Возможный конец женского правления

Почему автор выбрал именно этот момент из всего XVIII в., точнее, из всего периода пресловутого женского правления? Почему вообще он обратился к этому периоду? Пожалуй, потому, что эпизод, о котором пойдет речь, как и весь этот период, весьма мало известен широкой публике.

С точки зрения обычного человека, пусть даже интересующегося прошлым, да и профессионального историка время это как бы выпадает из хронологии, будучи словно пустым местом между бурной и суровой эпохой Петра и «веком золотым» (отнюдь, конечно, не золотым) Екатерины II.

Шесть царствований на протяжении 37 лет, получивших с легкой руки Ключевского название женского правления — это время одновременно и известное, и неизвестное. Более всего известно правление Елизаветы Петровны, но даже оно не слишком привлекало к себе внимание исследователей, хотя содержит немало поучительных эпизодов.

С одной стороны, весьма ярко проявлялся личностный фактор в истории, с другой — показательна трансформация [335] петровского «регулярного государства» под влиянием как тех, кто оказывался у власти, так и объективных тенденций развития.

Вначале посмотрим, какой вышла Россия из четвертьвековой петровской эры.

Несмотря на все потери и потрясения, ничего фатального не случилось, и страна обладала немалыми ресурсами для саморазвития.

Однако в чем-то повторилась ситуация последних десятилетий предыдущего века. Кризис верхов — прежде всего верхов — был налицо.

«Самодержавнейшая в мире империя, очутившаяся без установленной династии, лишь с какими-то безместными остатками вымирающего царского дома; наследственный престол без законного престолонаследия, государство, замкнувшееся во дворце со случайными и быстро меняющимися хозяевами; сбродный по составу, родовитый или высокочиновный правящий класс, но сам бесправный и ежеминутно тасуемый; придворная интрига, гвардейское выступление и полицейский сыск — все содержание политической жизни страны; общий страх произвола, подавлявший всякое чувство права». Так образно и верно охарактеризовал этот период упоминавшийся выше Ключевский. Промышленность после Петра вообще не делала никаких успехов, внешняя торговля — в руках иноземцев, внутренняя торговля пришла в упадок, городское население так и осталось в границах 3 процентов. Центральное правление перестало быть аристократическим, боярским, но и не стало бюрократическим — по профессиональным качествам. Равно и выходцы из числа знати, и выслужившиеся простолюдины были в основном скверными импровизаторами, а не деловыми людьми; одним словом, власть представляли личности, по отзывам современников, «столько же понимавшие свое дело, как и кузнечное» (41, 235).

После того как Петр умер, оставив страну в состоянии кризиса — то ли кризиса модернизации, то ли обыкновенного, вокруг трона завязалась борьба группировок высшей знати, [336] одни из которых поддерживали внука почившего императора, другие — его жену.

Победили Меншиков и Бутурлин, и на троне оказалась Екатерина I — она же Марта Скавронская.

Не то литовка, не то латышка, не то полька, не то немка по происхождению, крестьянка по сословной принадлежности, обозная шлюха по образу жизни и роду занятий (не оставившая прежних привычек и после замужества), некультурная и неграмотная баба — по сути{81}.

Впрочем, жила она и царствовала недолго, скоропостижно скончавшись в 1727 г. (между прочим, Екатерине было всего сорок шесть лет, и особо слабым здоровьем она никогда не отличалась, так что не исключено, что дело тут было нечисто). После ее кончины трон занял единственный оставшийся в живых прямой потомок Романовых по мужской линии и единственный почти на век вперед, чьи права на престол были неоспоримы, — Петр Алексеевич, он же Петр II, сын царевича Алексея и внук Петра I.

Казалось, никаких предпосылок династического кризиса не было (то, что фактическое управление страной находилось в руках придворной клики, в принципе не важно — такая ситуация была нередкой и в других странах).

Но, увы, император, за которого пытались выдать то Анну Меншикову, то Екатерину Долгорукую, умер от оспы на четвертом году царствования, не оставив потомства. [337] Ничем, кроме низвержения всесильного «полудержавного властелина», его правление не отмечено.

Бездетной умерла сменившая его Анна Иоанновна, процарствовавшая десять лет, чье правление ознаменовалось тремя вещами — переименованием дворянства в шляхетство на польский манер, бироновщиной и попыткой реально ограничить самодержавную власть (ни то, ни другое, ни третье мы сейчас подробно обсуждать не будем, хотя темы эти весьма интересны).

Не оставив потомства, она успела перед своей кончиной в 1740 г. утвердить в Санкт-Петербурге в качестве наследницы всероссийской короны свою племянницу — Анну Леопольдовну, супругу принца Антона Брауншвейгского, и ее новорожденного сына Иоанна Антоновича, коронованного почти сразу после рождения как император Иоанн VI.

Дальнейшее в традиционном описании выглядит, если говорить кратко, следующим образом: недовольные засильем иностранцев, гвардейцы возвели на престол последнего отпрыска Петра Великого — его дочь Елизавету, что было исторически прогрессивным и полностью соответствовало сложившейся ситуации и государственным нуждам.

Положительная оценка этого переворота, в котором полагалось видеть «народное движение, направленное против преобладания иноземцев», стала неукоснительной традицией, и всякие сомнения долгое время были просто немыслимы. Более того, эта оценка является господствующей даже в работах последних лет, когда, казалось, не осталось ни одного непереоцененного события отечественной истории.

Я.А. Гордин, например, даже полагает, что гвардия в событиях 1741 г. стала своеобразным российским парламентом, реализовавшим, пусть и своеобразно, волю народа, которому надоело изобилие немцев при дворе.

