Триумф Наполеона

Когда рассматриваешь внимательнее время, именуемое историками эпохой наполеоновских войн, невольно приходит мысль, что все это одна-единственная война, длившаяся без малого два десятилетия с краткими перерывами. Война, полыхавшая на пространстве от нильских берегов до датских проливов, война, которая, быть может, заслуживает титула самой первой мировой войны.

Война, обязанная своим существованием лишь одному человеку — Наполеону Бонапарту.

Выходец из дикой и бедной провинции, лишь недавно присоединенной к Франции, в которой он в юности видел ненавистного захватчика родной Корсики, стал неограниченным [361] повелителем этой сильнейшей, на континенте державы (28, 10). Из раздираемой смутами мятежной республики Франция под его властью почти мгновенно превратилась в благопристойную стабильную империю, где все слои населения были, в общем и целом, довольны своим положением. Именно Наполеон создал ту систему государственного управления, которая обеспечивала устойчивость его империи буквально до последних дней ее существования. Более того, ее сочли разумным и полезным сохранить в неприкосновенности даже вернувшиеся к власти Бурбоны, и во многом она существует до сего дня.

В год его воцарения Францию осаждали со всех сторон сильные противники, объединенные ненавистью к революции, и исход этой борьбы многим казался предрешенным. К концу наполеоновской эпохи французская армия вошла во все столицы врагов, не исключая и Москвы.

Проучившийся всего год в военной школе, он без особого, казалось, напряжения разбивал в пух и прах маститых генералов и фельдмаршалов, обращая в бегство армии, считавшиеся лучшими в мире.

Менее чем за двадцать лет Наполеон лично дал более шестидесяти больших и малых сражений, то есть едва ли не больше, нежели до него все великие полководцы, вместе взятые, за вычетом одного только Чингисхана. Из них он проиграл лишь три.

Европа за каких-то девять лет превращается в скопище подчиненных французской военной деспотии государств и территорий — от рабски зависимых колоний и полуколоний до послушных вассалов, которым может кое-что и перепасть от хозяйских щедрот (28, 172).

Дипломатические таланты Наполеона были не меньше военных и административных; он не только не уступал в этом своему министру иностранных дел — знаменитому Талейрану, но даже кое в чем и превосходил его. Все основные руководящие принципы и идеи, все направления внешней политики вырабатывал сам Бонапарт, он же зачастую претворял [362] их в жизнь, лично проводя самые ответственные переговоры.

Достаточно вспомнить то, как блестяще ему удалось привлечь на свою сторону Павла I, без особого труда добившись его разрыва с антифранцузской коалицией и заключив с ним военный союз, направленный против Англии.

Он покровительствует наукам, осыпая милостями астрономов, математиков, физиков, химиков. Именно ему Франция во многом обязана расцветом науки и техники, происходившим в ней в XIX в. Хотя можно услышать мнение, что его интересовали чисто утилитарные результаты научной деятельности, тем не менее не кто иной, как Наполеон, весьма способствовал прогрессу такой достаточно отвлеченной дисциплины, как египтология.

В Европе почти не было страны, с которой император хоть один раз не повоевал бы.

Наполеон побеждал всех своих противников, одного за другим, вновь и вновь — и вновь и вновь не достигал цели{84}.

Ведь — это не всегда помнят — главным противником Наполеона были не Пруссия и не Австрия и даже не Россия, тем более что с последней у Франции не было практически каких-либо взаимоисключающих интересов, и уж [363] точно не карликовые королевства и герцогства Германии и Апеннин. Главным врагом Бонапарта была Британская империя (28, 125). Именно она в конечном итоге стояла за всеми четырьмя антифранцузскими коалициями, именно она финансировала войну континентальных монархов с Францией. Ибо, с точки зрения жизненных экономических и политических интересов Англии в их неразрывной взаимосвязи, могущественная Франция, самодовлеюще господствующая на континенте, означала ни много ни мало тотальный крах.

Речь шла именно об этом — будет ли первой державой мира Франция или Англия. И именно это с неизбежностью толкало Англию к войнам с сильнейшей в Западной Европе на тот момент страной, вне зависимости — правили ли в ней Бурбоны, Конвент или Бонапарт. И только с окончательным решением этой проблемы исчезла почва для англо-французского противостояния.

«Вся война... между Англией и Францией... рассматривалась и в Англии и во Франции как война английских купцов и промышленников... с французскими...» (28, 128).

И хотя наполеоновской Франции приходилось бороться с коалицией слабейших в сравнении с ней во всех отношениях государств, дело было в том, что во главе этой борьбы стояла экономически передовая и наиболее развитая в промышленном отношении держава — Англия. Как не без иронии подметил видный советский историк Е. Тарле, «...Англия долго и успешно пользовалась услугами... отсталых феодальных монархий... вооружала их на свой счет и своими ружьями... точь-в-точь как... за сорок лет до того ирокезов и другие индейские племена» во время войны в Канаде (28, 124). И к сожалению, в числе европейских «индейцев» была и Россия.

В 1803 г. Бонапарт попытался осуществить высадку на Британских островах. В Булони на берегу пролива, разделяющего Англию и Францию, был организован грандиозный военный лагерь, где формировалась армия вторжения. Во всех французских портах готовили суда для [364] будущего десанта и спешно строили новые. Английский флот его совершенно не пугал. Голландия и Испания, находящиеся в вынужденном союзе с Бонапартом, должны были выставить свои воинские контингенты и флоты. Таким образом, Франция на тот момент превосходила англичан на море если и не качественно, то уж, несомненно, количественно. Кроме того, он имел основания рассчитывать на флот Датского королевства, тоже склонявшегося к союзу с Францией. Предполагалось, что десантная армада возьмет на борт сто пятьдесят тысяч отборного войска (и это не считая шестнадцати тысяч моряков), девять тысяч лошадей и триста пятьдесят орудий. Для защиты от англичан на западном побережье Франции Наполеон организует гибкую и хорошо продуманную оборону, состоящую из многочисленных полевых укреплений и «летучих» береговых батарей, предназначенных для быстрой переброски в наиболее опасные места (28, 130; 97, 117). «Мне нужно только три дня туманной погоды — и я буду господином Лондона». Позднее историки, и прежде всего британские, посвятили немало страниц развенчиванию этого плана. И впрямь он во многом напоминал авантюру. Однако в тот момент Англия была не на шутку встревожена. Против Наполеона был спешно организован очередной заговор, но его быстро разоблачили. Тогда британский премьер-министр Питт, не жалея миллионов фунтов стерлингов, принялся лихорадочно сколачивать новую коалицию. Между тем положение складывалось угрожающее — к лету 1805 г. первоклассно вооруженная, огромная армия, сосредоточенная в булонском лагере, ждала только пресловутого тумана, чтобы погрузиться на суда. Но последовал удар с тыла — вспыхнула война между Наполеоном и силами третьей коалиции, закончившаяся для нее поражениями под Ульмом и Аустерлицем. Однако вторжение было сорвано, чего единственно и добивались англичане в этой войне. Вдобавок 21 октября 1805 г. в ставшем знаменитом сражении у мыса Трафальгар англичане полностью уничтожили не ожидавший [365] их нападения испано-французский флот. Франция мгновенно утратила то зыбкое преимущество на море, которое едва-едва получила.

