XX. Капитуляция (30 сентября)

После того как закончилась мюнхенская конференция, на другой день, перед обедом, состоялась сепаратная встреча Гитлера и Н. Чемберлена. Британский премьер высказал пожелание, чтобы Гитлер обошелся с чехами по-человечески, особенно если пражское правительство не примет мюнхенское соглашение. Учитывая английское общественное мнение, было бы нежелательно, чтобы Германия подвергла бомбардировкам гражданское население. Гитлер пообещал, что нападению подвергнутся только военные объекты, потому что у него якобы вызывает отвращение вид детских трупов. Это полностью удовлетворило Н. Чемберлена. Он хотел рассмотреть еще несколько вопросов, например возможность заключить соглашение по испанскому вопросу, договориться об ограничении военной авиации, о свободной торговле в Юго-Восточной Европе. Все это он считал составной частью сделки с Гитлером. Однако Гитлер уже получил все, что ему требовалось, и не имел охоты платить за это. Для этого у него нашелся целый ряд отговорок{819}. Наконец Н. Чемберлен предложил Гитлеру подписать декларацию, которая, по своей сущности, являлась бы пактом о ненападении и предусматривала проведение консультации между Англией и Германией. Текст декларации, по просьбе Н. Чемберлена, заранее был составлен У. Стрэнгом. Совет последнего, чтобы об этом деле был проинформирован Э. Даладье, не был принят Н. Чемберленом{820}. Гитлер с готовностью подписал предложенную ему бумагу, ибо он был убежден, что это его ни к чему не обязывает. По всей вероятности, и Н. Чемберлен не питал больших иллюзий в отношении ценности этой декларации, однако в данной ситуации она ему очень помогла в споре с собственной оппозицией. Благодаря ей он мог свое «хождение в Каноссу» выдавать за позитивное и конструктивное деяние, а декларацию — за документ «о мире для нашей эпохи»{821}. Германская печать хотя и получила указание выдавать Мюнхен за «великое дело мира Адольфа Гитлера», однако ей не рекомендовалось проявлять слишком большой энтузиазм, потому что это компрометировало бы Э. Даладье и Н. Чемберлена после их возвращения домой{822}.

Когда французы узнали, что Н. Чемберлен заключил с Гитлером сепаратный пакт о ненападении (так они расценивали подписанную декларацию) без их ведома и буквально за их спиной, Кэ д'Орсе охватило большое смятение. Руководители [328] французской внешней политики спрашивали, продолжает ли еще после всего этого действовать англо-французское соглашение о помощи в случае нападения{823}. Ведь вместе с Мюнхеном Франция утратила свои позиции в Центральной Европе и загубила свои союзнические отношения с СССР, ибо официальный орган советской внешней политики написал тогда, что Англия фактически аннулировала пакт между Францией и СССР{824}. Британское посольство в Париже активно вмешивалось во внутриполитическую борьбу во Франции во время сентябрьского кризиса, поддерживая там пронемецкие и профашистские элементы. Теперь британское правительство заключило за спиной Франции соглашение с Германией, предоставив ей свободу рук в Восточной Европе. Францию это все более отодвигало на позиции второстепенной державы, а для Англии в свою очередь это означало потерю важного союзника, и некоторые британские дипломаты сразу же после Мюнхена отметили угрозу такого развития{825}.

Однако Ж. Боннэ беспокоило не это. Он также жаждал заключения сепаратного договора с Германией. Гитлер питал величайшую признательность к Ж. Боннэ за его позицию в сентябрьском кризисе{826}, поэтому, когда А. Франсуа-Понсе, переведенный послом в Рим, расставался с Берлином, Гитлер просил его передать Ж. Боннэ, что он думает о таком же соглашении с Францией, какое он подписал с Н. Чемберленом. А. Франсуа-Понсе за свои заслуги по уничтожению Чехословакии получил самый высший германский орден. Во время посещения Парижа И. Риббентропом в декабре 1938 г. Ж. Боннэ удалось подписать с Германией соглашение о ненападении, аналогичное англо-немецкому от 30 сентября.

