Императрица Софья

В отличие от большинства упоминавшихся в этой книге вариантов несбывшейся истории эпоху Петра Великого и то, что он сумел (равно как и не сумел) свершить, уже давно не раз рассматривали под углом возможных альтернатив.

И нередко оценки царю-плотнику доставались нелицеприятные.

Даже считающие реформы Петра исключительно положительным явлением отмечают «перенапряжение народных сил и сковывание народного труда и жизни».

В сугубо отрицательных характеристиках Петра и его деяний сходятся такие разные люди, как ультрамонархист и архиконсерватор екатерининской эпохи князь Щербатов и анархист граф Лев Толстой; его равно осуждают историк-эмигрант Павел Милюков и стихийный империалист А. Бушков заодно с западником Д. Оболенским — наши современники.

Автор, говоря о возможных положительных альтернативах, вовсе не намерен «разоблачать и ниспровергать» Петра I, как разоблачали недавно буквально всех деятелей отечественной истории. Кстати, сам термин этот — «разоблачение» в принципе — в данном случае неуместен — все факты, на которые ссылается «антипетровская оппозиция», были всегда широко известны. [299]

Напротив, автор готов признать за Петром определенные и немалые достоинства, и прежде всего-то, что, несмотря на все свое оголтелое (увы, иного слова подобрать невозможно) западничество, он, думается, искренне любил Россию и даже — не побоюсь этого слова — в глубине души страдал от бед русского народа и искренне пытался им противостоять.

Только один пример — в начале своего царствования он запретил употреблять уничижительные имена в челобитных и именовать себя холопами, падать перед царем на колени и снимать шапки перед дворцом зимой. «К чему унижать звание, безобразить достоинство человеческое?» — так объяснил он свое решение (41, 178). За одни эти слова царю можно было бы многое простить, если бы дела не находились в столь явном противоречии с благими изречениями и намерениями.

Многое из совершенных им ошибок и зла было следствием не его порочной натуры, во всяком случае, не ее одной, а тяжелых обстоятельств, в которых оказалось (не без его участия, правда) государство Российское.

И та же яростная спешка, то вздыбливание страны «уздой железной» после нарвского поражения, на взгляд автора, объясняются вовсе не гипертрофированной трусостью Петра, о которой с непонятной иронией пишет уважаемый А. Бушков (12, 392). Вернее, объясняется оно, думается, и в самом деле страхом, но не вульгарной боязнью за свою шкуру или корону. Страхом за судьбу России в ее противостоянии жестокому и воинственному да еще вдобавок лучше организованному и вооруженному Западу, для которого она — не более чем страна варваров{77}. [300]

Бушков опять-таки не к месту иронизирует над проектом Лейбница, по которому Россия должна была целиком войти в сферу влияния Швеции, став своего рода подмандатной территорией и полем для цивилизаторских экспериментов Стокгольма. С высоты нынешнего времени абсурдность и невыполнимость подобных идей, может, и очевидна, но в ту эпоху они вполне могли быть восприняты тем же Карлом XII на ура.

Жестокость? Да, Петр был жесток. Но так ли все однозначно?

Вот, например, что пишет Александр Буровский: «1703 г., штурм Нарвы. Перед каждым проломом в стене — груды трупов, гвардейцы Петра. Многих Петр лично знал, со многими был дружен. И Петр заплакал, глядя на эти еще теплые груды мертвецов. Борис Петрович Шереметев подошел сзади, положил руку на плечо царя. Пятидесятилетний приласкал тридцатилетнего: «Не плачь, государь! Что ты! Бабы новых нарожают!» Комментариев не будет».

Все же ситуацию следует прокомментировать. Автор не знает, откуда почерпнут данный сюжет и можно ли безоговорочно доверять источнику. Но даже если и так, то почему Буровскому не пришло в голову посмотреть на этот эпизод с несколько другой точки зрения — монарх, которого вполне заслуженно считают жестоким и беспощадным, пожалел своих солдат? Можно ли представить плачущим над телами своих гвардейцев Фридриха II Прусского, который как-то высказался в том смысле, что более всего удивлен тем, что среди своей армии находится в безопасности, или Валленштейна, именовавшего свое воинство (вполне, кстати, заслуженно) сбродом? Да хотя бы и Карла XII.

Наконец, отметим это особо, Петр, будучи как уже говорилось, оголтелым западником, тем не менее хорошо осознавал то, что напрочь были не способны понять его позднейшие и нынешние последователи. А именно — что России нечего ждать от Запада милостей.

Нет смысла спорить — был и «Всешутейный и всепьянейший собор» (смакованию неприглядных подробностей [301] его отдают должное, похоже, все без исключения историки петровской эпохи, равно как и беллетристы), в котором иные исследователи пытаются искать сходство то с итальянским карнавалом, то с «исконно русскими традициями скоморошества», то видят чуть ли не исполненную глубинного политического смысла пародию на православную (или католическую) духовную иерархию.

Параллели и впрямь тут можно провести, но отнюдь не с карнавалом. Скорее уж с затеей другого «реформатора», сумасшедшего царя Иоанна Грозного, учинившего в Александровской слободе кощунственное подобие монастыря из опричников, где в промежутках между учиняемыми царем разнузданными оргиями (в том числе и гомосексуальными), казнями и пытками развлекались пением сочиненных царственным безумцем духовных стихов.

В данном случае мы имеем фарсовое повторение трагедии в противоположность афоризму Монтеня.

Так же и его труднообъяснимая борьба с бородами и русским платьем была не просто настойчивой, а прямо-таки маниакальной. Указ следовал за указом — запрет на ношение бород всем, кроме крестьян и духовенства, введение налога на бороду, ссылка и каторга уже не только за ношение русской одежды, но и за ее продажу. Достойно увенчал ее указ, каравший каторгой и конфискацией имущества продажу... скоб и.сапожных гвоздей для русских сапог.

Было и убийство сына (и тут параллель с Иваном Грозным!). Но и в этом случае Петр далеко не одинок — в истории европейских монархий не единичны примеры борьбы за трон отцов и сыновей. Правда — тут согласимся со всеми критиками — на Западе подобные проблемы решались не в пример благопристойнее, и ставшие опасными принцы умирали сугубо от естественных причин (и всегда почему-то очень вовремя){78}. [302]

Что касается возведенной в закон жестокости и пыток, на которых акцентируют внимание все петровские критики... Так ведь не вводил Петр подобные (действительно, как заметил Д. Мэсси, широко распространенные в мире) порядки на святой Руси, а всего лишь оформил на бумаге имевшую место порочную практику.

И Соборное уложение 1649 г., времен «тишайшего» царя Алексея Михайловича, было не менее жестоким, чем петровские законы.

Не думает же А. Бушков, что до написания обильно процитированного им раздела указа «О форме суда», посвященного пыткам, русские палачи не умели правильно пользоваться дыбой и кнутом!

Как правильно написал он сам, «пытали от Уральских гор до Бискайского залива», и, насколько позволяет судить автору его юридическое образование, карательная политика европейских правительств мало чем отличалась от русской. И «Каролина» — австрийский «уголовный кодекс» той эпохи — вполне стоила петровского «Артикула воинского», кстати, во многом списанного со шведских военных законов.

Были, впрочем, и нововведения — при Петре на Руси стали сажать на кол, в Европе этим прежде «развлекались» только в Речи Посполитой.

Верно и то, что милитаризация при Петре достигла своего апогея. Пожалуй, даже предела возможного.

Если в начале царствования, после Нарвы, когда требовались отчаянные усилия по воссозданию новой армии, военные расходы составляли две трети бюджета, то после окончания Северной войны — три четверти (23, т. 1, 68).

Но несмотря на это (вернее, именно благодаря этому), средств все равно не хватало даже на воинскую силу.

