Первые успехи царизма на Дальнем Востоке (1895–1896 гг.)
1. Дипломатические соглашения 1895–1896 гг.
Само собой разумеется, что выступление Германии, России и Франции против Японии имело целью отнюдь не охрану «неприкосновенности» Китая, а подготовку почвы для получения компенсации от «благодарного» китайского правительства. На этот раз речь пошла бы не о каких-либо торговых договорах, которые «открывали» бы новые «порты» для иностранной торговли, а о специальных соглашениях относительно ввоза в Китай иностранного капитала в промышленных целях.
Для Китая начиналась новая эра империалистической эксплоатации, железнодорожного и промышленного предпринимательства на основе широкого банковского участия и посредничества и национальных монополий — время борьбы великих держав за «сферы влияния» и за концессии. Отклоняя Николая от двух прямых аннексий (на крайнем севере Маньчжурии между Сретенском и Благовещенском и по северо-восточному побережью Кореи, как подсказывал Лобанов), лишь бы не уступить Японии Маньчжурию, и, очевидно, резервируя ее для русского капитала, Витте ввергал царизм в самое пекло этой империалистической борьбы.{55} [41]
Нет ничего удивительного в том, что это решительное выступление царской дипломатии предварялось и сопровождалось в России сочувственным хором воинствующих мотивов в официозной и рептильной реакционно-помещичьей печати, вроде «Гражданина», «Света», «Московских ведомостей» и «Нового времени». Не отставали от нее в этом вопросе и биржевые круги. Еще с января 1895 г. «Новости» ратовали за необходимость вмешательства держав с целью «парализовать» успехи Японии, и тут же заодно предлагали воспользоваться «вполне удобным случаем» — «разом и без хлопот покончить с Китаем, разделив его между главными заинтересованными европейскими державами». Но ничем по существу, кроме разве крикливо-патриотической формы, не отличалось отношение к текущим задачам царской политики на Дальнем Востоке и буржуазно-либеральной «профессорской» прессы («Русских ведомостей» и «Русской мысли»). Трактуя, например, о желательности, в связи с Сибирской ж. д., «оживления» Сибири «своевременными реформами» в духе «законности» для охраны «частной предприимчивости», «Русская мысль» (в марте 1895 г.) находила «основания думать, что новорожденному японскому шовинизму не будет предоставлено широкое поле действия» — в «твердой и благоразумной политике нашего отечества». Прямо высказываясь за «желательность» вмешательства держав для ревизии Симоносекского договора, тот же орган (в апреле) пробовал оспаривать и оставленный в покое царской дипломатией пункт о «независимости» Кореи, ибо «в таком случае (т. е. если бы Корея была объявлена «независимой» и фактически подпала бы под влияние Японии, — Б. Р.) исчезла бы надежда приобрести незамерзающий порт на Великом океане». Это, впрочем, не помешало «Русской мысли» (в мае 1895 г.) приветствовать «полный успех» тройственного ультиматума, «предоставлявший теперь возможность путем дипломатических переговоров [42] приобрести незамерзающий порт... и укрепить вполне наше политическое и военное положение». А из «Русских ведомостей», в продолжение той же мысли, достаточно будет прибавить аналогичное пожелание «поднять промышленные силы нашей тихоокеанской окраины и тем прочнее установить свой престиж в Азии и облегчить путь своей культурной задаче» (15 апреля 1895 г.).{56} Как видно из этой короткой справки, Витте добивался описанного решительного шага от царской дипломатии, имея за спиной достаточно разнообразную «общественную» поддержку — хотя бы и с оговоркой, что для того времени приходится в известной мере считаться с весьма условной «свободой» внешнеполитических высказываний в тогдашней периодической прессе.{57}
Однако ближайшую задачу в намеченном плане царская дипломатия видела пока не в поспешном приобретении порта, а в том, чтобы добиться от китайского правительства разрешения на прокладку железнодорожного пути до Владивостока, взамен трудного и пустынного тогда амурского участка, — по Маньчжурии. Задача эта была потруднее, чем у французов, добывших (в июне 1895 г.) согласие Китая на продолжение своих Аннамских ж. д. в провинцию Юньнань и монополию на рудники в Юньнани, Гуанси и Гуандуне; то было как никак на юге, вдали от Пекина, а здесь, в русском притязании, противники России могли увидеть угрозу самой столице Китайской империи.{58}