В сочинениях историков даже советской эпохи среди аргументов в пользу Елизаветы можно встретить и тот, что она была, дескать, самой законной из наследников Петра и [338] имела более всего прав на престол (согласитесь, читатель, несколько странный аргумент для ученых, живших в стране победившего социализма).

А в массовом сознании события 1741 г. вообще стали настолько общим местом, что даже абитуриенты, поступающие на исторические факультеты, не всегда могут твердо ответить — кого собственно свергли.

О Брауншвейгской (точнее, Брауншвейг-Люнебургской) династии представления самые смутные, и, по разным вариантам, Елизавета низложила не то Анну Иоанновну, не то Бирона.

Даже пишущие на исторические темы беллетристы ситуацию 1740–1741 гг. представляют не слишком хорошо{82}.

Поэтому есть смысл подробно разобрать все происходившее тогда.

Вначале поговорим о личности самой Елизаветы Петровны Романовой (последней настоящей, «чистокровной» Романовой на русском престоле, не принимая в расчет некоторые обстоятельства).

Ключевский пишет, что царствование ее было «не без славы и даже не без пользы».

Если стать на точку зрения, что «могло быть и хуже», то вполне можно с ним согласиться. Но стоит детальнее рассмотреть период ее правления, и можно уверенно констатировать — Елизавета была полностью не способна к государственным делам.

По сути, она была типичной барышней предшествующего столетия, получившей образование в девичьей. [339]

«Ленивая и капризная, пугающаяся всякой серьезной мысли, питавшая отвращение ко всякому деловому занятию» особа, до конца жизни не знавшая, что Англия — остров. Может быть, в монархии конституционной она могла бы быть неплохой государыней, не докучающей министрам своим царственным вниманием. Но в самодержавной России она была явно не на месте.

Даже из записок императрицы Екатерины, относящейся к ней благожелательно, вырисовывается следующий образ Елизаветы: «бой-баба, крикливая, грубая, всегда под хмельком, завистливая... исполненная подозрений» (105, 397).

Когда после смерти Петра II начались лихорадочные поиски кандидатуры на престол среди женской линии Романовых, кандидатура Елизаветы всерьез вообще не рассматривалась. Ее личные и деловые качества уже тогда оценивались весьма здраво, и оценка эта была ниже всякой критики. Да и сама «дщерь Петрова» не думала о троне, всецело предаваясь, как тогда говорили, «амурным развлечениям». Да так активно, что, по сообщениям иностранцев, при дворе говорили о необходимости ее насильственного пострижения в монахини, причем, как признавали сами корреспонденты, она этого вполне заслуживала (это — мнение не каких-нибудь замшелых бояр с их старорусским благочестием, а европейцев «галантного» XVIII в.).

Ее сумасбродства обращали на себя внимание даже в эпоху абсолютизма, когда каждый европейский государь, кроме английского да еще польского, мог смело заявить: «Государство — это я».

Будучи по-ханжески религиозной (при этом имея иногда по четыре любовника разом и устраивая скандалы с матерной бранью придворному священнику), она неуклонно соблюдала посты, следя, чтобы так же поступали и все окружающие.

Даже высшим сановникам, как, например, канцлеру Бестужеву-Рюмину, требовалось разрешение константинопольского патриарха на небольшое отступление от правил поста. [340]

А вспомнить пресловутые пятнадцать тысяч платьев и пятнадцать (по другим данным, не то двадцать, не то двадцать две) усыпанных бриллиантами корон на фоне громадных долгов. Или то, что только на постройку Зимнего дворца ушло около миллиона рублей за шесть лет.

Если говорить о вещах более серьезных, то при ней — нечто подобное произойдет только при последнем Романове — возникнет своего рода теневой женский кабинет министров, состоящий из разнообразных приживалок, прихлебательниц, сплетниц. Тут всем заправляли Мавра Шувалова и двоюродная племянница Елизаветы Анна Воронцова (в девичестве Скавронская), а также некая никому не известная «Елизавета Ивановна», этакий министр иностранных дел. «Все дела через нее государыне подавали», — отметил современник. Главным же делом сего кабинета были сплетни, наушничество, мелкие интриги и натравливание придворных друг на друга — занятие, доставлявшее императрице «великое удовольствие». Именно тут был основной центр власти, именно тут делалась политика, раздавались чины, важные должности и титулы (41, 238). Можно смело сказать — то был первый «коллективный Распутин» в отечественной истории.

Наконец отметим еще одну деталь, для монархической державы весьма важную. Елизавета не сумела дать государству законного наследника. Официального брака она избегала, хотя перебрала немало кандидатов в консорты — от французского принца до собственного племянника. При этом переменила немало фаворитов — и тайных, и явных — и сочеталась морганатическим браком с бывшим певчим придворной капеллы, но даже этот союз остался бездетным (по крайней мере насколько известно историкам). Что интересно, будучи столь суровыми к Софье за ее «галантов», те же историки довольно снисходительны к плеяде русских императриц XVIII в., хотя все они, за вычетом только несчастной Анны Леопольдовны, куда как опередили сестру Петра в данной области. [341]

Что касается моральных и деловых качеств высшего света при ней — а ведь, как известно, с одной стороны, «короля играет свита», а с другой — «каков поп — таков и приход», то это была «придворная мундирная лакейская, мало чем отличающаяся от ливрейной», где действительный тайный советник и президент коллегии (министр) Одоевский во время карточной игры воровал деньги у Алексея Разумовского и выносил их в шляпе своим слугам в переднюю, а сам Разумовский, напившись пьяным, порол плетью президента военной коллегии графа Петра Шувалова (41, 261).

