Победоносная армада

Эпохой, оказавшей определяющее воздействие на все дальнейшее развитие Западной Европы, а в конечном итоге и остального мира, была вторая половина XVI в., время борьбы за господство над морями, или, по выражению видного отечественного историка мореплавания С. Снисаренко, талассократию, между Нидерландами и Англией, с одной стороны, и Испанией — с другой. Говоря современным языком, это борьба была не чем иным, как противостоянием двух если и не противоположных, то значительно друг от друга отличавшихся социальных систем, помноженным на идеологическую (в данном случае религиозную) рознь.

Численность населения одних только европейских владений Испании превышала население Англии и Франции, вместе взятых, не говоря уже о том, что это были едва ли не самые развитые в экономическом отношении регионы — Нидерланды и Италия. Из заокеанских владений, как тогда казалось, неиссякаемым потоком текут золото и серебро, по некоторым данным, составлявшие до четырех пятых мировой добычи (58, 54).

После завоевания Португалии испанская корона становится обладателем ее владений в Гвинее и Бразилии, Индии и, что гораздо важнее, фактическим монополистом в торговле с Африкой и Индией.

Ни одна страна, исключая Великобританию периода расцвета, даже не приблизилась к той вершине могущества, на которой стояла Испания XVI в. Лишь только XX столетие знает супердержавы такой мощи.

Казалось, что могло противостоять подобной силе, что помешает мечте Карла V о всемирной католической империи осуществиться?

Как не раз бывало в истории, Испания была побеждена собственным властелином.

Итак, Филипп II, человек, прозванный союзниками Осторожным, а недругами — Кровавым. Тщеславный и жестокий (как, впрочем, и большинство тогдашних монархов), фанатичный католик, стремившийся в буквальном смысле быть правовернее папы римского. И одновременно самый могущественный монарх мира. Никогда больше в мировой истории один человек самовластно не повелевал столь многими землями и народами. Позволим себе привести далеко не полный список его титулов. Король Арагона, Кастилии, Леона, Сардинии и королевства обеих Сицилии, Наварры, Гранады, Галисии, Майорки, Валенсии, Мурсии, Севильи, Кордовы, Альхесираса, Гибралтара, Португалии, Алжира, Бразилии, Ост-Индии, Вест-Индии, Канарских, Азорских, Зеленого Мыса островов, а также «всех островов и земель Моря-Океана», повелитель Адена, Омана, Маската, Ормуза, Явы, Молуккских островов, Филиппин и Макао, герцог Австрийский, Миланский, Брабантский и Люксембургский, граф Бургундский, Габсбургский, Тирольский, Фландрский, Артуазский, Намюр-ский, Голландский, Зееландский, сеньор Бискайский, Молинский, Гронингенский, Фризский, король Иерусалимский, принц-консорт Англии, король Франции (58, 36). «...И прочая, прочая, прочая». И не столь даже важно, что далеко не все титулы его соответствовали действительности. Важно то, что в его лице мы видим самого могущественного повелителя среди государей того времени. Ни один венценосец, за исключением разве что китайского богдыхана, не [274] обладал не то что сопоставимым могуществом, но даже и приблизиться к нему не мыслил.

То, как он распорядился этой властью, весьма печально и поучительно.

Историки не раз указывали на психопатические черты характера Филиппа II. Но в особенности это проявлялось в его воистину шизофренической религиозной нетерпимости.

Аутодафе становятся весьма частым зрелищем, превращаясь едва ли не в ежедневные представления. На кострах равно горят и простолюдины, и дворяне. Нет пощады и лицам духовного звания — по обвинению в ереси гибнут не только рядовые священники и монахи, их судьбу разделяют аббаты и епископы.

Наконец вершина инквизиционного террора — по абсолютно вздорному поводу арестован примас (высший иерарх церкви) Испании — архиепископ Толедский, чудом избежавший костра, но просидевший в застенках семнадцать лет. Инквизиция фактически подминает под себя церковь, более того, заменяет ее собой. Обладание запрещенной книгой равнозначно смертному приговору.

Однако особо жестокие репрессии обрушились на две этнические группы: маранов — испанских евреев-христиан, и морисков — также христианизированных арабов (отказавшиеся принять католичество мусульмане и иудеи покинули Иберийский полуостров еще в конце XV в.) (91, 66).

Начали с иудеев. К тому времени они в абсолютном большинстве давно усвоили испанские обычаи и культуру, даже родным языком их стал испанский.

Многие из них породнились с аристократией или сами приобрели дворянские титулы, пожалованные им за заслуги прежними королями, иные занимали достаточно высокие посты в церковной иерархии. Не будем сейчас вдаваться в подробности: какой именно процент их продолжал втайне исповедовать прежнюю веру — обсуждаемой темы это не касается, тем более что сведения об этом мы вынуждены черпать из документов инквизиции (73, 286). [275]

«Окончательно решение еврейского вопроса» в Испании завершилось буквально в пару лет — те мараны, что не попали на костер, были ограблены до нитки и бежали в другие государства.

Затем принялись и за морисков. Христиане во втором-третьем поколении, искусные ремесленники и садоводы, умелые земледельцы были частью изгнаны из страны, пополнив ряды алжирских пиратов, частью насильственно переселены на самые неплодородные земли Кастилии и ассимилированы. Тысячи их погибли на кострах» (58, 87).

Нашлись среди королевских советников те, кто пытался образумить впавшего в религиозный раж монарха, указывая на громадный ущерб, который может понести Испания. «Я предпочту царствовать в пустыне, нежели в стране, заселенной еретиками» — таков был ответ Филиппа.