Витте предупреждали и свои — приамурский генерал-губернатор генерал Духовской и директор азиатского департамента министерства иностранных дел граф Капнист, — что он предпринимает неслыханный и связанный «с громадным [43] политическим риском» опыт «военно-этапной» дороги по чужой территории, что дело никак не обойдется без военного занятия Маньчжурии, что, наконец, оно никак не связано с экономическими интересами русского капитала сейчас и что последнему с Маньчжурией нечего будет и делать. Но подобные возражения, коренившиеся в феодальной ограниченности, не считавшейся с наступлением новой империалистической эры, Витте парировал, как истый империалист (в записке 31 марта 1896 г.), указаниями на то, что «между главнейшими европейскими державами, а также и Японией идет напряженное соперничество из-за экономического и политического влияния над странами Востока, и наши соперники (Англия, Франция, Германия и Япония) напрягают все усилия к тому, чтобы прочно утвердить свое влияние в Китае» посредством «получения от пекинского правительства различных привилегий», «железнодорожных концессий, а также подрядов на поставку железнодорожных материалов». Витге отсюда и делал вывод, что «при таком положении дела Россия по необходимости должна следовать образу действии я своих экономических соперников», во избежание того, чтобы в их руки не попали «главнейшие железнодорожные линии северных провинций Китая, не исключая и Маньчжурии».{59}
Витте отстаивал здесь превентивную политику, учитывавшую и предвосхищавшую будущие возможности и потребности русского капитализма в перспективе именно его империалистического развития. А на текущий день у него был уже и первый показательный пример, внушавший надежду, что аппарат крупнейших русских банков способен мобилизовать капитал вслед строящемуся Сибирскому пути: как раз в мае 1895 г. образовалось Российское золотопромышленное общество с капиталом в 5 млн руб. на 60% из русских акционеров, с двумя крупнейшими банками (СПб.-Международным [44] и Учетно-ссудным) во главе, и на 40% из французских банкирских домов и контор — для работы по всему протяжению Сибири.{60} Почему бы не пошел русский капитал теперь на дешевый желтый труд по пятам и Маньчжурской ж. д.? И почему бы не организовать под эгидой самодержавия и иностранный капитал, и тем заинтересовать его в дальнейших политических успехах царизма на Дальнем Востоке?
Действительно, как состояние денежного рынка в мировом масштабе, так и обострение политической активности империалистических держав к моменту, о котором идет речь, оказывались весьма благоприятны для большой игры, которую в помощь официальной дипломатии самодержавия повел тут министр финансов.
Китайское правительство тотчас после Симоносекского мира вышло на берлинский, парижский и лондонский денежные рынки в поисках большого займа для уплаты Японии издержек войны. Именно антагонизм названных национальных рынков помог русскому правительству вмешаться в дело и облегчить французские условия займа предложением русской правительственной гарантии уплаты процентов Китаем. Уже в июне 1895 г. Китай имел французский заем в 100 млн руб. и, только благодаря русской гарантии, избежал учреждения интернационального контроля над своими финансами, как проектировали было (по образцу Турции и Египта) вначале заправилы французской, германской и английской групп.{61} А вслед затем сейчас же французские банки — участники займа — были вовлечены в Петербурге в дело организации Русско-Китайского банка, который должен [45] был развернуть работу на всем пространстве к востоку от Урала и особенно в Китае. Из основного капитала банка в 6 млн руб., 5/8 брали на себя парижские банки и 3/8 — СПб.-Международный банк, связанный с германскими банками. Руководство банком сохранялось, однако же, за русским правительством, так как французы получили только 3 из 8 мест в его правлении, а пятеро русских фактически были назначены министром финансов. Французам была обещана зато полная правительственная поддержка банку в случае каких-либо международных затруднений на территории Китая. Вместе с французским Индо-Китайским банком, действовавшим уже на юге Китая, Русско-Китайский банк, раскинувший сразу же свои отделения в Пекине, Шанхае и Ханькоу (центре русской чаеторговли), явился нешуточным орудием политического франко — и русско-английского соперничества в борьбе за восточные рынки.{62}
В первую очередь через Русско-Китайский банк только и оказалось возможным провести дело о маньчжурском звене Сибирского пути. Весна 1896 г., когда Витте удалось получить согласие приехавшего в Петербург Ли Хунчжана на проведение Китайской восточной ж. д., была вообще временем больших успехов русской дипломатии, не желавшей довольствоваться уже одним только «коридором» к Владивостоку. В одни и те же дни в мае — июне 1896 г. в Петербурге спешили закрепить все возможные исходные пункты программы-максимум относительно Дальнего Востока — в переговорах одновременно с Китаем, Японией и Кореей — с тем, чтобы начисто исключить возможность вторичного появления Японии на материке.
