Победившая революция

События первой четверти позапрошлого века в России неоднократно привлекали внимание ученых. Тема декабристов и декабризма исследована достаточно подробно во всех отношениях — как с точки зрения изложения фактов, так и с точки зрения анализа, движущих сил и причин происходивших в обществе процессов. Поэтому особо подробно останавливаться на этом смысла, думается, нет.

Куда важнее, как представляется, сказать о другом. Об оценке этого движения, персонально тех, кто в него входил, и возможных перспектив его победы.

Если прежде участников движения традиционно обвиняли в том, что «узок круг» их и «страшно далеки они от народа», то теперь обвинения несколько другого свойства, самые, надо сказать, разнообразные.

Кто-то считает их прямыми и непосредственными наследниками дворцовых переворотов предшествующего — XVIII в., или просто оторванными от жизни заговорщиками, принесшими только вред уже одним фактом своего существования. [396]

А иные, причем и в среде профессиональных историков, видят в них ни много ни мало агентов «масонского интернационала», проводя весьма сомнительные параллели, даже и с нашими днями.

И тем более все они единодушны в том, что победа движения была бы трагедией.

Неясно, чего тут больше — то ли своего рода антиреволюционного фрондерства, вошедшего у части наших интеллектуалов в моду в последнее десятилетие, то ли такого же модного поветрия — на всеобщее разоблачение, дегероизацию и «десакрализацию», когда смакование ошибок и просчетов исторических деятелей стало хорошим тоном.

Наибольшие заслуги в популяризации подобной точки зрения в наши дни принадлежат, правда, не историку или публицисту, а писателю-фантасту. Речь, конечно, идет об Александре Бушкове, который на страницах уже не раз упоминавшейся «России, которой не было» дал уничтожающую и несправедливую оценку как всему движению, так и его руководителям.

Особенно рьяно он обличает «большевистские», «тоталитарные» и даже «социалистические» тенденции в идеях и политических программах декабристов (что ж, в свое время небезызвестный И. Шафаревич умудрялся находить социализм даже в Египте времен фараонов).

Но популярный писатель в этом не одинок. Как ни странно, немало служителей исторической науки в той или иной мере согласны с ним.

Показательным является мнение либерального питерского историка Б. Парамонова, видящего в декабристском движении аристократическую оппозицию центральной власти, «враждебную народу даже еще... больше, чем самодержавие»(?). Другие приписывают им стремление к установлению всевластия дворянства по образцу Первой Речи Посполитой и чуть ли не намерение вернуться ко временам удельщины и феодальной раздробленности (так своеобразно понимается федерализм Южного общества). [397] Может быть, во всем этом и есть «великая сермяжная правда»?

Может быть, и самом деле, следом за А. Бушковым исторически справедливо было бы счесть их, цитируя слова Петра I из главы 15, «не воинами, но пакасниками», или, как выразился Милорадович — жертва и одновременно косвенный виновник событий на Сенатской площади, — «мальчишками», опозорившими мундир офицера русской армии?

Как раз с точки зрения истории все выглядит совершенно иначе.

Посмотрим, кого же проклинает уважаемый красноярец, кого же он с такой странной злобой честит «дворянской махновщиной», «гвардейской сволочью» и даже «сытыми бездельниками» (12, 410)?

Людей, доказавших свою любовь к отечеству делом — на полях сражений Отечественной войны 1812 г., героев Бородина, Лейпцигской «Битвы народов», людей, бравших Париж. Наконец, это люди, чьи административные и военные таланты и, что не менее важно, человеческие качества высоко оценивала сама власть.

Прежние гвардейские путчи — как удавшиеся, так и провалившиеся, вовсе не были ориентированы на какие-либо изменения в обществе. В лучшем случае движущей силой их было стремление сменить «плохого» императора на «хорошего» (взято в кавычки сознательно). А в большинстве случаев участники рассчитывали выиграть что-то лично для себя, получить теплое местечко, имение или новый чин (думается, автор достаточно убедительно показал это в главе «Возможный конец женского правления»).

В противоположность им декабристы вовсе не стремились извлечь какие-то выгоды для себя лично, и это необыкновенно важно отметить. Они боролись не за кастовые или групповые, а за общегосударственные и, не побоюсь этого слова, общенародные интересы (как они их понимали). Они видели смысл жизни, свое предназначение в том, чтобы [398] преобразовать окружающую действительность на основах справедливости и народного блага. Образно выражаясь, русские дворяне доросли до уровня граждан своего отечества (109, 89).

А говоря менее высокопарно, поняли, что несправедливо и неправильно, чтобы одни люди были в собственности у других, чтобы можно было безнаказанно забивать до смерти солдат шпицрутенами, что военные поселения — форма изощренного издевательства как над армией и народом, так и над здравым смыслом. Что, наконец, положение, когда у России, по выражению де Кюстина, миллионы рук и одна голова, до добра не доведет (и ведь не довело!).

И — необходимо отметить одно весьма важное обстоятельство — это было первое массовое российское движение, с ясной программой, с убежденностью в своей правоте, не стихийное, но глубоко обусловленное. Кроме непосредственных участников, были еще десятки, как минимум тысячи активно и осознанно сочувствующих его идеям. Те, кто в случае успеха мог стать активными сторонниками нового правительства и проводниками его политики.

Что интересно, А. Бушков, вульгарный антикоммунист{91}, повторяет почти слово в слово идеи забытого ныне широкой публикой вульгарного марксиста — историка Покровского — об «обиженных самодержавием дворянах», «аристократической фронде», прямых наследниках участников дворцовых переворотов XVIII в. и тому подобном.

Тот же Покровский утверждал, что декабристы своим выступлением, напугав Николая I, сорвали две реформы — конституционную Новосильцева и крестьянскую Аракчеева (о них упоминалось в предыдущей главе).

Кстати, в этой связи автор не может отказать себе в удовольствии уличить уважаемого А.А. Бушкова в элементарном незнании конкретных реалий России начала XIX в. [399] Например, Бушков ставит в вину Пестелю, что в проекте его конституции тайная полиция именовалась Высшим благочинием и это будто бы изобличает лицемерие и коварные замыслы всех без исключения декабристов. «Прямо-таки оруэлловское Министерство Любви!» — восклицает он по этому поводу (12, 467).

Между тем термин «благочиние» обозначал в то время всего-навсего «правопорядок», а управами благочиния именовались... полицейские участки (незнание такой подробности особенно странно для сочинителя детективных романов).

Бушков, например, утверждает, что предполагаемое освобождение крепостных без земли способно было только навредить.

Во-первых, освобождение предполагалось как раз с землей, ну а во-вторых... Кому, осмелимся задать вопрос, оно могло навредить? Не самим ли крепостным, которых пороли до смерти на конюшнях (в последние годы об этом за умильными речами о благолепии, имевшем место в царской России, стали не слишком охотно говорить), которых по произволу помещика могли сослать в Сибирь? Или тем дворовым девкам, которых, по флегматичному замечанию самого Бушкова, «таскали в баню». Бушкову, называющему себя верующим человеком, можно только порекомендовать в соответствии с евангельским золотым правилом хоть иногда ставить себя на место другого и представить себя на минутку, скажем, крепостным помещика-самодура, имеющего привычку сечь своих подданных почем зря, да все семихвостыми плетками — как Шеншин.

