медную посуду. Оккупированные страны обобрали еще раньше — там действовали специальные команды, обыскивавшие дома и вывинчивавшие медные водопроводные краны, дверные ручки и т.п. Упала добыча угля — его некому стало добывать. Все, что удавалось выжать из шахт, шло на военные заводы, жилые дома не отапливались. В деревнях с населением 300 — 400 чел. насчитывалось по 20 — 30 погибших на фронте. А 40% мужского населения были в армии. Из-за нехватки рабочих рук, тягловой силы, удобрений урожайность снизилась до 60 — 40% довоенной. И при этом урожай еще и не могли собрать. Еще в 1915 г. были введены карточки на хлеб и обязательное его суррогатирование, а в 1916 г. появились карточки на масло, жиры, картофель, мясо, одежду. Была введена полная сдача сельхозпродуктов государству. Правительство попыталось провести и общегосударственный посевной план, но при существующем состоянии сельского хозяйства его выполнение оказалось нереальным.

Обеспечение карточек становилось все более скудным и все менее регулярным, что вызывало и внутренние трения. Например, Бавария и другие южные земли начали возмущаться, что много продовольствия вывозится на север страны. Как писали современники, “к концу 1916 г. жизнь для большинства граждан стала временем, когда прием пищи уже не насыщал, жизнь протекала в нетопленых жилищах, одежду было трудно найти, а ботинки текли. День начинался и кончался эрзацем”. Германия оказывалась в состоянии прокормить лишь 2/3 своих граждан. Некоторое улучшение вызвал захват зерна и скота в Румынии. Но их еще требовалось вывезти, что в румынских условиях было непросто, значительная часть трофеев погибла, а оставшимся приходилось делиться с союзниками. А война, прокатившаяся по Румынии, окончательно разрушила ее хозяйство, и после одноразового ограбления рассчитывать на поставки оттуда уже не приходилось. Так что вся добыча позволила лишь поддержать армейские пайки. Зимой 1916/17 г. в Германии не стало даже картофеля. Его заменяли брюквой, и эту зиму прозвали “брюквенной”. А к весне было произведено очередное урезание карточек, по ним теперь полагалось 179 г муки в день или 1,6 кг суррогатного хлеба на неделю. А недоедание вызывало падение производительности труда. Ослабленные люди болели, подскочила смертность. И становилось ясно, что если даже выдержит фронт, то следующую военную зиму Германия вряд ли вытянет. Людендорф писал: “Виды на будущее были чрезвычайно серьезны”, а “наше положение — чрезвычайно затруднительным и почти безвыходным”.

Положение германских союзников было еще хуже. Австро-Венгрия повысила возраст призываемых в ополчение до 55 лет, Турция — до 50. В Австро-Венгрии недоедала уже и армия, а ситуация в городах угрожала настоящим голодом. Росла инфляция, золотое обеспечение кроны упало в 47 раз. Обострились межнациональные противоречия. Венгрия, житница империи, не желала кормить “славян”. А Чехия, главная кузница вооружения, возмущалась, что “славян” морят голодом. Антивоенные настроения достигли такой остроты, что депутат парламента Адлер в качестве демонстрации протеста застрелил премьера Штюргля. Новый император Карл отправил в отставку Конрада, заменив “своим” человеком генералом Арц-фон-Штрауссенбергом, прежде командовавшим 1-й армией. И начал тайком от немцев искать пути к сепаратному миру, наводить контакты через военного атташе в Берне. Правда, уступки обещал большей частью за счет Германии — вроде отказа от Эльзаса и Лотарингии. Но готов был поторговаться и насчет “польского вопроса, части Галиции. Однако западным державам этого было уже мало, они подразумевали полное расчленение Австро-Венгрии. А потом о переговорах пронюхали немцы, и Карлу пришлось их свернуть.

А болгарский посол в Германии Ризов ездил в Стокгольм и подкатывался к послу Неклюдову, называя войну между русскими и болгарами “ненормальным явлением” и тоже выдвигая идею сепаратного мира. Неклюдов на контакт не пошел, подозревая, что это может быть очередной провокацией немцев. Не против сепаратного мира были и турки — им приходилось совсем плохо. Жизнь в Турции с 1914 г. подорожала в 20 раз. Дезертирство приняло катастрофические размеры. В конце 1916 г. только в зоне 3-й армии было задержано 13 тыс. дезертиров. А вали Сиваса взял на себя обязательство к весне выловить и вернуть в армию 30 тыс. И голод уже начался, от него уже умирали. В магазинах Стамбула стали продавать продукты только мусульманам. Вали Смирны, чтобы спасти бедноту, открыл общественную столовую на 15 тыс. чел., но тоже только для мусульман. Христианам — в основном грекам — предоставлялось погибать. В Стамбуле несколько раз происходили голодные бунты, были случаи убийства немецких солдат и офицеров как “неверных”, втянувших страну в это бедствие.

