XIX. Конференция в Мюнхене (29 сентября)

Если после Годесберга в Праге, может быть, и могли возникнуть какие-то иллюзии, то 28 сентября стало очевидно, что игра вокруг Чехословакии уже на следующий день будет завершена. Н. Чемберлен дал указание британскому посланнику проинформировать Э. Бенеша о том, что британский премьер попытается защитить в Мюнхене такой компромисс, который облегчил бы упорядоченную передачу пограничных районов.

Вечером собралось чехословацкое правительство, чтобы обсудить вопрос о том, надо или не надо добиваться представительства в Мюнхене. Были опасения, что если Чехословакия будет участником, то решения конференции станут навсегда обязательными для нее{785}. Э. Бенеш опасался, что мюнхенская конференция примет характер «мирной конференции», которая на длительный срок утвердит новую карту Европы взамен той, которая была создана в Париже в 1919 г. Так как было ясно, за чей счет может быть достигнут ныне компромисс между главами правительств четырех великих держав, то не лучше ли будет — прежде всего в интересах будущего — вообще не участвовать в этом? В конце концов Э. Бенеш удовольствовался тем, что по отдельности попросил Ф. Рузвельта, Э. Даладье и Н. Чемберлена защищать на конференции чехословацкие интересы и разрешить участвовать в Мюнхене чехословацкому наблюдателю, который мог бы по просьбе делегатов давать разъяснения по отдельным конкретным вопросам{786}. В Праге Э. Бенеш обратился к Б. Ньютону и попросил, чтобы Н. Чемберлен в Мюнхене не допустил ничего такого, что выходило бы за пределы требований, предъявленных Чехословакии 19 сентября. Не следовало решать вопрос о Чехословакии, не выслушав ее{787}. Чехословацкая делегация в Женеве сделала заявление, в котором правительство выражало надежду на то, что мюнхенская конференция признает за чехословацким народом те же самые основы существования и безопасности, какие имеют другие народы{788}. На другой день Я. Масарик сообщил Э. Галифаксу, что в Мюнхене находятся два чехословацких дипломата, которые могут предоставлять делегациям всякого рода информацию. Однако формально Чехословакия не является участником конференции, хотя она и проявила готовность принять в ней участие{789}. Подобные мольбы и обращения не имели никакого практического значения, учитывая ту [317] предательскую роль, которую в ходе всего сентябрьского кризиса играли Н. Чемберлен, Ж. Боннэ и Э. Даладье.

Вероятно, именно потому, что Чехословакия не участвовала в мюнхенской конференции, незадолго до полудня дипломатический корпус в Праге получил циркулярные депеши, в которых была изложена чехословацкая позиция по вопросу передачи пограничных районов. В них говорилось, что пограничные районы не могут быть эвакуированы, а крепости оставлены чехословацкой армией до тех пор, пока не будут установлены новые границы и чехам не будут даны международные гарантии. Спорные вопросы, возникшие в ходе обсуждения, должны быть представлены на арбитраж американскому президенту{790}. В бумагах К. Крофты сохранился текст ноты, предназначенной Ф. Рузвельту, с просьбой, чтобы он дал согласие на роль арбитра. Смысл этих депеш ясен: международную общественность пытались ознакомить с чехословацкой позицией, как это не раз уже безуспешно пытались делать после капитуляции 21 сентября. По своему содержанию эта депеша совпадала с чехословацким ответом на британский план «time-table».

Вскоре пришел и британский ответ на чехословацкое письмо, содержащее возражения и оговорки, сообщенные Чемберлену. В нем говорилось, что чехословацкое правительство могло бы уже, в конце концов, прекратить формулировать и подчеркивать свои возражения, так как в Мюнхене необходимо быстро достигнуть конкретного решения. Поэтому оно должно предоставить Н. Чемберлену полную свободу действий и не связывать ему рук все новыми условиями{791}. На языке дипломатов это можно было истолковать как отклонение чехословацкого ответа на британский «time-table». Это означало, что Н. Чемберлен полностью отказался от того принципа, по которому сначала должны быть установлены новые границы и предоставлены гарантии и лишь после этого германская армия может перейти чехословацкие границы. Н. Чемберлен был готов принять условия Гитлера, что сначала в страну вторгнется германская армия и только после этого стороны могут начать договариваться о границах. Впрочем, англичане не удовольствовались отклонением чехословацкой точки зрения. Они настаивали и на том, чтобы чехословацкое правительство безо всяких оговорок приняло их «time-table», содержавший все главные принципы годесбергского меморандума Гитлера.

