Восемьдесят пятый и другие годы

Приступая к завершающей главе этой книги, автор предвидит шквал возмущенных отзывов, которые на него обрушатся в связи с ней.

Думается, что по количеству они смогут поспорить только с откликами на 20 и 21-ю главы.

Разумеется, с точки зрения сторонников исторического детерминизма, перестройка и все, что с ней связано, были абсолютно неизбежны. Однако автор, как кажется, уже достаточно убедительно показал на конкретных примерах, что подобная точка зрения, мягко говоря, весьма спорна. [546]

Он считает себя человеком с фантазией, но у него тем не менее не укладывается в голове, к примеру, товарищ Гришин, вводящий гласность, или Егор Кузьмич Лигачев, подписывающий Беловежские соглашения.

...К сожалению, несмотря на то что это время отделено от нас меньше чем двумя десятками лет, происходившее тогда в верхах во многом остается неизвестным как широкой публике, так и историкам.

Многочисленные мемуары, появившиеся в последнее время, дают самые разные толкования и оценки событий, случившихся в Кремле и на Старой площади в середине 80-х. И за многочисленностью источников и точек зрения истина просто теряется; углубившись в них, вполне можно за деревьями не увидеть леса.

Заранее следует сказать — имеющие определенное хождение версии о перестройке как о деянии «агентов влияния», «мировой закулисы», «шпионов», «масонов» и «сионистов» (взято автором в кавычки сознательно), равно как и Ватикана (непонятно, причем он тут вообще), мы сейчас рассматривать не будем за их полной бездоказательностью и антиисторичностью.

Ведь никому не приходило в голову, например, объявить македонским шпионом царя Дария, своей трусостью и неумением погубившего Персию. Или предположить, что Филипп VI или его сын Иоанн Добрый поставили Францию на грань завоевания англичанами по указанию неких тайных сил.

Да и та роковая, без преувеличения, роль, которую сыграли личностные качества последнего русского императора в событиях февраля 1917 г. (как и в предшествующий период), не породила подобных предположений. Не считая, конечно, анекдота о посмертном награждении Николая II орденом Октябрьской революции «за заслуги в подготовке установления Советской власти». Точно так же и нет, видимо, смысла опровергать некогда довольно распространенное утверждение, что Горбачев стал генсеком благодаря некоему внутрипартийному заговору, организованному наиболее [547] «продвинутыми» высшими чиновниками, мечтавшими покончить с надоевшим и мешавшим им социализмом, ввести вожделенный капитализм и «конвертировать власть в деньги» (45, 586). Помимо полнейшей бездоказательности его, укажем, что заговором, равно как и кознями дьявола, можно объяснить решительно все, и тогда история вообще становится не нужна.

Так что на этом закончим с данным вопросом.

Можно встретить, в особенности в кругах либерально-диссидентских и примыкающих к ним, мнение, что-де причинами перестройки является, с одной стороны, грядущий неизбежный крах неэффективной социалистической экономики, а с другой — страх перед грядущим неизбежным развертыванием Америкой системы космической противоракетной обороны.

Так, один из близких в прошлом к власти экономистов — М. Делягин — утверждает, например, что перестройку вызвал тот факт, что СССР проиграл «сначала конкурентную гонку, потом гонку вооружений». В том же духе не раз высказывался небезызвестный Евгений Ясин. Правда, тот же Ясин буквально несколькими строчками ниже назвал причиной кризиса и развала СССР горбачевскую демократизацию в сочетании, правда, с экономической политикой Рыжкова (не упустил случая лишний раз пнуть своего старого оппонента) (7, 62).

Характерно, что в основном эту точку зрения отстаивают — буквально с пеной у рта — те, кто в той или иной мере оказывал влияние на экономическую политику ельцинской России{115}.

И подобные идеи могут быть легко опровергнуты. [548]

Касательно второго пункта можно вспомнить, как в несравненно более тяжелых условиях, когда США обладали монополией на ядерное оружие, Сталин вовсе не капитулировал перед ними, а продолжал вести антизападный курс, успешно достигнув практически всех поставленных целей{116}. Тем более в чисто военном аспекте положение СССР не оставляло желать лучшего. Образцы вооружений, разработанные в советские времена, и до сих пор остаются и еще долго будут вне конкуренции. Напротив, вопрос стоял как раз о необходимости и желательности приведения оборонной сферы в соответствие с реальными нуждами.

Если же говорить о пресловутой программе СОИ, то серьезным ученым и аналитикам (как отечественным, так и зарубежным) изначально была ясна ее абсурдность и нереальность. Тем более почти сразу были предложены недорогие и несложные варианты ответа на нее.

А если говорить о «чистой» экономике, то пример десятков государств показывает, что тяжелое экономическое положение вовсе не обязательно приводит к падению правительства и режима.

В Латинской Америке нищета масс давно стала неотъемлемой чертой жизни, но диктатуры зачастую не встречали массового сопротивления.

Да и пример двух ныне существующих стран ортодоксального социализма — Кубы и Северной Кореи — достаточно красноречиво указывает на это.

Кроме того, во многом показателен в этом смысле и пример нашей перестроечной и постперестроечной реальности.

Положение в экономике давно стало перманентно катастрофическим, мы имеем деградацию практически всех отраслей, в лучшем случае — стагнацию, возникший буквально [549] ниоткуда колоссальный внешний долг, упадок науки и высокотехнологичных производств, утечку мозгов, замерзающие города...

Одним словом, все это и многое другое, чего при прежней системе уж точно не было бы и быть не могло.

А власть пока не рухнула, и народ не вышел на улицы (пока), и даже голосует так, как того хочет власть (пока){117}.

Если уж на то пошло, то, коль скоро тотального краха и развала экономики и свержения власти компартии избежали Куба и Северная Корея, где хозяйственный механизм заметно более архаичен, нежели был в СССР, то тем более не грозил он нашей стране хотя бы благодаря несравненно большим естественным ресурсам.

Но даже не это главное.

Те, кто говорит о неэффективности существовавшей в СССР экономики, забывают, вернее, сознательно умалчивают о том, что при этой будто бы «неэффективной» экономике у государства находились средства на все необходимое, а также на многое, без чего в принципе можно было и обойтись.

Огромные средства питали «долгострой», уходили на амбициозные ирригационные проекты недоброй памяти Минводхоза, пускались в буквальном смысле на ветер ужасающими потерями (84, 107). Плюс к этому непомерно был раздут военный бюджет — и при этом средний жизненный уровень был заметно выше перестроечного и эпохи «реформ».

