Царизм в борьбе за «сферы влияния» в китае (1897–1899 гг.)
1. Аренда Ляодуна
Когда в начале 1897 г. русский министр иностранных дел (Муравьев) лично побывал за границей, чтобы ориентироваться в европейской международной конъюнктуре, он нашел ее как нельзя более благоприятной для России как в европейских, так и в дальневосточных делах.
Босфорская затея, правда, была пресечена в Париже вежливой угрозой предупредить о ней Англию, под видом конфиденциального запроса, как та отнеслась бы к желанию царя занять Константинополь. Зато в остальном самодержавию предоставлялся полный простор. В Париже просто исходили из готовой мысли, что Россия теперь полная хозяйка как в Маньчжурии, так и в Корее, и просили только «о даровании некоторых льгот французской промышленности» в обеих этих странах. В Берлине сам Вильгельм II торжественно заявил Муравьеву: «если бы вам даже пришлось стянуть все ваши войска на Восток, преследуя политические, согласно с вашими интересами, цели, то я не только не нападу на Францию, но не допущу, чтобы кто-либо в Европе двинулся — вот, что я понимаю под обещанием своим обеспечить ваш тыл». А главное, как во Франции, так и в Германии, Муравьев «нашел одинаковую ненависть к [56] Англии» и «решение всеми силами противодействовать ее интригам».{79}
Естественно, что при таком расположении империалистских сил, надо было ждать, что на Дальнем Востоке выдвинется теперь на первую очередь вопрос, где и когда русское правительство возьмет себе незамерзающий порт: в Корее ли (и в Японском или Желтом море) или в Маньчжурии? Или, может быть, на Шаньдунском полуострове, например, Цзяо-чжоу, о котором шли слухи, что Китай собственно уже сдал его России в аренду на 15 лет? И будет ли Россия брать порт, как только подвернется тому удобный дипломатический случай, или педантически выждет окончания постройки магистрали КВжд, т. е. отложит вопрос приблизительно до 1902 г.?
Хорошо известна роль, какую сыграла Германия в выборе момента решения этого вопроса — своим захватом Цзяо-чжоу.{80} Вопрос этот решился даже до приступа к строительным работам на магистрали КВжд, в конце 1897 — начале 1898 г., и решился в пользу Порт-Артура — в отдаленнейшем уголке южной Маньчжурии на Ляодунском полуострове у самого входа в Печилийский залив. С точки зрения русско-китайского союзного договора 1896 г. выбор и времени и места был сделан безупречно: иначе и помыслить было нельзя защищать Китай от нападения японцев (а что они нападают «внезапно», показала минувшая японо-китайская война), как заслонив своими, русскими силами Пекин и с суши и с моря.{81} Какова была бы в противном случае роль русского флота, на 5 месяцев в году запертого во льдах Владивостока? [57]
В настоящее время отброшена уже простенькая легенда о том, что де Николай спасовал перед Вильгельмом при свидании летом 1897 г. и разрешил тому занять Цзяо-чжоу в Шаньдуне, а когда в ноябре того же года Германия заняла этот порт, то царь, вместо того чтобы заставить Вильгельма уйти оттуда, взял да и испугался, как бы теперь не захватили Порт-Артур японцы или англичане, и приказал захватить Порт-Артур (а отсюда де и пошло дело к русско-японской войне, ибо только политика «захватов» и может повести к войне, как утверждал автор этой легенды, Витте, а за, ним и вся либерально-буржуазная печать, заметавшая впоследствии следы собственной прикосновенности к этому захвату в 1895–1896 гг.).{82}
Теперь известно точно, что, во-первых, Николай не мог разрешить или не разрешить Вильгельму занять Цзяо-чжоу, так как и прав-то на этот порт не имел никаких, и что, во-вторых, дипломатические попытки удержать Вильгельма сделаны были, но действия не оказали, так как Вильгельм попросту был уверен, что Россия, поставленная лицом к лицу, как он выразился, с «абсолютными фактами», не начнет войны с Германией из-за Цзяо-чжоу.{83} Далее известно теперь не менее точно, что, если Витте и удалось убедить Николая в 1895 г. отказаться от корейского порта и обеспечить себе свободные руки в Маньчжурии, то только благодаря поддержке Вильгельма, который тотчас же и заявил, что делает он это в расчете на «благодарность» Китая и России, сам имея в виду приобретение порта в Китае, — и с самого 1895 г. повел об этом переговоры в Пекине.{84} И вообще дело вовсе не стояло так, что де Николай, захватив Порт-Артур, неосторожно поднял [58] на дыбы англичан и японцев и расстроил дружеские отношения с китайцами, а что де Витте вел дело так, что никакими конфликтами тут и не пахло. Иными словами, будто «мирная» империалистическая линия политики Витте здесь была перебита воинствующей, «захватнической», «феодальной».{85}