Когда конференция в Мюнхене уже шла полным ходом, сказало свое слово и командование чехословацкой армии. Оно исходило из предпосылки, что новое правительство генерала Сыровы не связано с капитуляцией правительства Годжи 21 сентября. Поэтому начальник генерального штаба настаивал, чтобы союзникам было сказано, что никто не заставит солдат сдать крепости. «Прежде чем конференция придет [318] к концу, — заявил он, — наше положение будет таково, что мы сможем успешно защищаться. Собственно говоря, силы находятся в равновесии, но на нашей стороне достоинство и моральный дух, какого не имеет никакая другая армия. Вчера наше положение было затруднительным, завтра оно будет уже весьма хорошим; мы сконцентрируем силы таким образом, чтобы оказать противодействие на тех направлениях, откуда исходит угроза. Мы видим, что Гитлер не может и боится воевать. Ему удалось запугать весь мир, однако мы знаем его уязвимые места. Надо больше дипломатически оперировать Россией, в наилучшем случае — не идти ни на какие территориальные уступки, которые затрагивали бы наши укрепления»{792}.

Состоялась также встреча высших армейских генералов с президентом республики. Генералы настаивали на том, чтобы не капитулировать, а защищать республику. Тем самым и другие страны вынуждены будут воевать — народ и армия едины, и можно сражаться с Германией собственными силами. Э. Бенеш ответил, что хотя такая решимость прекрасна, однако он не погонит народ на убой. Франция и Англия, дескать, не присоединились бы. Война еще предстоит, будут также революции и иные потрясения. Однако в данной ситуации нужно спасать нацию{793}. Но что было общего между спасением нации и выдачей ее на милость гитлеровцев?

В момент, когда руководство страны призвано решать вопросы войны и мира, оно учитывает не только военные аспекты. Значение имеют и политические аргументы. В данной ситуации политический перевес был на стороне проповедников политики «умиротворения». Из-за своей пассивности Э. Бенеш стал виновником того, что Н. Чемберлен снова мог появиться на сцене в качестве «спасителя» мира. Если чехословацкая армия в этот момент была подготовлена к отражению агрессии, то лица, определявшие внешнюю политику, не выполнили свои обязанности по отношению к республике. Они предоставили свободу действий Э. Даладье, Ж. Боннэ, Н. Чемберлену и Э. Галифаксу в их интригах с Гитлером. В результате ошибочной внешнеполитической концепции, недопустимой пассивности, приспособления к политике Англии и Франции республика попала в положение, не оставлявшее ничего другого, как ждать вынесения окончательного приговора.

29 сентября, во второй половине дня, в здании Национального собрания встретились члены парламентских фракций политических партий, входящих в правительственную коалицию. Главным докладчиком был М. Годжа, как председатель Политического комитета{794}. Он не ставил иной цели, как убедить коалицию, что капитуляция является единственно возможным, а следовательно, политически правильным выходом. М. Годжа [319] начал с англо-французской ноты 19 сентября. Он сказал, что чехословацкое правительство якобы «не могло проводить политику, которая привела бы к изолированной войне, оно должно было угождать Франции и Англии». В конце концов правительство покорилось пресловутому демаршу в надежде, что интересы республики будут приняты во внимание. Л. Рашин задал вопрос, почему на совещании не выступает глава правительства и почему таким образом нарушается конституция. Я. Малипетр объяснил, что данное совещание будто бы является лишь подготовкой парламентского обсуждения и собралось не для того, чтобы правительство перед ним отчитывалось. Это замечание, вероятно, могло бы свидетельствовать, что в то время правительство еще не исключало возможности представить на обсуждение парламента решение мюнхенской конференции о пересмотре границ. В своем докладе М. Годжа легко обошел вопрос о капитуляции 21 сентября, о нарушении конституции и о годесбергском меморандуме. Британский «time-table» он охарактеризовал словами британской же ноты: речь, мол, идет лишь о «выполнении того, на что правительство ЧСР дало согласие». М. Годжа напомнил мнение генерала Я. Сыровы, что армия могла бы отступить от границ до укреплений, если бы получила на это приказ. Это, как известно, была британская точка зрения, за которую М. Годжа уже длительное время ратовал.

