Roma delenda est{13}

Одной из возможных развилок времени, что не раз привлекала внимание как беллетристов, так и серьезных ученых, является происходившее в III столетии до н.э. противоборство Карфагена и Рима, вернее, его исход. Немало людей всерьез задавались вопросом: как бы выглядел мир, одержи верх тогда не Рим, а Карфаген?

Как ни странно, но в большинстве подобных реконструкций события развиваются в худшую сравнительно с реальностью сторону. [42]

Объясняется это скорее всего исключительно тем, что и до сих пор симпатии большинства историков остаются почему-то на стороне Рима, в то время как к его противнику относятся с предубеждением.

Поминаются к месту и не к месту людские жертвоприношения в финикийских храмах — как будто Рим не знал гладиаторских боев в честь богов или не было Неморенского храма, жрецом которого можно было стать, только убив предшественника.

Можно услышать и утверждение, что Карфаген был царством золотого тельца, страной Презренных торгашей, своего рода янки античного мира, лишенных каких-либо гражданских чувств и озабоченных исключительно собственным благополучием.

Суровый приговор выносит Карфагену английский католический писатель и историк Г.К. Честертон. По его мнению, пуническая цивилизация была не чем иным, как цивилизацией «изощренных бесопоклонников», где, по его образному выражению, «...рога Сатаны вздымаются не только к звездам, но и к самому Солнцу...» (30, 165).

Согласно Честертону, Карфаген воплощал в себе все наихудшее в современном ему мире — слепое поклонение «золоту, насилию и богам, жестоким как звери», этакому культу первичного зла и сил тьмы. Рим же, напротив, олицетворял, по его мнению, самое лучшее и здоровое, что было на тот момент в античности.

Как полагал почтенный автор детективов о патере Брауне, в случае победы Карфагена ни много ни мало «хребет мира был бы сломлен» (?!), и он бы обратился в «бесчеловечный улей» (??) (30, 186).

Менее эмоциональные и более объективные оценки Карфагена и его места в истории можно встретить в трудах, как это ни покажется странным, самих римлян. Позволим себе привести высказывание видного историографа I в. до н.э. Помпония Мелы: «Пунийцы были мудрым народом, который процветал и в войне, и в мире. Они преуспевали в письменности и литературе и в других искусствах, [43] в морском деле, и в военном деле, и в управлении империей» (50, 48).

Даже если не принимать во внимание вышеприведенные слова Мелы, наверняка знавшего предмет лучше любого современного исследователя — хотя бы потому, что в его распоряжении было немалое число источников, упоминания о которых до нас не дошли, весьма трудно предположить, что существовавший около семи веков полис, население которого достигало почти миллиона, не создал никаких культурных ценностей. Известно, например, что Карфаген располагал легендарно богатой библиотекой, сгоревшей при взятии города. Какие сокровища духа погибли тогда — можно, к сожалению, только гадать. Зато не вызывает сомнения то, что Рим не имел ничего подобного такой библиотеке еще многие века.

...Прежде всего, наверное, следует дать читателю некоторое более углубленное представление о том, что за государство был Карфаген ко времени Второй Пунической войны.

В Западное Средиземноморье финикийцы впервые проникли приблизительно в конце II тысячелетия до н.э. По некоторым данным, например, Кадис был основан в 1100 г. до н.э. (вскоре после Троянской войны). По словам римского историка I в. н.э. Страбона, «Финикийцы... еще до гомеровской эпохи завладели лучшей частью Иберии и Ливии (Северной Африки. — Авт.)...» Первоначально то были, видимо, небольшие торговые посты или укрепленные селения, жители которых занимались ловлей пурпуроносных моллюсков, собственно добыча сырья для производства этого драгоценного красителя и была одной из основных задач финикийских купцов, гнавшей их все дальше и дальше на Запад. Одни колонии такого рода по тем или иным причинам прекращали свое существование, другие все больше и больше разрастались. Ко времени основания Карфагена, вернее говоря, Карт-Хадашта, ибо Карфаген — римское название города, а произошло это приблизительно в 825 г. (по некоторым источникам, в 814-м) до н.э., в Южной Европе и [44] Северной Африке был уже целый ряд процветающих финикийских поселений. Всего лишь в трех десятках километров от Карфагена стоял достаточно большой и сильный город Утика. Как свидетельствуют хроники, известному библейскому персонажу — тирскому царю Хираму приходилось даже посылать карательные экспедиции, дабы получить с него причитающуюся дань (19, 124). Однако именно Карфаген в течение очень короткого времени возвысился над всеми прочими финикийскими поселениями на всем протяжении от Сицилии до Мелькартовых столбов{14} и даже за ними. К тому времени метрополии — Тир и Сидон — уже утратили не только могущество, но и свободу, став частью Ассирии.

Возвышению Карфагена способствовал ряд обстоятельств. Прежде всего это крайне выгодное географическое положение — на перекрестке морских торговых путей западной и восточной части Средиземного моря. По той же причине карфагенский флот мог легко обеспечить контроль над этими путями, что дало возможность находящимся у власти в городе единолично определять, кто будет допущен на них, а кто нет. Кроме того, он в отличие как от метрополии, так и от большинства других финикийских поселений мог не опасаться угрозы с тыла — опять-таки благодаря своему удобному положению. Дело в том, что Карфаген стоял на полуострове, к тому же дополнительно огражденном со стороны суши грядой высоких труднопроходимых холмов. Не было необходимости строить сложные оборонительные сооружения, в большей мере обособлявшие, нежели защищавшие города древности. И — .не забудем — требовавшие на свое создание и поддержание в должном состоянии немалых сил и средств. Достаточно воздвигнуть надежную стену на перешейке, и можно было не опасаться даже сильного войска, не говоря уже о набегах диких нумидийских племен. [45]

Первым шагом на пути к грядущему величию стало объединение ряда бывших финикийских колоний — Гидрумета, соседней Утики, Гиппон-Даирита и некоторых других. Затем, около 665 г. до н.э., к союзу была присоединена Малака (город на месте нынешней Малаги), один из старейших городов, основанный примерно в то же время, что и Утика. Карфагенский союз, это следует отметить, носил черты конфедеративного объединения, в котором все члены имели весьма широкую самостоятельность в делах, представлявшихся главе союза второстепенными (19, 129){15}.