На самом деле требование о передаче Ляодуна в аренду России (на 25 лет) не было еще даже и предъявлено, а между тем царская дипломатия — под давлением Витте и неподдельного представителя частно-капиталистических банковских интересов в правлениях Русско-Китайского банка и Общества КВжд, известного тогда банковского дельца А. Ю. Ротштейна, зятя Ротшильда. — уже успела, после весенних успехов 1896 г., проявить такую активность, что заявка на Порт-Артур, предложенная министром иностранных дел Муравьевым, явилась в данный момент лишь тем минимумом, на котором удалось добиться компромиссного соглашения всех заинтересованных держав. А что брать тогда и [59] этот минимум царскому правительству могло быть по стратегическим и политическим соображениям, с чисто империалистической же точки зрения, нецелесообразно или опрометчиво — это уже другой вопрос.{86}
В 1896–1897 гг. перед царской дипломатией стояли выдвинутые соглашениями 1896 г. вопросы об экспансии как в Корее, так и в Маньчжурии. Если бы — как думали в русском министерстве иностранных дел — не пугаясь некоторых затрат, энергично приняться за дело в Корее, то политических трудностей там встретилось бы меньше, чем в Маньчжурии. На пути и там стояли японцы, господствовавшие в торговле, и англичане, державшие в своих руках управление королевскими доходами. Корейское же правительство (после японско-китайской войны 1894–1895 гг.) полностью находилось под влиянием России, боялось возвращения японской диктатуры и готово было передать военное и финансовое управление страной в руки русских и пустить против японских банков русский банк, а французские и американские компании, получившие концессии на железные дороги, готовы были перепродать свои права России. Однако экономически Корея не представляла тогда соблазна для русского банковского капитала, (за «ничтожностью русской торговли»), и Ротштейн, без которого Витте воздерживался предпринимать [60] там решительные шаги, не обнаруживал интереса серьезно ангажироваться в корейские дела.{87}
Зато в Маньчжурию углубляться остерегалось именно министерство иностранных дел, предвидя бурю со стороны китайцев и осложнения со стороны англичан. А наоборот, Ротштейн (а вслед за ним и Витте) склонен был форсировать и расширение прав и привилегий банка, и приобретение выхода для КВжд в Желтое море, и загиб проектируемой магистрали КВжд поближе к богатым районам на севере южной Маньчжурии. Наконец, Ротштейн же обнаруживал нетерпение заручиться согласием Китая на специальную ветвь от КВжд к Пекину. И вот, замедляя несколько темпы в Корее, Витте (через директора Русско-Китайского банка, кн. У. Ухтомского) на свой риск и страх, по секрету от Муравьева, летом 1897 г. поверг в величайшее волнение пекинское правительство предъявлением ему этой своей, банковской, «империалистической» маньчжурской программы и явственно нанес удар той видимости дипломатической «дружбы», под знаком которой шли пока что русско-китайские отношения после Симоносекского мира. Китайцы не только отказались на этот раз пустить русских дальше «двора» «в самые комнаты, где у нас жены и малые дети» (как говорил Ухтомскому Ли Хунчжан), но и бросились искать защиты у англичан, спешно предложив им принять участие в постройке железной дороги от Пекина в глубь Маньчжурии наперерез русским и допустив английский капитал (Причарда Моргана) к геологическим разведкам по всей южной Маньчжурии.{88}
Только оступившись таким образом на маньчжурском направлении, Витте решил (в октябре 1897 г.) поднажать на тихо двигавшиеся корейские дела: дал ход проекту учреждения Русско-Корейского банка, занялся исследованием [61] бухт на западном побережье Кореи и добился изъятия из рук англичан управления корейских таможен и передачи их в русские руки.{89}
Эта игра на реванш в Корее была уже в полном разгаре, когда подоспел эпизод с убийством христианских миссионеров на Шаньдунском полуострове, когда германский флот в порядке репрессалии (2–14 ноября 1897 г.) занял Цзяо-чжоускую бухту, а германское правительство решило использоватъ этот эпизод для захвата всего Шаньдуна.
