Глава 5.

Личный состав

I

В дни паруса соотношение морской мощи разных государств в немалой степени определялось количеством моряков среди населения. Сухопутных жителей можно было отправить в море: часто так и делали, но люди, которые провели свою молодость в море — на борту рыболовецких или торговых судов, лучше прочих подходили для комплектования команд военных кораблей. В долгой серии войн между Британией и Францией с семнадцатого по начало девятнадцатого века французское правительство не раз имело повод скорбеть о большем числе моряков у противника. Лишь в некоторой степени сила британского флота зависела от таланта адмиралов и финансовой мощи: ее фундаментом был «детский сад Royal Navy » — многочисленный торговый и рыболовный флот.

Однако с появление пароходов возникли и сомнения относительно верности старого правила. Корабли, приводимые в движение мощью пара, говорили они, не нуждаются в командах, знающих тайны ветров и течений. Генерал Пэксан в немалой степени основывал свою идею о превосходстве малых пароходов, вооруженных бомбическими пушками: на предположении, что морская мощь будет зависеть не от числа моряков, но населения страны. Это бы позволило Франции стать первой морской державой — так как во времена Пэксана она по численности населения уступала только России. Пэксан, конечно был генералом; но его мнение разделяли не только армейские. Многие французские морские офицеры разделяли его веру — в том числе и принц Жуанвилль, чья статья от 1844 года была отголоском сделанного Пэксаном двадцатью годами ранее заявления, что пар сделал незначимым превосходство британцев в числе моряков.

Генерал ошибался не только относительно качеств малых колесных пароходов, но и в этом вопросе. Он не понимал, во всяком случае тогда, когда писал Nouvelle force maritime , что пар позволит вырваться вперед скорее не Франции, а Британии — с ее превосходством в угле, железе и финансах. Также она располагала большим количеством механиков — которые, по мнению наиболее впечатлительных обозревателей, должны были заменить моряков парусной эпохи{185}. Однако, моряки по прежнему оставались важной составляющей британской морской мощи. В этом и заключалось основное возражение против сокращения числа моряков в Британии: наличие на корабле машин не подразумевает отсутствия опыта у моряков и в наши дни — а во время перехода от паруса к пару в середине девятнадцатого века это было и вовсе немыслимо. Флоты по прежнему комплектовали экипажи из тех, кто имел прямое отношение к морю.

Кроме того, перемены в технологии имели непосредственное отношение к вопросу о личном составе: особенно они затронули методы вербовки и подготовки будущих моряков военного флота. Из-за выросшей сложности военных кораблей и оборудования даже моряки торгового и рыболовецкого флота не могли должным образом нести службу в военном флоте кроме как после хотя бы минимальной подготовки. Чтобы сформировать эффективную команду военного корабля из толпы отдельных личностей — каков бы не был их прежний опыт — которую представлял его экипаж по вводе корабля в строй, всегда требовалось время: прежде чем люди обретали опыт совместной работы и чувство товарищества уходило обычно от шести месяцев до года. Все, что изменилось в рассматриваемый период — это выросшие требования к специализации и увеличившееся время подготовки. Более того, необходимые для военного моряка умения часто отличались от таковых у его гражданских коллег. Для морских держав крайне важно было подготавливать военных моряков — так, чтобы всегда иметь возможность использовать их во флоте, или держать их в качестве резервистов — зарабатывающих себе на жизнь обычной работой, вплоть до того момента, когда их в случае войны призовут во флот.

В 1830 году был сделан важный шаг: Адмиралтейство учредило на парусном линейном корабле «Экселлент» училище для подготовки морских артиллеристов. Морское министерство последовало его примеру чуть позже — введя в строй в 1837 году учебно-артиллерийский корвет (позднее — фрегат). Но лучшая подготовка — полученная ли на борту учебных кораблей, или же за время службы на обычных военных кораблях — также обозначила проблему: все усилия по обучению личного состава пропадали впустую, если подготовленный моряк вскоре после окончания периода подготовки уходил работать в частный сектор. Эта проблема была общей и для французского, и для британского флотов первой половины девятнадцатого века. Система вербовки в обоих флотах отличалась в корне, но в одном они совпадали: моряки уходили с военной службы вскоре после того, как достигали максимума в своей подготовке.

