Завязка русско-японского конфликта (1894–1896 гг.)
1. Захватническая программа японского империализма на Дальнем Востоке
Русско-японская война была сплошным рядом неудач и поражений для царского самодержавия и решила в пользу агрессивного японского империализма важнейший вопрос о судьбе Маньчжурии и Кореи.
В силу Портсмутского мирного договора 23 августа (5 сентября) 1905 г.. которым закончилась война, и вытекавших из него дальнейших русско-японских соглашений, Япония отвоевала себе рынки сырья в Корее и в южной Маньчжурии, получив возможность создать новую железо-угольную базу для японской промышленности. Она не меньше, чем вдвое, увеличила площадь для развития своего капитализма вширь и использовала вновь захваченную территорию в качестве плацдарма для развертывания своих армий как против России, так и против Китая. Иными словами, Япония вышла из войны «первоклассной державой» и стала в ряд старых империалистических хищников как крупнейший фактор международной политики.
Это была та программа, с которой Япония выступила на международную арену еще за 10 лет до того (в 1894–1895 гг.) в войне не с Россией, а с Китаем. Тогда, после [14] совершенно феерического разгрома отсталой китайской армии японскими войсками, хорошо обученными и укомплектованными на основе всеобщей воинской повинности (введена, почти одновременно с Россией, в 1873 г.) и вооруженными по европейскому образцу, 5/17 апреля 1895 г. в городе Симоносеки был подписан мирный договор, по которому Китай навсегда отдавал Японии все побережье южной Маньчжурии с Ляодунским полуостровом, а Корея, оккупированная японцами в ходе войны, начисто «освобождалась» из-под китайской зависимости и фактически поступала под японский протекторат.{16} Но дело тогда сорвалось. Под угрозой войны одновременно с Россией, Францией и Германией, выступивших о решительным протестом против такого, неожиданно и резко (для того момента) менявшего всю империалистическую конъюнктуру, захвата, Японии пришлось отказаться от Ляодунского полуострова и ограничиться приобретением островов (Формозы и Пескадорских) на юге Китая. Имея в виду начавшуюся именно с этого покушения Японии на китайскую территорию эру империалистической борьбы за «сферы влияния» и концессии в Китае, Ленин еще в 1901 г. писал: «Япония стала превращаться в промышленную нацию и попробовала пробить брешь в китайской стене, открывая такой лакомый кусок, который сразу ухватили зубами капиталисты Англии, Германии, Франции, России и даже Италии».{17}
Но эта программа уже тогда, по мере развертывания японских успехов, в безудержной шовинистической агитации связывалась не только с кличем «на Пекин», а и с идеей «великой» Японии, которая должна была включить в свой состав Курильские острова, Сахалин, Камчатку, Формозу, Корею, Маньчжурию и большую часть восточной Сибири.{18} И в 1994–1895 гг. олигархическое, клановое правительство [15] графа Ито, спасаясь от внутренних затруднений в борьбе с молодым японским парламентом, открытым всего только в 1890 г., впервые приступало к реализации завоевательной программы, предвосхищавшей «потребности» всего будущего развития японского капитализма.
Так и расценил это выступление Японии Ленин, сделав в одну из своих тетрадей по империализму (с нота-бенэ и с пометкой: «к оценке войны 1894–5 г.») выписку из «Мировой истории современности» Вирта о том, что «вскоре после Симоносеки японские писатели сравнивали войну против Китая с войной Пруссии против Австрии», и приписав: «потом де союз против Европы. Этот взгляд выразил особенно резко принц Конойе, президент японской верхней палаты». То обстоятельство, что Ленин четырьмя чертами отчеркнул строки о принце Конойе и именно к ним сделал вышеприведенную пометку, указывает на то, что эта аналогия Пруссии 1860 г. и Японии 1894–1895 гг. обратила на себя внимание Ленина особенно тем, что была поддержана влиятельнейшим империалистическим политиком Японии, стоявшим в последующие годы во главе «Национального союза», с его агитацией по маньчжурскому вопросу в 1900-х годах. Зерно агрессии, которое было заложено в японском империализме уже в 1894 г., и дало непосредственный всход в русско-японской войне 1904–1905 г.{19} А в процессе подготовки второй мировой войны эта программа «великой Японии», практически заявленная впервые в 1894–1895 г., была развита во всем объеме в пресловутом меморандуме бывшего премьера Танака. «Для того чтобы завоевать Китай, — говорится в меморандуме, — мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Для того чтобы завоевать мир, мы должны сперва завоевать Китай. Если мы сумеем завоевать Китай, все остальные азиатские сараны и страны Южных морей будут нас бояться и капитулируют перед нами. Мир тогда поймет, что Восточная Азия наша, и не осмелится нарушить наши [16] права... Имея в своем распоряжении все ресурсы Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы».{20}