Но не успел еще русский флот войти в Порт-Артур, а дипломатия Витте, между тем, уже готовилась вернуться к обсуждению в Пекине маньчжурских дел, обещая вмешаться в германо-китайский конфликт на стороне Китая. — как Ли Хунчжан обратился (2 декабря) лично к Витте с просьбой о займе в 100 млн руб. (для второго взноса по японской контрибуции).{90}
Наивно рассчитывая (неведомо, какими средствами) удалить немцев из Цзяо-чжоу и нажить тем самым политический капитал у китайского правительства для продвижения все тех же маньчжурских дел, Витте рвал и метал против задуманного (еще 14 ноября) Муравьевым ввода русской эскадры в Порт-Артур. Но когда явилась вдруг возможность мирным путем пустить в ход банковскую маньчжурскую программу под залог просимого займа, Витте потребовал от Китая не только порта,{91} но и железнодорожной и промышленной монополии для русского капитала во всей Маньчжурии и в Монголии и контроля над всеми таможенными [62] доходами и соляным доходом в Маньчжурии. На языке того времени это означало захлопнуть «дверь» иностранному промышленному капиталу в названные области — начисто исключить их из мирового торгового оборота. Именно это-то требование и привело Англию, как тотчас же публично заявило ее правительство, к «твердому решению любой ценой и, если нужно, силою удержать китайский рынок открытым для себя». И в последовавшем затем англо-русском дипломатическом турнире предметом спора для обеих сторон был заем, из-за описанных его политико-экономических условий, а вовсе незанятые тем временем (3 декабря) русской эскадрой Порт-Артур и Далянь-вань.{92}
Но так как Япония тоже заняла воинственную позу в. эти критические недели декабря и января (1897–1898 г.), а англичане убеждали ее направить свое внимание не на, Ляодунский полуостров (не имея ничего против пустить, русских в эту ловушку), а на Корею, то в итоге, когда во избежание войны с Англией, в Петербурге решили итти на соглашение, оно состоялось на условии отказа России от китайского займа (т. е. от монгольско-маньчжурской монополии) в пользу Англии, и от экономического наступления в Корее в пользу Японии. И для царской дипломатии в обоих ее, «империалистическом» и «феодальном», вариантах очистилась возможность вырвать у всеми покинутого теперь китайского правительства, правда не без взяток, согласие на [63] уступку Ляодуна и на постройку к нему южной ветви КВжд, (15 марта 1898 г.).{93}
Как видим, в этой домашней стычке двух русских внешнеполитических линий — «мирной» и «захватнической» — верх взяла вторая; но спор решался здесь под давлением и при содействии заинтересованных империалистических держав (Германии и Англии), предпочитавших использовать грубое «ребячество» царя, чем дать сделать лишний «мирный» гигантский шаг в китайские рынки дипломатии русского капитала.{94} [64]
Это не означало еще в глазах Витте окончательного крушения его монополистической программы относительно Маньчжурии и тем более каких-либо ограничений за пределами маньчжурской зоны. Еще целый год после того Витте, повелительно ссылаясь на интересы Русско-Китайского банка и в частности французских его акционеров, протаскивал эту империалистическую линию — вопреки сопротивлению военных и феодальных членов правительства. Он решительно восстал против предложенного Англией (летом 1898 г.) разграничения русской и английской «сфер влияния» в Китае и считал «гибельным» ограничить русскую «сферу» линией «Великой Стены» (к северу от Пекина) под тем предлогом, что банк успел к тому времени уже ангажироваться в ряд предприятий в центральном Китае к югу от Стены. А это затянуло русско-английские переговоры на 9 месяцев, в течение которых англичане успели поставить русскую дипломатию перед «совершившимся фактом» вложения английского капитала в постройку железных дорог от Пекина к южноманьчжурскому порту Инкоу и к городку Синминтин [65] вблизи от Мукдена (навстречу южноманьчжурской линии КВжд). И в конце концов царизму пришлось проглотить и эту пилюлю, лишь бы обеспечить себе полный покой — отказом Англии от каких-либо дальнейших нарушений железно дорожной монополии России в Маньчжурии в обмен на отказ России от железнодорожных домогательств к югу от Великой Стены (соглашение 16 апреля 1899 г.).{95}