Тут следует уточнить, что о финикийском, семитском характере Карфагена можно говорить лишь в культурном и религиозном аспектах, но никак не в этническом. Ведь нельзя забывать, что первые поселенцы-тиряне прибыли на свою новую родину всего на нескольких кораблях и в дальнейшем, приток людей из метрополии не мог быть сколь-нибудь значительным из-за крайне ограниченных демографических ресурсов Финикии. Население Карфагена, как и всех иных городов одноименного союза, составляли те, чьими пращурами были осевшие в колонии местные уроженцы (Диодор именует их ливофиникийцами), разноплеменные моряки, торговцы, наемники и в немалой степени — потомки вольноотпущенников. До нас дошли также сведения о проживавшей в Карфагене многочисленной греческой общине (13, 77).

Довольно быстро Карфаген сосредоточил в своих руках торговлю Средиземноморья с северо-западом Европы и Африкой.
[46]

Среди карфагенских товаров были оливковое масло и вино, произведения искусных пунийских ремесленников — оружие, ткани, изделия из стекла. В обмен на них из Африки получали золото, слоновую кость, черное дерево, драгоценные камни, звериные шкуры и целебные растения. С севера везли янтарь, серебро, хлеб, соль, рабов и белокожих, голубоглазых рабынь, находивших неограниченный сбыт на рынках Средиземноморья (97, 27). Весьма широко торговал Карфаген различными благовониями, столь ценимыми в древности. Преуспели его мастера и в изготовлении красок из дешевого растительного сырья.

Но два товара приносили оборотистым купцам Карт-Хадашта особо значительную прибыль, поскольку им практически принадлежала монополия на них. Это уже упоминавшийся пурпур и столь необходимое для изготовления бронзы олово. Контролируя западную часть Средиземного моря, пунийцы прибрали к рукам торговлю как иберийским, так и британским оловом, что весьма способствовало их обогащению (19, 125).

Город быстро рос. Для снабжения его водой был воздвигнут акведук с горного кряжа Зегуан длиной в 132 километра. Подобное сооружение появится в Риме только спустя почти четыре века, при императоре Клавдии (19, 127).

Свою монополию единолично плавать и торговать в западных водах карфагеняне защищали жестко и бескомпромиссно. По словам александрийца Эратосфена, они «...топили в море корабли всех чужеземцев, которые проплывали мимо их страны в Сардинию, или к Геркулесовым столбам...». В дополнение к этому они всячески распространяли слухи о будто бы в изобилии населяющих этот край ойкумены ужасных чудовищах (19, 129). Все это в сочетании с достаточно тяжелыми и опасными условиями навигации в тех водах для тогдашних судов в течение веков отбивало всякую охоту у кого бы то ни было заплывать западнее Сицилии.

При продвижении на Иберийский полуостров карфагенянам пришлось столкнуться с полумифическим Тартессом (19, 125). Этому царству, хотя оно и не имеет прямого отношения [47] к теме разговора, все-таки, по мнению автора, следует уделить внимание. В отношении Тартесса термин «полумифический» употреблен по той простой причине, что наши знания о нем удручающе скудны.

Есть сведения, что Тартесс, или, вернее, Тартис (именно так именовали его сами жители), был известен финикийцам задолго до греков, еще в середине II тысячелетия до н.э.

Одни ученые предполагают, что Тартесс — автохтонная культура, в силу каких-то особо благоприятных обстоятельств достигшая уровня, более высокого, нежели остальные иберийские племена. Другие склоняются к мысли, что по крайней мере первоначальный толчок ей был дан извне. В качестве кандидатов называют, в частности, эгейских пеласгов, критян, карийцев и ликийцев, египтян, хотя последние и не были слишком большими знатоками мореходного искусства, и, наконец, атлантов. Часть исследователей высказывали предположение, что Тартесское царство — наследник какой-либо финикийской колонии, быть может, первой в тех краях по неведомым причинам попавшей под власть местных племен и ассимилированной ими. При этом победители, как это часто бывает, в значительной мере усвоили более высокую культуру побежденных. На это как будто указывают и упоминания в библейских текстах некоего Фарсиса, с которым Сидон и Тир вели оживленную торговлю, получая оттуда в основном свинец, серебро и олово. В числе фарсисских товаров упоминаются и обезьяны — еще доныне в районе Гибралтара обитает небольшая популяция пиренейских бесхвостых макак (19, 155). Но финикийскому происхождению загадочного царства противоречат, например, указания Страбона на наличие у тартесситов собственной письменности и находка на юге Испании следов богатой и своеобразной культуры (34, 110).

Но скорее всего окончательного ответа на вопрос, что представляла из себя цивилизация Тартесса, мы уже никогда не узнаем. Возможно, он сгорел вместе с сотнями тысяч свитков карфагенской библиотеки в дни штурма. [49] Как бы то ни было, после 600 г. до н.э. всякие упоминания о Тартессе исчезают. Царство разгромлено, а его территория вошла в состав карфагенских владений.

Приблизительно около 525 г. до н.э. Карфаген начинает активное проникновение за Мелькартовы столбы на севере и юге. Гамилькон совершил плавание к Британским островам, а Ганнон — вдоль побережья Африки, до нынешних Гвинеи и Камеруна, основав при этом несколько городов, заселенных колонистами из числа карфагенских бедняков.

С этого времени суда Карт-Хадашта становятся все более частыми гостями в африканских водах.

Пунийцы не раз посещают Азорские острова, вновь открытые только в XV в. (34, 121). Их «круглые» корабли доходят до земель фризов и, возможно, даже до Скандинавии — ряд исследователей обратили внимание на сходство в силуэтах норманнских драккаров и финикийских кораблей.