Конечно, и Антанта испытывала трудности, но куда менее чувствительные. Тем более что у англичан и французов лишь часть издержек и потерь ложилась на метрополии, а часть на колонии и доминионы (за время войны Франция мобилизовала в колониях 1,4 млн. чел., а Британия — 4,5 млн.). К началу 1917 г. силы Антанты превосходили Центральные Державы почти вдвое. На всех фронтах в них насчитывалось 14 млн. штыков и сабель против 7,3 млн. А со дня на день ожидалось вступление в войну США — в России об этом знали еще в декабре. Причем ускорить процесс помогли сами немцы. Главной проблемой Вильсона было настроить на войну общественное мнение и побороть оппозиционное президенту сенатское большинство. Но 16.1.17 г. министр иностранных дел Германии Циммерман направил своему посланнику в Мексике депешу, где сообщалось, что начало подводной войны может вызвать вмешательство США. Поэтому от посланника требовалось начать переговоры о вступлении в военный союз с Мексикой, чтобы ударила по американцам. Ей следовало посулить финансовую поддержку и пообещать “утраченные территории Техаса, Аризоны и Нью-Мексико”. Также предписывалось через мексиканцев попробовать вовлечь в антиамериканский союз Японию.

Сверхсекретная депеша была перехвачена англичанами, а германские дипломатические коды были того же типа, что морские, захваченные русскими на “Магдебурге”. И группа криптоаналитиков под руководством адм. Холла сумела расшифровать текст. А через несколько дней германский посол в Вашингтоне Бернсдорф запросил 50 млн. долл. на подкуп ряда конгрессменов, чтобы поддержали нейтралитет. Это тоже перехватили, предоставив расшифровки американскому правительству. Вильсон сперва придержал их, выжидая подходящий момент, а 1.3 депеша Циммермана была опубликована в газетах, вызвав бурю возмущения. Причем обещание Мексике территорий, отобранных американцами 70 лет назад, больше всего оскорбило южные штаты, которые в ходе войны симпатизировали Германии. Поиск контактов с Японией, главным американским конкурентом на Тихом океане, тоже стал убойным пропагандистским фактором. А запрос насчет денег для подкупа заставил прикусить языки сенаторов. 5.3 США объявили состояние “вооруженного нейтралитета”, что являлось лишь подготовительной стадией к войне. Было ясно, что и Греция недолго останется нейтральной, а это должно было в корне изменить ситуацию на Балканах, воевать греки умели куда лучше, чем румыны.

Что же касается России, то нередко бытующие представления, будто она “надорвалась” из-за своей “отсталости”, ни в коей мере не соответствует действительности. Наоборот, в годы войны страна совершила гигантский промышленный рывок — в масштабах своего времени, пожалуй, сопоставимый с рывком, совершенным СССР в 1941 — 1943 гг. Несмотря на потерю западных губерний, мобилизации в армию и другие проблемы, валовой объем продукции российской экономики не только не снизился, а вырос — в 1916 г. он составил 121,5% по сравнению с 1913 г. Причем если в начале века экономический подъем осуществлялся за счет сельского хозяйства, легкой, текстильной, добывающей промышленности, то теперь резко пошло в гору машиностроение. По подсчетам академика Струмилина, производственный потенциал России с 1914 до начала 1917 г. вырос на 40%. Производство машинного оборудования всех типов возросло более чем втрое (978 млн. руб. против 308 млн. в 1913 г.), а производство химической промышленности — вдвое. (См. напр. Сидоров Д.И. “Экономическое положение России в Первой мировой войне”, М., 1973).