Перед лицом необходимости немедленных колоссальных затрат на строительство КВжд протяжением в 2400 верст (с запада, востока и юга одновременно в кратчайший срок), на устройство крепости и военного порта в Артуре, на постройку торгового порта в Дальнем, на образование коммерческого пароходства в составе предприятий Общества КВжд и на усиление военного флота в Тихом океане — в Петербурге на некоторое время восторжествовала мысль приостановиться в дальнейшем движении и сосредоточиться целиком на освоении маньчжурской «сферы влияния», отбивая лишь какие бы то ни было покушения извне на преимущества, обеспечивавшие интересы русского капитала в Маньчжурии. Последовавшее осенью 1899 г. американское требование относительно отказа от железнодорожно-тарифных привилегий и принятия всеми государствами политики «открытой двери» в Китае было практически отвергнуто царским правительством (под прямую диктовку Витте, иначе и не видевшего смысла в продолжении своей маньчжурской игры).{96}
На другой день по подписании русско-английского соглашения Общество КВжд (по предписанию Витте) 17 апреля 1899 г. потребовало от китайского правительства концессии на железнодорожную линию к Пекину, и не получив ее, удовольствовалось пока обязательством Китая никому такой концессии не давать, с тем чтобы исподволь, при удобном случае, добиться своего к моменту окончания постройки основной магистрали. Это значило, что следующий «мирный» [66] шаг русской дипломатии откладывался не позднее, как на 1902 год.{97}
Как проговорился раз Витте, «из-за Маньчжурии не стоило и огород городить: мы историческим путем будем итти на юг, весь Китай — все его богатства находятся преимущественно на юге».{98}
Такова была не «захватническая», а «мирная», чисто империалистическая линия политики военно-феодального империализма, которую диктовала новая капиталистическая эра заживо гнившему царизму устами одного из самых сильных его слуг.
2. Борьба двух тенденций в аппарате царизма в 1898–1899 гг.
Расхождение этих двух социально-политических тенденций в аппарате царизма обнаружило явственный рост в 1898–1899 гг.
Из них «военно-феодальная», как только англо-русский конфликт из-за китайского займа разрешился по существу и России оставалось только оформить порт-артурскую сделку с Китаем, 28 февраля 1898 г. устами Куропаткина заговорила о военно-технической отсталости России. Куропаткин, только что назначенный военным министром, выступил с предложением о заключении с Австро-Венгрией соглашения об отсрочке на 10 лет перевооружения их армий «полевой скорострельной пушкой», которое должно было обойтись в 130 млн руб. России и в 100 млн руб. Австрии. Эта цифра исчерпывала весь сверхпредельный бюджет русского военного ведомства на текущее пятилетие (тогда как запрошено было еще его предшественником 560 млн руб.) и не поддавалась увеличению, так как и без того в этом году приходилось [67] экстренно отпустить еще 90 млн руб. на увеличение флота в Тихоокеанских водах. Между тем Франция и Германия уже приняли новые образцы орудий, а кроме того надо было увеличить расходы и по другим более мелким статьям, на что не оставалось уже никаких ресурсов, и Куропаткин предвидел, что через 5 лет «мы отстанем еще более».{99}
Министр иностранных дел граф Муравьев («придворный лакей в галунах», «не могущий словесно излагать свои мысли»),{100} «радостно» ухватился за этот пацифистский проект потому, что «именно теперь, когда мы делаем решительный шаг на Дальнем Востоке, весьма важно будет дать фактическое доказательство нашего миролюбия в Европе». С своей стороны Муравьев предложил «привлечь к приостановке вооружений на 10 лет все континентальные государства — Германию, Австрию, Францию, Турцию и славянские государства». Оба политических союзника учитывали здесь. и еще одну сторону дела, а именно, что «новейший милитаризм дает мощное орудие в руки растлевающей пропаганде социализма» («охватившей весь запад» предупредительно прибавлял Муравьев, отклоняя от царя всякие мрачные мысли pro domo sua), — мотивировка, которую повторил и Куропаткин, убеждая австрийского начальника штаба, что «Европе надо соединиться, чтобы бороться против анархизма и социализма».{101}
В конце концов, разумеется, из всего этого, слишком уж простоватого, замысла ничего не вышло, и Гаагская мирная: конференция 1899 г. не остановила работы неумолимой милитаристской машины. Но сопротивление, которое и Муравьев и Куропаткин дружно оказали банковским агрессивным аллюрам Витте во время англо-русских переговоров 1898–1899 гг., [68] вытекало не только из их формальной неувязки с демонстративно проводимым пацифистским проектом, а и из несоответствия их состоянию военно-феодальной экономической базы царизма. При этом ни псковский помещик средней руки (каким был Куропаткин), ни придворный шаркун с графским титулом, каким слыл Муравьев, никак не могли понять и разделить симпатий к банковским интересам, да еще с иностранной примесью, которой, главным образом, и стращал тогда Витте. Куропаткин прямо так и говорил: «защищать русские интересы в Маньчжурии, прилегающей на тысячи верст к России, — это я понимаю. Но быть вынужденным защищать русскою кровью интересы Русско-Китайского банка на Янцзы или вообще южнее Пекина — для меня представляется непонятным и гибельным для России делом».{102} Муравьев тоже сокрушался, что «из-за какой-то ничтожной железнодорожной ветви» «может загореться война» и язвительно называл банк не «Русско», а «Французско-Китайским». А Куропаткин вторил ему, что «мы слабы на всей азиатской границе и пока не имеем еще экономических интересов в Китае».{103}