У военных производились вычеты из жалованья — 20 копеек с рубля у генералов, 10–15 — с офицеров, 5 копеек у унтеров и офицеров гарнизонов. Задержка жалованья на несколько месяцев была обычным явлением, а в конце жизни [303] царя армия не получала жалованья почти полтора года. Впрочем, это и неудивительно. К моменту смерти Петра на 17 миллионов населения, по самым оптимистическим подсчетам, приходилось четверть миллиона солдат и матросов, что было явно непосильной нагрузкой (23, т. 1, 67).

И если, к примеру, участие в Северной войне вполне объяснимо и понятно — в конце концов шведы — давний враг России, то поддержка трона герцога Мекленбургского (мужа племянницы Петра) штыками экспедиционного корпуса, мягко говоря, мало оправданна.

Также выглядят непродуманными, если не сказать больше, попытки закрепить за, Россией западное побережье Каспия при отсутствии надежных коммуникаций, под непрерывной угрозой удара со стороны на тот момент весьма сильных Турции и Персии да еще вдобавок после изнурительной и длинной войны. Венцом же подобного авантюризма является пресловутый Прутский поход 1711 г., когда, не закончив воевать со шведами, Петр во главе малой армии отправился освобождать балканских славян. В ходе этой эскапады Петр оказался в том же положении, что и Карл XII под Полтавой (43, 71).

Конечно, и его европейские современники, пожалуй, могли похвастаться разнообразными чудачествами. Но, скажите на милость, так ли уж было необходимо лично рвать зубы (не делая особой разницы между больными и здоровыми)? Такая ли была нужда тратить время на то, чтобы лично махать топором на верфях? У государя, тем более государя России, как по крайней мере кажется автору, было немало других, более важных дел. Какая такая великая государственная мудрость состоит в том, что царь лично стриг бороды боярам, а затем поручил это дело шуту? Пусть историки поправят, но автор не видит ровно никакой связи между наличием бороды (или ее отсутствием) и задачами модернизации страны.

И зачем было насаждать чуть ли не с дубиной в руке курение табака? (121, 145). [305] Но разумеется, самое трагическое, не эти, в сущности, не более чем исторические курьезы.

Людские потери эпохи Петра сопоставимы (хотя и далеко не равны) с потерями, которые понесла Россия в эпоху Ивана IV.

Не вдаваясь в подробные демографические подсчеты — они хорошо известны всем, более или менее интересующимся историей, в виде примера укажем только, что, судя по цифрам рекрутских наборов, численный состав армии полностью обновлялся каждые 10–12 лет. Даже отбросив заметное число дезертиров, признаем, что процент потерь был неоправданно большим (23, т. 1, 70).

Но одними боевыми потерями жертвы не исчерпывались. Достаточно вспомнить, сколько тысяч безвестных страдальцев легли на строительстве Санкт-Петербурга (вот пример «мудрой» политики — во время напряженной войны тратить силы и средства на сооружение города на пустом месте).

«Работная повинность» обошлась народу едва ли не дороже, чем все войны Петра.

В общем и целом потери петровского времени оцениваются историками в 20 % (по ряду губерний — до 40 %) населения России. Не будь присоединения достаточно густонаселенных по тем временам областей Лифляндии и Эстляндии, убыль населения была бы еще большей.

Между тем, если взглянуть на эпоху, предшествующую Петру, беспристрастным оком, то выяснится, что положение на Руси было не столь уж плохим, чтобы для его исправления требовалась какая-то чрезвычайная жестокость и ломка всего и вся. Напротив, наблюдалась пусть и неспешная, по русскому обыкновению, но осознанная и непрерывная положительная работа.

Подъем культуры, модернизация государственного управления и вооруженных сил, церковная реформа, первые попытки создать флот и светское образование, возвращение утраченных после Смуты 1600–1613 гг. земель и воссоединение с Левобережной Украиной, разгром турок под [305] Чигирином — все это время правления Алексея Михайловича и Федора Алексеевича.

Тогда же в России были построены первые мануфактуры, аптеки и медицинские школы, о которых с восхищением отзывались иностранцы.

Еще в царствование Алексея Михайловича был организован целый ряд светских учебных заведений — греческих и латинских школ. Позже были организованы и учебные заведения более высокого ранга — например, Тимофеевское училище, открытое в Москве в 1681 году, или возникшая на его основе Славяно-греко-латинская академия (1689). Было создано и ведомство, занимавшееся книгоиздательством, — Приказ Книгопечатного дела (122, 50). При Аптекарском приказе существовала школа по подготовке лекарей и фармацевтов, которую высоко оценивали жившие в России иностранцы. Наконец, уже с 60–70-х гг. XVII в. появилась возможность получить образование в Киево-Могилянской академии (именно в ее стенах было положено начало созданию современного русского литературного языка).

И между прочим, как раз на этот момент приходится русско-шведская война 1660–1664 гг., в ходе которой русское войско действовало довольно успешно, взяв ряд прибалтийских городов. Хотя тогда обеспечить выход к Балтике Россия не сумела, но дело без труда удалось свести вничью, при том что приходилось вести боевые действия еще и на польском направлении.

Уже при дворе Михаила Федоровича носили немецкое платье, не исключая и детей — и будущего царя Алексея Михайловича.

Даже среди простолюдинов имелись люди, интересовавшиеся иноземными достижениями и нравами. Наконец, уже не первое десятилетие в состав России входили украинские земли, откуда, кстати, происходила большая часть образованных людей Руси — взять того же Феофана Прокоповича. Еще в середине XVII в. политика умеренных реформ активно проводилась группой прогрессивных чиновников при [306] Алексее Михайловиче — Ртищев, Ордин-Нащокин, трагически погибший Артамон Матвеев. Позже эту же политику продолжили царь Федор Алексеевич, и Софья, и ее фаворит Василий Голицын.

Именно этот человек начал многое из того, что потом, и не всегда успешно, завершил Петр. Князь Голицын в широком масштабе привлекал незнатных способных помощников — Неплюева, Касогова, Змеева, Украинцева, с которыми и достиг отмеченных всеми, включая и приближенных Петра, успехов. Мысли о посылке дворян и талантливых разночинцев за границу — также идея Голицына, правда, он предусматривал лишь добровольное обучение (41, 145).

И тут мы наблюдаем один весьма интересный и важный для будущего факт.

После свержения Софьи и Голицына и воцарения Петра наблюдался даже не застой, а регресс в области преобразований.

В массовом сознании Петр получает реальную власть сразу после сестры. Но на самом деле после совершенного именем Ивана и Петра переворота власть оказалась в руках их матери — Натальи Кирилловны Нарышкиной, вышедшей из темной малообразованной семьи и практически всю жизнь прожившей сначала в тереме мужа, затем в почетной ссылке в селе Преображенском (41, 188).

Князь Куракин в мемуарах отозвался о матери своего государя и кумира так: «Править была некапабель (неспособна), ума малого». Насчет последнего можно поспорить. Талант к государственным делам у «медведихи» — так именовали за глаза царицу в кругу знати — действительно напрочь отсутствовал. Но вот что касается ума житейского, помноженного на лисью хитрость и неплохую школу дворцовых интриг, — этого было не занимать. Во всяком случае, его вполне хватило на свержение падчерицы и князя Голицына.

Ее помощником, фактически соправителем, стал ее родной брат Лев, двадцатипятилетний полуграмотный вертопрах. [307]

Немалую роль играл и любовник стареющей царицы Тихон Стрешнев, лукавый и злой «интригант дворовый», кстати, неплохо прижившийся при Петре, удостоенный сенаторского чина.

В записках окольничьего Желябужского рассказывается о характерных проявлениях этого царствования и персонах, что прославили себя разнообразными деяниями.