«Показать свой ум они умели только во взаимном злословии; заводить речь о науке, искусстве или чем-то подобном остерегались, будучи круглыми невеждами; половина этого общества... наверное, умела читать, и едва ли треть умела писать... Великосветское общество при ней сочетало, казалось, несочетаемые черты — презирало все русское и одновременно пренебрегало всякой, даже поверхностной, европейской образованностью».

И тут необходимо указать на одно немаловажное последствие «радикальных реформ» Петра I.

Несмотря на эту свою внешнюю радикальность (скорее даже во многом благодаря ей), русский правящий слой по большому счету остался практически тем же самым, что и в XVII в.

Его представители в большинстве были такими же ограниченными и необразованными боярами и детьми боярскими, только что сменившими бороды и шубы на камзолы и парики, получившими звучные заграничные титулы и наскоро придумавшими себе гербы (если вообще не поручили это иноземным знатокам геральдики) да еще научившимися к месту и не к месту употреблять немецкие и латинские слова, перемежая их нецензурными выражениями. Подлинно просвещенных людей было почти так же мало, как и до Петра, но прибавился еще и глубокий комплекс неполноценности по отношению к Европе, от которого дворянство излечила, да и то не до конца, только война 1812 г. (109, 178). [342]

Добавим, хотя прямо это к теме не относится (но полезно в качестве характеристики общества), что практически все ученое сословие в России — от горных мастеров и врачей до профессоров — было представлено иностранцами.

Даже русской историей занимались почти сплошь немцы — все эти Байеры, Шлетцеры, Миллеры, — а потом позднейшие историки только ахали да доказывали очевидные в общем-то вещи, ниспровергая пресловутую «норманнскую теорию».

И сама Елизавета как нельзя лучше соответствовала своему окружению.

То, что при «дщери Петровой» резко — сравнительно с предшествующими отнюдь не мягкими временами — усилился крепостной гнет, продолжилась практика ликвидации всех «вольных разночинцев», которых всеми правдами и неправдами старались «приписать» к имениям, фабрикам или забрать в рекруты, — это уже, с точки зрения иных историков, незначительные мелочи. Так же как и рост подушной подати. А между тем именно при Елизавете крепостные были изъяты из числа лиц, приносивших присягу императорской власти, — был сделан еще один важный (но не единственный) шаг в направлении превращения основной массы населения в рабов — процесс, доведенный до конца ее невесткой — Екатериной II (она же Софья Анхальт-Цербтская).

Бог бы с ним, ограничением жалких прав жалких простолюдинов, только вот, кроме всего прочего, эта политика порождала усиливающееся бегство земледельцев из пределов страны — как и при ее отце. Русские крестьяне охотно переходили в Речь Посполитую, предпочитая работать на польских магнатов, и даже переселялись в Иран, строя флот Надир-шаху. Точно так же, как мелочью, почти не стоящей внимания, могло бы быть сочтено резкое ограничение веротерпимости, сравнительно даже с петровскими временами. Указы 1741–1742 гг. предписывали перестроить в православные храмы все строящиеся протестантские кирхи, и — что было чем-то неслыханным прежде — запрещали богослужение по армяно-грегорианскому обряду. Были возобновлены [343] гонения на старообрядцев, восстановлена двойная подать для них и введено обязательное ношение шутовских кафтанов с красным воротником. Запрещено было переходить из православия в «раскол» (86, 15).

Зато, возражают иные, как блистательно русская армия проявила себя на полях Семилетней войны, взяв Берлин и едва не стерев Пруссию с лица земли.

Что война велась, по сути, во имя интересов Австрии и Франции, предпочитают забыть.

Кстати, если уж говорить о чисто военных вопросах, то произведенные в фельдмаршалы Елизаветой Апраксин и Разумовский, мягко говоря, сильно уступали тому же отстраненному и сосланному старику Миниху в военном искусстве.

В ходе упоминавшейся Семилетней войны Апраксин всякий раз готов был бежать от пруссаков, и только храбрость солдат и умение подчиненных ему офицеров и генералов спасали положение. Что же касается Разумовского (так же как другого высокопоставленного деятеля елизаветинской эпохи — Безбородько), то все свои чины, почести и богатство он заработал отнюдь не на поле боя или в тиши министерских кабинетов, а в постели у императрицы.

Между прочим, именно стараниями Миниха иностранные наемники на русской службе были лишены преимуществ в жалованье и производстве в чины, которые они имели в петровскую эпоху, и на службу перестали брать всяких проходимцев и авантюристов. Белено было принимать лишь тех офицеров, «кои в знатных европейских армиях служили» и могли представить надлежащие бумаги (23, т. 1, 70).

Зато при Елизавете чин камер-юнкера, который мог получить любой придворный щеголь, был приравнен к бригадирскому.

Теперь попробуем разобраться в событиях ноября 1741– г. без гнева и пристрастия, так, как будто бы речь шла о перевороте, скажем, в Португалии или Сардинском королевстве. [344]

В самом ли деле имело место «незаконное правление», угрожавшее России «погибелью»? Действительно ли во главе государства оказались «эмиссарии дьявольские», которые истребляли и угнетали верных и «весьма нужных» (здесь и далее цитаты из официального елизаветинского учебника истории) отечеству и престолу людей? Вправду ли эти «эмиссарии», «нажитые казнокрадством» и взятками и поборами, деньги «из России за море высылали и тамо иные в банки, иные за проценты многие миллионы полагали»? (86, 6).

