Франция без генерала
Альтернатива, о которой пойдет речь в этой главе, почти никем не замечается.
А между тем коллизии, которые завязывались во Франции в конце 50-х гг. прошлого столетия, могли бы разрешиться самыми неожиданными и весьма далеко идущими последствиями.
Кроме того, данный пример представляется автору интересным еще вот в каком смысле.
Пожалуй, случай Шарля де Голля — это последний случай в новейшей мировой истории, когда сильная личность (без кавычек) своей волей и разумом, если угодно, самим фактом своего существования повернула ход истории своей страны, а с ним — ход всей европейской и мировой истории. После нее пришло время, когда скорее, наоборот, историю стали двигать именно слабость, средние способности и, если можно так выразиться, «антивеличие» тех, кто определял политику в мире. Можно смело сказать, что де Голль был последним титаном XX в.
Он не был ни святым, ни гением.
Он — единственный из серьезных западных политиков — искренне верил в «советскую угрозу». Его нетерпимость к «парламентской болтовне» и жесткий авторитаризм, и его, вопреки распространенным взглядам, приверженность НАТО и, при всех оговорках, союзу с Америкой (другое дело, что он не собирался жертвовать в отличие от своих предшественников французскими интересами во имя «атлантизма») были хорошо известны и не раз мешали его карьере, отталкивая многих французов.
Именно де Голль советовал американскому президенту в 1961 г. снести Берлинскую стену танками, несмотря на возможные весьма серьезные осложнения.
Любя абстрактную Францию (если угодно — идею Франции), он зачастую с презрением относился к реальным французам. [524] «В этой стране невозможно что-либо сделать... Французы возвращаются на свою блевотину...» — его собственные слова (92, 275).
Но все вышесказанное не имеет большого значения в сравнении с главным — новейшая история Франции и Западной Европы на протяжении почти тридцати лет была связана с его именем.
Первый раз он вошел в историю как единственный высший офицер, не подчинившийся приказу Петена о капитуляции. Человек, создавший и возглавивший лондонский комитет «Свободная Франция», ставший признанным главой Сопротивления, а также первого послевоенного правительства Французской республики.
Второй раз — когда ушел в отставку — формально, в связи с несогласием с широким присутствием членов ФКП в правительстве, а в основном в связи с тем, что парламентский режим Четвертой республики со слабым правительством, зависимым от Национального собрания, его не устраивал. И отставка его была принята народом спокойно — не было ни демонстраций, ни митингов, ни вообще признаков волнения масс.
Неудача его не обескуражила.
В 1947 г. он основал новую политическую партию — «Объединение французского народа» (РПФ), основной целью которого стала отмена конституции 1946 г., введение «сильной власти», курс на «национальное величие» во внешней политике.
Однако несмотря на нестабильное положение в стране, РПФ не смогла добиться успехов и к 1953 г. пришла в упадок. Историки охарактеризовали РПФ как величайшую ошибку де Голля.
После того как РПФ потерпела полное политическое поражение, словно сама собой сойдя на нет, в 1953 г. де Голль распустил движение, заявив, что уходит из политики. Многие ему поверили, сочтя, что карьера генерала завершена. «Ехать повидаться с де Голлем бесполезно. Он конченый [525] человек», — сообщил советскому послу С.А. Виноградову французский министр иностранных дел.
Так продолжалось до 1957 г., когда вялотекущий непрерывный кризис Четвертой республики обострился, главным образом из-за войны в Алжире.
Но эта война была, в сущности, закономерным результатом (одним из многих) пройденного послевоенной Францией пути.
Из всех западноевропейских держав Франция вышла из войны едва ли не самой ослабленной, и восстановление шло особенно медленно (например, карточное распределение сохранялось чуть ли не до середины 50-х гг.). Даже ФРГ, несмотря на гигантские разрушения, могла похвастаться большими успехами.
За двенадцать лет сменилось более двух десятков правительств — от крайне правого католика Лавьеля до социалиста Ги Молле.
Правительственные кризисы следовали буквально один за другим, и сменяющие друг друга правительства просто не могли удержать ситуацию под контролем.
Вне зависимости от политических программ и убеждений министров и состава коалиций они, по существу, занимались одним и тем же — отчаянным латанием дыр в тщетных попытках не то чтобы добиться серьезного улучшения, а предотвратить крах.
Лавирование между национализацией и укреплением власти монополий, неуклюжие и непродуманные попытки государства вмешиваться в экономику — все это только усугубляло положение.
Премьер Феликс Гуэн оказался замешан в спекуляциях вином, другой глава кабинета — социалист П. Мендес-Франс, напротив, затеял нечто вроде антиалкогольной кампании (похоже, данный вопрос относится к категории «проклятых», способных сломать карьеру любому политическому деятелю) (93, 217>
Внешняя политика также не давала поводов для оптимизма. [526] Явная потеря Францией одного из ведущих мест в мировой политике не могла не повлиять на умонастроения масс.