На эту тему долгие месяцы 1898–1899 гг. шли, разумеется, споры и разговоры перед царем. И чем бессильнее был Николай против «иностранного засилья», уже оформленного в уставе Русско-Китайского банка, намертво связавшего волю царя в крупнейшем международном деле, тем охотнее он дал теперь ход своему «квасному патриотизму» на внутреннем фронте. И на многочисленные, представлявшиеся ему тогда на утверждение, уставы новых иностранных компаний в пределах Европейской России, посыпались царские резолюции о «нежелательности допущения в Россию иностранных капиталов». Резолюции эти вызвали, конечно, переполох в чиновничьем и деловом, грюндерском и промышленном столичном [69] мире, «и прилив иностранцев, ищущих дел в России, внезапно остановился» (рассказываем весь этот эпизод по дневнику Половцова). При том условии, что к этому времени, в русской промышленности было вложено иностранных капиталов ок. 700 млн руб. и что львиная доля их притекала, все нарастая, именно в 90-е годы, эта маленькая «революция сверху» могла дорого обойтись российскому самодержавию.{104} Это и было разъяснено царю в двух записках знаменитого Д. И. Менделеева и самого Витте. Так как было ясно, откуда тут подул ветер и что на сцену явился бунтующий против высокого протекционного таможенного тарифа помещик-аграрий, то царю и было разъяснено (в записке Витте), что, во-первых, только благодаря этому тарифу возможно «насаждение промышленных заведений, кои служат единственною твердою школою для полезных промышленных деятелей», что, во-вторых, школа эта хотя и обходится России до 500 млн ежегодно, но расход этот должен возместиться, когда «русские люди, постепенно вытесняя иностранцев и скопив сбережения, мало-помалу сделаются собственниками промышленных заведений» и что, в-третьих, «если ожидать, что промышленные заведения создадутся только путем национальных сбережений, то придется ожидать серьезных результатов, весьма долго, а между тем Европа будет продолжать все более и более опережать нас».{105} Это были как раз те февральские дни 1899 г., когда Витте согласился, наконец, снять свои возражения против англо-русского соглашения о разграничении сфер в Китае. Очевидно, он предпочел отступиться от своей открыто империалистической позиции в безнадежно затянувшемся международном споре и этой ценой вырвать у царя уступку на внутреннем фронте, — решающем в конечном [70] счете и для судеб внешней политики. И записка подействовала: Николай был готов ее «утвердить».
Но в условиях «азиатского» режима «равнодействующих» ведомств (объединения которых, как огня, Николай боялся всю жизнь) простого «утверждения» в таком капитальнейшем: вопросе было мало, и Витте «попросил обсудить записку в Совете министров», под председательством самого царя с тем; «чтобы для всех них (министров, — Б. Р.) сделать такое заключение», какое он предлагал в записке, — «обязательным». И вот тут-то и явно стало уже в лицах, через кого проложила себе путь военно-феодальная интрига в самый нерв российского капитализма. Вопрос был предрешен и, конечно, и на заседании (16 марта 1899 г.) решен в пользу иностранных капиталов. В заседании, кроме Витте, говорили только двое, и это были Куропаткин и Муравьев. Оба они и не возражали по существу вопроса в целом, только один просил, «чтобы подземные минеральные богатства ни в каком случае в руки иностранцев попадать не могли», другой, защищая казацкие земли, готов был отступиться и от недр, «лишь бы поверхностная площадь оставалась в неприкосновенном пользовании казаков».{106}
Как видим, «помещик» взбунтовался, потом присмирел и, сохраняя только лицо, «предъявлял еще и резоны» — функция, которую и выполнили за царя эти два его министра. Империалистическая политика одержала верх — потому что действовала тут в своей чисто капиталистической сфере. Зато робкая попытка Витте проникнуть в феодальную цитадель самодержавия и извлечь на обсуждение, пока только в недрах бюрократических канцелярий, крестьянский вопрос, т, связи с необходимостью расширения внутреннего рынка, посредством устранения одних только формально юридических пережитков феодализма, кончилась полной неудачей.