В Royal Navy , частично — из-за случаев, когда городские магистраты ставили мелких правонарушителей между выбором — пойти в тюрьму или во флот, после 1815 года набирали исключительно добровольцев. Моряки подписывали договор о службе на определенном корабле, что в некоторых случаях вело к затягиванию сроков комплектования команды до месяцев — особенно, если командиры кораблей были известны своей строгостью. Завербовавшись, моряк — не считая смерти, дезертирства или инвалидности — служил всю кампанию — обычно длившуюся три года — после чего, когда корабль отправлялся на верфь, был волен идти куда угодно. Он мог решить завербоваться на другой корабль, но мог и предпочесть перейти в торговый флот, а то и обосноваться на берегу. Британская система вербовки мирного времени была, таким образом, не просто в ряде случаев медлительной, но и крайне расточительной: моряк мог послужить Короне один раз, больше во флот уже не вернуться, в результате все время, затраченное на сложные и долгие артиллерийские упражнения, оказывалось потраченным зря; или же он мог вернуться во флот к тому моменту, когда все то, чему он с таким трудом выучился, было им совершенно забыто, или же прогресс приводил к тому, что техника, к которой он привык, была уже снята с вооружения. Адмиралтейство делало все что можно, чтобы помочь этой системе работать — например, отправляя корабль на тимберовку в порту, в котором в то же время вводился в строй другой корабль — в надежде, что моряки, отметив должным образом вновь обретенную свободу, испытают потребность вновь поступить на службу. Иногда для достижения этого совмещения двух кораблей по времени, тот из них, что завершал кампанию, выводился из строя раньше, чем требовалось. Даже с учетом этих ухищрений, было ясно — система требует реорганизации.

В 1840-х годах Адмиралтейство значительно улучшило ее, став на путь к комплектованию экипажей профессионалами. Циркуляром от сентября 1846 года предусматривалась следующая система: любой моряк, получивший хорошие рекомендации, мог при выводе корабля из строя внести свое имя в специальную книгу; он получал право на шестинедельную отлучку, по завершении которой мог устроиться на вводящийся в строй корабль по своему выбору. В 1849 году длительность отлучки была увеличена до восьми недель, и моряки получили дополнительный стимул оставаться в Royal Navy: пенсия по истечении двадцати одного года службы во флоте, если период между двумя кампаниями не превышал бы пяти лет. На этой основе стал расти корпус сверхсрочно служащих моряков, и рост был ускорен в 1853 году благодаря увеличению оплаты и привилегий{186}. Эти моряки, как полагали, должны были сделать комплектование экипажей флота не столь неопределенным, и снизить расходы на подготовку новобранцев. В начале 1854 года эта надежда оправдалась: более трети моряков Royal Navy записались во флот в рамках этой системы.

Французский флот комплектовался по совершенно другой схеме: и во войну, и в мирное время моряки поставлялись благодаря inscription maritime. Эта система восходила к временам Кольбера: она учитывала всех взрослых мужчин, зарабатывавших на жизнь на eaux maritimes (морских водах). В обмен на право зарабатывать таким образом, и определенные привилегии — такие, как свобода от военной обязанности и небольшую пенсию по уходу со службы, французские моряки обязались служить государству по шесть лет — а в случае чрезвычайного положения — и дольше. За долгие годы своего существования система понемногу улучшалась, и в 1835 году был учрежден институт levee permanente (очередной призыв), предназначенным для регулирования призыва в мирное время и образования резерва подготовленных моряков на случай войны. Каждый год, начиная с 1835, наиболее сильные моряки, достигшие возраста 20 лет, призывались во флот — обычно, на три года. Каждый год призывалось примерно по 5000 моряков, бывших основным источником пополнения личного состава флота в мирное время.

