Бухара при эмире Хайдере

Бухарское ханство при эмире Хайдере (1800–1826) представляло собою довольно обширное государство, в состав которого входила помимо собственно бухарской территории также значительная часть современной Туркмении, до долины Мургаба включительно,{19} большая часть Афганского Туркестана{20} а также наиболее населенные районы Таджикистана, с Гиссаром, Ходжентом, Ура-тюбе, Пенджекентом и верховьем Зеравшана.{21} На севере Бухаре принадлежал район города Туркестана.{22} Несмотря на значительность и богатство своей территории Бухара не представляла собою сколько-нибудь внушительной политической силы и постоянно подвергалась нападениям со стороны соседних ханов, особенно Хивы.{23} Отдельные части бухарской территории представляли собою полунезависимые феодальные владения, слабо связанные с своим центром в экономическом и политическом отношении.

Мерв и прочие пункты в долине Мургаба стремились отделиться от Бухары и с трудом удерживались бухарскими гарнизонами,{24} Джизак и Ура-тюбе являлись предметом постоянных [14] раздоров с Кокандским ханством и переходили из рук в руки,{25} Туркестан вскоре после 1809 г. был занят кокандским ханом Омаром.{26}

Шахрисабз, располагавшийся в непосредственной близости к центру Бухарского ханства, постоянно проявлял свои враждебные отношения к эмиру и нередко пытался расширить свою территорию за счет владений последнего. В Шахрисабзе находили себе приют и поддержку различного рода оппозиционные элементы Бухарского ханства, выжидая здесь удобного момента для своих выступлений.{27}

Общая численность населения ханства определялась современниками в 2 1/2 миллиона человек.{28}

Хозяйственно-экономическая жизнь ханства в первой четверти XIX в. известна нам пока в довольно общих чертах. Наибольшее количество сведений дошло до нас о торговле, преимущественно внешней, развивавшейся в этот период особенно усиленно, отчасти благодаря осуществлению «континентальной системы», выдвигавшей, повидимому, Бухару на роль посредника между британскими владениями в Индии и Россией.{29} Значительно меньшее количество данных дошло до нас о состоянии внутреннего обмена между отдельными провинциями ханства, однако обмен этот, разумеется, не мог являться особенно значительным, в виду преобладания полунатуральных форм хозяйства в большинстве районов несмотря на отмечавшиеся выше [15] сдвиги в сторону развития товарно-денежных отношений.{30} Еще меньше сохранилось сведений о социальной структуре и экономике отдельных отраслей местного производства.

Основной отраслью хозяйственной деятельности бухарского населения являлось, разумеется, сельское хозяйство, представленное здесь как земледелием, так и скотоводством. Возможности дальнейшего расширения земледелия в долине Зеравшана являлись вообще ограниченными, так как упирались в малоземелье, или точнее — в недостаток орошенной земли. Это обстоятельство, не утратившее вполне своего значения и в период последовавшего затем господства в крае капитализма, особенно болезненно отражалось на крестьянском хозяйстве в рассматриваемую эпоху с ее чрезвычайно примитивной техникой. Знакомясь с аграрными документами долины Зеравшана XVI в., покойный В. Л. Вяткин должен был притти к выводу о том, что «в указанное время здесь было больше отдельных земельных участков, а следовательно землевладельцев и вообще населения, чем ныне, и ощущаемое в настоящее время (1900 г. П. И.) малоземелье в то время должно было чувствоваться еще в большей степени».{31}

В связи с относительным аграрным перенаселением и, в частности, с перегрузкой имевшихся в районе Зеравшана довольно незначительных пастбищ, местное скотоводство также не могло развиваться достаточно удовлетворительно.