Частичная неудача, постигшая Японию в 1895 г., ничего не меняла в том основном факте, что молодая капиталистическая страна, хотя и окутанная всяческими феодальными пережитками, перейдя (после так называемой революции Мейджи 1868 г.) на рельсы самостоятельного национально-буржуазного развития, сумела выставить 70-тысячную армию и проделала победоносную 8-месячную континентальную кампанию, приковавшую к себе внимание всего капиталистического мира. Эта неудача не только не умаляла, а даже увеличивала значение того факта, что новая свежая сила, выступавшая в лице Японии на восточноазиатском театре в момент обострения борьбы в империалистическом лагере за раздел мира, вынуждалась теперь отказаться от дипломатической самостийности в своих дальнейших выступлениях и искать поддержки третьей империалистической великой державы на началах взаимности. Последнее было тем легче, что японская буржуазия (как бы работая уже на всех империалистов) провела в мирные условия требование об «открытии» для иностранной торговли нескольких китайских портов и первая добилась разрешения открывать промышленные предприятия в Китае, пролагая путь вывозу капитала туда.{21}
Эта неудача, наконец, только укрепляла агрессивно-империалистические тенденции дальнейшего развития Японии, ибо оставляла у власти в полной силе милитаристскую партию с генералитетом во главе, сулившую удовлетворить интересы как многочисленного феодального класса самураев, так и буржуазии.{22} Милитаристская партия и объединила интересы [17] обоих этих классов на путях агрессивной внешней политики, которая поставила, по терминологии Ленина, «монополию военной силы» на место «монополии современного, новейшего финансового капитала»,{23} тем самым восполняя сравнительную слабость капиталистической Японии, страны тогда по преимуществу легкой промышленности. И, наконец, чистые 125 миллионов рублей, оставшиеся японскому правительству от 350-миллионной контрибуции (за вычетом военных расходов) вливались теперь живою кровью в государственное хозяйство страны. Все это стимулировало капиталистическое развитие и накопление во всех отраслях народного хозяйства, обслуживавших военные потребности.{24}
После капитуляции перед натиском Германии, Франции и России Япония лихорадочно принялась всесторонне (в том числе и идеологически) готовиться к войне с Россией, в полном сознании того, что именно царская Россия явилась инициатором тройственного выступления и именно она является настоящим претендентом и на Маньчжурию и на Корею. Япония лихорадочно спешила закончить свои военные приготовления до окончания русскими постройки Великого Сибирского пути, начатой в 1891 г.
Япония, пережив в 1877 г. восстание 40 000 вооруженных самураев, под руководством клана Сатсума, на почве недовольства слабостью политики правительства в отношении к Корее, находилась с тех пор в состоянии лихорадочной подготовки китайской войны и модернизации всего своего политического, финансового и военного аппарата, рассчитанных на одного только отсталого китайского противника. В самый разгар этой подготовки, когда только что кончилась исполнением морская восьмилетняя судостроительная программа (с 1882 г., 32 корабля в 30 000 тонн водоизмещением, [18] 27 млн иен), ежегодный расход на армию подскочил с 10 до 15 млн иен (в 1890 г.), введен подоходный налог (1887 г.), на полном ходу была конверсия всех внутренних займов (на сумму в 120 млн иен), когда только что введен был свободный размен, — закладка во Владивостоке русской железной дороги должна была вызвать новый взрыв шовинистической агитации в самурайщине, а в 1892 г. японское правительство ответило на это внесением в парламент проекта постройки первого государственного сталелитейного завода.{25}
Никак дипломатически не подготовив своего торопливого покушения на китайский и корейский материк в 1894 г. и потерпев неудачу, японские милитаристы развивали в дальнейшем строго рассчитанные темпы технической подготовки новой войны, не упуская ничего и для крепкой политической ее подготовки.
Дипломатический урок, полученный Японией в 1895 г., выдвигал необходимость выдержанной дипломатической подготовки вторичного выступления, с учетом и использованием всех возможных шансов и гарантий в ходе международных отношений последующих лет.
Поэтому работа русской дипломатии, после того как ей удалось в 1895 г. сбросить Японию с материка, в дальнейшем, казалось бы, должна была направиться на то, чтобы, любым способом оттянуть вторичное выступление Японии, пока не будет открыто движение по сибирскому пути в полном объеме, не говоря уже и о завершении чисто военно-технических мероприятий. Кроме того, казалось бы, работа русской дипломатии должна была стремиться и к политической изоляции врага. Между тем именно в этом пункте царское правительство обнаружило полное бессилие, поскольку осуществляемая им на Дальнем Востоке политика шаг за шагом сколачивала тот англо-американо-японский империалистический блок, который противостоял самодержавию до самого конца русско-японской войны. [19]
2. Сооружение Великого Сибирского пути
Если не считать прямых военных расходов 1904–1906 гг., то одно только выполнение плана Великого Сибирского пути до начала военных действий в течение десятка лет поглотило около 1 млрд рублей. О такой сумме, впрочем, и не заикались в 1891 г., и тогдашний первоначальный проект исчислял строительную стоимость дороги по русской территории (о проведении части ее через Маньчжурию тогда речи не было) в 350 млн. Проект рассчитан был на 12 лет. На этот срок в бюджете ежегодно должен был бронироваться расход, в среднем около 30 млн. Для тех лет это была неслыханная сумма, как неслыханной и бившей мировой рекорд была и самая протяженность железнодорожной линии в 7 с лишним тысяч верст. Ее мировая предшественница, Канадская Тихоокеанская ж. д., законченная постройкой англичанами в 1886 г., охватила всего ок. 4 1/2 тыс. верст. Ежегодные 30 млн. руб. на строительство Сибирской дороги увеличивали обыкновенный бюджет российского путейского ведомства (против, его 56 млн руб.) на 60%, а его «чрезвычайные» ежегодные расходы, если брать среднюю цифру за десятилетие 1881–1890 гг., расходовавшуюся не только на постройку новых путей, но и на выкуп в казну частных железных дорог, возросли бы вдвое.{26}