Конечно, эффективность экономического механизма была немногим выше уровня КПД паровоза, но тем не менее налицо был пусть небольшой, но постоянный рост, а отнюдь [550] не деградация. Во всяком случае, трудно представить в условиях «развитого социализма» кризис того объема и глубины, какой имеет место сейчас.

Автаркическая, закрытая экономика Советского Союза практически не зависела от конкурентоспособности отечественной продукции. Во внешней торговле (с капиталистическим миром) лишь пятнадцатую часть составляла продукция машиностроения и перерабатывающей промышленности.

На внутреннем же рынке вопрос стоял во многих случаях не о соответствии продукции международным стандартам, а об элементарном удовлетворении насущного спроса.

А рассуждения о якобы прогрессирующем отставании советской науки и сферы высоких технологий, думается, уже опровергать не нужно.

Если наша страна и отставала в области внедрения передовых разработок в реальном секторе, то уровень разработок не уступал среднемировому, а во многом и опережал его. Проблемы отечественной экономики были совсем иного плана, и дело было даже не в упоминавшемся выше недостаточном внедрении новейших достижений в практику. И прежде чем говорить о компьютеризации, например, животноводческих ферм (тема, достаточно активно обсуждавшаяся в конце 80-х), следовало вначале обеспечить скот достаточным количеством кормов (81, 314).

К слову сказать, если экономика стала побудительной причиной горбачевских реформ, то в их начале мы должны были бы наблюдать определенные активные действия властей в этой сфере.

Но, как известно, серьезных экономических реформ практически до начала 90-х гг. не предпринималось: не считать же реформами рассуждения об «ускорении» и Закон об индивидуальной трудовой деятельности (закон, в общем, полезный, но заметного влияния на ситуацию оказать неспособный).

Точно так же абсолютно ничего не делалось в сельском хозяйстве — кстати, это косвенный показатель деловых качеств [551] бывшего заведующего сельхозотделом ЦК. Хотя уже давно существовала масса предложений, способных реально улучшить положение в этой наиболее «провальной» отрасли экономики, но ни одно из них даже не было поставлено на обсуждение.

Подытожим: не существовало никаких серьезных объективных причин для перестройки, кроме личных качеств, амбиций и убеждений последнего генерального секретаря ЦК, его либерально-западнических установок, восходящих к 60-м гг.

Как представляется, в высшем партаппарате действительно существовала весьма малочисленная и разрозненная группировка, объединенная в основном вокруг международного отдела ЦК, Института США и Канады и Института мировой экономики, стоявшая на скрытых, как теперь говорят они сами, социал-демократических позициях{118}. Именно к ним, по капризу судьбы, и принадлежал Горбачев.

Он оказался «яблочком, достаточно далеко откатившимся от родимой партаппаратной яблони» (8, 71). Последний генеральный секретарь был, как свидетельствуют люди, близко его знавшие, тайным поклонником «пражской весны» и сторонником чешского лозунга «социализм с человеческим лицом».

Вероятность появления такого человека на высшей должности Советского государства, само собой, была близка к нулю.

По воспоминаниям одного из «прорабов» перестройки, тайного антикоммуниста А. Ципко, никто из них, будущих идеологов перестройки, не верил, что доживет до появления советского Дубчека.

Но именно это случилось, и именно реформаторская активность Горбачева способствовала развязыванию кризиса. И потенциально возможные разрушительные явления стали реальностью. [552] Относительно того, как кандидатура Горбачева была выдвинута на высший партийный пост, в мемуарах можно прочесть самые разные мнения.

Например, Георгий Арбатов, руководитель одного из интеллектуальных центров первого этапа перестройки — Института США и Канады, которого смерть Черненко застала в Сан-Франциско в составе парламентской делегации СССР, вспоминает: «У всех на уме было одно — кто станет генеральным секретарем? Входили в делегацию люди разные — и по политической ориентации тоже. Писатель В.В. Карпов, заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС Б.И. Стукалин, президент Украинской академии наук Патон, генерал-полковник Червов, председатель Госбанка В. Алхимов. Говорили об одном: лидером должен стать Горбачев — и только он»{119} (84, 261).

Но тот же Арбатов несколькими страницами раньше указывает, что мантию преемника Черненко примеряли на себя многие — Гришин, Романов, Громыко, предпринимая определенные маневры для достижения этой цели.

По воспоминаниям одного из ответственных работников ЦК — Николая Зеньковича реальных кандидатур на этот пост было как минимум шесть, и в их числе, например, А. Тихонов и украинский руководитель В. Щербицкий.

Да и, откровенно сказать, автор сомневается, чтобы вдруг все вышеперечисленные уважаемые личности вдруг воспылали любовью и почтением к одному из секретарей ЦК, не прославившемуся никакими великими достижениями.

Итак, предположим, что крайне узкая и немногочисленная группа либерально настроенных «цекистов», представлявшая ничтожный процент членов партии и еще более [553] ничтожный процент населения страны, не получила возможности стать у руля партии и государства.

И могло произойти это элементарно: М.С. Горбачева просто не выбрали генеральным секретарем, или, что не менее вероятно, он задолго до 1984 г. споткнулся на каком-то из поворотов аппаратной карьеры.

При этом не столь уж важно, возглавил бы КПСС Гришин, Громыко, Лигачев или Рыжков.

Важно — кто не возглавил.

Каково могло быть дальнейшее развитие событий на шестой части планеты да и за ее пределами?

Вначале об экономике, ибо как ни крути, но она фундамент, на котором в конечном счете и стоит любое общество. Есть соблазн, конечно, развернуть перед читателем картину стремительного рывка вперед по венгерскому или китайскому образцу под мудрым руководством ЦК КПСС, но историческая правда к такому сценарию не располагает. Скорее можно представить себе растянутый во времени ряд ограниченных, локальных реформ и полумер, довольно длительное отыскивание способов лечения экономики методом проб и ошибок, попытки применить на нашей почве различные достижения стран социалистического лагеря — Венгрии, Чехословакии, ГДР, отчасти — Югославии.

В худшем же случае не изменилось бы ровно ничего, и мы бы по-прежнему продолжали проедать природные ресурсы, собственно, как это происходит и ныне{120}.

Уже давно добывались бы нефть Тенгизского месторождения и газ Штокмановского, к освоению были бы приняты углеводородные запасы Каспийского шельфа. Пусть [555] и не так успешно, но шло бы освоение природных богатств зоны БАМа.

С уверенностью можно предположить, что абсолютное большинство, например, проектов в области гидростроительства — как правило, амбициозных, ненужных и, более того, экологически вредных — было бы заморожено или свернуто. Это прежде всего проекты Енисейского каскада, Катунской ГЭС, каналов Волга — Чограй и т.д. (82, 47).