Бояре, дворяне, дьяки думные и простые, судившиеся и наказанные весьма разнообразно — от битья батогами до виселицы и плахи за брань во дворце, «неистовые слова» про царствующих особ, за женоубийство и изнасилование, подделку документов и казнокрадство. Жена Стрешнева была уличена в том, что активно способствовала последнему, но избежала кары, а князь Лобанов-Ростовский, владелец нескольких сел, «разбоем отбил» обоз с царской казной, за что был выпорот кнутом и сослан... чтобы через шесть лет стать капитаном привилегированного Преображенского полка (41, 165).

К этой веселой компании позже присоединились родственники первой жены Петра — худородные бояре Лопухины.

Главным же содержанием почти восьмилетнего правления клана Нарышкиных стало беззастенчивое присвоение государственных средств и обкрадывание тяглого населения.

«Правление весьма непорядочное и недовольное народу», «мздоимство великое и кража государственная», как написал Куракин, и — внимание! — прямая отсылка к петровским временам, «которое доныне продолжается с умножением, и вывестъ сию язву трудно» (выделено мной. — Авт.) (41, 142).

Признание это стоит многого.

Вот пример несколько другого рода. После смерти патриарха Иосафа, духовного отца переворота, многие, в том числе и Петр, предлагали на его место кандидатуру псковского митрополита Маркела, человека образованного и умного. Но царица Наталья Кирилловна и все ее приближенные решительно воспротивились — в ход пошли обвинения в [308] том, что он говорит «варварскими» языками (т.е. латынью и французским), «учен слишком» и, наконец, носит очень короткую бороду (9, 56).

Патриарший престол занял митрополит казанский Адриан, неуклонный ревнитель старины, именовавший бреющих бороду «котами», «псами» и почему-то «обезьянами».

К реальной власти Петра не подпускали и с мнением его весьма мало считались, как это видно хотя бы из предыдущего абзаца.

И вот в такой-то обстановке происходило взросление и формирование будущего царя как личности и как государственного деятеля. В атмосфере воинствующего мракобесия, которое язык не поворачивается назвать благозвучным словом «ретроградство», придворных интриг самого низкого пошиба, в окружении людей, способных привести к краху любое государство, а не одну бедную и отсталую Московскую Русь.

Также надо иметь в виду то, как повлияли на его характер и политические взгляды картины стрелецкого бунта, свидетелем которых он стал в детстве.

Ворвавшейся в Кремль разъяренной толпой были истреблены множество приказных чинов и стрелецких командиров, приказных дьяков и просто попавших под руку дворцовых служителей. Боярина Артамона Матвеева — ближайшего советника Алексея Михайловича, отца и сына Долгоруких, нескольких дядьев будущего царя по матери подняли на пики буквально на глазах малолетнего Петра.

Да и жизнь фактически в ссылке при Софье, страх перед возможными репрессиями с ее стороны и вполне реальными заговорами — того же полковника Циклера (13, 264).

Современники, включая и иноземцев, полагали, что припадки необузданной ярости, конвульсивные судороги, периодически охватывавшие его, идут именно от потрясений детства и ранней юности.

Не слишком образованный — в противоположность своим сводным сестре и брату — Софье и Федору, он только в [309] 15 лет освоил четыре действия арифметики. Очень долго Петр затруднялся правильно и грамотно излагать свои мысли, что пытался неуклюже компенсировать включением в письменную и устную речь иностранных слов (именно с него и на десятилетия вперед русскую речь засорили разнообразные «виктории» вместо победа, «сикурсы» вместо помощь, «предистанции» вместо предначертаний). Воюя с иностранцами, он давал иностранные названия русским городам — и до сих пор на русской земле, даже там, где и духу немецкого не было, стоят разнообразные «бурги». (Не столь давнее восстановление этих названий было обставлено как... возвращение к истокам отечественной истории.)

Если принять за истину мысль, что политический деятель лучше всего проявляется в своем окружении, то и тут историческая правда далеко не в пользу Петра.

Иван Бутурлин — «человек злорадный, пьяный и мздоимливый».

Князь Федор Ромодановский (один из чинов «всешутейного» сборища) «собою видом как монстра, превеликий нежелатель добра никому», на посту руководителя Тайной канцелярии снискавший себе жутковатую славу.

Сам Петр именовал его «зверь». Данная личность, вполне уместная при дворе любого из предшественников царя — от Ивана IV до Алексея Михайловича, не отличалась никакими выдающимися способностями, зато «любил пить непрестанно и других поить да ругаться».

Между прочим, и гетман Мазепа — о чем украинские националисты предпочитают умалчивать, также до самой своей измены был любимцем Петра, пользовавшимся его полнейшим доверием наравне с прочими «птенцами».

Иностранцы, которым он отдавал приоритет перед русскими командирами, блистательно проиграли Нарвскую битву при почти трехкратном превосходстве русских войск над «скандинавским бродягой». Кстати, сам Петр это признает, в указе 1705 г. сообщая, что весьма недешево обошедшиеся наемные офицеры «желаемого не возмогли достигнуть» (23, т.1, 77). [310] Впрочем, и русские офицеры оказались тогда отнюдь не на высоте.

Можно было бы перечислить еще немало язв петровского времени, но повторять уже написанное автор смысла не видит — все ясно и так{79}.

Лучше перейти к рассмотрению путей, которыми могла пойти история России в конце XVII — начале XVIII в. Попробуем, как это ни трудно, — по мнению уже не раз цитированного А. Буровского, одного из двух самых известных наших «альтернативщиков», представить Россию без Петра просто немыслимо.

Иногда возможную альтернативу связывают с именем царевича Алексея. Историческая правда подобной точке зрения не способствует. И точно так же, как совершенно справедливы требования покончить с идеализацией Петра, точно так же осуждения достойны попытки отдельных историков и беллетристов противопоставлять ужасному отцу добродетельного сына.

Вряд ли есть смысл рассматривать ход событий, случись старшему брату Петра, Федору Алексеевичу, прожить подольше, как-то предположил А. Буровский, — выдвинутая им гипотеза об отравлении царя Натальей Нарышкиной не представляется автору достаточно правдоподобной (11, 498).

Куда более близка к исторической правде попытка реконструировать развитие событий, которое могло последовать в случае, если бы переворот, организованный Нарышкиными, провалился. И власть остается за Софьей Алексеевной и возглавляемым ею правительством умеренных реформаторов.

Для начала приведем слова уже упоминавшегося князя Куракина — подчеркнем — петровского соратника и [311] почитателя: «Правление царевны Софьи началось со всякой прилежностью и правосудием и к удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было. И все государство пришло во время ее правления через семь лет в цвет великого богатства, также умножились коммерции и ремесла, и науки почали быть латинского и греческого языку... и торжествовала тогда вольность народная» (41, 142).

И наконец, о самой правительнице: «Великого ума и самых нежных проницательств, больше мужеска ума исполнена дева».

Софья, как и ее брат Федор Алексеевич, получила великолепное и, что тоже весьма важно отметить, систематическое образование стараниями одного из умнейших русских людей — Симеона Полоцкого.

Федор в совершенстве владел латынью, все еще сохранявшей значение международного языка, писал стихи, а Софья даже сочиняла пьесы для придворного театра.

Сам факт выдвижения Софьи в правительницы — и вовсе не придворными, более или менее продвинутыми кругами, а стрелецкой массой — свидетельствует как о заметных подвижках в народном сознании, так и в определенной мере о том, что ее личные качества были неплохо известны и достаточно высоко оценивались.

Итак, переворот 1689 г. провалился. Семейство Нарышкиных и всех примкнувших к ним ждут опала, ссылка, казни... Что за судьба постигла бы Петра Алексеевича Романова, предсказать нетрудно. Выбор тут невелик — почетная ссылка и смерть — разумеется, от сугубо естественной причины через какое-то время, большее либо меньшее. Или же пострижение в монастырь и смерть уже во иноческом чине от болезни, либо же насильственная смерть в самом начале событий, которую наверняка свалили бы на «лихих людей».