Несмотря на то что во время ночного приема чехословацких делегатов в Мюнхене Н. Чемберлен и Э. Даладье дали понять, что не ожидают чехословацкого ответа на решение мюнхенской конференции, свое мнение они изменили еще в течение той же ночи. Сотрудник германского посольства в Праге позвонил по телефону в пять часов утра и сообщил, что А. Генке хочет сейчас вручить чехословацкому правительству соглашение, принятое мюнхенской конференцией. Одновременно он передаст письмо с приглашением чехословацкому представителю прибыть на первую встречу международной комиссии в Берлине. Присутствие чехословацкого представителя должно было явиться для Германии доказательством, что Чехословакия подчиняется мюнхенскому вердикту. Э. Даладье и Н. Чемберлен еще ранним утром отдали распоряжения, чтобы их посланники не позднее 12 часов дня добились от Э. Бенеша полного и ясного согласия с мюнхенскими решениями. Следовало также подчеркнуть, что для какой-либо дискуссии уже нет времени. Подобные инструкции не оставляли места для сомнений в том, [329] что мюнхенское соглашение по существу является диктатом{827}.

Бесцеремонность нажима, спешка и практически двухчасовой ультиматум — все это свидетельствовало о сомнениях, которые Н. Чемберлен и Э. Даладье имели в отношении позиции тогдашнего чехословацкого правительства. Впрочем, эти сомнения оказались напрасными. Уже накануне вся пражская коалиция в целом приняла принципиальное решение, что воевать с немцами не будет. По всей вероятности, подобные сомнения исходили, скорее, от германской стороны. Так, германское посольство в Праге распространяло слухи о том, что Э. Бенеш и его политические соратники хотят прибегнуть к войне{828}. Естественно, что это дало бы Германии возможность осуществить так называемое «общее решение», на которое Н. Чемберлен 30 сентября практически дал согласие, оговорившись, что Гитлер не будет бомбить гражданское население. Однако у Э. Бенеша вовсе не было намерения начать войну. Уже утром 30 сентября он заявил своим сотрудникам, что мюнхенское соглашение означает полный конец, и продиктовал письмо о своей отставке{829}. Пока Э. Бенеш у себя в кабинете слушал доклад посланника В. Мастного о том, как проходила мюнхенская конференция, в 9 часов утра в Коловратском дворце состоялось первое заседание правительства{830}. Оно должно было решить вопрос о принятии мюнхенского соглашения. К. Крофта объяснил, что практически имеются две возможности: или отвергнуть его — тогда последует война, в которой Чехословакия будет разгромлена, или принять и путем переговоров добиться приемлемых границ, которые были бы гарантированы.

Собственно говоря, коалиция для себя этот вопрос уже решила. Однако было неизвестно, как эту капитуляцию примет народ. Констатировалось, что общественность вообще не была подготовлена к чему-либо подобному, наоборот, ее умышленно удерживали в состоянии необоснованного оптимизма. Снова встал вопрос о том, должна ли быть нарушена конституция, или же мюнхенское соглашение должно быть одобрено парламентом. Некоторые министры советовали, что, может быть, достаточно созвать совещание председателей политических партий, входящих в правительственную коалицию. Часть министров снова начала обсуждать вопрос о советской помощи и о возможных ее формах. Однако министр внутренних дел Я. Черны категорически заявил, что для дебатов нет времени, надо решать. Г. Вавречка начал зачитывать обращение к народу, в котором сообщалось о капитуляции. Стали обсуждать, как воспрепятствовать возникновению народных демонстраций, подобных тем, какие имели место 22 сентября. И тут снова высказался министр внутренних дел Я. Черны: «Уже с трех часов с помощью министра доктора Буковского принимаются меры [330] по удержанию ожидаемой реакции народа в таких рамках, чтобы улица не вмешалась в политические дела. Следует показать нашим друзьям, что мы последовательно проводим капитуляцию». Было ясно, что после первого же телефонного звонка В. Мастного из Мюнхена о содержании решения министерство внутренних дел уже с раннего утра принимало меры против ожидаемых народных выступлений, направленных против капитуляции. Эти меры только еще раз подтверждают, что вопрос о капитуляции чехословацким руководством был принципиально решен уже 29 сентября.

Пока министры правительства генерала Сыровы советовались в Коловратском дворце о том, как оказать противодействие народным демонстрациям, у Э. Бенеша в Граде в 9 часов 30 минут собрался Политический комитет. Приблизительно в то же время Э. Бенеш поставил перед полпредом СССР Александровским вопрос, окажет ли Советское правительство помощь Чехословакии, если последняя решится на оборонительную войну. На заседании Политического комитета Э. Бенеш сообщил, что Н. Чемберлен хочет до 12 часов дня получить ответ на принятые мюнхенской конференцией соглашения. Если правительство подчинится, тогда Э. Бенеш подаст в отставку. Сразу же должно быть создано новое правительство и избран новый президент{831}. Итак, очевидно, что сам Э. Бенеш был за капитуляцию.