Утверждению в народном хозяйстве режима жесткой экономии способствовало бы и происшедшее в 1988 г. падение цен на нефть на мировом рынке — более чем на две трети за восемь месяцев, — событие неприятное, но вовсе не фатальное, как об этом заявляли некоторые из упомянутых выше экономистов.

Был бы свернут и проект переброски северных рек в Каспий — и из-за финансовых трудностей, и благодаря обоснованным протестам ученых и общественности. Зато проект канала Сибирь — Средняя Азия продолжал бы по-прежнему осуществляться, главным образом в связи с тяжелым экологическим положением региона, из-за высыхания Арала. Кроме того, власти явственно стали бы осознавать бы необходимость ускоренного развития Средней Азии, с тем чтобы проблемы не выплеснулись наружу вспышками массового недовольства. Да и вообще в развитии экономики акцент мог быть отчасти перенесен с восточных районов страны на Среднюю Азию с ее большими трудовыми ресурсами. Туда могла быть вынесена часть сборочных производств из центральных регионов. Были бы предприняты меры и по развитию легкой промышленности с размещением части производства непосредственно в сельской местности. Таким способом одновременно с решением вопроса со скрытой безработицей в азиатских республиках решалась бы и проблема дефицита товаров народного потребления (82, 114).

Значительно больше внимания уделялось бы развитию добывающей промышленности Средней Азии, учитывая [556] заметно меньшие расходы на поиск и добычу минерального сырья сравнительно с Сибирью и Дальним Востоком.

Как и прежде, принимаются многочисленные постановления ЦК и Совета Министров СССР об улучшении положения в сфере экономики, о дальнейшем развитии и ускорении технического прогресса, о внедрении новых методов и исправлении недостатков. Нельзя сказать, что они уж совсем не дают никакого эффекта, но ожидаемой пользы не приносят, как это было и раньше.

Во главе агропромышленной области, вполне вероятно, стал бы не неплохой идеолог, но никакой аграрий Е.К. Лигачев, а такой видный хозяйственник, как Федор Алексеевич Моргун. Под его руководством в хозяйственную практику внедряются новые методы организации труда и агротехнические приемы, например, более продуктивная безотвальная вспашка.

Власти бы окончательно отказались от мысли поднять Нечерноземье и направили основной поток инвестиций в более продуктивные сельскохозяйственные районы, где от вложенных средств можно было бы добиться заметно большей отдачи (81, 125; 82, 296).

Распространен по всему Советскому Союзу успешный сельскохозяйственный опыт Абашского района Грузии, состоящий во введении системы оплаты колхозников в виде доли от урожая и показавший поразительные результаты (40, 65). Мог быть извлечен из-под спуда и эксперимент талантливого экономиста Н.В. Худенко, в казахстанском совхозе Акчи добившегося значительного роста урожайности (он был обвинен в хозяйственных злоупотреблениях и умер в тюрьме) (82, 300). Особенное внимание уделяется ликвидации громадных потерь сельхозпродукции (по объему они практически совпадали с объемами зарубежных закупок).

При благоприятном развитии ситуации в АПК можно было бы ожидать прекращения импорта зерна к началу — середине 90-х гг. [557] Что касается внешнеэкономической деятельности, то скорее всего по-прежнему основным экспортным товаром остались бы природные ресурсы, в первую очередь, как и до 1984-го, — нефть и газ.

Крайне маловероятно, чтобы качество продукции отечественного машиностроения удалось поднять на уровень, достаточный для конкуренции с аналогичной продукцией развитых западных стран (хотя по ряду показателей наша техника ничем не уступала европейской и американской — например, отечественные станки и обрабатывающие центры активно продавались в Западной Европе). Кроме того, Запад наверняка поставил бы перед советскими товарами этой группы дополнительные труднопреодолимые барьеры — как по политическим мотивам, так и исходя из чисто экономических соображений, защищая своих производителей от ненужной конкуренции.

Впрочем, мог заметно вырасти экспорт советских машин и оборудования, а также некоторых видов продукции высоких технологий, например, авиационной техники, в развивающиеся страны, для которых вопросы качества стояли бы не столь остро в сравнении с более низкой стоимостью наших товаров. Кроме того, свою роль мог сыграть и еще один фактор — расчеты за нашу продукцию могли производиться не валютой, а товарами народного потребления, произведенными в «третьем мире» (81, 240; 82, 111).

Таким образом, могла быть в значительной мере решена проблема дефицита этих товаров, а наш народ — как и в состоявшейся реальности — одеться в китайское, индийское и вьетнамское барахло.

Перейдем к социальным вопросам.

Еще какое-то время после смерти Ю.В. Андропова могла продлиться кампания по поднятию дисциплины с проверками документов в рабочее время в кинотеатрах, ресторанах и банях (все-таки довольно сюрреалистическое зрелище — проверка документов в бане), но, как и все кампании в нашем обществе, она довольно быстро сходит на нет. Что касается другой кампании, памятной всем нам, «по борьбе с пьянством и алкоголизмом», нанесшей колоссальный экономический ущерб и положившей десятки миллиардов «старых» рублей в карман сначала спекулянтов, а под конец 80-х — нарождающейся мафии, то о том, состоялась бы она либо нет, гадать смысла не имеет по целому ряду причин. Хотя, по мнению автора, скорее все-таки нет, чем да.

Наука бы по-прежнему развивалась достаточно успешно (вот с внедрением ее разработок в практику были бы проблемы). Наверное, уже давно в космосе летала бы станция «Мир-2», да и клонирование (какой-нибудь овечки Маши или обезьянки Даши) вполне могло быть осуществлено впервые в наших отечественных лабораториях. И те почти полтораста тысяч научных сотрудников, которые эмигрировали за кордон, приносили бы пользу своей стране, а не США, Англии, Германии и Японии.

В области культуры и искусства, как ныне принято говорить, в гуманитарной сфере, все 80-е (и позднейшие) годы положение остается в основном без изменений.

В литературе господствуют производственные романы, но, разумеется, отнюдь не они являются самым популярным чтивом. Таковым являются детективы, из которых наибольшим успехом пользовались бы, как и прежде, те, где действие происходит за границей, и шпионские боевики в духе Генриха Боровика и Юлиана Семенова. Второе место держат исторические (вернее, историко-приключенческие) романы в духе В.С. Пикуля. Почетное место занимает фантастика (несмотря на холодное отношение к ней литературного начальства), и ни один ее сборник, даже достаточно средний, не выходит тиражом менее пятидесяти тысяч экземпляров, а тираж в двести тысяч считается нормальным. Можно предположить, что известность получили бы как минимум два сегодняшних корифея жанра — В. Головачев и А. Бушков, успешно начавшие свою литературную карьеру во времена «застоя».

