Исчезновение Тэмуджина
Наверное, всякий, кто более или менее подробно знаком с событиями, происходившими на просторах Евразии в XIII в., задавался хоть раз вопросом: а как бы развивались события, если бы Чингисхан погиб до того, как стал владыкой Великой Степи?
Что было бы, умри до срока этот человек, стремительно появившийся из диких азиатских степей, чтобы стать властелином половины мира?
...Тот, кто позже получит титул-имя Чингисхан{54}, а при рождении назван Тэмуджином, родился, как предполагают большинство исследователей, примерно в 1155 г. (некоторые называют и более ранние даты) (73, 11).
Тут, немного отступив, скажем об одном любопытном обстоятельстве — хотя Тэмуджина и принято именовать монголом, но никакой Монголии и никакой монгольской нации на тот момент не существовало. В степях на востоке Азии, на пространстве в два с лишним миллиона квадратных километров жили несколько десятков больших и малых племен, родственных по языку и культуре (да и то не всегда), но при этом вовсе не ощущавших себя единым целым. Собственно монголы-мэнгу были лишь одним из них, и не самым большим и сильным (72, 19).
Происходил Тэмуджин из древнего и знатного рода Борджигинов, племени тайджиутов, и прадед его даже объединил на какое-то время под своей властью ряд племен. С рождением его, по преданию, связана довольно-таки романтическая, а в то время и в тех краях — в общем-то тривиальная история.
Мать его — Оолун была похищена его будущим отцом через несколько дней после свадьбы, когда он случайно встретил в степи кибитку молодых супругов. [189]
Отец его, Есугей-баатур, был довольно заметной персоной, даже претендовал на ханский войлок{55}, но слишком рано умер. Согласно общепринятой точке зрения, он был отравлен, будучи в гостях у татар — одного из многих монгольских племен. Однако подобные слухи, как мы уже знаем, ходили о слишком многих умерших скоропостижно известных людях, поэтому не станем ни безоговорочно подтверждать эту версию, ни высказывать сомнения. После смерти отца все, включая близких родственников, мгновенно отвернулись от семьи своего бывшего предводителя, бросив их на произвол судьбы, вдобавок отобрали почти весь скот и имущество (22, 115).
И это в патриархальном обществе, где кровное родство так много значило; во времена, когда изгнание из рода считалось одним из самых тяжких наказаний! Что послужило причиной столь необычного даже для того жестокого века поступка? Какая, быть может, жуткая тайна скрывается за столь безжалостным обращением с семьей отнюдь не последнего человека в племени? Легенды и летописи не дают даже намека...
Может быть, и не татар или не одних только татар надо винить в смерти Есугея?
Маленькая семья, в которой нет взрослых мужчин, беззащитная перед любым бродягой, скитается по степи, голодает и бедствует. Надо полагать, все происшедшее тогда не способствовало доброжелательному отношению сына Есугея к роду человеческому.
В это время девятилетний Тэмуджин убивает своего единокровного брата Бектера — в ссоре из-за выловленной рыбы. Прежде чем в ужасе хвататься за голову, постарайтесь получше представить себе, читатель, эту картину. Двое голодных, изможденных мальчишек, яростно дерущихся над рыбешкой, от которой, без преувеличения, вполне возможно, зависит жизнь и смерть маленьких изгоев, живущих в Новоизбранного хана поднимали на полотнище из белого войлока. [191] жестоком мире, где грабежи, убийства, предательство были заурядным явлением (22, 117).
Затем он схвачен — не очень понятно за что, может, и за убийство брата — своими родственниками тайджиутами, превращен в раба и посажен в колодки.
Он бежит из плена, прячется, скитается в одиночестве, скрываясь от преследователей в семье своей будущей жены Бортэ...
Какие шансы уцелеть были у него — один к ста? Один к тысяче? Но тем не менее он выживает, а возмужав, объединяет одиночек-изгоев, подобных себе, становясь предводителем маленького кочевого клана, называя вещи своими именами — одной из множества степных банд. В «Сокровенном сказании» — монгольском эпосе рядом с его именем перечисляются множество других таких же — иные потом станут его темниками и нойонами, другие сгинут бесследно.
Судьба его, безвестного отпрыска почти угасшего рода, в эти годы не отличается от судьбы множества других безвестных степных воителей.