В Италии их дела идут также весьма неплохо. Карфагеняне заключают взаимовыгодный союз с этрусками, с помощью которых завоевывают острова Ивису и Сардинию, начинают проникновение на Сицилию. Это заняло примерно двадцать лет — с 550 по 530 г. до н.э. (19, 156).

Но в целом Карфаген мало занимали италийские дела. И Рим очень долго не воспринимался ими как потенциальный противник. Да и трудно было предполагать возвышение этого заурядного латинского полиса, не раз терпевшего поражения от соседей, в том числе и от союзных пуниицам этрусков. В конце V в. до н.э. его едва не уничтожили галлы, а спустя сто шестьдесят лет Рим с трудом устоял (не без помощи, как уже говорилось, Карфагена) против не слишком многочисленной эпирской армии.

По мере усиления Рима ему стали уделять больше внимания. В 384 г. до н.э. Карфаген и Рим заключают договор, по которому римским судам запрещается посещать воды западнее Прекрасного мыса (мыс Фарина на побережье нынешнего Туниса), за исключением случаев, когда их вынуждали [49] к этому стихия или неприятель. Карфаген, в свою очередь, брал на себя обязательство не причинять вреда Риму и его союзникам (19, 167).

Но проходит чуть более ста лет, и все меняется.

Рим подчинил себе некогда грозных этрусков (причины упадка этой, прежде великой и своеобразной цивилизации — тема отдельного разговора).

В различной силы зависимость от него попадают большинство государств и племен Италии. Наконец амбиции римского сената распространились и за пределы полуострова. Столкновение между двумя державами оказалось неизбежным. Яблоком раздора стала Сицилия, где римляне первоначально выступили заступниками греков.

Разразилась Первая Пуническая война, длившаяся двадцать три года, с 264 по 241 г. до н.э. Военное счастье не благоприятствовало Карфагену — уже в первый год войны римляне наносят тяжелое поражение карфагенянам и их союзникам сиракузянам (вскоре после этого сиракузский тиран Гиерон II переходит на сторону Рима). Еще через три года римский флот выигрывает сражение при Милах, имея на десять кораблей меньше, чем пунийцы. Поражение тем более обидно, что Рим создал флот уже в ходе войны. До того Вечный город не располагал даже небольшим числом кораблей, а для морской службы привлекал союзников — южноиталийских греков. Успех окрыляет квиритов, и армия консула Регула высаживается на африканском побережье. Карфагеняне без особого труда разбивают ее.

Война длится долгие годы, с переменным успехом. На какое-то время инициатива опять переходит к пуниицам, но в 240 г. в битве у Эгатских островов Карфаген навсегда утрачивает господство на море. В следующем году карфагенский суффет Гамилькар (Абд-Мелькарт) вынужден подписать мир, по которому карфагеняне оставляют Сицилию, освобождают всех пленных и сверх того выплачивают огромную контрибуцию (14, 346).

В немалой степени поражению Карфагена способствовало одно обстоятельство. [50] Рим был государством достаточно примитивным сравнительно с пунийским. Но именно архаичность социума совершенно неожиданно сослужила добрую службу квиритам. Основную массу населения составляли свободные крестьяне, проходившие службу в легионах, и Рим располагал значительным количеством более или менее подготовленной живой силы. В то же время основу карфагенской армии составляли наемные контингенты. Богатства пунийской державы привлекали на ее сторону лучших воинов со всего известного мира. До тех пор пока Карфагену противостояли такие же наемники греческих полисов юга Италии, или племенные ополчения иберов и ливийцев, его армия была непобедима. Но в противоборстве с Римом проявились все слабые стороны наемного войска. Рим располагал огромным резервом обученных воинов, в то время как Карт-Хадашт чем дальше, тем больше испытывал затруднения с комплектованием армии (14, 344).

В определенной мере повторилась ситуация противостояния Македонии и Эллады за век до описываемых событий, когда высокоразвитые рабовладельческие полисы проиграли войну с северными соседями, не сумев противостоять многочисленному крестьянскому ополчению македонян.

Вскоре после окончания войны вспыхивает потрясший державу до основания мятеж наемных войск, поддержанный соседними племенами, и даже на первых порах городами Карфагенского союза. Он длился почти три года и был с трудом подавлен Гамилькаром. Воспользовавшись последствиями бунта, Рим завладевает Сардинией и Корсикой, в то время носившей название Алашия. Сицилия, за исключением клочка земли на юго-востоке, где правят ставшие покорными римскими вассалами Сиракузы, тоже превращена в провинцию.

Между первой и второй войнами проходит более двух десятков лет.

Все эти годы Карфаген исподволь восстанавливает пошатнувшееся могущество. [51] И вот наступает 218 г., когда во главе Карфагена становятся сыновья Гамилькара — Ганнибал{16} и Газдрубал. И начинается Вторая Пуническая.

Ганнибал во главе насчитывавшей около восьми — десяти тысяч человек армии двинулся из Иберии на Апеннины.

Не будем останавливаться на подробностях этого тяжелейшего марша через зимние Альпы, растянувшегося не на один месяц, в ходе которого еще приходилось сражаться с враждебными племенами. Но вот войско вступило в Италию. И почти сразу, в двух битвах — при Требии и у Тразименского озера, уничтожены почти полностью две армии, спешно снаряженные римлянами.

С востока Риму угрожают флоты иллирийского царя Скердиледа и македонского государя Филиппа V. Рим поставлен перед реальной угрозой смертельной для него войны на два фронта (19, 205).

Наконец осень 216 г. — величайший триумф Ганнибала — Канны.

Почти все войско консула Варрона полегло на поле битвы, только сенаторов пало 80 человек. При этом потери Ганнибала десятикратно меньше римских. А ведь у Ганнибала было около семидесяти тысяч воинов против примерно девяноста тысяч у римлян, и многие бойцы в его войске не имели даже щитов (14, 364).