За совещанием парламентских фракций коалиционных партий последовала встреча руководителей четырех коалиционных партий, где М. Годжа также докладывал о последнем британском плане. Следующим пунктом встречи были требования партии Глинки о создании словацкого сейма и своего министерства с полномочиями самим решать для Словакии персональные дела{795}. На обоих этих совещаниях не было сказано ничего такого, что прозвучало бы как критика политики правительства и тем более как ее принципиальное отклонение.

В семь часов вечера в Граде собралось правительство, Политический комитет и председатели коалиционных партий. И это совместное заседание не имело, собственно говоря, другой цели, кроме как выработать единое мнение всех правительственных партий по вопросу ожидаемого решения мюнхенской конференции, точнее говоря, решения об уничтожении республики в ее прежнем виде и прежней политической структуре{796}.

Как всегда, когда правительство обсуждало — вести борьбу или капитулировать, на повестку дня встал вопрос о советской помощи. И на этот раз К. Крофта заявлял, что на советскую помощь можно было бы рассчитывать только в том случае, если бы Чехословакия обратилась с протестом в Лигу наций. И добавил: «Помощь одной только России была бы и [320] небезопасной, так как привела бы к созданию фронта против большевизма». Э. Бенеш со своей стороны считал советскую помощь самоубийственным средством. В одном из своих сообщений полпред СССР в Чехословакии С. С. Александровский писал: «Я объясняю это поведение Бенеша тем же социальным страхом, каким заражены и руководствуются и другие «миротворцы» в Европе. Бенеш боится масс»{797}. Советская помощь принималась в расчет главным образом в случае нападения Польши. К. Крофта, однако, высказал мнение, что «лучше было бы не использовать русскую карту». Поэтому по рекомендации Э. Бенеша и М. Годжи было решено изыскивать возможности новых отношений с Польшей, даже ценой больших жертв.

Ю. Бек в Варшаве был глубоко возмущен тем, что его не пригласили на конференцию великих держав. Теперь он нуждался в успехе, который прикрыл бы падение его престижа. Ю. Бек начал открыто угрожать вооруженным нападением, если чехословацкое правительство немедленно не передаст ему три пограничных района в Тешинской области. Его несколько сдерживали вмешательства западных посланников, которые опасались, как бы подобные сюрпризы не помешали созыву конференции в Мюнхене. В польское посольство в Праге обратился сам Р. Беран, чтобы от имени своей партии дать гарантию, что польские территориальные требования будут удовлетворены{798}. О своих претензиях заявила и Венгрия, хотя она не вела себя так угрожающе, как Польша. Ей приходилось в какой-то мере считаться со своими соседями, Румынией и Югославией. Э. Бенеш просил обоих союзников по Малой Антанте призывать Будапешт к сдержанности, чтобы у Чехословакии было достаточно времени урегулировать свои дела с Польшей и Германией.

Угрожающий нажим ультимативного характера, который оказывал на Чехословакию Ю. Бек, можно было бы парализовать советской помощью, но правительство уже 29 сентября решило, что оно не использует «русскую карту». Э. Бенеш хорошо понимал, что мюнхенская конференция означает конец политики коллективной безопасности, а одержавшая верх политика «умиротворения» имеет явно антисоветскую направленность. Позиция Советского правительства в отношении мюнхенской конференции была совершенно негативной. Конференция означала отстранение Советского Союза от решения европейских вопросов; она являлась возвратом к пресловутому пакту четырех великих держав, которые присвоили себе право произвести ревизию мирных договоров. Мюнхенская конференция была воспринята в Москве как временный триумф антикоммунизма, как попытка создания общего фронта капиталистических держав против СССР. Уже с весны Советское правительство [321] выступало с идеей созыва международной конференции, которая решила бы вопрос о мерах по укреплению мира и безопасности в Европе. Однако то, что готовилось в Мюнхене, не имело ничего общего с этой мирной идеей. Наоборот, в Мюнхене осуществлялся старый английский проект колонизации и вассализации Центральной и Восточной Европы, которая должна была стать сферой интересов гитлеровской Германии. Мюнхенская конференция приближала войну к границам Советского Союза.