Он успешно воюет и разбойничает, множество раз рискуя жизнью и терпя поражения, но каждый раз счастливо спасаясь. Словно и в самом деле некие неведомые силы выковывали из него орудие для уничтожения прежнего миропорядка.
Он удачлив, и все больше воинов объединяется под его бунчуком — прежде всего это те, кому тесно в рамках жестких родоплеменных законов, кому надоела власть старших родичей и вождей, просто преступники и разбойники... Одним словом, все, кому не нравится ежедневный тяжелый и однообразный труд скотовода, кто живет по принципу, открытому вовсе не XX в., — «грабь награбленное» и «в борьбе обретешь ты право свое».
«Сокровенное сказание» поэтично именует их «люди длинной воли» (22, 122).
Есть соблазн в соответствии с нынешними декадентскими традициями назвать их несколько короче: беспредельщики.
Годам к двадцати — двадцати пяти он стал одним из самых авторитетных вождей этого сброда.
Под его рукой собирается более десяти тысяч всадников, — по некоторым данным, до тридцати. И тогда он делает первый шаг к будущему величию.
Он решает связать присягой своих сторонников, причем присяга эта отнюдь не похожа на принятые ранее.
Чего стоит одно только ее начало: «Когда Тэмуджин станет ханом...»
Присяга не роду или племени, но одному человеку — нечто совершенно новое для степняков. Но самое важное, естественно, не это.
То, что в степи появилась новая сила, резко меняет обстановку. Если прежде у недовольных было два выбора — или кочевать в одиночку, в лучшем случае мелкой группой, без всякой защиты, или же присоединиться к другому роду или племени — на правах полурабов, то теперь появился некто, кто может дать таким людям защиту и приют (22, 125).
К нему присоединяются уже не только отдельные изгои и семьи, но и целые роды — слабые, ищущие помощи, обиженные своими набольшими, или просто недовольные своим положением. У Тэмуджина появился и сильный союзник — кераитский хан Тогорил (Торгул).
С известной натяжкой можно сказать, что именно тогда и началось возникновение нового народа — монголов, отцом которого в какой-то мере был едва перешагнувший за четверть века недавний вожак степных бродяг.
Родовая знать, надо отметить, неплохо понимает исходящую от этого человека и его орды опасность, но попытки покончить с ним плохо организованы и результатов не дают.
Затем карьера Тэмуджина вдруг резко обрывается на долгие годы.
Китайская летопись глухо упоминает, что он оказался — каким образом, опять-таки неизвестно, в плену у чжурдженей (хотя какое-то время числился у правителей Цинь в [192] союзниках) (73, 14). Не очень понятно, как это могло произойти. Ведь он уже был тогда ханом, тем более что ни о каком сражении не сообщается. Или же он стал жертвой предательства?
После его пленения орда, им возглавляемая, распадается; война всех против всех усиливается. Почти десять лет проводит он там и только в 1196 г. возвращается на родину. Опять же не ясно, удалось ли ему бежать из плена, был ли он выкуплен, что маловероятно, или, быть может, сознательно был отпущен хитроумными чжурдженьскими правителями, чтобы усугубить царящий в монгольских степях хаос. Если верно последнее, то перед нами как раз тот случай, когда слишком хитрые люди перехитрили самих себя.
Какие думы передумал будущий Чингисхан за эти десять лет? С кем общался он, вынужденно пребывая в циньской империи; какие уроки усвоил он за время плена, что узнал? И быть может, именно в этих годах таятся истоки многих его побед?
По возвращении Тэмуджину пришлось начинать все с нуля. Он собирает всех, кто остался ему верен — их немногим более двух с половиной тысяч, — и вновь включается в борьбу за господство над соплеменниками (73, 15). Опять он посулами и угрозами, силой и хитростью перетягивает на свою сторону роды и племена, вносит смуту и раскол в направленные против него недолговечные союзы, используя равным образом и меч, и силу ума. Спустя «всего-навсего» десять лет он одерживает окончательную победу. Его последний, самый упорный враг и бывший побратим Джамуха разбит и казнен, та же участь настигла и хана Тогорила — его самого первого союзника.
Под рукой Тэмуджина отныне огромное пространство Великой Степи, от Алтая до Амура, и войско, в котором более сотни тысяч всадников.