В войне 1806 г. Наполеон меньше чем за три недели сокрушает Пруссию, заняв три четверти ее территории и войдя без единого выстрела в капитулировавший Берлин. Его победа была как никогда сокрушительной и полной. Страна с армией, считавшейся едва ли не лучшей в Европе, и великолепно организованным государственным аппаратом была фактически ликвидирована. Упадок духа еще недавно кичливых пруссаков дошел до крайности. Известен факт, что одна из крепостей с гарнизоном почти в пять тысяч человек сдалась четырем ротам пехотинцев, не имевшим артиллерии. Даже египетские мамлюки и опереточные армии итальянских королевств оказали более активное сопротивление французам, нежели прусское воинство. После этого вся Германия была поставлена на колени, многочисленные герцоги, короли и курфюрсты наперебой шлют изъявления в полной покорности (28, 171).

Наполеон дважды (до 1812 г.) воюет с Россией и оба раза побеждает. От Пруссии по Тильзитскому миру оставлены лишь четыре провинции из прежних двенадцати. Он повелевает огромной империей. В ее состав, кроме собственно Франции — «старых департаментов», входят Бельгия, более половины германских земель, север Италии и даже Ионические острова вместе с частью адриатического побережья — так называемые Иллирийские провинции. Он фактический повелитель Швейцарии и король Италии. Саксонский и баварский монархи — его покорные вассалы, не говоря уже о тех землях, где на престол посажены его родственники либо бывшие маршалы, как, например, в Швеции и Неаполе. Австрия, лишившаяся после многочисленных поражений четверти населения и лучших земель, молча покоряется, ибо превращена, по меткому выражению историка, в «конгломерат территориальных обломков» (28, 231). Наполеон может делать с [366] запуганной, трясущейся от благоговейного страха Европой все, что ему заблагорассудится. Венценосные особы раболепствовали перед бывшим корсиканским лейтенантом до полной потери человеческого достоинства. Стоило ему приказать, и испанский король беспрекословно выделил в его распоряжение пятнадцать тысяч солдат. На отнятых у Пруссии немецких землях создано так называемое Вестфальское королевство, куда королем назначен брат Наполеона Жером. На польских — Великое герцогство Варшавское, где управляет верный его союзник — саксонский король (28, 195).

Но подчеркнем — все эти победы и достижения ничем не могут помочь Франции в главном — в борьбе с туманным Альбионом. Потерпев неудачу в попытке сокрушить британскую мощь на поле боя, Бонапарт решает пойти другим путем. В 1806 г. в захваченном Берлине он издает декрет о континентальной блокаде, запрещавший торговлю какими бы то ни было английскими товарами.

Цель — полностью лишить ненавистный остров рынков сбыта и сырья, тем самым удушив экономически, и обречь на всеобщий развал, хаос и капитуляцию.

Во все вассальные и полувассальные государства тут же разослано повеление: присоединиться к блокаде.

Не нужно было обладать великим государственным умом, чтобы понять — сие не что иное, как заявка на европейское (фактически на мировое) господство. Ведь реализовать его можно только в случае, если вся Европа прямо или косвенно попадет под наполеоновский контроль (28, 175).

Проводя континентальную блокаду в жизнь, император действовал так же решительно и непреклонно, как и во время любой из своих войн (да, собственно, это и была война). Достаточно привести только один пример. В 1804 г. Наполеон назначил своего младшего брата Людовика королем Голландии. Заняв трон, Людовик, самый, пожалуй, умный из всего сонма многочисленной родни французского государя, видимо, принял свое королевское положение всерьез. [367]

Осознавая, насколько важна для его новых подданных торговля с Англией, стал сквозь пальцы смотреть на контрабанду. Не долго думая Наполеон сместил своего брата; королевство же просто упразднил, присоединив его земли к империи.

Но континентальная блокада оказалась той войной, которую Бонапарт если и не проиграл вчистую, то уж, во всяком случае, не выиграл. В условиях полного господства британского флота на море и огромной длины береговой линии Европы эффективная борьба с контрабандой была невозможной. Вдобавок немалая часть английских товаров доставлялась под видом американских на американских же судах. Немало их попадало в Европу и через Россию. Наконец, война и блокада начали бить не только по европейскому хозяйству, но и по экономике самой Франции, лишая ее мануфактуры сырья, а товары — сбыта{85}. Более того, последствия блокады и почти двадцатилетних войн породили жестокий экономический кризис 1811 г., и во Франции начались волнения среди лишенных работы и хлеба бедняков. «Я боюсь этих восстаний, вызванных отсутствием хлеба; я меньше бы боялся сражения против армии в 200 тысяч человек» — так оценил обстановку сам Наполеон (28, 231).

Было очевидно, что войну надо заканчивать, или дело обернется катастрофой.

«Император Запада» напряженно ищет выход. И находит. Уже с 1810 г. Наполеон исподволь стал готовиться к войне с Россией. Что подвигло его именно на этот шаг, и какие цели он ставил?

Ведь Бонапарт не собирался присоединять Россию к Франции (он вовсе не был сумасшедшим), особенно учитывая то, что даже разбитую вдребезги Пруссию он не превратил в провинцию своей империи. В его намерения не [369] входило и восстановление Польши в прежних границах — дальнейшие события ясно покажут, что для императора Франции «польский вопрос» — всего лишь одна из разменных карт (29, 65).

Причиной было убеждение (не сказать, что совсем необоснованное), что с разгромом России и утратой единственного союзника Англия капитулирует.

Тем более что континентальная блокада начала все же приносить некоторые плоды: усложнялось внутреннее положение Англии, росла безработица, и каждый день приходили известия о разорении купцов и промышленников, о самоубийствах лишившихся всего в одночасье вчерашних богачей. И — что особенно должно было радовать владыку Франции — разрасталось народное недовольство, ширилось движение рабочих-луддитов, уничтожавших машины, по их мнению лишавших их работы, и убивавших фабрикантов. Движение это охватывало целые графства. Одним словом, французы имели немалые основания ожидать относительно скорого конца ненавистной Британии (28, 219).

«Через три года я буду господином всего мира», — заявил Наполеон в ответ на робкое предостережение одного из генералов относительно опасности войны с Россией.

Все десять с лишним лет, прошедших с начала века, Россия по воле императора Александра пыталась играть неблагодарную роль «спасителя Европы от Наполеона»{86} (23, т. 1, 196).

И действительно — при беспристрастном рассмотрении ситуации совершенно непонятно, ради чего сражалась и умирала русская армия под Прейсиш-Эйлау и Аустерлицем, ради чего, всякий раз терпя поражения, вновь и вновь Россия возобновляла эту войну? [369]

Тут смешались многие причины — и мистицизм Александра, и его, если можно так выразиться, монархический романтизм, и необыкновенно сильное влияние иностранцев на политику двора (прежде всего немцев, стремившихся решить проблемы той же Пруссии за счет русской крови), и даже, если верить некоторым источникам, причины сугубо интимного свойства{87}.

Понадобилось полное поражение русской армии в кампании 1806–1807 гг., чтобы отрезвить (до некоторой степени) русского императора, побудив его заключить Тильзитский мир.

И вот именно теперь, когда ситуация радикально изменилась и в Петербурге вздрагивают при мысли о новой войне с дьявольски удачливым корсиканцем, этой войны захотел Наполеон.