Упадку скотоводческого хозяйства способствовали также почти непрерывные внутренние войны на протяжении большей части XVIII в., разорявшие, впрочем, не только сельские районы, но и города Зеравшанской долины, в том числе, как известно, и Бухару и Самарканд.{32} [16]

Массовый переход к земледелию оказался для населения возможным лишь с конца XVIII столетия, когда впервые за последние столетия были произведены обширные оросительные работы как на Зеравшане, так, отчасти, и в других районах ханства.{33} Результаты, полученные от ирригационных работ конца XVIII в., были, повидимому, все же недостаточны. Те же работы продолжались отчасти и при эмире Хайдере,{34} пытавшемся таким образом несколько сгладить переживавшийся страной хозяйственный кризис.

Как при Шах-Мураде, так и при эмире Хайдере оросительные работы производились двумя различными способами: в одних случаях они организовались и отчасти финансировались (хотя бы и за счет населения) представителями местной провинциальной власти, привлекавшей на работы окружающее население в порядке натуральной повинности;{35} в других — эти работы производились по инициативе и на средства частных лиц, в первую очередь, разумеется, наиболее богатых и влиятельных, имевших возможность пользоваться дешевым трудом массы неимущего и экономически зависимого населения.{36}

В первом случае вновь орошенные земли поступали в собственность государства, распределявшего их так или иначе между нуждающимся населением под условием уплаты последним соответствующих налогов,{37} во втором случае земля поступала в распоряжение оросившего ее лица, располагавшего ею по своему усмотрению и даже нередко освобождавшегося от уплаты налогов в казну.{38}

Положение массы земледельцев, оседавших на вновь орошенных землях, было и в том и другом случае одинаково тяжелым, так как освоение новых земель представляет собою, как известно, [17] чрезвычайно сложную хозяйственную задачу, в данном случае еще более усложнявшуюся существовавшей в Бухаре системой жестокой эксплоатации, независимо от того, являлось ли эксплоатирующей стороной государство или отдельное лицо.

Независимо от указанных условий, орошенных земель было слишком недостаточно для того, чтобы разместить на них все нуждающееся население, вынужденное, в силу недостатка скота и пастбищ, обращаться к земледелию.

На широкое распространение скотоводства, точнее — количество свотоводческого населения в долине Зеравшана в начале XIX в., указывают слова Абдуль-Керима Бухарского о том, что в районе Мианкаля и Самарканда кочевников живет столько же, сколько и оседлых.{39} Другой из современников, Мейендорф отмечает, что из общего количества 2 1/2 миллионов населения Бухары около 1 миллиона ведут кочевой образ жизни.{40} Говоря об узбеках долины Зеравшана, еще один из современников сообщает, что «лето проводят они в юртах, а на зиму собираются в города и деревни»{41} и что в Мианкале узбеки «живут селениями и кочуют также».{42}

Аналогичную же картину соотношения между кочевниками и оседлыми рисуют авторы 40-х и даже 60-х гг. XIX в.,{43} что указывает на крайнюю медленность перехода к земледелию и оседлости, несмотря на ощущавшийся недостаток пастбищ и скота.

В сравнительно лучшем, повидимому, положении находилось узбекское население (мангыты) долины Кашка-дарьи, располагавшее не только определенным фондом орошенных земель, но и имевшее возможность пользоваться пастбищами в соседних степях и предгориях. Из дошедших до нас документальных данных начала XIX в. видно, что каршинские узбеки-скотоводы [18] совершали систематические перекочевки со своим скотом,{44} что в долине Зеравшана было доступно лишь для весьма ограниченной части скотоводческого населения, как это более подробно будет показано ниже.