Французский вариант комплектования имел очевидные преимущества над британским, по крайней мере — до введения у последних сверхсрочной службы. Но в отношении качества он, скорее, уступал. Было отмечено, что в среднем французские моряки были меньше и слабее британских и американских. Конечно, в немалой степени причиной тому был невысокий уровень жизни во французских приморских провинциях, особенно — в предоставлявшей до половины всех моряков Бретани. Но надо помнить и об относительной юности шедших во флот по levee permanentes. Они, конечно, вряд ли могли сравниться со взрослыми и закаленными моряками, которыми в основном были укомплектованы корабли Royal Navy. В отчете от 1862 года относительно размера формы поступающих во флот указывалось, что лишь 5 процентов достигли роста 1.75 метра, около 25 процентов — 1.69, 40 процентов — 1.64 и 30 процентов — лишь 1.58. Значение этих цифр можно понять из того, что примерно 15 процентов команды должны были удовлетворять стандартному требованию для артиллеристов: минимальный рост 1.70 метра{187}. Ежегодно набираемые levees , следовательно, не могли удовлетворить спрос на артиллеристов.

Одним из вариантов действий был призыв на службу более взрослых мужчин. Так как моряки были обязаны отслужить по шесть лет, а в первый призыв служили по три года, они вполне могли быть использованы повторно. Они могли быть призваны в соответствии по так называемому levees extraordinaires (чрезвычайному призыву). Но правительство неохотно прибегало к этому способу — по крайней мере, в мирное время. Немалое количество моряков, отслужив по levees permanentes , женившись, стали кормильцами семейств, и призыв их во флот грозил взрывом недовольства и бесчисленными прошениями об освобождении от службы.

Другой возможностью оставался призыв conscrits  — то есть тех, кто был призван в армию, и отправлен служить во флот. Это источник практически не использовался в 1840-х годах — возможно, потому, что флот предпочитал не заполнять корабли сухопутными жителями, коли этого можно было избежать; но участившиеся в следующем десятилетии мобилизации сделали флот менее разборчивым. Вряд ли стоило ожидать от этих новобранцев ловкости, крепости нервов и привычки к работе на высоте, которые требовались для gabier  — марсовых, на которых на флоте был наибольший спрос. Но, по крайней мере, они были хоть немного старше чем те, кто шел во флот по levees permanentes  — и были достаточно сильны для работы с тяжелыми пушками. На практике, однако, они не являлись приличным материалом. Армия, конечно же, передавал флоту отбросы ежегодного призыва. Один морской офицер заявил, что во флот передают новобранцев, не подошедших по росту ни одному роду войск — таких коротышек не было даже в легкой кавалерии, и лишь парижские пожарные имели в среднем столь же малый рост{188}. Зависимость от conscrits в 1850-х годах не сильно изменила положение, на которое указал в опубликованной в 1849 году статье Ла Ронсьер Ле Нури (La Ronciere Le Noury ): по его словам физическая сила матроса Royal Navy и французского флота соотносились как пять к четырем{189}. Относительно скомпенсировать это могла большая численность экипажей французских кораблей.

Не все сводилось к физической силе: немаловажно было и взаимопонимание матросов. Как указал профессор Вебер (Weber ), за пределами Иль де Франс господствовали местные диалекты. Французский язык был, конечно же, общепринятым, но в середине века Бретань оставалась бастионом не понимающих тех, кто говорил по-французски{190}. Большое количество матросов-бретонцев создавало языковые проблемы с их офицерами — по крайней мере, на первых порах, пока новобранцы не успевали выучить французский настолько, чтобы иметь возможность на нем общаться. (Надо, впрочем, отметить, что немало офицеров также были родом из Бретани). Имелось и еще одно обстоятельство, препятствовавшее составлению эффективных экипажей из conscrits. Кто-то из них мог быть хорош в качестве артиллериста, но, конечно, за редким исключением они не были моряками. Conscrits часто становились хорошими матросами, но они оставались для inscrits все же людьми со стороны — и принятие их экипажем тормозилось своего рода кастовым духом.