Вопрос о постройке железных дорог в Сибири во второй половине 80-х годов, когда он в последний раз был серьезно поставлен в Петербурге в правительственных и предпринимательских кругах, проходил, однако, в условиях только что достигнутой бюджетной бездефицитности и решительной приостановки отпуска средств на казенное железнодорожное строительство; на 1891 г. у царского правительства имелся всего 1 миллион для приступа к работам на западносибирском участке от Челябинска. Если тем не менее царское [20] правительство бралось теперь за осуществление своего грандиозного проекта и начало в этом году строительные работы сразу с обоих концов (от Челябинска и от Владивостока), да к тому же категорически отказалось от передачи дела в руки как своих, так и иностранных (американских и французских) частных капиталистов и принимало его всецело на средства казны, — то приходится думать, что делу этому придавалось исключительное политическое значение для самодержавия и имелось в виду довести строительство до конца не без некоторой помощи международного кредита. По всему видно, что со строительством дороги теперь даже спешили и, ради экономии, отказывались, от ряда необходимых технических условий постройки, открыто мирясь с близкою перспективой коренной переукладки полотна чуть ли не на протяжении всей линии.{27}
В первую очередь речь тут шла об обеспечении обороны далеких Приморской и Амурской областей. Действительно к изысканиям (в частности, на уссурийском участке) впервые было приступлено в 1887 г. по тревожным вестям от местных военных властей, а в 1890 г. Александр III потребовал «скорейшего» приступа к постройке уссурийской линии от Владивостока, как только узнал о том, что Китай с помощью англичан вознамерился подвести железную дорогу от Пекина к русско-корейской границе у г. Хунчуня, верстах в ста от Владивостока. Самые же тревоги эти явились после того, как в 1885 г. Россия сама покусилась предоставить своих военных инструкторов корейскому правительству для обучения корейских войск, а заодно и получить от него один из незамерзающих корейских портов для стоянки своего военного флота, — и отступила тогда только перед угрожающим [21] маневром английского флота, поспешившего занять один из островных портов у самого входа в Корейский пролив.{28}
В процессе постепенного расчленения Китайской империи, начатого по ее окраинам европейскими государствами во второй половине XIX в., англо-русское столкновение вокруг Кореи середины 80-х годов не было первым сигналом того, что очередь теперь дошла и до этого вассального владения маньчжурской династии, сидевшей в Пекине. Корея уже до того стала предметом интереса международного капитала, и не только — опередившая, правда, всех остальных — Япония в 1876 г., но и Америка, Англия, Германия, Италия. Россия и Франция с начала 80-х годов одна за другой спешили особыми договорами с корейским правительством, минуя Китай, открыть дорогу своей торговле в Корее.
Если для прочих государств эти акты были не более как предварительным политическим шагом, то для Японии Корея уже тогда была не только рынком, обороты с которым доходили (в 1886 г.) до 2 1/2 млн долларов (против 14 тысяч России), но и предметом политических вожделений самурайского шовинизма. Оформившееся с 1879 г. тайное общество «Черного океана» ставило своей задачей создание континентальной Японии и на первых же порах искало организационной опоры в использовании групповых противоречий в господствующем классе самой Кореи для политического переворота там в пользу Японии. Последняя попытка в этом роде, со вводом войск в Сеул, сделана была японским правительством в 1884 г. (ей предшествовали военные экспедиции 1875 и 1882 гг.). Кончившись неудачей, она повела, однако, к заключению японо-китайского договора о невводе в Корею тех и других войск без взаимного предупреждения. Уже это [22] соглашение обращало в призрак китайский суверенитет в Корее.{29}
Именно со стороны Японии, водворись она в Корее не только экономически, а и политически, угрожала бы единственная реальная опасность приморским владениям Росши, если бы они попрежнему были предоставлены самим себе и лишены железнодорожной связи с центром своей метрополии. Но тут уж не могло быть ничего среднего на данном этапе: или растущая, по мере военного и экономического усиления капиталистически развивавшейся Японии, уязвимость русских владений на берегах Японского моря, или, по соединении Владивостока с Европейской Россией железнодорожным путем, резкая перемена в соотношении сил на Дальнем Востоке в пользу царизма, который получил бы возможность перекидывать сюда в сравнительно короткий срок любую вооруженную силу из общеимперской своей армии.