В день открытия мюнхенской конференции Э. Галифакс пригласил советского полпреда И. М. Майского, чтобы объяснить ему, что единственная причина, почему Советский Союз не был приглашен в Мюнхен, заключается якобы в нежелании Гитлера и Муссолини сидеть за одним столом с представителем СССР. На вопрос И. М. Майского, была ли также приглашена Чехословакия, Э. Галифакс ответил, что Н. Чемберлен, дескать, дал Э. Бенешу заверения, что он будет защищать в Мюнхене чехословацкие интересы{799}. Позднее С. Хор заявил в палате общин, что Советский Союз был «соответственно» проинформирован по вопросу мюнхенской конференции{800}. Это был один из обманных маневров правительства Чемберлена, которое пыталось ввести английскую общественность в заблуждение, прикидываясь, будто Советское правительство участвует, хотя и косвенно, в проведении политики «умиротворения». Эти обманные маневры должны были избавить кабинет Чемберлена от все время возникающих вопросов о том, почему Англия и Франция не выступают против Гитлера вместе с СССР.

Во Франции клика Боннэ также прибегала к подобным маневрам. Пресса восторженно приветствовала мюнхенскую конференцию, она писала о том, что будто бы французское общественное мнение единодушно поддерживает Э. Даладье. Открытие конференции театрализованно приветствовалось минутой молчания{801}. Всю ночь и до полудня Ж. Боннэ оказывал нажим на английского посланника, чтобы в Мюнхене любой ценой был найден выход из положения. Так как Версальский мирный договор уже был нарушен, то Запад якобы должен приготовиться отдать Гитлеру не только Чехословакию{802}.

По приезде в Мюнхен французская делегация своим стремлением угодить Гитлеру производила крайне неприятное впечатление. Один из английских дипломатов писал об этом следующее: «Это была группа влекомых на смерть людей, которых нисколько не мучила совесть от того, что они участвовали в разрывании на куски своего союзника»{803}.

Мюнхенская конференция по своей сущности была лишь спектаклем, который должен был придать диктату Гитлера подобие международного соглашения. Угрозами и насилием [322] Германия создала для себя перед конференцией благоприятную ситуацию. Советский Союз и Чехословакия были отстранены от участия. Итог этой конференции был предрешен еще до того, как Н. Чемберлен вылетел в Берхтесгаден на первые переговоры с Гитлером. Смысл всей этой неблаговидной комедии заключался в том, чтобы Гитлеру была предоставлена свобода рук в Центральной Европе. Для западной общественности, разумеется, делался вид, что конференция решила сложную национальную проблему в маленькой Чехословакии и тем самым будто бы спасла европейский мир.

Конференция проходила без повестки дня, без какого-либо плана, совершенно хаотично{804}. Она, скорее, напоминала непринужденное развлечение, участники которого заранее знали, что результат уже предрешен и, следовательно, не имеет никакого смысла вести споры по какому-либо вопросу. Во время перерывов в помещение, где проходила конференция, заходили полуграмотные бонзы нацистской партии и расхватывали в качестве сувениров различные бумаги, при этом возникала неописуемая суматоха. В конце концов вмешался И. Риббентроп, отчего вся эта суматоха еще более увеличилась. Эта комедия затянулась до полуночи, так как перевод и редактирование текстов продолжались непомерно долго{805}.

Уже в ходе первого заседания выявилось общее согласие в том, что оккупация начнется 1 октября. Когда Гитлер поставил вопрос, кто принудит к этому чешское правительство, то Э. Даладье ответил, что это правительство уже дало свое согласие и никакие отлагательства в расчет больше не принимаются. В ходе второго заседания так и остался открытым вопрос будущих границ Чехословацкой республики. Было лишь сказано, что так называемую пятую зону, или демаркационную линию, определит международная комиссия. Правомочия этой комиссии и порядок ее работы, однако, не обсуждались. Точно так же обстояло дело и с вопросом о гарантиях. От больших обещаний в конце концов осталась только ни к чему не обязывающая и ничего не говорящая декларация, равная по своей ценности рекламному проспекту{806}. Мюнхенское соглашение приняло принцип Гитлера: сначала германская армия займет чехословацкую территорию, а после этого можно будет вести переговоры о будущих границах урезанной республики, гарантиях и т. п. Мюнхенское соглашение, следовательно, узаконило вторжение гитлеровцев в Чехословакию. На их пути не было поставлено никаких препятствий. Конференция даже не установила линию, на которой германская армия должна была остановиться. Нет необходимости подчеркивать, что конференция не приняла ничего из того, что требовал Э. Бенеш: сначала определение условий эвакуации, обозначение новых границ и только после этого оккупация строго определенной [323] территории. Гитлеровское вторжение в чехословацкие пограничные районы практически ничем не отличались от прямой агрессии. Единственное отличие было в том, что правительства Англии и Франции обеспечили этому нацистскому злодеянию ширму законности.