Это было бы не так, если бы Морское министерство могло больше полагаться на профессиональных моряков в обеспечении сплоченности экипажа. Срок службы французских моряков был в среднем заметно меньше, чем у британских сверхсрочников. Некоторые французские моряки, призванные в 20 лет решали после первого срока остаться во флоте, несмотря на то, что правительство платило в полтора раза меньше, чем частные судовладельцы. Имелись также добровольцы — как моряки, так и сухопутные жители — служившие по несколько лет. Как и в Royal Navy , наиболее ценными добровольцами la Royale были те, кто связал свою жизнь с флотом, будучи еще мальчишками: став mousses (юнгами) в десять лет (этот нижний предел был увеличен до 12 лет в 1854, и 13 — в 1856), и novices (младшими матросами) в 16, они производились в matelots (матросы) примерно по достижении 18 лет. Большая часть старшин и мичманов флота — premier , second и quartier-maitres - maistrance  — были в прошлом именно такими, выросшими во флоте моряками. Однако число mousses и novices оставалось сравнительно небольшим: в октябре 1853, например, оно составляло соответственно 692 и 1971{191}. В целом же французский флот практически не зависел от сверхсрочно служащих добровольцев. Вдобавок, хотя conscrits служили по семь лет (срок службы в армии), но в экипаже корабля их по закону не могло быть более трети. Таким образом, те, кто оказывался во флоте по levees permanentes , составляли большинство — и едва ли их можно было вымуштровать должным образом, прежде чем они покидали флот. Несомненно — будучи призванными вновь они вспоминали кое-что из своей подготовки — но только лишь кое-что. В течение всего рассматриваемого периода Морское министерство полагало, что система комплектования флота личным составом требует совершенствования.

Но если в мирное время британская система в смысле качества личного состава и сплоченности экипажей имела преимущество — еще усиленное благодаря сверхсрочной службе, в военное время вперед вырывалась уже французская. Сильнейшим недостатком британской морской политики за двести лет, прошедшие с учреждения inscription maritime было отсутствие у Royal Navy столь же эффективного способа быстро мобилизовать людские ресурсы флота. Система сверхсрочной службы не была способна обеспечить наличие резерва, и начало Крымской войны оказалось весьма неудобным временем для Адмиралтейства. Счастьем для него стало то, что для войны против Николая Первого понадобилось меньше моряков, чем против Наполеона Первого. Ста тысяч дополнительных моряков и морских пехотинцев не было и в помине; с 1853 по 1855 годы число моряков увеличилось с 45000 до 67000 — но и для этого потребовалось напрячь все силы.

Насильная вербовка применена не была: она являлась крайним средством. Кроме того, вряд ли она являлась подходящим средством для либеральной Британии середины девятнадцатого века — как предположил Кобден (Cobden ), отряды вербовщиков, будучи пущены в дело, могли быть перебиты свободолюбивыми англичанами. Вместо этого Адмиралтейство прибегло к другим методам. Бывшие моряки, служившие на королевских верфях и в береговой охране, были призваны во флот — что дало в 1854 году 2500 человек — опытных, но зачастую преклонного возраста, вряд ли достаточно ловких для того, чтобы использоваться в качестве марсовых. Другим источником новобранцев стал Royal Naval Coast Volunteers (Королевский добровольный корпус береговой охраны), образованный в 1853 году и состоящий из рыбаков — как тех, для кого это было единственным занятием, так и нет — и подобный неудачному Sea Fencibles времен Наполеоновских войн (местных добровольческих отрядов для защиты гаваней от атак с моря). Но, по подписанным этими людьми контрактам, они обязывались нести службу не дальше, чем в 300 милях от британских берегов — что не позволяло использовать их ни на Черном, ни даже на Балтийском море. Кроме того, этот корпус был не таким многочисленным, как хотелось: к октябрю 1855 года вместо ожидаемых 10000 человек в нем насчитывалось лишь 4673. Из них убедить подписать контракт на службу в Балтийском флоте удалось лишь 188 человек: 20623 фунта 5 шиллингов и 2 ½ пенса, в которые к 30 сентября 1855 года корпус обошелся налогоплательщикам, оказались не слишком выгодным вложением{192}.