Как никогда Карфаген близок к победе; колеблющиеся чаши весов вот-вот окончательно опустятся под тяжестью меча сына Баала{17}. Казалось, еще одно маленькое усилие — и город Ромула исчезнет навсегда.

На военном совете в Каннах обсуждается вопрос о дальнейших действиях. В конце концов суффет соглашается с [52] мнением большинства и решает отложить поход на вражескую столицу. Армия уходит в союзную Капую. Сам еще не зная того, великий полководец подписал приговор и самому себе, и горячо любимому городу.

С этого момента судьба окончательно отвернулась от Карфагена.

Пока армия их страшнейшего врага отдыхает в благодатной Капуе, постепенно оправившиеся от недавнего ужаса римские сенаторы начинают активно действовать. Помня о Тразимене и Каннах, римляне стараются избегать крупных сражений, предпочитая наносить мелкие уколы. Одновременно они ставят в строй всех, кто только может держать оружие, собрав почти двухсоттысячную армию. С помощью тайной дипломатии активно расшатывается антиримская коалиция (14, 371).

Одни союзные Карфагену города вновь переходят на сторону римлян, другие уничтожены. Шаг за шагом Ганнибал отходит к югу... Новая напасть — чума выкашивает треть карфагенского войска.

В 211 г. пали Капуя и Сиракузы (именно тогда погиб знаменитый Архимед). Флот, посланный Македонией, весь уничтожен, иллирийцы также разрывают союз с Карт-Ха-даштом. Наконец, самоубийственная глупость и зависть карфагенских правителей к великому соотечественнику приводит к тому, что он почти не получает помощи. Римляне вновь, как три десятка лет назад, высаживаются в Африке. У города Замы терпит жестокое поражение прежде непобедимый Ганнибал. В 202 г. до н.э. Карфаген подписывает мир. Он лишается всех своих владений в Испании, ему запрещено иметь флот, кроме десятка сторожевых судов, и даже боевых слонов (44, 174).

Немалая часть его африканских владений достается бывшим нумидийским союзникам, вовремя перешедшим на сторону Рима.

Это был конец, хотя последний акт драмы будет сыгран только полстолетия спустя.

К тому времени Рим стал господином почти всего средиземноморского мира. Поглощена Цизальпинская Галлия. [53]

Разбита прежде непобедимая македонская фаланга, и Македония, а с ней и вся остальная Греция стали римскими провинциями.

...Когда римские войска подошли к стенам Карт-Ха-дашта, жителям его был предъявлен ультиматум, в числе требований которого было — покинуть город и впредь селиться не ближе двадцати семи километров от моря. В этом случае им великодушно было обещано сохранить их государство, разумеется, под контролем победителей. Карфагеняне, готовые согласиться почти со всеми пунктами ультиматума, отвергли это требование. Они очень любили свой город (19, 210). И началась последняя — Третья Пуническая война. Война мировой империи против одного-единственного города. На сторону Рима перешли все прежние союзники Карфагена во главе с Утикой. Впрочем, трудно их осуждать, пословица, что сила солому ломит, была актуальна во все времена. К тому же Рим активно поддерживала Нумидия{18}.

И несмотря на все это, война длилась три года. Война — и это было ясно с самого начала всем, без надежды, даже без тени ее на победу, даже просто на пощаду.

Но жители Карт-Хадашта вступают в нее, с самого первого дня зная, что обречены. Немного найдется в истории примеров подобного мужества. Как не вяжется все это с образом города ростовщиков и торгашей{19}! [54]

Итак, попробуем реконструировать возможное развитие событий, в случае, если военное счастье оказалось бы на стороне Карфагена.

Для этого вернемся в 216 г. до н.э., или 538 г. от основания Рима, к дням, последовавшим сразу за битвой при Каннах. Путь к вражеской столице практически открыт, войск у Рима, по сути дела, не осталось. Перед Ганнибалом, как мы помним, стоит дилемма: или немедленно идти на ненавистный Рим, или, действуя, как кажется многим, наверняка, вначале дать отдых своим воинам, подтянуть резервы и только потом добить врага окончательно. На военном совете большая часть военачальников высказывается за второй вариант, однако суффет все еще не принял решения.

Наконец, после долгих тщательных размышлений, взвесив все «за» и «против», полководец, несмотря на возражения большинства соратников, отдает приказ — продолжать наступление.

Армия Ганнибала подходит к стенам Рима и берет его в кольцо. Панический клич первых месяцев войны «Ганнибал у ворот!» превращается в констатацию факта.

Многие союзники Рима, и без того колеблющиеся, поспешили перейти на сторону пунийцев, окончательно уверовав в непобедимость Ганнибала (30, 188). Присылают воинов даже прежде покорные потомкам Ромула этруски. Со стороны Адриатического моря подходят высадившиеся на побережье македонские войска, поддерживаемые иллирийскими отрядами. Ганнибал освобождает и вооружает италийских рабов — подобным образом поступал его отец во время войны с наемниками. Его армию воодушевляет надежда на богатую добычу. И сенат Карт-Хадашта, видя реальную возможность раздавить врага навсегда, несмотря на заседающих в нем многочисленных противников рода Баркидов, откликается на настойчивые просьбы суффета и выделяет золото и продовольствие, необходимые для армии.

Одновременно пресекаются попытки римских военачальников собрать войска, с тем чтобы деблокировать Рим. Бывшие [55] римские союзники опустошают вражеские колонии, созданные на отобранных у них землях, таким образом лишая еще сражающиеся легионы материальных, а главное — людских ресурсов.

Армия Сципиона в Иберии скована действиями Газдрубала и не в состоянии прислать даже небольшого подкрепления.

Рим обречен — как уже было сказано, после Канн в Италии не осталось боеспособных войск. Спасения ждать неоткуда{20}. Тщетно квириты молят Юпитера о заступничестве, тщетно вопрошают авгуров и приносят многочисленные жертвы.

Наконец, подготовка к штурму завершена, и в один из осенних дней 216 г. до н.э. армия Ганнибала идет на приступ римских стен.