Основное внимание, разумеется, уделялось вооружению. И здесь мы тоже наблюдаем поразительную картину. Если в 1915 г. Россия была вынуждена выпрашивать у западных союзников орудия и снаряды, а те кочевряжились, тыча ее носом в “отсталость”, то всего через 1,5 года наша страна в производстве артиллерии обогнала и Англию, и Францию! Вышла на второе место в мире (после Германии). Выпуск орудий увеличился в 10 раз и достиг 11,3 тыс. орудий в год. Начали уже производиться и тяжелые орудия (более 1 тыс. в год). Выпуск снарядов увеличился в 20 раз (составив 67 млн. в год). Российская промышленность изготовляла теперь в год 3,3 млн. винтовок (в 11 раз больше, чем до войны), 28 тыс. пулеметов, 13,5 млрд. патронов, 20 тыс. грузовых машин, 50 тыс. телефонных аппаратов. Возникло около 3 тыс. новых заводов и фабрик, а старые расширялись и модернизировались. Скажем, если Тульский завод производил в 1914 г. 700 пулеметов в год, то в 1916 — тысячу в месяц, в 1914 г. — 50 тыс. дистанционных трубок для артиллерийских снарядов в месяц, а в 1916-м — 70 тыс. в день.

Велось грандиозное дорожное строительство. Прокладывалось более 5 тыс. км железнодорожных магистралей, и из них половина была закончена. Количество железнодорожных и шоссейных веток, идущих к западным границам, удвоилось. В ноябре была завершена Мурманская железная дорога, связавшая Петроград с новым, построенным во время войны незамерзающим портом Романов-на-Мурмане (ныне Мурманск). В январе по ней открылось движение, и кончилась “морская блокада” России. Достраивалась Туапсинская железная дорога, открывающая путь в Закавказье не только через Дербент, но и по берегу Черного моря, через Сочи и Сухуми.

Конечно, такой грандиозный рывок требовал колоссальных вложений, и в советской литературе подчеркивалось, что страна влезла в долги и после войны неминуемо попадала в кабалу к западным державам, причем в подтверждение приводились даже точные цифры — что государственный долг России вырос на 23,9 млрд. руб. Но умалчивалась одна “мелочь” — структура этого долга. Так вот, из указанной суммы лишь 8,07 млрд. руб. составляли внешние займы. А остальное — внутренние. То есть и здесь львиная доля средств была получена за счет собственных ресурсов. Иностранцы действительно имели возможность для широкой финансовой экспансии в Россию — когда ей приходилось туго и она умоляла о кредитах. Но слишком мелочились и скаредничали, выделяя средства весьма прижимисто, после долгих торгов и согласований. Ну а россияне были людьми не бедными — чего ж не купить облигации займа, если и своей стране поможешь и вроде выгодно? Кстати, и оплата заказов наличными, в итоге, Россию отнюдь не разорила. Достаточно вспомнить, что огромный золотой запас еще сохранился. Из него большевики выплачивали контрибуцию немцам, потом Колчак за золото покупал оружие у американцев, и еще после этого изрядно оставалось в “золотом эшелоне”.

К кампании 1917 г. русские войска подготовились блестяще. Пользуясь зимней передышкой, Гурко провел реорганизацию вооруженных сил по тому же принципу, что год назад Германия, а потом и Франция. Только у немцев и французов в дивизиях стало по 3 полка, а в русских осталось по 4, но сами полки переводились с 4 на 3 батальона, а кавалерийские с 6 на 4 эскадрона. Это позволяло уменьшить накопление бойцов на переднем крае, снизить их потери. А ударная мощь дивизий сохранялась, поскольку у них оставалось то же количество артиллерии, а число пулеметных рот и их состав увеличивались, пулеметов в соединениях становилось в 3 раза больше. И повышался удельный вес артиллерии и пулеметов по отношению к пехоте. Вооружения теперь хватало, и за счет освободившихся четвертых батальонов с придачей соответствующих средств усиления создавалось 48 новых дивизий. А ожидалось еще 750 тыс. чел. свежего пополнения, и намечалось развертывание дивизий третьей очереди. Для сравнения отметим, что Германия, дойдя до призыва мужчин от 17 до 45 лет и оборонных рабочих, могла сформировать к весне лишь 13 новых дивизий.

В стратегическом резерве Ставки были созданы полки и бригады ТАОН — тяжелой артиллерии особого назначения. Стали производиться зенитные орудия. Их имелось больше 300, а там, где пока не хватало, использовались обычные трехдюймовки на станке Иванова — приспособленные для стрельбы по аэропланам. Большое внимание уделялось созданию траншейной артиллерии, минометов и бомбометов. К концу 1916 г. была разработана и после испытаний на фронте запущена в серийное производство отличная траншейная пушка калибра 1,5 дюйма. К весне должно было поступить по 2 таких пушки на каждый полк. Поступали в войска ранцевые огнеметы, уже запускались в производство автоматические винтовки. Для ближнего боя французы по бешеным ценам навязывали свои автоматические пистолеты, но Россия вышла из положения куда проще. Скопировали трофейный “маузер”, внеся в конструкцию ряд улучшений, и вскоре понаделали столько, что “маузер” даже стали считать русским, а не немецким пистолетом.