Желание это было продиктовано стремлением к тому, чтобы в Европе уже не осталось никого, имеющего хотя бы условную самостоятельность, а вовсе не какой-то угрозой со стороны России (прочно, казалось, увязшей в шестилетней войне с турками). Именно этим и объясняется его самоубийственный выбор.

А уж после поражения России, рассуждали в Париже, Англия просто не сможет продолжать сопротивление (29, 31).

И еще одно обстоятельство толкало его к этой войне едва ли не в большей степени — именно через Россию (и с ее помощью) он собирался вторгнуться в Индию (28, 106; 13, 274).

Но просто так, ни с того ни с сего начать войну, что с легкостью мог сделать Первый Консул революционной Франции Бонапарт, для императора Наполеона было, как бы это лучше выразиться — неприлично, что ли?

И Наполеон начинает искать предлог. Он регулярно вызывает к себе посла России в Париже князя Куракина и обрушивает [370] на него обвинения, претензии и угрозы, на которые ни посол, ни Петербург внятно ответить не могут, не понимая, в чем тут дело (29, 29).

Только спустя какое-то время приходит осознание того, что все французские придирки можно свести к сакраментальному «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Происходившее вызывало недоумение даже у его маршалов и сановников, не говоря уже о простых французах, — чего ради императору желать очередной большой войны, стремясь нарушить столь выгодный мир?

Но гениальному полководцу (может быть, самому гениальному в истории человечества) взбрело в голову пойти на Лондон через Москву.

Он имел, казалось, все основания рассчитывать на победу. Он располагал более чем шестисоттысячной армией, мог пополнить ее хоть и не очень надежными, но достаточно многочисленными контингентами стран покорной ему Европы, точно так же как материальные ресурсы почти всей Европы были к его услугам. Умение и талант его полководцев были хорошо известны. На его стороне выступили оба прежних союзника Петербурга, за интересы которых было пролито немало русской крови, — Австрия и Пруссия (хотя их армии и приняли участие в войне, но никакой пользы Бонапарту не принесли). За участие в русском походе Пруссия даже пыталась выклянчить у Бонапарта Курляндию (29, 41).

И хотя о русских солдатах и офицерах повелитель Франции по предыдущим войнам был достаточно высокого мнения, но русский генералитет ни во что не ставил, за исключением Кутузова да еще Багратиона (как выяснилось позже, напрасно) (28, 259).

Кроме того, благодаря широкой шпионской сети (хотя агентов класса Талейрана в его распоряжении, разумеется, не имелось) он знал, что Россия лихорадочно пытается подготовиться к войне, но весь характер этих приготовлений свидетельствовал, что русские тем самым только облегчат ему дело. Вышеупомянутые приготовления вели [371] прусские советники, пользовавшиеся полным доверием царя и планировавшие войну по своим старым рецептам, а значит, бояться было нечего. Вдобавок значительные силы русской армии скованы на турецком театре военных действий (23, т. 1, 247).

И разумеется, он не предполагал, что может столкнуться со всенародным сопротивлением, хотя уже имел в этом отношении печальный опыт испанской кампании.

Двадцать четвертого июня 1812 г. великая армия перешла границу Российской империи. Одновременно войну России объявили Пруссия и Австрия — и это при том, что до того они совсем недавно планировали новый совместный с ней поход против Франции.

Далеко не все сподвижники Бонапарта разделяли его стопроцентную уверенность в успехе, но никто не предполагал, что не пройдет и полугода, как шестисоттысячная великая армия перестанет существовать.

«Рок влечет за собой Россию, ее судьбы должны свершиться» — так обратился он к солдатам в приказе о начале войны. В этот день и впрямь решилась судьба, но, как выяснилось совсем скоро, судьба самого императора.

С самого начала все пошло не так, как он задумывал. Не удалось разбить русские части, навязав генеральное сражение вблизи границы; не удалось разгромить порознь корпуса Барклая-де-Толли и Багратиона. Русские генералы оказались не такими уж бездарными. Русская армия буквально в последний момент выскользнула из мышеловки пресловутого дрисского лагеря, где ее ожидал неизбежный разгром (23, т. 1, 348).

Наконец, незадолго до Смоленской битвы Россия заключила мир с Турцией и получила возможность перебросить против Бонапарта свежие части.

Зато у Наполеона появился могучий союзник — непреодолимый и усиливающийся буквально с каждым новым известием страх, перерастающий в настоящий ужас, охватывавший верхи русского общества. Двор и ближайшее [372] окружение царя все более погружались в состояние, близкое к панике.

Многие, несмотря на явную гибельность подобного решения (именно такого развития событий как раз и добивался Наполеон), требовали дать генеральное сражение, возможно, движимые характерным для напуганных людей ощущением того, что лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Главнокомандующего — Барклая-де-Толли, всеми силами этому сопротивлявшегося, открыто обвиняли в измене.

Между тем в гуще простого народа, и не только среди крестьян, но и среди солдат, слухи ходили самые разные. Вплоть до того, что сам Александр тайно просил Наполеона войти в Россию и помочь ему освободить крестьян. Или даже что Наполеон — не кто иной, как сын Екатерины II, идущий занять будто бы принадлежащий ему по закону трон. Во многих местах в тыловых губерниях происходили крестьянские волнения, зачастую весьма серьезные (28, 280).

Отчасти и поэтому — из страха вручить крепостным крестьянам оружие — всенародное ополчение, на которое возлагались немалые надежды, так и не было по-настоящему созвано.

Потом было назначение Кутузова, Бородинское поле, ставшее по праву знаменательной вехой в истории, хотя не одно оно решило судьбу наполеоновской империи; и вступление победителя в почти покинутую жителями Москву{88}.

Стремясь побудить Александра к заключению мира, Наполеон из взятой Москвы грозится отторгнуть у России и [373] передать Польше земли чуть ли не до Москвы, а на Дону учредить ни много ни мало «казачье королевство» (?!) (6, 20).

Он даже обдумывает вопрос о том, чтобы принять декрет об освобождении крепостных крестьян, однако, по его собственным словам, будучи якобы ненавистником всяческих революций, а скорее всего страшась стихии всеобщей крестьянской войны, от этой мысли отказался.

Тем временем «в Петербурге после сдачи Москвы царила паника: там начали уже складывать вещи и уезжать. Больше всех торопилась Мария Федоровна... Она хотела скорого заключения мира. Константин хотел того же, Аракчеев .оробел и тоже очень хотел мира» (28, 285). Более того, к миру склонялся в принципе и сам Кутузов.

Один лишь Александр все это время проявлял упрямую и внешне непонятную твердость, которую потом сочтут за прозорливость, и категорически отвергал любые переговоры. Трудно сказать, какими соображениями руководствовался он в этот момент, если, несмотря на всю тяжесть обстановки и кажущуюся ее безнадежность, отверг саму возможность примирения с завоевателем. Не исключено, что российский император из каких-то своих источников, быть может, даже от агентуры из окружения Наполеона (того же Талейрана), был хорошо осведомлен о плачевном положении французской армии и ее стремительном разложении.

19 октября Наполеон приказывает начать отступление из Москвы.

Дальнейшее было только растянувшейся на два с половиной года агонией: и «Битва народов» под Лейпцигом, и еще 87 сражений с силами коалиции, и «Сто дней», и Ватерлоо, хотя чаша весов не раз еще как будто склонялась в пользу Наполеона.

А каким бы путем пошла история, прими русский император мирные предложения императора Франции?