Иоанн, слабый и безвольный, опасности не представляет, продолжая пребывать под полным контролем сестры и ее приближенных. [312] В руках Софьи абсолютная и наконец-то полностью легитимная власть. Оставаясь формально всего лишь соправительницей младшего брата, во всех официальных документах она пишется «великой государыней и самодержицей всея Великия, Малыя, Белыя Руси», принимая от своего имени указы, принимая иноземных послов и отправляя послания иноземным государям.

Теперь существует возможность, не отвлекаясь больше на политическую борьбу, заняться решением вопросов назревшей модернизации страны.

И прежде всего — что делать для преодоления отставания в военной области, тем более что обстановка у границ России к благодушию не располагает?

Выход мог быть найден в проведении по проекту Голицына военной реформы, в соответствий с которой предполагалось формировать постоянную армию почти исключительно из дворян при минимально возможном привлечении «даточных людей» (рекрутов).

При этом дворяне начинали бы службу с рядовых солдат, проходя обучение под руководством тщательно отобранных иностранных офицеров. Данный проект князя Голицына предусматривал переход на чисто дворянскую армию или в крайнем случае — с минимальным привлечением иных сословий.

Возможно, были бы осуществлены менее радикальные идеи в области военной реформы. Скажем, сведение всех боеспособных частей — стрелецких, казачьих, дворянских — воедино и формирование на их основе армии нового типа с заимствованием лучшего из западных вооруженных сил.

Стрелецкое войско, хотя и реформированное, могло бы существовать еще неопределенно долго — существовали же до XX в. казачьи войска со своей системой званий и схожей социальной структурой.

Кстати говоря, Петр, ослепленный обидой на стрельцов, считая их «не воинами, но пакасниками», недооценивал боеспособность стрелецкого войска (вслед за ним эту ошибку усвоили и большинство историков) (9, 71). Косвенно, кстати, [313] признавал свою неправоту и сам Петр — стрельцы дрались под Полтавой, неплохо себя показав, а вот как раз под Нарвой их и не было{80}.

Точно так же не принимал во внимание царь-преобразователь того, что главной причиной стрелецких бунтов было действительно тяжелое положение стрелецкой массы, страдавшей от произвола начальников и казнокрадства, а вовсе не слепая ненависть к новшествам.

Между прочим, когда пишут, что к концу XVII столетия стрелецкое войско было развращено и утратило многие боевые качества, это и в самом деле не так уж далеко от истины. Но развращено оно было вовсе не подачками Софьи, а многолетним миром — русско-польская война завершилась в 1667 г. Андрусовским договором, хотя активные боевые действия закончились еще раньше. Единственной заметной военной акцией был неудачный Крымский поход князя Голицына (неудачей окончился аналогичный поход 1736 г., совершенный уже петровской армией). И то, что Россия более тридцати лет не знала больших войн, является косвенным подтверждением того, что с ее силой все-таки считались соседи.

Что касается влияния случившегося в России ( «Московии», по терминологии Буровского и тогдашней просвещенной Европы) на международную политику, то оно почти незаметно. Примерно так же, как в нынешнее время не влияют на мировой политический пасьянс результаты президентских выборов где-нибудь в Бразилии. Время, когда европейские столицы будут с напряженным вниманием ждать известий с Востока, еще впереди.

В Речи Посполитой вскоре умирает Ян Собеский — победитель турок под Веной, и начинается «бескоролевье», когда на трон претендуют несколько кандидатур. Два наиболее вероятных — французский принц Конти и саксонский [314] курфюрст Август II, прозванный Сильным. Россия оказывает поддержку Августу, и тот занимает варшавский трон.

Только что закончилась война между Францией и Аугсбургской лигой, в которую входили Англия, Нидерланды, Испания, Швеция, Савойя и ряд небольших итальянских и немецких государств.

Франция потерпела поражение, потеряв часть земель в Германии и Италии.

Но приближалась новая война — за испанское наследство, поскольку престарелый испанский государь Карл Габсбург был бездетен.

Главными претендентами были Франция и Австрия, но свой кусок намеревались отхватить и Англия с Голландией.

В Швеции совсем недавно на престол вступил юный Карл XII, одержимый жаждой героических подвигов на поле брани и скучающий в ожидании какой-нибудь войны.

Ждать ему, впрочем, осталось совсем недолго.

В 1700 г. умирает Карл Испанский, и по его завещанию королем Испании должен был стать его племянник, сын его сестры герцог Анжуйский, внук Людовика XIV — «Короля Солнце». Он и вступил на испанский трон под именем Филиппа V.

Людовик открыто воспринял это как фактическое присоединение Испании со всеми ее колониальными владениями к Франции.

Подобная перспектива решительно не устраивала другие европейские страны, и прежде всего Австрию, Британию и Голландию. В 1701 г. они объединяются в Великий союз и в следующем году объявляют Франции войну.

Обе стороны стремятся перетянуть к себе Швецию, одновременно втайне опасаясь ее (9, 73). И вот тут-то развитие событий начинает резко отличаться от бывшего в действительности.

С уверенностью можно сказать, что Россия не участвует в Северной войне (бывшей своего рода частью войны за испанское наследство), ибо стоящие во главе страны понимают, что для этого сил пока недостаточно. По крайней мере [315] ни Софья и ее правительство, ни даже Федор Алексеевич не стали бы очертя голову кидаться в большую войну.

Вначале Карл принимает сторону Франции, при этом в стане его противников оказываются две другие крупнейшие державы Европы — Австрийская империя и Англия (Карла XII такие мелочи, как реальное соотношение сил, не занимают).

Как элемент войны за испанское наследство разгорается Северная война между государствами южного побережья Балтики, с одной стороны, и Швецией — с другой.

В 1700 г. шведский король одним стремительным ударом выводит из войны Данию.

Затем бросает все силы против Речи Посполитой.

В течение нескольких лет Карл XII воюет в польских землях. Кампании эти похожи одна на другую — шведский король выбивает саксонскую армию из какой-либо местности, а когда он ее оставляет, курфюрст Саксонии и король польский Август Сильный тут же забирает ее обратно. Как и в нашей истории, Карл, в очередной раз успешно разгромив войско Августа II, опираясь на некоторую часть шляхты, сажает на престол свою креатуру — Станислава Лещинского. Но это ничего не меняет сравнительно опять-таки с реально случившимся развитием событий. Речь Посполитая не желает повиноваться шведскому ставленнику, вернее сказать, не желает вообще повиноваться королевской власти. Точно так же, как царствовал, но не правил Август, так же царствует, но не правит и Станислав (23, т. 1, 28).

Вдобавок шведы — давний и упорный враг Речи Посполитой, еще с середины предыдущего века, со времени «Потопа».

Шведские грабежи и насилия сплачивают на какое-то время шляхетство, и Сандомирская конфедерация провозглашает «детронизацию» Лещинского, вновь высказываясь за Августа.

Но особой роли это сыграть не может — регулярная польская армия практически отсутствует, а шляхетское [316] ополчение — «посполитое рушение» по своим боевым качествам уступает даже самым захудалым стрелецким полкам восточного соседа.

В итоге в Польше имеются два короля — и это как минимум. Анархия, неразбериха, шляхетское и магнатское своеволие достигают небывалой высоты. Однако главное остается неизменным по сравнению с реальной историей: вместо союзника или хотя бы нейтральной территории Карл XII имеет в своем тылу готового ударить в спину врага.

Ни продовольствия, ни денег, ни тем более значительных людских контингентов шведы получить в Речи Посполитой не могут.