Вовлечение Франции в систему военно-политических блоков, возглавляемых США, сыграло заметную роль в политическом кризисе.
Покорное следование в фарватере американской политики не могло не раздражать среднего француза, а наличие иностранных военных баз на французской земле просто оскорбляло национальные чувства миллионов людей.
Но Североатлантический альянс был для деятелей Четвертой республики чем-то вроде священной коровы, и все требования американцев выполнялись беспрекословно. Под командованием НАТО (фактически — США) находились французские ПВО и средиземноморский флот (25, 415). На территории страны находилось более двадцати военных баз.
Фактическое согласие Парижа на ремилитаризацию ФРГ, принятое под давлением США, вызвало резко отрицательную реакцию значительных масс населения и лишний раз продемонстрировало упадок Франции.
Дошло до того, что в 1957 г. французские части в Центральной Европе оказались в подчинении бывшего гитлеровского генерала Шпейделя (93, 185).
Даже среди армейских чинов было распространено отрицательное отношение к военному сближению с США.
Что касается настроений широких масс, то о нем свидетельствуют хотя бы такие цифры — в апреле 1955-го произошло 294 забастовки, в августе - 959, а в сентябре — уже 3200. Забастовщики захватывали цеха, врывались в помещения администрации, вступали в настоящие сражения с полицией.
Не будем употреблять громких слов вроде «революционная ситуация», но то, что верхи не могли не только управлять по-новому, но вообще управлять хоть как-нибудь, сомневаться не приходится.
В стране усиливалось ощущение нарастающего кризиса. [527] «Мы переживаем 1788 год», — произнес по этому поводу один из мимолетных премьеров — упоминавшийся выше Мендес-Франс. «Мы находимся в ситуации 1789 г.», — вслед за ним заявил другой политик — Поль Рейно (93, 302).
«Это действительно кризис режима... бессилие законодательной власти, самоуправство государственного аппарата... анархия, царящая в наших общественных институтах», — вторит им видный еженедельник «Либерасьон».
«Весь режим гниет» — именно такое мнение становилось господствующим (92, 315).
Положение не удавалось исправить ни правым, ни умеренным, ни социалистам.
Политические противоречия решались не в парламенте, а на улицах — с помощью полицейских дубинок и слезоточивого газа.
Да и в самом парламенте обычным явлением стали скандалы во время заседаний, выкрики с мест, взаимные оскорбления и даже драки между депутатами враждебных фракций (26, 212).
Наконец немалый вклад в кризис вносили колониальные войны, да не мелкие конфликты, а полномасштабные войны, стоившие стране значительного напряжения сил.
С 1945 по 1953 г. длилась война в Индокитае.
Французский контингент на завершающем этапе достиг почти 250 тысяч человек, но никаких особых успехов не стяжал. Война эта не пользовалась популярностью в массах, но верхушка правящего слоя была решительно против «капитуляции перед коммунистами».
В итоге восьмилетняя война завершилась сокрушительным разгромом под Дьенбьенфу, когда шестнадцать тысяч человек во главе с заместителем командующего экспедиционным корпусом сдались в плен. Поражение привело к очередному падению правительства, и новое правительство — республиканца Мендес-Франса было вынуждено заключить Женевские соглашения, эвакуировав войска.
Но сразу вслед за одной войной пришла и другая. Осенью 1954 г. вспыхнуло восстание в Алжире под руководством [528] Фронта национального освобождения. Правда, конфликт этот начался еще в мае 1945-го, когда в ходе беспорядков в районе Констанцы после гибели сотни французов армия применила авиацию и артиллерию. Было разрушено около сорока арабских селений, счет погибшим пошел, по некоторым данным, на десятки тысяч (13, 274). Еще более усугубил ситуацию расстрел массовой демонстрации алжирцев — инвалидов войны, требовавших улучшения своей участи.
Но теперь пришлось сражаться не просто с отдельными партизанскими отрядами, а вести настоящую войну, когда все больше территорий переходило под контроль ФНО, а части французской армии терпели поражения уже в открытых боевых столкновениях.
Ситуация в данном случае была прямо противоположной той, что сложилась в связи с недавней войной в Индокитае. И дело тут вовсе не в том, что на этот раз конфликт разразился совсем недалеко от метрополии — на другой стороне Средиземного моря.
Средний француз со школьной скамьи усваивал «Алжир — это Франция», воспринимая эту заморскую территорию так же, как Эльзас и Лотарингию. Пресса, телевидение и радио разжигали националистические настроения, тем более что на территории Франции проживало 200 тысяч алжирцев. Многие французские рабочие видели в них конкурентов, а обыватели — «грязных арабов».