Возросла роль инженерных войск. В 1914 г. полагался 1 саперный батальон на корпус, теперь в каждой дивизии было по инженерной роте, а в корпусах инженерные полки из 2 батальонов, саперного и технического. Технический батальон состоял из 2 телеграфных рот и 1 прожекторной. В самостоятельные рода войск выделились войска связи, железнодорожные, автомобильные, броневые, воздухоплавательные, авиационные (прежде все они входили в инженерные). По авиации Россия догнала Германию и Францию, на фронте имелось 85 авиаотрядов — 1039 самолетов, в том числе эскадры тяжелых бомбардировщиков “Илья Муромец”. Причем это количество продолжало возрастать, так как отечественная промышленность довела выпуск аэропланов до 220 в месяц. Вскоре должно было начаться производство танков. Но если оно только готовилось, то более надежные и маневренные по тому времени броневики уже клепались вовсю. Они сводились во взводы из 3 машин — 1 с пушкой, 2 с пулеметным вооружением. 3 взвода составляли бронедивизион. По мере их производства планировалось придавать бронедивизионы кавалерийским дивизиям. То есть уже тогда русская военная мысль предвосхитила идею конно-механизированных соединений, которая была реализована в Великой Отечественной.

Боеприпасов для предстоящего наступления было заготовлено столько, что даже при полной остановке всех российских заводов хватило бы на 3 месяца непрерывного сражения. Впрочем, можно вспомнить, что оружия и боеприпасов, накопленных к этой кампании, потом хватило на всю гражданскую, и еще остались излишки, которые в 1921 г. большевики отдали в Турцию Кемалю-паше. В 1917 г. готовилось введение в армии новой формы одежды, более удобной и вместе с тем выполненной в русском национальном духе, что должно было дополнительно поднять патриотические настроения. Эта форма изготовлялась по эскизам знаменитого художника Васнецова — для солдат вместо фуражек предусматривались остроконечные суконные шапки-“богатырки” (те самые, которые потом назовут “буденновками”), красивые шинели с “разговорами”, напоминающими о стрелецких кафтанах. Для офицеров шились легкие и практичные кожанки (те, в которых будут вскоре щеголять комиссары и чекисты).

Да, победа казалась не за горами. И чтобы не оказаться неподготовленными к предстоящей мирной конференции, уже с декабря российское правительство начало предварительные проработки в этом направлении. Из отставки был призван экс-премьер Коковцов — считали, что он вместе с министром иностранных дел Покровским будет представлять страну на грядущих переговорах. Под руководством Коковцова поднимались архивы МИД, из них извлекались и изучались прежние трактаты, соглашения, протоколы, чтобы в нужный момент Россия была “во всеоружии”.

Конечно, и западные союзники не могли не оценить возрастающего могущества России. Снова меняли тон, начинали заискивать. Но вместе с тем и побаиваться. А ну как припомнят их недавнее поведение? А ну как помирятся с немцами за их счет? И принялись задабривать Россию. Англия поспешила наградить царя орденом Бани I степени и произвести в британские фельдмаршалы. Французы предпочитали более “весомые” изъявления дружбы. И тот же Палеолог, который в мае строил проекты отчленения территорий ослабевшей союзницы, теперь выступил инициатором противоположного плана — связать Россию выгодным для нее договором, чтобы обеспечить ее интерес к дальнейшему активному сотрудничеству. И в феврале было заключено секретное соглашение, по которому Россия признавала за Францией полное право на определение ее восточных границ, а Франция за Россией — полное право на определение ее западных границ. Секретным же соглашение было из-за того, чтобы не возмутились поляки, которым французы уже легкомысленно успели наобещать полный суверенитет, в то время как царь имел в виду автономию.