Рискуя быть обвиненным в отсутствии патриотизма, автор все же склонен полагать, что почетный мир с Бонапартом на тот момент был бы не самым худшим выходом. [374]

Пожалуй, любой, какой угодно пристрастный суд истории, заключи Александр тогда мирный договор, оправдал бы царя.

Более того, на этот раз автор готов отчасти согласиться с А. Бушковым, что переход России, пусть и вынужденный, на сторону Бонапарта мог сулить по крайней мере не меньшие потенциальные выгоды, нежели продолжение борьбы с ним. Во всяком случае, автору совершенно не понятно, почему положение, когда сильнейшей державой мира оказалась бы Франция, было менее предпочтительным, нежели реально сложившееся английское первенство (12, 454). И кроме того, были бы сохранены жизни сотен тысяч русских солдат, погибших за освобождение Европы от «корсиканского чудовища». Освобождения, от которого Российская империя не получила никаких выгод.

Итак, прочтя послание Наполеона с мирными предложениями, Александр после тяжелых раздумий, под влиянием своего окружения и семьи (не в последнюю очередь матери — вдовствующей императрицы) дает согласие на начало переговоров. В конце концов, рассуждает царь, он сделал все, что мог, и не его вина, что провидение оказалось не на его стороне.

Получив утвердительный ответ из Санкт-Петербурга, Наполеон I, уже обеспокоенный осложнившимся положением своей армии, буквально просиял.

И вскоре в почти сгоревшей Москве французский монарх принимает делегацию монарха российского.

С трепетом ждут ее члены условий мира, которые продиктует им «император Запада».

Но они оказываются достаточно милостивы — границы России остаются в основном прежними.

«Польская партия» при французском дворе во главе с маршалом Жозефом Понятовским пытается возражать, но Бонапарт быстро ставит ее на место, недвусмысленно давая понять, что воюет вовсе не во имя восстановления польской империи, а во имя возвеличивания французской.

Не забывает Наполеон и о чисто меркантильных интересах французских купцов и фабрикантов. По его настоянию [375] этим же мирным договором отменяется таможенный тариф, введенный императором Александром в 1810 г., в соответствии с которым очень высокими пошлинами облагались ввозимые из Франции товары, и прежде всего предметы роскоши — шелка, бархат, дорогие вина и т.д.

И едва ли не самое главное условие мира — Александр I берет на себя обязательство участвовать в давно задуманной французской экспедиции против британских владений в Индии (13, 272).

Что касается территориальных утрат, то для Российской империи они ограничиваются лишь Белостокским округом (кстати, не так давно отданным ей все тем же Бонапартом) и, возможно, Вильно. Они присоединяются к герцогству Варшавскому, вскоре после Московского мира получившему независимость, разумеется, в рамках наполеоновской системы, — и это все, чем вынуждены довольствоваться поляки. Зато в составе России остается Восточная Галиция (нынешняя Тернопольская область), по результатам Венского конгресса 1815 г. обмененная на австрийскую часть Польши, России совсем не нужную (23, т. 2, 17).

Итак, мир подписан, и в конце осени 1812 г. наполеоновская армия, уменьшившаяся, надо отметить, в числе более чем на две трети, форсированным маршем покидает оказавшуюся столь негостеприимной Россию. После нее остаются разграбленные и разоренные усадьбы и деревни, уничтоженные пожарами Москва и Смоленск, поля сражений с десятками тысяч трупов, что лежат непогребенными уже не первый месяц.

Что же дальше?

Начнем с обстановки в верхах.

В высшем обществе незамедлительно по окончании войны происходит глубокий раскол. Одна его часть, и без того придерживавшаяся пораженческих настроений, теперь полностью повергается ниц перед Наполеоном.

В этой среде пышным цветом расцветают доходящий до самоуничижения комплекс неполноценности, полный отказ от российской самоидентификации, своего рода стремление [376] окончательно стать французами если не по крови, то по духу. В чем-то повторяется ситуация начала предшествующего века, петровской и послепетровской эпохи, с той разницей, что на место немцев и всего немецкого ставятся Франция и французы (в то время как немцы, и прежде всего пруссаки, теряют последние остатки уважения в глазах русской публики и позиции при дворе).

Попутно в этой же среде возникает самый настоящий культ личности Бонапарта.

Другие, напротив, испытывают к победителю жгучую ненависть, и пусть и не мечтают о реванше на поле битвы, пытаются хоть как-то отыграться. Они призывают к искоренению французского влияния в культуре, языке, общественной жизни, запрещают у себя дома разговаривать по-французски (полузабытый высшим обществом родной язык снова входит в моду). В печати появляются многочисленные литературные памфлеты и газетные статьи, зло третирующие галломанство.

Немалая часть, прежде всего наиболее образованные и мыслящие представители дворянских верхов, особенно те, кто всегда был сторонником союза с Бонапартом, полагают, что необходимо извлечь из поражения уроки и трезво проанализировать, что именно способствовало неудаче России и что обеспечило победу противнику.

Возглавить их вполне бы мог спешно возвращенный из ссылки Михаил Сперанский — не исключено, что Наполеон, высоко ценивший его таланты, мог бы «порекомендовать» Александру вернуть опального министра (подобно тому, как в реальности сам Александр «порекомендовал» бывшего одесского губернатора де Ришелье на пост премьер-министра бурбоновской Франции) (6, 111).

Однако господствующим настроением в отношении победителя является страх. И не имеет значения, замешен ли он на подобострастии и преклонении или на ненависти. Страх, что Наполеон сменит мимолетную милость на гнев и вновь нападет на Россию, объявив при этом об отмене крепостного права, чтобы взбунтовать мужиков. Страх, что он [377] решит восстановить Речь Посполитую в границах до Киева и Смоленска. Страх, что он, вызвав к себе Александра, арестует и низложит его и всю династию, посадив на престол кого-нибудь из своих родственников или маршалов, при этом насильственно выдав за него замуж великую княжну Анну Павловну, в чьей руке было не так давно отказано ему (28, 228).

Раскол в верхах, и прежде всего в царском окружении, еще больше усиливается.

Военные сваливают друг на друга вину за поражение, раздувают малейшие ошибки, совершенные оппонентами, при этом выпячивая свои заслуги. Задним числом, в воспоминаниях, докладных записках и просто в салонных разговорах, они все без исключения побеждают Бонапарта.

Припоминают, разумеется, и историю с неудавшимся сватовством французского императора к сестре царя. Вдовствующую императрицу Марию Федоровну открыто обвиняют в том, что именно ее неуступчивость привела страну к войне.

Если и после прежних, не столь тяжелых поражений престиж Александра сильно падал и придворные острословы, не стесняясь, отпускали шуточки относительно тильзитской и эрфуртской «Орды», куда-де царь ездил на поклон, то после Московского мира на российского императора окончательно стали смотреть как на простого вассала Наполеона.

Власть в меру сил реагирует на происходящее в высшем слое в извечном российском духе «разобраться как следует и наказать кого попало».

Отставка и опала ожидают Барклая-де-Толли, а вместе с ним и еще многих генералов, прежде всего тех, кто носил немецкие фамилии. На них официально возложена вина за поражение России и потерю Москвы. Из России изгнаны многочисленные прусские генералы и политические деятели (таково одно из негласных требований все того же Московского мира). Впрочем, в свете проигранной войны все это вполне объяснимо. [378] Пользуясь удобным случаем, Александр I отделывается от Бенигсена, Палена и других участников убийства Павла.