Еще подает признаки жизни «деревенская проза» (ныне не все помнят, что это такое), но пик интереса к теме уже в прошлом. [559] Где-то сбоку существует элитарная литература в лице тех же авторов, что и сейчас, — А. Битова, Т. Толстой и еще десятка имен, имеющая, пожалуй, даже больше читателей, чем ныне (главным образом за счет некоего ореола «крамольности»).

Существует и «самиздат», и никаких особо репрессивных мер к его распространителям (до 90-х гг., во всяком случае) не применяется.

Остается без изменений и положение в кинематографе — минимум иностранных картин, ничего спорного и «идеологически сомнительного» (а понятие это весьма растяжимое — в зависимости от настроения и взглядов конкретного чиновника). И разумеется, ничего подпадающего под категорию «чернухи» и «порнухи» на экранах не появляется, а любой фильм, где хоть на несколько секунд мелькает обнаженная натура, собирает полные залы.

На телевидении никаких латиноамериканских «мыльных опер».

Отечественные сериалы, конечно, имеют место, но их не так много, и их длина, естественно, несопоставима с «Санта-Барбарой» или даже с «Просто Марией», без которых отечественные домохозяйки и пенсионерки давным-давно не мыслят себе жизни.

Снимается множество картин на героико-революционную тему, о войне, о строительстве гигантов индустрии — так же, как и до 1985 г.

Писатели, режиссеры, актеры, драматурги и сценаристы, как и прежде, любят в своем кругу пожаловаться на цензурный гнет и бездарное идеологическое начальство (при этом получая звания и разнообразные премии от оного начальства, равно как и гонорары, в переводе на нынешние деньги исчисляемые десятками тысяч долларов, и имея стотысячные тиражи).

Сатирики и юмористы по-прежнему бичуют с эстрады «отдельные недостатки» и делают многозначительные намеки, при этом оставаясь своего рода официальным клапаном для выпуска пара.

И несомненно, среди новых звезд эстрады, появившихся в конце 80-х и в 90-е гг., были бы и имена, популярные ныне. Правда, какие именно — сказать невозможно.

В целом в области идеологии и вообще в гуманитарной сфере, по всей вероятности, возобладала бы жесткая консервативная линия, начатая в правление Ю.В. Андропова, которую — опять-таки со всеми известными поправками — можно сопоставить с теми порядками, что воцарились в духовной жизни России в эпоху Николая I.

Не читая трудов К. Леонтьева, православного философа-консерватора XIX в., власти неплохо усваивают его главную мысль — необходимо как следует «подморозить Россию» (118, 372).

Основной целью политического руководства является не столько развитие общества, сколько консервация положения вещей, сложившегося к началу 80-х, иными словами, сохранение любой ценой статус-кво.

Во внутренней политике окончательно утверждается определенный стиль — крайне осторожный, замедленный, ориентированный прежде всего на поддержание равновесия даже в ущерб делу.

Что же касается общественных настроений, то наблюдаются все больший уход среднего человека в частную жизнь, отвлечение от высоких материй, столь популярных на интеллигентских кухнях, и взрыв интереса (точнее даже, фанатичного стремления), к которым стимулировала горбачевская гласность, когда очередная публикация в «толстом» журнале или статья в газете становились главными новостями жизни страны.

Их постепенно вытесняет стремление к всемерному получению жизненных благ (занятие, весьма, по мнению автора, похвальное и разумное). Окончательно оформляется своего рода «советская мечта», идеал отечественного преуспевания — кооперативная квартира «улучшенной планировки», машина, дача, поездка на отдых в соцстраны, — в деятельности по достижению которой миллионы и миллионы граждан проводят свою жизнь. [560] Единственная область, где могли произойти либеральные реформы горбачевского толка, — эмиграционная политика.

Власти вполне могли бы осознать, что абсолютно ничего, кроме лишних проблем с Западом и появления все новых диссидентов, жесткая линия в этом вопросе не дает. Вдобавок разрешение свободного выезда, скажем, для литовцев, латышей и эстонцев, а также для жителей Западной Украины (такие идеи выдвигались специалистами компетентных органов) могло бы решить и ряд внутриполитических проблем, значительно сократив число антисоветски настроенных элементов в этих регионах (82, 202).

И еще об одном аспекте жизни в стране. Ближе к концу 80-х гг. медики начинают бить тревогу, указывая на ширящееся распространение СПИДа в СССР. Можно с уверенностью сказать, что, не обремененные излишним мягкотелым гуманизмом и не особенно озабоченные мнением Запада по этому поводу, власти довольно быстро пришли бы к радикальному и единственно возможному эффективному решению проблемы. Была бы введена поголовная обязательная проверка населения на наличие этой болезни, и всех инфицированных подвергли бы строгой изоляции. Это позволило бы если и не полностью прекратить распространение СПИДа, то свести его к минимуму. В результате к сегодняшнему дню мы имели бы не десятки и сотни тысяч, а лишь сотни, в худшем случае — тысячи заразившихся (60, 81).

Выступавшая против данного решения группа работников Минздрава во главе с небезызвестным Вадимом Покровским{121} отделалась бы строгим выговором по партийной линии или вообще лишилась бы своих должностей.

От экономики и внутреннего положения перейдем к внешней политике и обстановке в мире. [561]

Вначале об отношениях со странами Варшавского договора.

И тут обстановка складывается далеко не безоблачная.

В недавней истории крах социалистического лагеря начался с падения Берлинской стены.

В рассматриваемом варианте, напротив, наиболее заметную проблему представляет не ГДР с ее крепкой властной структурой и дисциплинированным населением, а Польша, где уже с конца 70-х — начала 80-х гг. действует мощная антисоциалистическая оппозиция, возглавляемая движением «Солидарность» Л. Валенсы. Хотя после введения В. Ярузельским военного положения в 1980 г. и интернирования всех более или менее активных оппозиционеров обстановка была стабилизирована, но то было не решение проблемы, а ее замораживание.

Положение усугубляется еще и тем, что в Польше, учитывая ее историю и национальный характер, был абсолютно невозможен венгерский сценарий 1956 г. или чехословацкий — 1968-го.

В подобном случае вполне вероятным (если не сказать — практически неизбежным) становилось всеобщее восстание, к которому примкнула бы и армия (82, 210).