Не подлежит сомнению, что о чисто кочевом скотоводческом хозяйстве в долине Зеравшана в рассматриваемое время говорить не приходится. Речь может итти, разумеется, лишь о полукочевниках, лишенных возможности, в силу недостатка скота и пастбищ, вести кочевое скотоводческое хозяйство, и в то же время оказывавшихся не в состоянии, по недостатку земли, прочно перейти к оседлому земледелию. Такого рода переходный период, переживавшийся, впрочем, не только массой узбекского населения Бухары, но также Хивы, Ферганы и других районов Средней Азии, являлся в хозяйственном отношении одним из наиболее критических и несомненно должен был иметь крайне болезненное отражение на условиях материального существования большинства населения.{45}

Впрочем, хозяйственный быт массы крестьянского населения Бухары в рассматриваемое время никем из путешественников не описывается и может быть, к сожалению, лишь отчасти уяснен на основании рассказов позднейших авторов, посетивших край уже во время русского завоевания (1868 г.). Из сообщений этих лиц видно, что в долине Зеравшана даже в конце 60-х гг. XIX в. прочной оседлости в ряде районов еще не существовало. В частности население Катта-курганского района являлось еще полуоседлым. Зиму жители проводили в землянках, а весной и летом кочевали.{46} Другой из исследователей того же периода отмечает среди населения Зеравшанской долины значительное число [19] бедняков, живущих здесь в «кибитках» из камыша и соломы, обмазанных снаружи глиной.{47} Из слов того же автора видно, что число безземельных и в начале второй половине XIX в. было на Зеравшане весьма велико, достигая в отдельных районах до 25 % от общего числа сельского населения.{48} Данные эти носят, разумеется, весьма приблизительный характер, так как статистики здесь в то время еще не существовало. Характерно, что к числу наиболее бедных районов в 60-х гг. относился район Чилека, где, как мы увидим в дальнейшем, восстание 1821–1825 гг. носило наиболее упорный характер.

Положение безземельных было чрезвычайно тяжелым. Часть их вынуждена была наниматься в батраки («работники») к богатым землевладельцам, получая за свой труд от 12 до 20 руб. в год при своей одежде. Автор отмечает при этом, что узбеков, нуждающихся даже в таком заработке, в округе «весьма много».{49}

Приводимое сообщение о «работниках» показывает, что несмотря на продолжавшееся еще преобладание феодальных отношений во всем общественно-экономическом строе Средней Азии в начале второй половины XIX в. и в частности господство издольщины и различного рода «отработок» в области сельскохозяйственных отношений, наемный труд здесь все же имел некоторое распространение. Кроме Бухары и Хивы{50} элементы наемного труда в сельском хозяйстве отмечаются также в середине XIX в. в Фергане, где наемный рабочий получал в год от 5 до 7 тилля (15–20 руб.),{51} т. е. приблизительно столько же, сколько и в Бухаре в рассматриваемое время.

Та часть безземельного крестьянства, которая в той или иной мере была обеспечена рабочим скотом, сельскохозяйственным инвентарем или хотя бы имела семена для посева, находилась на положении издольщиков, как это наблюдалось и в позднейшее время. Доля издольщика колебалась от одной четверти до одной десятой урожая, в зависимости от характера [20] влагавшихся им средств.{52} Насколько велика была нужда в земле, видно из того, что издольщик, обрабатывавший землю целиком собственным инвентарем и засевавший ее своими же семенами, получал только половину урожая.{53}

Наряду с значительным контингентом безземельных на Зеравшане существует также группа крупных землевладельцев, собиравших с собственных полей до 3400 пуд. хлеба,{54} что указывает на довольно значительную концентрацию земельной собственности в руках отдельных лиц.

Одним из источников возникновения крупной (относительно, конечно) земельной собственности являлись, как мы уже видели, оросительные работы, производившиеся отдельными феодалами, получавшими затем право собственности на орошенную землю. Значительную роль в процессе концентрации земель играли также ханские пожалования, а также захваты отдельными феодалами земель, находившихся ранее в общинно-родовом владении. Не исключена, повидимому, также и скупка земель представителями торгово-ростовщического капитала, усиленно развивавшегося в рассматриваемое время в связи с расширением внешней торговли.

В такой же мере резкая диференциация существовала в районе и среди той части населения, где скотоводство еще продолжало играть заметную роль.{55}

По собранным Гребенкиным сведениям, среди местных скотоводов были лица, владевшие стадами от 3000 до 7000 голов,{56} при наличии значительной массы «кочевников», почти совершенно не имевших собственного скота и занимавшихся главным образом выпасом чужих стад.