Многие патриотически настроенные военные открыто обвиняют русского императора в малодушии, резонно отмечая, что существовала реальная возможность нанести французам поражение.

Более того, Александр даже получает анонимные письма с угрозами и напоминаниями о судьбе его отца (28, 207).

Не исключено, что из этих настроений родились бы первые тайные офицерские организации — предтечи движения, аналогичного декабристскому.

Но к подобным мнениям мало кто прислушивается: одни готовы пресмыкаться перед Бонапартом, другие радуются, что Россия вышла из этой войны с минимальными жертвами.

Так складывается ситуация в высшем обществе. А что же остальное население?

Среди простого народа реакция на поражение в войне совершенно иная. Прежде всего, как и в верхах, заметно снизился престиж царской власти, хотя и по совершенно другим причинам.

Конечно, Российской империи и до того случалось вести неудачные войны, а последние десять лет так и вообще русская армия терпела от Наполеона одно поражение за другим.

Но на этот раз ситуация радикальным образом отличается от той, что была после Аустерлица и Шенграбена. Впервые за двести лет — со времен Смуты 1600–1612 гг. и польско-шведской интервенции — враг не только оккупировал огромные территории России и даже захватил одну из столиц, но и покинул страну неотмщенным, более того — триумфатором.

В массах происходит глухое брожение. Слышатся разговоры, что-де «немцы» продали православную Русь «истребителю христианства» «предтече Антихриста», «слуге Синедриона» и «врагу веры Христовой» (так или примерно [379] так именовался Наполеон в посланиях Святейшего Синода начального периода войны) (28, 184, 267).

Но главное даже не это. Крестьяне, успевшие отвыкнуть за время войны от помещичьей власти, мягко говоря, не слишком 'радостно воспринимают возвращение прежних хозяев. Вдобавок многие из них с оружием в руках боролись с захватчиками, защищая отечество и царя.

Дворяне пытаются «исправить» положение с помощью порок и прочих репрессивных мер. В стремлении улучшить свои порядком пошатнувшиеся дела они повышают оброк и усиливают барщину.

В лучшем случае крестьяне отвечают усилившимся бегством, в худшем — бунтами, в которых горят барские усадьбы. Попутно резко возрастает число разбойничьих шаек, во главе которых нередко становятся вчерашние партизаны. Можно предположить, что вскоре к их числу присоединились бы и начисто разоренные войной бедные дворяне и отставные офицеры. Так что персонажи, подобные пушкинскому Дубровскому или гоголевскому капитану Копейкину, имели бы неплохие шансы занять заметное место в русской литературе, изрядно потеснив всевозможных акакиев акакиевичей и раскольниковых.

Все происходящее усугубляется еще и тем, что на очищенной французами территории приходится заново, на пустом месте создавать государственную администрацию и налаживать управление. В таких условиях сполна проявляются некомпетентность, неразворотливость и бюрократизм российского чиновничества, так что невольно задумываются даже самые замшелые ретрограды.

В довершение всего имеет место глубочайший экономический кризис. Английских субсидий, которыми в значительной мере были покрыты убытки от войны 1812 г., нет и не предвидится — не готовящийся же совместно с Бонапартом поход на Индию финансировать! Рубль, уже после Тильзита упавший в четыре раза, теперь не стоит почти ничего. Да еще противник ввез в Россию огромное количество фальшивых ассигнаций. Это окончательно подрывает курс бумажных [380] денег и ввергает финансовую систему едва ли не в полную катастрофу. Даже всех недюжинных способностей графа Канкрина, министра финансов при Александре, не хватает, чтобы хоть как-то исправить положение.

Стремительно разворачивается и набирает силу процесс оскудения и разорения поместного дворянства. Не секрет, что непримиримая позиция, занятая господствующим классом России по отношению к Наполеону, объяснялась еще и тем, что навязываемая России континентальная блокада чувствительно била по их карману. Ведь именно за счет продажи сельскохозяйственных продуктов в Британию дворянство получало изрядную часть дохода (28, 207). Ущерб несет и купечество — контрабанда английскими товарами хоть и не прекратилась полностью, но весьма значительно уменьшилась. К тому же она стала заметно опаснее, поскольку, страшась наполеоновского гнева, русское правительство резко усиливает репрессии против нарушителей континентальной блокады. Полицейским и таможенным властям строжайше предписано преследовать и искоренять незаконный ввоз запрещенных товаров и жестоко преследовать виновных. Даже всемогущая прежде взятка поможет отныне далеко не всегда.

А хлынувший в Россию после Московского мира поток дешевых залежалых французских товаров наносит существенный удар как по немногочисленным и достаточно слабым отечественным производителям, так и по связанной с ним части русского торгового сословия.

Такова обстановка 1812–1814 гг. в нашем отечестве.

Теперь обратимся к международным аспектам выхода России из войны.

Европа, получив известие о том, что Наполеон одержал очередную победу (в которой, впрочем, мало кто сомневался), окончательно склоняет голову, надолго расставаясь с самой мыслью о возможности какого бы то ни было сопротивления. Только еще в Испании сражаются непокорные герильясы, да в Португалии держат оборону последние английские части. [381]

Уныние и безнадежность распространились в прежде надменной Британии после известия о подписании мира и окончательном переходе России на сторону Франции.

Лондонская биржа отвечает на известия из России тотальным падением курса ценных бумаг. По Англии, и без того жестоко страдавшей от континентальной блокады, прокатывается нарастающая волна банкротств. Десятки тысяч рабочих выброшены на улицу, что усугубляет становящуюся все более взрывоопасной ситуацию в низах общества.

А надо сказать, социальная обстановка в Британии начала XIX в. вовсе не была такой безоблачной, какой она рисуется читателям сентиментальных романов.

Продолжался процесс обезземеливания свободного крестьянства — только с 1770 по 1810 г. земледельческие общины Англии были лишены примерно четырех-пяти миллионов гектаров лучших угодий.

Условия жизни простых англичан — батраков, рабочих, матросов, подданных самой развитой страны мира — были много тяжелее, чем их собратьев в континентальной Европе. Вот свидетельство очевидца (одно из многих), наблюдавшего быт английской деревни: «Их жилища мало чем отличались от свинарников, и питаются они... не намного лучше, чем свиньи... За всю свою жизнь я нигде и никогда не видел столь тягостного человеческого существования... даже среди свободных негров в Америке» (12, 220).

Видные американские историки Чарлз и Мери Берд дают хорошую характеристику Британии эпохи XVIII — начала XIX в.

Страна «с варварским уголовным кодексом, ограниченной и нетерпимой университетской системой, государственной системой в виде пирамиды постов и привилегий, с презрением к мужчинам и женщинам, трудящимся на полях и в мастерских, с отказом массам в образовании, навязыванием государственной религии как диссидентам, так и католикам, с господством сквайров и священников в графствах, системой наследования по праву первородства, поддерживающей [382] господство поместного дворянства, с толпами голодных чиновников, пресмыкающихся перед королем ради постов, синекур и пенсий, и таким устройством церкви и государства, которое закрепило бы господство над массами этого нагромождения спеси и грабежа».