Но какой смысл имел тогда вопрос Э. Бенеша к полпреду СССР Александровскому? Вопрос был сформулирован следующим образом: Запад принес нас в жертву, мы должны капитулировать или сражаться без помощи Запада. Что об этом думает Советское правительство?{832} Э. Бенеш был готов к любому советскому ответу. Если бы Советское правительство ответило, что, согласно букве союзнического договора, его помощь связана с Францией и что если Франция предала свое обязательство, то отпадает и советское обязательство, это было бы для Э. Бенеша идеальным обоснованием капитуляции. Он тогда сказал бы: «Так как мы покинуты всеми, в том числе и Советским Союзом, который это совершенно ясно подтвердил, нам не остается ничего другого, как капитулировать». А если бы Советское правительство ответило, что окажет помощь Чехословакии, невзирая на позицию Запада, то у Э. Бенеша опять была приготовлена своя аргументация. Он сказал бы, что советское предложение помощи хотя и является благородным, но так как четыре великие державы в Мюнхене выступили против Чехословакии и фактически возложили на нее ответственность за войну, то он как президент не может вести народ на убой; кроме того, он не может принять изолированную советскую помощь, потому что в случае войны на Западе образовался бы общий фронт против большевизма, и т. д. Поэтому вопрос [331] Э. Бенеша совершенно справедливо вызвал в Москве подозрение, что тот снова ищет обоснования для оправдания своего решения о принятии капитуляции{833}. Возможно также, что вопрос Э. Бенеша был инспирирован сообщением, которое в 10 часов передал по радио посланник З. Фирлингер: «Не сдаваться и выдержать!»{834} Около 12 часов главный секретарь Э. Бенеша Я. Смутны сообщил С. С. Александровскому, что Э. Бенеш уже не настаивает на ответе на свой вопрос.

Второе заседание правительства было начато в Граде в 11 часов 30 минут. Э. Бенеш сообщил, что он уже посоветовался с представителями политических партий и армии и «не может предложить ничего иного, как принятия ультиматума». «Если бы мы его не приняли, то провели бы почетную войну, но утратили бы самостоятельность и нация была бы истреблена. Так на это смотрят и представители политических партий. А если к этому присоединится кабинет, то я считал бы это точкой зрения всего правительства»{835}. Из формулировок протокола заседания явствует, что, как обычно, решало не правительство, а Политический комитет. Правительство было поставлено перед свершившимся фактом.

Аргументация Э. Бенеша, защищавшего капитуляцию, не отличалась оригинальностью; это было буквально то же самое, что уже было им сказано 21 сентября. Э. Бенеш полностью отвергал изолированную войну, то есть без участия Запада. Советской помощи он боялся, считая, что она послужит причиной всеобщей антисоветской войны, в которой Запад пошел бы вместе с Германией. Э. Бенеш потребовал, чтобы вся коалиция несла общую и нераздельную ответственность за капитуляцию. В отношении КПЧ, по его мнению, следовало использовать, с одной стороны, призывы к спокойствию, а с другой — принять государственные «меры против разложения». В 12 часов 30 минут К. Крофта сообщил посланникам Франции, Англии и Италии, что правительство Чехословакии подчиняется решению мюнхенской конференций. В 17 часов выступил глава правительства Я. Сыровы и официально сообщил о капитуляции правительства. Время было выбрано не случайно. Дело в том, что Германия утром дала понять, что она ожидает в Берлине чехословацкого представителя, а стало быть, в сущности, принятия мюнхенского соглашения, до 17 часов. Этот срок был указан в письме, которым германское правительство приглашало Чехословакию на заседание международной комиссии{836}.

Капитуляция 30 сентября была принята относительно быстро и без видимых осложнений. Так произошло прежде всего потому, что принципиальное решение, по существу, было принято еще ранее, в те самые критические часы между 19 и 21 сентября. Тогда же была разработана и аргументация, [332] оправдывающая капитуляцию. И нельзя забывать, что правительство генерала Сыровы никогда, в сущности, не отказывалось от решения о капитуляции, принятого прежним правительством. Сам Э. Бенеш не думал об оказании Германии вооруженного отпора без поддержки Франции и Англии. В течение ряда лет он заявлял, что Чехословакия снова примет немецкое владычество в Центральной Европе, если будет покинута Западом. По случайному совпадению, а может быть, и не случайно, Гитлер также основывал свой план овладения Чехословакией, полагая, что Запад бросит Чехословакию. Позднее Л. Рашин справедливо возражал Э. Бенешу, указывая, что сама концепция самостоятельного государства включает в себя возможность военного конфликта во имя защиты его независимости. И если правительство Чехословакии уклонилось от этого конфликта в сентябре 1938 г., то оно изменило самой концепции государственной самостоятельности{837}.