Обширные территории Пиренейского полуострова пришли в запустение, сады и возделанные поля обратились в пастбища для овец, очень быстро превративших большую часть Испании в полупустынный ландшафт, хорошо знакомый нам.

Но главное деяние его католического величества на ниве борьбы с собственными подданными было еще впереди.

Следующей мишенью он избрал нидерландские земли королевства. Главным образом за их богатство и множество вольностей, которые, надо думать, не давали ему спокойно спать.

Прежде нидерландцы вовсе не тяготились властью испанского короля. Напротив, они извлекали немалую пользу из своей принадлежности к империи — заметная часть золота и серебра, привозимых из-за океана, тут же оседала в карманах оборотистых антверпенских купцов и умелых брабантских ремесленников.

Однако при Филиппе все резко изменилось.

Очень быстро к жителям Нидерландов, бывшим в течение уже почти семидесяти лет верными подданными испанских государей и в абсолютном большинстве добрыми католиками, [276] стали относиться немногим лучше, чем незадолго до того — к крещеным маврам и евреям.

Само собой, голландцы начинают ответные действия (тут нет времени излагать все перипетии начала этой борьбы, включая казнь королем умеренных вождей оппозиции Эгмонта и Горна и развертывание террора инквизиции).

В 1567 г. началось восстание в Нидерландах. На его подавление были брошены лучшие части испанской армии. По выражению одного из историков, Филипп стремился силой оружия навязать себя в короли тем, кто и так готов был признать его таковым.

В следующем году Филипп II совершил нечто неслыханное — провозгласил, что все население непокорных провинций (более трех миллионов человек) являются еретиками (и, следовательно, подлежат смертной казни). Приговор тем более несправедлив, что, повторим, на тот момент и много позднее значительная часть жителей продолжала оставаться искренними приверженцами римского престола (6, 113). Начинается борьба не на жизнь, а на смерть{75}.

И именно тогда Нидерландам начала оказывать помощь британская королева Елизавета II.

Так завязалось это противоборство между испанской монархией и Англией, почти сразу вылившееся в личное соперничество двух государей. В поединок между властелином полумира и правительницей одного из бедных второразрядных королевств, которое населяло менее четырех миллионов человек и все доходы которого были, по свидетельству современников, меньше доходов иного испанского города (58, 45).

Путь Елизаветы II к власти был труден и извилист. Мать ее — Анна Болейн (из-за которой, собственно, Генрих VIII и решился на окончательный разрыв с католической церковью) [277] была казнена по обвинению в супружеской измене; да и жизни юной принцессы не раз угрожала недвусмысленная опасность. Своим указом король даже объявил ее незаконнорожденной.

Престол она заняла лишь потому, что все прочие потомки Генриха VIII Тюдора или умерли, не оставив потомства, или, как Джейн Грей, пали жертвой междоусобиц, регулярно вспыхивавших в Англии после его смерти.

В противоположность Филиппу II совершенно равнодушная к вопросам веры, хитрая и расчетливая, как банкир лондонского Сити, реалистка до мозга костей, она твердо знала границы возможного и всегда умела найти наилучшее решение в конкретных обстоятельствах. Всем, чего она достигла, она обязана самой себе, поскольку судьба была решительно против нее (56, 71).

Кстати, отметим одну интересную деталь. В свое время Филипп, тогда еще испанский принц, был выдан (именно это слово больше всего подходит в данном случае) своим суровым отцом за больную и некрасивую — «неблаголепную лицом», по выражению собственных придворных, наследницу английского престола Марию Тюдор, старшую дочь Генриха VIII, став, как уже упоминалось, принцем-консортом Англии. После ее смерти в 1548 г. Филипп, однако, утратил все права на престол, даже в качестве регента при малолетних детях — Мария оказалась бесплодной. Не долго раздумывая Филипп — тогда уже король Испании — посватался к только что ставшей английской королевой Елизавете, получив отказ, мотивированный разницей в вероисповедании.

Возможно, эти воспоминания были лишним аргументом при принятии решения о начале войны, кульминацией которой стал поход «Счастливой армады», лишь позже иронически названной «Непобедимой».

Наверняка очень многим разгром армады представляется как нетрудное и заранее предрешенное дело, а испанский флот — в виде скопища никуда не годных кораблей [278] с командами, состоявшими из неумелых трусов, руководимых бездарными офицерами. Это представление основано главным образом на многочисленных «пиратских» романах, герои которых, отважные и благородные английские и французские корсары, десятками берут на абордаж набитые золотом испанские галионы, пленяя при этом (как в прямом, так и в переносном смысле) прекрасных испанок (117, 309). Подобную точку зрения, как ни странно, разделяют и немало историков, любящих рассуждать о прогнившей будто бы насквозь феодальной Испании и динамичной буржуазной Англии. Отложим пока в сторону разговоры о чьей-то отсталости и рассмотрим предысторию конфликта.

В 1568 г. по личному приказу королевы Елизаветы конфисковано миллион дукатов, оказавшихся на случайно зашедшем в английский порт испанском корабле и предназначавшихся для выплаты жалованья войскам герцога Альбы, воевавшим против нидерландских повстанцев. В ответ Филипп приказывает конфисковать всю собственность английских купцов в испанских владениях. Елизавета отвечает тем же. Испанцы не остаются в долгу и отправляют на галеры всех моряков с арестованных в их портах английских судов. Посажен в тюрьму посол Испании в Лондоне. Однако эскалацию конфликта удалось в этот раз остановить, хотя своих дукатов Филипп так и не увидел (58, 64). Более или менее мирный период продлился почти двенадцать лет, до 1580 г., когда испанский король поддержал очередное ирландское восстание. После его разгрома несколько сот взятых в плен добровольцев — идальго, посланных в помощь единоверцам, были повешены без суда. Обе стороны, впрочем, предпочли не поднимать шума вокруг этого случая. Тем более что у Филиппа и так по горло важных дел — именно в этом году осуществлен давно задуманный и спланированный захват Португалии. Вместе с Португалией король получил все ее владения в Бразилии и Южной Азии плюс мощный португальский флот. [279]

Через три года испанский посол обвинен Елизаветой в организации заговора против нее и выслан. Разъяренный Филипп в отместку запрещает вообще всякую торговлю с английскими еретиками.