С Китаем был подписан союзный договор (22 мая ст. ст.) о русской военной поддержке ему и Корее против Японии на условии предоставления Русско-Китайскому банку концессии на постройку железной дороги к Владивостоку по маньчжурской территории (о русской правительственной [46] ж. д. китайцы и слышать не хотели).{63} С Японией, при содействии французов, был подписан договор (28 мая ст. ст.) о совместном протекторате над Кореей, т. е. о лишении Японии преимуществ фактического военно-административного господства в Корее, доставшихся ей в 1894–1895 г., и о признании руссофильского корейского правительства, образовавшегося под давлением России в начале 1896 г.{64} С Кореей же состоялось секретное от Японии соглашение о введении русского военного инструктажа и русского руководства финансовым управлением страны (июнь).{65} Наконец, если на этот раз никак не было оформлено право на проведение ветви от магистрали КВжд к одному из южноманьчжурских портов, то не потому, что об этом и не заговаривали (Витте затрагивал этот вопрос с Ли Хунчжаном), а потому, что не захотели принять для нее узкую колею, как настаивали китайцы. Когда же вскоре в Корее кто-то из иностранцев получил концессию на узкоколейку, из Петербурга потребовали [47] не строить дорог с нерусской колеей и в Корее.{66} Было ясно, что царизм имеет в виду укрепить свое влияние в Маньчжурии и в Корее — в первую очередь при помощи сплошной железнодорожной сети и банков (для Кореи проектировался тогда тоже свой банк).
Русско-Китайский банк и образованное им Общество КВжд, работая параллельно, фактически и должны были осуществить «экономическую аннексию» (Ленин, соч. т. XIX, стр. 208) очерченного района. Русское правительство купило у банка все акции Общества (на 5 млн руб.) и в дальнейшем брало на себя все облигационные займы, выпускавшиеся Обществом для ведения постройки и эксплоатации дороги (до русско-японской войны казна, таким образом, вложила в КВжд до 400 млн руб.). Но банк оставался банкиром дороги, и между ними с самого начала установилась прямая организационная связь благодаря тому, что в правлениях обоих сидели в большинстве одни и те же люди, фактически назначенные министром финансов.{67} Комбинат дороги и банка составил на чужой территории как бы государство в государстве — со своими судами, военной охраной, населенными пунктами городского и сельского типа, денежными знаками, железнодорожными тарифами, школами, даже таможенной привилегией, в силу которой товары, следующие по ж. д., уплачивали в китайскую казну только 2/3 обычной пошлины. Развивая в любом виде свои подсобные предприятия и свое основное дело, этот созданный царизмом мощный экономический организм для борьбы с иностранной конкуренцией вооружен был всеми средствами экономического и внеэкономического принуждения.
2. Царизм в 1895–1896 гг.
Русское правительство, вовлекая в свои планы интернациональный финансовый капитал и переплетая его с русским, [48] казенным и частным, выходило на восточный империалистический рынок в империалистической облицовке самого новейшего типа. Резко оборвав притязания японского военно-феодального империализма, покусившегося на территориально-политический раздел Китая, самодержавие вместе с европейскими империалистами приступило к экономическому разделу Китая во всеоружии «мирных» методов банковских соглашений и открыто отказавшись от каких-либо территориальных «грубых захватов». Однако, применяя методы финансового закабаления, царское правительство располагало возможностью в любой момент выступить здесь во всей красе своей феодальной природы, используя по смежности границы, наряду с финансовой монополией, и монополию своей военной силы.