Из документов того времени видно, что Э. Бенеш не считал мюнхенское соглашение историческим поражением; он наивно верил в обещанные западные гарантии, а следовательно, в возможность дальнейшего существования республики в урезанном виде. Алекс Леже, генеральный секретарь министерства иностранных дел Франции, в 1969 г. утверждал, что Э. Бенеш и Я. Масарик в течение всего периода войны разделяли его мнение, что мюнхенское соглашение не было исторической неудачей. Неудачей якобы являлся только тот факт, что Гитлер спустя шесть месяцев нарушил это соглашение{838}. Как бы Э. Бенеш не критиковал позднее французских и английских мюнхенцев, остается неопровержимым фактом, что сам он также являлся сторонником политики «умиротворения». Исторические личности нельзя оценивать только по их субъективным намерениям, а прежде всего по объективным результатам их политики. Объективным же результатом политики Э. Бенеша была капитуляция, которую он считал единственно правильным выходом и защищал с такой решительностью, какая заслуживала бы лучшей цели и объекта.

Критическая оценка политической концепции Э. Бенеша, естественно, касается также тех сил правительственной коалиции, которые составляли его ближайшую политическую опору. Это в первую очередь касается входящих в правительство социалистов-реформистов, признавших свою долю ответственности за Мюнхен. Почти классическим стало изречение Р. Бехине во время войны в Государственном совете: «Я все время говорю себе, что только благодаря божьему промыслу Бенеш поступил в период Мюнхена таким образом, что мы не воевали. Мы, то есть те, кто тогда был в правительстве, были на его стороне и сознавали, что наш народ будет нас осуждать»{839}. [333]

Если мы не можем одобрить деятельность правительственной коалиции, то как тогда мы должны отнестись к позиции армии? Не подлежит никакому сомнению тот факт, что боевой дух, доблесть и боеготовность тогдашней чехословацкой армии как целого относятся к замечательным страницам нашей национальной истории. Немало наших солдат и офицеров отдали свои жизни в борьбе против фашизма. Среди них были чехи, словаки, немцы-демократы и представители других национальностей, населяющих Чехословакию. Надо сказать, что в сентябре 1938 г. потерпела крах не армия, а в первую очередь внешняя политика государственного руководства, не обеспечившая для борьбы армии нужных условий. Буржуазия, как господствующий класс, также не сумела удовлетворительно решить ни одной из жгучих проблем внутренней политики, и прежде всего национальный вопрос. А попытка гарантировать существование республики безоговорочной ориентацией на Францию еще в 1919 г. подвергалась критике со стороны в первую очередь чехословацких марксистов как бесперспективная.

Единственной партией, которая вела борьбу в защиту республики, борьбу против капитуляции за спасение наших народов, была коммунистическая партия. Она никогда не скрывала того, что ее пролетарское понимание защиты республики не является тождественным буржуазному или реформистскому пониманию. Успехи партии в борьбе за правительство народного фронта были замечательны и создавали предпосылки для новых побед в будущем. В течение всего периода кризиса партия вела борьбу за Э. Бенеша, а не против Э. Бенеша. За Бенешем шли партии социалистов, входящих в правительство, стало быть, массы мелкой буржуазии и рабочих, находящихся под влиянием реформистов. Коммунистическая партия вела борьбу за эти массы, потому что они являлись союзником революционного авангарда, а не его противником. Всякая защита республики была мыслима только вместе с этими массами, а не без них или против них.

Еще до полудня политическая группа, объединявшаяся вокруг газеты «Лидове новины», в которую входили также К. Готвальд и В. Копецкий, попыталась заставить некоторых министров подать в отставку и тем самым привести к падению весь кабинет генерала Сыровы{840}. Однако, когда было подано первое прошение об отставке, именно Э. Бенеш призвал министров к порядку и соблюдению коалиционной дисциплины. В развитии политических событий намеренно сохранялся такой стремительный темп, чтобы у прогрессивных сил не было времени для развертывания массового движения, которое заставило бы правительство отклонить капитуляцию.