Поголовье другой части «скотоводов» было настолько недостаточно, что уход за ним не оправдывал затраты труда и времени [21] хозяина. В таких случаях скот отдавался на выпас богатым хозяевам-скотоводам.{57}

Совершенно естественно, что при таком крайне необеспеченном положении массы земледельческого и скотоводческого населения, в районе должны были играть большую роль «внеземледельческие заработки», выражавшиеся здесь в широком распространении домашней крестьянской промышленности, главным образом в изготовлении различного рода тканей из хлопка и отчасти из шерсти и шелка.

Составляя основную статью бухарского вывоза как в казахские степи, так и в Россию,{58} продукция крестьянской ремесленной промышленности, разумеется, в первую очередь интересовала скупщика и торговца-ростовщика, которым и производилась эксплоатация производителя.{59} В какой мере ремесло являлось дополнением к бюджету крестьянина, видно из слов одного из путешественников конца 60-х гг., который отмечает, что средний заработок ткача в районе Зеравшана «при самой напряженной работе» не превышает 10 коп. в день.{60}

Бедность крестьянского населения Бухарского ханства, находившаяся в полном контрасте с широким размахом внешней торговли, обращала на себя внимание также со стороны путешественников первых десятилетий XIX в., не сообщающих, однако, каких-либо более точных данных по этому вопросу.

Крайняя бедность, связанная с полной хозяйственной необеспеченностью массы населения, с особенной силой сказывалась в годы неурожаев. Так, например, в 1811 г., вследствие почти полного отсутствия осадков зимой и бездождия весной, все посевы на так называемых богарных (неорошаемых искусственно) землях погибли, а орошаемые поля дали совершенно недостаточный урожай. Начавшийся в результате голод принял настолько жестокие формы, что из-за куска хлеба родители [22] продавали своих детей, а стариков убивали или оставляли умирать голодной смертью.{61}

Говоря о причинах бедности бухарского крестьянства, Ханыков, в качестве основной из них отмечает малоземелье, вызванное, по словам автора, «несоразмерно большим» количеством сельского населения,{62} совершенно упуская при этом из вида те социальные причины, которые в действительности определяли собою все указанные здесь факты хозяйственной жизни.

Однако, прежде чем останавливаться на общем анализе социального строя Бухарского ханства первой четверти XIX в., необходимо хотя бы в самых общих чертах отметить одну общественно-бытовую его особенность, без учета которой невозможно правильное понимание как классовой структуры местного общества, так и многих происходивших в рассматриваемое время событий. Здесь нами имеется в виду наличие пережитков так называемого родового устройства, игравших в рассматриваемое время еще довольно значительную роль как среди узбеков, так и других народностей ханства, как, например, каракалпаков, туркмен и казахов, населявших северные окраины ханства.

Было бы, разумеется, совершенно неуместно рассматривать узбекский или туркменский «род» первой четверти XIX в. как нечто похожее на ту доклассовую родовую организацию, социально-экономическая структура которой известна нам из классического труда Ф. Энгельса.{63}

Узбекский «род» не только в первой четверти XIX в., но и в значительно более ранний период, находился уже на той стадии общественного развития, когда родовые вожди «из орудий народной воли превращаются в самостоятельные органы господства и угнетения против собственного народа».{64} Классовая [23] диференциация, отражавшая собою далеко проникшее имущественное неравенство внутри тюркского или монгольского «рода», — факт достаточно хорошо известный еще в период задолго до проникновения узбеков в Среднюю Азию.