Правда ли, наконец, что «воцарение дочери Петра... встречено было общим ликованием в армии и во всей стране», ибо означало избавление от немецких порядков и засилья немецких временщиков? (85, 91).

Так ли уж гладко и правильно было все?

Посмотрим.

Для начала разберемся с Брауншвейгской династией.

Если подходить со строго легитимистских позиций, то права Елизаветы не столь уж бесспорны и предпочтительны. Во-первых, в отношении брака ее матери с Петром был нарушен принцип равнородности, общераспространенный тогда для царствующих домов Европы (хорош ли он или плох — в данном случае не важно). Не говоря уже о такой пикантной мелочи, как то, что Марта Скавронская на момент своей свадьбы оставалась неразведенной женой безвестного шведского драгуна (и, между прочим, военнопленной — по своему статусу), а Елизавета родилась вообще до официальной женитьбы Петра. Это не принимая во внимание сомнения в отцовстве царя-плотника, ибо, как уже говорилось, супружеская верность не принадлежала к числу черт императрицы Екатерины I.

В то же время Анна Леопольдовна была по женской линии внучкой царя Иоанна V и дочерью монарха (а также верной женой представителя царствующего дома).

Аргументы сии ныне могут показаться несколько наивными, но факт остается фактом — никаких очевидных именно династических преимуществ Елизавета не имела (если не [345] считать того притянутого позже за уши довода, что у Анны мужской предок по линии Романовых присутствовал во втором поколении, а у Елизаветы — в первом).

Не будем останавливаться даже и на том, что Елизавета Петровна была, как уже говорилось, в сущности, малокультурной и необразованной барыней из захолустья, по данному пункту проигрывая выросшей при европейском, пусть и не первоклассном, дворе Анне Леопольдовне.

Перейдем к более серьезным доводам.

Слова о немецком засилье, иностранцах, которым была безразлична судьба России, и тому подобное, давно стали общим местом.

Но можно ли считать «внутренними супостатами» Остермана — одного из видных сановников петровской эпохи? Или фельдмаршала Иоганна Миниха, неплохо воевавшего? (86, 9).

Между прочим, тот же Остерман не только отличался — вопреки тому, что о нем говорилось в елизаветинском официозе, — исключительной честностью, не беря «пенсионов», но и проявлял немалую заботу о российских интересах. В свое время он, например, несмотря на давление английских купцов и мнение, возможно, отнюдь не бескорыстное, коммерц-коллегии, отказался снизить пошлины на транзит английских товаров в Персию.

Если заглянуть в списки высшего командного состава русской армии описываемого времени, то можно легко убедиться, что особых преимуществ для иноземцев при Анне Леопольдовне не наблюдалось.

Из двух генерал-аншефов «немцев» — ни одного. Из пяти генерал-лейтенантов — два. Из семи генерал-майоров — три, а из пяти бригадиров — один.

Причем почти все они — старые служаки, добившиеся своего места долголетней службой, начатой еще при Петре I.

К слову, из произведенных в генералы уже Елизаветой в среднем каждый третий был немец, что даже несколько больше, нежели при Анне Леопольдовне. [347] В гражданских чинах — «статской» службе — положение еще более не соответствует тому, что описывали иные историки.

Все (!) назначенные Анной Леопольдовной губернаторы, за исключением двух — Эстляндского и Лифляндского — были русскими. Среди них был и такой видный государственный деятель и ученый, как Татищев.

Из шести президентов и вице-президентов коллегий, которые были назначены Анной Брауншвейгской, только один носил иноземную фамилию да к тому же давным-давно находился в русской службе (86, 16).

И наконец, самое главное — именно Анна Леопольдовна устранила от власти ненавидимого дворянством Бирона.

Таким образом, даже беглый взгляд убеждает, что «иноземное правительство» вовсе не стремилось предавать национальные интересы страны.

Кстати, вот одно немаловажное обстоятельство, касающееся «нехороших иностранцев». Об этом не особо принято писать даже сейчас, в эпоху всеобщего разоблачения и перетряхивания грязного исторического белья.

Так вот, заговор, приведший к власти «дщерь Петрову», весьма активно опекался послом Франции в Петербурге маркизом де Шетарди, с именем которого, собственно, данный переворот и связывали. Об этом открыто писали иностранцы и даже русские современники — свидетели событий. Хорошо известно, что деньги на переворот были выделены именно им — только в августе люди Елизаветы получили от него 2000 золотых. И вложения эти окупились — Елизавета вернула их кровью русских солдат на полях Семилетней войны.

Более того, к этой интриге проявлял интерес не кто иной, как посол «давнего союзника и друга» России — Швеции — фон Нолькен.

По его словам, цесаревна не раз заявляла ему о готовности своих сторонников немедленно выступить, дабы посадить ее на престол, «как только придут иностранцы» (здесь и далее курсив мой. — Авт.) (86, 4).

Конечно, не существует твердых доказательств того, что посол говорит правду или, во всяком случае, не преувеличивает. Но полностью игнорировать это не следует. По весьма достоверным данным, Елизавета искренне сожалела о сокрушительном поражении шведов под Вильмандштадтом — настолько было сильно в ней убеждение в том, что успех переворота зависит только от военной помощи извне (кстати, показательный факт относительно ее будто бы громадной популярности в народе и среди знати). Точно так же известны устные обещания Елизаветы, данные шведскому послу. В случае успеха шведского вторжения «возместить» Швеции все расходы на войну (т.е. контрибуцию), выплачивать шведам большие субсидии в течение всего царствования, предоставить льготы шведским купцам и оказывать содействие стокгольмской дипломатии и т.д., не говоря уже о территориальных уступках, которые тоже предусматривались, хотя и — отдадим ей должное — не конкретизировались (38, 68).