А вот как, по мнению Бушкова, развивались бы события в несчастной России, случись движению победить: «В стране действуют верные императорской фамилии войска, польские повстанцы и массы крестьян, поднявшихся на «бессмысленный и беспощадный» русский бунт». Вдобавок «Революционная армия... раскалывается на несколько непримиримых лагерей, которые начинают войну по всем правилам». И вывод: «Как минимум несколько лет... тянется повсеместная [401] гражданская воина... все воюют со всеми... соседи начинают интервенцию... в лучшем случае отыщется сильная личность... жесточайшими мерами восстановит порядок», но, увы, к тому времени «страна будет залита кровью, выжжена и разграблена» (12, 465). Аналогичной точки зрения, почти слово в слово придерживается и эмигрантский историк А. Керсновский: «Трудно сказать, что произошло бы с Россией в случае удачи этого восстания. Обезглавленная, она бы погрузилась в хаос, перед которым побледнели бы ужасы пугачевщины. Вызвав бурю, заговорщики, конечно, уже не смогли бы с ней совладать. Волна двадцати пяти миллионов взбунтовавшихся крепостных рабов и миллиона вышедших из повиновения солдат смела бы всех и все, и декабристов 1825 г. постигла бы участь, уготованная «февралистам» 1917 г. Картечь на Сенатской площади отдалила... эти ужасы почти на целое столетие» (23, т. 2, 91).

Картина сколь пугающая, столь и бездоказательная. Во всяком случае, опыт предыдущих дворцовых переворотов — как в России, чья история была ими богата, так и в других странах — отнюдь не свидетельствует о возможности, а тем более неизбежности столь ужасного развития событий.

Но пока перейдем к историческим предпосылкам описываемых процессов.

Общепринято связывать декабристское движение с войной 1812 г.

Если прежде исповедуемые ими идеи были достоянием крайне небольшого числа людей, то после войны мысли о ликвидации крепостного рабства и замены неограниченного самодержавия чем-то более совершенным стали широко распространяться в высшем обществе.

Считается, что первая декабристская организация — «Союз спасения» — возникла в 1816 г. Тайное общество ставило две основные цели — установление конституционного строя и отмену крепостничества.

Спустя два года его преобразовали в «Союз благоденствия». Это были организации, исповедующие ненасильственные способы борьбы.

Однако известно, что еще осенью 1807 г. в Петербурге графом М.Ф. Орловым был организован офицерский кружок, где родилась первая программа реформ дворянских революционеров — «Проект преобразований», датированная 1808 г. Таким образом, широкое движение передового дворянства против существующих порядков возникло не спонтанно и не на пустом месте.

Мысли о недопустимости сохранения крепостного состояния солдат и крестьян, совершивших гражданский подвиг во время войны 1812–1814 гг., распространились среди заметной части высшего общества.

Разрозненные группировки эти — «Союз благоденствия», «Орден русских рыцарей» — и еще несколько мелких в начале 20-х гг. и образовали два общества — Северное и Южное, составившие организацию декабристов.

Большая часть их членов были сторонниками конституционной монархии и ограниченных социальных реформ, хотя были и республиканцы, планировавшие физическую ликвидацию всей царской фамилии (кстати, эта группировка, идейным вождем которой был Пестель, не составляла в движении большинства).

Впрочем, подобные планы были и до оформления вышеупомянутых обществ.

«По некоторым данным, я должен предполагать, что государю еще в 1818 г. ...сделались известны замыслы... на цареубийство», — вспоминал император Николай I. Замысел не такой уж и странный для страны, где отец и дед царствующего монарха были убиты собственными приближенными.

Но важно Отметить — речь идет не о каком-то сугубо законспирированном заговоре, не о «секте карбонариев», подобной позднейшим революционным организациям — например, «Народной воле», — а именно о движении, охватывающем в той или иной мере значительную часть высшего слоя общества. О существовании заговора догадывалось (и, что особенно важно, сочувствовало ему) множество людей — в среде гвардейского и армейского офицерства, в [402] гражданских учреждениях, высшем свете. Генерал Раевский, например, не только предостерегал сыновей от вступления в тайное общество, но и потребовал, чтобы женившийся на его дочери Сергей Волконский незамедлительно вышел из заговора (66, 201).

Однако никаких решительных мер не последовало, видимо, все-таки полной уверенности в существовании действительно опасного заговора у властей не было. Не исключено, что здесь видели очередной вариант масонских лож, полагая, что все ограничится одними словами.

В январе 1823 г. окончательно оформился план действий — дождавшись благоприятного момента, Северное общество захватывает власть в Петербурге, после чего начинают действовать южане.

Одновременно устанавливаются контакты с еще двумя революционными организациями: «Обществом Соединенных Славян» — тайным союзом, объединявшим в своих рядах младших офицеров, выходцев из бедного и незнатного провинциального дворянства, и польскими заговорщиками.

Забегая вперед, скажем, что ни те ни другие по разным причинам не поддержали выступление декабристов. Кстати, попытки сближения с поляками вызвали, говоря современным языком, далеко не однозначную реакцию в среде декабристов. Многие, памятуя о прошлых многовековых распрях с Речью Посполитой, а также о том, что значительная часть поляков выступала заодно с Наполеоном в его походе против России, были решительно против. Этому же способствовали высказанные претензии на Литву, Белоруссию и Правобережную Украину{92}.

Кроме всего прочего, возможно, сыграло свою роль то, что в Польше еще до войны 1812 г. были освобождены крестьяне, [403] а с 1815-го существовали дарованные Александром (надо полагать, за активное содействие Бонапарту) сейм и конституция (66, 171). Одним словом, имелось все то, в чем напрочь было отказано России и русскому народу. Разногласия между Северным и Южным обществами из-за польского вопроса только усиливаются.

Между прочим, одной из причин недовольства Александром I, распространившегося среди офицерства, были якобы высказываемые им намерения, скорее всего чисто декларативные, присоединить к Царству Польскому украинские и белорусские земли, ранее принадлежавшие Речи Посполитой.

Вообще же под конец царствования Александра даже в верхах общества широко распространилось недовольство существующим положением — суровая цензура, обскурантизм, замешанный на мистицизме, неограниченный произвол чинов военных и гражданских, в особенности в провинциях, где губернаторы зачастую уподоблялись удельным князькам, хаос в управлении, взяточничество и казнокрадство, предпочтение, оказываемое немцам.

О простом народе, на три четверти крепостном, думается, и говорить нечего.

Более двух лет (1818–1820) бушевало восстание на Дону. В 1819 г. прокатилась волна бунтов военных поселений. Вспыхивали и бунты заводских крепостных на Урале. О мелких выступлениях помещичьих крестьян, захватывавших то одну-две деревни, то едва ли не целые волости, можно и не говорить (95, 78).

И это неудивительно. История того времени полна описаниями патологических зверств, творимых помещиками над своими рабами.

Крепостных не только продавали на рынках и меняли на лошадей и борзых — десятки тысяч мальчиков и юных девушек вывозились в гаремы Турции и Персии под видом... обучения их ковроткачеству.

И все это, пусть и в меньших масштабах, продолжалось до самого 1861 г. [404] И вовсе не запрет «дворянского винокурения», как написал Б. Парамонов, ссылаясь на показания Каховского, двигал декабристами (74, 64){93}. И уж тем более не стремление избавиться от долгов по заложенным имениям, как это утверждал Дубельт, на которого ссылается А. Бушков.

Что было наиболее опасно для властей и, с другой стороны, благоприятствовало декабристам, — весьма веские причины для недовольства были у армии.

Насаждавшаяся беспощадная муштра по принципу «двух забей — одного выучи»{94} вкупе с еще одной августейшей затеей — военными поселениями — резко осложнили положение в вооруженных силах.

Против этих поселений высказались большинство генералитета. Граф Аракчеев, имевший вполне заслуженную славу деспота и держиморды, буквально на коленях умолял императора отказаться от идеи военных поселений, в крайнем случае не поручать ему это провальное дело.

«Поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова» — так ответил на все возражения воспитанник одного из духовных отцов французской революции — Лагарпа, царь, спасенный теми самыми мужиками, телами которых он вознамерился мостить дороги в «светлое самодержавное будущее».

Нарастало дезертирство — бежали в Австрию, Турцию, Иран, даже к немирным горцам. Были случаи, когда солдаты совершали преступления, вплоть до убийств (иногда убивали [405] даже собственных детей!), предпочитая долголетнюю каторгу солдатчине. И — явление, прежде почти неизвестное в сугубо православной военной среде, — резко участились самоубийства (23, т. 2, 56).

Происходили, как уже упоминалось, и массовые бунты доведенных до глубочайшего отчаяния тюремным режимом солдат военных поселений, один из них разразился буквально в нескольких пеших переходах от столицы — в Старой Руссе.

Все это не могло не сказаться и на офицерах, многие из которых при малейшей возможности бросали службу.

Положение с кадрами заставило правительство расширить ранее практически исчезнувшую практику производства в офицеры из нижних чинов. В 1824 г., за год до восстания, Александр I издал указ, запрещающий офицерам военных поселений уходить в отставку до выслуги лет и даже переводиться куда-то, кроме других военных поселений. Наряду с крепостными крестьянами в Российской империи появились и крепостные дворяне (23, т. 2, 87).

Необходимо еще раз подчеркнуть: мнение, что «Россия не может быть более несчастлива, как оставаясь под управлением царствующего императора» (66, 161), было очень широко распространено.

И вывод, сделанный декабристами — «прекратить царствование Александра», — был вполне закономерен. Что же до методов... Было бы странно, если бы боевые офицеры да вдруг стали непротивленцами в духе Льва Толстого.

Заговорщики имели все основания надеяться на победу. Тем более перед их глазами был пример успешной деятельности греческой «Этерии», организовавшей победоносное восстание против османского владычества (многие русские офицеры, включая знаменитого генерала — героя Отечественной войны А. Ипсиланти, в нем участвовали) (66, 179).

Особое же впечатление на будущих декабристов произвело восстание в Испании под руководством Риего.

Под контролем членов Южного общества полностью находятся три полка (Полтавский, Черниговский, Александринский [406] гусарский Артамона Муравьева), кроме того, на их стороне немало офицеров других воинских частей.

Вначале предполагалось выступить в 1823 г., на императорском смотре войск — силами вышеупомянутых четырех полков, арестовать царя и приближенных и от имени монарха ввести в действие конституцию.

Наконец на собрании членов обоих обществ — Северного и Южного — принято твердое решение: выступить в мае 1826 г., во время маневров на Украине, намеченных в честь четвертьвекового юбилея царствования Александра I, где ожидается присутствие самого императора. План примерно таков: силами подчиненных им частей захватить императора и всех находящихся при нем и от его имени ввести в действие конституцию.

Но внезапная смерть Александра в Таганроге и ситуация междуцарствия, когда отречение Константина было обнародовано уже после провозглашения его императором, подтолкнули заговорщиков к решительным действиям в декабре 1825 г.

Как хорошо известно, благодаря отчасти ряду случайностей, отчасти — нерешительности руководства выступление потерпело поражение. Все потери для правящей элиты свелись к гибели петербургского генерал-губернатора Милорадовича.

Кстати, именно граф Милорадович немало способствовал созданию революционной ситуации, настояв на присяге Константину, хотя был осведомлен о наличии завещания в пользу Николая и отречении его старшего брата. Свое решение он обосновывал вроде бы убедительным доводом о необходимости избежать междуцарствия — «корона для нас священна». Члены Государственного Совета пытались возражать, но Милорадович поставил их на место заявлением: «У кого шестьдесят тысяч штыков в кармане, тот может смело говорить», — при этом, по свидетельству придворного Рафаила Зотова, выразительно похлопав себя по карману. Правда, он добавил, что в воле Константина будет подтвердить свое отречение и тогда-то «мы и присягнем... [407] Николаю Павловичу» (66, 245). За скобки выносился вопрос: что делать, если императору Константину вдруг да не будет угодно отречься вторично, но, надо думать, замечание о шестидесяти тысячах штыков брошено было не зря.

Узнав о событиях в столице, члены Южного общества, несмотря на поражение товарищей, намерены выступить — вдохновленные опять-таки опытом Испании, где победоносное восстание началось в провинции.

Однако Артамон Муравьев неожиданно отказывается участвовать, в восстании, более того, он в присутствии других членов общества выражает желание отправиться в Петербург и покаяться лично царю.

Но члены Южного общества все же решаются на выступление и поднимают Черниговский полк. В их планах — либо удар на Киев, лежащий на расстоянии дневного броска, с его небольшим и не слишком надежным гарнизоном, либо — на Белую Церковь, либо, наконец, на Житомир — поднимать «Соединенных Славян». Выдвигаются также и предложения привлечь на свою сторону окружающие воинские части, отправив в их расположение верных людей, с тем чтобы арестовать их командиров, передав власть своим сторонникам. В итоге ограничиваются посылкой в Киев одного прапорщика и трех солдат с листовками и адресами единомышленников (арестованы в тот же день).

И вновь то же самое промедление, что погубило восставших на Сенатской площади. Три дня — с 29 декабря по 1 января — черниговцы не предпринимают решительных действий, дав возможность командованию отвести ненадежные части и подготовиться к подавлению мятежа. 3 января полк, поредевший в результате бегства части солдат и офицеров, атакован на марше и разгромлен артиллерийским огнем.

Так закончилась первая русская революция, хотя именно она имела больше всего шансов на успех из всех, когда-либо в России случавшихся.

А как могла пойти история, если бы фортуне было угодно оказаться благосклонной к декабристам? [408]

Как это уже принято, автор предложил в качестве поворотного события один из эпизодов восстания 14 декабря, относительно хорошо известный широкой публике благодаря литературе и кинематографу.

Итак, 14 декабря 1825 г., вторая половина дня. Положение правительственного лагеря осложняется с каждым часом. Массы простого народа, петербургской «черни», высыпавшие на улицы, выражают явное сочувствие делу восставших (65, 191). Полки, не примкнувшие к восстанию и как будто хранящие верность Николаю Павловичу, тем не менее не горят желанием вступать в бой со своими вчерашними товарищами, крайне неохотно и медленно выполняя приказы. Надо полагать, провозглашенные декабристами лозунги находили тайное сочувствие у многих офицеров. К декабристам перебегают солдаты из правительственных частей, умоляя продержаться до темноты, обещая в этом случае перейти на их сторону. И вот именно в этот момент лихорадочно пытавшийся собрать верные части Николай, сопровождаемый конногвардейцами, столкнулся у здания Главного штаба с ротой лейб-гренадер, возглавляемых другим Николаем — поручиком Пановым.

Дальнейшая трактовка событий диаметрально противоположна в изложении обоих участников. По воспоминаниям самого императора, он остановил гренадер, и, узнав, что они «за Константина», якобы спокойно скомандовал окружающим его кавалеристам освободить дорогу, сопроводив это сакраментальным: «Тогда вот вам путь». По показаниям же самого Панова, дело обстояло несколько иначе. «Встретив кавалерию, нас останавливающую, я выбежал вперед, закричал людям «за мной!» и пробился штыками...» (65, 187).

Косвенным образом правоту декабриста подтверждает сам Николай Павлович, в переписке с принцем Вюртембергским упоминая о грозившей в тот момент его жизни непосредственной опасности: «Самое удивительное это то, что меня не убили в тот день...» (103, 34). Вот вам, уважаемые читатели, нагляднейшая иллюстрация несовершенства [409] всех детерминистских исторических концепций. Какой-нибудь солдат-первогодок, недавний крепостной мужик, взятый в рекруты буквально от сохи, мог одним ударом штыка перевернуть течение и российской, и всей мировой истории.