И это вовсе не тупые сонные кочевники, как думают многие. Тупой и сонный кочевник — бессмыслица. Это люди необычайно выносливые, закаленные суровой жизнью в десятках поколений, учившиеся стрелять из лука с трех лет, [193] умевшие выпустить стрелу в цель за пять-шесть сотен шагов и садившиеся на коня тогда же, когда начинали ходить, способные по шестнадцать — восемнадцать часов провести в седле. Люди с превосходной реакцией и пусть и ограниченным, но острым умом: медлительные и негибкие просто не выжили бы в тех условиях. Без преувеличения можно сказать: в распоряжении Чингисхана были лучшие воины своего времени. Не «супермены из степей», как неудачно пошутил Бушков, — и среди других народов можно было найти таких, да и более сильных бойцов. Но нигде еще не было такого количества подобных им, да еще собранных в один кулак.
На курултае 1206 г. он избирается ханом всех монгольских племен (других кандидатов просто не осталось в живых) и именно тогда принимает новый титул, ставший вторым именем, под которым он известен большинству людей.
В 51 год он только-только начал свой путь к власти над миром, путь, на котором он, отдадим ему должное, продвинулся дальше всех претендентов за всю известную историю человечества.
...В течение следующих двадцати лет, которые ему отпустила судьба, Чингисхан непрерывно воюет. То один против многих стран, то в союзе с недавним врагом против недавнего друга. Это не блицкриг, это долгая и тяжелая борьба с численно превосходящими врагами, но он идет от победы к победе. И с каждой победой его армия все растет в числе, ибо в нее вливаются массы воинов из числа покоренных народов. Он не раз заключал вопреки собственной «Ясе»{56} мир с непобежденным врагом, но всякий раз это почему-то шло на пользу ему одному, а врагов губило.
Армии его, как чудовищный смерч, пронеслись от Гоби до Гиндукуша. [194]
Он сокрушил древние, тысячелетние государства, которые могли бы существовать века и века, перекроил карту мира и изменил всю дальнейшую историю (21, 19).
Чжурдженьская империя (с ней, бывшей, наверное, самым высокоразвитым государством той эпохи на планете, Тэмуджин воевал особенно упорно), которой, быть может, не хватило совсем немного времени для создания огнестрельного оружия, способного остановить степную конницу, начисто уничтожена после четырех войн. Последний, добивающий удар нанесен уже после его смерти сыном Угедеем в 1231–1234 гг. (76, 200).
Разбиты и поставлены на колени тангуты, каракидани, восточные половцы, уйгуры, стерт с лица земли Киргизский каганат. В прах повергнут богатейший Хорезм. Как города, сдававшиеся без боя — Бухару и Самарканд, — его ждала та же участь, что и тех, кто сражался до конца, — смерть. Их судьбу разделило еще множество народов и стран, вплоть до лесных племен Южной Сибири.
И одновременно иноплеменники появляются теперь уже не только в массе простых воинов, но и в ханской ставке, среди советников и приближенных. Таков, например, один из ближних советников кагана — китаец Елю Чу Цай, маньчжур Ляо Ван, занимавший должность начальника канцелярии уйгур Тачачунг. Личной гвардией Чингисхана командует другой тангут — Чаган, а одним из туменов — чжурджень Тугэньваншай (своего рода циньский генерал Власов) (76, 189).
К 1226 г. армия Чингисхана стоит уже на Инде и у Гиндукуша. А за два года до этого он шлет свою армию в поход на запад, и там, у Калки, страшную силу монгольской сабли суждено испытать русским воинам.
Тут следует упомянуть об одном эпизоде последних лет жизни того, кого уже современники называли Потрясатель Вселенной. В 1221 г. он отправляет приглашение прибыть в свою ставку выдающемуся философу той эпохи, приверженцу даосизма, Чань-Чуню. В этом послании и в сохранившихся записях бесед между двумя столь несхожими людьми Чингис-хан [195] раскрывается с совсем неожиданной стороны. Без сомнения, перед нами воистину великий ум, самостоятельно сумевший подняться до удивительных высот понимания мира. Как знать, кем бы мог стать этот человек, родись он в иное время и в ином месте (21, 204).
Умер Чингисхан осенью 1227 г., на войне, пытаясь окончательно сокрушить все еще сопротивлявшихся восточных тангутов. Неизвестны ни подлинные обстоятельства его кончины, ни место, где упокоились останки этого великого и страшного человека. Его потомкам удалось еще больше расширить империю, но, как это бывало и прежде, созданное не очень надолго пережило создателя.
