«...Церковь не явилась в мир...»

Следует оговориться сразу: в намерения автора никоим образом не входит задевать, тем более оскорблять чьи-то религиозные чувства или хулить чью-то веру.

Вместе с тем автор придерживается скорее позитивистских взглядов на религиозные учения, полагая, что в основе своей все они созданы людьми и по воле людей.

Речь пойдет о том, как могла сложиться история Европы, да и не одной только Европы, при таком развитии событий, когда наиболее распространенная мировая религия — христианство — не стала бы таковой или же вообще не появилась.

Могло ли так быть, и если да, то что должно было измениться в известном нам течении истории, чтобы это случилось? Для ответа на этот вопрос обратимся к истории христианского вероучения.

Первые десятилетия после возникновения христианства для светских ученых представляют собой сплошное белое пятно. Приверженцы нового вероучения не оставили практически никаких следов в писаной истории, и все, что мы знаем об этом периоде, почерпнуто из позднейших сочинений церковных историографов и многочисленных житий святых, составленных куда позднее описанных в них событий. Естественно, в их беспристрастности (равно как и осведомленности) есть основания сомневаться, и мы опустим этот период целиком. [99]

Скажем лишь, что христиане, вернее, назареи — именно так они именовали себя первоначально (в то время как слово «христианин» было полупрезрительной кличкой в устах их оппонентов) (6, 25), — оставались относительно немногочисленной сектой иудаизма, третируемой иудаизмом ортодоксальным и почти не замечаемой официальной римской властью.

Подчеркнем — в начальный период последователи Христа и апостолов целиком и полностью находятся в русле иудаистской традиции, отрицательно относясь к идее привлечения в свои ряды «инородцев».

Но с последних десятилетий I в. н.э. все исподволь начинает меняться.

Хотя, как только что говорилось, среди большей части жителей Иудеи и Израиля новое вероучение нашло весьма немного сторонников, но зато оно довольно широко распространилось в том многочисленном слое еврейского народа, который испытал заметное влияние эллинизма. Речь идет о еврейских общинах Малой Азии, Восточного Средиземноморья, понтийских провинций, Египта. Эти люди, не порывая до конца с традицией иудаизма, тем не менее восприняли в значительном объеме греческую культуру. Греческий стал их родным языком, они носили греческие имена и придерживались в основном греческих обычаев (собственно, правильнее было бы назвать их эллинами еврейского происхождения) (6, 71){28}.

Именно эти люди стали благодатной средой для распространения новой веры, вполне отвечающей их космополитическому духу и одновременно сохранявшей явную связь с традиционной религией предков.

И именно из их среды вышел человек, положивший начало широкому ее распространению среди неевреев. Это римский гражданин Савл, более известный как апостол Павел. Благодаря.его деятельности и возникли первые центры христианства [100] в греческих, а затем и латинских областях Северного Средиземноморья.

Среди некоторых историков религии в этой связи даже бытовала шутка, что христианство следовало бы именовать павлианством.

С ростом числа христиан нарастают и репрессии со стороны властей.

Гонения были обусловлены не столько религиозными воззрениями христиан (Рим в этом смысле являл образец похвальной терпимости), сколько тем, что они отказывались признавать божественность императоров и участвовать в отправлении их культа, что было непременной обязанностью всякого римского подданного (51, 175). Кстати говоря, практически никто из историков не заинтересовался этим странным явлением — прагматичный, насквозь пропитанный сухим рационализмом Рим создал религиозный культ своих владык, подобный почитанию китайских императоров или египетских фараонов.

Всего известно девять массированных попыток искоренения христианства, но параллельно число его последователей продолжало увеличиваться.

На окраинах, надо отметить, репрессии проходили куда менее интенсивно.

Позже при нескольких императорах были изданы специальные эдикты, запрещающие властям принимать доносы на христиан. Начало этому было положено Адрианом, в 132 г. повелевшим, чтобы отныне подлежали суду только те, кто сам добровольно объявил себя приверженцем христианства.

Распространение христианства, по мнению большинства современных исследователей, кроме всего прочего, явилось следствием (а вовсе не причиной) глубокого кризиса античности. Кризис этот, ставший явственным уже к концу III в. н.э., затронул буквально все сферы общества и едва ли не в первую очередь — религиозную жизнь. Тут и все более широкое хождение атеистических идей и наряду с этим — всякого рода восточных верований и суеверий вроде гностицизма — смеси идей неоплатонизма с магией (32, 4). На этом фоне новое [101] учение просто не могло не завоевать изрядной популярности уже в силу новизны.

Относительной легкости обращения в христианство способствовала еще и та особенность языческого мировоззрения, что при вере в собственных богов не исключалось существование и других могущественных божеств.

Гонения то фактически прекращаются, то вспыхивают с новой силой: все зависит от взглядов правящего монарха, а они сменяют друг друга на престоле все чаще и чаще. Однако число христиан растет.

Уже в начале III в. н.э. христианство представлено многочисленными общинами практически во всех крупнейших центрах империи, и к его голосу начинают поневоле прислушиваться власти предержащие. Кроме того, как оказалось, христиане-легионеры составляли самую дисциплинированную, боеспособную, а также — что в условиях участившихся воинских мятежей имело особое значение — верную присяге часть римской армии (51, 259).