Когда конференция закончилась, Э. Даладье и Н. Чемберлен приняли чехословацких делегатов, чтобы вручить им текст документа, узаконившего агрессию. При этом присутствовали также А. Леже, Ф. Эштон-Гуэткин и Г. Вильсон, то есть все те, кто в течение ряда месяцев принимали участие в подготовке этой подлости. В официальном отчете чехословацкой делегации говорится следующее: «Пока господин Маетны говорил с Чемберленом о менее значительных вопросах (Чемберлен при этом непрерывно зевал и не обнаруживал никаких признаков смущения), я спросил гг. Даладье и Леже, ожидают ли от нашего правительства какой-либо декларации или ответа на предложенное нам соглашение. Г-н Даладье, который явно находился в состоянии растерянности, ничего не отвечал, г-н Леже ответил, что четыре государственных мужа не располагают большим количеством времени, и определенно заявил, что никакого нашего ответа они не ждут, что считают план принятым и что наше правительство должно сегодня, не позже пяти часов дня послать своего представителя в Берлин на заседание международной комиссии... Атмосфера становилась все более угнетающей для всех присутствующих.

Нам было объяснено довольно грубым образом и притом французом, что это приговор без права апелляции и без возможности внести в него исправления. Г-н Чемберлен не скрывал своей усталости...»{807} {808}

Представители обеих империалистических держав вели себя в отношении Чехословакии точно так же, как они вели себя по отношению к народам своих колониальных империй. Они только что подписали документ, которым подтвердили Гитлеру, что он имеет такое же право осуществить колонизацию и вассализацию Центральной и Восточной Европы, по какому они сами сохраняли свои колониальные владения в Африке и Азии.

После войны в Нюрнберге состоялся ряд процессов над германскими юристами, судьями, дипломатами, генералами, предпринимателями и т. п. Все они обвинялись в том, что помогали Гитлеру осуществлять его военные преступления. Без их содействия Гитлер не мог подготовить и вести преступные [324] и грабительские войны, опустошившие Европу. Однако, может быть, следовало посадить на скамью подсудимых также и Н. Чемберлена, Э. Даладье, Ж. Боннэ, Г. Вильсона, Ф. Эштон-Гуэткина, В. Ренсимена, Э. Галифакса, Дж. Саймона, С. Хора и других? Без их помощи Гитлер не мог бы вовлечь Европу в опустошительную вторую мировую войну. Ведь Н. Гендерсон уже 6 сентября 1938 г. писал Э. Галифаксу дословно следующее: «Тем, что мы спасли мир, мы спасли также Гитлера и его режим...»{809}

Двадцатое столетие буквально заполнено многочисленными примерами, когда буржуазия, размахивающая лозунгами демократии и конституционности, системой гражданских прав и т. п., без всякого зазрения совести отбрасывает этот свой идеологический балласт в тот момент, когда капиталистической системе угрожает социальная революция. Далее следует разгул контрреволюции, который призван разгромить революционные силы и снова стабилизировать потрясенную капиталистическую систему. Режим Гитлера был контрреволюционной силой, которую на Западе хотели использовать для уничтожения Советского Союза. Поэтому в Мюнхене Н. Чемберлен и Э. Даладье сбросили свои маски буржуазных демократов, не раздумывая попрали принципы гражданских свобод, конституционности, демократии, национальной независимости. Они были готовы как угодно унизить самих себя, только был бы сохранен режим Гитлера, которому они предназначали бесславную миссию — искоренение идей социализма на нашей планете.

Гитлер воспринял мюнхенский компромисс как победу своей политики вымогательства. Еще 29 сентября немецкой печати было запрещено употреблять для обозначения мюнхенских переговоров слово «конференция». В тот же день гестапо получило такие указания, которые свидетельствовали, что Германия, возможно, еще осуществит так называемое «большое решение», то есть уничтожение всего чехословацкого государства{810}. А 1 октября, когда нацистская армия вторглась в Чехию, германская печать получила указание писать о «великом деле мира Адольфа Гитлера»; особенно следовало подчеркнуть, что Германия стала первостепенной великой державой{811}. Гитлер хотел использовать свою бескровную победу для упрочения подорванного престижа в самой Германии. Он торжествовал победу над теми своими дипломатами и генералами, которые считали, что его тактика вымогательства вызовет всеобщий конфликт, могущий уничтожить Германию. Он торжествовал также над демократической оппозицией, потому что мог далее одурачивать немецкий народ и внушать ему, что стремится возродить славу и величие Германии мирными средствами.