Второй болевой точкой стала бы Румыния. К концу 80-х гг. общество было напрочь разрушено политикой Чаушеску и его семьи, члены которой захватили практически все высшие посты в партии и государстве. В глубочайшем кризисе были буквально все отрасли жизни, а руководство страны не вызывало у населения уже никаких чувств, кроме ненависти и презрения. Фактически были уничтожены или сильно подорваны все основные общественные и государственные институты. Венцом безумия и абсурда Чаушеску стала скоропалительная, буквально ураганная выплата всех внешних долгов, осуществленная во имя соображений «престижа» и ввергнувшая страну и народ в полную нищету. Трудно сказать, как бы советское руководство разрешило этот вопрос.

Если предположить, что за румынскими событиями декабря 1989 г. (как и за другими восточноевропейскими «бархатными [562] революциями») стояли в определенной мере отечественные спецслужбы, ибо Горбачев хотел свержения одиозного, по его мнению, Николае Чаушеску и замены его на своего единомышленника, сторонника «гуманного, демократического социализма», то не исключено, что советскому руководству пришлось бы делать то же самое, но уже с целью спасения хоть какого-то социализма в стране{122}.

Помимо отношений со странами социалистического содружества, во внешней политике приоритет отдается и налаживанию добрососедских отношений с КНР. Этому способствует прежде всего окончательный отход китайского руководства от наследства эпохи Мао Цзэдуна с его теорией «двух империализмов» — американского и советского.

Но самой большой международной проблемой оставался бы Афганистан.

Эта страна и этот конфликт наверняка так и остались бы самым больным местом отечественной внешней политики. Присутствие там советских войск вызывало заметное недовольство как Запада, так и Востока. Эта война была камнем преткновения в отношениях с Китаем. Она наносила громадный ущерб имиджу нашей страны в массовом сознании многих миллионов простых людей — и не только верующих мусульман — и подрывала авторитет Советского Союза в арабском мире.

Можно сказать, что с решением этой проблемы СССР попал в самую настоящую ловушку, своего рода, по выражению популярного телеведущего, «афганский капкан».

Единственно возможным выходом из сложившейся ситуации был полный вывод войск, естественно, благопристойно обставленный — не в виде признания ошибки, а, скажем, в связи с тем, что исчезла угроза международной интервенции против революционного Кабула. Но в том-то [563] и трагедия, что на подобную меру советскому руководству было бы решиться чрезвычайно трудно.

Дело тут отнюдь не в приверженности идеалам социализма или мировой революции. Куда большее значение имело бы понимание того, что в случае поражения НДПА к власти в стране придут не просто недоброжелатели Советского Союза, а его смертельные враги.

Мысль о том, что на противоположной стороне Пянджа окажутся не одни только исламские пропагандистские центры и даже не американские военные базы — это как раз было бы не самым страшным, смирились же с базами НАТО в Турции, — а тренировочные лагеря, где в массовом порядке будут готовить диверсантов для проникновения в советскую Среднюю Азию, дабы возродить басмачество, и множество ведущих антисоветскую агитацию радиостанций, могла заглушить все прочие соображения.

Если вспомнить нашу реальную историю, то и горбачевское руководство не спешило с выводом 40-й армии; а после подписания Женевских соглашений по афганскому урегулированию министр иностранных дел Шеварднадзе высказывался за приостановление процесса вывода войск. Он даже вызвал неудовольствие своего шефа, назвавшего его аргументы «ястребиным клекотом» (кстати, этот факт весьма красноречиво характеризует нынешнего грузинского лидера).

Так что эта война продолжается еще долгие годы.

И здесь автор вынужден попросить прощения за известный цинизм — СССР мог себе позволить подобную войну еще, без преувеличения, сто лет.

В год 40-я армия теряла 1200–1500 человек — меньше, чем умирает от наркотиков в крупном российском регионе в наши дни, и трех — четырехкратно меньше, чем ежегодные потери Российской армии в первом чеченском конфликте.

И уже ближе к нашим временам в Афганистан отправляются дети тех солдат, что первыми вошли в эту страну в начале 80-х гг. А моджахеды все чаще предпринимают попытки [564] обстрелов советской территории и даже засылки диверсионно-террористических групп.

Тем не менее при достаточно прохладных отношениях с западным миром все же определенный прогресс, и в первую очередь по сокращению вооружений, имел бы место.

В конце концов СССР и США приходят к компромиссу по ракетам средней дальности, взяв за основу американский «нулевой вариант».

Сделать это тем легче, что к середине 80-х гг. окончательно сглаживаются разногласия с КНР, бывшие в глазах многих военных одним из главных аргументов в пользу сохранения РМСД в наших арсеналах.

Продолжается наметившийся еще в эпоху Андропова отход от принципа «зеркального» паритета в сторону доктрины оборонной достаточности.

Происходит ряд сокращений обычных вооруженных сил, прежде всего сухопутных войск и бронетанковых частей. Оживляется переговорный процесс по обычным вооружениям в Европе.

Однако благодаря двум обстоятельствам — сохранению советского присутствия в Афганистане (об этом уже говорилось выше) и жесткой политике рейгановской администрации — отношения с западным миром все 80-е гг. развиваются в полном соответствии с ленинской формулой (автор просит прощения у тех, кому подобная ссылка не нравится) — «шаг вперед, два шага назад».

В активную фазу входит разработка «асимметричного ответа» на американскую программу «звездных войн». Это могли быть новые типы межконтинентальных ракет с укороченной активной частью траектории, несущих большое количество ложных целей. В строй вступают новые глубоководные и малошумные атомные подводные лодки, способные погружаться на тысячу с лишним метров (прообразом их был трагически нелепо погибший в 1989 г. достопамятный «Комсомолец»). Но вполне могли быть задействованы и нестандартные классы вооружений. Например, вновь стали актуальными идеи опального академика Сахарова о несущих [565] стомегатонный заряд гигантских торпедах с атомными двигателями, скрытно подбирающихся к вражеским берегам. Могла быть намечена к реализации и, скажем, идея «диверсионного ядерного оружия стратегического назначения», заключающаяся в заблаговременной доставке на территорию потенциального противника атомных зарядов мощностью до нескольких сотен килотонн.

Когда же в первой половине 90-х гг. окончательно становится ясно, что пресловутая программа стратегической оборонной инициативы — просто блеф, рассчитанный в основном на запугивание советской стороны, большая часть этих работ сворачивается.

Таким образом, единственным результатом этой широко разрекламированной программы стало бы некоторое увеличение расходов Советского Союза на разработку новых видов вооружений, которые были бы перекрыты эффектом от их сокращения на иные военные цели.

Но разумеется, рейгановским надеждам на то, что США удастся создать такую систему вооружений, «на каждый вложенный в которую доллар русским придется потратить два», не суждено сбыться (82, 10). Даже в случае полномасштабного развертывания программы «асимметричного ответа» ее стоимость в сопоставимых цифрах составила бы не более 1,5–2 % от американских затрат (61, 282).