Исторические сочинения первых десятилетий XIX в. и доступные актовые материалы показывают, что термин «узбек» в Бухаре, так же и в Хивинском ханстве, употреблялся обычно только в тех случаях, когда узбека нужно было противопоставить иной народности, например, таджику, каракалпаку и т. д. Во всех остальных случаях слово «узбек» обычно заменялось наименованием того родового деления, к которому данное лицо принадлежало (мангыт, кипчак, юз и т. д.).{65}

Узбекский «род» первых десятилетий XIX в. представлял собой в Бухарском ханстве своеобразную единицу не только социально-экономического, но и административно-политического характера. Управление и всякого рода разверстки податей и налогов, так же как и вербовка в войска производились среди узбеков исключительно на основе родового признака.{66} Каждый сколько-нибудь значительный род занимал отдельную территорию, в пределах которой он располагал всеми доступными хозяйственными угодьями. В распоряжении рода нередко имелись свои крепости, являвшиеся центром защиты от соседей, а иногда и от центральной эмирской власти, как это видно будет из описания дальнейших событий. [24]

Из документов, относящихся ко времени эмира Хайдера, видно, что принадлежавшие отдельным родам крепости могли ими обмениваться и даже продаваться, причем в такого рода сделки с главарями родов входило и само бухарское правительство.{67} Фактическими распорядителями общинно-родового имущества являлись особые представители родовой знати, носившие звание биев (или беков), обычно передававшееся по наследству. Используя свое право распоряжения пастбищами и выступая нередко в роли распорядителя и организатора оросительных работ, бий и старшина получали возможность держать в экономической зависимости от себя основную массу рода.

В периоды, когда центральная власть колебалась, бии крупных узбекских родов достигали значительной степени самостоятельности и даже полной независимости в пределах своего рода.{68} По этой причине центральное правительство обычно стремилось приблизить к себе наиболее влиятельных биев, а когда это не удавалось, то противопоставить им кого-либо из своих сторонников. Наблюдались также случаи, когда тот или иной из биев, не находя достаточно сил, чтобы сломить сопротивление рода или победить своих соперников, получал подтверждение своего звания со стороны центрального бухарского правительства и с помощью последнего утверждался в роде. Иногда бии просто назначались центральной эмирской (или ханской, как в Хиве) властью и являлись таким образом обыкновенными подчиненными правителями и вассалами, управлявшими той или иной клановой единицей. В частности, попытки приближения родовой феодальной знати китай-кипчаков к ханскому двору делались еще при первых мангытах (середина XVIII в.). Так, историк царствования известного основателя мангытской династии Рахим хана сообщает, что «Ходжам-яр-бий, сын Ферхад-аталыка, вождь (сердар) китаев и кипчаков, был назначен на должность ханского аталыка, с тем, чтобы узбеки могли передавать через него свои жалобы» хану.{69} [25]

Достигавшееся таким путем сближение не давало однако, достаточно прочных результатов, так как политическая история среднеазиатских ханств XVI — XIX вв. в значительной своей части заключается в истории феодальных войн узбекской-родовой аристократии между собою, как это указывалось отчасти выше относительно взаимоотношений эмиров с Гиссаром, Шахрисябзом и некоторыми другими районами. Говорить о наличии каких либо особых противоречий между эмирской властью и знатью китай-кипчаков однако нет оснований, так как источники па этот счет сведений не содержат.

Насколько отчетливо источники изображают внешнеполитическую роль родовых предводителей-биев, настолько мало они затрагивают их роль во внутренней жизни родовой общины. Социальная структура родовой ячейки, или, употребляя выражение В. И. Ленина, «строй экономических отношений внутри общины»,{70} в условиях Бухары 20-х гг. XIX в., к сожалению, до сих пор остаются нам почти неизвестными. Между тем, невидимому, здесь лежит разгадка того иногда исключительного влияния, каким пользовались некоторые из биев внутри своего рода. Конечно здесь играла известную роль традиционная «родовая солидарность», возникшая в свое время на основе общности экономических интересов членов рода. Однако в данный период, когда имущественное неравенство внутри родовой общины достигало уже почти крайних пределов,{71} объяснить роль бия «родовой идеологией» невозможно, хотя не подлежит сомнению, что в сглаживании нараставших классовых противоречий внутри рода она все же играла заметную роль. Этим только и можно объяснить тот факт, что хранителями «родовых традиций» являлась зажиточная и влиятельная часть рода, использовавшая родовые предрассудки в своих классовых интересах, не имевших ничего общего с массою рода.{72} [26]