Однако несмотря на эти затруднения, Карл XII, как и в нашей реальности, в 1706 г. вторгается в Саксонию и принуждает Августа к капитуляции, заставив его отречься от польской короны. Но при первой же возможности Август Сильный нарушает перемирие и бьет шведов в спину. Карл вновь идет в Речь Посполитую, гоняется за своим противником по польским непроезжим дорогам, теряет вновь и вновь солдат — и так без конца.

Ведутся боевые действия и в других краях — в германских землях, где главным противником является Австрия.

И при описываемом развитии событий, когда Россия не отвлекает на себя значительную часть шведских сил, Северная война на европейском театре могла оказаться куда более разрушительной и кровопролитной, сопоставимой с Тридцатилетней.

Ведь даже в нашей реальности были моменты, когда при вступлении шведов в австрийские пределы из Вены спешно эвакуировались жители и даже иностранные дипломаты (43, 91).

Ситуация для Габсбургов осложнялась еще и тем, что с 1703 по 1711 г. продолжалась, то утихая, то вспыхивая вновь, война венгров за независимость под руководством трансильванского князя Ференца Ракоци. Так что судьба австрийской империи выглядит отнюдь не радужно (9, 111). [317]

Но хотя скандинавский слон довольно успешно громит европейскую посудную лавку, предвосхитить опыт Наполеона Бонапарта стокгольмскому монарху не удается.

Да, шведы выигрывают сражение за сражением, но выиграть войну просто не могут. Карл XII воюет едва ли не с половиной Европы, причем его временные успехи толкают в стан его врагов все новые страны.

Великая шведская империя в Восточной Европе и на Балтике не нужна никому.

Впрочем, упоенному собой и своими успехами Карлу не до размышлений о будущем. Он продолжает одерживать победу за победой — блистательные и... бессмысленные. И каждая из них — еще одна ступень на пути к полному и окончательному поражению (43, 94).

Не будучи поглощен борьбой с Россией, Карл весьма активно участвует, можно даже сказать, увязает в войне за испанское наследство. Скоре всего, как уже говорилось, на стороне Франции, но, учитывая его авантюрные наклонности, он вполне успел бы поменять союзников, даже не один раз.

Ведь в конце жизни Карл всерьез обдумывал возможность союза с Петром I для возвращения шведских владений в Германии и Норвегии в обмен на признание присоединения к России балтийских провинций. Тем более что и враждующие коалиции активно стремятся перетянуть его на свою сторону.

Он довольно успешно наносит им удар за ударом, но ничего, кроме громкой славы, из его затей не выходит. При европейских дворах о нем говорят с восхищением, сравнивают с прадедом — Густавом II Адольфом, но и только.

Повторим — Швеция может нанести неоднократное поражение вражеским армиям, но не может разбить и уничтожить их полностью, а тем более разгромить противостоящие ей страны. А как известно, «недорубленный лес заново вырастает».

А еще нужно учесть, что среди его противников Англия, благодаря островному положению вообще неуязвимая и обладающая [319] заметным превосходством на море. Ее король, Георг I, являющийся также и курфюрстом ганноверским, рассчитывает присоединить к своим владениям шведские земли на севере Германии — Штральзунд и Висмар.

Таким образом, конечная незавидная участь Швеции становится очевидной.

Армия Карла XII не столь уж многочисленна, кроме того, ее еще больше ослабляет необходимость оставлять в разных концах Европы гарнизоны.

Прибавьте растянутые коммуникации, на обеспечение которых тоже необходимо отвлекать немалые силы. Да учтем еще и неизбежные болезни и лишения, в те времена косившие армии не в меньшей степени, чем вражеские штыки и картечь. И неумолимо приближается тот день, когда потрясенный Карл XII обнаружит, что у него больше нет армии, а в его королевстве уже некото призывать.

Вообще, если посмотреть внимательно, выявится одно любопытное обстоятельство.

По большому счету, шведский король вел войну исключительно из любви к «марсовым забавам», втягиваясь в бессмысленные авантюры, отвергая возможность закончить войну выгодным миром и старательно плодя все новых врагов. В этом смысле был весьма похож на него внучатый племянник — русский император и герцог голштейнский Петр III, очень любивший играть в солдатики, с той существенной разницей, что его солдатики были картонными, а деда — живыми.

Так, зимой 1707 г. Карл, с плохо одетой и отвратительно снаряженной армией, вторгся в земли коренной Литвы, «в густых пущах которой, как были уверены много позже, якобы водились мамонты, и втянулся в бессмысленную партизанскую войну с местным населением. Практически исключительно ради того, чтобы в очередной раз удовлетворить свою тягу к приключениям — ничем иным это ни стратегически, ни тактически не обусловленное действие объяснить невозможно (23, т. 1, 55).

Он совершенно искренне считал себя гениальным полководцем, не более и не менее как новым Александром Македонским, самим Богом призванным подчинить земли от Северного моря до Амура (9, 143).

Он и в самом деле был неплохим тактиком и храбрым воякой (получившим, отметим, в наследство отлично вышколенную армию), но стратегические его способности были ниже всякой критики.

Его экстравагантные действия, намерения, замыслы изобличали изрядного хвастуна. И вот с этим человеком Петр и его генералы воевали почти двадцать лет, хотя уже под Нарвой могли бы если и не разбить наголову, то нанести чувствительный удар.

О государственном уме Карла XII можно говорить исключительно в отрицательном значении. На родине он появлялся все годы войны только для того, чтобы потребовать новых рекрутов и денег.

Эти черты характера и привели бы его армию к гибели, а страну — к катастрофе.

Людские потери составили едва ли не четыре десятых населения Швеции, а за его царствованием последовал длительный период дворянской анархии, почти не отличающейся от польской. Его же самого, по всей вероятности, как и в нашей реальности, ждала бы смерть на поле боя.

Собственно говоря, попытка начать строительство империи при полуторамиллионном населении и минимальных ресурсах была изначально обречена на провал. Этого не удалось при куда более благоприятных условиях Тридцатилетней войны даже куда более способному военачальнику Густаву Адольфу (попытка также стоила ему жизни).

В конце концов Карл XII настраивает против себя буквально всю Европу, даже Франция, устроив свои дела и окончательно утвердив на мадридском троне Филиппа V, отворачивается от него.

Пока соседи истощают друг друга в бесконечной войне, Россия потихоньку накапливает силы, немало зарабатывая на продаже хлеба и других товаров воюющим сторонам. [321]

Не отвлекаясь на войну, правительство имеет возможность проведения не лихорадочных, а, напротив, обдуманных и последовательных реформ.

Без «апокалиптических эксцессов», по выражению Н.С. Трубецкого, можно было достичь куда больших результатов при меньших жертвах.

В первое десятилетие XVIII в. начинают строиться металлургические предприятия на Урале, развиваются и старые центры производства железа — тульский и олонецкий, возникают все новые мануфактуры, идет активная разработка медной руды (первые медеплавильные заводы в тех краях построили вопреки общему мнению еще до Петра), а вскоре строится сереброплавильный завод в Нерчинске.

Создающиеся металлургические предприятия на Урале и в Прикамье используют, это важно отметить, почти исключительно труд наемных работников — оброчных крестьян-отходников и посадских мастеров. Применяется также труд заводских крестьян, но не крепостных, а свободных, добровольно переселившихся на земли горнозаводчиков. Вводится правило, по которому беглые крепостные, поступившие на заводы, получают свободу с условием отработать десять — пятнадцать лет на владельца, который выплачивает их бывшему хозяину твердо установленную компенсацию.

А ведь в реальности, загоняя всех «гулящих» людей в крепостное состояние, царь, по сути, лишил нарождающийся российский капитализм источника свободной рабочей силы. И то, что при этом он открыл источник силы рабской — заводчикам было свободно разрешено покупать крепостных для мануфактур, иногда целыми деревнями, — поставило крест на серьезном техническом прогрессе: при наличии практически даровой рабочей силы предприниматели в нем не заинтересованы. По мнению специалистов одно это затормозило промышленное развитие России примерно на полвека.