Эпоха варварских нашествий конца III в., подтолкнувшая процессы упадка, только способствовала распространению нового вероучения. Одновременно вторжения варваров привели и к тому, что с ним — через пленных — познакомились и за пределами империи (108, 125).

Пришедший к власти в 313 г. император Константин, после периода религиозных метаний и попыток ввести культ Митры в качестве государственной религии принявший христианство, окончательно уравнял его со всеми другими религиями.

Но прошло еще почти восемь десятилетий, прежде чем Феодосии I объявил христианство единственно верным учением, запретив отправление всех других культов.

Обратим внимание на любопытную подробность — так же как в предыдущие века, окраины империи были убежищем для христиан, так теперь они становятся оплотом язычества.

Еще в конце IV в. обращения представителей высшего общества в христианство, например, в галльских провинциях «были... крупным скандалом» (53, 418). [102] Но христианство довольно быстро завоевывает господствующие позиции.

Свою роль играли и вполне земные соображения: когда император стал христианином, принятие новой веры стало непременным условием скорой и успешной карьеры.

Попытка Юлиана Хлора, прозванного позднее Отступником, вернуться к языческому религиозному плюрализму успеха не имела, быть может, еще и потому, что он правил всего три года. Вопреки утверждениям церковной историографии император вовсе не стремился к искоренению христианства силой. Он не преследовал христиан и не пытался насильственно обращать их вновь в язычество. Он просто лишил христианскую церковь режима наибольшего благоприятствования, поставив ее в те же условия, что и прочие конфессии. Единственным, что может считаться репрессиями, было возвращение языческим общинам превращенных в христианские церкви храмов. Кроме того, был принят эдикт, запрещающий христианам преподавать классическую литературу и историю на том основании, что «Порочащим... богов... не должно позволять учить юношей и интерпретировать произведения Гомера, Гесиода, Демосфена, Фукидида и Геродота... этим богам поклонявшихся» (51, 200).

Следует все же упомянуть, что долгое время после своего официального утверждения в качестве государственной религии христианство оставалось городским вероучением. Даже на территории уже бывшей Римской империи в сельских районах, где на то время проживало абсолютное большинство населения, оно начинает утверждаться только к VII — VIII вв., а кое-где и гораздо позже{29}. [103] Все-таки трудно отделаться от мысли, что в столь быстром утверждении нового учения есть нечто мистическое.

Тем более учитывая то обстоятельство, что в такое жизнелюбивое и не склонное к самоограничению время, каким была поздняя античность, широкое распространение получило именно вероучение, требовавшее от своих последователей соблюдения строгих правил поведения, «умерщвления плоти», постов и молитв.

Итак, в нашей истории христианство победило, изменив судьбу мира.

Можно ли представить, как бы выглядел мир, если бы этого не произошло?

Каков мог бы быть мир без христианства?

Г.К. Честертон выдвинул предположение, что, «если бы Церковь не явилась в мир, Европа, наверное, была бы похожа на сегодняшнюю Азию», поскольку «античное язычество в последней своей фазе обещало стать неизменным, в том самом смысле, в каком мы говорим о неизменной Азии». Под Азией писатель в данном случае подразумевал весь неевропейский мир. «Азия — это человечество в своей человеческой судьбе. Величиной своей, множеством народов, высотой былых побед и глубиной темных раздумий она очень похожа на то, о чем мы думаем, когда говорим — «весь мир»... Должно быть, — продолжает Честертон, — еще возникали бы новые философские школы, как возникают они на Востоке. Рождались бы истинные мистики — они есть в Азии и в античности. Создавались бы системы, уклады, кодексы. ...Были бы хорошие, даже счастливые люди, ведь Господь наделил совестью каждого, а тот, кто идет путем совести, может обрести мир. Но... удельный вес добра и зла был бы в неизменной Европе таким же, как и в неизменной Азии...» (30, 221).

Отметим, что Честертону в данном случае удалось уловить действительно глубокое, фундаментальное отличие современной европейской цивилизации от всего остального мира. Мира, который, по мнению многих, являет собой норму, в то время как современная евроатлантическая цивилизация [104] представляется странной, случайной и враждебной ему аномалией (13, 162).

Оно состоит в том, что для западной цивилизации характерно поступательное развитие, в основе которого лежит эволюционно-революционная смена социальных и экономических формаций. А для Востока (и всех других частей света) характерно циклическое движение, когда на протяжении некоего периода времени общество проходит ряд стадий, в итоге возвращаясь к тому, с чего начало.

«С точки зрения западного человека, азиатские страны столетиями и даже тысячелетиями не двигаются с места, находясь как бы в перманентном состоянии застоя». С другой стороны, на Западе господствуют «...материально-вещественные ценности, тогда как в азиатских цивилизациях природно-производительные силы доминируют над искусственно созданными», что порождает, в свою очередь, противоположные ценностные установки, господствующие в социумах, — материальное начало, и направленность на действие, и погруженность в свой внутренний мир, вопросы духа и созерцательность соответственно. «Если европейские страны постоянно развиваются и движутся вперед в пространстве и времени, то восточные существуют как бы в другом измерении и по мере развития все глубже уходят в себя» (99, 71).