Центр тяжести лежал, разумеется, не в «родовой идеологии», а в экономической зависимости массы непосредственных производителей от немногочисленной родовой верхушки, выразителем интересов которой являлся бий или аксакал (старшина). Детальное знакомство с внутренней диференциацией узбекского рода и существовавшими здесь формами зависимости могло бы пролить свет на многие факты общественно-политической жизни Бухары первой половины XIX в. и, в частности, на внутреннюю историю интересующих нас событий 1821–1826 гг. Однако эта задача принадлежит будущему, так как в данное время материал для ее разрешения еще не подготовлен. Необходимо вместе с тем отметить, что вся эта система «внутриродовых» взаимоотношений в рассматриваемое время существует параллельно с той официальной системой эксплоатации и угнетения, которая была представлена центральным эмирским аппаратом и его агентурой на местах.{73} Родовая верхушка в официальном бухарском аппарате была представлена в общем довольно слабо, в связи с тем недоверием, какие испытывала по отношению к ней эмирская власть. В массе представители эмира состояли из посторонних роду людей, большей частью из мангытов{74} и частью из других племен и народностей ханства. Это обстоятельство в свою очередь также имело ряд политических последствий, связанных обычно с соперничеством и борьбой между назначавшимися на места эмирскими правителями и местной родовой верхушкой, лишавшейся вследствие этого значительной части своих доходов и привилегий. Наблюдались иногда случаи, когда победителями оказывались родовые представители, что влекло за собой изгнание эмирских ставленников и ряд политических осложнений.{75} [27]

Происходившую в первой четверти XIX в. борьбу между старой родовой узбекской знатью и вновь нарождающимся слоем эмирских приближенных в известной степени можно было бы сблизить с борьбой между вотчинным феодальным боярством и служилым дворянством в Московской Руси XVI в.

Не задаваясь здесь целью давать исчерпывающую характеристику родовых пережитков во всех их проявлениях, мы имеем в виду лишь отметить до некоторой степени своеобразие их и сложность их отражения на различных сторонах общественно-политической жизни ханства в рассматриваемую эпоху.

Национально-племенной состав населения Бухарского ханства известен довольно хорошо, и останавливаться на этом вопросе здесь нет необходимости.{76} Отметим лишь, что к числу наиболее влиятельных узбекских родов в рассматриваемое время принадлежал уже отчасти упоминавшийся выше род мангытов. Из состава мангытской родовой знати в середине XVIII ст. вышла правящая бухарская династия (мангытская), последний представитель которой, как известно, бежал в Афганистан в результате революционных событий 1920 г. Мангыты занимали главным образом бассейн среднего и нижнего течения Кашка-дарьи, с центром в г. Карши.{77}

Конкурирующим родом являлся род кенегес, занимавший район Шахрисябза, владетели которого стремились расширить свои владения за счет мангытов. Сыну и наследнику эмира Хайдера Насрулле (1827–1860) удалось на некоторое время завоевать Шахрисябз, однако окончательное подчинение шахрисябзских кенегесов бухарским эмирам произошло только в 1870 г. и было совершено при помощи царских войск.

Пространство по Зеравшану, между Самаркандом и Бухарой, занималось несколькими узбекскими родами, из которых наиболее многочисленными являлись китаи (ктай, кытай, хытай, хтай), располагавшиеся в районе от Кермине до Катта-кургана, и кипчаки (кыпчак), жившие на восток от китаев до района Самарканда. Роды китай и кипчак настолько тесно слились между собою, что ж восточными и европейскими авторами обычно считались за одно целое. Так, Мухаммед Я'куб Бухарский только один раз [28] употребляет выражение cama?-i-xьtaj v? firq?-i qьpcaq — «племя хытаев и род (подразделение) кыпчаков»,{78} выражаясь во всех остальных случаях просто «хытай-кыпчак», как и большинство других среднеазиатских авторов.