Но в 1585 г. Испанское королевство поразил страшный голод, люди умирали десятками тысяч по всей стране. Филипп II предлагает английским купцам продать хлеб под королевские гарантии безопасности. Однако стоило только судам британцев отшвартоваться в его портах, как они были захвачены, а команды отправлены на каторгу как еретики. Англия потрясена столь неслыханным вероломством, да и вся остальная Европа тоже шокирована — давно не случалось, чтобы коронованная особа столь открыто изменила своему слову (58, 61). Немедля Елизавета начинает настоящую необъявленную войну против Испании. Теперь удар направлен в самое больное место великой империи — по американским колониям.

Начало этой кампании положил человек, чье имя знакомо даже людям, далеким от какого бы то ни было интереса к истории, — Фрэнсис Дрейк.

Вначале его флотилия атакует порт Виго на островах Зеленого Мыса, на рейде которого сожжены и утоплены шесть испанских транспортов.

Затем Дрейк пересекает океан и разбойничает в Мексиканском заливе. Здесь ему улыбается удача — на Панамском перешейке захвачен караван с годовой добычей перуанских золотых копей. Дрейк разоряет Пуэрто-Рико и испанские поселения во Флориде. Правда, в Сан-Доминго и в Картахене он встречает отпор, зато на обратном пути дерзкому нападению подвергаются порты севера уже самой Испании. Королевский флот, состоящий в основном из тяжеловооруженных, но неуклюжих и неповоротливых судов, ничего не может поделать с быстроходными английскими фрегатами.

Несмотря на яростные протесты испанского посла, требовавшего примерно наказать грабителя, Елизавета устраивает пышный прием в честь пирата и возводит его в рыцарское [280] достоинство. Вскоре новоиспеченный сэр назначен адмиралом королевского флота. Но, кроме Дрейка, есть еще множество куда менее известных морских разбойников, принесших, однако, не меньший ущерб иберийской монархии.

Пиратство становится, как в античные времена, легальной отраслью британской экономики. Корабли снаряжаются не только на деньги королевы, но и на средства ее министров, придворных, богатых купцов. Не говоря уже о тех капитанах, кто отправляется на промысел на свой страх и риск. Возникают самые настоящие акционерные общества, чьей специализацией является корсарство.

В следующем плавании, пройдя проливом своего имени, кстати, тогда же и открытым, Дрейк грабит города на тихоокеанском побережье Южной Америки, пользуясь полным отсутствием там укреплений и сильных гарнизонов. Испанцы убеждены, что ни один враг не может появиться в этих водах, путь в которые из Европы труден и далек да вдобавок является строжайше охраняемой государственной тайной!

Филипп вынужден отвлекать значительные силы на сопровождение транспортов из Америки, постройку быстроходных сторожевых судов и крепостей на американском побережье.

Это дает некоторый эффект, но все равно принятых мер явно недостаточно.

И тогда король Испании приходит к выводу — вместо того чтобы и дальше увязать в борьбе с корсарами, все больше напоминающей попытку медведя отбиться дубиной от стаи комаров, и в войне с подпитываемыми извне гезами, следует сокрушить Англию и присоединить ее к своим и без того обширным владениям.

К этому времени уже существовало два плана войны с Англией. Один предполагал вначале высадку массированного десанта в Ирландии, второй — действия в союзе с Шотландией в сочетании с морской блокадой. Оба имели немало достоинств и не меньше недостатков (58, 81). [281]

Филипп, однако, разработал собственный план. Суть его заключалась в нанесении удара по восточному побережью Британских островов со стороны Фландрии. Предполагалось, что мощный испанский флот, взяв на борт заранее собранную наместником Нидерландов армию вторжения, высадит ее в Англии. Одновременно начнут боевые действия ирландские и шотландские католики, которым было выделено с этой целью немалое количество золота.

Момент для сокрушения Англии был на редкость удачным. Впервые за многие годы можно было не опасаться угрозы со стороны мусульманских государств — турки еще не оправились от недавнего разгрома, а султаны Магриба трепетали перед испанской мощью. Францию терзали религиозные войны, император Священной Римской империи Максимилиан открыто поддержал Филиппа. Голландские гезы деморализованы убийством их вождя Вильгельма Оранского. Папа римский Сикст объявил Елизавету «еретичкой и отступницей» и провозгласил испанского государя законным претендентом на английский престол. Более того, он издал буллу, в которой призвал всех правоверных католиков поддержать Филиппа в его войне с Елизаветой. Наконец, он обещал выплатить Испании один миллион дукатов золотом, как только первый испанский солдат высадится на вражескую землю. Платить вперед дальновидный понтифик отказался, чем немало огорчил его католическое величество, благодаря «мудрой» политике которого казна была пуста, а хозяйство страны находилось в глубоком упадке.

Эмиссары Филиппа обивают пороги немецких и итальянских банкиров, которым король и без того задолжал громадные суммы, они сулят чудовищные проценты, правда, «сразу, как только будет захвачена Англия». Обращаются и к папе римскому: не согласится ли тот выплатить хотя бы некоторую часть обещанного миллиона заранее, пусть и под проценты? На что следует решительная отповедь — святая церковь не занимается ростовщичеством. «Легче вырвать внутренности у его святейшества, чем один [283] золотой», — вполне в средневековом духе сообщает посол Филиппа в Риме{76} (58, 88).