Бессменный руководитель российского правительства Василий Дмитриевич Голицын, в принципе бывший противником [321] крепостного права, проводит в жизнь меры, направленные на его постепенное смягчение и ограничение, несмотря даже на заметное сопротивление поместного дворянства. Так, могло бы быть введено правило, по которому крепостным становится только тот из сыновей, кто наследует земельный надел крестьянина, а остальные могут покинуть хозяйство помещика. От крепостной зависимости за весьма небольшой выкуп освобождаются девушки, вышедшие замуж за свободных людей; подобную меру для пограничных территорий ввел еще царь Алексей Михайлович, и ее относительно легко удается распространить на всю остальную Россию. Свободными становятся крепостные выморочных имений и т.д.

По-прежнему структура общества достаточно сложна и многообразна, и в нем существуют самые разные категории населения — с различными правами и обязанностями, с различным статусом. Это сближает Россию со странами Азии, где общество тоже достаточно сложно устроено, в противовес европейским порядкам с их немногочисленными и четко структурированными сословиями. Впрочем, автор не считает отличия от Европы и даже сходство с Азией чем-то по определению плохим и подлежащим ликвидации.

Помещичьи крестьяне разделены на крепостных — прикрепленных к земле, и холопов — прикрепленных к хозяину, причем не наследственно, а лишь на срок его жизни.

.Свободные земледельцы также подразделялись на многочисленные категории — однодворцы (нечто среднее между казаками и дворянами, по статусу стоявшие ближе к последним), черносошные крестьяне (свободные землепашцы, жившие на государственных землях), пашенные холопы (жители земель царской фамилии), разночинцы (сибирские поселенцы) и т.д. (121, 150).

Петр объединил их в единое сословие крестьян государственных, лишенных права покинуть надел, выбирать род занятий, менять социальный статус. И наихудшее — их в любой момент могли подарить помещику, что начал практиковать уже сам Петр. [322]

Пожалуй, именно это и было самым страшным из деяний Петра Великого. Рядом с ним в отечественной истории поставить можно только опричнину да еще коллективизацию.

А при описываемом развитии событий свободных людей в России по-прежнему достаточно много.

В конце концов Голицыну вполне могла удасться и полная отмена крепостного права. Во всяком случае, эволюция происходит как раз в направлении, противоположном петровской политике в данном вопросе.

Ведь даже не все профессиональные историки обращают на этот вопрос должное внимание: в то время как простой народ оплачивал успехи на поле брани огромными жертвами, в то время как бездарно тратились людские и материальные ресурсы на строительстве зачастую ненужных крепостей и каналов, господствующий класс непрерывно увеличивал свои владения и доходы. И это являлось одной из главных причин того, что дворянство целиком поддерживало Петра, несмотря на все стеснительные и необычные новшества.

Сотни тысяч крестьян из свободных — черносошных стали крепостными. Было положено начало крепостничеству на Украине, причем сделал это не кто иной, как гетман Мазепа своим универсалом 1703 г., запретившим арендаторам уходить от хозяев до выплаты всех недоимок, что открывало широчайший путь произволу. На вновь присоединенных территориях, например, в Петербургской губернии, тоже производились огромные земельные раздачи — прежде всего петровским сподвижникам, вовсе не брезговавшим скудными болотистыми угодьями, несмотря на все свое богатство. Имела место «раздача слонов» и в Эстляндии и Лифляндии, хотя и в меньшей степени — свободных земель там было не так много. Помещики и монастыри, захватывающие земли, появились и на прежде свободном Дону (9, 91). И наконец, самое важное: крепостничество, прежде носившее, с одной стороны, еще во многом патриархальный характер, а с другой — схожее с европейским, именно при [323] «государе Петре Алексеевиче» впервые приобрело черты откровенного рабства. И дело тут даже не в подушной подати, введенной Петром вместо прежнего подворного обложения, как утверждает ряд исследователей, этот вопрос как раз второстепенный.

Определяющим документом в данном случае был указ 1711 г. «О крепости крестьянской». Именно с этих пор земледелец стал товаром — его можно стало продать — с землей или без, заложить, обменять на борзого щенка, насильственно женить и выдать замуж, разбить семью...

Все меры Петра по отношению к крестьянству имели одну цель — усилить крепостную зависимость, увеличить поборы в пользу казны, уничтожив всякую мысль о сопротивлении.

Все вышеперечисленное не могло не сказаться (мягко говоря) на состоянии умов и настроении масс. Наиболее частым явлением стали побеги — крестьян и особенно рекрутов.

Только один пример: в Бутырском полку, одном из лучших, за десять лет стал дезертиром каждый четвертый призванный. И это вовсе не следствие трусости — из трех с лишним сотен беглецов только один сбежал во время военных действий ( «перед неприятелем»). Большая часть дезертиров искала спасения на окраинах, кое-кто за рубежом, а немало пополняли собой число «воровских людей». При этом рекруты часто «сносили» оружие — и не только пики, алебарды и фузеи — под конец на вооружении разбойничьих шаек появились даже небольшие пушки (12, 395, 23, т. 1, 62).

Бегство крестьян именно при Петре приобрело по-настоящему массовый характер. Мужик готов был пойти «под пана и под ксендза», нежели служить православному государю. Случалось, беглецы вступали в настоящие сражения с солдатами на границе.

Именно это все и вызвало крестьянскую войну К. Булавина, чудом не достигшую размаха разинщины или пугачевщины. [324] Теперь же «вольность народная» (именно императрицу Софью будут называть грядущие историки как ее основоположницу) если и не торжествует, то медленно, но верно отвоевывает себе все больше места в жизни России.

Одновременно проводится задуманная еще при Алексее Михайловиче Леонтием Ординым-Нащокиным городская реформа.

В Москве учреждается ратуша, в других городах — земские избы.

Городам дается самоуправление и освобождение от контроля воевод, и на новые органы возлагаются многие функции прежнего приказного и воеводского аппарата: сбор налогов, пошлин, кабацких доходов, причем этим должны были заниматься выборные люди от горожан и купечества.

Одно это резко уменьшает количество злоупотреблений, более того, устраняет почву для них. Не говоря уже о том, что снижаются расходы на содержание административного аппарата. Эта многообещающая реформа была начата и Петром, но не доведена до конца и позже была выхолощена пресловутым «регулярным государством».

В будущем центральный городской орган — ратуша — мог стать наряду с Боярской думой законосовещательным органом, своего рода предтечей парламентаризма.

На их основе уже в первой половине XVIII в. мог быть сформирован двухпалатный представительный орган, состоящий из палаты городов и палаты вельмож (или дворянской). Нечто подобное предполагалось в соответствии с «кондициями» Верховного тайного совета, подписанными Анной Иоанновной (109, 134).

Тем более что среди высших чинов государства Российского в царствование Софьи, весьма вероятно, оказались бы и те, кто вошел в число «верховников», — Долгорукий, Голицын, Артемий Волынский.

В реформировании нуждаются и центральные органы управления. Громоздкая и неповоротливая система приказов, которых насчитывалось более четырех десятков, без четкого [325] разделения функций и с неопределенной компетенцией уже давно не справлялась с государственными делами.

Проводится резкое сокращение их числа в сочетании с разграничением обязанностей и сфер деятельности. По своей сути они приобретают черты европейских министерств или петровских коллегий, по-прежнему называясь приказами.

Точно так же, как по-прежнему, и еще очень долго, их сотрудники именуются дьяками, подьячими и писцами, а не советниками, секретарями и асессорами, как это предусматривала петровская «Табель о рангах».

Однако есть ли основания полагать, что введение новых названий заметно повысило качество государственного аппарата?

Зато Боярская дума, значение которой неуклонно падало все последние десятилетия XVII в., вполне могла быть преобразована по польскому образцу в сенат, как осуществил и Петр.