В. В. Радлов, посетивший Зеравшанскую долину в 1868 г., отмечает, что оба «отдела», китаи и кипчаки, слились так тесно, что считаются за одно племя, и на вопрос о том, к какому роду они принадлежат — отвечают: qьtai-qьpaq m?n, т. е. «я из (рода) китай-кипчаков».{79}

Не имея возможности подробно останавливаться здесь на вопросах отдаленного прошлого обоих народов, заметим попутно, что каждый из них в отдельности был известен еще в средние века.

Китаи (кара-китаи, кара-кидане, кидани) в XI в. завоевали Северный Китай, получивший по имени этого народа свое наименование, а в XII столетии они распространили свое господство на запад и владели Средней Азией до появления на исторической арене хорезмшахов и монголов в конце XII — начале XIII вв.{80}

Кипчаки (кыпчаки, команы, половцы) также представляли собою одно из могущественных племен средневековья, занимавших в XI в. обширное пространство среднеазиатских и южнорусских степей (Дешт-и-кипчак) и утративших свое могущество также лишь с появлением монголов.{81}

В результате начавшихся при монголах массовых перемещений и смешений различных тюрко-монгольских народностей, как китаи, так и кипчаки утратили свое единство и частью вошли в состав других образовавшихся в последующий период племев и племенных союзов (казахов, ногайцев, узбеков и др.), вместе с которыми они и рассеялись затем на всем пространстве бывших монгольских владений до Крымского полуострова включительно. Часть китаев и кипчаков объединилась друг с другом и образовала особую группу под названием китай-кипчаков. [29]

К какому времени относится возникновение этой группы — сказать с достаточной точностью пока нельзя, однако это произошло во всяком случае еще до момента перемещения их в долину Зеравшана, так как группа китай-кипчаков встречается не только среди узбеков в Средней Азии, но и среди ногайцев в Крыму и на Кавказе.{82} В Средней Азии китай-кипчаки упоминаются впервые, насколько известно, во второй половине XVII в.{83}

Единство китаев и кипчаков носило в действительности, повидимому, скорее характер внешнего политического союза, чем внутреннего родства или объединения. Дело в том, что и родовая структура и боевые кличи (ураны) у обоих племен были совершенно различны.{84} Каждое из племен имело свои совершенно самостоятельные внутренние родовые подразделения, не родственные подразделениям другой стороны, вследствие чего браки между обоими племенами допускались.{85} Подобных взаимоотношений ни в коем случае не могло бы наблюдаться, если бы племена считались между собою «родственными». Устанавливая этот факт, мы должны будем допустить, что и в хозяйственно-экономическом отношении оба племени в рассматриваемое время не могли представлять вполне единого целого.

Все эти моменты важно отметить особенно потому, что они не могли не отразиться на ходе восстания 1821–1825 гг., когда то или иное проявление внутренней розни могло вызвать самые тяжелые последствия. [30]

Численность китай-кипчаков в первой четверти XIX в. определяется различно. Мирза Шемс Бухарский утверждает, что число их достигает 120 тыс. человек.{86} Авторы «Историк эмира Хайдера» определяют численность обоих племен в 80 тыс. семейств, по 40 тысяч семейств в каждом.{87} Один из более поздних авторов численность китай-кипчаков определяет в 70 тыс. чел., из которых около 45 тыс. чел. китаев и около 24 тыс. чел. кипчаков.{88} Каждая из приведенных цифр имеет скорее предположительный характер, чем какое-либо реальное значение, так как какими бы то ни было подсчетами не подтверждается. На основании более точных данных 1924 г., хотя также имеющих скорее расспросный, чем статистический характер, китаев (ктай) на Зеравшане считалось около 50 тысяч и кипчаков — около 66 тыс. чел.{89}