А теперь представьте, что именно это и происходит: в завязавшейся схватке кто-то наносит императору смертельную рану, даже не имея представления, кто перед ним.

Стремительно разносится поражающая воображение и повергающая его сторонников в священный ужас весть — только что короновавшийся император убит в случайной стычке.

Собранные им с великим трудом верные части обезглавлены, организовать противодействие повстанцам некому.

Среди охваченных страхом и растерянностью придворных и военных чинов обязательно находятся такие, кто, видя безнадежность ситуации, предпочитает перебежать на сторону сильнейшего — к повстанцам.

Узнав о гибели кандидата в самодержцы, руководство декабристов решается наконец, не дожидаясь появления князя Трубецкого, на активные действия, и собранные на Сенатской площади войска переходят в наступление.

Сопротивления им никакого не оказано — просто некому отдать приказ о нем и взять на себя ответственность с риском в случае неудачи лишиться всего, включая голову.

Напротив, многие командиры частей, втайне колебавшиеся, совершенно искренне присоединяются к революционерам.

Гвардейский морской экипаж и Измайловский полк занимают Зимний дворец, Финляндский полк и гренадеры — Петропавловскую крепость.

Под конвоем революционных войск в здание Сената возвращаются трясущиеся от страха сенаторы, одновременно под надежную охрану (считай — под домашний арест) взяты все члены императорского дома, находящиеся в столице и Гатчине (65, 126). [410]

К концу дня 14 декабря 1825 г. у России появляется новое правительство, хотя об этом еще знают далеко не все, даже в Санкт-Петербурге. Точно так же, как никто даже из участников движения не осознает, что отныне течение истории резко изменило свое русло.

Уже на следующий день от имени Правительствующего Сената издается манифест, фактически продиктованный руководством декабристов. В преамбуле манифеста сообщается об отречении Константина и о скоропостижной смерти великого князя Николая Павловича (решено воспользоваться опытом заговорщиков, приведших за четверть века до того к власти покойного Александра I). Посему Правительствующий Сенат, как высшая власть в империи, провозглашает наследником сына Николая, семилетнего Александра (будущего Александра II), а до его совершеннолетия учреждает регентство.

Одновременно провозглашаются некоторые основные положения, на которых будет строиться отныне жизнь в государстве Российском.

В манифесте объявляется «уничтожение права собственности, распространяющегося на людей», снижение срока службы для нижних чинов до пятнадцати лет. Провозглашаются также гражданские свободы, как то свобода печати, свобода выбора рода деятельности, свобода совести ( «свободное отправление богослужения всем верам») и стремление ввести конституцию. Для осуществления всего вышеизложенного назначается Временное правление. Также объявляется, что Сенат счел необходимым в связи со всем вышеперечисленным созвать всесословный Великий Собор, который и должен решить судьбу государства. Для того чтобы избежать возможных волнений, объявлялось, «чтобы народ остался в покое» и что «имущество, как частное, так и государственное, остается неприкосновенным» (65, 100).

При первых известиях о событиях в Петербурге начинает действовать Южное общество. Как уже говорилось, вся 2-я армия сверху донизу пронизана нитями заговора. В этих [411] условиях восстание, несомненно, должно было увенчаться мгновенным успехом. По сигналу руководителей Южного общества заговорщики просто арестовали опасных для них офицеров, увлекли за собой остальных, и огромная территория Юга Российской империи перешла под их контроль.

Победа революции стала фактом.

В пользу подобного оптимистического сценария говорит весь опыт происшедших в 20-е гг. XIX столетия удачных революционных военных переворотов в Португалии, Неаполе, Пьемонте и прежде всего Испанской революции 1820 г. (в то время как сторонники противоположной точки зрения мало чем, кроме натянутых исторических реминисценций, могут обосновать свои апокалиптические построения).

За всем этим почти незамеченным проходит в начале 1826 г. погребение в Петропавловском соборе доставленного из Таганрога тела усопшего императора Александра. И тем более торопливые похороны его младшего брата — четвертого за семь десятков лет императора всероссийского (процарствовавшего меньше всех — всего считанные часы), умершего насильственной смертью.

Куда больше внимания привлекает деятельность нового российского правительства.

В него входят наряду с лидерами революционного заговора и многие видные государственные деятели прежней эпохи, такие, как Мордвинов и Ермолов, Н.Н. Раевский, Д.О. Баранов.

Позже к ним могли присоединиться также министр просвещения Блудов и граф Воронцов — оба известные либералы, приверженцы конституционализма английского образца. В числе прочих находится место и для сенатора Ивана Муравьева-Апостола — отца декабристов. На пост главы правительства наиболее вероятной кандидатурой был выдающийся государственный деятель первой половины XIX в. Михаил Сперанский.

Именно эти люди составляют и созданный Регентский совет, который могла бы возглавить вдовствующая императрица [412] Мария Николаевна (впрочем, ненадолго — в том же году она умирает, тем более что на потрясение от смерти любимого супруга наложились бы и впечатления революции) (66, 267). Зато другая группа высших вельмож, во главе которой стоял граф Аракчеев, решительно отстранена от власти и лишена всех своих постов. Кого-то даже могли посадить под арест или сослать в имения.

Как могла отреагировать российская провинция на вышеизложенные события?

Известия из Санкт-Петербурга повергают в глубочайшее смятение множество людей на местах, и прежде всего представителей власти. Понять, что произошло в столице, очень трудно. Смутные слухи о некоем заговоре, упорно ходившие последние годы, обрели вдруг явное и несомненное подтверждение.

Но с другой стороны, в России по-прежнему монархия, действует Правительствующий Сенат, в котором наряду с заговорщиками заседают хорошо известные и авторитетные люди. Невольно на ум многим, прежде всего представителям старшего поколения, приходят события начала века, связанные со смертью Павла I; да и живы еще старики, помнящие свержение его отца — Петра III. После тех событий по большому счету ведь мало что изменилось, и Россия не погибла.

Конституция? Но о желательности ее введения не раз заявлял сам покойный император Александр! Отмена крепостного права? О ней тоже поговаривали уже довольно долгое время.

В конце концов возобладала извечная российская привычка — во всем ждать указаний от верховной власти. Губернаторы и чиновники наперебой шлют в столицу доклады с заверениями в своей лояльности и дальнейшей верной службе престолу и отечеству.

Разумеется, значительные массы провинциального дворянства не приводит в восторг факт лишения их «крещеной собственности». Но в основном дело ограничивается лишь разговорами. [413]

Большинству высшего сословия органически чужда мысль о какой-либо противоправительственной деятельности, не говоря уже обо всем прочем, включая, кстати, и продолжающий функционировать корпус жандармов.

Этому способствует прежде всего политическая и культурная ограниченность большей части дворянства в сочетании с крайним конформизмом по отношению к властям предержащим (109, 127).

Разумеется, не все шло бы гладко.

Имели бы место, видимо, и стихийные крестьянские бунты, подобные тем, что происходили в период реформы 1861 г., как, впрочем, и до и после{95}. Лозунгами этих выступлений было бы то, что «господа» якобы скрыли подлинную грамоту о мужицкой воле. Да и вполне возможны были попытки отдельных — очень немногих дворян повторить на русской почве опыт Вандеи.