В армии было распространено убеждение, что она не потерпела поражение в Индокитае, а была предана парижскими политиками, и теперь в массе своей она желала взять реванш.
Масла в огонь в этом смысле подлило участие Франции в тройственной агрессии против Египта в связи с Суэцким кризисом. В данной главе нет необходимости излагать причины и ход этой войны. Но следует отметить два ее последствия. Во-первых, в армии утвердилось мнение, что правительство в очередной раз проиграло войну, которую [529] выиграли солдаты. Второе последствие — экономическое. Франция получала с Ближнего Востока 90 % потребляемой нефти. В результате военных действий было введено нормированное потребление мазута (от половины до двух третей от довоенного уровня) и ограничена продажа бензина — 20–50 литров в месяц. Вследствие египетских авантюр правительство лишило французов их воскресных автомобильных прогулок и заставило сотни тысяч человек мерзнуть зимой, что, естественно, не прибавило власти авторитета.
А когда после бесславного завершения попытки силой восстановить контроль над Суэцким каналом бессмысленность понесенных жертв стала очевидной, то престиж не просто очередного кабинета, а верховной власти в целом резко упал.
Инфляция еще более усилилась, а валютные запасы почти иссякли. Резко выросли цены. Свою роль сыграл бой-? кот Суэцкого канала, нанесший большой ущерб торговому судоходству Франции (25, 351).
Кроме того, наблюдалось одно весьма опасное явление. Все более важную роль в^ политике начинает играть армия, прежде всего дислоцированные в Алжире части. В самом Алжире они подчинили себе гражданскую администрацию, а потом начали подменять ее.
Но несмотря на то что военные действия в Алжире к 1957 г. обошлись уже в четыре раза дороже, чем война в Индокитае, хотя велись под боком у Франции и длились не так долго, перелома в ситуации достичь не удалось. Единственным существенным результатом войны были заметные людские потери, сопоставимые с цифрами потерь в боях лета 1940-го. Дошло до того, что ежегодного выпуска военных училищ уже не хватало, чтобы восполнить потери офицеров, — это вроде бы в мирное время (92, 315).
Одним словом, страна находилась в состоянии политического, социального и экономического кризиса одновременно (то, что ныне именуют «системный кризис»). [530]
Приведем только одну цифру — в 1957 г. в забастовках участвовало почти три миллиона человек, в то время как за два года до того — меньше миллиона (25, 322).
Власти как будто сознательно вели дело к гибели Четвертой республики.
Ситуация все больше осложнялась, и события шли по нарастающей.
Французское общество буквально было захлестнуто немыслимой политической путаницей, глубоким замешательством, вызванными противоречивыми и откровенно лживыми заявлениями и обещаниями соперничающих партий.
Но надо сказать, что, несмотря на все это, а также тягу многих к «сильной личности» и высокую личную популярность генерала, его политические перспективы виделись весьма печальными.
В начале 1958 г. только 13 % избирателей высказывались за приход де Голля к власти. На выборах 1956 г. социальные республиканцы — наследники РПФ терпят полное поражение. На муниципальных выборах 1957-го получают всего 3,5 % голосов. Казалось, речь и в самом деле идет о настоящей политической смерти и некогда так популярного генерала, и его идей. Но именно в это время де Голль не раз высказывает мысль, что вскоре придет его час. Даже его противники были вынуждены признать: в тот период он проявил все свои незаурядные качества политика, стратега, психолога, необыкновенное политическое чутье и понимание обстановки.
И вот в 1958 г. де Голль и его партия стали инициаторами и героями авантюры, сильно смахивающей на переворот и, по сути, таковым и являющейся. И надо сказать, тут они преуспели настолько, что, по свидетельству самих участников событий, не ожидали столь быстрых и бурных последствий.
И совсем не случайно плацдармом для атаки на режим Четвертой республики стал именно Алжир — «североафриканские департаменты Франции». В то время как сам де Голль продолжал пребывать в добровольной отставке [531] (как бы), его сторонники начали бурную деятельность в Алжире.
Туда отправились два приближенных генерала — Мишель Дельбек и Жак Невьен. Им удалось установить тесные связи с алжирскими ультраправыми и вместе с ними организовать так называемый Комитет бдительности, одним из лозунгов которого было возвращение к власти Шарля де Голля, ибо только он и может сохранить Алжир за Францией и вообще решить стоящие перед страной проблемы. Событиями воспользовались голлисты, начав очередной поход во власть. Все силы они направили на то, чтобы убедить страну в том, что только их лидер может вывести Францию из кризиса, в то время как он сам никак не реагировал на происходящее в стране.
Все это совпало с очередным обострением ситуации в Алжире.