Несмотря на отчаянное сопротивление обороняющихся, в число которых вместе с мужчинами встали женщины, старики и дети, пунийцы, пусть и ценой огромных потерь, захватывают город.

Вскоре взяты последние, ожесточенно сопротивляющиеся римские крепости; находящиеся в Испании войска также полностью разгромлены и пленены.

Ганнибал с полного согласия властей Карфагена и одобрения союзников принимает решение навсегда уничтожить Рим. Неизвестно, были бы произнесены по этому поводу слова «Рим должен быть разрушен», вошли бы они в историю, стали бы цитируемы потомками к месту и не к месту, но то, что они означают, исполнено со всем старанием.

Остатки города сжигают и разрушают, оборонительные сооружения сносят, а территорию, где он стоял, перепахивают, символически бросая в землю соль, дабы даже трава [56] не росла на месте, где стояли стены самого упорного врага пунийцев. Уцелевшие жители обращены в рабов, а владения частью отошли принимавшим участие в войне на стороне Карт-Хадашта италийским государствам, частью обрели независимость. Земли, непосредственно прилегающие к бывшему Риму, объявляются неприкосновенными. Отныне больше никогда на этом месте не будет человеческого жилья{21}.

С триумфом (впрочем, слову этому уже не суждено войти в языки многих народов), в ореоле славы победителя главного врага пунийцев, угрожавшего самому существованию державы, спасителя отечества, с богатой добычей Ганнибал возвращается в Карт-Хадашт. Коротко скажем о возможной дальнейшей его судьбе. Как известно, олигархи всегда с подозрением относились к этому выдающемуся человеку и в конце концов в реальной истории, чтобы свергнуть его, обратились к римлянам за помощью. Однако не так просто бороться с победителем смертельного врага Карфагена, ставшим необыкновенно популярным в народе, за которым вдобавок стоит преданное ему войско. К тому же и среди высшего сословия насчитывается немало его сторонников. После долгих запутанных интриг Ганнибала, сохранившего, правда, должность суффета, с почестями отправляют куда-нибудь подальше от столицы, например в Испанию, под тем благовидным предлогом, что необходимо продолжить завоевание полуострова.

Разгром и уничтожение Римского государства совершенно меняют обстановку не только на западе Средиземноморья, но и во всем бассейне и, разумеется, совершенно меняют все дальнейшее развитие сначала Европы, а затем, само собой, и всего остального мира (13, 79).

Как ни странно, можно встретить и суждение, что никаких принципиальных изменений бы не произошло и Карфаген [57] в общем и целом взял бы на себя роль Рима. По мнению видного советского историка Г. Федорова-Давыдова, «история человечества практически ничего не почувствовала бы», разве что в Испании и Южной Франции говорили бы на языке, происходящем от пунического, подобно тому, как нынешние языки тамошних жителей происходят от латинского (16, т. 2, 39).

По мнению других исследователей, в Европе и Азии возникла бы на месте Римской Карфагенская империя, может быть, организованная на несколько других принципах (13, 75).

Примерно так считал и автор одной из лучших биографий Ганнибала — И.Ш. Кораблев. По его мысли, целью пунийцев было «создание «мировой» державы, которая бы охватила всю известную ойкумену, с центром в Карфагене» (44, 179).

Автор думает совершенно иначе и попробует доказать свою точку зрения ниже.

Прежде всего рассмотрим вопрос: мог ли Карфаген пойти по пути Рима в деле строительства мировой империи? Как представляется, на него можно дать вполне уверенный отрицательный ответ. Данный вывод нетрудно обосновать как всем предыдущим характером развития пунийской цивилизации, так и основными целевыми установками политики карфагенского правящего класса.

Прежде всего Карфаген вовсе не привлекает идея завоевания Италии, как это утверждает, например, Поликарпов, тем более что для этого потребовалась бы новая война — на этот раз уже со своими вчерашними союзниками. Совсем другое дело — Сицилия. Именно за право обладания этим богатейшим островом, как мы помним, и началась первая война между Карфагеном и Римом. Остров становится безраздельным владением пунийцев. Этруски, хотя и восстановили свою государственность, уже не в состоянии вести хоть в какой-то степени самостоятельную внешнюю политику и фактически переходят под протекторат Карфагена. [58]

Остальная Италия очень быстро погружается в хаос междоусобиц, больших и малых войн между образовавшимися здесь после исчезновения Рима небольшими государствами. При этом пунийцы, наученные горьким опытом, бдительно следят, чтобы на Апеннинах не появился потенциальный конкурент.

И разумеется, практичные жители Карфагена не забывают обеспечить себе режим наибольшего благоприятствования в коммерческих делах на италийских землях. Вместе с тем Карфаген не склонен оставлять в беде своих союзников по общей борьбе. Например, когда через сто лет после Ганнибала в Италию вторгаются многочисленные германские и кельтские племена (120, 11), пунийцы активно помогают отразить нашествие.

Карфаген не стремится, как это делая Рим, навязать свою политическую структуру народам контролируемых территорий. Избран несколько другой путь достижения политического и экономического господства над ними. Карфаген осуществлял лишь своего рода верховный протекторат над ними, имеющий цель извлечения наибольших материальных выгод. Заключаются договоры с местными племенами, в соответствии с которыми пунийцы получают право свободной торговли на этих территориях, доступ к их рудным богатствам, право покупать землю и создавать латифундии и т.д. (13, 79).

Если подбирать наиболее подходящую аналогию, то колониальная политика пунийцев схожа не с римской, а с той, которую вели уже в Новое время Венеция и Генуя, предпочитавшие держать под контролем торговые пути и порты, избегая больших войн и не стремясь к захвату как можно большей территории любой ценой.

При этом все внутренние дела остаются на усмотрение местной аристократии, которой оказывается заметное уважение.

Можно вспомнить, что уже Ганнибал и Газдрубал вступили в брак с дочерьми иберийских племенных князей (44, 32). [59]

Это были, по всей видимости, чисто политические союзы, обусловленные текущим моментом, но все же этот факт свидетельствует о достаточно высоком в глазах карфагенян статусе туземной знати.