Приготовления эти вызывают нешуточное беспокойство в Британии.

Хитрая и осторожная королева Лисси, как фамильярно называли ее не чаявшие в ней души лондонцы, вовсе не горела желанием затевать полномасштабную войну. Напротив, не раз и не два она недвусмысленно выражала готовность к определенному компромиссу. При ее дворе наряду с «экспансионистами» Дрейком и Уолсингемом действовала влиятельная «партия мира» во главе с могущественным лордом канцлером Сесилем Берли. Королева зачастую останавливала наиболее ретивых из своих подданных в их стремлении немедленно вступить в бой с испанской монархией, хотя в случае удачи эти попытки могли бы сделать триумф Англии еще большим (56, 91).

Однако непримиримая позиция Филиппа не оставляет ей другого выбора, иначе как вести борьбу не на жизнь, а на смерть, хотя в принципе существовала реальная возможность если и не для установления дружественных отношений, то хотя бы для более или менее мирного сосуществования между двумя государствами.

Но, увы, судьбе было угодно, чтобы на мадридском престоле сидел Филипп Кровавый, и этим все сказано. [283]

При подготовке флота испанцы испытывают большие затруднения. В деле снабжения армады царят анархия и неразбериха, усугубляемая тотальным воровством чиновников и махинациями поставщиков, не упускающих случая поживиться на столь богоугодном деле, как война с островными еретиками.

Несмотря на все затруднения, подготовка к войне продвигается полным ходом.

Александр Фарнезе, герцог пармский, собирает во Фландрии армию. В ней, кроме испанцев, итальянцы, брабантцы, шотландцы, бургундцы, наемники едва ли не со всей Европы — всего около двадцати пяти тысяч человек, из которых около пяти тысяч кавалеристов. Из них семнадцать тысяч предназначено непосредственно для высадки в Англии. Кроме того, он своими силами подготовил почти четыреста мелких транспортных судов.

Положение Англии, прямо скажем, незавидное — только фландрский корпус по численности равен спешно мобилизованной армии островного королевства, не говоря о силах, идущих с армадой.

Во всех портах Иберийского полуострова и Италии строятся корабли, стягиваются войска, отовсюду свозят вооружение и запасы. Суда заказывали во множестве за пределами Испании — в Венеции и Генуе.

Даже удачный рейд Дрейка на Кадис, где ему удалось уничтожить более трех десятков судов и сжечь свыше десяти тысяч тонн продовольствия, не смог затруднить подготовку сил вторжения.

Филипп торопится. По его приказу в состав флота зачисляются выпущенные из тюрем каторжники. Торопятся и англичане: одно дело — пиратские рейды против почти незащищенных колониальных городов, и совсем другое дело — сражение с превосходящими силами регулярного флота.

Но за считанные месяцы невозможно исправить все недостатки, тем более что Дрейк испытывает нехватку пороха даже для учебных стрельб. [284]

К маю в Ла-Корунье собрано сто тридцать судов, из которых половина — военные талионы. Артиллерия насчитывает 2431 орудие; пороху и ядер — по пятьдесят выстрелов на каждый ствол. На суда погрузилось тридцать с лишним тысяч человек, из которых двадцать — солдаты и офицеры. В числе прочих насчитывается почти две сотни священников и монахов (58, 91).

27 мая 1588 г. «Счастливая армада» покидает Ла-Кору-нью. Два дня уходит только на то, чтобы все суда вышли из порта. И — неожиданно переменившийся ветер на целый месяц запирает испанские суда на рейде. Непрекращающиеся штормы ломали мачты, давали течь наспех залатанные борта, команды страдали от непрерывной качки, скверной пищи и воды. Болезни унесли многих матросов и солдат еще до начала похода. Под влиянием всего этого командующий отправляет королю послание, выдержанное в мрачных тонах. В нем Медина-Сидония предрекает неудачу походу и предлагает попытаться решить дело миром. Относительно этого шага мнения как современников, так и позднейших историков диаметрально противоположны. Одни полагают, что герцог проявил ясность ума и нехарактерное для той эпохи гражданское мужество, осмелившись спорить с королем, другие видят в письме ловкий ход хитроумного царедворца, заранее подстраховавшегося на случай весьма возможного поражения. Между тем реляцию аналогичного содержания адресует Филиппу буквально в те же дни и герцог пармский. В ней он сообщает, что армия, собранная им, терпит голод и лишения, количество больных и умерших уже исчисляется многими сотнями. Вывод: высадка при сложившихся обстоятельствах «более чем рискованна». Завершается письмо по-солдатски прямым советом: «пустить по серьезному руслу комедию в Бурбуре» (переговоры с Англией, для отвода глаз затеянные незадолго до того. — Авт.) (58, 92).

Воистину знаковое обстоятельство — два военачальника, не самых глупых и отнюдь не трусливых, за которыми вся мощь средневековой сверхдержавы, заранее готовы признать [285] поражение и отступить перед многократно более слабым врагом.

Сравним, как вели себя в это самое время британские флотоводцы. Они прямо-таки рвутся в бой; во главе с Дрейком умоляют осторожничающую Елизавету позволить им совершить рейд на Ла-Корунью и уничтожить беспомощно болтающийся в море испанский флот. И это при том, что у англичан почти втрое меньше кораблей да и на имеющихся зачастую не были полностью укомплектованы экипажи. Даже деньги на то, чтобы закупить провиант, нашлись в королевской казне не без труда.