Нельзя было забывать и о добровольцах. Первый Лорд, сэр Джеймс Грэхем, отказался от выплаты премий поступающим на службу. Как сочли в 1858 году, предложение премий не обязательно увеличивало число добровольцев. Но Грэхем отказался от премий, скорее из-за того, что их выплата выставляла флот в невыгодном свете, чем из-за их неэффективности. В феврале 1854 года он достаточно жестко ответил сэру Чарльзу Нэпиру, настаивавшему не только на выплате премий, но и на передаче флоту матросов с королевской яхты, а также на опубликовании просьбы ко всем джентльменам временно вывести яхты из строя. Грэхем описал эти предложения как «свидетельствующие о затруднительном положении, принятие которых — неразумное и не необходимое — он не может допустить». Но затруднительность положения уже была продемонстрирована. Адмиралтейству пришлось чуть ли не прочесывать страну в поисках моряков. Морис Беркли, тогда — Второй Лорд, был особенно активен. Как один из офицеров сообщил в своем письме в марте 1854 года, Беркли провел в Даунсе половину дня, «прикидываясь, будто очень занят розыском людей — но не сделав ничего толкового. На бумаге все выглядело замечательно — но на самом деле в береговой охране у нас оказалось, по меньшей мере, полсотни людей, более чем бесполезных». В качестве интересной детали стоит отметить, что один из этих людей умер еще до наступления следующего дня{193}.

Другой офицер, сэр Джон Хэй, тогда — командир «Виктори» (Victory ), оставил нам забавную историю о Беркли, помогающую понять тяжелую ситуацию с комплектованием экипажей. В своей автобиографии Хэй упомянул, что отказал нескольким престарелым добровольцам, которые — хотя и имели деревянные ноги — в жизни не выходили в море. Беркли же был крайне возмущен решением Хэя и немедленно приказал, чтобы эти добровольцы были приняты на другой корабль{194}. Возможно, что Хэй преувеличивал — рассказы отставных адмиралов хороши, если слушать их после сытного обеда, но не всегда абсолютно правдивы. Однако нам известно, что многие новобранцы военного времени были неопытны, и чтобы привести в порядок положение на только что сформированной Балтийской эскадре потребовались постоянные тренировки. Более того — несмотря на низкие требования к набираемым во флот морякам, экипажи кораблей часто так и оставались неполными, и Грэхем — как и его преемник — убеждали — хотя, по сути, и безуспешно — командующих Балтийской эскадрой в 1854 и 55 годах использовать тех шведских и норвежских моряков, которых они только смогут заполучить{195}. Естественно, что в результате всей этой деятельности наблюдатели поняли, насколько напряженная в Royal Navy ситуация с личным составом.

Боязнь, которую испытывали британцы в 1840-х годах перед «паровым мостом», который французский флот может построить через Канал, в немалой степени зиждилась на убежденности, будто французы окажутся способны укомплектовать экипажи своих кораблей гораздо быстрее, чем британцы. Эта убежденность делала в их глазах вторжение вполне возможным, так как быстрая мобилизация обеспечила бы французам в первые недели войны численное преимущество в Канале — которое они могли бы использовать для защиты транспортного флота с десантом. Таким образом, для британских наблюдателей не стало сюрпризом то, что Морское министерство в 1854 году не испытало таких проблем, как Адмиралтейство.