В действительности ни в Германии, ни на Западе не питали иллюзий в отношении характера компромисса в Мюнхене. [325]

И в Германии, и на Западе отсутствовал военный энтузиазм. Поэтому не так уж трудно было найти выход из положения за счет третьего государства, правительство которого также не обнаружило никакого военного усердия. В Германии и на Западе этот выход прикрывался ссылкой на право самоопределения судетских немцев. Вдобавок Мюнхен камуфлировался несколькими, хотя и шаткими, кулисами, затруднявшими обывателю понять существо дела. Гитлер получил все, что требовал в своем годесбергском ультиматуме. От западной общественности этот факт маскировался актом международной ревизии границ; Чехословакии давалось расплывчатое обещание гарантий.

Гитлер и его политическое окружение считали Мюнхен временным решением. Их целью было полное уничтожение Чехословакии. Ведущие германские промышленники сразу после Мюнхена высказали свое мнение, что этот компромисс просуществует самое большее шесть месяцев{812}. Оккупация Праги в марте 1939 г. показала, что их суждения были действительно правильными. Сразу же после Мюнхена Гитлер отдал приказ, чтобы армия была готова к полному захвату оставшейся части Чехословакии{813}. От своих генералов он вообще не скрывал, что считает Мюнхен лишь временным компромиссом{814}. Дневник Евы Браун свидетельствует, что Гитлер сделал после мюнхенской конференции лишь единственное заключение: Запад слаб, и, следовательно, Германия может рискнуть развязать мировую войну, которая приведет к установлению нацистского господства над всем миром{815}. Велеречивые нацистские главари вскоре после Мюнхена публично хвастались, что Запад должен был уступить, так как Германия была полна решимости воевать, а ее авиация уничтожила бы Англию{816}. Гитлер также начал произносить публичные речи, в которых намекал, что Н. Чемберлен и его Англия являются декадентскими и их нельзя считать друзьями Германии. Само собой разумеется, что все это сильно обеспокоило британский кабинет. Англичане поняли, что произошла ошибка в расчетах. Ведь Гитлер, по замыслу, империалистов, должен был после Мюнхена обрушиться на Украину, а вместо этого из Германии раздаются враждебные речи против Англии.

Э. Галифакс, рассматривая этот вопрос на одном из заседаний британского кабинета, сказал, что перед Мюнхеном все доступные сведения показывали, что Гитлер хочет обострить кризис в конце сентября. Однако после Мюнхена из Германии стали приходить противоречивые сведения: одни из них показывали, что Гитлер удовлетворен мюнхенским соглашением, другие утверждали, что это соглашение привело его в ярость. Он будто бы доволен тем, что благодаря оккупации Судет получил большое стратегическое преимущество в Центральной [326] Европе. А разъярен потому, что должен был оставить свою идею сокрушительной войны против изолированной Чехословакии, которая принесла бы ему великолепную победу и увеличила его престиж в Германии и во всей Европе. Британское правительство хорошо знало, что Гитлер имел намерение установить стратегическую границу по моравско-словацкому рубежу{817}. Со времени этого заседания британского кабинета минуло только 40 дней, и Гитлер действительно передвинул свои стратегические границы на отроги Малых и Белых Карпат. А британский кабинет не проронил ни звука, чтобы помешать ему в этом.

В конце второй мировой войны Гитлер сожалел, что не развязал войну в сентябре 1938 г., как это намеревался первоначально. Ситуация в общественном мнении на Западе была для него благоприятной: Франция и Англия не двинулись бы с места, — и вообще он, дескать, мог бы разом изменить политическую карту Восточной и Юго-Восточной Европы, причем западные державы лишь безучастно смотрели бы на это{818}. Эти запоздалые рефлексы Гитлера находились уже под сильным влиянием неизбежности приближающегося поражения. В свете проигранной войны на два фронта изолированная война против Чехословакии, естественно, могла ретроспективно казаться идеальным решением. Однако в сентябре 1938 г., когда в его распоряжении имелись все необходимые данные, чтобы сделать правильные выводы, он понимал, что в данной ситуации мюнхенская конференция является для него прямо-таки идеальным выходом. [327]