Хотя, если вдуматься, это «недолго» составило более ста лет, и еще многие века шел спор за наследство Тэмуджина, окончательно завершившийся только с присоединением Крыма к Российской империи{57}.
Воины его сына Угедея доходили до Одера и Померании. Внук Чингисхана Хулагу в 1258 г. окончательно уничтожает Арабский халифат, его армия стирает с лица земли крупнейший город мира той эпохи — Багдад. Весь Средний Восток был обращен в пустыню, песок поглотил развалины городов и разрушенные оросительные каналы (15, 59), Только много столетий спустя раны, нанесенные тем нашествием, затянулись. И вместе с тем династия ильханов Ирана, потомков Хулагу, правит почти полтора века, покровительствуя наукам и искусствам, сражаясь с турками и арабами и заключая союзы с государями далекой Европы.
Другой его внук, китайский император Хубилай, через семьдесят лет после смерти деда высаживает монгольские десанты на Яву и Японские острова, пытается покорить Индокитай и Бирму. [196]
Его потомки становятся русскими князьями и индийскими императорами. Его почитают многие в нынешнем Казахстане, хотя именно предков современных казахов — куманов-половцев и киргизов — он истреблял особенно безжалостно. К его грозной славе пытались примазаться еще не так давно в маоистском Китае, а такой приверженец гуманистических идей, как Г. Уэллс, поставил его в исторической табели о рангах выше Александра Македонского и Карла Великого (13, 116).
А ЮНЕСКО в 1999 г. признала Чингисхана «человеком второго тысячелетия». По этому поводу можно, конечно, сколько угодно морализировать, но ведь и в самом деле его деяния в колоссальнейшей мере определили облик современного мира.
Представим же себе, что судьба распорядилась так, что смерть настигает будущего Чингисхана до того, как монголы объединены под его скипетром. Все равно — умер ли он от голода и лишений в детских скитаниях, убит ли тайджиутами, погиб ли в одной из бесчисленных схваток, отравлен ли в китайском плену. Или, наконец, вообще не появился на свет, ибо его мать — прекрасная Оолун, не стала пленницей Есугея.
Как развивалось бы дальнейшее течение истории в таком случае?
Вначале рассмотрим возможную судьбу самой Монголии.
По мнению Поликарпова, в конце концов нашелся бы кто-то, кто повторил бы сделанное Тэмуджином, пусть и не в таких масштабах, и Монгольский каганат все равно возник бы (13, 118).
Этого же мнения придерживается и Игорь Можейко: «...погибни Тэмуджин от руки меркитов или в колодке у своих родичей, объединение... и рождение новой Монголии все равно произошло бы... потому что распад родового строя привел к революционной ситуации в степи. И мы тогда узнали бы из учебников истории иное монгольское имя» (22, 122). [197]
То есть на месте Чингисхана оказался бы (вернее, был бы Чингисханом провозглашен), скажем, тот же кераитский хан-христианин Тогорил, и если не все, то многое повторилось бы.
Автор позволит себе не согласиться с этим.
Ни один из представителей родоплеменной знати, скованной вековыми традициями и обычаями, думается, не смог бы стать общемонгольским ханом. Хотя бы потому, что не сумел бы стать своим для всех — и для массы недовольных «людей длинной воли», и для равных себе по знатности, не говоря уже о том, что гении, включая, само собой, гениальных полководцев и политиков, рождаются, мягко говоря, нечасто.
Чтобы возникла империя Тэмуджина, нужен был именно Тэмуджин, близкий к массе простых воинов и одновременно обладающий в их глазах освященным традицией правом на власть, как сын и внук ханов.
Поэтому с его смертью, так и оставшейся безвестной для человечества, в монгольских степях ничего не меняется и все идет, как многие века до того.
Найманы — народ тюркской группы, живущие в районе Алтая, конфликтуют с татарами. Те, в свою очередь, — с кераитами, а ойраты, обосновавшиеся по течению Ангары, — с живущими в Забайкалье меркитами и урянхайцами из алтайской тайги и так далее...
Прибавьте к этому непрерывно идущую в степях малую разбойничью войну — баранту, в ходе которой угоняются стада и разоряются мелкие кочевья.
Периодически несколько больших орд объединяются для набега на соседей — будь то окраины Цинь или же такие же монголы.