В 1760 г., в год вступления Георга III на престол, было 160 преступлений, за которые полагалась смертная казнь для мужчин, женщин и детей — без разбора. В 1820 г., когда сей монарх покинул мир, список вырос более чем на 100 пунктов. К рядовому солдату английских вооруженных сил относились хуже, чем к рабочему скоту, по отношению к нему проявлялась неслыханная жестокость и бесчеловечность, подобная той, что господствовала в прусской армии (104, 447).

А жизнь рядовых моряков прославленного английского флота не так уж сильно отличается от участи галерников, не зря же вербовщикам приходилось сплошь и рядом действовать обманом, спаивая кандидатов. И это при том, что в описываемые времена, когда, по поговорке «О собаке заботились больше, чем о моряке», в военный флот шли практически одни только отчаявшиеся бедняки (97, 99). Добавим, что в британском флоте пропасть между офицерами и простыми матросами была едва ли не самой глубокой в мире.

В разных местностях Соединенного королевства происходили многочисленные аграрные беспорядки. Недовольство ширилось и среди городской бедноты.

Неспокойно было и в Шотландии, не говоря уже о самой старой британской колонии — Ирландии.

Достаточно вспомнить ирландское восстание 1795 г., вдохновленное во многом французскими событиями. Хотя его жестоко подавили, но сотни тысяч ирландцев по-прежнему готовы были выступить с оружием в руках против ненавистных саксов.

Происходили и волнения матросов военного флота — гордости и главной защиты островной империи.

В подобных условиях поражение Англии становится практически неизбежным. [383]

Кое-кто заговаривает о необходимости заключения мира, но голоса эти быстро смолкают. Всем ясно, что «французский Цезарь» на этот раз не успокоится, пока окончательно не раздавит Англию, да так, чтобы она уже не возродилась.

Пережив короткий период отчаяния, английские верхи принимают решение сражаться до последней возможности в надежде то ли на чудо, то ли на удачный поворот судьбы.

Прежде всего англичане пытаются выяснить обстановку в побежденной России на предмет, насколько сильны настроения в пользу реванша и нельзя ли, пользуясь ими, вновь подвигнуть Россию на войну. Ведь удавалось же это в отношении Австрии, не раз терпевшей тяжелые поражения, но тем не менее вновь и вновь обращавшей оружие против французов. Когда же выясняется, что Александр не настроен искушать судьбу, у обитателей Виндзорского замка невольно возникает мысль о замене несговорчивого царя на кого-либо из его родни. Однако, возможные попытки составить заговор неудачны: рядом с государем всея Руси не продажные интриганы Пален и Бенигсен, а безупречно верный слуга и человек железной воли — Аракчеев, безоговорочно преданный монарху (87, 51). Да и сам Александр, помня судьбу своего отца, наверняка позаботился о соответствующих мерах безопасности. Кроме того, даже смерть императора мало что решит — среди великих князей весьма трудно было бы найти сторонников возобновления самоубийственной войны. Наконец, даже воинствующих «антибонапартистов», ненавидящих Александра за мир с Наполеоном (последнего они также смертельно ненавидят — и как «узурпатора» и «Робеспьера на коне», за навязанную континентальную блокаду), удерживает одна важная мысль. Мысль, что в случае гибели царя от рук заговорщиков французский император вполне может, воспользовавшись моментом, первым напасть на Россию, уже в качестве мстителя за Александра.

Кроме всего прочего, в руках Бонапарта остаются два мощнейших рычага давления. Первый и главный — это уже [384] упоминавшаяся угроза провозгласить отмену крепостного права, тем самым, вполне возможно, вызвав в России второй пугачевский бунт (не будем подробно рассматривать, насколько реальной она была; важно то, что она таковой виделась современникам). Второй — это то, что Франция в любой момент примет решение о «восстановлении» Польши в границах, существовавших до 1772 г.

У Британской империи оставались еще два возможных союзника. Первый — это Оттоманская Порта. Хотя за последние полтора десятилетия турецкий султан неоднократно менял свою ориентацию, то становясь союзником Франции, то переходя на сторону антинаполеоновских сил, тем не менее в Стамбуле хорошо помнили поход генерала Бонапарта в Египет. И великолепно сознавали, что в случае своей окончательной победы французы не преминут отобрать у турок этот лакомый кусочек. Могли стать известными османам и наполеоновские планы полного разгрома и оккупации Турции, которыми он делился с Александром еще в Тильзите (13, 374).

Но страх перед перспективой увидеть непобедимую наполеоновскую армию у стен Стамбула перевешивает все остальное, в том числе и английские посулы, и турецкий султан предпочитает сохранять нейтралитет.

Вторым союзником, хотя это может показаться читателю странным, могли стать пираты Алжира и Магриба. Конечно, золотой век североафриканского пиратства был уже далеко позади, но в первые десятилетия XIX в. они все еще были многочисленны и представляли собой достаточно грозную силу.

Их корабли не только наносили заметный ущерб торговому судоходству в Средиземноморье, но и выходили в Атлантику, активно действовали в Северном, а то и в Балтийском морях, создавая проблемы даже самой Британии, ни в грош не ставя ее громкий титул владычицы морей. Незадолго до описываемого времени они форменным образом обложили данью США, а в 1801 г. даже официально объявили им войну (20, 445). Известны примеры, когда их [385] использовали в борьбе друг с другом европейские монархи, и, несомненно, у англичан имелись в их среде обширные связи.

Между тем Россия, повинуясь кабальным статьям мирного договора, готовится к участию в походе на Восток.

Наполеон грозно покрикивает, российская дипломатия униженно оправдывается, ссылаясь прежде всего на материальные трудности и оскудение казны. Время от времени из Парижа вновь слышатся туманные обещания «отдать» России Восток, но им уже почти никто не верит.

Видя, что надежд на восстановление антинаполеоновского союза нет, Англия объявляет войну России, на этот раз всерьез{89}. Российская эскадра спешно отплывает из Кронштадта к берегам Дании, где вместе со шведскими, датскими, германскими судами создает заслон на случай прорыва англичан. Черноморский флот вместе с австрийским, а быть может — и турецким, действует в Средиземном море, противостоя англичанам и их союзникам — алжирским пиратам.

Британские корабли могли, конечно, прорваться в Балтику и даже обстрелять второстепенные прибрежные города Российской империи, но существенного влияния на ход событий это не оказывает. Даже напротив — Россия перед лицом английской угрозы еще крепче держится за вынужденный союз с Наполеоном.

Подготовка к удару по Индии продолжается.

С помощью угроз и огромных взяток шахским придворным удается привлечь к союзу Персию. Главой экспедиции назначается один из основных разработчиков плана похода в Индию — маршал Массена.

Французы числом примерно тридцать — сорок тысяч проходят через территорию России до Астрахани, где соединяются [386] с русскими частями. В состав русско-французской армии включаются казачьи полки, как наиболее пригодные к маневренной войне вдали от основных сил (13, 275).

Дальше ситуация развивается в полном соответствии с планами 1801 г., осуществить которые помешало убийство Павла I (12, 454).

Менее чем за три месяца объединенная армия пересекает Иран и вступает в центральные области Индии. К армии присоединяются персидские войска — шаху обещаны территориальные приращения. Правда, ввиду их крайне низкой боеспособности особой пользы принести они не могут.

Куда важнее, что Персия обеспечивает надежный тыл и снабжение экспедиционных сил.