20 июля испанский флот появляется на траверсе Плимута, где был сосредоточен практически весь флот ее величества, — 74 корабля и 8 небольших гребных пинасе. Западный ветер запер его в гавани и в то же время весьма благоприятствовал испанцам. Но «Непобедимая армада» неожиданно остановилась в нескольких милях от города. На военном совете большинство офицеров высказались за то, чтобы напасть на вражеский флот в порту. Однако герцог сослался на королевские инструкции, в соответствии с коими ему запрещалось вступать в бой до соединения с войсками Пармы. Возражения подчиненных не были приняты во внимание. А вскоре ветер переменился, и англичане ушли из Плимута (56, 92).

Артиллерия испанцев, хотя и менее дальнобойная, в ближнем бою обеспечивала подавляющее превосходство над английскими судами. Храбрость и умение испанских матросов и солдат в абордажных схватках были общеизвестны, не говоря уже о том, что армада имела почти десятикратное превосходство в людях.

Если бы в тот момент Медина-Сидония высадил десант, то традиционно малочисленная, плохо обученная и почти не имеющаяся боевого опыта английская армия не смогла бы эффективно противостоять испанцам. У британцев был единственный шанс — нанести поражение испанцам в открытом море. И они его блестяще использовали. [286]

Испанская армада становится на якорь в виду Кале. Здесь Медина-Сидония собирался дождаться армию герцога пармского, стоявшую под Дюнкерком. В ту же ночь флот был неожиданно атакован Дрейком. Испанцы потеряли несколько кораблей, почти восемь сотен убитыми и утонувшими. Был сожжен флагман эскадры — крупнейший корабль того времени галион «Сан-Мартин». Потери противной стороны не составили и тридцати человек.

С этого момента и начинается то, что назовут потом разгромом «Непобедимой армады».

Англичане непрерывно атаковали испанцев, каждый из которых сражался только за себя. Небольшие и маневренные британские корабли кружили вокруг неповоротливых галионов, их артиллерия, значительно превосходящая испанскую по скорострельности, отвечала на один выстрел тремя. Орудия с низкобортных английских судов поражали испанцев ниже ватерлинии, а высоко расположенные пушки испанцев зачастую стреляли выше цели.

Однако несмотря на тяжелые повреждения и большие потери в людях, ни один корабль не был потоплен или захвачен. Испанцы сражались с редким мужеством, более того, им удалось в конце концов преодолеть растерянность и панику. Положение еще можно было попробовать спасти — офицеры эскадры вновь предлагали высадку на берег, теперь уже в Шотландии. Но главнокомандующий окончательно пал духом и полностью устранился от всякого руководства. Через несколько дней герцог Медина-Сидония принял решение — возвращаться в Испанию не через Ла-Манш, а кружным путем, обогнув Шотландию и Ирландию. Капитаны пытались возражать, говоря о неимоверных трудностях предстоящего похода на расстояние в три тысячи километров на судах, поврежденных врагом и стихией, по осеннему штормовому океану, без надежных карт... Но Медина-Сидония был непреклонен. Приговор «Непобедимой армаде» был произнесен.

Из 130 кораблей лишь 68 вернулось в Испанию. [287] Девять тысяч человек нашли свою смерть, в их числе были оба адмирала, храбрейшие капитаны и лучшие навигаторы королевства (58, 117).

И хотя в последнее десятилетие XVI в. Испания вновь предприняла попытки взять реванш за поражение армады, но каких-то заметных успехов не добилась. Начался закат испанского величия.

В честь битвы при Гравелине (таково и поныне официальное английское название сражения с армадой) королева Елизавета повелела отчеканить медаль, на которой было выбито латинское изречение, в переводе означающее: «Дунул Господь, и рассеялись они» (97, 116). Именно тогда впервые прозвучали слова «Британия, правь морями!». И с этого момента начинается отсчет времени существования Англии как мировой державы, завершившегося уже на памяти ныне живущих поколений.

Итак, предположим, что подчиненным удалось убедить герцога Медина-Сидония в необходимости атаки на Плимут.

В один из дней конца августа 1588 г. жители Плимута с ужасом видят на горизонте сотни приближающихся парусов. Остановить армаду некому — британские корабли безнадежно заперты в бухте сильным противным ветром.

Залпы из тяжелых орудий громят слабые укрепления Плимута.

Немногочисленные вышедшие навстречу врагу английские гребные суда быстро потоплены артиллерийским огнем.

Затем прямо на причалы начинает высадку почти двадцатитысячная испанская армия.

На улицах Плимута завязываются жесточайшие уличные бои, в которых плечом к плечу с британскими моряками и солдатами сражаются местные жители. Но силы слишком неравны. Испанцы беспощадно истребляют горожан, не делая разницы между сопротивляющимися и сдающимися на милость победителей; очень немногим, удается спастись бегством из захваченного города. [288]

В ходе боев за город погибают почти все военные моряки во главе с командующим флотом королевы сэром Фрэнсисом Дрейком.

Англичане спешно стягивают свои немногочисленные сухопутные силы на юг, объявляют мобилизацию, но всех этих мер явно недостаточно, чтобы сбросить армию вторжения в море. Испанцы ставят в строй даже бывших каторжников с галер и отбивают эти попытки. На острове ширится паника, многие жители южных графств бросают все нажитое и бегут на север, надеясь спастись от ужасов войны. Потоки беженцев вносят еще больший хаос в жизнь острова, и без того дезорганизованную вторжением, распространяя слухи о непобедимости и жестокости захватчиков. Страх перед мощью испанской армии парализует очень многих, лишая воли к сопротивлению. Тут срабатывают психологические особенности подданных британской короны, так как Англия уже давно — больше ста лет — не знает войн, а последнее вторжение иноземцев произошло почти за пять столетий до того, и эпоху Вильгельма Завоевателя. Вдобавок ширится движение сторонников испанского короля из числа тайных и явных католиков, повинующихся папскому приказу (совсем скоро у них будут все основания пожалеть о своем предательстве).