Об иностранных связях цесаревны свидетельствует и конфиденциальное сообщение, сделанное британским послом Э. Финчем в апреле 1741 г. кабинет-министру А.И. Остерману и принцу Антону: из сведений, полученных в Стокгольме английской разведкой, следует, «будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княгини... и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу» (86, 5).

С тех самых пор и почти на столетие определилась одна важная черта русской политики — наличие при дворе «иностранных» партий, зачастую оказывавших определяющее влияние на политику России.

Самым, пожалуй, известным из подобных случаев был заговор, завершившийся убийством Павла, где в роли руководящей и направляющей инстанции выступил английский посол Уитворт, целью которого было возврат России в ряды врагов Бонапарта, ибо того требовали английские интересы. [348]

Возвращаясь к событиям 1743 г., отметим одну немаловажную вещь — короткое правление Анны Леопольдовны было на редкость милостивым.

Своими указами, она отменила петровский запрет на строительство каменных зданий по всей империи (за полтора десятка лет, прошедших со смерти Петра, его так и не удосужились отменить), отменила также взыскание недоимок и проведенную было секуляризацию церковного имущества.

Акты ее содержали большое число всевозможных награждений и пожалований.

Под руководством Остермана началась реформа государственного аппарата, призванная навести порядок в этой сфере.

Конечно, положение было далеко не блестящим. Имели место и расстройство государственного управления, и непоследовательность в политике, и полицейские строгости — но ведь и елизаветинское правление (да и не только оно) отличалось теми же недостатками.

Одним словом, серьезных причин для недовольства ни в стране, ни в правящем классе не было (не считая того, что людям свойственно вообще желать лучшего в отношении власть предержащих).

Но причины недовольства были у гвардии. К этому времени гвардия почти окончательно стала придворным войском, своими пороками уподобившись янычарам или стрельцам в их худших проявлениях.

Дисциплина была просто ниже всякой критики. Из месяца в месяц повторялись приказы о пресечении «своевольств» и «обид» как между гвардейцами (проблема неуставных взаимоотношений стояла остро уже тогда), так и между гвардейцами и обывателями.

Несмотря на все ширящееся применение наказаний, в том числе и телесных, гвардейцы «являлись на службу в немалой нечистоте», «безвестно отлучались» с караулов, играли в карты «на кабаках» в служебное время, «чинили обиды» обывателям, устраивали на улицах драки и пальбу, избивали полицейских, многократно впадали во «французскую [349] болезнь», не желая «воздерживаться» (лечиться), и даже воровали (Дворяне! Шляхетство! — Авт.).

Солдаты и офицеры Семеновского и Преображенского полков были уличены в том, что крали посуду из дворца князя Черкасского, а гренадер Наумов вломился в дом французского посла и потребовал денег (86, 8).

Пьянство приобрело невероятные размеры, и неоднократно издавались приказы анекдотического содержания: «чтобы не было пьяных в строю».

Принц Антон, получивший звание генералиссимуса, попытался подтянуть дисциплину — и тем самым вызвал ненависть рядовой массы гвардейцев, по крайней мере значительной ее части.

Отметим это обстоятельство — ударной силой переворота были именно низы, в то время как офицеры сохраняли верность династии, — об этом будет подробнее сказано ниже.

Более того, никакой «партии Елизаветы» в верхах при ближайшем рассмотрении не обнаруживается, и правительство при ней состоит в основном из деятелей прежней эпохи, включая и сподвижников Бирона.

А непосредственно руководство заговором взяли на себя вовсе не офицеры или представители знатных русских фамилий, как принято полагать, а врач Елизаветы (и, возможно, любовник), француз Лесток, и такой же иностранный авантюрист Шварц (86, 10).

С августа 1741 г. в гвардии распространяется недовольство. Тайная канцелярия скрупулезно отмечает данное обстоятельство. Только один пример: два рядовых Измайловского полка на претензии капрала по поводу неудовлетворительной службы и его напоминание о присяге ответили: «...ты черту присягал, а не государю» (вот так — ни больше ни меньше).

А между тем среди претензий, выдвинутых против Антона Брауншвейгского рядовыми гвардейцами, были, в сущности, обычные дисциплинарные меры, такие, как запрет обращаться к вышестоящему командованию помимо непосредственных начальников, запрет топить печи в казармах [351] «годными» бревнами и досками, а также приказ ликвидировать расположившиеся вблизи казарм «рогожные нужники» (явно не радовавшие ни взор, ни обоняние) (86, 9).

И — весьма показательно — одним из мотивов, толкнувших гвардию в объятия Елизаветы, был приказ готовиться к выступлению на театр военных действий в Финляндию — точно так же, как спустя два десятка лет аналогичное намерение станет одним из поводов к свержению Петра III (12, 448).

И предупреждения английского посла, и сведения, собранные Тайной канцелярией, не остались без внимания.

Но — удивительно — ни ветераны политики петровских времен, такие, как Миних и Остерман, уже пережившие не один переворот, ни искушенные в интригах придворные Анны Леопольдовны не придали всему этому должного значения.

И сама Анна Леопольдовна 23 ноября (накануне переворота), побеседовав с Елизаветой о заговоре, ограничивается... родственным внушением, приказав сообщить Остерману, что Елизавета «ничего не изволит ведать».

Фактически милует родственницу, совершившую тягчайшее государственное преступление, во все времена приведшее на плаху немало особ царственной крови.