Само собой разумеется, руководство коммунистической партии [334] учитывало также возможность разрешения кризиса с помощью силы, путем взятия в свои руки политической власти. В свою очередь ряд офицеров призывал руководство КПЧ попытаться реализовать революционный выход из кризиса. Но в конце концов, после тщательного учета всех моментов, было решено взять линию на отступление и подготовить партию и народ к длительной и тяжелой борьбе против фашизма. Ни внутренняя, ни международная обстановка 30 сентября не были таковыми, чтобы попытка взятия власти в свои руки оказалось успешной. Вызвать гражданскую войну в ситуации, когда на границах Чехословакии стояла готовая к военным действиям нацистская армия, было бы риском с трагическими последствиями{841}.

На рубеже 1938 и 1939 гг. политическая линия КПЧ была проанализирована Коминтерном{842}. Политика защиты республики была признана правильной. Замечания касались лишь того, что в стране не был своевременно создан общегосударственный орган защиты республики, который опирался бы на сеть местных и областных комитетов такого же рода. С помощью таких комитетов рабочий класс Чехословакии мог бы выполнять свою роль в борьбе против фашизма. Такие комитеты могли бы также облегчить разрешение кризиса с применением силы, особенно если бы правительство избрало путь капитуляции. Коминтерн критиковал партию за слишком большое доверие мелкобуржуазным демократам, прежде всего Э. Бенешу. Решающим переломом в ситуации был сочтен день 22 сентября, когда массы покинули улицы раньше, чем было создано новое правительство. Было также совершенно ясно одобрено решение партии 30 сентября: не пытаться найти выход с помощью силы.

Из заметок В. Коларова об обсуждении в Исполкоме Коминтерна чехословацкого вопроса также вытекает, что хотя при этом и был сделан руководству КПЧ упрек в излишнем доверии Э. Бенешу и правительству, однако в то же время констатировалось, что партии следовало бы самое позднее после майского кризиса создать совместно с Бенешем правительство народного фронта и Совет обороны народа при участии представителей всех национальных организаций. Одновременно следовало установить связь с армией и повернуть ее против капитулянтов. Тогда Э. Бенеш не смог бы капитулировать. В ходе сентябрьского кризиса просчеты в политической тактике были еще более усилены последователями давних ошибок. Тактика народного фронта длительное время проводилась недостаточно энергично. Своевременно не было достигнуто единство профсоюзов. Был недооценен тот факт, что следовало искать и найти путь к народным массам, ставшим жертвами реакционных партий, каковыми были судетонемецкая [335] партия, словацкая народная партия Глинки и аграрная партия{843}.

Руководство КПЧ не сдавалось даже в той трудной ситуации, какая создалась 30 сентября. Оно обращалось к Э. Бенешу и правительству, чтобы те соблюдали конституцию и созвали парламент: вело переговоры с министрами, коалиционными политическими деятелями и генералами. Тем временем государственный аппарат приступил к репрессиям против всех тех, кто не соглашался с капитуляцией. Когда Петиционный комитет «Останемся верными» издал листовку, в которой грозил правительству, что если оно примет решение о капитуляции, то будут повторены такие же демонстрации, какие имели место 22 сентября, помещения комитета были опечатаны, а его члены подверглись полицейским преследованиям{844}.

Во второй половине дня Э. Бенеш принял оппозиционных политических деятелей, которые заявили протест против капитуляции. Э. Бенеш продолжал настаивать на своем, заявив, что капитуляция якобы является единственным решением, потому что западные державы боятся социальной революции и коммунизма. «Чехословакия стала жертвой их политики, — говорил он, — мы никогда не предавали, нас предали. Нам нанес поражение не Гитлер, а наши друзья... Я убедился, что крупные государства и большие нации даже в настоящее время не считаются с небольшими государствами и малыми нациями. Они обращаются с ними так, как им только заблагорассудится»{845}. Однако марксисты давно советовали народам, которые ошибочно полагают, что являются простой жертвой великих исторических сил, разбить этот фальшивый жертвенник, изгнать богов и взять судьбу в свои собственные руки. И чехословацкий народ в конце концов извлек этот урок из мюнхенского кризиса.

В четыре часа дня в здании парламента было созвано совещание представителей коалиционных партий. Это сборище должно было скрыть тот факт, что правительство нарушило конституцию и приняло решение о границах государства без согласия парламента. Как обычно, вступительную речь произнес М. Годжа{846}. Он сказал, что правительство будто бы решило вопрос о принятии мюнхенского диктата на основе заключения военных, которые, мол, повторяли то же самое, что уже говорили 20 сентября: Чехословакия не может начать изолированную войну без помощи Франции и Англии. Советская помощь якобы была бы мало эффективной, а кроме того, втянула бы Чехословакию в крестовый поход против большевизма.