Несомненным признаком возрастающего авторитета России стало и то, что очередная, февральская межсоюзническая конференция Антанты впервые прошла не в Шантильи, а в Петрограде. Правда, делегации Франции, Англии и Италии прибыли на нее с совершенно неопределенными инструкциями, снова попытались отделаться общими фразами. Но Россия чувствовала себя куда более уверенно, чем прежде, и Гурко, взяв инициативу на себя, начал ставить вопросы так, что уклониться было уже невозможно. Например: “Должны ли будут кампании 1917 г. носить решительный характер? Или отказаться от окончательных результатов в течение года?” Естественно, все высказались за решительные действия. Ну а раз так — то давайте, мол, согласовывать. Кастельно снова было заикнулся, что неплохо русской армии начать пораньше, оттянуть на себя немцев. Гурко твердо ответил “нет”. Россия пораньше уже в прошлом году наступала — очередь за союзниками. А русские фронты начнут наступление 15.5, когда завершится формирование 50 новых дивизий.

И после споров все благополучно утрясли. Главный удар будущей кампании возлагался на французов и англичан — по плану Нивеля. Итальянцы пообещали очередное наступление на Изонцо. А от русского фронта требовалось активными действиями не допускать перебросок германских войск на Запад и нанести вспомогательные удары — которые на самом деле, по замыслам русского командования, и должны были стать главными. Потому что Алексеев, уже не слушая иностранных пожеланий и требований, планировал обрушить основную мощь российских армий на Австро-Венгрию. Добить ее до полного разгрома и развала. (И как показал опыт лета 17-го, достижение этой цели было вполне реальным). Основные силы сосредотачивались на Юго-Западном фронте, у Брусилова. Ему передавалась вся мощь тяжелой артиллерии особого назначения, значительная доля авиации, несколько резервных корпусов. Северный и Западный фронты готовили вспомогательные наступательные операции, участки которых предоставлялись на усмотрение главнокомандующих.

А на Юго-Западном главный удар наносили 7-я и 11-я армии — на Львов. На правом фланге Особая и 3-я армии, снова переданные Брусилову, наступали на Ковель и Владимир-Волынский, чтобы сковать собранную там германскую группировку. И с обходным движением на Сокаль — что позволяло создать угрозу охвата сильной оборонительной линии на Стоходе. 8-я армия в ходе перебросок в Румынию сдвинулась южнее — и теперь она наносила вспомогательный удар на левом фланге фронта. Одновременно содействуя и наступлению на Львов, и правому крылу Румынского фронта, которое тоже должно было атаковать. 9-й армии совместно с 8-й предстояло прорваться через Карпаты на Мармарош — Сигетт. Это выводило русских в Трансильванию, на коммуникации всей группировки противника в Румынии, и создавало предпосылки для ее освобождения. И для побед на Салоникском фронте. В общем, Австро-Венгрия, а с ней и все растянувшееся восточное крыло Центральных Держав, должны были посыпаться, как карточный домик. Для развития успехов Черноморский флот готовил Босфорскую операцию — для нее Колчаку была передана особая пехотная дивизия “ударного типа” под командованием ген. А.А. Свечина, специально готовившаяся к десантным действиям, это была первая русская морская пехота. Считалось, что к удару на Константинополь удастся привлечь англичан, а может, уже и американцев — чтобы предпринять наступление и со стороны Эгейского моря. А в Месопотамии продолжалась совместная операция Баратова и Мода — их войска, соединившись, должны были двинуться на Мосул и дальше в “подбрюшье” Турции.

Общий оперативный план весенней кампании был утвержден Ставкой 6.2. Армии уже начали сосредотачиваться для предстоящих им действий. Обеспечение их было на порядок лучше, чем перед любым другим сражением Первой мировой. Солдаты и офицеры горели решимостью победить. Брусилов писал, что войска “были в твердом настроении духа, и на них можно было надеяться”. Подтверждал это и французский генерал Кастельно, посетивший фронт 20.2: “Дух войск показался мне превосходным, люди сильные, хорошо вытренированные, полные мужества, с прекрасными светлыми и кроткими глазами…” По прогнозам Брусилова, война должна была кончиться в августе 1917 г…

Но… помните повесть Б.Л.Васильева “Завтра была война”? Люди заняты своими насущными проблемами, кипят страсти, строятся планы, и кажется — нет ничего важнее. И вдруг вторгается нечто новое, и все перечеркивает, ломает, внезапно меняется сама система жизненных ценностей и координат. Вот так случилось и в России. Потому что “завтра была революция”. Людендорф вспоминал: “Сколько раз я мечтал о том, что русская революция облегчит наше военное положение, но эти чаяния всегда оказывались воздушными замками; теперь революция наступила, и наступила внезапно. Огромная тяжесть свалилась у меня с плеч. Тогда я еще не считал возможным, что в дальнейшем она подорвет и наши силы”.