Меры, необходимые для комплектования экипажей французского флота в случае войны были вполне ясны, и механизмы для их осуществления существовали долго. Уже однажды отслужившие призывники были вновь призваны на флот, и слиты воедино со следующим контингентом 20-летних новобранцев и levees extraordinaires. К ним добавились conscrits  — 6000 в 1854 году и 2000 в следующем. Имелись, впрочем, и другие источники. Например, имелись два государственных училища юнг — одна в Тулоне, другая в Бресте. Первая была не слишком полезной: мальчиков привлекали развлечения Марселя и Парижа, и они старались покинуть ее при первой возможности. Училище расположенного дальше от подобных соблазнов Бреста было более успешным: и при комплектовании французского Балтийского флота ее ресурсы были вычерпаны едва ли не досуха. Эти училища, несмотря на высокое качество «материала» были, конечно, относительно незначительными: inscrits и conscrits были намного более важными составными частями команд военного флота: благодаря ним численность личного состава была увеличена с 28000 человек в 1853 до 49000 в 1854 и 54500 — в 1855 годах. Этот показатель был сравним с таковым у Royal Navy в тот же период, но впечатлял намного больше — в силу того, что процент моряков в населении Британии был гораздо выше. Ксавье Раймон считал, что в начале 1860-х годов британцы, введя inscription maritime , получили бы около 700000 inscrits  — против 170000 у французов. Другие, более взвешенные оценки, дают разницу того же порядка. В 1853 году численность команд британских торговых судов составляла 253896 моряков и юнг (хотя, конечно, не все из них были британцами — или же просто белыми). На 1 октября того же года — считая даже судовладельцев и морских рыбаков — французы, по, скорее всего, преувеличенным оценкам — располагали 51783 моряками и юнгами. Учитывая имеющиеся ресурсы нельзя не признать французскую мобилизацию весьма успешной{196}.

То, что inscription maritime продемонстрировала свою эффективность в течение Крымской войны, было в немалой степени обеспечено превосходной организацией. Кроме того, успех мобилизации показал, что французские моряки полагали, будто правительство вправе призывать их на службу во флоте, и воспринимали необходимость идти на войну без лишнего отвращения. В этом они коренным образом отличались от своих британских коллег — считавших вполне нормальным за всю карьеру ни дня не служить в Royal Navy. Их мнение относительно жизни на борту военного корабля базировалось обычно на ужасных историях — то правдивых, то сомнительных — о том, каким был флот во время Наполеоновских войн. Против службы на флоте существовало глубокое предубеждение — что и стало причиной того, что добровольцев в 1854 году нашлось не слишком много. Улучшение условий службы и оплаты постепенно сломало это предубеждение — но это случилось не в 1850-х и даже не 60-х годах. Французские же моряки, большей частью — на собственном опыте, знали на что похожа служба во флоте. Она могла им не нравиться: дисциплина была строже, чем на торговых судах, а жалованье — ниже; более того, военный корабль мог отправить членов своего экипажа в арсеналы — часто далеко от дома и семьи, тогда как в мирной жизни моряк всегда мог устроиться на судно, приписанное к его родному порту. Но их недовольство службой базировалось на опыте, а не предубеждении, и было далеко не столь сильным.