Немногочисленная армия британской Ост-Индской компании, представлявшая собой «недисциплинированное сборище подонков из разных европейских стран, искавших себе легкой наживы» (13, 360), и ненадежных индийских наемников-сипаев, не может противостоять франко-русскому корпусу.

Кроме того, в Индии сразу же вспыхивают многочисленные восстания против англичан, а многие местные властители спешат поддержать армию вторжения силами своих ополчений.

На стороне франко-русских сил выступают маратхи, не раз наносившие поражения британцам, непальские племена гуркхов и государство сикхов.

«Случайный поворот или же дуновение общественного мнения... могли бы растворить английскую власть в Индии» — так написал по этому поводу один американский публицист французского происхождения (36, 505).

И именно так и развиваются события.

На первых порах Наполеон не объявляет об официальном присоединении всей Индии к своей империи, ограничиваясь уничтожением британской Ост-Индской компании и аннексией Бихара и Бенгалии, являвшихся ее владениями. Но фактически Индия превращается в совокупность зависимых [387] от Франции княжеств, хотя официально у власти могла остаться династия Великих Моголов, как официально правила она при англичанах до 1835 г. (даже монету британская Ост-Индская компания чеканила с именами уже ничем не правивших императоров) (104, 442).

Место английских купцов и товаров занимают французские — вот и вся существенная разница, хотя в будущем судьба Индии и миллионов ее жителей могла сложиться удачнее.

После потери индийских владений Англия окончательно оказывается перед лицом неизбежной тотальной катастрофы.

Экономика под ударами континентальной блокады обваливается в глубочайший кризис, усугубляемый ожиданием вторжения, и многие богачи и представители знати стараются поскорее покинуть острова, переставшие быть надежным убежищем, и перебраться за океан, в Канаду и США (даром что с ними Британия совсем недавно воевала). Свою роль играет и массированная доставка в страну контрабандным путем фальшивых банковских билетов — успешно опробованный в России метод теперь применяется против главного врага. Растут цены на хлеб, закрываются мануфактуры, и все новые и новые тысячи простых людей лишаются средств к существованию.

Буквально с каждым днем множатся бунты рабочих и батраков, которых уже не усмиряет патриотическая риторика (так, задолго до рождения Маркса весьма актуальным становится выражение «У пролетариата нет отечества»). И уже никого не удивляет, когда какой-нибудь озлобленный голодный бедняк в сердцах бросает: «Ну погодите, кровопийцы, вот Бонни придет, он вам покажет!»

Стоит только покачнуться власти британской короны, и начинается смута в Ирландии — Франция наверняка помогла бы восставшим золотом и оружием.

Учащаются неповиновение матросов и даже бунты на военных кораблях, и флот ее величества очень быстро теряет боеспособность. [388]

В этих условиях ничто не может помешать французам успешно осуществить то, что они уже затевали в 1803 г. Быстро формируется армия вторжения, и летом 1815 г. — года, в нашей реальности ознаменовавшегося «Ста днями» и битвой при Ватерлоо, дождавшись благоприятной погоды, при поддержке русских, шведских и датских кораблей Наполеон форсирует Ла-Манш.

Даже вступившие недавно в строй английские боевые пароходы оказываются не способны остановить десантную армаду{90}.

Традиционно не очень большая английская армия, не имеющая серьезного боевого опыта, разбита, французские войска вступают в Лондон, где император Бонапарт лично принимает капитуляцию у английского короля Георга III и герцога Веллингтона.

Там же, в столице поверженного врага, подписан мир, знаменующий собой фактическую ликвидацию Великобритании как государства.

Англия лишена всех без исключения своих заморских владений, как старых, так и недавно приобретенных, включая даже далекую и пока что почти безлюдную Австралию.

Но всего этого мало: Наполеон полон решимости не оставить Англии ни малейшего шанса возродиться когда-либо вновь. От Британии отделяются Шотландия, Ирландия и Уэльс. В Шотландии на восстановленный королевский престол вполне мог быть посажен один из прославленных наполеоновских [389] маршалов — Макдональд (потомок шотландских эмигрантов). Уэльс и Ирландия объявляются «независимыми» республиками (по примеру Лигурии и Швейцарии), под протекторатом Франции, разумеется. Отобраны даже два крошечных островка в Ла-Манше — Джерси и Рернси — последние клочки французской земли, захваченные британцами еще в эпоху Столетней войны.

Франции возвращается отвоеванная у нее почти полвека назад Канада, к ней также переходят все бывшие британские владения в Вест-Индии и Южной Америке.

Французскими стали Мальта и Гибралтар — Франция получает полный контроль за Средиземным морем.

Английская промышленность разрушена — и не стихийно, в результате боевых действий, а по приказу Наполеона, озабоченного ликвидацией давнего конкурента Франции. Победителю переходит почти весь огромный английский флот — военный и торговый. Не испытывая угрызений совести, французы конфискуют корабли частных судовладельцев наряду с судами, принадлежащими короне. На Англию налагается колоссальная контрибуция. Кроме того, по примеру итальянских походов проводится изъятие содержимого музеев, дворцов королевской семьи и аристократии и, разумеется, всего золота, хранящегося в подвалах Британского банка.

Перестройка мира и создание «Паке Франсэ» захватом британских владений не завершаются.

Из бывшей голландской колонии Суринам и Британской Гвианы, присоединенных к Французской Гайане, создается обширное владение на юго-западе Америки. В Азии к Франции переходят, кроме бывших голландских колоний — Индонезийского архипелага, Малакки, Цейлона, еще и испанские владения на Филиппинах.

Французским становится Португальское Макао и африканские владения Лиссабона — Ангола, Восточный Мозамбик, Гвинея и острова Кабо-Верде.

Не забудем, что огромная Индия со всеми ее богатствами вошла в сферу французского влияния. Также стал французским протекторатом и Египет. [390]

По указанию императора французские инженеры обследуют сохранившиеся со времен фараонов и халифата следы канала между Нилом и Красным морем и составляют план его восстановления, с тем чтобы обеспечить своим судам короткий путь в Индийский океан.

Полный решимости жестоко наказать Испанию за ее непрекращающееся сопротивление, Наполеон объявляет о конфискации всех ее колониальных владений на Американском континенте. Через океан в Бразилию, Мексику, в Новую Гранаду (территория нынешней Колумбии и Эквадора) и Перу направляются флотилии с десятками тысяч солдат, под охраной которых едут французские колониальные чиновники.

Франция уже до предела истощена многолетними рекрутскими наборами, но к услугам императора людские ресурсы «новых департаментов» и завоеванных стран. И тех же, например, голландских солдат вполне могли бы послать поддерживать порядок в бывшие голландские же колонии. В Канаде, Орегоне, других североамериканских владениях Парижа стоят части, сформированные из квебекских французов, безгранично преданных Бонапарту, которого они искренне считают своим освободителем от английского господства.

Кое-что могло бы перепасть и России — Бонапарт мог бы, расщедрившись, подарить «брату Александру» Калифорнию, которая Францию не интересовала, но владея которой Россия смогла бы успешно решить вопрос снабжения продовольствием своих земель в Америке и на Дальнем Востоке (80, 201).