А вот как примерно выглядела бы, по Честертону, Европа наших дней, не возникни христианство. «Пифагорейцы, как индуисты, толковали бы о перевоплощении... Стоики, как конфуцианцы, учили бы разуму и добродетели. Неоплатоники, как буддисты, размышляли бы о потусторонних истинах, непонятных другим и спорных для них самих. Просвещенные люди поклонялись бы Аполлону, поясняя, что просто чтят высшее начало, как просвещенные персы, поклоняясь огню, почитают Высшее Божество. Поклонники Диониса предавались бы пляскам и веселым оргиям. Толпы стекались бы на пышные празднества, к их услугам были бы толпы богов — местных и чужеземных... Было бы много магии, главным образом черной. ...Восхищение Сенекой уживалось бы с подражанием Нерону, как уживаются изречения [105] Конфуция с китайскими пытками... Все — и плохое и хорошее — было бы слишком старо, чтобы умереть», — заключает Честертон (30, 241).

Отвлечемся от столь образного прогноза и попытаемся дать более строгий анализ возможного пути развития цивилизации.

Итак, допустим, что по каким-либо причинам христианство не возникло или же не состоялось его реформирование, осуществленное апостолом Павлом, и оно осталось чисто национальным религиозным направлением, всего лишь ветвью (одной из ветвей) иудаизма.

Что же дальше?

В течение даже первых веков история шла бы точно так же, вернее, почти так же. В Риме сменялись бы один за другим императоры; Нерон точно так же безумствовал бы, может быть, свалив пожар Рима не на христиан, а на иудеев или на сенаторов, которым не доверял. Точно так же враждовал бы Веспасиан с Оттоном, Вителлием с Гальбой, Домициан прославился бы первой в мире антиалкогольной кампанией{30}, а Траян более или менее успешно сражался бы с парфянами и даками.

Где-то на восточной окраине державы по-прежнему существует странная малочисленная секта, проповедующая, что сын иудейского бога сошел на землю и принял мученическую смерть на кресте за грехи мира, но на нее мало кто обращает внимания.

С течением времени, однако, благодаря исподволь накапливающимся мелким изменениям картина бы все больше [106] и больше отличалась от общеизвестной. Уже с периода, соответствующего II в. н.э., изменения стали бы явственно видны — другие имена императоров, философов, поэтов и соответственно другие произведения, пусть и на те же темы, несколько другие законы, может быть, другие названия и места войн на границах еще несокрушимой державы.

Ни одна религия, включая и довольно популярный культ Митры, вопреки мнению Л.Н. Гумилева (51, 375) не смогла бы не только стать на место христианства, но даже в некоторой степени взять на себя его роль в сознании людей.

По-прежнему господствует многобожие, слегка облагороженное синкретизмом, по-прежнему миллионы римских подданных без сопротивления приносят жертвы на алтарях храмов Рима и очередного кесаря (другой вопрос — насколько искренне).

Так же точно вступила бы Римская империя в эпоху смут, дворцовых переворотов и «солдатских» императоров. Упадок государства побудил бы, как и в нашей реальности, варварские племена — готов, франков, маркоманов — к тому, чтобы начать проверять на прочность границы Рима.

Тогдашние авторы и будущие историки той реальности наверняка не слишком разошлись бы в оценке этого периода с нашими историками классической школы. В их трудах говорилось бы о всеобщем падении морали, разложении общества, крахе исконных римских ценностей и традиций и массовом увлечении разнообразными восточными суевериями и культами.

Прежде всего это культы Исиды, Митры, Амона-Ра, Деметры, Диониса-Вакха и Эскулапа-Асклепия (за священной змеей которого римская делегация совершила специальное паломничество в Эпидавр).

И наконец, культ ставшей особенно популярной фригийской Кибелы — Великой Матери богов. «Новые» боги благополучно уживаются со старыми, их культы официально признаются римской властью, можно сказать, зачисляются на государственную службу. [107]

В данной главе, думается, нецелесообразно подробное рассмотрение многочисленных ближневосточных религий, популярных на территории Римской империи. Отметим лишь, что адептами их были сотни тысяч, если не миллионы римлян — от сенаторов и даже императоров, вспомнить хотя бы Элагабала, бывшего верховным жрецом одноименного сирийского божества, до простолюдинов: крестьян-колонов, рабов, вольноотпущенников, мелких торговцев и чиновников, солдат, проституток. В эпоху поздней империи существуют (как и в нашей истории) целые легионы, посвященные Митре, британские римляне тайно и не очень участвуют в друидических обрядах, а на границе с Парфией квириты охотно посещают мистерии огнепоклонников (32, 7).

По свойственному римлянам практицизму — даже в религиозных делах — они и чужих богов пытались (и небезуспешно, надо признать) приспособить для государственных нужд. При этом существовала весьма любопытная практика эвокации — переманивания чужих богов на свою сторону. Для этих целей в Риме загодя строились храмы, куда затем из взятого штурмом города перемещалось изображение бога (палладий).

Так что, вполне возможно, веках этак в III — IV, после войн с маркоманами и готами, вместе с Юпитером-Аммоном появился какой-нибудь Юпитер-Вотан или же Аполлон-Тор. И эта практика (наряду со всем прочим) также способствует размыванию традиционной религиозности.