Происходят конфликты с Киргизским каганатом и восточными половцами, с тангутами и кочевыми племенами карлуков.
В происходящее в степях активно вмешиваются более цивилизованные соседи, непрерывно интригуя и натравливая одни племена и роды на другие. Если какой-либо из [198] сильных вождей становится, по мнению сановников Цинь или Си-Ся, опасен, его просто убирают с помощью яда или заговора (13, 120).
Никакой Монгольский каганат не имеет места, да, собственно, и название такое — Монголия никогда не появится на страницах мировой истории. Лишь в позднейших трудах по этнографии, мало кому известных, кроме специалистов, упоминается это племя, ничем не примечательное и не заслуживающее даже того внимания, которое уделяется, скажем, тем же кераитам с найманами — самому восточному форпосту христианства.
Китай остается разделенным на уже знакомые читателю царство Цинь на севере, занимавшее территорию от Приамурья и Уссури до Хуанхэ, и царство Сунь в южнокитайских землях. В Цинь — «Золотом царстве» — правит чжурдженьская аристократия, все более китаизирующаяся, в то время как суньцы кичатся своей чистокровностью в противовес «северным варварам».
Положение в Цинь осложняется еще и наличием третьей силы, кроме чжурдженей и ханьцев, — полукочевых киданей (кстати, в нашей истории ставших верными союзниками Чингисхана в борьбе с Цинь).
Но обе страны при ближайшем рассмотрении оказываются весьма похожими — в обеих господствуют исконные ценности Поднебесной империи — конфуцианство, культ предков, строжайшее следование традициям. И там и там мы видим многоступенчатую бюрократическую пирамиду, экзамены для чиновников и взгляд на все прочие народы как на дикарей.
Те же иероглифы, те же названия должностей, обрядов, те же имена духов — божков-покровителей на стенах пагод.
Периодически между двумя китайскими царствами вспыхивают войны, однако их силы примерно равны, и ни одно не способно одержать решительную победу (несмотря на некоторое преимущество Цинь), они только истощают друг друга. Этим не преминут воспользоваться их соседи — тангуты, [199] уйгуры да и все те же монгольские племена. Но ни один из соседних народов не в состоянии подчинить себе многолюдные китайские земли, поэтому дело ограничивается относительно мелкими грабительскими походами.
В конечном итоге развитие китайской цивилизации не сильно отличается от известного нам, разве что, быть может, два китайских государства существовали бы еще очень долго, вполне вероятно, и по сию пору.
Степи от предгорий Алтая до низовий Дона и Волги, именуемые еще Дешт и Кипчак, принадлежат многочисленному, хоть и разделенному на роды и племена, народу кипчаков-половцев, на Северном Кавказе соперничающих с аланами — летописными ясами, а в северо-западных пределах — с Волжской Булгарией и русскими княжествами.
Большая их часть придерживается традиционных верований степняков — шаманизма тенгрианского толка, хотя на западе некоторые исповедуют православие, а на юге, у хорезмийских границ, вполне возможно, и ислам.
В Средней Азии и в восточной части Ирана по-прежнему господствует великая мусульманская держава — Хорезм с его блестящей персоязычной культурой. В одном только Балхе насчитывалось 1200 мечетей и двести постоялых дворов. Именно Хорезму, самому крупному и высокоразвитому государству исламского мира, суждено было стать лидером. Просто не нашлось бы силы, способной с ним соперничать. В дальнейшем он мог бы даже существенно потеснить сельджуков и подчинить себе также и земли Арабского халифата, вплоть до Средиземного моря. Одновременно существенно меньше был бы ареал распространения тюркских языков, которые именно при ханах, потомках монгольских завоевателей, распространились в бывшем Мавераннархе, постепенно вытеснив фарси.
Впрочем, Арабский халифат пока продолжает существовать, пусть и съежившись до размеров нынешнего центрального Ирака и Сирии. Его столица — Багдад — по-прежнему крупнейший город мира и по-прежнему является центром мусульманской цивилизации наряду с Меккой и Мединой [200] и одним из центров мировой торговли (13, 121). За его стенами живет около миллиона человек; существует множество библиотек и учебных заведений.
На Ближнем Востоке крестоносцы еще удерживают за собой несколько жалких клочков земли — остатки Иерусалимского королевства, Антиохийского княжества и трех графств, созданных после Первого Крестового похода, из-за которых происходят непрерывные стычки с сельджуками и арабами.