Именно так в свое время поступил Лжедмитрий, и это соответствовало шляхетским симпатиям князя Василия Голицына.

В то же время надолго, возможно, и до XX — XXI вв., сохранилось бы старинное русское трехступенчатое деление знати на дворян, бояр и князей. Хотя, видимо, с будущим присоединением прибалтийских областей на Руси появились бы свои бароны, а то и графы. И у нас, как и в Японии (упоминание Японии в данном контексте не случайно, как будет сказано ниже), сосуществовали бы две системы дворянских титулов — исконная и заимствованная.

Упраздняются приказы, ведающие управлением территориями, и их функции передаются властям на местах.

Страна делится не на губернии, как при Петре, а по-прежнему, в соответствии с реформой царя Федора Алексеевича, на разряды (а вовсе не на уделы, как почему-то утверждает А. Буровский) (11, 490). Впрочем, могло быть введено и новое административно-территориальное деление — на области, земли, воеводства... Это не столь важно. [326]

Если Петр отдавал приоритет отношениям с протестантской Европой, то Софья продолжает наметившийся курс на сближение с католическими странами, в особенности с Австрийской империей. Именно из австрийских владений, прежде всего из славянских земель — Рагузы, Сплита, Каринтии, Богемии, на Русь прибывают учителя, преподаватели, кораблестроители, механики, горные мастера, рудознатцы и инженеры. Ими же укомплектовываются учреждаемые в Москве и других городах учебные заведения. Создание школ и училищ на территории России дает куда больший эффект, нежели посылка практически совершенно неподготовленных дворянских и разночинских недорослей на обучение в Европу. На основе Аптекарского приказа, при котором действовала лекарская школа, развивается медицинское образование. Центром образования могла стать и уже существовавшая Киево-Могилянская академия, где в иные годы XVIII в. училось до 1200 человек. Кроме Москвы, славяно-греко-латинские академии появляются и в других городах — Смоленске, Нижнем Новгороде, Пскове. В высших слоях и даже в среде посадских людей и купечества ширится тяга к учению.

Развивается торговля с Западной Европой через единственный (пока что) порт России — Архангельск.

Он не слишком удобен для мореплавания — навигация длится от силы четыре-пять месяцев (между прочим, на побережье Финского залива — всего семь), а главное — путь в европейские порты весьма неблизкий.

Но тем не менее власть всемерно способствует тому, чтобы даже эти относительно скромные возможности использовались сполна.

Точно так же Россия предпринимает усилия для развития торговли со странами Востока через Каспийское море.

Именно на Каспии и Белом море строятся с участием иноземных специалистов первые военные корабли России и торговые суда европейского образца (как справедливо отметил Буровский, торговые суда сносного качества Россия имела и до того — на том же Каспийском море) (11, 347). [327]

Происходят изменения в духовной жизни общества, конечно, не столь стремительные и радикальные, как в правление Петра, но от этого не менее значимые и не менее глубокие.

Иноземные обычаи, моды, нравы, не такие стеснительные и более удобные сравнительно со старомосковскими, все сильнее распространяются среди высших слоев общества. Разумеется, они не вдруг и не сразу завоевывают господствующее положение. Балы-ассамблеи с танцами соседствуют с традиционными пирами. Кокошники и сарафаны — с декольтированными европейскими платьями. Долгополые охабни и кафтаны — с венгерскими доломанами, немецкими камзолами и польскими жупанами, а мурмолки и боярские шапки — с треуголками. Но все же «новины» постепенно заменяют собой старину.

Наконец, нельзя не сказать о том, какое благотворное влияние оказала бы сама личность царевны Софьи на положение женщины в русском обществе. Против примера царствующей особы что можно возразить?

Где-то в первые годы XVIII в. вводится новый порядок летосчисления — от Рождества Христова.

Интенсивно идут процессы дальнейшего «омирщления» культуры, она выходит из рамок сугубой церковности и строгих, еще византийских канонов. Интенсивно развивается возникшее в последние десятилетия XVII в. светское искусство. Парсунная живопись, светское книгопечатание, театры «вертепы» и «хоромины комедийные» все чаще встречаются в городах и весях России.

Начинают выходить газеты, первой из них становятся «Куранты» — периодическое печатное издание по образцу одноименного рукописного альманаха новостей, распространявшегося в придворных кругах в царствование Алексея Михайловича.

Поскольку табакокурение не насаждалось бы властью, то на Руси оно бы еще долго не привилось, и автор даже допускает (хотя не очень, признаться, в это верит), что и до нынешних дней эта привычка, губящая, без преувеличения, [328] миллионы людей, была бы в нашем отечестве не очень популярна.

Рассмотрим еще один аспект происшедшего, а именно — матримониальный.

Вряд ли вопреки мнению А. Буровского был возможен официальный развод Василия Голицына с женой и морганатический брак с Софьей Алексеевной. Слишком уж это было необычно и против традиций (11, 491).

Не надо сбрасывать полностью со счетов и, пусть маловероятный, вариант бракосочетания русской царицы и какого-нибудь из младших отпрысков второстепенных царствующих домов Европы. Ведь как бы ни задирали нос европейцы перед Московией, а охотников стать хотя и не полноправным, но государем огромной страны среди принцев нашлось бы немало, даже если бы пришлось принять православие, — фраза «Париж стоит обедни», была произнесена почти за полтора века до того. Но все-таки наиболее вероятно, что Софья так и осталась бы незамужней и права наследования, как то и случилось в действительности, перешли бы к младшей линии Романовых — потомству Натальи Нарышкиной.

Вновь к международным делам.

В 1713 г. война за испанское наследство завершается Утрехтским миром, одним из результатов которого является заметный рост английского могущества.

Но боевые действия в Балтийском регионе не заканчиваются. Пользуясь истощением Швеции и упадком шведской армии, Пруссия занимает Штральзунд и Шведскую Померанию. Таким образом, Карл XII оказывается в состоянии войны не только с Англией и Австрией, но и со всей Северной Европой, возглавляемой кенигсбергским государем, недавно принявшим королевский титул (вернее, присвоившим его самому себе).

И вот тогда-то, в конце второго — начале третьего десятилетия XVIII в., звезда Швеции начинает закатываться. Россия, пользуясь случаем, бросает на чашу весов свой меч. [329] Реформированная русская армия очищает от слабых шведских гарнизонов исконные русские земли, захваченные шведами в эпоху Смутного времени: Ям, Копорье, Карельский уезд и две крепости на Неве — Ниеншанц и Нотебург. Последнему возвращено исконное русское название — Орешек.

После этого русские стрельцы и драгуны занимают к тому времени почти не обороняемую Эстляндию.

По результатам Северной войны Россия получает Западную Карелию до Выборга, Ингрию, Нарву и, вполне вероятно, всю северо-восточную часть Эстляндии с городами Ревель и Дерпт, тут же переименованными в Колывань и Юрьев.

Значительная часть достигнутого «царем-реформатором» ценой двадцатилетней войны и трехсот тысяч убитых достается императрице Софье почти без усилий.

Включение этих земель в состав нашего отечества способствует еще большему проникновению европейской культуры в Россию, причем не только в высшие слои, но и через русских переселенцев в новоприобретенные владения — среди купечества, ремесленников и даже крестьян (13, 259).

С обретением удобных морских гаваней (возможно, одной из них мог стать вновь заложенный город в устье Невы — какой-нибудь Софийск-Ижорский) резко активизируется торговля — России, неразоренной, динамично развивавшейся, пока другие лили кровь, есть что предложить негоциантам. Соответственно развивается и углубляется культурный обмен.

Что касается персонального состава высших эшелонов власти (прошу прощения за подобное выражение применительно к истории), то изменения в нем хотя и заметные, но не столь эпохальные, как можно было бы ожидать. Конечно, такая личность, как «Алексашка» Меншиков, средний организатор и активный казнокрад, шансов пробиться наверх не имела.