13 мая 1958 г. начались беспорядки среди европейского населения Алжира, мгновенно переросшие в мятеж ОАС, поддержанный руководством армии. Мятежники, во главе которых стал Комитет общественного спасения (экс-Комитет бдительности), выступили с требованием сформировать такое правительство, которое обеспечит сохранение Алжира в качестве части Франции.
Известие это вызвало отставку кабинета, и 14 мая после долгих дебатов было сформировано новое правительство Франции под руководством социалиста Пьера Пфлимлена. Комитет общественного спасения немедленно заявил, что не признает его, и вновь потребовал передачи всей власти де Голлю.
Уже 15 мая непосредственно командующий «федеральными войсками» в Алжире Рауль Салан потребовал назначения на пост премьера де Голля. И вот тогда (и только тогда) де Голль впервые заявил о своей готовности взять власть.
20 мая правительство Пфлимлена получило чрезвычайные полномочия для борьбы с мятежом, но ничего не предпринимало, похоже, просто не представляя, что делать. [532]
В Алжире ширилось движение 13 мая, в городах организовывались местные комитеты спасения. 23 мая был организован Объединенный комитет общественного спасения Алжира и Сахары. Но на этом дело не закончилось. Представители Комитета общественного спасения Алжира Жак Сустель — второй человек в партии де Голля, его заместитель Дельбек и полковник десантных войск Томазо в ударном порядке подготовили мятеж и на Корсике.
Он вспыхнул 24-го, и к утру следующего дня весь остров без сопротивления захвачен. В Париже это известие вызвало панику — все боялись возможной высадки мятежников уже в метрополии и начала гражданской войны. И не зря боялись — штаб алжирской армии вместе с голлистами (и, вполне вероятно, с ведома самого «Большого Носа») разработал операцию «Возрождение», предусматривающую высадку парашютного десанта в районе Парижа и захват власти. Ближайший соратник генерала и экс-губернатор Алжира Жак Сустель считал, что подобная акция не встретит сопротивления — «так как полиция ни за что не пошла бы против армии» (2, 138). Правительство Пфлимлена, получившее чрезвычайные полномочия еще 20 мая, ничего не предпринимало против мятежников. 28 мая на улицах Парижа состоялись массовые демонстрации левых сил. Но политический истеблишмент страшился широкого народного движения едва ли не больше, чем головорезов из парашютно-десантных частей.
В правящих кругах господствовало мнение, что отпор мятежникам может вызвать полномасштабную гражданскую войну или приход к власти левых сил (чего боялись больше, сказать сегодня трудно). 28 мая премьер объявил об отставке правительства. 29 мая де Голль принял предложение президента Коти, при этом потреборав себе чрезвычайных полномочий.
30 мая он был утвержден на посту премьера, и судьба Четвертой республики была решена. Вскоре на референдуме была принята новая конституция, а уже 21 декабря премьер де Голль был избран президентом. [533]
Так Шарль де Голль и голлисты сумели вернуться из политического небытия, разрушив по пути Четвертую республику. Так Шарль де Голль в третий раз стал главой Франции.
Но только к 1962 г. генералу удалось стабилизировать новый режим во Франции и окончательно утвердиться у власти, перед этим пережив несколько покушений и периоды, когда только в Париже гремело по три — пять взрывов в день, беспощадно разгромив своих бывших соратников — борцов за «Французский Алжир» и подписав Эвианские соглашения, положившие конец войне.
Что показательно, для этого ему пришлось проводить в жизнь политику, как раз направленную на принесение в жертву пресловутого «национального величия» простым житейским интересам столь высокомерно третируемого им простого француза. Лозунг «Величие вместо масла», который приписывали ему политические оппоненты, сменился другим — «Масло вместо величия».
А что было бы, не появись тогда на политической сцене фигура «Большого Носа»?
Он ведь мог разочароваться в политике и всерьез уйти на покой, в частную жизнь. Он мог погибнуть на войне или в каком-нибудь из колониальных конфликтов, или просто умереть своей смертью (ведь он был довольно-таки немолод).
Как видится автору, события в этом случае могли развиваться по двум направлениям — плохому и очень плохому.
Начнем с плохого.
В отсутствие на политической сцене популярного генерала — героя освобождения Франции после очередного правительственного кризиса на выборах 1958 г. побеждает очередная коалиция правых и правоцентристских партий.
Но у власти ей суждено пребывать недолго, как и всем предшественникам.
Политический режим не меняется. [534]
Те же, что и прежде, рыхлые коалиции, наспех сколоченные, чтобы тут же рассыпаться, вымученные компромиссы и бездарные деятели на министерских постах, коррупция и казнокрадство. Среди политиков нет ни одного, кто бы мог претендовать на звание подлинного государственного деятеля, зато масса тех, кого де Голль в свое время называл «политихамы» и «политикарлики».