Достаточно сказать, что куда менее реальные поползновения царевича Алексея стоили жизни и ему, и его окружению.

Тут еще раз не без горечи согласишься — в России правителю простят все, кроме слабости и гуманизма.

И этот разговор стал последней каплей — Елизавета и ее немногочисленные сторонники начали лихорадочно действовать.

Их действия представляли собой чистейшую импровизацию — несколько приближенных вместе с немногими примкнувшими к заговору гренадерами отправились в гвардейские казармы, где по недавно введенным правилам в ночное время отсутствовали офицеры, и принялись агитировать солдат перейти на сторону Елизаветы.

Затем туда же явилась сама Елизавета, обратившись к уже распропагандированным солдатам с речью, где просила спасти ее от неназванных «врагов», которые угрожают-де ее жизни.

И в тот момент, когда в Тайной канцелярии допрашивали нескольких солдат, ложно объявивших «слово и дело государево», а двор Анны Леопольдовны веселился на своем последнем балу, рота выступила в поход. По пути отдельные команды были посланы для ареста высших сановников Анны Леопольдовны — Миниха, Остермана, канцлера Головкина, министра двора Левенвольде и близких им лиц.

Это, наверное, единственный пример того, как столь малыми силами удалось захватить власть в такой огромной стране.

Караул Зимнего дворца из состава Семеновского полка сопротивления не оказал. Однако, к чести офицеров, отметим, что ни один из них не поспешил выразить свою преданность, а дежурного офицера роты, поручика Бергмана, пришлось даже взять под стражу.

Затем гренадеры под командованием Лестока (штатского иностранца! — Авт.) и свояка императрицы Воронцова арестовали ничего не подозревавших «немцев» вместе с младенцем-императором (94, 131).

И тут есть резон еще раз вернуться к тому, о чем говорилось выше, к социальной базе переворота, если к данному перевороту вообще применим этот термин.

Заговор этот был организован не высшими офицерами и даже не средним составом. Движущей и ударной силой стало «солдатство» гвардейских полков, основную массу которого составляло небогатое и незнатное провинциальное дворянство, по сути, не изменившееся с допетровских времен.

Ограниченное и необразованное, уже давно тяготившееся своей обязательной службой, которую должно было проходить по давней традиции с самых низших ступеней, и практически не имеющее надежды на то, чтобы достичь [352] высоких званий и должностей, когда пределом возможностей была должность поручика или в крайнем случае штабс-капитана в обычном полку, да и ту приходилось ждать до седых волос. Добавьте сюда еще и зависть к иноземным офицерам и чиновникам: в них видели вовсе не злодеев, которые «Россию-то нашу ядят» (цитата из рапорта в Тайную канцелярию), а конкурентов по службе. Не говоря уже и о том, что в этой среде наверняка не исчезло полностью мнение, что «немцы» если не слуги Антихриста, то что-то близкое к этому.

Успех переворота сулил всем этим людям — солдатам и унтерам — стремительный карьерный взлет, а что до неудачи... В подобных ситуациях склонны ставить на кон свою голову и куда более умудренные опытом люди, а тут были вчерашние дворянские недоросли, большинство из которых прибыли в Петербург из своих захолустных имений и могли лишь коряво расписаться.

Переворот был совершен с удивительной легкостью — силами всего лишь одной гвардейской роты (по злой иронии судьбы одной из образцовых гренадерских рот, созданных под руководством принца-регента как пример для подражания остальным).

И никто из назначенных и обласканных Анной Леопольдовной офицеров и командиров гвардейских полков не попытался защитить законную власть.

Достаточно оказалось разогнать дворцовый караул, схватить нескольких высших чиновников и военачальников и взять под стражу августейшее семейство — и все безоговорочно перешли на сторону победительницы.

Спешно созванные вельможи — князь Черкасский, А. П. Бестужев-Рюмин, генерал-фельдмаршал Ласси, Н. Ю. Трубецкой (генерал-прокурор Сената, благополучно пересидевший на своей должности семь царствований и, по собственному признанию, успешно лишавший менее гибких коллег положения, имущества и жизни) — принялись поздравлять Елизавету и все присягнули ей. [353] Не менее любопытно и дальнейшее развитие событий.

Хотя, как уже говорилось, подробного плана переворота не имелось, зато идеологическое обоснование захвата власти Елизаветой продумано было неплохо.

Было объявлено, что «злые» иноземцы во главе с Остерманом скрыли и уничтожили завещание Екатерины, оставлявшее власть своей дочери, и, следовательно, правление Анны Иоанновны, а уж тем более коронация Иоанна Антоновича и регентство Анны Леопольдовны были незаконными, ибо они «ни малейшей претензии и права к наследию всероссийского престола ни по чему не имеют» (85, 97){83}.

Более того, была сделана попытка вообще вычеркнуть это короткое царствование из истории, словно его никогда и не было.

Были изъяты из обращения монеты с изображением младенца-императора, аннулированы и изъяты все указы, изданные [355] от его имени, сожжены листы с присягой ему. Старательно изымались все официальные бумаги с его упоминанием, и даже обсуждался вопрос об уничтожении всех документов, помеченных его титулом, то есть всей годовой документации официальных учреждений — в центре и на местах, и отмене всех указов и повелений. В итоге ограничились только помещением их на особое хранение, а ссылки на какой-либо закон эпохи регентства давались «без упоминания имен». Даже в инструкциях относительно содержания свергнутого младенца-императора и бывших регентов говорилось лишь об «известных вам персонах».

Все это напоминает не столько деятельность законных наследников по восстановлению исторической справедливости, сколько довольно неуклюжую попытку преступников скрыть следы своего преступления.