Зато многие другие имена — те же самые. [330]

Во главе армии становятся Борис Шереметев, Аникита Репнин и Алексей Шеин — военные деятели, хорошо зарекомендовавшие себя и в петровскую эпоху.

Неплохую карьеру могли сделать и А. Толстой, один из сподвижников Софьи, позже перешедший на сторону Петра, и Федор Щакловитый. Также скорее всего на вторых ролях могли бы промелькнуть Бутурлин и Апраксин. Весьма заметную плеяду военачальников и гражданских чинов дает семейство Долгоруких.

Вполне мог бы быть среди государственных деятелей и Иван Тихонович Посошков, способный экономист-самоучка, оригинальный публицист и мыслитель, устами которого впервые в русской истории заговорили прежде молчавшее мещанство и посад (в реальности этот достойный человек после смерти Петра оказался в тюрьме, где и скончался).

Не исключено, что были бы и другие выдвиженцы из низов.

Ведь, говоря о петровской эпохе, нельзя не отметить еще одну интересную деталь — хотя в массовом сознании господствует представление о «царе-демократе», обращавшем внимание лишь на личные заслуги, не ставя ни во что знатность происхождения, но действительность выглядит совершенно иначе. За исключением Меншикова, Шафирова да еще нескольких иностранцев: Лефорта, Остермана и Девиера, все окружение Петра — от князя-кесаря Ромодановского до нарвского неудачника герцога де Кроа почти сплошь принадлежало к высшей знати. Никого похожего на Ордина-Нащокина или Емельяна Украинцева мы здесь не видим.

На патриаршем престоле (Синод, естественно, не мог бы появиться) мог оказаться Феофан Прокопович — один из немногих по-настоящему образованных и умных церковных деятелей.

Кстати, удобный случай коротко сказать о положении церкви. Она хотя и находится под определенным контролем государства, все же не попадает в то, по выражению позднейших богословов, «вавилонское пленение» к светской власти. Нет ни обязанности священников доносить на прихожан, [331] ни запрета монахам держать перо и бумагу в кельях, ни запрета читать неугодные царю молитвы (121, 157). Хотя власть смотрит на раскольников по-прежнему искоса, но и особых притеснений нет.

Что касается приоритетов внешней политики после окончания Северной войны и обретения Россией выхода к Балтике, то ее главным стержнем является стремление к тому, чтобы включить в состав России все восточнославянские земли, восстановив славу Древней Киевской Руси. Если Петр, стремясь заручиться поддержкой Августа Сильного, почти прекратил прежнюю политику защиты единоверцев на восточных землях Речи Посполитой и даже помог подавить восстание Семена Палия на Правобережной Украине, направленное против польского гнета, то Софья, напротив, проводит жесткую линию в отношении Варшавы.

Конечно, Польша еще достаточно сильна, несмотря на всю анархию (вернее, еще недостаточно слаба), да и нужно считаться с возможностью вмешательства в конфликт других стран (той же Франции). Так что при жизни императрицы западные границы России скорее всего не меняются. Но цели и намерения остаются прежними.

Только к началу второй половины XVIII в., дождавшись окончательного разложения Речи Посполитой, преемники Софьи малой кровью присоединяют Правобережную Украину, Галицию, Белоруссию, Литву, а также отошедшие к Польше после Северной войны Лифляндию и Курляндию вместе с Южной Эстонией. Это сделать тем более легко, что Европа как раз погрязла в очередной войне — Семилетней и повторяется ситуация начала столетия, когда Россия не укрепляла своей кровью какую-либо из европейских коалиций, а мудро воспользовалась плодами чужих побед.

Остаток Речи Посполитой — «коронные земли» — еще существует, может быть, какое-то время, пока их не делят меж собой Австрия и Пруссия, и отныне все проблемы, связанные с наличием внутри своих границ такого непокорного и гордого народа, как поляки, приходится решать исключительно этим странам. [332]

Императрица Софья Алексеевна, достигнув весьма преклонных лет, умирает, прожив гораздо дольше, нежели в нашей, оказавшейся не по заслугам немилостивой к ней реальности. Как мы помним, она скончалась в 1704 г., фактически в тюремном заключении.

Уже современники сравнивают ее долгое правление с эпохой Елизаветы Английской, проводя параллели между двумя этими незаурядными личностями, подобная аналогия вполне уместна.

С точки зрения нашей реальности, ее царствование можно сопоставить с царствованием Екатерины II, но без всех темных черт, какими омрачено правление бывшей германской принцессы, — от окончательного и безоговорочного превращения крепостных в рабов до казнокрадства фаворитов и пугачевского бунта.

Государство и общество развиваются поступательно, без резких рывков и, что особенно важно, равномерно.

Нет того хорошо известного нам, без преувеличения, низкопоклонства перед Европой, того кажущегося ныне смешным тупого обезьянничанья (тут другого слова и не подберешь), которое характерно для высшего слоя после-петровской эпохи.

Надо отметить, европеизация эта еще очень долго была исключительно поверхностной и не представляла собой подлинного усвоения действительно высокой западной культуры. Скорее уж, как это часто бывало в подобных случаях и не в одной России, происходило активное заимствование пороков при сохранении всех отечественных и вымывание всего того положительного, что было характерно для предшествующих эпох. Историческая наука именует подобное явление «кризисом ускоренной модернизации».

Правда, взгляд на Европу как на вотчину антихриста тоже сходит на нет.

Кто бы мог наследовать трон после Софьи? Вряд ли, как об этом уже говорилось, то был бы кто-то из ее детей или внуков. [333] Скорее следующей государыней всероссийской оказалась бы, как и в нашей реальности, дочь Иоанна, Анна Иоанновна.

Впрочем, это мог быть и кто-то из потомков другой племянницы Софьи — Прасковьи, той, что стала женой герцога Мекленбургского, а при определенном повороте событий даже Петра Алексеевича.

Но в любом случае, вне зависимости от конкретной персоналии на московском престоле, продолжилась бы политика постепенных и последовательных реформ.

Оценивая перспективы возможного развития по вышеизложенному сценарию, подытожим: Россия могла бы повторить (вернее, почти на полтора века предвосхитить) японский путь, творчески усвоив западный опыт и восприняв самое лучшее из него, при этом сохранив глубинные основы национальной культуры и самой жизни общества, не пытаясь слепо переделать его на голландский или немецкий образец (13, 344).

Важнее всего, несомненно, то, что верхи и вся образованная часть народа великолепно осознают все отличия России от Европы; то, что Россия — особый мир, самостоятельная цивилизация (пусть и не употребляя подобных громких выражений); что «мы весьма мало сходствуем с другими европейскими народами». Не посыпая себе главу пеплом в раже самоуничижения и не надуваясь в пустой бессмысленной гордости самолюбования.

И именно исходя из этого неопровержимого факта строится вся политика властей.

Не было бы того, без преувеличения, трагического раскола между верхами и низами, когда фактически существовали две России — Россия дворянская, чиновничья, интеллигентская, и Россия остальных 90 процентов населения, чьи нужды и чаяния упорно игнорировались другой Россией. Россия Санкт-Петербурга, французских салонов и остзейских баронов и противостоящая ей, как презрительно [334] выразился однажды Милюков, «Азеопа», на которую смотрели как на колонию первой (если и не в теории, то на практике) (10, 495).

Проще говоря, не было бы того непреодолимого раскола между государством и обществом, ставшего едва ли не главной причиной социальных катаклизмов XX в.

Вместо этого уже в XIX в. формируется своеобразная многонациональная российская (или, если угодно, североевразийская) цивилизация, стоящая на равных с цивилизациями Запада и Востока, занимая достойное место в мире.