Естественно, они оказываются не способны остановить сползание в пропасть.
Общество продолжает раскалываться, и раскол только усугубляется.
Левые требуют изгнания из страны американских баз и вообще выхода из НАТО, крайне правые обвиняют их в том, что они «продались Кремлю», или еще в чем-то подобном.
Но единства нет ни среди правых, ни среди левых.
У правых — конфликт между теми, кто привержен «атлантической солидарности» и держится за НАТО, и теми, кто выступает с позиций крайнего национализма и изоляционизма.
На левом фланге продолжается непримиримая борьба между ФКП и Социалистической партией, подобная борьбе между большевиками и эсерами в 1918 г. Что интересно, именно социалисты, с их приверженностью идеям Маркса, национализации, «социальному государству», оказываются наиболее последовательными гонителями компартии. И дело тут даже не в каких-то особых разногласиях по программным вопросам — куда важнее, что обе партии претендуют на один и тот же электорат.
То есть вопрос стоял о власти, влиянии, местах в парламенте и в немалой степени — о деньгах.
Именно борьбой за влияние на левых избирателей и объясняется то, что именно социалисты в свое время изгнали представителей компартии из правительства.
Масла в огонь подливает затяжной и непрерывный экономический кризис. [535] Но все это проблемы хотя и весьма тяжелые и угрожающие подорвать основы общества, но в принципе разрешимые.
Проблемой неразрешимой, воистину неразрешимой, является Алжир.
Прежде всего потому, что практически никто из политиков, включая и многих представителей левого фланга, не смог бы отказаться от этой территории, как уже говорилось выше, в общественном сознании бывшей неотъемлемой частью Франции (в отличие от, например, Индокитая).
Для подобного решения нужно было обладать железной волей генерала Шарля де Голля.
Да ведь и сам де Голль довольно долгое время старался всеми силами избежать подобного финала.
Надо думать, безвыходное положение подтолкнуло бы французские власти искать нестандартные выходы из ситуации — вроде создания туарегской и кабильской автономий, с тем чтобы привлечь эти народы на свою сторону в продолжающейся войне. Или отделения части Алжира и богатой нефтью областей Сахары (25, 318).
Властями отброшены все идеи о возможных уступках ФНО и национальным чувствам арабов, чтобы по крайней мере сделать попытку сохранить Алжир в составе Франции на основе политического компромисса и переговоров. Такие предложения находят все меньше понимания в массах, по мере того как все больше гробов прибывает в метрополию.
Единственный выход военные и колониальные власти видят во все большем .ужесточении своей политики в Северной Африке. Опыт показывает, что подобная политика обычно приводит к совершенно противоположным результатам, но французский истеблишмент не так умен, чтобы не попасться в эту ловушку.
На гильотину отправлены лидер алжирского освободительного движения Ахмед Бен Белла и его ближайшие соратники, обманом захваченные в плен в 1955 г. (25, 265). [536]
Казнены или получили пожизненное заключение все сколько-нибудь заметные арабские деятели, которые не успели скрыться и перейти на нелегальное положение.
В Алжире вводится осадное положение, арабов хватают по малейшему подозрению, бросают в тюрьмы и возникшие в пустыне концентрационные лагеря. Военные трибуналы выносят сотни и тысячи смертных приговоров, а взятых с оружием в руках просто убивают на месте. Широко применяются пытки, взятие заложников.
При карательных акциях французские войска начинают действовать методами, очень напоминающими те, которыми действовали гитлеровцы на оккупированных территориях. Этому способствует и то, что немало бывших солдат и офицеров вермахта воюет в Алжире в составе Иностранного легиона, одно название которого приводит в ужас мирных жителей.
Но особой жестокостью отличается ополчение из алжирских французов, ставшее фактически штурмовыми отрядами союза праворадикальных сил, аналогичного созданному в нашей истории ОАС. Их боевики используются и против участников левых сил уже в самой Франции.
В ультраправых газетах о коренных жителях Алжира пишут примерно в том же тоне, что в свое время в нацистских — о евреях.
Одновременно продолжаются военные акции против лагерей ФНО и алжирских беженцев (разницы между ними практически не делается) на территории соседних стран — Туниса, Ливии, Марокко. Это вызывает ярость в арабском мире, вплоть до эмбарго на поставки нефти Франции и даже террористических актов уже в самой метрополии.
Если на 1958 г. в Алжире было сосредоточено до половины численности армии, то вскоре цифра эта вполне могла достичь двух третей, если не больше. В конце концов в Северной Африке командование вынуждено сосредоточить практически все боеспособные части.