Хотя занимавшаяся китай-кипчаками территория отличалась до некоторой степени выгодным сочетанием пастбищных угодий с лучшими орошаемыми землями района,{90} источники не дают, однако, оснований выделять эти племена в смысле зажиточности из общей массы окружающего населения. Полукочевой быт и недостаток хозяйственных угодий были в такой же мере свойственны китай-кипчакам, как и их соседям.{91} В такой же мере свойственна им была, очевидно, и та резкая имущественная и классовая диференциация, какая известна была вообще населению Зеравшанской долины в рассматриваемое время.

Одним из русских авторов первой четверти XIX в. был опубликован чрезвычайно любопытный цифровой материал, характеризующий количество собиравшихся в Бухарском ханстве хлебов по важнейшим районам в 1822 г.{92} Из этих данных, [31] между прочим, видно, что Катта-курганский район, в состав которого входила, в административном отношении, также большая часть территории китай-кипчаков, занимал довольно видное место в числе других земледельческих районов ханства. Эти данные указывают, между прочим, на неточность более поздних сведений Ханыкова, причислявшего китай-кипчаков как будто целиком к «кочевым» племенам ханства.{93} На довольно широкое распространение земледелия среди интересующих нас племен указывают также частые сообщения Мухаммед Я'куба о разорении и уничтожении посевов этих племен войсками эмира Хайдера в период восстания 1821–1825 гг, о чем подробнее будет сообщаться ниже.

Из сообщений более поздних авторов видно, что, также как и у ряда других племен, скотоводство играло в хозяйственной жизни китай-кипчаков известную роль. Из отдельных отраслей животноводства у китаев Ханыков отмечает коневодство.{94} Основную массу скота в районе составляли, разумеется, бараны, выпасавшиеся «кругом пашен и на землях, остающихся под паром».{95}

Соседями китай-кипчаков на северо-западе являлись узбекские племена митанов и джелаиров, а на востоке каракалпаки, ни по условиям хозяйствования, ни по социально-бытовому своему укладу не отличавшиеся особенно резко от окружающих их соседей узбеков.{96}

Городская жизнь в районе, окружавшем китай-кипчаков, была развита весьма слабо. Крупнейшим городским центром являлся Самарканд, с населением в 1820 г. в 60 тыс. чсл.,{97} считавшийся вторым по величине городом ханства. На втором месте находился Катта-курган, население которого состояло в рассматриваемое время из 5 тыс. хозяйств,{98} или, приблизительно, из 25 тыс. душ. Прочие населенные пункты района — Янги-курган,{99} Чилек и др., также обычно называвшиеся [32] «городами,{100} были по существу крупными селениями-базарами для окрестного района и крепостями, в которых находился бухарский наместник и содержался гарнизон. Население городских центров Зеравшанской долины состояло главным образом из таджиков, отчасти населявших также ряд крупных и мелких селений района.{101}

Таким образом из всего сказанного здевь по поводу местных хозяйственно-бытовых особенностей можно установить, что среди населения долины Зеравшана, наряду с общей, довольно значительной, классовой диференциацией, в рассматриваемое время существовала также чрезвычайно сложная группировка по национально-этническому признаку, еще оказывавшему то или иное влияние на хозяйственно-политическую жизнь страны и направлявшему всю общественно-политическую жизнь местного крестьянства по руслу местных, узкогрупповых интересов. Каждая из национально-родовых групп продолжала еще занимать «свою» установленную родовыми традициями территорию (до «своих» крепостей включительно) и жила своей обособленной, замкнутой жизнью, слабо связанной с интересами соседних районов. Весь этот сепаратизм усиленно поддерживался местной родовой феодальной знатью, извлекавшей из замкнутости отдельных родовых ячеек определенные выгоды. Несмотря на слабость центрального бухарского правительства, ему удавалось держать в зависимости от себя такую разрозненную массу крестьянства. [33]