Закрепившись в Плимуте и его окрестностях, Медина-Сидония посылает суда во Фландрию. Помешать им просто некому — у Англии не осталось боевых кораблей, а голландцы теперь думают лишь об обороне. Поэтому флотилия вскоре беспрепятственно добирается до Дьеппа и возвращается, доставив в распоряжение герцога еще полтора десятка тысяч первоклассных солдат.

Получив подкрепление, окончательно поверившие в победу испанцы осуществляют еще одну операцию. — они высаживают мощный десант в Ирландии, благо воспрепятствовать им уже некому.

Ирландцы, чья страна уже почти три века как была завоевана англичанами, не переставали сопротивляться захватчикам. Англичане путем бесконечных войн, заговоров, [289] провоцирования междоусобиц, вероломно нарушая все договоры, занимали лучшие земли, сгоняя с них кельтов огнем, железом, грабежами и непрекращающимся голодом. Именно на царствование Елизаветы пришелся очередной пик колонизаторской активности англичан в Ирландии, когда их политика приобрела явные черты откровенного геноцида (58, 140).

Неудивительно, что, когда испанцы высадились на ее берегах, радости ирландцев не было предела и под знамена Филиппа тут же собрались тысячи и десятки тысяч людей, готовых сражаться с ненавистными врагами до последней капли крови. Испанцы совместно с повстанцами быстро очищают Ирландию от немногочисленных английских частей и устанавливают связь с шотландскими католиками, также поспешившими выступить на стороне Филиппа П. Медина-Сидония создает в Ирландии базу, откуда осуществляет снабжение продовольствием своих войск в Южной Англии, и, кроме того, испанцы получают возможность в неограниченном количестве пополнять армию храбрыми солдатами, ненавидящими англичан и беспредельно преданными католической вере.

К весне 1589 г. испанская армия начинает наступление на север.

Взятые города предаются огню и мечу, разъяренные испанцы и их союзники не щадят никого — ни женщин, ни стариков, ни младенцев. Пленные подвергаются перед казнью жесточайшим пыткам и издевательствам.

Масштабы кровопролития и необычайная жестокость происходящего ужасают даже многих участников войны, однако Филипп непреклонен в своей решимости стереть с лица земли страну, доставившую ему так много неприятностей.

На сторону испанцев переходит, правда, не без колебаний, абсолютное большинство населения другой кельтской провинции — Уэльса, также не имеющее особых причин любить англосаксов. Тысячи воинственных валлийцев вливаются в армию вторжения. [290]

На севере начинают действовать шотландские войска, заставляя британцев сражаться на два фронта. Дело тут даже не в естественном желании короля Якова отомстить за казнь матери — Марии Стюарт, а в том, что большая часть шотландцев не питает к южному соседу теплых чувств и, само собой, желает увеличить свои владения за его счет.

На захваченных территориях беспощадно проводится рекатолизация, на кострах горят десятки тысяч последователей англиканской церкви — от простолюдинов до лордов и богатых купцов (13, 267).

Крайняя жестокость, вообще характерная для войн того времени (впрочем, в какие времена войны не были жестокими?), многократно усугубляется еще и религиозным характером всего происходящего. Все те ужасы, которые испанцы творили при завоевании Америки и во взятых городах Нидерландов, ныне повторяются на английской земле. Вдобавок свою немалую лепту в кровопролитие вносят ирландцы, горящие вполне понятным желанием отомстить за века угнетения и тирании.

Англичане обороняются с беззаветной отвагой, заставляя испанские войска платить кровью буквально за каждый дюйм земли. В тылах наступающих вспыхивают многочисленные восстания, на подавление которых испанцы вынуждены отвлекать значительные силы. Героизм британцев, защищающих родную землю, входит в легенды и не в одной стране будет ставиться в пример будущим поколениям, став темой многих великих произведений мировой литературы.

Однако на стороне короля Испании колоссальный людской потенциал его империи и поддержка папы римского, по чьему зову в состав новых крестоносцев вливаются массы католиков едва ли не со всей Европы. Англия же вынуждена биться сразу на несколько фронтов, а помощи ждать неоткуда.

К зиме 1590 г. вся территория Британии переходит под контроль испанцев и их союзников.

Северные земли присоединяются к Шотландскому королевству, впрочем, очень быстро ставшему фактическим [291] вассалом иберийской монархии, несмотря даже на распространение в нем реформатской веры.

Филипп присовокупляет к своим многочисленным титулам еще и титул короля Англии, Ирландии и Уэльса, графа Корнуэльского и прочая и прочая, а также с полным правом может именоваться «сокрушитель ереси» и «искоренитель безбожия» — так гласит выпущенная по случаю завоевания острова папская булла.

Европейские государи, включая откровенно не любящих и опасающихся Испании французских королей, всецело признают его права на британский престол — глупо пытаться оспаривать свершившийся факт.

Какая судьба ожидала бы в этом случае королеву Елизавету? Сумела бы она бежать и найти убежище в какой-нибудь из протестантских земель Скандинавии или Германии? Пала бы с оружием в руках подобно тысячам и тысячам англичанок, что наравне с мужчинами сражались в те дни с врагом? Стала бы жертвой подосланных испанцами убийц? Была бы заточена в монастырь до конца своих дней? Умерла бы в тюрьме или на эшафоте, как ее двоюродная сестра Мария Стюарт? Или же Филипп II счел бы возможным и целесообразным поразить мир невиданным и немыслимым дотоле зрелищем: сожжением за ересь по приговору священного трибунала коронованной особы, как до этого поразила мир сама Елизавета, отправив на плаху беглую королеву Шотландии?