Чтобы поддержать пошатнувшееся благочестие, римские власти могли бы обратиться и к административным мерам — прежде всего в отношении государственного культа Рима и императора; вводится обязательное посещение храмов и участие в жертвоприношениях с выдачей соответствующих свидетельств (49,156). На казенный счет воздвигаются все новые пышные храмы — прежде всего традиционных италийских богов, жрецам платят большое государственное жалованье. Но меры эти столь же малоэффективны, как и аналогичные, [108] принятые в нашей истории в попытках противостоять христианству.

Еще об одном аспекте данного вопроса. В Римской империи возникает и действует множество фиасов — союзов приверженцев различных вероучений.

Эти организации все более с течением времени ориентируются на мирские дела и в какой-то мере воспроизводят структуру и функции христианской церкви, бывшей в начале своего существования не только чисто культовой структурой, но и социальным объединением верующих. Возможно даже, что наряду с профессиональными группировками — сословиями появились бы и замкнутые религиозно-административные общины, объединенные вокруг храмов. Со временем они стали играть все большую роль и в политике, становясь своего рода суррогатом современных партий. Подобные образования еще более способствуют разрушению прежней структуры римского общества и, облегчая решение частных задач, в конечном итоге подрывают его стабильность (6, 89).

Ширящийся духовный вакуум надо чем-то заполнять, и в Риме наряду с восточными суевериями необыкновенную популярность приобретают разного рода массовые зрелища. Тут и гладиаторские бои (временами на арене бились целые воинские подразделения), и гонки колесниц, и широкомасштабные инсценировки морских сражений в специально обустроенных водоемах ( «навмахии»). Граждане разбиваются на группы поклонников в зависимости от цветов, избранных любимыми гладиаторами и возничими. Разделение это приводит к нешуточным конфликтам, переходящим в массовые беспорядки, весьма похожим на те, что происходят между болельщиками футбольных команд в наше время. Не исключено, что подобное разделение приобрело бы и политический аспект и вылилось бы в конце существования империи в смуты, подобные восстанию «Ника», происшедшему в нашей истории в VI в., в царствование Юстиниана — уже в Восточном Риме (47, 159). [109]

Весьма популярен также и театр — по массовости этот вид искусства сопоставим с нынешним кинематографом и с ристалищами в римских цирках. Впрочем, спектакли зачастую не менее жестоки, чем гладиаторские бои, — случалось, что раб, игравший Аттиса, действительно оскоплялся на сцене, а игравший Геркулеса — сжигался живым в финале представления (32, 9).

Данная тенденция в отсутствие пусть и поверхностно смягчившего нравы христианства только усугубляется, и вот уже трудно отличить гладиаторские сражения и травли зверей от пьес.

Вдобавок, как и в нашем мире, медленно, но верно набирает силу кризис рабовладельческой экономики.

К слову: когда произносят ставшие уже привычными фразы о кризисе рабовладельческого строя, далеко не всегда хорошо понимают, о чем идет речь.

А дело прежде всего в том, что античное хозяйство сталкивается с серьезным дефицитом рабов. К III в. н.э. весь доступный римлянам мир был завоеван и освоен. На северных и южных границах империи обитали сравнительно малочисленные, но зато весьма воинственные германские и берберские племена. Единственная высокоразвитая и густозаселенная страна — Парфия успешно дает отпор завоевателям.

Вскоре Рим уже не в силах поддерживать ту высокоэффективную экономику, державшуюся на тяжелейшем бесплатном труде десятков миллионов (без преувеличения) «двуногих орудий»{31}.

Африканскую работорговлю, к счастью для «Черного континента», римляне не сумели освоить главным образом потому, что римские суда того времени с их прямоугольным [110] парусным вооружением из-за особенностей тамошних ветров и течений не могли пройти вдоль побережья Западной Африки в Гвинейский залив. Хотя, как мы помним, карфагеняне с успехом делали это еще в те времена, когда Рим был всего-навсего огражденной земляным валом деревушкой. Сокращается производство, и одновременно происходит натурализация хозяйства, резко падает объем торговли — как между провинциями, так и внешней, и даже в пределах одного региона. Да и хозяева поместий стараются произвести как можно больше для собственного потребления внутри своих владений.

По-прежнему распространена казнь на кресте, так же точно раз в четыре года происходят Олимпийские игры, остающиеся весьма популярными (и то и другое, как и гладиаторские бои, имело все шансы пережить и саму Римскую империю).

Однако многие социальные и политические процессы происходили бы совершенно по-иному. Например, можно утверждать, что не произошло бы разделения единой Римской империи на Западную и Восточную, поскольку оно явилось следствием волевого решения императора Феодосия Великого, а он в рассматриваемой реальности даже не появился бы на свет. К концу IV — началу V в., наконец изменения достигли бы некоей критической массы, и дальнейшее развитие стало бы совершенно иным. Последний период существования империи квиритов и ее конец выглядели бы совсем не так, как в нашей истории. Но практически не вызывает сомнения, что конец ее был неизбежен при любом повороте событий. Великое переселение народов и внутренние проблемы не оставляли ей ни единого шанса...

В нехристианской Европе раннего средневековья — примерно со второй половины V в. н.э. — можно выделить три крупных социально-культурных ареала.