Таким образом, стратегическое, в первую очередь оборонное, значение Сибирского пути для России неоспоримо. Что в данный момент царская дипломатия (как и все другие) недооценивала значения «маленькой» Японии и заостряла свое внимание на Китай, за спиной которого отчетливо выступала тень Англии, — это не меняет дела.{30}
Но с постройкой Сибирского пути была тесно связана надежда правительства и российской буржуазии найти выход и из экономических затруднений: казалось, что здесь открываются широчайшие перспективы для развития русского капитализма. Вот, например, как защищали необходимость постройки Сибирского пути в 1889 г. представители русского купечества на Нижегородской ярмарке: «Этот паровой [23] путь будет иметь громадное значение для России и вызовет значительное оживление русской промышленности; он соединит через Россию с Европой 400 миллионов китайцев и 35 миллионов японцев. Упорные усилия, делаемые Германией для овладения рынками Тихого океана, усилия, которые были сделаны для прорытия Панамского канала, показывают наглядно, что вскоре разыграется в Тихом океане уже и теперь начавшаяся экономическая борьба. Теперь Канадская ж. д. отвлекла часть грузов (шелк, чай), которые до сих пор шли в Европу через Суэц. Несомненно, часть этих грузов двинется через Россию, когда переезд из Европы через Владивосток до Шанхая будет совершаться в 13–20 дней, вместо 45 дней через Суэц или ныне 35 дней по Канадской ж. д.».{31}
А вслед за представителями капитала и в правительственных кругах носились с мыслью (министр финансов Витте, в ноябрьском докладе 1892 г.), что предпринимаемый «переворот в направлении сообщений между Европой и азиатским востоком» последует в пользу России «не только как посредника в торговом обмене», но и как «крупного производителя и потребителя, ближе всего стоящего к народам азиатского Востока». В один Китай ввозилось тогда хлопчатобумажных и шерстяных изделий и металлов на 80–90 млн руб., между тем как весь ввоз из России туда не превышал 3 млн руб., при общем обороте по сибирской границе с Китаем не свыше 17–18 млн руб. Если же взять не один Китай, а и Японию и Корею, то будет видно, что, располагая 460-миллионным населением и делая оборот в международной торговле «в 500 млн руб.», эти страны «далеко еще не развили своих торговых сношений с Европой до предела, а скорее в этом отношении переживают еще начальный фазис». И в Петербурге учитывали, что «по непосредственной своей близости» к этим странам Россия, с проведением сибирской магистрали, получит в этом отношении «важные преимущества перед всеми другими государствами Европы», [24] и склонны были приписывать своему железнодорожному предприятию значение «мирового события», «какими начинаются новые эпохи в истории народов и которые вызывают нередко коренной переворот установившихся экономических соотношений между государствами».{32}
В Петербурге отдавали себе полный отчет в том, что этот «коренной переворот» должен коснуться прежде всего Англии, которая владеет вывозом 2/3 товаров, отправляемых из китайских портов, и забивает китайскую чайную промышленность конкуренцией своих остиндских и цейлонских чаев, и что сибирская магистраль посредством «ветви в китайские пределы» передаст России «роль Англии» в чайной торговле и откроет русскому капиталу «непосредственный» обмен с внутренними провинциями Китая. Но при этом были уверены, что, во-первых, железная дорога «обеспечит русскому военному флоту все необходимое и даст ему твердую точку опоры в наших восточных портах», и что, во-вторых, «с открытием дороги этот флот может быть значительно усилен и, в случае политических осложнений как в Европе, так и на азиатском Востоке, получит в высокой степени важное значение, господствуя над всем международным коммерческим движением в тихоокеанских водах».{33}
Как видим, политические и экономические перспективы, связанные с Сибирской ж. д., хотя и придавали всему замыслу в далекой перспективе международно-боевой характер на арене мирового империализма, но это только в будущем. Пока же, во всяком случае, они не подразумевали никаких прямых территориальных захватов. Это было как бы вторичное присоединение к великороссийской метрополии или «экономическое завоевание» (Ленин, III, 463) громадной и многообещающей полосы Сибири в 1 420 000 кв. верст (считая [25] по 100 верст от дороги в обе стороны), равной тогдашним Германии, Австро-Венгрии, Голландии, Бельгии и Дании., т. е. колониальной территории, которой надолго хватило бы и не такому «средне-слабому» (Ленин) капитализму, как тогдашний русский. Здесь же, в самой Сибири, рассчитывали посредством планомерной переселенческой политики развить житницу дешевого хлеба на заграничный вывоз (через Пермь — Котлас — Архангельск), на широкую ногу поставить разработку ее богатейших недр и в ближайшее же время: увеличить емкость рынка сбыта для промышленной продукции центральной России не менее, как вдвое (с 50 млн довести до 100 млн руб.).
Таким образом, громадное прогрессивное, политическое и экономическое значение Сибирского пути бросается в глаза тоже с первого взгляда. Что в данный момент царизм, может быть, недооценивал, какой огромный резервуар политических и национальных сил, враждебных царизму, вскрывается этим предприятием, — это опять-таки не меняет дела.