Таковы были бы итоги победоносной англо-испанской войны 1588–1590 гг.

Какими могли быть последствия этой без преувеличения исторической победы католиков над протестантами? Привели бы они, как полагают иные, включая, например, Поликарпова, к тотальному господству в Европе католической Испании Филиппа II и восстановлению полноты власти папского престола? (13, 266). Весьма маловероятно. Скорее мы увидели бы обратную картину.

Ослабленная долголетней войной Испания, понесшая немалые людские потери, с еще более подорванной экономикой, [292] вдобавок еще глубже погрязшая в долгах, начинает все явственнее клониться к упадку.

Прежде всего Англия остается незаживающей раной на теле католической супердержавы. Это как раз тот случай, когда, по выражению А. Тойнби, «меч побежденного остается в ране победителя».

В лесах и на горах острова действуют многочисленные партизанские отряды. Они нападают на небольшие гарнизоны, непрерывно тревожат оккупационные власти, буквально истребляют католических священников и монахов, убивают присягнувших на верность королю Филиппу английских дворян и вообще беспощадно расправляются со всеми пособниками испанцев. Не говоря уже о том, что ни один попавший им в руки вражеский солдат не может рассчитывать на снисхождение. Как это случилось в Нидерландах с протестантизмом, англиканская вера очень быстро становится для жителей оккупированного острова религией освобождения, захватывая многих, даже прежде лояльных к римской церкви прихожан. Инквизиция свирепствует, но особых результатов, если не считать, конечно, новых тысяч казненных еретиков, не добивается.

Немало англичан бегут на континент, во Францию, чтобы сражаться на стороне враждебных испанцам гугенотов.

Другие вливаются в ряды нидерландских гезов или объединяются в настоящие пиратские республики, подобные небезызвестному карибскому «Береговому братству», также приносящие испанцам немалую головную боль.

Пиратство, на некоторое время исчезнувшее, совсем скоро вспыхивает с новой силой — как известно, природа не терпит пустоты, и на место англичан приходят другие, прежде всего французы. Тут мы видим еще одно характерное явление: пиратов активно поддерживают многие континентальные монархи, будучи заинтересованы в ослаблении Испании.

Война с Англией никоим образом не улучшила положение Филиппа в Нидерландах. Напротив, истощив силы в [293] ходе завоевания и последующих попыток удержания острова, Испания не может эффективно противостоять повстанцам, которым к тому же начинают помогать обеспокоенные ее усилением протестантские государства Германии и Скандинавии, а потом и Франция, все активнее претендующая на первостепенную роль на континенте.

Когда же Филипп пробует вмешаться во французские религиозные войны, направив в 1594 г. экспедиционный корпус в Бретань на помощь католикам, он терпит поражение именно потому, что руки испанцев связаны необходимостью держать большие силы в Англии в связи с непрекращающейся угрозой восстания против чужеземного владычества. В 1609 г. Филипп вынужден подписать договор, в котором признает независимость семи северных нидерландских провинций. Позже ему приходится смириться с окончательной утратой влияния во Франции (57, 138).

Англия, опустошенная, разграбленная, с сожженными деревнями и разрушенными городами, надолго, быть может, навсегда выбывает из числа государств, способных оказывать хоть какое-то заметное влияние на историю Европы и мира. Во всяком случае, ей никогда не стать тем, чем она стала, — «мастерской мира» и владычицей морей. Со временем Англия, по всей видимости, вернула бы себе независимость, точно так же как завоевали ее и Нидерланды.

Но Ирландия и Уэльс навсегда остаются провинциями могущественной испанской монархии, а Шотландия — независимым королевством.

В отсутствие «третьей силы», каковой уже в XVII в. стала Британия, положение на европейском континенте определяется противостоянием между Францией и Габсбургской католической империей.

Священная Римская империя, раздираемая противоречиями между составляющими ее землями, непреодолимым партикуляризмом и религиозными конфликтами, постепенно теряет свое значение.

Но и Франция с ее феодально-абсолютистским строем, сдерживающим развитие буржуазных отношений, не может [294] занять доминирующие позиции. В итоге в Европе надолго устанавливаются определенное равновесие и баланс сил.

Вместе с тем продолжается прогрессирующая деградация Испании.

Начинает сказываться явление, для испанских властей неожиданное, но вполне объяснимое и предсказуемое.

Огромное количество ввезенных из американских владений драгоценных металлов начинает оказывать отрицательное влияние на экономику страны.

Первое — резко снижается курс золотой и серебряной монеты, что в значительной мере обесценивает накопления королевской казны. Кроме того, ввоз серебра из-за океана разорял испанские серебряные рудники.

Второе — благодаря избытку драгоценных металлов Испании на первых порах было выгоднее не развивать собственное производство, а ввозить более дешевые качественные товары из других стран, прежде всего из Франции и Нидерландов.

Из истории известно, что зачастую корабли «золотого» и «серебряного» флотов Испании из Америки прямиком отправлялись в Антверпен, чтобы расплатиться с Тамошними поставщиками. Подобную практику не прекратила даже война с гезами, и в краткие периоды перемирий золотой дождь вновь проливался на нидерландские города.

В то же время собственные ремесленники и торговцы разорялись, еще больше приходило в упадок и сельское хозяйство и т.д.