В целом же, если говорить о Западе, продолжается вялотекущий многопрофильный кризис капиталистической (условно говоря) системы, начавшийся в 70–80-е гг. Связано это с рядом обстоятельств, из которых назовем лишь два значимых.

Во-первых, по-прежнему существует система социализма, включающая в себя треть человечества, а значит, существует реальная и наглядная альтернатива западному образу жизни, какой бы она ни была.

Кроме того, Запад, вернее, США не имеют той свободы рук, которая у них есть ныне. Так просто, по желанию жителя Белого дома (вашингтонского) бомбить не угодившую чем-то — не важно чем — страну не получается: ведь есть [566] кому поставить ей, не обращая внимания на высокое американское неудовольствие, новейшие зенитно-ракетные комплексы и противокорабельные ракеты, способные пускать ко дну даже авианосцы — вроде знаменитых «Гранитов» и «Базальтов» (их так и называли в западной прессе — «убийцы авианосцев»).

Во-вторых, не надо забывать, что на экономику западного мира заметное благотворное влияние оказало открытие гигантского рынка бывшего СССР.

Так, Турция ежегодно получает до десяти миллиардов долларов от торговли и туризма из одной только России, причем изрядная часть этих денег идет на финансирование откровенно антирусской и пантюркистской деятельности.

В условиях отсутствия упомянутых факторов положение Запада куда как менее блестяще, и куда как менее блестящими видятся его перспективы.

Подобные довольно-таки пессимистические настроения в среде крупнейших представителей западного истеблишмента, надо отметить, возникли еще в середине 70-х гг.

Такие видные представители западной политической мысли, как Д. Рокфеллер, Г. Киссинджер, Р. Пайпс и З. Бжезинский, не раз, пусть с горечью и сквозь зубы, публично признавали, что крах капитализма вполне возможен. Во всяком случае, гипотеза Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории» как о неизбежном близком и окончательном торжестве либеральных идей в мировом масштабе вряд ли вообще родилась бы на свет — для подобных настроений нет никаких оснований. Точно так же, по всей видимости, не появился бы и ныне столь популярный термин «глобализация». А если бы и появился, то касался бы исключительно США и их союзников, к нашей стране не имел бы никакого отношения и употреблялся только в отрицательном значении.

Скажем еще о двух крупнейших политических кризисах мирового масштаба, разразившихся в начале 90-х гг. [567]

Первый — кризис в Персидском заливе.

Конечно, существует некоторая вероятность, что, заблаговременно узнав о намерении Багдада захватить Кувейт, СССР задействовал бы все свои немалые возможности и рычаги влияния на режим Саддама Хусейна, чтобы убедить иракского лидера отказаться от своих воинственных планов. Но скорее всего это не удалось бы.

И Советский Союз опять, как и в случае с афганским вопросом, попадает в настоящую ловушку, откуда не было простого и безболезненного выхода. Наша страна по целому ряду причин — от логики всемирного противостояния с Западом до старых союзнических обязательств — не смогла бы оставить Ирак на произвол судьбы. А значит, оказалась бы вынужденной фактически поддержать агрессора.

Вначале СССР, пользуясь правом вето в Совете Безопасности ООН, заблокировал бы международную силовую акцию против Ирака, добившись того, чтобы в принятой резолюции наряду с осуждением захвата Кувейта содержалось бы требование об исключительно мирном решении конфликта.

В случае же, если бы США и Британия начали подготовку к самостоятельной войне против Ирака — под предлогом защиты своих ближневосточных союзников, прежде всего Саудовской Аравии, наша страна, в свою очередь, принялась бы оказывать Багдаду активную военную помощь.

В Ирак перебрасываются новейшие зенитные комплексы С-300, только недавно поступившие на вооружение отечественных ПВО, новейшие истребители МиГ-29 и МиГ-31, под видом советников в иракской армии появляются тысячи советских военных специалистов. Через союзную Сирию широким потоком идут военные материалы и снаряжение.

В этих условиях крайне маловероятно, чтобы США и их союзники решились на большую войну. И Кувейт, а заодно и нейтральная зона — спорная территория на границе Ирака и Саудовской Аравии — остается во власти Саддама Хусейна. [568] Как бы то ни было, происшедшее, незначительно способствовав улучшению отношений с «третьим миром», резко ухудшило бы их с западными странами, во всяком случае, с Америкой и Англией.

Второй кризис, как, думается, уже догадались читатели, разразился на Балканах.

В 1990–1991 гг. происходит крах социализма в Югославии, а затем и ее распад, порождающий многочисленные и кровавые межнациональные войны. И именно эти события оказали бы громадное влияние на ситуацию в СССР. Прежде всего резко усиливаются репрессии в отношении противников социалистического режима в СССР и просто инакомыслящих.

Начинается, говоря языком современных сводок с театра чеченской войны, «зачистка» общества от тех, кого власти считали опасными для существующего социального строя. Очень быстро диссидентов на свободе практически не остается, а уже сидящих перестают выпускать на свободу, добавляя в тюрьмах и лагерях новые сроки. Если прежде многих инакомыслящих защищали их известность и положение в среде интеллигенции (например, арест диссидента — сотрудника академического института был хотя и не исключительным, но редким событием), то теперь противников социализма не спасает ничто (84, 201). А требования об изменении их участи из-за границы влекут только ужесточение наказания.

Принимаются жесткие меры по борьбе с «самиздатом» и ввозом аналогичных материалов из-за границы — за них все чаще начинают сажать.

Причем подобные действия встречают понимание и, более того, одобрение со стороны абсолютного большинства населения, чьи настроения, и без того никоим образом не прозападные, резко качнулись влево под воздействием ситуации на Балканах. Еще одно следствие событий, весьма важное, касается обстановки в верхах.

К вящему удовольствию КГБ и идеологического отдела ЦК, подвергнут чистке его международный отдел. Начисто [569] разгромлены Институт США и Канады и Институт мировой экономики, из стен которых, как известно, вышло абсолютное большинство идеологов и функционеров перестройки (без преувеличения — ее «мозговые центры»). На них, кстати, по выражению упоминавшегося выше А. Арбатова, многие в руководстве давно точили ножи (84, 200). Возможно даже, эти научные центры расформировываются, а на их месте создаются другие, с участием минимума прежних сотрудников, идеологически полностью благонадежных.