Такова уж была диалектика развития российского царизма, как раз в 80-х годах (в «годы реакции») с неимоверным упорством работавшего над организационным закреплением своих глубоко-феодальных основ — крепостнических латифундий и средневековой крестьянской кабалы — в строго сословном стиле и искавшего выхода из создававшихся отсюда препятствий для развития отечественного капитализма «вглубь» — «в особенно выгодных условиях сравнительно с другими капиталистическими странами вследствие обилия свободных и доступных колонизации земель на ее <России> окраинах», на громадной колониальной территории (в 17 млн кв. км.), по размерам второй в мире после Англии (22.5 млн кв. км).{34}
Достигнув возможного предела в расширении своих среднеазиатских владений и столкнувшись там с Англией в 1885 г. на р. Кушке (на афганской границе), царское правительство [26] закрепило завоеванный хлопковый район постройкой военной Закаспийской ж. д. и дипломатически оформило новое «афганское разграничение» в 1887 г.{35} На Балканах, в Болгарии, где царское правительство после русско-турецкой войны 1877–1878 гг. пыталось в 80-х годах захватить в свои руки железнодорожное строительство и продолжить свою железнодорожную сеть в стратегическом плане вторичного наступления на Константинополь, — в Болгарии самодержавие также столкнулось, в конечном счете, с английской «интригой», вдохновившей, так наз. Филипопольский переворот 1885 г. Этот переворот болгарский князь Александр Баттенбергский произвел вопреки Александру III. И к концу 1886 г. оформился (на целое десятилетие) разрыв дипломатических отношений с Болгарией. Правда, тотчас же банковский капитал, сначала в лице петербургского денежного магната С. Полякова, потом французского Оттоманского банка, предлагал Александру III совершить биржевым путем скупку акций балканских железных дорог с последующей передачей их русскому правительству, но к удивлению биржевиков оно с истинно феодальным недоверием отнеслось к этому новому способу империалистического захвата и отклонило проект, так и мотивируя, что «если Россия завоюет Балканский полуостров, то и дороги будут в ее руках, в противном же случае и дороги эти для нее не представляют интереса». А воевать в данный момент на европейском театре Россия не была готова ни в военном, ни в дипломатическом отношении.{36}
Та же Англия стала на пути и банковско-железнодорожных планов относительно Персии, развившей свои торговые [27] «обороты с Россией к 1886 г. до 15 млн руб., а к 1888 г. и до 20 млн. Несмотря на то, что на этот раз о железнодорожной концессии от Каспийского моря до Персидского залива хлопотали не только французы через подставных русских (1889 г.), но и коренные московские тузы (1888 г.), проекты эти, после некоторых колебаний, из боязни осложнений с Англией, были захоронены и заменены обязательством правительства шаха (1890 г.) вообще не разрешать никому постройки железных дорог в Персии в течение ближайших 10 лет.{37}
Направляя теперь железнодорожное строительство за Урал в пределах своих собственных давних владений, самодержавие на первых порах не рисковало здесь никакими столкновениями, а тем временем параллельно шло бы и перевооружение его армии, на которое по пятилетней программе, принятой в 1890 г., отпускалось 132 млн руб. — и сделан был (в 1890 г.) заказ ружей во Франции. Пресловутое вынужденное «миротворчество» Александра III во внешней политике на европейской арене, подвергавшееся временами яростным нападкам со стороны российских шовинистов-империалистов в лице Каткова, могло рассчитывать здесь взять свой реванш в многократном масштабе.{38} [28]
Чрезвычайно характерно, что строительство сибирской ж. д. не претерпело даже и временной заминки вследствие постигшего страну как раз в эти (1891 и 1892) годы небывалого голода. Более того, можно думать, что именно голодные годы и послужили толчком к тому, чтобы Витте развернул первоначальный железнодорожный проект в большой экономический план в упомянутом выше ноябрьском докладе 1892 г.
Насколько, при этом, рискованный прыжок через подорванные, казалось бы, голодом бюджетные возможности требовался теперь для того, чтобы двинуть вопрос о постройке сибирской дороги в полном объеме, можно судить по тому, на какой неожиданный финансовый трюк пустился тут Витте: он попросту предложил начать строительные работы на те кредитные билеты (ок. 90 млн руб.), которые поступили из государственного казначейства в Государственный банк для уничтожения. Но этот скрытый заем производился, можно думать, в расчете на могущественную финансовую поддержку Парижа, только что крепко связавшегося с российским самодержавием союзным договором (9–15 августа 1891 г.), тем более, что именно экономические перспективы и международно-политическое содержание зауральского плана самодержавия совпадали тогда с интересами французского империализма — в его соперничестве с империализмом английским.
План этот практически развивался на гребне начавшегося вскоре бурного промышленного подъема 90-х годов и на основе гигантских «хищнических» (Ленин, V, 55) успехов самодержавия, неудержимо втягивавшегося в «новейшую стадию развития капитализма» при благоприятно сложившейся для этого и международной конъюнктуре. Но план этот, как только он в своем империалистическом развитии дошел до русской государственной границы и перевалил за нее, оказался слишком громоздким и в руках зарвавшегося царизма совсем негибким и далеко еще не был закончен даже внешне, в чисто железнодорожной своей части, — как царскому правительству [29] и русскому капитализму пришлось иметь дело с совсем иной обстановкой.
3. Японско-китайская война 1891–1895 гг.