Северная и Западная Галлия, германские провинции, вероятно, и Британия (почему в отношении ее нельзя утверждать этого с точностью — см. следующую главу) представляют собой культурную пустыню. [111]

Города разрушены, уцелевшее римское население обращено в рабов и полурабов. Некогда возделанные поля заросли лесами; на аренах амфитеатров и площадях еще не так давно многолюдных городов стоят бревенчатые усадьбы варварских вождей или крестьяне пасут скот (15, 28).

В религиозной жизни по-прежнему не происходит никаких значительных событий.

Варвары придерживаются своих старых культов, продолжая поклоняться Вотану, Тору, Тиу, Донару и множеству иных богов и духов. Местное население также сохраняет свои верования. В Галлии, например, наряду с уцелевшими божествами римского пантеона существуют древние кельтские друидические верования, а также поклонение природе — священным деревьям, камням, родникам и др. (53, 301). Сохраняются и религии, заимствованные в период империи с Востока. Так, наверняка бы уцелел и даже мог быть воспринят частью варваров культ Великой Матери богов — Кибелы или, к примеру, митраизм. Со временем боги пришельцев все больше ассоциируются с местными, происходят синкретические процессы, аналогичные имевшим место во многих других регионах мира в разные времена. Одним словом, все полностью укладываются в универсальную схему, когда культы, привнесенные завоевателями, сливаются со старыми верованиями (46, 281).

Обратимся теперь к несколько иным аспектам отсутствия христианской церкви в Западной Европе, а именно — политическому и культурному.

Из истории раннего средневековья известно, что именно епископы были на первых порах единственными покровителями римского населения, единственными заступниками за него перед варварскими владыками. Позже они стали брать под свою защиту и обиженных своими вождями варваров, старались по мере сил прекращать кровную месть и т.д. (15, 71).

Монастыри были единственным прибежищем для хоть какой-то учености, и если остатки прежней мудрости и уцелели на большей части Западной Европы, так только благодаря [113] им. Именно из монастырских школ вышли все сколь-нибудь образованные деятели раннего (да и не только раннего) средневековья — Алкуин, Григорий Турский, Исидор Севильский.

Раз не существует монастырей — этих хранителей уцелевших обрывков знаний, то остатки римской культуры обречены бесследно исчезнуть всего через одно-два поколения.

Аналогичная картина наблюдалась в нашем мире на Британских островах, где римская цивилизация была полностью стерта с лица земли.

Нет римской традиции, значит, варварским королям просто неоткуда взять образцы организации власти, и у их трона не увидишь советника из числа духовных лиц, имеющего хоть какое-то образование. А следовательно, ничего подобного империи Карла Великого, оказавшей колоссальное влияние на всю дальнейшую историю Запада, возникнуть просто не может.

Нельзя забывать и еще одно немаловажное обстоятельство.

Христианская церковь по мере сил старалась смягчать остроту феодальных междоусобиц и до определенного предела способствовала своим авторитетом укреплению королевской власти и национальной консолидации.

В условиях ее отсутствия феодалы, в нашей реальности воевавшие с королями за свою независимость, теперь сражаются для того, чтобы самим сесть на трон. Все это способствует еще большему хаосу, который имеет тенденцию непрерывно воспроизводить сам себя. В конечном итоге на территории, которую занимают ныне более или менее крупные западноевропейские государства: Англия, Франция, Германия и т.д., — скорее всего возникает большое число стран в границах прежних феодальных владений вроде Аквитании, Бретани, Тюрингии или Нортумберленда. Иногда удачливым полководцам и королям удается объединить под своей властью несколько таких государств, но, не связанные традициями вассалитета и общей религиозной компонентой, такие образования довольно быстро распадаются.

Конечно, имеются и другие заметные отличия. К примеру, совершенно по-иному сложилась бы судьба Аварского каганата, который в нашей истории был сокрушен Священной Римской империей Каролингов, а в рассматриваемом сценарии мог бы просуществовать еще какое-то время. Но такие детали слишком трудно поддаются правдоподобной интерпретации, и поэтому мы воздержимся от их рассмотрения.

Во второй ареал входят Испания, Италия с прилегающими островами и Юго-Восточной Галлией и запад Северной Африки, примерно в границах бывших карфагенских владений. Здесь варварское вторжение не повлекло за собой таких катастрофических последствий. Потомки завоевателей усваивают в значительной мере культуру побежденных, как это не раз бывало в мировой истории, с течением времени принимают их язык, быстро отождествляют своих богов с богами прежнего римского пантеона. Среди бывших римских аристократов находится немало таких, кто охотно поступает на службу к новым властителям, подобно тому, как патриции Кассиодор и Боэций{32} подвизались при дворе готских королей на должностях министров.

Знать завоевателей почти сразу воспринимает римский образ жизни, привыкает к роскоши. Варвары по достоинству оценивают многие практические достижения античной цивилизации. Прежде всего это касается способов земледелия, медицины, некоторых усовершенствований в военном деле. Довольно скоро находятся среди них и такие, кого заинтересовала и греко-римская ученость. Пусть их и немного, но они есть. Появляются историки, писатели, философы с готскими и вандальскими именами, но пишущие на латыни. С течением времени их число увеличивается. [114]

Быть может, изумленному выходцу из нашего мира, попади он в соответствующий, скажем, VII — IX вв. н.э. период куда-нибудь в Неаполь, Карфаген или Тулузу, предстала бы невероятная картина: под мраморными портиками, прогуливаясь, беседуют об Аристотеле и Платоне не очень далекие потомки варваров в звериных шкурах, разрушивших Рим.