Все подозреваемые в национализме и прочих идеологических грехах были бы так или иначе изгнаны из активной политики. Самые высокопоставленные отправились бы послами в африканские страны и островные республики Карибского моря, другие переведены на хозяйственную работу или просто выгнаны на пенсию. При этом в равной степени пострадали бы как представители национальных республик, так и РСФСР — те, что выражали бы недовольство приниженным, по их мнению, положением Российской Федерации, высказывались бы за перераспределение в ее пользу бюджета или создание своей компартии. Такие и им подобные разговоры и вообще обсуждение данной темы, в свете сербского опыта, попали бы под запрет.

СССР использовал бы все дипломатические и политические средства, чтобы не допустить военного вмешательства США и НАТО в конфликты, вспыхнувшие на территории бывшей Югославии, — боснийский, сербско-хорватский и, наконец, косовский. Это приводит к тому, что конфликты эти затягиваются, становясь зачастую даже более кровавыми, чем в реальности, и при этом Сербия имеет возможность завершить их в свою пользу.

Вместе с тем, несмотря на определенное сочувствие у заметной части общества к Сербии, советское руководство не выступает на ее стороне открыто, хотя какие-то негласные контакты, вполне вероятно, поддерживались бы. Официально же правительство Милошевича клеймилось бы как буржуазное, националистическое, предавшее идеалы коммунизма, [570] ввергшее Югославию в катастрофу (последнее, кстати, совершенно справедливо).

Попутно балканская проблема могла бы обрести еще один, неожиданный аспект: социалистические страны, граничившие с бывшей СФРЮ, предъявили бы претензии на часть ее территорий, ранее входивших в их состав или населенных родственными им народами. СССР не замедлил бы поддержать эти претензии силой оружия, несмотря на резкую реакцию Запада, аналогичную той, что последовала, например, на ввод советских войск в ЧССР в 1968-м.

К Болгарии могла быть присоединена Македония, к Румынии — сербская часть Олтении, к Венгрии — Воеводина.

От анализа внешнеполитической виртуальности — и связанных с ней процессов вновь вернемся к чисто внутренним проблемам.

Коснемся теперь национального вопроса, который хотя и был действительно решен в Советском Союзе «в основном», но относится к вопросам такого рода, которые принципиально невозможно решить полностью.

Думается, что наилучшим из имевших на тот момент хождение в кругах, близких к власти, хотя, разумеется, далеко не идеальным рецептом, стал бы повсеместный переход к национально-пропорциональной системе. То есть соотношение представителей различных национальностей в органах власти, учебных заведениях и т.д. в общем и целом соответствовало бы проценту каждой из них в населении страны (82, 111).

Правда, высшей власти, прими она подобное решение, пришлось бы преодолеть сопротивление представителей части высшей московской бюрократии, видевшей в притоке свежих сил из республик угрозу своему положению. Были бы также противники у данной политики и, так сказать, по идейным соображениям — скрытые националисты из числа представителей партийных организаций центральных областей России, те, кого небезызвестный Г. Попов назвал «великорусской партией».

Но вряд ли подобное недовольство было бы сколь-нибудь сильным, а главное, организованным — вышеупомянутая [571] «партия» представляла собой десятка два-три второстепенных членов ЦК.

Тем более что, с другой стороны, например, мощнейшая украинская партийная организация целиком бы поддержала высшее руководство в этом начинании.

Но следует подчеркнуть — проблемы национализма в нашей стране не существует.

Это, разумеется, не значит, что национализма не было как явления. Но он не являлся именно проблемой, угрожающей основам государства, каким он стал с конца 80-х — начала 90-х гг. (и до сих пор является — уже и для РФ, да и не для нее одной), под влиянием резко изменившейся социально-политической обстановки.

Вообще же все разговоры об «объективном» характере роста национализма в СССР во второй половине 80-х гг. противоречат фактическим данным.

В частности, согласно исследованиям академика Яременко, проведенным как раз в середине 80-х гг., наблюдалась явственная тенденция переселения в южные регионы России жителей кавказских республик. Причем, как свидетельствовали беспристрастные данные статистики, росло и число смешанных браков. Более того, «во многих русских семьях предпочитали зятя-кавказца: крепкий хозяин, не пьет, всегда обеспечена помощь и поддержка его родственников» (106, 44).

На 1987 г. около одной седьмой части всех браков были межнациональными, а кое-где (например, в Казахстане) это число достигало одной трети.

Утверждающим обратное можно задать простые вопросы: сколько сторонников «самостийности» было в Одессе, Донбассе и Харькове? Насколько популярна была в Белоруссии идея отделения от Союза? И напоследок — как широко было распространено такое явление, как молдавский национализм?

Не говоря уже, к примеру, об армянском национализме, росту которого способствовала память о геноциде армян 1915–1920 гг., принимая во внимание, что осуществившая [572] его Турция была еще членом НАТО и стратегическим союзником США.

Возвращаясь к тому, о чем говорилось в начале главы, — ровным счетом никаких объективно значимых факторов, которые могли бы столкнуть СССР на рельсы «плюралистической демократии» и привести к власти «нетоталитарный» режим, не существовало.

Думается, даже самый убежденный либерал не станет отрицать, что идея об установлении на территории Советского Союза западного образа жизни была достоянием ничтожного меньшинства, которым при обычном развитии событий можно было бы пренебречь, настолько малое влияние на обстановку в стране эти люди оказывали. Активных борцов с существовавшим строем в абсолютном исчислении было ничтожное количество — более двух тысяч на двести семьдесят с лишним миллионов.

Что и неудивительно: если еще, допустим, в Прибалтике было немало людей, помнящих иной уклад жизни, то на остальной территории СССР социализм давно воспринимался как некая данность, нечто существующее изначально и вечное (см. выше). Например, в РСФСР абсолютное большинство населения даже не могло бы внятно ответить на вопрос, каких цветов был дореволюционный флаг (82, 39).

Кстати, это еще один пример того, как, по большому счету, иллюзорна надежность, в сущности, любых социальных структур и самих основ всякого общества.

Как вспоминает по этому поводу писатель-диссидент Анатолий Гладилин, незадолго перед своим отъездом за рубеж он беседовал с Сахаровым, и на вопрос академика, почему тот уезжает, ответил, что не уехал бы, будь у него надежда на какие-либо изменения, а так «государство это необычайно крепкое: простоит еще двести лет».

Таково господствующее настроение в обществе, ощущаемое, правда, по-разному в разных слоях и группах общества — кем-то с удовлетворением, кем-то с усталым сожалением, кем-то с равнодушием, а кем-то со злым отчаянием. [573] Настроения эти привели, кроме всего прочего, еще и к тому, что, как отмечают все наблюдатели, к началу 80-х имел место явный спад диссидентского движения. Этот процесс, не будь достопамятного апрельского пленума и всего, что последовало за ним, продолжал бы углубляться. Ряды правозащитников практически бы не пополнялись, часть эмигрировала бы, другие надолго оказались бы в тюрьмах, психиатрических больницах и лагерях. Тем более что после того, как в конце 70-х — начале 80-х гг. были арестованы все руководители (около пятисот человек) диссидентского движения, оно уже явно пошло на спад{123}.