Постройка дороги на первых же порах пошла такими быстрыми темпами, что весной 1894 г. явилась возможность значительно сократить намеченные ранее сроки. Вместо 1903 г. теперь проектировали уже открыть движение по всей линии к 1901 г., а без амурского участка — даже к 1899 г. Однако «гроза разразилась на Дальнем Востоке раньше, нежели царское правительство успело закончить Сибирскую дорогу и явиться во всеоружии к своим дальневосточным рубежам».{39} В тот день, когда принимался в Петербурге этот проект, на юге Корейского полуострова поднялось движение под лозунгом «долой иностранцев», давшее повод ввести в Корею сначала китайские, а затем (автоматически, по договору 1885 г.) японские войска, и использованное японским правительством, после бесплодных переговоров с Китаем, как предлог для открытия войны против Китая, якобы, в защиту независимости Кореи (1 августа 1894 г.).{40} [30]
Япония шила тут совсем белыми нитками: восстание на юге на первых же порах было подавлено силами самого корейского правительства, и формально японо-китайское дипломатическое препирательство возникло вокруг непринятого Китаем предложения Японии совместно произвести административные реформы в Корее. На деле, как только японцы накопили в Сеуле достаточное количество войск, они «внезапно» арестовали и перевезли в свою миссию корейскую королевскую семью (11–23 июля), в тот же день, не объявляя войны, напали недалеко от Чемульпо на три транспорта с китайскими войсками, захватив один и пустив ко дну остальные, посадили регентом в Сеуле 80-тилетнего старца, отца арестованного короля и заставили его принять на корейскую службу 50 японских «советников», объявить (15–27 июля) от имени Кореи войну Китаю и обратиться к Японии за помощью для изгнания китайских войск. Упорно отклоняя всякие попытки дипломатического вмешательства со стороны европейских держав, японское правительство, очевидно, решило добиться политического оформления завоеваний, которые успел к этому моменту проделать японский капитализм, доведший цифру своих торговых оборотов с Кореей до 6 млн долларов и разбросавший по корейским городам до 20000 своих торговых агентов, заручиться промышленной монополией в Корее и поставить Корею полностью под свой контроль.{41}
На первых порах в Петербурге и приняли во внимание только вытекавшую отсюда возможную перспективу нарушения «неприкосновенности» и потери «независимости» Кореи в пользу Японии и намечали варианты компенсации, в таком случае, на корейской же территории в пользу России. Но. когда 70-тысячная японская армия (а о такой армии на Дальнем Востоке тогда ни у кого и речи быть не могло), заняв [31] всю Корею, погнала китайские войска по Маньчжурии чуть не до Пекина и заняла порты Вейхайвэй и Артур, залив его кровью мирного китайского населения, и когда затем в мирных переговорах японское правительство потребовало от Китая уступки всего южноманьчжурского побережья и признания «независимости» Кореи, — значение японских побед и дальнейшие перспективы для русского правительства предстали совсем в ином свете. И новое положение вызвало в Петербурге разногласия и колебания, как быть.{42}
Подписание японо-китайского мирного договора было назначено на 8/20 апреля 1895 г., мирные условия стали известны в Петербурге в середине марта и, при невыясненности позиций Франции и Германии, совсем определилась позиция Англии. С самого начала поведя двусмысленную игру закулисного подстрекательства то одной, то другой стороны, английская буржуазия теперь открыто в своей прессе приветствовала возможность противопоставить России сильную Японию и, разумеется, отклонила русское предложение о вмешательстве в ход японо-китайских переговоров.{43} И вот 25 марта князь Лобанов (министр иностранных дел) так поставил вопрос перед Николаем: надо выбирать между Китаем и Японией как возможными союзниками России в будущем, и «если настоящее наше положение на Дальнем Востоке нас удовлетворяет», и если Россия там не будет вести активной политики, то слабый Китай будет лучшим ее союзником. Но если Россия будет искать удовлетворения своих «насущных потребностей» на Дальнем Востоке посредством «наступательных действий», то необходимо соглашение с Японией. Таких «насущных потребностей» Лобанов указал две: 1) приобретение незамерзающего порта в Тихом океане и 2) присоединение части северной Маньчжурии, необходимой [32] для более удобного проведения Сибирской ж. д., — но «у Китая нет порта, который мог бы быть уступлен России», а части Маньчжурии он добровольно не отдаст. Иными словами, Лобанов предлагал отступить перед агрессором и приступить к дележу Китая совместно с Японией на основе полюбовного соглашения. И Николай согласился не требовать изменения японских мирных условий и высказался за приобретение (по соглашению с Японией) незамерзающего порта на юго-востоке Кореи, который соединялся бы с русской территорией «полосой земли».{44}
Но в ближайшие затем дни положение круто изменилось. Германия, стремясь заручиться русской поддержкой в намеченном ею захвате какого-либо «опорного» пункта в Китае, заявила о своей готовности присоединиться к любому шагу, который Россия сочла бы нужным сделать, чтобы заставить Японию уйти из Маньчжурии. Франция же вызвалась «сообразовать свои действия с нашими». При этих новых данных вопрос о дальнейшем образе действий России перешел (30 марта) на обсуждение Особого совещания царских министров. Решительным противником соглашения с Японией и уступки ей южной Маньчжурии выступил Витте, представлявший буржуазную тенденцию в русском правительстве и искавший развязать и использовать теперь капиталистическую стихию на службе самодержавию, в частности на международной арене империализма на Дальнем Востока.
Он заявил, что настоящая война направлена прямо против России, что «если мы теперь допустим японцев в Маньчжурию, то для охраны наших владений и Сибирской ж. д. потребуются сотни тысяч войск и значительное увеличение нашего флота, так как рано или поздно мы неизбежно придем в столкновение с японцами», — и потребовал предъявления Японии ультиматума об очищении южной Маньчжурии, так как «нам выгоднее решиться на войну теперь, [33] ибо иначе России придется в будущем нести гораздо большие жертвы».