В Малой Азии возродившаяся Византия соперничает с Конийским султанатом, раздираемым сепаратизмом вельмож, и Киликией — православным армянским царством.
Существует Волжская Булгария, населенная мусульманами, христианами и язычниками. Город Биляр, ее столица, превышает своими размерами и богатством тогдашние европейские столицы, площадью вдвое превосходя даже Париж.
Раздробленная на княжества и уделы русская земля тем не менее остается достаточно развитым регионом мира, опережая ту же Польшу. Население ее составляет более семи миллионов, прирастая с каждым годом.
По-прежнему на берегах Днепра процветает Киев, хотя и жестоко пострадавший от смут и междоусобиц, но все равно поражающий иноземцев величием и богатством. В нем четыреста одних только церквей и восемь рынков, он входит в число крупнейших городов Европы. О Киеве с восхищением говорят в Константинополе, в германских землях, в Италии и даже в весьма отдаленных арабских странах и Персии. И до сих пор в нем можно увидеть Десятинную церковь, Золотые ворота и древнюю Лавру, превосходящую по величине и красоте нынешнюю. В неприкосновенности остались захоронения древних русских князей, княгини Ольги и ее внука — князя Владимира Равноапостольного, являющиеся целью паломничества верующих со всей русской земли.
До наших дней сохранилось множество летописных и литературных памятников, и, может быть, то были бы [201] жемчужины, сравнимые с бессмертным «Словом о полку Игореве».
Точно так же, как дожили бы до XX века многие памятники архитектуры, привлекающие восхищенных почитателей искусства и старины, погибшие в ходе нашествия, — вспомнить хотя бы воздвигнутый в XII в. во владимирском Боголюбове великокняжеский дворец — великолепный образец древнерусского зодчества, с его искусной каменной резьбой, изразцовыми кладками и великолепно спланированным ансамблем.
И до сего дня стоит на своем месте Старая Рязань и Вщиж на Черниговщине — и не они одни. И кто может знать, что выросло бы со временем из тех обращенных в прах городов и городков? Ведь тогдашняя Москва уступала многим из них...
Одним словом, все процессы в мире идут свои чередом, полностью подчиняясь историческим закономерностям, органично вплетаясь в поток мировой истории и в своем единстве формируя его. Не нашлось никого, кто опрокинул бы это стабильное и предсказуемое развитие.
И уж тем более никому не приходит в голову, что какое-то определяющее воздействие на мир могла бы оказать Монголия, так скорее всего и не ставшая никогда единой, и раньше или позже поглощенная кем-то из соседей.
Особый интерес вызывают возможные пути дальнейшего развития нашей страны. Сохранилась (а быть может, даже еще и усугубилась) на неопределенно долгое время феодальная раздробленность с ее княжескими междоусобицами, разорявшими русскую землю?
Возникла бы скрепленная общей германской опасностью мощная европейская держава, граничащая на западе с Польшей, а на юге — с Дешт-и-Кипчак{58}? Вывели бы в конце концов походы новгородских ватаг и владимирских дружин в Зауралье, к Тихому океану?
Или развитие пошло бы в соответствии с более или менее классическим для остальной Европы путем — оформление [202] городов как особой, осознающей себя силы, враждебной княжеским междоусобицам, их противостояние феодалам и удельным князьям и в последующем — опора на них возрождающейся центральной власти? Для подобного сценария тоже существовали предпосылки — ведь в течение XII — XIII вв., до самого монгольского нашествия города, несмотря даже на непрерывные войны и смуты, крепли и богатели, умножаясь в числе, сохраняя и развивая вечевой строй, и уже начался процесс их эмансипации от княжеской власти.
Более того, весьма распространенной практикой — не только в Новгороде и Пскове — было заключение договора ( «ряда») между князем и пригласившим его городом, когда князь брал на себя определенные обязательства, в случае нарушения которых горожане могли призвать другого князя, И от этого — всего один шаг до того, чтобы, осознав губительность дальнейшего разделенного существования, обратиться за покровительством к кому-то одному, отказав в повиновении остальным...
Ведь, несмотря на феодальную раздробленность, продолжало существовать осознание исторического единства всех русских земель, и все жители на пространстве от Карпат и Волхова до Волги говорили на одном языке (в то время как французский язык еще два века спустя был понятен только жителям Иль-де-Франса, а в Германии еще при Бисмарке не все немцы понимали друг друга) (22, 339).