Ведь в истории России XVIII — XIX вв. были случаи, когда иные помещики, надо полагать, окончательно рехнувшиеся от собственного самодурства, вооружали своих мужиков и штурмовали имения чем-то не угодивших им соседей, в буквальном смысле беря тех в плен и сажая бедолаг в свои домашние тюрьмы. Но подобные затеи быстро пресекаются воинскими командами, присланными привычно взявшими под козырек перед столицей губернаторами.

В общем и целом события, последовавшие непосредственно после декабря 1825 г., полностью подтверждают старый [414] принцип — в авторитарном государстве очень трудно взять власть, но потом довольно легко ее удержать.

Правительство всячески подчеркивает свою преемственность с прежним режимом.

Более того, дело представляется так, что неопределенность в вопросе о престолонаследии грозила чуть ли не второй Смутой, но доблестные офицеры гвардии вовремя поддержали пошатнувшийся престол.

Тем временем весьма важные события происходят на западе Российской империи — в Царстве Польском. Там при известиях о событиях в Санкт-Петербурге происходит массовое выступление сторонников независимости, охватывающее буквально все слои населения.

В течение нескольких дней формируется национальное правительство и провозглашается независимость Речи Посполитой.

Армия Царства Польского, насчитывающая на тот момент немногим более ста тысяч штыков и сабель, занимает крепости и разоружает их малочисленные русские гарнизоны. Великий князь Константин, жизни которого угрожала немалая опасность, с небольшим гвардейским отрядом переходит границу Пруссии — в Россию он возвращаться опасается.

Вернулся бы он когда-нибудь в Россию или остался бы навсегда за границей, сказать невозможно. Впрочем, не исключено, что позже он вернется в Бельведерский дворец — его кандидатура на престол могла возникнуть в том случае, если бы Польша избрала монархическую форму правления.

Наиболее горячие головы среди повстанцев даже предлагают перейти рубежи Царства Польского и двинуться в «освободительный поход» к Днепру — старой границе Первой Речи Посполитой.

Декабристы изначально предполагали передать окончательное решение польского вопроса Великому Собору (хотя в принципе были готовы согласиться с отделением Польши). Уже накануне восстания члены тайного общества решили, «чтобы представители Царства Польского были созваны для [415] постановления мер к сохранению единства державы» (65, 111). Но реальность опережает их планы, и они оказываются достаточно мудры, чтобы принять свершившийся факт.

Узнав о событиях в Варшаве, руководство России принимает практически единодушное решение — не противиться неизбежному, и вскоре Сенат обнародует манифест об утверждении «индепенденсии» (независимости) Царства Польского. Но проблема этим отнюдь не исчерпывается.

Уже не одни радикалы, но польское правительство вполне официально заявляет, что границы — прежде всего восточные — бывшего Царства Польского их решительно не устраивают, требуя восстановления положения, существовавшего до польских разделов 70–90-х гг. XVIII в.

Это немедленно вызывает брожение среди поляков, живущих в Литве, Белоруссии и на Правобережье Украины. Ответом вполне могли бы стать стихийные антипольские выступления украинских крестьян, подобные аналогичным 1844 г.

Вдобавок в расквартированном в Белоруссии и Литве Литовском корпусе, где среди офицеров немало поляков или местной полонизированной шляхты, ориентированной в значительной мере на Варшаву, также не все спокойно (23, т. 2, 89).

Сергею Муравьеву-Апостолу, главе Южного общества, которому вместе с должностью командующего 2-й армией вручена и временная высшая гражданская власть в юго-западных губерниях, приходится приложить немало усилий, чтобы остудить обстановку.

Весной — осенью 1826 г. в Петербурге собирается Великий Собор.

Как примерно могли протекать его заседания, можно предполагать исходя из того, что происходило в царствование Екатерины II, на заседаниях другого представительного органа — Уложенной Комиссии, когда едва ли не главным был вопрос о присвоении императрице звания «Матери Отечества». [416]

Конечно, тут следует сделать поправку на упомянутые Герценом «два поколения непоротых дворян», но все же, весьма вероятно, что от участи получить титул «Отца Отечества» правнука императрицы избавило бы разве что малолетство.

Тем не менее революционно-реформаторскому правительству удается главное — начать процедуру обсуждения российской конституции, причем за основу, принят проект Никиты Муравьева-Апостола.

Хотя в ходе обсуждения в него наверняка были бы внесены значительные изменения, но ряд основных положений остаются прежними.

В соответствии с ними Россия из унитарного государства становится федеративным с достаточно широким местным самоуправлением.

Областное правление состоит из коллегиального правительства — державной или местной думы и палаты выборных — представительного органа. Особенно важно в этой связи, что исполнительную власть на местах осуществляет не единоличный глава, как, скажем, губернатор штата в США, а коллегиальный орган, избираемый местным представительным учреждением. Это позволяет избежать опасности появления своего рода удельных князьков, стремящихся к максимальному обособлению от центра во имя укрепления собственного положения (98, 387). Свою роль играет также и непрерывная ротация состава местных правительств.

Всероссийский парламент — Народное Вече состоит из двух палат — верхней палаты, формируемой из наследственной знати, и избираемой палаты представителей.

Избирательное право осуществляется на основе достаточно высокого имущественного ценза — «недвижимого имущества ценой на 1500 фунтов чистого серебра или движимого на 3000 фунтов серебра» (примерно 4–6 тысяч рублей). Это, кстати, полностью соответствует тогдашней практике парламентских учреждений в цивилизованных странах. В составе парламента, таким образом, оказываются в основном представители дворянства и отчасти — богатого купечества.

В общем и целом конституция России походит на так называемую «сенатскую» конституцию 1814 г., установленную во Франции при реставрации династии Бурбонов (74, 61). Конституция в ходе обсуждения подверглась бы, несомненно, заметным изменениям и дополнениям. Например, территориальное деление (несколько надуманное, с кабинетно нарезанными границами) могло претерпеть заметные перемены{96}.

На Кавказе вместо Кавказской державы, кроме восстановленного Грузинского царства, могло быть образовано также и Мингрельское, Имеретинское, Кахетинское, Армянское. При этом административные учреждения в них соответствуют национальной специфике.

В то же время сибирские земли из-за своей малой населенности и неразвитости могли еще на долгое время остаться под управлением назначаемых в столице чиновников и губернаторов. Наверняка была бы отклонена идея о перенесении столицы из Петербурга в Нижний Новгород — главным аргументом служили бы технические и финансовые затруднения на пути этого предприятия (95, 93).

Но основа осталась бы прежней.

Равенство всех подданных независимо от происхождения перед законом, выборность и несменяемость судей, гласность судопроизводства и особо подчеркиваемое священное [418] и неприкосновенное право частной собственности. Одним словом, конституция знаменует окончательное уничтожение феодальных пережитков (в отличие от других декабристских и додекабристских проектов ее проект не предусматривал, например, палаты пэров, где представлены были бы представители титулованных фамилий) и говорит о переходе России на рельсы буржуазного (условно говоря) развития (98, 391).

Возраст вступления на престол поднят с принятых ранее шестнадцати до двадцати одного года, что соответствует установленному русскими гражданскими законами возрасту полного совершеннолетия.

Пройдет не менее четырнадцати лет, прежде чем наследник престола Александр Николаевич будет коронован как император Александр II. Однако хотя по конституции прерогативы монарха достаточно велики, но реализовать он их сможет только с одобрения парламента и Сената, в которых большая часть заседающих — декабристы и те, кто в той или иной мере разделяет их взгляды.

Принятие конституции вызвало если и не восторг, то удовлетворение у большинства участников революции и сочувствующих им. Несмотря на весь радикализм некоторых членов движения, большая часть декабристов не шла в своих планах дальше конституционной монархии, причем даже республиканцы по убеждениям полагали, что «введение народоправства» в России преждевременно (хотя одно время, в 1820 г., тайное общество и склонялось в пользу республики, но позже возобладали реалистические тенденции).