Понятно, что такое убеждение в неизбежности, в будущем, столкновения с Японией делало для Витте неубедительным возражение (в. кн. Алексея Александровича, легендарного по части растрат и взяток, шефа морского ведомства), — что на этом пути Россия наживает себе «вечного врага» и заставляет японцев «силою обстоятельств быть заодно с англичанами». Для Витте вечного врага из японцев делал самый факт постройки дороги к Владивостоку. И в совещании министров Витте настоял на своем, пригрозив, что, «в случае неудачного решения этого вопроса, мы рискуем потерять все, что с таким трудом сделано для упорядочения наших финансов». Но стоило спустя каких-нибудь два дня французскому послу намекнуть на возможное ведь в таком случае и выступление Англии в защиту Японии, — и Николай (вопреки решению особого совещания) еще раз подтвердил, что он против изгнания японцев из Маньчжурии, ради приобретения теперь же незамерзающего порта в Корее. Потребовался личный нажим Витте на царя, чтобы тот, наконец, согласился свернуть с корейского курса на курс маньчжурский и пригрозить Японии войной с соединенными силами русско-франко-германской коалиции.{45}
Если бы при этом в расчет Витте входило во что бы то ни стало открыть теперь военные действия против Японии и довести дело до такого положения, которое вывело бы ее из игры на все время постройки дороги — это одно. Но расчет строился на то, что до войны-то дело как раз и не дойдет, а Япония откажется от занятия маньчжурской прибрежной полосы — и только. Так оно и случилось, и этот претерпевший жестокое дипломатическое поражение «вечный враг» остался при полной возможности на завтра же пустить в ход свою бешеную программу вооружений против России на колоссальную [34] (для японского бюджета) сумму не менее 500 млн иен, так называемую post-bellum programme («послевоенная программа»), принятую японским парламентом в декабре 1895 г. с расчетом выполнить ее к 1902 г.{46}
Но и останься тогда Япония при своем маньчжурском захвате, — львиная доля китайской контрибуции, легшей в основу этой программы, была бы вложена немедля в такую железнодорожно-строительную программу на маньчжурско-корейской территории, которая обеспечила бы Японии непрерывное сообщение от Фузана на юге Кореи до самого Пекина и поставила бы японскую «монополию военной силы» в Китае вне конкуренции всех прочих империалистов. Об этом плане проскочили сведения в китайскую прессу накануне подписания первоначальной редакции Симоносекского договора.{47}
Такова была крупная веха, от которой и пошел уже сплошной, хоть и извилистый, путь подготовки к русско-японской войне. Теперь Япония сосредоточила все свои усилия на практическом осуществлении упомянутой post-bellum programme.
4. Японская «послевоенная программа»
В основе этой программы лежала колоссальная для тогдашней Японии сумма контрибуции, полученная к тому же с Китая только благодаря франко-русскому и англо-германскому займам, предоставленным Китаю в 1895 и 1898 гг. в течение трех ближайших лет — всего 364 млн иен (в англ. валюте 38 млн фунтов стерлингов). Можно сказать, что эта программа стала маховым колесом японской политики на [35] ближайшее десятилетие. Сумма эта значительно превышала издержки войны 1894–1895 гг., принимать ли их в 200 475 508 иен, по современному официальному отчету, или в 233 млн иен, как исчисляет их японский историк японских финансов.{48} Так как фактически эти расходы были покрыты из скопленного ранее военного фонда и бюджетных средств почти полностью, а из контрибуции было перечислено на погашение военных расходов только 54 млн иен, то японское правительство могло располагать совсем свободно в ближайшие годы (1895–1898), в течение которых Китай должен был внести всю контрибуцию, неслыханной в бюджетном обороте Японии суммой в 310 млн иен. Эта сумма почти в четыре раза превышала последний предвоенный расходный бюджет Японии 1893–1894 г. (84 млн иен), и уже это одно, по признанию знатока японской военно-финансовой истории, «чрезвычайно подействовало на умы как правительства, так и народа» и «было причиной финансовой и экономической встряски после японо-китайской войны», «события, сделавшего эпоху в истории мэйджийской Японии». Соответственно и расходный бюджет, державшийся в десятилетие 1886–1895 гг. на уровне около 80 млн иен, уже в 1897 г. вырос до 240 1/2 млн иен, дав «беспрецедентно громадное», «революционное по своей природе» увеличение в три раза.{49}
Искусственное происхождение этого скачка подтверждается уже тем, что, падая в иные годы, бюджет и в 1903 г., накануне русско-японской войны, дополз только до 250 млн [36] иен. Это не значит, что за указанные годы Япония не прибегала к повышению налоговых ставок и что ее империалистическое правительство не выжимало из народа всего, что можно было из него выжать. Это значит только, что реальный постепенный рост налогового нажима скрыт был здесь неравномерностью в ежегодном расходовании экстраординарной суммы контрибуции, без задержек внесенной Китаем благодаря ревностному содействию международного финансового рынка. Займы, для этой цели предоставлявшиеся Китаю, стали даже предметом ожесточенной конкуренции и орудием китайской политики держав, в частности России и Англии, а вопрос о займе 1898 г. едва даже не привел к вооруженному столкновению между этими двумя странами. В результате, с точки зрения империалистических интересов царской России, получался парадокс: царское правительство косвенно содействовало «нажитому» себе в 1895 г. «врагу», Японии, в подготовке ею новой войны за ускользнувшие от нее континентальные позиции против России же.{50}
Уже в конце 1895 г. японское правительство приняло так называемую post-bellum programme — программу вооружений и ряда производительных расходов с календарными сроками, рассчитанными на то, чтобы быть готовым к нападению на Россию до окончания ею ее колоссального железнодорожного строительства (КВжд).