Во всяком случае, браков между высшими римскими аристократами и представительницами иноплеменной верхушки в истории не было зафиксировано почти до самого конца империи.

Вспомним, что одним из обвинений, выдвинутых против Антония, была его официальная свадьба с Клеопатрой (на что не решился даже Цезарь). Уже позднее император Тит не смог жениться на Беренике Иудейской по тем же причинам, хотя, казалось бы, обладал всей полнотой власти.

В конце.III — начале II в. до н.э. Карфаген вполне мог бы вмешаться в разгорающуюся в Греции борьбу греков за освобождение от власти македонян. Не вооруженной силой — деньгами, оружием, может быть, дипломатической помощью. Но только если бы имел достаточно веские основания выступить против своего бывшего союзника.

Война вообще не слишком популярный у властей старинного купеческого полиса метод решения проблем. Во внешней политике карфагеняне предпочитают действовать проверенными методами, знакомыми еще их финикийским предкам.

Это подкуп, интриги и — не в последнюю очередь — пиратские эскадры, разоряющие берега чем-либо не угодивших ему стран (19, 57).

Но в целом восточное направление, как и прежде, не слишком занимает карфагенских олигархов. Гораздо больше их интересует Африка с ее не поддающимися исчислению богатствами и притом практически полным отсутствием конкурентов в лице хоть каких-нибудь, пусть даже и плохоньких, государств.

Проникновение осуществляется двумя путями — морем, путем, проложенным еще несколькими столетиями раньше [60] Ганноном, и по суше — древними караванными тропами Сахары, также неплохо знакомыми Карт-Хадашту.

С этой целью карфагеняне развивают добрососедские и взаимовыгодные отношения с царством берберского народа гарамантов (предков нынешних туарегов) в Центральной Сахаре.

Гараманты доставляли из тропической Африки к побережью рабов, драгоценные камни и страусовые перья. Весьма большой доход приносит соль, добываемая в сахарских копях и озерах.

Морем карфагеняне продвигаются все дальше на юг, до экваториальных областей Африки и за экватор. Купцы в поисках рабов, слоновой кости, золота и других даров Черного континента ведут свои корабли к устью Конго и к берегам нынешней Анголы. Наконец они достигают южной оконечности Африки, выходя в Индийский океан.

На противоположном — северном направлении дела Карт-Хадашта также идут довольно успешно.

В поисках новых рынков карфагеняне организуют все новые крупные морские экспедиции. Их корабли пристают к берегам Арморики — нынешней Бретани, Белгики, проходят Ла-Манш и Северное море, добираясь до устья Рейна и Эльбы, осваивают Балтийское море. Карфагенские купцы являются частыми гостями в землях скандинавов, балтов, эстов, привозя из Восточной Прибалтики так ценимые в древности янтарь и меха.

Создаются все новые колонии в Северной Испании и на Британских островах, превращающиеся в центры торговли с севером Европы и Ирландией. При этом карфагеняне не стремятся к полному подчинению всех этих территорий, как в нашей истории действовали римляне; колонизация скорее напоминает греческую, при которой собственно пунийская территория обычно ограничивается пределами города и ближайших окрестностей.

Пуническое влияние распространяется все шире у народов западной части Средиземного моря. [61]

Наряду с ливофиникийцами появляются иберофиникийцы и кельтофиникийцы, как в нашей истории появились, скажем, галло-римляне. Финикийская культура и религия приобретают немало приверженцев в Испании (55, 81). И возникшая иберийская письменность также берет за основу финикийский алфавит.

Нумидия, где карфагенское влияние все более укрепляется, становится даже не союзником, а вассалом. Пунийский язык приобретает статус государственного, знать вовсю подражает нравам и обычаям северного соседа.

Ядро карфагенских вооруженных сил составляют союзные берберы. Ведь во время сражения при Каннах в армии Ганнибала состояло на службе около двенадцати тысяч выходцев из этих мужественных племен. Они находились на направлении главного удара, и их действия решили исход сражения.

Вассалом Карфагена становится и его давний греческий конкурент — Массилия (нынешний Марсель). Через нее осуществляется торговля с галлами и германскими племенами, через нее они знакомятся с карфагенской и греческой культурой.

Карт-Хадашт мог бы, если бы счел целесообразным, подчинить себе и лежащие к востоку от Туниса полисы Киреа-ники, причем сделал бы он это, не прибегая к оружию, одной только силой своего влияния, неизмеримо возросшей.

Развиваются синкретические{22} процессы. Пунические боги постепенно все больше отождествляются с греческими, египетскими, италийскими, иберийскими. Еще в договоре, заключенном между Ганнибалом и македонским царем Филиппом V, клятва со стороны карфагенян содержит имена не только пунийских, но и соответствующих им греческих богов.

Можно предположить, что религия карфагенян постепенно смягчалась бы, исключив из практики человеческие [62] жертвоприношения, если и не в догматах, то явочным порядком.

Экономически Карфаген остается вне конкуренции. Из африканского золота и испанского серебра чеканится монета, обращающаяся на пространстве всего Средиземноморья и даже за его пределами. Торговые связи карфагенских купцов протягиваются буквально во все концы известного мира — от Южной Африки до Индии и от Скандинавии и Балтики до скифских степей и даже до Китая (13, 84).

Необыкновенно продуктивное сельское хозяйство позволяет Карфагену сосредоточить в своих руках торговлю продовольствием едва ли не во всем Средиземноморском бассейне. Сицилия становится мировой житницей.

Именно пунийцы завезли в Северную Африку оливки и виноград, которые распространились по всему Магрибу и попали в Испанию, где, как известно, хорошо прижились и выращиваются до сих пор. Из Древней Финикии сюда пришло искусство террасирования холмов и поливного земледелия.