В результате всего этого к концу второго десятилетия XIX в. создана громадная империя площадью более чем в .одну треть мира, превосходящая все, что когда-либо создавалось до нее. Наполеона совершенно справедливо сравнивают с Александром Македонским, Цезарем, Ганнибалом и Тамерланом, добавляя при этом, что его завоевания были несравненно больше и удачнее, чем у всех вышеперечисленных. [391] Со всего мира во Францию хлынули буквально не поддающиеся оценке богатства.

Измученная континентальной блокадой французская экономика стремительно оживает, в кратчайший срок далеко обгоняя всех возможных соперников (положение это сохраняется как минимум весь XIX и начало XX в.).

Значительно улучшается положение как простых французов, так и страдавшей от войны и блокады буржуазии, и во всех слоях населения слышатся совершенно искренние славословия в адрес великого императора, возвысившего Францию до положения первой державы мира.

Для всех очевидно, что больше двадцати лет упорной борьбы, которую Франция вела после революции против почти всей Европы, были не напрасными.

Смерть Наполеона, последовавшая в 1826 году или несколько позже (возможно, поражение и тяготы ссылки ускорили в реальной действительности его кончину), заставляет вздохнуть с облегчением весь цивилизованный мир.

Но созданное им оказывается несравненно долговечнее своего творца.

Да, его маршалы и советники, взявшие реальную власть при малолетнем Наполеоне II и вдовствующей императрице Марии Луизе, прекращают большую часть из еще ведущихся войн и о новых не думают. Им хочется наконец-то сполна воспользоваться плодами своих побед. И их — всех этих новоиспеченных графов и герцогов из простолюдинов и бедных дворян — вовсе не привлекает мысль и дальше покидать свои роскошные дворцы и поместья, чтобы мчаться сломя голову на очередной театр военных действий (28, 195). Они даже могли бы без особого сожаления пожертвовать частью европейских завоеваний, например, в немецких землях, или восстановить Голландское королевство, вернув трон Людовику Бонапарту. Также могла быть оставлена в покое Испания, тем более что эта бедная отсталая страна без своих заморских владений уже не представляет существенного [392] интереса. Отвергнуты и упоминавшиеся выше, давно лелеемые покойным Бонапартом планы ликвидации Османской империи при участии Австрии и России (и при том, что львиная доля турецкого наследства перешла бы Франции).

Но основная игра сыграна.

Больше нет Великобритании, вернее, есть маленькое и бедное Английское королевство, не имеющее ни армии, ни флота. Франции по-прежнему принадлежат обширные земли в Европе, включая владения в Италии, Германии и на побережье Адриатики.

Продолжают существовать созданные Наполеоном вассальные государства, управляемые его родственниками и маршалами.

Неаполитанским королевством правит Мюрат, а Вестфальским — Жером Бонапарт. В состав Франции входит территория Бельгии.

Возрожденная Польша, занимающая более половины исконных польских земель, вполне могла бы оказаться под властью Жозефа Понятовского; этот маршал Франции с равной вероятностью мог бы стать королем Речи Посполи-той под именем Юзефа I или ее президентом.

Экс-маршал Бернадот, он же кронпринц Юхан, как и в нашей истории, становится основоположником шведской королевской династии (23, Т. 2, 25).

Помимо владений испанской и португальской корон, в Южной и Центральной Америке, Франции принадлежат и огромные пространства Северной Америки.

Помимо Канады, это Орегон, Калифорния, Флорида как минимум. Но вместе с тем Франция могла вернуть себе силой Луизиану, проданную самим Наполеоном США в 1803 г. Еще Французская империя могла бы попытаться присоединить огромные индейские территории к западу от Миссисипи до Тихого океана, бывшие, так сказать, «ничьими».

На тот момент Соединенные Штаты, чье население составляло чуть больше десятка миллионов человек, вряд ли [393] смогли бы всерьез противостоять самому могущественному государству мира.

В Южной Америке французам приходится столкнуться с нарастающей борьбой местных жителей против новоявленных господ. Но надо отметить, что в отличие от Испании Франция могла куда более успешно противостоять этой борьбе.

В противоборстве с Симоном Боливаром и его последователями французы вполне могли бы опереться на рабов и безземельных батраков-пеонов, которым были бы обещаны наделы после победы, а также на индейские племена. Ведь руководителями освободительной антииспанской борьбы были представители местной креольской верхушки, владельцы огромных латифундий, недовольные испанской политикой по отношению к колониям и своим положением «испанцев второго сорта» сравнительно с присылаемыми из метрополии чиновниками.

Но видимо, большая часть этих территорий в итоге обрела бы независимость.

Имея в своем распоряжении обширнейшие и почти незаселенные пространства Северной Америки и Австралии, Французская империя может решать свои социальные проблемы за счет отправки туда «лишних людей», снижая недовольство масс, и тем самым предотвращать революционные взрывы 1830, 1848 и 1872 гг. Династия потомков Бонапарта окончательно утверждается на парижском престоле, и весьма возможно, что и ныне Францией, в любом случае остающейся одним из мощнейших государств мира, правил бы император Наполеон VII или IX.

Так или иначе, на протяжении по меньшей мере всего XIX — начала XX в. Франция занимает центральное место в мире, аналогичное тому, что занимала в нашей истории Британия. Что же до самой Британии... К сегодняшнему Дню она была бы чем-то вроде Португалии или Ирландии — не более того.

В России основные процессы развиваются примерно так же, как и в реальности. [394]

Разве что Александр I в конце второго — начале третьего десятилетия XIX в. не в последнюю очередь из страха перед Францией принимает окончательное решение об отмене крепостного права. При этом разработчиком крестьянской реформы является один из ближайших императорских сановников граф Аракчеев. В соответствии с ее положениями крестьяне принудительно отчуждаются у владельцев за выкуп, который они обязаны выплачивать в рассрочку в течение двадцати пяти лет. При этом им выделяется подушный надел в две десятины.

Выкуп за себя должны были вносить только «ревизские души» — совершеннолетние мужчины, все остальные (женщины, несовершеннолетние) освобождались, если можно так выразиться, автоматически.

Кроме того, вполне могла быть реализована идея введения в России конституционного правления, которая была довольно широко распространена в среде высшего общества и до войны. Вспомним, что в начале двадцатых годов император Александр дал секретное поручение сенатору Новосильцеву подготовить «Государственную Уставную Грамоту Российской Империи», то есть фактически конституцию, предусматривавшую пусть и по большей части формальное, но все же ограничение самодержавия и создание парламента. Тем более что сторонником этого пути был Сперанский, ставший после 1812 г. вторым лицом в государстве.

Сам царь все больше самоустраняется от государственных дел, погружаясь в мистицизм и богоискательство. Этому способствует и то, что поражение России в войне с Францией он воспринимает как кару Божью за свое участие в убийстве отца (94, 86).

Эти явления, становясь своеобразной модой, распространяются при дворе и среди высшего сословия; немалую популярность получают всякого рода религиозные кружки, мистические тайные общества и секты вплоть до таких экзотических, как хлысты и даже скопцы (6, 199). [395]

Из других глобальных последствий можно упомянуть то, что могущественная Франция, несомненно, воспрепятствовала бы возникновению единой Германии под главенством Пруссии. Сама Пруссия так и осталась бы малозначительной страной с урезанными границами, а не вошедшие непосредственно в состав французской территории мелкие государства запада и юга германских территорий — сателлитами Парижа.

А значит, коренным образом изменилась бы и вся история XX в., уже хотя бы потому, что именно Германия начала обе мировые войны.