В основу этой программы положена была китайская контрибуция. Первоначальная редакция программы, принятая парламентом в 1895 г. (впоследствии не раз подвергавшаяся дополнениям и изменениям), включала расход на усиление морских и сухопутных военных сил в; 295 млн иен и на производительные, преимущественно железнодорожные, предприятия — в 136 млн иен, всего 431 млн иен (а к 1899 г. выросла и до 516 млн иен). Присматриваясь к военному разделу программы даже в первоначальной редакции, нетрудно [37] заметить, какие сроки в гонке вооружений ставило себе японское правительство уже в 1895 г.
| Годы | Военно-сухопутн. программа (в иенах) | Военно-морская программа (в иенах) | Всего |
| 1896/97 | 17250152 | 22 192 709 | 39 442 861 |
| 1897/98 | 21318653 | 60660965 | 81979618 |
| 1898/99 | 14 451 288 | 50 144 834 | 64596122 |
| 1899/1900 | 10 632 216 | 34 517 397 | 45 149 613 |
| 1896–1900 | 63 652 309 | 167 515 905 | 231 168 214 |
| 1900/901 | 7 923 867 | 21464692 | 29388559 |
| 1901/902 | 6883440 | 15 922 018 | 22 805 458 |
| 1900–1902 | 14 807 307 | 37 386 710 | 52194017 |
| 1902/903 | 2 643 206 | 5 181 409 | 7824615 |
| 1903/904 | 578005 | 2 410 660 | 2988665 |
| 1904/905 | — | 533 928 | 533 928 |
| 1905/906 | — | 72347 | 72 347 |
| 1902–1906 | 3221201 | 8 198 344 | 11419555 |
Как видно из приведенной таблицы, из общей суммы 295 млн (кругло) к 1900 г. предполагалось вложить в вооружения 231 млн. Следующие два года отмечены значительным снижением, и к 1902 г. программа выполнена была бы на 283 млн, т. е. на 95%.
На деле расходы на военно-морскую «экспансию» в 1890–1903 гг. по отчету «чрезвычайных» расходов превысили эту первоначально намечавшуюся сумму и поглотили до 355 млн иен.{51}
Не менее выразительна для характеристики лихорадочной срочности военно-морской подготовки Японии после 1895 г. и кривая ее военно-морского бюджета за 1896 — [38] 1903 гг. в целом (по обыкновенному и чрезвычайному разделам).
| Годы | Расходы на армию (в иенах) | Расходы на флот (в иенах) | Всего |
| 1896 | 35 235 931 | 18837197 | 54073128 |
| 1897 | 56 666 041 | 50097856 | 106 763 897 |
| 1898 | 53 186 747 | 58 547 130 | 11 1 733 877 |
| 1890 | 54 930 923 | 61 930 438 | 116861361 |
| 1900 | 60 621 754 | 52 854 939 | 113476693 |
| 1901 | 53 734 896 | 43 456 900 | 97 191 796 |
| 1902 | 50 475 254 | 36 830 517 | 87 305 77 L |
| 1903 | 49114163 | 36 661 330 | 85 775 493 |
| 1896–1903 | 413 965 709 | 359 216 307 | 773 182 016 |
Как видим, и здесь после 1899–1900 гг. цифра военно-морских расходов заметно падает, отражая отмеченный нами перелом, связанный с исполнением экстренной программы. Чего стоило Японии это военно-бюджетное напряжение 1899 и 1900 гг., видно из того, что общий бюджет ее на 1899/ 1900 г. был сведен с значительным дефицитом (доходы 188 738 437, расходы 216 594 934), а военно-морской отдел его превысил 50% всех бюджетных расходов.{52}
В результате этой бешеной гонки в росте военных расходов к 1900 г. налоговые поступления бюджета были увеличены на 75600000 иен, что составляло половину обыкновенных доходов этого года (156 млн иен) и на 5 млн превысило весь бюджетный доход 1893 г. Между тем, по вычислению одного современного японского писателя, народный доход в Японии на душу населения в 1896 г. равнялся 3 фунтам против 44 в США и 36 в Англии, и «если бы в этих двух странах налоговое обложение было также тяжело, как в Японии, доходы там должны были бы равняться 287 600 000 фунтов вместо 89 664 000 и 231 360 000 вместо 104 800 000».{53} [39]
За всеми этими бюджетными цифрами стояла задача утроить численность сухопутных войск (до 13 дивизий состава 170000 чел. мирного времени и 600000 чел. военного времени) и учетверить тоннаж военного флота (60000 тонн 1895 г. — 278 900 тыс. тонн 1903 г.) — задача, целиком выполненная в намеченный срок.
Таково было маховое колесо политики японского империализма, пущенное на полный ход тотчас по окончании японо-китайской войны 1894–1895 гг. Post-bellum programme явилась военно-финансовой хартией японских милитаристских кругов, признанным вождем которых был уже и до японо-китайской войны и остался и впредь, до конца дней своих, маршал Ямагата, распоряжавшийся военным и морским портфелями в любом японском кабинете до самой русско-японской войны и целиком монополизировавший в своих руках всю исполнительную власть в моменты, критические для изображенного выше календаря этой программы.{54} [40]