Тем не менее и во французском флоте в Крымскую войну ситуация с личным составом была до некоторой степени напряженной. Inscrits , призываемые на службу во второй раз, выражали свое недовольство. Жалованье было достаточно приличным для 20-летнего холостяка — но взрослый женатый моряк вряд ли был доволен, когда его по levee extraordinaires призывали на службу, так как понимал, что в этом случае денег вряд ли хватит, чтобы спасти его семью от нужды. Конечно, inscription могла превратиться в тяжелое бремя. Государственная материальная поддержка семей и частная благотворительность поспособствовали тому, чтобы мнение моряков о финансовой стороне проблемы в 1854–55 годах изменилось, и мобилизация продолжилась. Но даже и после этого ощущалась нехватка людей: проблема была не в нежелании служить, а в недостаточном количестве моряков во Франции. Черноморский флот был сформирован быстро — но чтобы укомплектовать экипажами корабли Балтийского флота пришлось ждать, когда после начала войны из дальних плаваний вернуться французские торговые корабли — и их команды будут призваны на службу. Четыре линейных корабля и два фрегата, ожидая экипажи, простояли в Бресте с марта по июль 1854 года. Более того, Парсеваль-Дешене счел, что основная часть его флота не сможет прибыть на Балтику раньше июня — двумя месяцами позже, чем это удалось Нэпиру. Но даже и после этого французам понадобилось некоторое время на организацию и подготовку, и — как и в случае с британской эскадрой — имелось множество жалоб на недостаток первоклассных моряков{197}. Несмотря на мнение британских наблюдателей, inscription maritime едва ли была способна моментально предоставить огромное количество моряков.

Как почти все войны, война с Россией зависела в первую очередь от количества , а не «калибра», пушечного мяса. Недостатки системы комплектования экипажей, обнаженные войной, относились в основном к недостаточному количеству людей — но не их качеству. Однако, если оценить британскую и французскую системы в смысле их эффективности в мирное и военное время, станет ясно — каждая имела свой собственный значительный недостаток. Британская не могла обеспечить достаточного количества, французская — достаточного качества моряков. Как мы увидим, в последовавшие за 1856 годы — хотя и с задержками и отступлениями — оба флота попытались заштопать обнаружившиеся прорехи. В итоге они создали системы комплектования экипажей, которые, так и не став идентичными, имели, по крайней мере, общие черты.

Британская послевоенная политика в отношении личного состава — во всяком случае — в первое время — была еще более близорукой и неуклюжей, чем та, что велась во время послевоенных демобилизаций. Основной проблемой стало то, требования Казначейства экономить в мирное время совпали с желанием проводить военно-морские демонстрации. Последнее было вызвано как необходимостью разобраться с дипломатическими проблемами, появившимися, пока Уайтхолл был поглощен войной, так и усилиями — предпринимаемыми в первую очередь ставшим в 1855 году премьер-министром Пальмерстоном — показать всему миру, что, несмотря на все проблемы британской армии в Крыму, Британия остается великой державой.

В первые месяцы после заключения мирного договора Пальмерстон отправил дополнительные силы флота в Китай, Западную Африку, Средиземноморье, Центральную Америку и Вест-Индию. Сэр Чарльз Вуд крайне ответственно отнесся к вопросу о распределении необходимых сил. В сентябре 1856 года флот имел на 4000 человек больше, чем предусматривалось — хотя и предусмотренная цифра на 5000 человек превышала довоенный уровень. В следующем марте во флоте все еще служило на 8500 человек больше, чем в 1853 году, и Вуд попал в тиски между Министерством иностранных дел и Казначейством. В апреле его вынудили принять хоть какие-то меры в отношении экономии флотом отпущенных ему средств. Первенствовала именно финансовая сторона вопроса: как Вуд писал Дандасу в январе 1857 года, с политической точки зрения невозможно удерживать подоходный налог на прежнем уровне, и, следовательно, количество военных моряков необходимо уменьшить. Конечно, премьер-министр не благоволил этому решению. В глазах Пальмерстона военная мощь государства должна была определяться его политикой — а не наоборот. Он прокомментировал это в том смысле, что Вуд полагал, будто численность флота должна быть постоянной — а на самом деле она должна была меняться в соответствии с требованиями дипломатии. Однако кабинет поддержал Вуда, и были предприняты меры по сокращению числа кораблей, находящихся в строю{198}.