В это же время происходят глубокие реформы буквально во всех основных сферах жизни государства. Армия и флот реорганизуются по образцу Семеновского полка в период до 1820 г., и прежде всего отменяются телесные наказания. Способным солдатам облегчается путь к офицерскому званию. Уничтожается бессмысленная муштра, и возрождается петровский принцип «учить тому, что нужно для войны». [419]

Неудобные мундиры прусского образца заменяются более практичной формой, чей внешний вид соответствует национальному духу. В нашей истории даже к этой простой и разумной мере пришли только в шестидесятые годы XIX в., при военном министре Милютине.

Вообще происходит решительное очищение армии от насаждавшегося десятилетиями прусского духа с его поклонением шагистике и внешней стороне службы.

Срок службы сокращается, как и предусмотрено манифестом, до пятнадцати лет, причем уволенные со службы солдаты получают земельные наделы в осваиваемых областях восточных территорий России.

Вначале власти намереваются полностью ликвидировать военные поселения, но позже принимают решение лишь радикально изменить господствующие в них порядки. Часть поселений действительно упразднена, а оставшиеся превращаются в нечто подобное казачьим станицам.

В соответствии с идеями Сперанского осуществляется реформирование корпуса государственных служащих.

Вводятся регулярные аттестации чиновников — от самых низших до высокопоставленных, оказавшихся непригодными безжалостно увольняют.

Конституционные нормы лишали императорский двор какого бы то ни было влияния на реальную политику, низведя его до положения личной прислуги императорской семьи, не более того.

Не менее важно, что от власти отстраняется многочисленная прослойка представителей аристократии немецкого происхождения, обладавшая обширным влиянием при дворе, своим германофильством и непониманием действительных нужд России (а зачастую и открытым к ним презрением), приносившая немалый вред. Среди наиболее ярких ее представителей — граф Клейнмихель, министр путей сообщения, отрицавший пользу железных дорог.

Другой — небезызвестный Нессельроде, николаевский министр иностранных дел, заявлявший, например, что [420] Сибирь — это «ледяной мешок, куда Россия складывает свои грехи», и на этом основании считавший ненужным освоение Дальнего Востока, превративший свое министерство в филиал австрийского (118, 287; 103, 44).

На их место выдвигаются даровитые и честолюбивые люди, сочувствующие декабристам, а это по меньшей мере десятки тысяч представителей образованного и мыслящего слоя.

Автор, разумеется, далек от мысли изобразить дальнейшее развитие событий российской жизни как гладкий и бесконфликтный путь прогресса, и тем более от того, чтобы безоглядно идеализировать тех, кто в данном варианте событий оказался бы у власти.

По-прежнему глухая борьба идет между республиканцами и монархистами, а также между теми, кто выступает за дальнейшую либерализацию, и теми, кто подобно примыкавшему к декабристам Ф. Герману утверждал, что «...нам потребен другой Петр, со всем его самодержавием» (66, 179).

Все это, само собой, порождает политические интриги и борьбу группировок, не хуже (вернее, не лучше) чем до того — при дворе.

Продолжают существовать и расхождения между членами бывших Северного и Южного обществ.

Были бы и подозрения в бонапартизме, и упреки в недостаточной революционности, и как ответ на последние — обвинения в авантюризме — словом, все то, что сопровождает любые радикальные изменения в обществе.

К политическим разногласиям к тому же прибавляются и личностные. К примеру, напряженные отношения устанавливаются между генералом Ермоловым и Павлом Пестелем, которого генерал знал по совместной службе на Кавказе и о котором составил весьма нелестное мнение (72, 387).

Однако нет никаких причин утверждать, что эти споры могли бы разрешиться и тем более неизбежно бы закончились кровавой резней между победителями, как это безапелляционно утверждает Бушков. [421]

Скорее можно предположить, что группировка радикалов во главе с тем же Пестелем была бы отстранена от реальной власти и удалена от большой политики — возможно, что и в самом прямом смысле: их вполне могли бы послать в провинцию якобы для того, чтобы они способствовали лучшему укоренению революционных нововведений в жизни глубинки.

Зато в руководстве России выделяется группа прагматически настроенных деятелей и реформаторов, по тогдашней терминологии «дельцов», вне зависимости от своих взглядов и прежнего положения, ориентирующихся на решение проблем, стоящих «здесь и сейчас». Меньше всего они склонны думать о соответствии их действий какой-либо теории.

Подобное более или менее спокойное течение политической жизни в послереволюционной России обусловливалось бы одним немаловажным обстоятельством. Если, как уже говорилось, положение в стране в конце правления Александра вызывало широкое недовольство и идеи радикальных изменений владели умами десятков тысяч представителей «политического класса» империи, то после победы декабристов мысль о дальнейших потрясениях осталась бы достоянием действительно узкого круга радикалов. Добавим: что важнее всего, не имеющих опоры в армии.

Каковы могли бы быть внешнеполитические аспекты победы дворянской революции в России?

А. Бушков, например, заявляет о практически неизбежной иноземной интервенции. При этом он демонстрирует откровенное незнание и непонимание тогдашних политических реалий, бездумно проецируя события XX в. на XIX (12, 467).

Позволим спросить: какая из тогдашних стран могла бы начать войну с революционной Россией?

Англию с ее малочисленной сухопутной армией можно сразу исключить.

Франция, все еще не до конца оправившаяся после разгрома в войне 1812–1814 гг., сталкивающаяся со значительными [422] внутриполитическими трудностями, связанными с сопротивлением народных масс Реставрации, также отпадает.

Кроме того, трудно представить, каким именно образом гипотетическая интервенция этих государств могла бы быть организована при той внешнеполитической обстановке и при транспортных средствах того времени и тем более — в достаточно короткий срок.

Польша хотя и не снимает свой лозунг о Речи Посполитой «от моря до моря», тем не менее не склонна воевать с могущественным восточным соседом.

К тому же она находится в состоянии непрерывного внутреннего брожения. В ней по-прежнему действуют как радикально-республиканские силы, так и легитимистские, выступающие за восстановление монархии (при этом кандидатом на престол вполне мог быть назван и великий князь Константин).

Австрия, возможно, и зарится на украинские земли, но, учитывая «блестящие» качества ее вооруженных сил, наглядно продемонстрированные в эпоху недавних наполеоновских войн, никоим образом не решилась бы на вторжение. К тому же и Австрия, и Пруссия именно в этот период сталкиваются с тяжелыми внутренними проблемами, связанными с польским вопросом.

Остается, правда, еще один давний враг — Османская империя. И она рассчитывала, пользуясь благоприятным, по мнению ее правителей, моментом, взять реванш за прошлые поражения и объявила России войну, тем более что ее новое правительство активно поддерживало вооруженную борьбу греков за независимость. Однако реорганизованная русская армия достаточно легко отбивает вторжение в Закавказье, а флот жестоко треплет турок на Черном море. Одним из итогов этой войны является возникновение независимого греческого государства (103, 44).

Когда в 1833 г. вспыхивает мятеж египетского хедива Магомета-Али против Стамбула, Россия, не видя оснований поддерживать своего давнего врага, не вмешивается в [423] конфликт, как это случилось в реальности. В результате Египет становится фактически независимым государством, Османская империя еще более ослабевает (23, т. 2, 125).

Непростое внутреннее положение, а также изменение главного вектора внешней политики западного на восточный приводят к тому, что Российская империя самоустраняется от европейских дел. Это, в свою очередь, приводит к изменениям в отношениях между европейскими державами, в частности — к ликвидации Священного союза.