Что касается балканских провинций бывшей империи, то судьба их мало чем отличается от того, что было в действительности, — их, кроме, быть может, юга Фракии и Пелопоннеса, захватывают кочевники — авары и мадьяры — и славянские племена (15, 68).

Наконец, остается Восточное Средиземноморье: Малая Азия, Сирия, Египет. Здесь романское влияние тоже практически не ощущается, но по совершенно иным причинам, нежели в северо-западных областях. Как известно, к моменту римского завоевания тут уже сложилась зрелая, даже начавшая клониться к упадку культура. Ее называют эллинистической, и своим происхождением она обязана как культуре классической Греции, так и не в меньшей степени наследию цивилизаций Древнего Востока. Риму было нечего дать этой части мира, напротив, он сам многое взял у нее. Неудивительно, что с исчезновением империи быстро исчезает и большинство следов ее почти полутысячелетнего присутствия. Крайне небольшая прослойка римлян ассимилируется, а что до языка, то господствующим и так все время оставался койне{33}. Где-то, быть может, прокураторы и наместники бывшей империи стали бы основоположниками более или менее долговечных династий, также быстро эллинизировавшихся. Однако, повторим, ничего похожего на Византию мы тут не увидим, Восток остается политически разобщенным. Наиболее заметным государством этой части Средиземного моря является Египет, подчинивший [115] себе ряд территорий в Африке. Возможно, Сирия и часть Малой Азии перешли бы через какое-то время под власть государства Сасанидов.

Именно Восток является наиболее развитым в культурном и экономическом смысле регионом бывшего римского мира. Ему суждено стать главным хранителем традиций античной мысли, здесь происходит ее дальнейшее развитие, не стесненное рамками христианских догматов. Продолжает существовать знаменитая Александрийская библиотека и научный центр — Мусей при ней.

С течением времени восточные провинции Рима все сильнее ориентализуются, постепенно становясь органичной частью Азии и все дальше уходя от Европы и от своих греческих корней. При этом не играло бы никакой роли, продолжалось бы их самостоятельное существование, или они стали бы частью Персии. По такому же пути следует и Египет.

В религиозном смысле это был бы мир множества верований и культов, распадавшихся, в свою очередь, на мириады сект, где храмы древних богов соседствовали бы с иудаистскими, гностическими и манихейскими, Изида — с Ягве, а Ормузд — с Астартой. И если даже в нашей реальности те чувственные, оргиастические культы, которыми славились Сирия и Вавилон, исчезли под натиском христианства только в VI — VII вв. н.э., а по некоторым данным, даже пережили приход ислама в те края{34}, то нет ничего невозможного в предположении, что и до сей поры их храмы подобно храмам древних богов Индии пользовались бы немалой популярностью среди местного населения и иноземных паломников.

Попробуем теперь вкратце проанализировать возможное дальнейшее развитие мира.

В конечном итоге примерно к X — XI вв. на большей части Западной Европы в общих чертах заканчивается формирование [116] нехристианской, «варварской» культуры. «Варварской» взято автором в кавычки сознательно — речь не идет о том, что это была бы примитивная и грубая культура, хотя, без сомнения, уровень ее развития был бы не слишком высок. Имеется в виду то, что она складывалась бы практически без участия романского элемента даже там, где уцелел бы латинский язык, к примеру, во франкских королевствах. В основе своей она была бы германской, однако с весьма значительными региональными отличиями (примерно как отличаются между собой восточно — и южнославянские народы). На окраинах присутствовали бы в масштабах, значительно превосходящих нынешние, кельтские культуры. Не исключено, что зона расселения народов кельтской группы на Британских островах (да и за их пределами) была бы также шире, поскольку единое государство англосаксов, по-видимому, так и не возникло, по крайней мере и Ирландия, Бретань и Шотландия сохранили бы свою независимость до сего дня.

Совершенно по-иному складывалась бы и политическая система континента.

Отсутствовала бы знакомая нам строгая феодально-административная иерархия, где права и обязанности равно непреложны (в теории по крайней мере) как для вышестоящих, так и для нижестоящих. Где неукоснительно действует принцип «вассал моего вассала — не мой вассал», а король — всего лишь «первый среди равных», и где «духовный меч» в руках церкви сдерживает светскую власть{35}.

Взаимоотношения внутри правящего класса строятся исключительно на праве государя распоряжаться жизнью и [117] смертью подданных, будь то крестьяне или знатные землевладельцы, ограниченном лишь его реальными силовыми и административными ресурсами. Сильные и удачливые правители держат подданных в ежовых рукавицах, но стоит власти ослабнуть, как начинается хаос, ничем и никем не сдерживаемый. Подведем некий промежуточный итог, в общем, соглашаясь с вышеизложенными выводами Честертона: в отсутствие христианской церкви, не побоимся это сказать, Европа не была бы Европой.