Война в Алжире способствует окончательному и почти непреодолимому расколу общества. [537] Но при этом она неизбежно подтолкнула власти мучительно агонизирующей Четвертой республики к тому, чтобы быстро и без сопротивления уйти из абсолютного большинства африканских колоний.
Вернувшиеся из Алжира солдаты, прошедшие хорошую школу насилия и жестокости и не имеющие особого почтения к человеческой жизни, начинают применять полученные на войне навыки уже на родине — становясь в ряды всяческих военизированных организаций разнообразного толка.
Растет популярность ФКП и других левых сил, включая такую экзотику, как анархисты (в свое время составлявшие, кстати, весьма заметную силу во Франции) и даже троцкисты.
Наряду с левыми партиями росло влияние и правых радикалов с их антипарламентскими, антилиберальными идеями и маниакальной ненавистью к левым вообще, и к «инородцам», в частности, весьма напоминающими лозунги НСДАП начала 30-х, и даже откровенно фашистских течений, подобные тем, что возглавляли в свое время Гитлер и Муссолини (92, 330).
Обстановка во Франции осложняется с каждым годом, если не с каждым месяцем. Перманентный экономический кризис уже отходит на второй план по сравнению с политическими конфликтами.
Общество раскалывается на антагонистические группировки, но и внутри их разногласия между фракциями зачастую разрешаются в рукопашных стычках.
Под влиянием сопротивления правительства и репрессий против активистов оппозиции требования и настроения масс радикализуются. Пресловутые центристские силы размываются, и симпатии масс все более стягиваются к полюсам политического спектра. Не редкость политические убийства и жестокие схватки между толпами демонстрантов.
Происходят настоящие побоища с человеческими жертвами и применением оружия. На репрессии полиции и жандармерии [538] ответом служат убийства офицеров и чиновников, ответственных за эти репрессии, террористические акты и тому подобное.
И все чаще в ответ на стрельбу по демонстрантам слышится ответная.
Города буквально парализованы массовыми беспорядками.
Создавшееся положение способствует все большему подрыву социальной стабильности. Это, в свою очередь, влечет за собой дальнейшее углубление политического кризиса и развал экономики. Нарастают бегство капитала из страны, падение инвестиционной активности, банкротства десятков тысяч предпринимателей (2, 212).
Разоряются французский средний класс и мелкая буржуазия — оплот социальной стабильности и традиционный, как теперь принято говорить, электорат правых и центристов.
Обстановка неуклонно и неумолимо ухудшается, и неуклюжие и бездарные попытки властей изменить ход событий только усугубляют ситуацию.
И настает момент, когда все разнонаправленные векторы кризиса сходятся в одной точке, порождая взрыв.
И точка эта — события 1968 г.
Если 1968 г. даже в условиях относительно стабильной голлистской Франции едва не опрокинул существовавший социальный строй (де Голль даже рассматривал вероятность послать на охваченный беспорядками Париж стоявший в Баден-Бадене французский корпус), то можно себе представить, какие потрясения были бы суждены Франции в отсутствие генерала.
Быть может, дело бы закончилось самой настоящей социалистической революцией, и изумленная Европа увидела бы красные флаги над Лувром и Эйфелевой башней. Но при этом у насаждения социализма во Франции нашлись бы и не менее (или немного менее) многочисленные противники, и чем все кончилось бы — даже отдаленно предположить просто невозможно. [539] Во всяком случае, европейская стабильность и «атлантическая солидарность», на выстраивание которых США потратили столько сил и средств, были бы взорваны происходящим во Франции.
Теперь об очень плохом варианте.
В мае 1958 г., как и в нашей реальности, в Алжире вспыхивает мятеж местного белого населения, поддержанный армией.
В поддержку Комитета общественного спасения выступают многочисленные правые и ультраправые организации в метрополии, что сковывает и без того робкие попытки правительства прекратить смуту.
Власти не решаются задействовать вооруженную силу на первом этапе, когда это было еще возможно, — из опасения, что армия откажется выполнять приказ стрелять в своих товарищей, исходящий от ненавистных «парижских политиканов».
Тем временем мятежники без боя берут под контроль Корсику и высаживаются в метрополии. Лозунгами военного переворота становятся ликвидация осточертевшего всем партийного режима, установление сильной власти, а также война за «Французский Алжир» до победного конца.
Малой кровью теперь уже обойтись невозможно, и единственный выход — призвать народ на защиту конституционного строя. Но Париж так и не решается на это.
Прежде всего, как об этом уже говорилось, из страха того, что в результате вспыхнет полномасштабная гражданская война, и в не меньшей степени — из боязни победы левых сил.