В октябре 1898 г., когда описанная военно-феодальная интрига проделала уже половину своего пути, Витте обратился [71] к царю с письмом, самого высокого верноподданнического стиля, в котором уговаривал того «завершить» «освобождение» крестьян и сделать из крестьянина «персону». Речь шла о том, чтобы развязать буржуазно-капиталистическую стихию снизу. Витте описывал бедственное состояние платежных сил и низкий жизненный уровень крестьянина, этого «раба произвола, беззаконности и невежества», и манил Николая, в случае проведения реформы, невиданными цифрами бюджетного дохода (3–4 млрд руб.).
В противном случае Витте намекал не только на «ослабление роста» мощи России, но даже на полную остановку его и движение «назад». В заключение Витте продиктовал было и состав комиссии для разработки вопроса. Однако никакого ответа от Николая на письмо Витте не последовало. А затем идею крестьянской комиссии провалил у царя пресловутый крепостник Иван Дурново, «телячья голова» (tete de veau), возглавлявший махровое феодальное трио (он, Стишинский, Плеве), только что отработавшее в комиссии «по делам дворянского сословия» и теперь проводившее ее проекты через Государственный Совет.{107}
Впрочем, в данный момент не было еще и признаков «ослабления мощи» России; наоборот, капиталистическая конъюнктура шла в гору и в 1899 г. А проводить и через Государственный Совет даже такие невинные вещи, как полуотмена круговой поруки, освобождавшая от раскладки ответственности только вненадельные, покупные земли общинников, и передававшая выколачивание податей из феодальных рук «шайки благородных оборванцев, которых напустили на крестьян под именем земских начальников» (Ленин, Соч., т. II, стр. 520), в руки податных инспекторов самого буржуазного финансового ведомства, как предложил Витте в июне 1899 г. — протаскивать и такие робкие покушения на феодальные устои было не так то просто.{108}
И пока» Витте успокоился на мысли (записанной у того [72] же Половцова, стр. 128), что «картина бедственного состояния крестьянства очень преувеличена», что «крестьянское благосостояние со времени освобождения крестьян не понизилось, но, вследствие того, что крестьяне предоставлены самим себе, без помещичьей опеки, возникло между ними нечувствовавшееся прежде неравенство между богатыми и бедными» и что «прежняя прямая линия, таким образом, получила волнообразную форму и части ее, выражающие понижение, притягивают внимание критикующей публики». А когда Половцов напомнил Витте его же собственное письмо о необходимости заняться крестьянским делом, Витте про себя лично сказал: «я не могу во все вмешиваться, меня уже и так слишком в том обвиняют» и прибавил, уже не только за себя, что и вообще сомневается в том, «чтобы нашелся человек, который решился бы произвести необходимый для экономического подъема переход от общинного владения к подворному» (дело было тут, значит, не в его личной чиновничьей трусости).{109} Пока царизм стоял прочно, «капиталист-буржуа» не взбунтовался, а скромно и верноподданнически попросил, и, получив невежливый отказ, не стал «предъявлять и резонов».
Так обстояло дело с русским военно-феодальным империализмом к началу XX в., если присмотреться к скрытой в свое время борьбе внутри его руководства.
В том же 1899 г. в Петербурге, совсем на глазах у царских властей, пройдя через цензуру, вышла в свет замечательная работа Ленина «Развитие капитализма в России». А 29 января 1900 г. истек срок ссылки Ленина, и в июле он переехал границу с готовым планом создания общерусской политической газеты «Искры», как центра идейного, политического и организационного сплочения партии рабочего класса.
Оба эти исторические события были зловещи для русского империализма в свете только что описанных разногласий на самых его верхах. [73]