Скептик в качестве опровержения вышеприведенных слов мог бы указать на роль, которую ныне играют во властных и коммерческих структурах выходцы из партийного и государственного аппарата советского времени, как и на то, что в бывших республиках у власти ныне тамошние партократы.

Но во-первых, процент бывших представителей советской элиты в нынешней власти и бизнесе далеко не так велик, как может показаться на первый взгляд.

Второе — действительно, абсолютное большинство тех, кто встал во главе отделившихся республик, — это бывшие члены Политбюро и ЦК. Однако отметим необыкновенно В Чили и Аргентине — странах, чьи режимы вызывали и до сих пор вызывают восторг у того же В. Буковского, — врагов режима в психушки не сажали. Их замучивали до смерти в пыточных подвалах, убивали без всякого суда по приказу какого-нибудь полковника или майора тайной полиции, замуровывали живьем в фундаменты новостроек или топили в море. В количествах, отметим, несопоставимых с числом политзаключенных при Брежневе и Андропове.

В одной Аргентине за шесть лет (1976–1982) было убито двадцать с лишним тысяч человек — почти 0,1 % населения. (Если бы что-то подобное происходило в СССР, то число жертв равнялось бы четверти миллиона — как минимум.) [574]

важное обстоятельство — все это люди, выдвинутые на свой пост не кем иным, как лучшим немцем и нобелевским лауреатом из Ставропольского крайкома.

Конечно, есть два исключения — Шеварднадзе и Алиев, происходящие из брежневского поколения политиков. На взгляд автора, эти исключения скорее подтверждают правило, чем опровергают его. Надо также учитывать неизбежные социальную амбивалентность и конформизм, характерный для всякой бюрократической системы, каковой, несомненно, была КПСС. Да и в самом деле, в каком нормальном учреждении любой страны потерпели бы сотрудника, который критикует решения верхов и даже пытается их не выполнять? И те, кто в изменившихся условиях принялся ниспровергать коммунистические идеи, в других обстоятельствах старательно и во многом искренне продолжали бы двигать вперед социализм. Данное явление можно сопоставить, например, с тем, как после Октября многие, даже достаточно высокопоставленные деятели прежней власти, активно сотрудничали с большевиками, зачастую достигая высокого положения.

В этой связи весьма любопытно попытаться проследить возможный путь отдельных фигур истеблишмента.

Вышеупомянутый Эдуард Шеварднадзе скорее всего давно уже пребывал бы на пенсии, при этом, очень возможно, успев побывать и министром иностранных дел.

Гейдар Алиев мог оказаться вполне подходящей кандидатурой на пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Аскар Акаев продолжал бы занимать высокую должность профессора математики Ленинградского университета, наверняка даже и не задумываясь о возможности стать во главе своего родного Кыргызстана.

Республиканскими руководителями вполне могли оказаться и недавний президент Молдавии Петр Лучинский, и нынешний — Владимир Воронин.

Ельцин скорее всего уже пребывал бы (и довольно давно) на пенсии, ничем не прославив себя, так и оставшись неизвестным широкой публике. Разве что учудил бы за границей, [575] будучи в составе высокой делегации, что-нибудь веселое вроде дирижирования оркестром или похмельного сна на официальном приеме (вполне возможно, именно после этого отправившись на заслуженный отдых). И тогда все радиоголоса наперебой склоняли бы данный случай, проводя параллели с хрущевским хулиганством на трибуне ООН или его же попытками сплясать канкан в Голливуде.

А имена Гусинского и Березовского если бы и прозвучали, то разве что в связи с каким-нибудь делом евреев-»отказников».

Александр Иванович Лебедь, так нелепо погибший в расцвете сил, мог занять должность командующего ВДВ, вполне возможно, получив в Афганистане вторую Звезду Героя.

А вот П. Грачеву это никак не светило — только в эпоху позднеперестроечного маразма эта личность с кругозором командира полка максимум могла попасть на такую должность (82, 178).

На своей прежней должности — министра газовой промышленности и до сего дня мог бы пребывать и Виктор Степанович Черномырдин, и перлы его словотворчества с улыбкой повторялись бы в коридорах власти, а то и попали бы на страницы ныне почти забытого журнала «Крокодил».

Небезызвестный тележурналист Леонид Млечин продолжал бы писать политические детективы о ниндзя, якудза и китайских триадах, приобретя немалую популярность. Вполне возможно, вся страна замирала бы у телеэкранов, смотря иракские и югославские репортажи Александра Невзорова, Артема Боровика, избежавшего смерти в авиакатастрофе, и Елены Масюк).

Может быть, в выпусках новостей мы увидели бы секретаря ЦК ВЛКСМ Сергея Владиленовича Кириенко, вдохновляющего молодежь на трудовые подвиги где-нибудь на БАМе или канале Сибирь — Средняя Азия, и Леонида Кравчука, ставшего представителем СССР при ООН.

Впрочем, куда более важно то, что жизнь десятков и десятков миллионов людей на шестой части Земли могла [576] сложиться заметно счастливее, во всяком случае, благополучнее. И названия Дубоссары, Ходжалы, Гудаута, Курган-Тюбе, Ачхой-Мартан и Буденновск ничего не говорили бы абсолютному большинству.

Подведем итог, какой могла бы быть жизнь у всех нас, включая читателей этой книги, в данной ветви истории, в начале XXI в. То была бы, думается, обычная жизнь, весьма похожая на ту, что имела место в 70-е и 80-е гг. Со своими непростыми проблемами, с цензурой, с полными холодильниками и не очень — полками магазинов. С дешевыми билетами на поезда и самолеты, дешевой водкой, колбасой и дорогими «Жигулями». С иномарками, редкими, как белые вороны. С Афганистаном и политзаключенными. С ВЛКСМ, пионерской организацией и с единой страной безо всяких границ и таможен от Кушки до Владивостока. Без Интернета, НТВ, «макдоналдсов». И может быть, что и без чернобыльской катастрофы. Без организованной преступности, замерзающих городов, веерных отключений электричества, наркомафии, кокаина, «экстази» и СПИДа. Без Карабаха, Ферганы, Тбилиси и Грозного. То есть с мирными Карабахом, Ферганой, Тбилиси и неразрушенным Грозным.