В определенном смысле повторяется ситуация лета 1917 г. в России, когда вспыхнул корниловский мятеж. Только и Пфлимлен не Керенский, да и Морис Торез не Ленин, и исход событий совсем другой. Тем более парижских деятелей не подгоняет мысль (как подгоняла Керенского и «февралистов»), что в случае победы крайне правых их просто перевешают как изменников. [540]
Пользуясь бездействием властей, мятежные войска высаживаются на южном побережье Франции, занимают Марсель, Тулон и, не встречая сопротивления, продвигаются к северу.
Левые силы, прежде всего ФКП, проводят массовые демонстрации в защиту республики, но результативных действий против мятежников организовать не удается.
В этих условиях правительство и парламент слагают с себя полномочия, перед политической смертью объявив (возможно, уже под прицелом автоматов парашютистов) о безоговорочной передаче власти военной хунте.
Во главе ее, впрочем, мог бы оказаться и гражданский человек — тот же Жак Сустель, хотя скорее всего то был бы генерал Салан — семидесятилетний крепкий старец (почти ровесник де Голля), участник всех войн, какие вела Франция с 1914 г., и, по сути, человек прошлого века. Вместе с ним там же оказываются и генералы из алжирского клана — Массю, Жуо, Шалль, адмирал Орбине (2, 188).
Итак, правительство, состоящее из генералов и алжирских французов, водворяется на Елисейских полях под овации заметной части сограждан, уставших от бесконечной чехарды во власти, и удивленно-испуганные комментарии зарубежной прессы и телевидения (своим уже заткнули рот).
Эта кажущаяся в современной Франции немыслимой альтернатива «гнилой демократии» на тот момент была более чем реальной.
За время существования Четвертой республики было раскрыто по меньшей мере два заговора, направленных на захват власти военными.
Первый — в 1947 г., — носивший кодовое название «Голубой план», в котором было замешано высшее руководство жандармерии и армии. Заговорщики намеревались установить военную диктатуру франкистского образца. Как ни странно, никаких суровых мер в отношении заговорщиков не последовало. [541]
Второй — заговор «Большого О» 1956 г. План предусматривал вооруженное выступление в Алжире, отправку войск в метрополию «для наведения порядка» и установление осадного положения на всей территории Франции с передачей всей полноты власти военно-полицейской директории.
Он был своевременно раскрыт, но участников только пожурили (а зачинщик — генерал Фор отделался... 30 сутками административного ареста). Как написал по этому поводу Т. Джонсон, «с 1952 по 1962 г. Франция чем-то походила на южноамериканскую страну, поскольку армия не считалась с правительствами, контролировала их действия, угрожала им и свергала» (2, 191).
Теперь же армия просто становится властью.
Первыми же декретами хунты запрещены и ФКП, и ФСП, а их лидеры и активисты отправлены обсуждать межпартийные разногласия за решетку.
Компанию им вскоре составили бы и правые либералы да и все осмелившиеся возмущаться незаконным захватом власти и подавлением демократических свобод.
Попасть в тюрьму или под интернирование могли бы многие видные французы — и писатели А. Камю, Андре Мальро и Франсуа Мориак — бывшие министры в правительстве де Голля, и нобелевский лауреат Жан Поль Сартр, и члены ФКП — знаменитые актеры Ив Монтан и Симона Синьоре, поэт Луи Арагон.
Впрочем, скоро запрещаются вообще все политические партии, как того требовали воинствующие антиреспубликанцы, закрываются десятки газет.
Во Франции устанавливается военно-полицейский режим, аналогичный режиму «черных полковников» в Греции или тому, что существовал в Испании и Португалии.
Или же, если подбирать французские аналоги, очень похожий на тот, что установили во Франции в свое время Петен и Лаваль. И неудивительно, что возобновляются попытки реабилитации деятелей Виши, начатые еще в начале 50-х. Утверждение, что для Франции капитулянтство [542] Петена было «почти так же необходимо», как сопротивление де Голля (25, 271), перекочевывает со страниц реакционных газет в учебники.
Многие из читателей наверняка одобрят подобную политику по отношению к «красным» и «розовым».
Только при этом надо иметь в виду — за коммунистами и социалистами было более 40 % избирателей. А когда подобная масса народа исключается из политической жизни, даром это обществу, а тем более власти, не проходит. Особенно в стране с богатыми революционными традициями.
Наконец, одной из опор Франко и Салазара была весьма сильная в Испании и Португалии католическая церковь. Во Франции же с ее заметным процентом протестантов и сильными антиклерикальными настроениями попытки опереться на нее не усилили, а скорее ослабили бы социальную базу режима.
Свою роль играет еще одно обстоятельство — в отличие, например, от диктатур в Греции или Турции, покорно следовавших в русле американской политики, Франция все еще ощущала себя великой мировой державой, и вне зависимости от политических убеждений ее граждане и элита исходили именно из этого ощущения. Ведь — об этом упоминалось — подчиненное положение, статус «младшего партнера» в североатлантической коалиции были одной из причин недовольства положением в Четвертой республике.