И в самом деле, обстановка в столице после переворота скорее соответствовала именно этому. Более того, картина, которую рисуют очевидцы, выглядит весьма похожей на то, как если бы победителям отдали взятый город на разграбление.

Вот мнение о перевороте 1741 г. и поведении гвардейцев английского посла в Санкт-Петербурге: «Они и считают себя здесь господами и, быть может, имеют для этого слишком много оснований» — мнение пристрастное, но довольно верное. Вот другое описание тех дней. Дворец Елизаветы: «Большой зал дворца был полон Преображенскими гренадерами. Большая часть их были пьяны; одни, прохаживаясь, пели песни (не гимны в честь государыни, но неблагопристойные куплеты), другие, держа ружья в руках и растянувшись на полу, спали...» Так изложил увиденное офицер Воронежского полка, находящийся проездом в Петербурге. И это не просто безобразия пьяных солдат, за которые, кстати, по суровым петровским законам, приводящим, например, А. Буровского в ужас, этих солдат — простолюдинов и дворян без разбора полагалось бы самое меньшее высечь шпицрутенами.

Даже восторженно относящиеся к Елизавете историки вынуждены признать, что население оказалось беззащитным перед самоуправством гвардейцев, особенно лейб-компанейцев, не признававших над собой никакой власти.

Через три дня после переворота началась неограниченная выдача вина гвардейцам, и уже вскоре сама государыня была вынуждена издать приказ офицерам «унимать» благородных дворян, которые «по улицам пьяные шатаютца».

Положение улучшилось только после отправки (не без труда) половины гвардии на войну со шведами, где пришлось приложить немало усилий, чтобы взять ее в руки. В действующей армии гвардейцы устраивали массовые драки, нападения на офицеров-иностранцев и их зверские избиения. Приходилось подавлять их буйство с помощью вооруженной силы, задействовав неразложившиеся армейские полки (86, 17).

Но еще до апреля 1743 г. «шумство» и драки среди гвардейцев были обычными не только на улицах и в кабаках, но и в дворцовых покоях, где гренадеры пьянствовали и буянили (ну точь-в-точь как если бы захватили вражескую столицу), водили себе с улицы для компании «неведомо каких мужиков», вывешивали в окнах подштанники на просушку и могли заявиться в любое учреждение с указанием, как надо решать то или иное дело.

Имел место показательный случай: 19-летний сержант Невского полка Ярославцев, прогуливающийся в нетрезвом виде в обществе проститутки (дамы этой профессии, по петровскому «Артикулу воинскому», «имеют быть с бесчестьем отогнаны от полков»),.отказался уступить дорогу кортежу Елизаветы. «И бранили (солдат и продажная девка. - Авт.) тех ездовых и кто из генералов и из придворных ехали, матерно, и о той брани изволили услышать ее императорское величество...» — так хвастался лихой гвардеец приятелям после случившегося (86, 18).

Представьте себе на минутку, что случилось, если бы году в восемнадцатом какой-нибудь пьяный балтийский [357] матрос обматерил даже не Владимира Ильича Ленина или, скажем, Троцкого, но хотя бы командующего обороной Петрограда Зиновьева!

Думается, всего вышеизложенного достаточно, чтобы по крайней мере показать, что воцарение Елизаветы отнюдь не было даром Божьим несчастным россиянам, гибнущим под иноземным игом.

И естественно, за этим следует вопрос: как могли бы развиваться события, не удайся переворот 25 ноября 1741 г.?

К примеру, окажись среди гвардейских офицеров дворцового караула кто-то достаточно храбрый, решительный и верный присяге, и дворцовый караул встретил бы лейб-компанейцев огнем и штыками?

Что, если бы не брауншвейгское семейство было свергнуто и погублено, а Елизавета отправилась в тюрьму, монастырь или ссылку, где и умерла?

Что, если бы не приближенные Анны Леопольдовны пошли в Сибирь, а елизаветинские сторонники? Что, если бы к смерти были осуждены не Миних, Остерман и Головкин, а несостоявшиеся лейб-компанейцы (пусть даже их, как первых, и помиловали бы)?

Или даже «дщерь Петрову» каким-то образом обезвредили бы заранее, например, постригли бы в монахини — как планировала одно время Анна Иоанновна. Этому, кстати, воспротивился не кто иной, как Бирон (чем, видимо, и объясняется симпатия, какую Елизавета питала к деятелям из его окружения — например, к Бестужеву-Рюмину).

И — отметим — во многих других странах Елизавету еще задолго до событий от греха подальше угостили бы отравленной конфетой или по крайней мере сослали куда-нибудь подальше от столицы под присмотр абсолютно надежных надзирателей. Или выдали бы замуж за границу — эта идея тоже одно время владела Анной Иоан-новной.

Итак, переворот провалился, и Елизавета уехала в ссылку в Архангельск или вообще «волею Божьею умре».

По-прежнему армией командует фельдмаршал Миних, а государственными делами руководит Остерман.

Принц-регент Антон Брауншвейгский командует гвардией, изрядно почищенной, подтянутой, вымуштрованной и отныне не мечтающей о том, чтобы вершить государственные дела.

Анна Леопольдовна и Антон Брауншвейгский правят как минимум еще полтора десятилетия — пока их старшему сыну не исполнилось 16 лет. Конечно, они и после этого участвуют в делах государственных, и у автора нет оснований думать, что влияние их было бы вредным, а предшествующее правление — губительным.

Их старшему сыну — Иоанну Антоновичу суждено находиться на престоле очень долго.