Ведь именно католицизму, и только ему, обязана своим существованием та германо-романская общность, которая, собственно, и составляла (и во многом до сих пор составляет) основу западной цивилизации.

Всеми исследователями, в том числе и придерживавшимися атеистической ориентации, признается определяющая роль христианства в формировании... ядра европейской культуры по меньшей мере на отрезке V — XVII вв.

А в рассматриваемом нами сценарии отсутствует та основа, на которой может сформироваться единая европейская общность, тот, если хотите, метаязык, на котором различные народы континента могут, образно выражаясь, общаться без переводчика.

Не существует того, что объединяло бы ирландца с поляком, а скандинава с итальянцем. Даже сохранившие в какой-то мере римскую культуру и говорящие на латинском языке Италия, Северная Африка, Иберийский полуостров не могут похвастаться особым цивилизационным и культурным единством, пусть они и превосходят в этом остальную Европу.

Запад не осознает и не может осознать себя неким целым, единой цивилизацией.

Поскольку, как уже упоминалось, территория Германии остается полностью раздробленной, без намека на какое-либо, даже эфемерное единение, то земли восточнее Эльбы продолжают оставаться славянскими.

В отсутствие Священной Римской империи и католической церкви с ее организационными, материальными, военными [118] ресурсами, а также рыцарских орденов небольшие немецкие государства, сформировавшиеся на племенной основе, просто не в состоянии организовать сколь-нибудь эффективный натиск на Восток. Кроме того, отсутствует и идеологическое обоснование подобного продвижения — борьба с язычеством. Отдельные попытки германцев завоевать земли полабских и поморских славян сравнительно легко отбиваются последними. Точно так же в рассматриваемом нами мире немецкая речь никогда не зазвучала бы на восточных берегах Балтики. Жившие в данном, регионе народы — земгалы, латгалы, эсты, пруссы, ливы — в отсутствие мощнейшего германско-католического давления создали бы свои государства.

Какая-то их часть, впрочем, попадает под влияние своего соседа — восточнославянской державы,. которая вполне могла бы называться Русью, а могла бы — и как-то по-другому (скажем, Словенией){36}.

В итоге народы, говорившие на германских языках, занимали бы к настоящему времени в Европе только земли между Рейном и Эльбой, Данию и Скандинавию.

Также можно утверждать, что колониализм не имел бы размаха и масштабов, которые мы знаем из истории. Европейцы, видимо, смогли бы подчинить себе значительную часть Америки и, возможно, Австралию, а восточные славяне — продвинуться в Северную и Центральную Азию и Сибирь с их относительно малочисленным населением. Но большая часть народов Африки, Индия, Юго-Восточная Азия и Китай сохранили бы свою самостоятельность и без особого труда дали бы отпор попыткам подчинить их, если даже таковые были бы предприняты.

На этом прекратим попытки реконструировать возможное политико-социальное развитие нехристианской Европы и коснемся одного крайне интересного вопроса, а [119] именно: какой могла бы быть в таком случае современная цивилизация?

Если формулировать точнее — могла бы возникнуть в мире без христианства высокоразвитая техническая цивилизация, аналогичная нашей?

По мнению большей части тех, кто так или иначе обращался к теме роли христианства в развитии науки, только европейский путь развития, обусловленный во многом той уникальной ролью, какую играла церковь на протяжении почти четырнадцати веков истории Старого Света, мог породить нечто подобное современной цивилизации. Европа, где в той или иной форме продолжало бы господствовать язычество, с их точки зрения, мало чем отличалась бы от всего остального мира, а возможно, кое в чем даже отставала бы, скажем, от древних азиатских цивилизаций, как отставала она от них по уровню знаний и техники до XVI — XVII вв. (6, 54). Надо признать, в обоснование подобной точки зрения можно привести немало фактов.

Именно христианство (как и другая мировая религия — ислам{37}) создало ту единую систему ценностей, которая объединяла верхи и низы.

«На Востоке поведенческие нормы и даже общие представления о пределах добра и зла для разных сословий и каст существенно различны даже в идеале... В христианском же мире Запада этические нормы одинаковы и равно нерушимы для всех сословий... Именно эта система мешала обращению сословий и гильдий в замкнутые касты... Именно христианство, для которого «несть не еллина ни иудея», и способствовало формированию на Европейском континенте системы наций, открытых взаимному обогащению и обмену... Именно благодаря такой перекличке [120] Европа... оставила позади великие культуры Азии» (90, 46; 89, 45).

Нельзя забывать и о том влиянии, которое теология оказала на развитие европейской позитивной науки. Подтрунивающие над бесконечными богословскими спорами на темы вроде: сколько ангелов могут разместиться на острие иглы — упускают из виду, что обширный гносеологический и методологический аппарат, в этих спорах наработанный, потом с успехом был воспринят точными науками (6, 165).

Профессор С.А. Яновская, выдающийся отечественный специалист в области математической логики, указывала, что без средневековой схоластики с ее гиперболизированной, поднимающейся воистину до неземных абстракций логикой современная наука скорее всего была бы невозможна (5, 71). Кроме того, именно богословие способствовало не только сохранению, но и дальнейшему развитию греко-римской философской и логической традиции.

Но и само по себе западное богословие включало естественнонаучные теории, касающиеся всех областей знания, давая таким образом дополнительный толчок исследованиям ученых.