Что происходит в эти годы в обществе?

Начнем с экономической сферы. Прежде всего на четыре десятилетия раньше, чем в реальной истории, начинается активное развитие капиталистических отношений. Вчерашние крепостные мигрируют в города, становятся торговцами, мастеровыми и ремесленниками.

Купечество начинает вкладывать доходы от торговли в промышленность, чему способствует возникновение широкого рынка труда в результате освобождения крестьян.

Значительная часть уральских фабрик выкуплена трудившимися на них заводскими крестьянами, объединившимися в артели (подобные предложения с их стороны поступали еще в XVIII в.) (13, 370).

Все это приводит к быстрому развитию промышленности, особенно машиностроения и текстильной отрасли (103, 37).

С конца 30-х — начала 40-х гг. начинается интенсивное строительство железных дорог, а на реках все чаще появляются пароходы. В немалом количестве получает паровые суда и военный флот.

Весьма кстати приходится электрический телеграф, изобретенный в 1834 г. видным русским инженером П. Шиллингом, и Россию пересекают едва ли не первые в мире телеграфные линии.

Не меньше внимания уделяет новая власть и образованию. Наряду с церковноприходскими, качество обучения в которых стараниями обновленного Синода значительно выросло, действует сеть государственных школ. [424]

Само собой, отменяются все сословные ограничения на поступление в высшие учебные заведения. Открываются новые университеты — в Казани, Тифлисе, Томске, других городах. На просвещение и науку тратится немалая часть государственного бюджета, но все равно образованных, знающих специалистов еще долго будет катастрофически не хватать.

Как отразилось бы все произошедшее на положении и статусе «первого сословия» — дворянства? Значительная часть правящего класса хорошо приспособилась к радикальным изменениям в обществе. Прежде всего это касается богатых и образованных землевладельцев, таких, как Юсуповы, Строгановы, Шереметевы, Воронцовы, Демидовы. На их обширных землях хозяйство ведется по-капиталистически, с помощью батраков — так называемый прусский ( «юнкерский») путь развития сельского хозяйства. В своих имениях они строят фабрики, использующие труд наемных рабочих из числа сельских жителей, вводят передовые агротехнические приемы. Другие, прежде всего служилое небогатое дворянство — чиновники и офицеры, целиком посвящают себя службе, сдавая поместья в аренду вчерашним крепостным. Наконец, немалое число представителей «первого сословия» в новых условиях разоряется и быстро деградирует, люмпенизируясь. В других обстоятельствах они могли бы стать питательной средой для контрреволюции, но сейчас если и создают проблемы, так только полиции, пополняя ряды преступников.

Остановимся на национальном вопросе, необыкновенно важном для России с ее сотней народов и племен.

Прежде всего прекращается насильственная русификация нерусских народов. В противоположность реальному положению подтверждаются все гарантии, данные им при прежних царях, национальные права и учреждения, имеющие многовековые корни и традиции, объявляются неприкосновенными. Разрешаются обучение на родном языке, издание книг, в чем правительство даже оказывает содействие (все эти меры предлагались и в реальности — наиболее [425] умными царскими чиновниками, но оставались без внимания) (109, 231).

Ранее распространенные оскорбительные термины «инородец» и «туземец» в отношении нерусских подданных «высочайшею волей к употреблению запрещены».

Русско-украинские отношения приобретают особую важность и остроту, и, дабы сильнее привязать Украину к России, даже всерьез ставится вопрос о переносе столицы в Киев или придания ему статуса «третьей столицы» — подобно тому, как Москва официально считалась второй.

Но в целом отношения между двумя славянскими народами не достигают критической черты, за которой реальным становится разрыв. Тому способствует ряд обстоятельств. Кроме смягчения национальной политики и прекращения насильственной русификации, тут и близость языка и веры, и осознание единства корней, и в немалой степени наличие внешней угрозы со стороны не оставляющей реваншистских планов Турции, Австро-Венгрии и Польши с ее амбициями «от можа до можа». Можно также вспомнить, что украинцы составляют немалый процент в органах власти и армии, достигая, подобно фельдмаршалу Паскевичу, высоких чинов, а семья Муравьевых-Апостолов, откуда вышло немало руководителей декабристов, происходила по прямой линии от последнего выборного гетмана Данило Апостола (66, 17).

При выработке национальной политики российское правительство руководствуется в том числе и зарубежным опытом федерализма (например, Швейцарии с ее давним благополучным сосуществованием трех наций).

Не забывают, конечно, и отечественный опыт, включая, например, отношения между верховной властью и той же Украиной, существовавшие до первой половины XVIII в.

Хотя кавказские войны и продолжаются, но идут они более благоприятно для России. Главная причина этого та, что наряду с кнутом начинает применяться и пряник: в соответствии с поступавшими ранее предложениями толковых сановников, которые прежняя власть упорно не замечала, [426] племенам, согласившимся прекратить вооруженную борьбу, выплачиваются субсидии и гарантируется неприкосновенность их земель и обычаев (73, 387).

Хотя православие и остается государственной религией, тем не менее прекращается практика его насильственного насаждения среди нерусских народов. Прекращаются и притеснения в отношении старообрядцев, и те, за исключением наиболее непримиримых направлений, охотно идут на сотрудничество с правительством. Также отменяются запретительные меры против языческих культов, распространенных среди народов Поволжья и Сибири. Более терпимую позицию занимает новая власть и в отношении различных сект, за исключением лишь общественно опасных и изуверских вроде скопцов.

Если же говорить об эволюции политического процесса в целом, то он вряд ли сильно отличался бы от аналогичного европейского. Постепенные — в течение всего XIX в. (как минимум) отмена и смягчение цензовых барьеров в избирательной сфере, расширение избирательных прав с одновременным ростом влияния нижней палаты Веча при неопределенно долгом сохранении принципа сословного представительства и иных элементов архаики.

Одним из приоритетов политики внутренней является осуществление обширной и продуманной программы переселения значительных масс безземельных крестьян в Сибирь, на Дальний Восток, в Северный Казахстан и в американские владения.

Своим заокеанским территориям Россия вообще уделяет особое внимание. Этому в немалой степени способствует один из руководителей декабристов, вошедший в правительство России, — Кондратий Рылеев, прежде занимавший высокий пост в Российско-Американской компании, великолепно осознававший значение и пользу их для нашей страны. Разумеется, ни о какой продаже калифорнийских владений, а в будущем — Аляски речи и быть не может. Наоборот, пользуясь политическим вакуумом, существовавшим до середины тридцатых годов в Калифорнии и [427] Орегоне, Россия старается приобрести новые территории. Под руководством старого сослуживца Рылеева, академика К. Хлебникова, назначенного директором Российско-Американской компании, осуществляется идея декабриста, что к России должно отойти «...пространство северо-западного берега Америки... даже до реки Колумбия... не занятое еще ни одной державою» севернее Сан-Франциско (80, 67). План этот, конечно, был достаточно амбициозен, но нет ничего невозможного в том, что России удалось бы присоединить значительную часть этих территорий.

Великобритания и Соединенные Штаты достаточно прохладно реагируют на подобные действия, но никаких решительных шагов не предпринимают — США из-за отсутствия на тот момент достаточных сил, Англия — потому, что данный регион никогда не представлял для нее большого интереса.

В американских владениях добывают железную и медную руду и уголь, строят корабли. Со временем в Калифорнии начинается и разработка богатейших золотых месторождений, и происходит она без всякой «золотой лихорадки», под охраной штыков русской армии; причем львиная доля добычи идет в казну.