Против политики правительства высказался Л. Рашин. Он сказал, что хотя Чехословакия и была предана Францией и Англией, но «мы также предали и самих себя. Мы оказались не способны использовать последний шанс, то есть начать [336] отчаянную борьбу. У нас нет уверенности, где Германия остановит свое продвижение. Можно ли верить гарантиям Гитлера и Муссолини? Отдадим себя в руки опасности внутреннего разложения? Чем будет жить наш народ? Разве напрасно в 1919 г. легионеры сражались за родину? Вы со времени той войны постарели на 20 лет. Я не подниму руку за капитуляцию. Я за войну. А за войну ли вы? Народ Англии и Франции не изменил нам, надо обратиться к нему. Дома надо выдвинуть цель: национальное государство».

Ирония истории состоит в том, что в противовес этому представителю правых кругов буржуазии, капитуляцию защищал социал-демократ, заново кооптированный член Политического комитета И. Дерер. Он заявил, что президент, правительство и Политический комитет будто бы тщательно взвесили все дело. Было бы самоубийством вступить в войну вопреки решениям четырех держав, подписавших мюнхенское соглашение. «Помощь русских не могла бы спасти нас. Мы еще не все потеряли, отступим на новые границы и окопаемся. Если бы Гитлер напал на нас и после этого, тогда мы защищались бы».

Впрочем, некоторые депутаты осмеливались выражать свое несогласие с политикой правительства. Они говорили, что дела могли бы идти по-другому, если бы правительство постоянно не уступало. Как обычно, правительство и Политический комитет не обращали внимания на голоса оппозиции. Капитуляция была уже принята, и о ней было заявлено публично, когда М. Годжа произносил свою заключительную фразу: «Мы должны быть вместе с народом в его отчаянии, чтобы вывести его к позитивной программе. Это наша обязанность как руководства».

Этот политический интриган, на котором лежит главная ответственность за катастрофу республики, взял на себя неслыханную наглость напоминать об обязанностях политического руководства по отношению к народу! Когда после войны будут опубликованы германские и английские документы, то появится бесчисленное количество доказательств того, что этот салонный позер и демагог относится к коллекции заурядных изменников в нашей истории. По образцу всех политических банкротов он заблаговременно депонировал в одном из швейцарских банков солидный счет в сумме 10 млн. крон, что обеспечивало ему в случае нацистской оккупации удобную и беззаботную жизнь. Эта деталь также иллюстрирует образ мышления определенной части господствующего класса, руководствовавшейся в минуты своего банкротства известным лозунгом «После нас хоть потоп».

В то время как представители коалиционных партий рассуждали о том, был или не был правильным образ действий правительства, общественность еще толком не знала, что, собственно, [337] произошло в Мюнхене. Цензура не разрешила опубликовать ничего конкретного. «Руде право» 1 октября подвергалась беспощадной цензуре. Позже, во второй половине дня, по радио выступил Я. Сыровы. Он сказал, что правительству якобы не оставалось ничего иного, кроме как капитулировать. Весьма своеобразную интерпретацию происшедшего представило в 16 часов по радио официальное агентство печати. Им буквально заимствовалась аргументация английских и французских мюнхенцев: «29 сентября дело шло только о текстации уступок и о способе их осуществления, на которые наше правительство в принципе согласилось 21 числа сего месяца. Для нашего правительства дело шло только о более замедленном темпе в осуществлении уступки немецкой территории»{847}. Тактика правительственной пропаганды была в общем очевидна. Очень легко было взвалить всю ответственность за катастрофу республики на западные державы. Если общественность хотела излить свой гнев, то вот он объект — Англия, Франция и другие. Тогда как доверие к коалиционным деятелям должно было оставаться незатронутым, Я. Сыровы в своей речи прямо призывал: «Мы рассчитываем на вас, а вы верьте в нас!»{848}

Хотя Э. Бенеш и решил отказаться от вооруженного сопротивления немцам, он, однако, не терял надежды, что можно будет еще получить кое-что путем дипломатических переговоров. Он попросил правительство США, чтобы оно оказало Чехословакии поддержку в международной комиссии. На эту его просьбу немедленно был получен ясный отказ. Дескать, правительство США не вмешивается в европейские разногласия, и оно не принимало участия в мюнхенском совещании, на решения которого опирается международная комиссия в Берлине{849}. Принимая во внимание американское участие в подготовке мюнхенской конференции, с их стороны это был пример чистого иезуитства. Точно так же никакого отклика не имело уведомление, которое Я. Масарик вручил в Лондоне для британского генерального штаба: в чешских крепостях, указывалось там, имеется более чем на 2 млрд. крон оружия и боеприпасов. Соглашаясь на их передачу, Англия дополнительно вооружает Гитлера против самой себя{850}.