Это заставило бы военные власти делать какие-то широкие жесты, в основном для подтверждения того, что они чего-то да стоят (вроде памятного всем пресловутого разворота Примакова над Атлантикой во время югославских событий 1999 г.).
Война в Алжире продолжается, развиваясь по той же практически схеме, что уже описана в первом сценарии.
О внешней политике. Крайне правые, а в особенности армейские деятели, вообще с большим подозрением относились ко всяким международным объединениям, хоть в малейшей степени ограничивавшим суверенитет Франции. [543] Естественно, что незамедлительно разорваны Римские соглашения 1954 г. об образовании «Общего рынка» (даже сам де Голль одно время к этому склонялся).
Из европейской системы выпадает Франция — и фактически сходит на нет только начавшее становиться на ноги Европейское экономическое сообщество — будущий Европейский союз. Да и вообще вся европейская интеграция ставится под большой вопрос.
Конфликт с США и в меньшей степени — с Британией усугубляется.
Тому есть свои причины.
В отличие, например, от ФРГ, где были сильны реваншистские и антисоветские тенденции, во Франции ничего подобного не было.
Массы населения не очень понимали, с какой целью Франция должна превращать свою территорию в мишень для ответных атомных ударов.
И правительство, лишенное опоры в легитимных демократических институтах, пытается отыскать причину, следуя настроениям по крайней мере части общества.
Под конец возможен был даже демонстративный разрыв с НАТО — почему бы и нет?
Наконец, последнее. Военные, как гласит мировой опыт, по большей части неважные экономисты и плохие администраторы, когда дело касается чисто гражданских сфер жизни. Поэтому экономическая и социальная ситуация могла бы только ухудшиться.
Больше того, положение в экономике очень быстро становится почти катастрофическим.
Вследствие всего этого разногласия, подобные тем, что существовали в ликвидированном парламенте, захватывают уже и армейские круги.
А чем чреваты дрязги внутри правящего военного режима, думается, объяснять не надо. История дает тому немало примеров.
В конечном итоге из Алжира все равно приходится уходить — просто потому, что для либерального государства западного [545] типа выиграть войну подобного рода абсолютно невозможно.
Похожую войну мог выиграть СССР — как это случилось в Прибалтике и на Западной Украине.
Но у Франции нет возможности воевать, не считаясь с жертвами (как с той, так и с другой стороны), нет возможности массами выселять арабов в Гвиану или на Мадагаскар, наконец, нет идеи, которой можно было бы воодушевить сотни тысяч солдат сражаться не на жизнь, а на смерть. И — что, пожалуй, важнее всего — нет возможности предложить и политическое разрешение конфликта. Хотя бы такое, как социализм.
Максимум, чего могла добиться хунта, — это поддержание вялотекущей войны по ливанскому или чеченскому образцу (и то на какое-то время). Но об окончательной победе речи нет.
Ситуация становится не просто тяжелой, а невыносимой. Перманентный кризис сменяет перманентная катастрофа.
Возможно, были бы еще перевороты, в ходе которых генералов сменили бы полковники, относительно респектабельных военачальников — откровенные бандиты в мундирах, подобные своим латиноамериканским коллегам.
Тем более были и кандидатуры: тот же Томазо — садист и погромщик, именем которого пугали детей в алжирских селениях.
Но все равно этот режим неизбежно бы пал — как пали все военные диктатуры Европы. Случилось бы это в ходе массовых выступлений, которые бы отказалась подавлять полностью деморализованная армия, либо даже режим был бы свергнут здравомыслящей частью военных, как это случилось в «нашей» Португалии (так называемая «Революция гвоздик» 1974 г.), — не важно.
И есть большая вероятность, что падение военного режима потрясло бы Европу до основания — может быть, потрясение это было куда сильнее, нежели при первом сценарии.
И движение по этим двум дорогам к одному обрыву было остановлено только одним человеком, чей нос дал столько пищи для фантазии скудоумным карикатуристам всего мира.
...Еще в 1921 г., будучи скромным преподавателем истории в военном училище, Шарль де Голль однажды высказался так: «Историческая фатальность существует только для трусов... Счастливый случай и смелость изменяли ход событий. История учит не фатализму... Бывают часы, когда воля нескольких людей разбивает детерминизм и открывает новые пути. Если вы переживаете зло происходящего и опасаетесь худшего, то вам скажут: «Таковы законы истории. Этого требует эволюция». И вам все научно докажут. Не соглашайтесь, господа, с такой ученой трусостью. Она представляет собой больше чем глупость, она является преступлением перед разумом».
И его собственная судьба — военного, политика и человека — лучшая иллюстрация к данной мысли.