Правда, это было время крупных успехов российского капитализма, вступившего в фазу бурного промышленного подъема и на путь структурных изменений империалистического типа. Это было время, когда под аккомпанемент помещичьих ламентаций по поводу безнадежного падения вывозных цен на хлеб, за все предшествующее пятилетие вынувшего из помещичьего кармана ок. 40 млн руб., и по поводу промышленно-покровителъственной тарифной политики министерства финансов, еще при Вышнеградском (1887–1892) ставшего, к великому ужасу русского помещика, «купеческим» органом, — в 1896 г. в дни всероссийской торгово-промышленной выставки в Нижнем-Новгороде газета «Волгарь» похвалялась, что теперь русское «третье сословие» — «единственно сильное в наше время» и что «оно все может».{68} Это было время, когда Витте (по оценке одного из [49] крупнейших и влиятельнейших представителей тяжелой промышленности) «начал в 1895 г. выходить на разумный финансовый путь», приступив к введению золотой валюты, и добился в самом начале 1897 г. окончательного решения этого вопроса, несмотря на тихий саботаж правого крыла тогдашнего Государственного Совета, а, наоборот, русские предводители дворянства подавали царю против Витте особую записку.{69} Это было время, когда при наличности 11 действовавших механических и металлургических заводов находилось в разгаре постройки еще 14 предприятий того же рода, из них 9 металлургических.{70} Тогда же и «Биржевые ведомости» (январь 1896), отмечая «расширение биржевого дела» и «увеличение барышей», банков, «несомненно хорошо» поработавших в 1895 г., подчеркивали, как новость, что банки, «занимавшиеся эмиссионной деятельностью», являются уже «не только восприемниками новых предприятий», а «уже отчасти фигурируют, отчасти еще только собираются фигурировать в роли банкиров вновь создаваемых предприятий».{71}
В это же время происходила энергичнейшая мобилизация средств в кассах царизма. Он, во-первых, располагал теперь 300 млн вкладов в сберегательных кассах (против 150 млн руб. — в 1891 г.). Он, во-вторых, довел свой бюджет к 1890 г. до полутора миллиардов (против неполного миллиарда [50] в 1891 г.). В-третьих, он дождался, наконец (в 1895 г.), первой чистой прибыли (в 2 млн) от эксплоатации железных дорог, потом возраставшей и дальше (13 млн в 1898 г.). Наконец, он уже начал пожинать первые бюджетные плоды от введения винной монополии, медленным темпом пущенной в ход в 1894 г. Не мудрено, что отмеченная выше пассивная позиция, занятая царизмом в персидских делах в 1890 г., сменилась в 1895 г. приобретением от правительства шаха концессии на учреждение Учетно-ссудного банка Персии, начавшего успешную борьбу с английским Шахиншахским балком (работавшим там с 1889 г.), и от прежних опасений не осталось и следа.{72}
Правда, вместе с тем надо сказать, что и состояние сухопутных вооруженных сил царизма в данный момент не позволяло особенно выпячивать военно-феодальные его инстинкты в области внешней политики. На сессии 1896/97 г. в Государственном Совете открыто докладывалось о том, что в распоряжении военного ведомства нет еще переносных железных дорог, запасы продовольствия в приграничных местностях не превышали 1/2 всей потребности, запасы консервов были еще только в самом зачатке, походных кухонь не было вовсе, половина армии расположена была вне казарм на частных квартирах, налицо было только 50% необходимого унтер-офицерского состава и на перевооружение артиллерии (к которому на деле еще не было приступлено) требовалось не менее 5–6 лет.{73} [51]
Все это так. Но дальше — дальше шли уже всякие феодальные «но». Им, разумеется, «несть числа», и они полностью сохраняли свою силу и в данный момент. Из них отметим на выдержку три — из хроники тех же 1895 и 1896 гг.