Активно, насколько это возможно при тогдашних расстояниях и условиях плавания, идет переселение безземельных крестьян и казаков в плодородную Калифорнию. Таким образом правительство решает две проблемы сразу — снижается острота земельного вопроса, и одновременно обеспечивается закрепление этих малозаселенных территорий за Россией (80, 820).

Развивается русская торговля на Тихом океане — с Китаем, Филиппинами, Южной Америкой, Гавайями. Строится внушительный военный и торговый флот.

Местные индейские племена, несмотря даже на имевшие место конфликты, приобщаются к цивилизации, при этом не теряя свою самобытность и не подвергаясь уничтожению и грабежу, несмотря даже на отдельные вооруженные конфликты. Во всяком случае, они избегают участи [428] оказаться в резервациях и не получают в виде «подарков» зараженные оспой одеяла (78, 67).

Со временем вторая по величине в мире компания — а Российско-Американская уступала только Британской Ост-Индской — была бы ликвидирована, и Аляска и другие ее владения на континенте стали бы обычными провинциями и губерниями Российской империи.

И тут в связи с деятельностью Российско-Американской компании следует сказать еще об одном возможном следствии победы дворянской революции в России и последовавшей активизации политики России на тихоокеанском направлении.

Речь идет ни много ни мало об установлении российского протектората над Гавайским королевством.

Ведь еще в первые десятилетия XIX в. Российско-Американская компания активно интересовалась Гавайскими островами.

Интерес, надо сказать, был встречным — правитель острова Кауаи установил с компанией весьма тесные отношения и даже разрешил в 1817 г. построить в своих владениях небольшую крепость, над которой развевался русский флаг.

Хотя позже крепость по приказу гавайского короля Камеамеа, придерживавшегося проанглийской ориентации, была русскими оставлена, но русско-гавайские связи на этом не оборвались.

Новое усиление обоюдного интереса наметилось в 1824 г. после смерти Камеамеа, когда многие в гавайских верхах увидели в отношениях с Россией возможность противостоять аппетитам англичан и американцев (78, 504){97}. [429] И если в реальной истории Россия не проявила к возможности установления протектората над тихоокеанским архипелагом ровно никакого интереса, то при декабристском правительстве, как уже говорилось, весьма активно интересовавшемся делами Российско-Американской компании и вообще восточным направлением, дела могли пойти в ином направлении.

Разумеется, Россия не стала бы присоединять острова в качестве губернии или провинции, но между ними возникли бы отношения сюзерена и вассала.

Гавайи остаются фактически независимым королевством, разве что посылая одного или нескольких представителей в российский парламент. Но этот протекторат раз и навсегда прекращает попытки других держав присоединить архипелаг к своим владениям. Заодно русские купцы вытесняют с островов иноземных конкурентов.

Примерно в конце 40-х — начале 50-х гг., воспользовавшись прогрессирующим ослаблением Китая, правительство России осуществляет присоединение обширных незаселенных земель в Приморье и на Дальнем Востоке.

Кроме того, на восточных рубежах Россия вполне могла включить в свой состав и Монголию, причем опять-таки без всякой войны, — ведь российская династия могла считаться находящейся в родстве (хотя и весьма отдаленном) с Чингисханом.

Когда в 1848 г. в Австрийской империи вслед за другими странами Европы вспыхивает революция и провозглашается независимость Венгрии, Россия вовсе не бросается кровью своих солдат спасать трон Габсбургов.

В нашей истории, в полном соответствии с бредовыми идеалами Священного -Союза, которые к тому времени в Европе, кроме него, никто уже не воспринимал всерьез, Николай I подавил венгерскую революцию, чем фактически спас от исчезновения страну, всегда бывшую враждебной России (23, т. 2, 304).

Ныне, напротив, Россия, пользуясь удобным случаем, двинула войска в Галицию и Карпатскую Русь и объявила их частью своей территории. [430]

При этом никакого сопротивления, кроме отдельных выступлений немногочисленных польских повстанцев, не наблюдается. Благодаря давней отмене крепостного права и широким национальным правам украинцев на Российскую империю в галицких землях давно смотрят с надеждой.

Австрия, естественно, не в состоянии вернуть себе прежние владения силой — ей и с Венгрией не справиться в одиночку. Тем более что одновременно с мадьярами активные действия начинают поляки, присоединяя Кракоз и Силезию, успешно изгоняя оттуда совершенно деморализованные австрийские части. Австрийские войска ведут боевые действия и в Италии. Австрии удается удержать за собой, и то не без труда, только чешские земли — Богемию и Моравию, а кроме того, Каринтию и Штирию, а также Хорватию, где были сильны настроения в пользу отделения от Венгрии, частью которой она на тот момент была.

Это радикально изменяет обстановку на юго-западных рубежах России.

Австрия уже не представляет никакой угрозы (между ней и нашей страной не существует даже общих границ), скатываясь до положения второразрядного европейского государства наподобие Бельгии или Дании.

Возникшая Венгерская республика, включающая в себя, кроме чисто венгерских земель, Трансильванию и Словакию, становится естественным союзником России, несмотря даже на то, что в Венгрии многие склонны считать «своими» все земли, ранее принадлежавшие древнему Венгерскому королевству, включая и Закарпатье.

Придерживаясь в основном изоляционистской политики, Россия тем не менее не отворачивается от Европы, стремясь найти надежного союзника в нарастающем противостоянии с Англией из-за «восточного вопроса» — отношений с Турцией. И таким союзником вполне могла бы стать Франция.

Ведь в свое время Николай I откровенно близорукой, ориентированной на восстановление у власти Бурбонов политикой [431] оттолкнул от себя Францию, хотя император Наполеон III предлагал России достаточно выгодный союз.

Могущество России настолько велико, что Британии не удается создать антирусскую коалицию.

В результате этого Крымская война просто не состоялась. В русско-турецкой войне 1854–1855 гг. Россия в очередной раз громит своего южного соседа и присоединяет значительную часть турецкой территории, на Кавказе — Карскую область и Батум, одновременно закрепляя свое доминирующее влияние в Валахии и Молдавии (последняя вообще могла быть включена в состав Российской империи на правах державы).

При наиболее благоприятном развитии событий Османская империя могла быть окончательно сокрушена, и Стамбул вновь стал бы Константинополем (другой вопрос — так ли уж нужно это было России?).

Начало шестидесятых годов XIX столетия. Те, кто четверть века назад занимал во главе революционных частей Киев, Одессу и Полтаву, кто выходил на Сенатскую площадь, еще совсем не стары — иным чуть больше пятидесяти. Они возглавляют губернии и земли великой и процветающей державы, чьи владения протянулись от Гавайских островов, Арала, Калифорнии и пустыни Гоби до Закарпатья, Дуная и Лапландии; командуют дивизиями и корпусами, заседают в министерствах и парламенте... Живы и Пушкин, чей убийца даже не попал в Россию (с какой это стати принимать на службу в русскую гвардию нищего французского эмигранта с сомнительными сексуальными наклонностями?), и Лермонтов, не сосланный на Кавказ и стяжавший себе славу русского Байрона.

Выросло целое поколение людей, не знавшее ни крепостного рабства, ни кнута, из его среды уже вышли молодые талантливые писатели, художники, ученые, чьи творения и открытия заставили говорить о себе мир.

Творческий гений русского народа получил возможность сполна раскрыть себя. XIX в., как справедливо отметил [433] Буровский (да и не он один), для России «век погубленных, утраченных возможностей» (10, 468), превращается в век возможностей реализованных, сполна осуществленных — в подлинно Золотой век. Весь дальнейший путь страны — до начала еще далекого XX в. и дальше — видится хотя и далеко не беспроблемным, но по крайней мере ясным и прямым.

Было бы все именно так уж хорошо? Так вполне могло быть...