Параллельно с этими безуспешными попытками получить политическую поддержку на Западе в чехословацкой внешней политике начинает вырисовываться новый курс по отношению к Германии. Германскому посольству в Праге было сказано, что, так как мюнхенское соглашение ликвидировало пакт с русскими, чехословацкое правительство желает установить хорошие отношения со своим соседом{851}. Подобные предложения делались Германии и раньше, в 1936 г. Ныне Э. Бенеш лишь высказывал пожелание, чтобы Германия не проявляла большой жестокости при реализации мюнхенского соглашения и [338] позволила Чехословакии то, чего Э. Бенеш первоначально ожидал от Запада. Он дал посланнику В. Масжному инструкции потребовать в международной комиссии, чтобы Германия прекратила враждебную пропаганду против Чехословакии и аннулировала требование о плебисците; при установлении новой линии границ следовало бы учитывать размещение национальных меньшинств к 1938 г., а не исходить из переписи населения 1910 г. При определении территории, подлежащей передаче, в основу следовало положить национальный состав не административных, а судебных округов. Дело в том, что судебные округа были меньше по размерам и в национальном отношении более однородны, чем округа административные{852}. Наивно с его стороны было верить, что международная комиссия учтет чехословацкую точку зрения. В скором времени действительность превзошла все самые мрачные опасения.

Итак, для чехословацкой внешней политики Мюнхен с самого первого дня означал изменение прежнего курса. В первую очередь была отвергнута линия сотрудничества с СССР. В правительственных кругах хорошо осознавали, что в Мюнхене фактически был возобновлен «пакт четырех», направленный против СССР{853}. Об этом прямо говорилось во время дискуссий в Политическом комитете и правительстве в период 27–30 сентября. Выступавшие члены правительства, такие, как И. Дерер, Г. Вавречка, Р. Беран и другие, хотя и признавали, что Советский Союз был единственным союзником, готовым выполнить свои обязательства, однако отмечали, что правительство не приняло эту помощь, потому что Запад остался бы в стороне{854}.

У Советского Союза Мюнхен вызвал резкий отпор и принципиальное осуждение, ибо «пакт четырех» был пронизан стремлением к политической изоляции СССР. Совершенно естественно, что критика Москвой мюнхенской политики не могла обойти также и политику чехословацкого правительства. Прежде всего М. М. Литвинов не скрывал своего подозрения, что на чехословацких деятелях лежит большая ответственность за измену, которая столкнула республику в пропасть{855}.

Мюнхенское соглашение по праву считается империалистическим сговором против международного пролетариата, против антифашистского народного фронта, против активной демократии и ее оплота — Советского Союза, Поэтому сразу после Мюнхена Коминтерн организовал ряд акций по спасению Чехословацкой республики, по оказанию помощи демократическим деятелям и пролетарским кадрам{856}. Одновременно нужно было парализовать враждебную кампанию, направленную против СССР. Мюнхенцы утверждали, что сентябрьский кризис представил доказательства военного и политического бессилия СССР; это было составной частью их похода против политики [339] коллективной безопасности. Другие западные деятели утверждали, что Советское правительство якобы в ходе сентябрьского кризиса информировалось по чехословацкому вопросу, с ним, мол, консультировались и оно будто бы было согласно с мюнхенской конференцией. Все эти капитулянты хотели сделать вид, что Советское правительство разделяет ответственность за их политику, полагая, что таким образом они избегнут огня критики, которая велась против них со стороны левых сил. ТАСС дважды решительно опровергло подобные вымыслы мюнхенцев{857}.

Советская дипломатия недвусмысленно отвергала Мюнхен, квалифицируя его как начало нацистской гегемонии в Европе, которая в конечном счете приведет к новой мировой войне. 1 октября М. М. Литвинов встретился с Ж. Боннэ в советском посольстве в Париже и категорически осудил всю мюнхенскую политику. Он заявил, что Н. Чемберлен не должен был ездить в Берхтесгаден и тем более в Годесберг. Гитлер блефовал, он не рискнул бы начать войну, если бы Франция и Англия стояли твердо. А с помощью СССР они могли бы заставить Гитлера отступиться от своих требований{858}.