За это время самодержавие, в лице только что занявшего престол Николая II, успело наглядно продемонстрировать всю свою сущность в двух публичных выступлениях.{74} Одно — относится к 17 января 1895 г. Оно произошло на большом приеме в Зимнем дворце, где среди прочих депутаций, собравшихся приветствовать молодого царя, были представители помещичьих земств, причем тверское земство позволило себе в своем адресе сделать совсем робкий намек на конституционные пожелания. Один из присутствовавших провинциальных помещиков так описал поведение царя на этом приеме: «вышел офицерик, в шапке, у него была бумажка; начал он что-то бормотать, поглядывая на эту бумажку, и вдруг вскрикнул: «бессмысленными мечтаниями!». Тут мы поняли, что нас за что-то бранят. Ну, к чему же лаяться». Таково было простецкое впечатление от этой первой речи царя по политическому вопросу, в которой утверждалась незыблемость исконной природы царизма. По-своему ту же позицию заняла на приеме и «молодая императрица»: она «держалась, словно аршин проглотила, и не кланялась депутациям». Если в таком именно виде записан был этот эпизод в дневнике графа Ламсдорфа, давнего служаки царского дипломатического ведомства и будущего (в 1900–1905 гг.) министра иностранных дел того же Николая, то можно думать, что эпизод этот не мог пройти незамеченным и в широком кругу иностранных дипломатических представителей при петербургском дворе. Глядя на все сквозь призму этого круга, Ламсдорф в своих записях болезненно относился ко всякий нарушениям дипломатического приличия.{75} [52]
Второй раз самодержавие показало себя в более крупном масштабе во время Ходынской катастрофы в майские дни коронационных торжеств 1890 г. в Москве. Задумав отпраздновать коронацию с небывалой помпой и отпустив на это дело 22 млн руб. (вместо 11 миллионов, истраченных на коронацию Александра III в 1883 г.), дворцовая клика пожелала продемонстрировать всему свету преданность «простого народа» своему феодальному владыке — «царю батюшке», «Vaterchen», как иронически постоянно именовал Николая в своих пометах Вильгельм II. Для этого и были стянуты на Ходынское поле тысячные толпы приманкой зрелищ и «царских подарков», причем в образовавшейся давке, за отсутствием какой-либо толковой организации на месте, погибли десятки сотен людей. А когда давка кончилась — полиция ограничила свою задачу вывозом груд трупов полными возами в наскоро вырытые свальные ямы. Ничего не меняя в церемониале, весь царский сонм как ни в чем не бывало с утра присутствовал на ходынском «гулянье», а вечером в тот же день царь танцовал на балу у французского посла. Попытка самодержавия привлечь «массу» обнаружила только глубоко пренебрежительное, барское, крепостническое отношение к ней всей феодальной верхушки и кончилась срамом. В обоих описанных эпизодах «азиатский» стиль российского царизма выступил в неприкрашенном виде.{76}
Что этот режим, в целях самосохранения, попытается опираться не только на латифундии, но и на экономическую силу передового финансового капитала, этому налицо были признаки, как мы видели, и теперь. Но что он же попытается сохранить за собой, при этом, свободу действий и в традиционном феодально-империалистическом стиле, — и тому были признаки налицо в 1896 г.
В том самом заседании Государственного Совета (1896), [53] где докладывалось о состоянии сухопутных войск, обнаружилось, что морская программа, намеченная еще при Александре III, не только была количественно выполнена, но по некоторым статьям была номинально значительно и перевыполнена. Вместо намеченных к 1896 г. 24 новых судов первых двух рангов, было построено 48 судов и вместо 12 миноносцев — целых 62.{77}
Такова была морская материальная база царизма в момент, когда осенью 1896 г. «армянская резня» в Константинополе вызвала английское предложение передачи вопроса о реформах в Турции на разрешение конференции послов великих держав в Константинополе. 17 ноября 1896 г. Николай одобрил представленный русским послом Нелидовым проект захвата Босфора соединенными действиями дессанта и флота, как только он, Нелидов, даст о том шифрованную депешу командующему черноморского отряда. Как видим, царизм готов был совершить этот решительный шаг, совершенно не считаясь с одновременно проводившейся громоздкой империалистической комбинацией на Дальнем Востока и вопреки явно выраженному тогда же неодобрению своего французского союзника. II если проект отпал, то дело было тут не только в возражениях, оставшихся лишь «отдельным мнением» Витте, а в технической неготовности морского ведомства к одновременной переброске всего назначенного для операции дессанта в такой срок, чтобы опередить неизбежный контр-маневр со стороны английской средиземноморской эскадры. А рисковало здесь самодержавие не чем-нибудь, а европейской войной.{78}
При таких условиях и позиция, занятая к этому моменту Россией на Дальнем Востоке, была такова, что никто с уверенностью [54] не мог предсказать (да и в русских правительственных кругах, как увидим, не было четкости в этом вопросе). — на какой грани там остановится Россия в своем движении.
Переход русского капитализма в империалистическую стадию, открывавший, казалось, царизму блестящие перспективы, отмечен грозными для них обоих (капитализма и царизма) первыми победами революционного марксизма под руководством Ленина — организацией славного «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и знаменитым стачечным выступлением 30 000 петербургских рабочих, протекавшим под сильным организационным влиянием «Союза борьбы» и, после Ходынки, на три недели (24 мая — 17 июня) омрачившим политический горизонт самодержавия необычной организованностью и упорством. А дальше, нарастая из года в год, рабочие стачки принимают все более ярко выраженный политический характер. [55]