С другой стороны, испанская корона не только не способствовала развитию производительных сил своих колоний, но и всячески сдерживала его. Для того чтобы обеспечить сбыт по высоким ценам испанских товаров, в американских владениях было строжайше запрещено разводить виноград, оливковые деревья, шелковичных червей, сажать лен и т.п. Еще в начале XIX в. в Южной Америке не было ни одной ткацкой или бумажной мануфактуры, практически [295] не производилось железо. Запрещалось даже добывать соль, на ввозе которой из Европы испанские купцы изрядно наживались. Площадь обрабатываемых земель была ничтожной в сравнении с огромными размерами американских владений. По свидетельству современников, на всей территории нынешних Техаса и Калифорнии на момент утраты их метрополией проживало менее десяти тысяч человек, а, к примеру, земли вокруг Буэнос-Айреса были распаханы лишь на расстоянии полутора миль от города (57, 131).

Если даже тяжкое поражение, которое потерпела Испания, а также начавшаяся утрата первенства в мире не заставили власти изменить политику в отношении колоний, то тем более осталась бы она неизменной и в случае победы и полного уничтожения Британии.

Зачем же что-то менять? — вопрошают власти у немногочисленных сторонников перемен. Ведь все и так хорошо, и Испания без того могуча как никогда, и ее главный враг повержен без всяких там сомнительных реформ.

Консервативное чиновничество блокирует любые, даже слабые попытки изменений. Бюрократия, руководство которой находится всецело в руках высшей знати — грандов, не допускавших к значимым постам даровитых выходцев из третьего сословия и бедного дворянства, также способствует окончательному окостенению власти.

Не меньше вреда приносит и повсеместная коррупция, приобретшая воистину фантастические размеры, и не меньших размеров казнокрадство.

Кстати, вот еще одна причина, породившая широко распространенное мнение о громадных успехах пиратов и никчемных качествах испанского флота. Как известно, по донесениям испанских властей Перу, Фрэнсисом Дрейком было захвачено во время только его первого рейда около ста тонн золота. Между тем водоизмещение его корабля «Золотая лань» составляло чуть больше вышеупомянутых ста тонн, и такое количество благородного [296] металла незамедлительно потопило бы его. Разгадка проста — испанские чиновники просто воспользовались удобным случаем и «списали» на знаменитого корсара все наворованное у королевской казны (12, 208).

Под влиянием всех этих факторов Испания постепенно и неуклонно слабеет. В первой половине XIX в. она теряет большую часть владений в Южной и Центральной Америке и окончательно лишается статуса мировой державы.

Надо упомянуть еще об одном обстоятельстве. Открытия испанских мореходов в Австралии и Океании, сделанные в начале XVII в. в ходе плаваний Торреса и Кироса, совершенно не занимают высшую власть в Мадриде. По всей видимости, Австралия навсегда остается в сфере влияния Нидерландов, после ее повторного открытия адмиралом Янзеном в 1667 г. (57, 421).

Совершенно иначе, чем в известной нам истории, решается судьба севера Америки.

Все немногочисленные поселения англичан, только-только начавшие возникать в 80-е гг. XVI в. на Североамериканском материке — в районе нынешнего штата Виргиния и на Ньюфаундленде, уничтожаются испанцами. Однако сама Испания каких-либо попыток освоить эти края не предпринимает и вообще не проявляет к Северной Америке ровно никакого интереса. Даже основание там колоний другими европейскими державами, прежде всего Голландией и Францией, значительно активизировавшееся в следующее столетие, оставляет равнодушным мадридский двор.

Колонизацию Северной Америки осуществляют Франция — ей принадлежат Канада и часть нынешних Соединенных Штатов, Голландия и, вполне вероятно, Дания (последние датские владения в Америке перешли под контроль США только в 1917 г.).

В южной ее части гораздо дольше, нежели в известной нам истории, сохраняются территории, принадлежащие испанцам, например, Флорида. [297] Колонизация этих обширных пространств происходит значительно менее агрессивно и жестоко, и индейские племена, по крайней мере их часть, вполне могли избежать участи быть истребленными или изгнанными в резервации. Они были бы вполне в состоянии интегрироваться в новую, возникающую в Америке цивилизацию.

С другой стороны, следует учитывать, что эти территории не являлись бы объектом слишком пристального внимания для европейских держав. А следовательно, давление на аборигенов в условиях второстепенной колониальной периферии было бы несравненно меньшим, нежели в реальности, когда индейские территории стали объектом внимания быстро растущих США, для которых их присоединение было вопросом номер один.

Надо также иметь в виду, что в данной ситуации общая численность белых переселенцев была бы сопоставима с численностью индейских племен между Тихим и Атлантическим океанами.

И в этих условиях вполне возможным было бы создание индейских государств, тем более что известные нам попытки такого рода были отнюдь не безуспешны — например государство ирокезов, существовавшее на индейских территориях США в 60-е гг. XIX в. (78, 30).

В итоге, примерно к началу XX в., в Северной Америке формируется несколько государств или полунезависимых доминионов, представляющих собой разросшиеся колонии различных европейских держав. Мексика по-прежнему владеет Техасом, Нью-Мексико, Аризоной и Калифорнией, ее границы примерно совпадают с южной границей нынешних штатов Орегон и Колорадо.

В Канаде до сих пор повсеместно говорят по-французски, а на месте мегаполиса Нью-Йорка — относительно небольшой город Новый Амстердам, населенный потомками голландских колонистов (6, 181).

На северо-западе континента до сих пор могли сохраниться русские владения (при условии, если бы они вообще возникли в данной ветви исторического континуума). [298]

Все эти обстоятельства приводят к тому, что в настоящее время север Америки остается в значительной мере периферией цивилизации.

А это значит, что совершенно по-иному выглядит вся обстановка в мире, и особенно в Европе.

Так или примерно так мог бы выглядеть мир, случись испанцам выиграть всего одно сражение...