При подобном сценарии грядущему объединению могло способствовать и то, что все князья были, по сути, члены одной разросшейся семьи и даже общим законом для всех раздробленных уделов являлась «Русская правда» Ярослава Мудрого.
И тогда возникла бы обновленная Киевская Русь, втягивающая в орбиту своего влияния степные народы, как в свой черед возникла на месте королевства Меровингов империя Карла Великого.
Невозможно дать точного ответа на все эти вопросы... [203]
Нет ясности и в том, кто, какое из княжеств могло бы возглавить это собирание земли русской. Не мог выступить в этой роли, несмотря на богатство и силу, эгоистичный и нестабильный Новгород, а тем более Киев, разоренный непрерывными войнами и смутами, неоднократно подвергавшийся набегам. Наилучшие шансы были, думается, у Великого княжества Владимирского, весьма благополучного экономически, защищенного от внешних врагов и включавшего в себя сравнительно небольшое число уделов. Вместе с тем следует упомянуть и еще одного кандидата на эту роль, почти никогда не рассматривавшегося в подобном качестве. Речь идет о Галицком княжестве — весьма сильной и богатой земле на юго-западе Руси, протянувшейся от Карпат до Черного моря, граничившей с Венгрией, Польшей, Болгарией. Его князья активно участвовали в европейской политике, роднились с правителями окрестных государств, заключая с ними союзы. Расположенное на перекрестке важных торговых путей, это княжество стало к двадцатым — тридцатым годам самым сильным на Руси и — за исключением, пожалуй, Новгородской земли — самым богатым. Другой особенностью было наличие сильного боярства, по занимаемому положению стоявшего выше своих собратьев в других землях и в чем-то схожего по статусу с европейским рыцарством.
Княжество это было многонациональным — среди подданных галицких князей было немало греков, армян, южных славян, венгров, что способствовало развитию терпимости правителей — качеству весьма нелишнему в условиях объединения разнородных частей в единое целое (22, 326).
Последний домонгольский правитель княжества — Даниил Галицкий успешно отбивает попытки венгров и поляков подчинить себе русские земли, одновременно борясь с боярским сепаратизмом. Он становится великим князем Киевским, получив власть над этой обширной и богатой землей, что вполне могло рассматриваться как первый шаг к утверждению своей власти над по крайней мере большей частью Киевской Руси. [204]
И если монгольское нашествие толкнуло его (видимо, в приступе отчаяния) в объятия римской церкви, что способствовало в будущем глубокому отрыву Галицкой Руси от остальных русских земель и в конечном счете ее упадку и завоеванию, то в других обстоятельствах именно Галиция могла стать центром русского ирредентизма, а князь Даниил — его основоположником (12, 239).
Или, быть может, события пошли бы совсем в другую сторону? Центр консолидации, как и в нашей истории, сместился бы на северо-восток, но то был бы не Владимир и тем более не Москва, а, как полагает, например, Александр Буровский, Волжская Булгария (10, 281). Именно она со временем могла бы начать присоединять к себе разрозненные, все более дробящиеся удельные княжества, как это позже станет делать Литва. В этом случае уже в XV — XVI вв. возникла бы страна, где титульной нацией стали бы поволжские тюрки, а основную массу населения составили славяне, включающая наряду с русскими землями Поволжье, Прикамье и Предуралье.
Быть может, в этом варианте истории судьбу Евразии определяли бы войны между Великой Булгарией, говорившей по-русски, протянувшейся от Балтики до Охотского моря, и Великим Хорезмом, говорившим на персидском языке, чьей южной границей стали бы Гиндукуш и Индийский океан, а северной — Балхаш и Эмба.
Да, собственно, могло произойти все или почти все. Не представляется мыслимым дать ответ — какие именно пути были суждены мировой истории ее естественным течением, грубо пресеченным саблей Тэмуджина.
И миллиарды жителей «тех» XX и XXI вв., проживающие в странах, о самой возможности возникновения иных из которых мы, нынешние, не можем даже догадаться, не исключено — внутри цивилизации с совершенно неведомыми нам контурами, конечно, не знали бы, что своим бытием они обязаны тому, что некий сын никому неведомого степного вождя за семь столетий до них умер в детстве или юности, а то и вообще не родился. [205]