Более того, сама современная западная наука зародилась под патронажем католической церкви, в организованных ею университетах.

Да и единая научная картина мира, по мнению большей части историков, возникла тоже на религиозной основе — ведь раз мир создан единым Богом, то существует и единый предмет исследования.

Английский ученый Уайтхед в этой связи утверждает, что именно христианское представление о едином, всемогущем Боге стало отправной точкой для понятия о незыблемых законах природы. Аналогичного мнения придерживается наш современник, бельгийский ученый-химик русского происхождения, нобелевский лауреат Илья Пригожий.

Именно отсутствие такого взгляда на окружающий мир на Востоке, в Китае или Индии с их множеством богов [121] дезориентировало развитие науки, «разрывая истину между божествами древних пантеонов» (114, 68).

Если стоять на такой точке зрения, то в современной нехристианской Европе существовала бы цивилизация традиционного типа, где среди народных масс были бы распространены грубые суеверия, а среди образованных слоев — ненамного менее грубый материализм и вульгарный атеизм, не имеющий ничего общего с научным.

Где «ученые не исключено, что до сих пор придерживаются мнения, что Солнце вращается вокруг Земли, и где до сих пор приносятся человеческие жертвы», а наивысшими техническими достижениями — и это в лучшем случае были бы примитивная паровая машина и кремневый мушкет (6, 112).

Точно так же, по мнению большинства историков, в нехристианской Европе не мог возникнуть и капитализм, во всяком случае, в том виде, в каком он известен нам.

Как справедливо указывают многие, предпосылки развития капитализма лежат в основополагающих элементах западной христианской цивилизации, для которой было характерно «отсутствие автократии, моноцентрической структуры светской, духовной и экономической власти», когда наряду с военно-феодальной иерархией существовала и ограничивающая ее притязания сильная духовная иерархия (6,91).

А феномен средневековых городов, породивший в конечном счете то, что мы именуем «буржуазное общество», обязан своим существованием противостоянию монархов и феодалов, на которое на определенном этапе еще наложилось и противостояние между императорской властью и папами.

Кроме того, ряд исследователей указывают на роль, которую сыграла в становлении капитализма так называемая протестантская этика. И как бы ни относиться к подобной точке зрения, христианство в его протестантской форме действительно в определенной мере способствовало развитию буржуазных отношений. [122]

В политической жизни нехристианской Европы преобладают феодальные монархии и цензовые аристократические республики, подобные Венеции и Новгороду.

Политический строй отличается во многих случаях законодательно закрепленным социальным неравенством и весьма слабыми, мягко говоря, представлениями о ценности человеческой личности, ее правах и свободах, как подлинных, так и мнимых. Во всяком случае, ничего похожего на «Декларацию прав и свобод человека» мы здесь не увидели бы.

Ведь истоки концепции прав человека тоже лежат в христианском учении о человеке как образе и подобии Бога и обладателе бессмертной души (6, 222).

Цивилизация эта в целом была бы примерно сопоставима по уровню развития с азиатскими и ближневосточными, а кое в чем, возможно, и уступала бы им, как уступала примерно до XVII в. европейская.

А поскольку, как уже говорилось выше, из-за отсутствия подавляющего превосходства европейцев колониальная экспансия почти не имела бы места, то и европейские ценности и европейская цивилизация не распространились бы сколь-нибудь широко в мире. Кроме всего прочего, Европе почти нечего предложить остальному миру. Собственно говоря, в подобном случае вряд ли можно было бы вообще говорить о единой мировой цивилизации. Разве что имели бы место отдельные, чисто технического характера заимствования.

Однако нет ничего невероятного и в предположении, что в нехристианской Европе могла бы к настоящему времени существовать по меньшей мере сопоставимая по уровню развития с современной, хотя и непохожая на нее цивилизация. Даже если темпы прогресса и были бы, предположим, медленнее, однако отсутствие необходимости начинать все с нуля в значительной мере сгладило бы неравенство.

Можно было бы сказать еще о многом, например, о том, какова могла бы быть эволюция языческих верований по [123] мере развития науки, или о синкретических культах, которые бы возникали в ходе продвижения европейцев в Азию и Америку.

Однако эти и им подобные темы лежат опять-таки за пределами научных гипотез, и автор охотно оставляет их писателям-фантастам, как и прочие аспекты жизни в языческой Европе и не знавшем христианства мире XX — XXI вв. Мире, где на берегах Днепра, Волхова, а там, как знать, — Иртыша и Амура до сих пор поклоняются Перуну и Сварогу. На берегах Балтики — Перконасу, Свентовиду, Тору и Фрейе; в Британии друиды в день летнего солнцестояния водят священные хороводы вокруг древних мегалитов Стонхенджа (30, 219), а по берегам Средиземного моря стоят храмы Кибелы-Анахиты.

Впрочем, думается, старое, античное язычество и в этом случае давно было бы уже мертво. И поклонники Аполлона и Диониса, о которых упоминалось выше, если бы и уцелели, то разве что в самых глухих уголках: где-нибудь на Балканах или на крошечных островах Эгейского моря, и на их радения съезжались бы посмотреть как на диковинку туристы со всего цивилизованного мира.