От поставок хлеба из карфагенских владений во многом зависят города Греции и Италии, и пунийцы, разумеется, не упускают возможность при случае воспользоваться этим фактором как дополнительным рычагом политического давления.

Развивается культура. В Карфагене существует немало библиотек, где собраны книги на языках всех народов, населяющих Средиземноморье. В них есть и отчеты о морских путешествиях, сочинения историков, труды по философии, среди которых почетное место занимают сочинения Газдрубала Клитомаха — видного пунийского философа, прославившегося далеко за пределами своего родного города и возглавлявшего одно время философскую школу не где-нибудь, а в Афинах (16, т. 2, 412). Повсеместно ценятся учебники по агрономии Гамилькара и Магона, причем последний составляет 28 томов. [63]

Пунийцы активно впитывают все ценное, что создано другими народами, прежде всего эллинами.

С течением времени Карфаген испытывает все большее воздействие греческой культуры. Если даже суровый монотеизм и сугубая этническая замкнутость древних евреев не смогли воспрепятствовать проникновению в их среду греческого влияния и эллинизации значительной их части. Тем более не может устоять перед обаянием высокой культуры Эллады Карфаген с его открытостью и терпимостью. Вместе с тем в основе своей цивилизация его остается все же финикийской, и греческое влияние не становится определяющим.

Благодаря царящим в его стенах свободомыслию и толерантности Карт-Хадашт притягивает ученых со всего античного мира.

Вспомним, например, что афинский астроном Аристарх Самосский, выдвинувший идею, что Солнце не божество, а шар раскаленной материи, и создавший первую гелиоцентрическую систему мира, был обвинен в безбожии и был вынужден бежать из родного города (52, 147).

Предположим, что люди, высказывавшие аналогичные идеи, без труда смогли бы найти себе убежище в прагматичном и веротерпимом Карфагене.

Больших успехов достигает медицина — ведь в Карфагене не действует религиозный запрет на анатомическое исследование человеческого тела, характерный для греческого мира.

Вообще, говоря о судьбе науки в Карфагене, следует обратить внимание на одно обстоятельство. Как известно, наука эллинского мира была обычно весьма далека от практики.

Из греческих ученых, пожалуй, только Архимед попытался применить науку к практическим нуждам. Римляне также весьма мало интересовались техникой, предпочитая захват двуногих «средств производства» на войне.

А в условиях, когда римского влияния нет, не исключено, что соединение эллинской науки с финикийским практицизмом [65] способствовало бы значительному техническому прогрессу уже в то время.

Кроме средиземноморского, имеет место заметное африканское влияние. Африканцы и потомство от смешанных браков с ними составляют немалую часть жителей (при раскопках могильников на месте Карфагена были найдены многочисленные скелеты негроидного типа) (13, 79).

Уже к концу III — началу II в. до н.э. Карт-Хадашт становится крупнейшим экономическим, политическим и культурным центром средиземноморского мира, затмив собой древние Афины и молодую Александрию.

В это же время на востоке Средиземного моря продолжается противоборство эллинистических монархий, где правят династии потомков приближенных Александра Македонского — диадохов.

Наиболее сильным из них является Сирия, управляемая наследниками Селевка Никантра и владеющая обширными территориями в Месопотамии и Аравии.

Держава Селевкидов претендует на полную гегемонию в регионе, но сама оказывается подточенной внутренними смутами. Самая долгая из них — война Маккавеев, которым на определенном этапе оказали содействие римляне. В нашей истории она привела к образованию независимого Израильского царства. В данном варианте событий иудейские повстанцы, лишенные поддержки извне, разбиты, но их борьба приближает крах одной из сильнейших эллинистических монархий.

Между тем на востоке от ее границ возникает и поднимается могущественное Парфянское государство. В отсутствие Рима и при полном равнодушии Карт-Хадашта оно без особого труда поглощает Сирию и большую часть Малой Азии — Пергам, Каппадокию, Вифинию, Фригию, раздвигая свои границы до пределов бывшей Персии Ахеменидов. Позже с помощью киликийского флота к Парфии присоединен и Кипр (68, т. 3, 346).

Затем приходит черед Египта, и примерно в то же время, когда в нашей истории он превратился в римскую провинцию, в Александрии усаживается наместник ктесифонских царей.

Таким образом, парфянским оказывается все Юго-Восточное Средиземноморье.

Присоединение этих обширных богатых и многолюдных земель, в которых господствует греческая культура, кроме всего прочего, способствует дальнейшей эллинизации самой Парфии, меняя ее дальнейшую судьбу.

Если в нашей реальности к власти пришла в конце концов национальная персидская династия Сасанидов, превратив Парфию в Иранскую империю, то в данном случае эллинизм мирно завоевывает большую часть населения, во всяком случае, верхи и горожан.

Примерно к началу первых веков нашей эры иберийские народы, достаточно окрепнув, изгоняют карфагенян с полуострова. Карфагенские колонии на побережье захвачены, богатые рудники также перешли под контроль местных правителей. К тому же иберы создают внушительный флот, что позволяет им угрожать торговле со странами за Гибралтарским проливом. Пунийцы, разумеется, всеми силами пытаются вернуть утраченное, но вряд ли судьба послала бы им второго Ганнибала. К тому же значительная часть иберов прошла хорошую воинскую школу в армии самого Карфагена, ведь с III в. до н.э. они составляют едва ли не большую часть сражающихся под его знаменами наемников. Однако почти вся Северная Африка, Сицилия, Сардиния и Корсика вместе с Балеарскими островами остаются карфагенскими. И по сию пору там говорят на пунических языках (сегодня на подобном языке говорят мальтийцы). Что же до африканских колоний Карт-Хадашта, то со временем вокруг них могла сформироваться особая цивилизация, подобно тому как через полторы тысячи лет на востоке Африки на основе арабских поселений возникла афро-мусульманская цивилизация суахили.

Наконец, нельзя не упомянуть о двух замечательных, своеобразных цивилизациях, которые, несомненно, возникли [66] бы при отсутствии римской экспансии. Это кельтская на западе и фракийская — на востоке Европы. И галлов, и фракийские племена (даков, гетов, медов) всегда принято было считать не более чем варварами.