Мюнхен только приблизил войну и усилил Гитлера. Полпред СССР И. М. Майский в беседе с английским послом Д. Чилстоном прямо назвал уничтожение Чехословакии результатом Мюнхена, открывшим Гитлеру путь в Центральную и Юго-Восточную Европу. «Где это закончится? — спрашивал И. М. Майский. — Это развитие является более опасным для Англии, чем для СССР». Д. Чилстон ответил: «Ваша философия требовала бы, чтобы мы вели войну против Германии каждые 15–20 лет». И. М. Майский: «Можно было бы предотвратить войну, если бы осуществили акции, которые мы предлагали. Но я буду рад, если дальнейшее развитие покажет, что я был не прав»{859}.

Как известно, последующее развитие событий подтвердило предсказание советской внешней политики. Только сбитые с толку и дезориентированные продажной буржуазной прессой массы могли истерически приветствовать Н. Чемберлена и Э. Даладье при их возвращении из Мюнхена. Э. Даладье демагогически утверждал, что Мюнхен — это некий компромисс между Берхтесгаденом и Годесбергом. Кабинет министров единодушно одобрил его политику{860}. Однако в конфиденциальных разговорах сам Э. Даладье не считал Мюнхен решением, которое пережило бы долгий срок. В течение шести месяцев он ожидал новых требований Гитлера и в конечном счете войны{861}. Это, разумеется, никак не мешало ему, официальному глашатаю французского правительства, выдавать Мюнхен за победу идей мира{862}. Несмотря на то что уже в 1938 г. было очевидно, что мюнхенцы являются также и могильщиками [340] Франции, представители клики Боннэ позднее оправдывали свое поведение в сентябре 1938 г. утвержденном, что конечной целью Гитлера в то время якобы была только Украина, а не Франция{863}.

В Англии Н. Чемберлен был также встречен с восторгом. Количество оппозиционных голосов среди общественности снизилось{864}. Гораздо позже Англия поймет, что Мюнхен был ее самым крупным моральным поражением в этом столетии, — поражением, последствия которого уже было невозможно ликвидировать никакими средствами{865}.

Британский кабинет министров собрался еще вечером 30 сентября{866}. Н. Чемберлен приложил все старания к тому, чтобы доказать, что Мюнхен не поражение, а большая дипломатическая победа. Он, дескать, сделал для Чехословакии все, что мог, и итоги — удовлетворительные. Затем он сравнил годесбергский меморандум и мюнхенское соглашение, доказывая, что Мюнхен является возвратом к англо-французскому плану от 19 сентября, поскольку он содержит принцип международной комиссии. Ведь первоначально Гитлер требовал проведения оккупации к 1 октября, тогда как Мюнхен предусматривает осуществление оккупации в пять этапов — с 1 по 10 октября, — а окончательная граница урезанной Чехословакии будет установлена международной комиссией. Эта комиссия решит также вопрос о плебисците. Спорные районы должны находиться под контролем международных воинских частей. Согласно мюнхенскому соглашению, чехи могут, кроме того, вывезти из оккупируемой территории продовольствие и скот, хотя первоначально Гитлер требовал запрещения эвакуации чего бы то ни было. В приложении к мюнхенскому соглашению есть обещание гарантий, к которому позднее должны присоединиться также Германия и Италия. Если вопросы, касающиеся остальных национальных меньшинств, не будут урегулированы в течение трех месяцев, главы правительств четырех держав соберутся снова на следующую конференцию.

Таким образом, согласно интерпретации Н. Чемберлена, Мюнхен является упорядоченным путем к осуществлению англо-французских «предложений», победой дипломатии, ибо представители четырех держав достигли мирного решения трудной проблемы. Чтобы еще больше усилить эффект своих выводов, премьер вручил своим министрам особый меморандум, подробно перечисляющий различия между Мюнхеном и Годесбергом. В заключение он лишь вскользь изложил свой утренний разговор с Гитлером, который якобы касался ограничения вооружений, Испании и совместных интересов в Юго-Восточной Европе. Об этих вопросах он, дескать, будет информировать кабинет позднее. [341]

Дафф Купер в виде протеста сообщил о своем намерении подать в отставку. Несколько последующих дней принесли доказательства того, что слова Н. Чемберлена являлись лишь несуразной ложью. Гитлер получил в Чехословакии свободу рук и реализовал Мюнхен таким образом, который намного превзошел его годесбергские требования. Англия после этого имела достаточную возможность судить о качествах своего премьера, оказавшегося неспособным распознать различие между триумфальной победой и тотальным поражением. [342]