Если принять во внимание, что средний возраст европейских монархов XVIII в. составлял примерно шестьдесят лет, то, родившийся в 1740 г., он закончил бы свои земные дни уже в конце столетия или даже в начале следующего.

Его младшие братья — великие князья великой Российской империи — становятся основоположниками новых знатных родов, представители которых играют немалую роль в будущем. Его сестры становятся женами европейских монархов и принцев.

Со временем, несомненно, вступил бы в брак и сам император — скорее всего с какой-либо европейской принцессой из пристойного королевского дома (а не жалкого нижненемецкого княжества). Может быть, то была бы дочь короля датского, шведского или прусского, а то, как знать, и английского?

Или, быть может, желая укрепить свое положение в России, он связал бы себя узами брака с кем-то из знатных отечественных фамилий — Долгоруких, Голицыных, Воронцовых? Но/надо надеяться, то был бы брак, обеспечивший продолжение императорского рода.

Конечно, он бы вряд ли написал, как то сделала Екатерина, пресловутый «Наказ» для Уложенной комиссии 1767 г., [358] полный глубокомысленных рассуждений и высокопарных благоглупостей.

Хотя, возможно, новое Уложение было бы все-таки составлено и принято.

Точно так же расцвел бы гений Ломоносова и открылся бы университет в Москве, а быть может, в Санкт-Петербурге, Риге или Киеве.

Может быть, положение с просвещением и культурой было бы менее печальным — ведь еще в конце столетия в Москве были только две книжные лавки. В провинции же книги были редкостью, причем не только учебники и серьезная литература — существовал целый слой отставных писарей и подьячих, кормившихся переписыванием простонародных, как бы сказали сегодня, «бестселлеров» про Еруслана Лазаревича и Бову-Королевича (41, 379).

И стала бы невозможной ситуация, когда, уже при Екатерине, канцлер граф Воронцов (между прочим, человек, долгое время живший в просвещенной Европе) с негодованием писал о своей племяннице Е.Р. Дашковой, что она-де «имеет нрав развращенный и тщеславный, больше в науках и пустоте свое время проводит».

Весьма вероятно, что и крепостное рабство было бы не усугублено, а облегчено, а то и заменено феодальными повинностями на германский манер.

Возможно, была бы введена и конституция, хоть немного ограничивающая самодержавие, как предполагали представители высшей знати еще при Анне Иоанновне.

Не исключено, что до XX в., наряду с Донским, Сибирским, Яицким (не переименованным в Уральское, ибо не было бы пугачевского бунта) казачьими войсками существовало бы и Запорожское.

Так же, со временем, были бы присоединены Крым и Новороссия, так же (может быть, даже и раньше) была бы поделена окончательно пришедшая в упадок Речь Посполитая.

Уж во всяком случае, император Иоанн VI не стал бы кровью суворовских «чудо-богатырей» защищать умирающую [359] Польшу от австро-прусской агрессии, не получив за это ничего (как, видимо, полагал бы правильным А. Буровский).

Точно так же вряд ли стал бы помогать подавлять восстание украинских масс на Правобережной Украине — знаменитую «Колиивщину»; при том, что сами повстанцы искренне надеялись на помощь соседней православной державы и считали, что действуют в ее интересах (118, 191).

Вряд ли, конечно, он стал бы писать нравоучительные пьесы в ложноклассическом духе и переписываться с Вольтером и Дидро на тему «всеобщего блага».

Но быть может, не ввязался бы в войну с революционной Францией, сохранив десятки, если не сотни, тысяч солдатских жизней.

И даже если в своих основных чертах история бы и повторилась, уж, во всяком случае, хуже бы не было.

И в самом деле — что такого трагического произошло, если бы династия императоров всероссийских носила бы в «Готском альманахе» полное название — Романовы-Брауншвейгские, а не Романовы-Голштейн-Готторпские?

Что страшного, если бы на престоле оказался человек, родившийся и выросший в России и соответственно воспитанный, а не необразованная и не слишком умная дочь девицы из шведского обоза, которую сменила Екатерина II — «Тартюф в юбке», по меткому пушкинскому определению, до конца жизни не научившаяся изъясняться по-русски без ошибок?

Много бы потеряла Российская империя оттого, что не было бы введено крепостное право на украинских землях и не были бы розданы в порядке расчета за сексуальные услуги миллионы десятин и сотни тысяч крестьян? Оттого, что при императорском дворе отсутствовала бы должность, по выражению князя Щербатова, «лейб-х»?

Думается, ответ очевиден.

Но хочу сказать еще об одном — ведь благодаря всему случившемуся изменилась бы не только история России второй половины XVIII в. [360] Изменился бы и весь ход мировой истории — и другими были бы и XIX и XX вв. и нынешний — XXI в. Какими — просто невозможно предположить.

Сердце невольно замирает перед этой удивительной загадкой — живой, развивающейся истории, когда малейшее движение порождает уходящий буквально в века след, меняющий судьбы человечества против предначертанных.

На этом, пожалуй, все.

Впрочем, еще одно маленькое дополнение, вроде бы и не по теме. Уже после того как автор закончил эту новеллу, ему в голову почему-то вдруг пришла странная на первый взгляд мысль. Конечно, судьба несчастных детей Анны Леопольдовны — не самое страшное преступление, которое совершалось когда-нибудь во имя власти и короны и в России, и по всему миру. Но все же — вспоминал ли об этих детях в последние месяцы жизни другой низложенный и заточенный царь — Николай II, чья семья тоже стала жертвой «исторической необходимости» и «политической целесообразности»?