Между тем мнение это целиком обязано своим существованием тому, что в сочинениях римских и отчасти греческих историков и кельты, и фракийцы предстают не более чем темными, донельзя примитивными дикарями. Однако это далеко не так. В данном случае, как это не раз бывало, победители не упустили возможности еще раз растоптать побежденного.

Именно кельты первыми на Европейском континенте научились выплавлять железо. Мало кто знает, что именно кельтская сталь долгое время шла на знаменитые римские мечи. Изделия кельтских ремесленников славились по всему Средиземноморью (до сей поры они поражают археологов удивительным мастерством исполнения и отделки) (107, 201). Горное дело у кельтских племен также очень долго стояло на уровне, недосягаемом для остальной Европы, а их корабли еще в I в. до н.э. не уступали римским (19, 284).

Только в ходе галльских войн Цезаря его легионеры уничтожили 800 городов, иные из которых по размерам были сопоставимы с тогдашним Римом. Конечно, города эти по своей роскоши и убранству значительно уступали античным. Но ведь и сам Вечный город еще при императоре Августе (как следует из его собственных слов) был в основном глинобитным и кирпичным, а лучшими архитекторами почти все время существования Римской империи оставались греки (107, 88).

В качестве иллюстрации к данному тезису можно, например, указать на то, что добыча, взятая римлянами в галльских войнах, была столь велика, что позволила Юлию Цезарю выплатить каждому из своих почти ста тысяч легионеров по двадцать четыре тысячи сестерциев (33, 91). В нищих деревушках первобытных общинников — именно так в глазах большинства читателей наверняка выглядела дикая Галлия, [67] куда Рим принес свет цивилизации, такую добычу просто неоткуда было бы взять{23}.

И если римлянам все же удалось относительно быстро, хотя не так легко и просто, покорить кельтов, то достигнуто это было практически исключительно благодаря непреодолимой разобщенности и многолетнему соперничеству между многочисленными племенами Галлии и Британии, чем и не преминули воспользоваться римляне, используя одни племена и кланы против других.

И с неизбежностью в галльских землях в первые века нашей эры возникают несколько больших государств, сформировавшихся на основе племенных союзов. Быстро усваивая все полезное от финикийцев, греков, а в Цизальпинской Галлии — от италиков и этрусков, кельты создают весьма высокоразвитую цивилизацию.

То же самое можно сказать и о фракийцах. Первые государства фракийских племен возникли еще в VI — V вв. до н.э. И это, как свидетельствуют историки, было достаточно мощное царство с развитой социальной организацией, а не просто примитивные племенные княжества.

В трудах Ксенофонта содержится упоминание о большом числе городов на территории древнефракийской державы, известны также многочисленные образцы изделий фракийских ремесленников, не уступающие по мастерству аналогичным греческим и римским того времени. Чеканилась своя монета, наряду с греческим алфавитом употреблялась и собственная письменность. Союза с державой одриссов (по названию главной народности) искали равным образом и Афины, и скифы, а позже и сам Рим, до тех [68] пор, разумеется, пока не счел более удобным и выгодным уничтожить ее (112, 89).

При отсутствии римской экспансии фракийское государство продолжало бы свое развитие, объединив вокруг себя большую часть Балкан. Эта страна с развитой культурой, включавшей в себя как собственные, так и греческие элементы, кроме всего прочего, стала бы своего рода наставником для соседних восточнославянских племен.

Наконец, нельзя не упомянуть об одном обстоятельстве. Известно, что карфагеняне еще задолго до эпохи Пунических войн пытались пересечь Атлантический океан. Им удалось даже достичь Саргассова моря, до Америки оставалось рукой подать, но их суда легли на обратный курс — руководивший экспедицией суффет Гимилькон сделал вывод, что «...далее на запад от Столпов Мелькарта (Гибралтара) море безбрежно» (6, 56). Довольно соблазнительно выстроить версию возможного проникновения карфагенян в Новый Свет с соответствующим радикальнейшим изменением его истории и в последующем истории всего мира. Но, увы, это тема для фантастического романа никак не для исследования, претендующего пусть на условную, но научность.

...Спустя пять с лишним столетий после великой победы Ганнибала античному миру пришлось бы «испытать тяжкие бедствия, вызванные Великим переселением народов. Однако в рассматриваемом нами «orbi non urbi»* последствия его не были бы столь катастрофическими, как в реальности, когда цивилизация в Европе была практически сметена (13, 85). Прежде всего потому, что на пути гуннов, готов, франков и вандалов оказались бы не провинции, разоренные долголетним господством прогнившей к тому времени до мозга костей Римской империи, населенные в основном замордованными полурабами-колонами и защищаемые разложившимся наемным войском. [69]

Захватчикам пришлось бы иметь дело с молодыми, находящимися на подъеме государствами кельтов, иберов, даков и германцев, где каждый взрослый мужчина был бы воином, готовым до последнего защищать свой дом и землю...

Здесь автор позволит себе закончить рассказ о мире, где Рим был разрушен. В противном случае пришлось бы окончательно порвать с научным подходом и перейти к чистой беллетристике. Однако, поскольку всему приходит свое время, можно с достаточной уверенностью предположить, что пришло бы время, и норманнский, а может быть, кельтский мореплаватель обнаружил бы земли по другую сторону Атлантического океана; какой-нибудь потомок галлов либо италиков изобрел паровую машину, кто-то еще — скажем, грек — открыл бы электричество; какой-нибудь славянский князь или воевода покорил бы Сибирь...

«Молох пожрал своих детей!» — патетически восклицает Честертон, завершая рассказ об уничтожении Карфагена, подразумевая: иначе, мол, и быть не могло (30, 196). Любопытно, в каких именно выражениях обосновал бы неизбежность и закономерность гибели дикого и варварского Рима британский автор, живший во второй половине XIX в. от основания славного города Карт-Хадашт?