Несмотря на намеки Пальмерстона, ни уменьшение, ни увеличение числа кораблей в строю не было простым делом. Мир слишком быстро менялся, чтобы количество моряков в военном флоте можно было легко изменить. Британские военные моряки больше не были временными рабочими, нанимаемыми при необходимости — а затем выбрасываемыми вон. Большая их часть служила в течение продолжительного времени, их навыки были не слишком-то применимы вне военного флота, и они предпочитали прослужить долгие годы и уйти на покой, только обеспечив себе пенсию. Но дело было не только в этом — благодаря тому, что в середине века методы наведения дисциплины стали менее варварскими, а жалованье и кормежка улучшились, многие предпочитали службу в военном флоте работе на гражданских судах. Вуд столкнулся с проблемами при сокращении числа моряков. В апреле 1857 он пожаловался, что он может вывести корабль из состава флота — но его экипаж откажется уходить. «Если я распущу команду в 800 человек, то я не освобожусь (пусть морские боги простят мне такое выражение в отношении моряков) и от 100 — а у меня и так на 8500 человек больше, чем предусмотрено». Потребовались решительные меры — и в вышедшем 13 мая циркуляре Адмиралтейства Вуд предложил освободить сверхсрочно служащих от их обязанности служить установленный срок — если те пожелают немедленно оставить флот{199}. Тем самым Вуд отказался от прежней политике концентрации во флоте столь ценного личного состава: поступив так, он не только избавился от 2994 хороших матросов, но также и создал впечатление, что флот не выполняет свои обещания, и что служба на военном корабле — не такой уж надежный способ заработать на жизнь. Кризис в Китае и восстание в Индии привели к тому, что через два месяца после выхода циркуляра пришлось прочесывать порты в поисках тех людей, кому недавно было разрешено оставить службу. В июле было выделено средств на 2000 человек больше, чем в апреле.

Когда же в 1858 году кризис из-за дела Орсини вынудил Адмиралтейство быстро сформировать Флот Канала, циркуляр Вуда был сочтен весьма неблагоразумным. Каждому добровольцу была предложена премия в 10 фунтов — и, тем не менее, с комплектованием экипажей возникли значительные трудности. Сэр Джон Пэкингтон, Первый Лорд при втором правительстве Дерби (1858–59), скорбел о потерянных для флота благодаря циркуляру опытных матросах, и неблагоприятном впечатлении, созданном им у моряков в отношении службы Короне. В апреле 1858 года он заявил в Палате Общин что «никакие сожаления о курсе, проводимом моим достопочтенным товарищем в прошлом году, не могут считаться чрезмерными». Он соглашался с тем, что в 1857 году были весьма сильны требования экономии, но желал «чтобы достопочтенный баронет (Вуд) имел бы достаточно непреклонности и решительности, дабы заявить, что не следует вредить национальным интересам, и что страна не должна была быть лишена плодов столь важного улучшения в нашей морской административной системе (сверхсрочной службы)»{200}.

Но Пэкингтон, возводя обвинения на Вуда, с другой стороны использовал выгоды от достижения своего предшественника — которое можно считать заметно более важным, чем потеря нескольких тысяч моряков, а именно — создания резерва на случай войны. В апреле 1858 года Пэкингтон решительно заявил, что в случае опасности будет укомплектовано командами и развернуто в канале не менее двадцати линейных кораблей. С точки зрения техники это заявление было несколько опрометчивым. Тем же, что оно — с точки зрения комплектования экипажами — имело под собой хоть какую-то основу, Пэкингтон был обязан Вуду. Пэкингтон рассчитывал на три источника человеческих ресурсов. Возможно, он полагал, что в случае войны во флот придет много патриотически настроенных добровольцев. Но имелись и более надежные резервы. Первым были сухопутные казармы морской пехоты. В июле 1858 года их было 6000 — из которых 4000 считались находящимися в резерве. К сожалению, эти морские пехотинцы прекрасно подходили для выполнения многих задач — но не были моряками, и в этом отношении могли считаться неким аналогом французских conscrits. Два других резерва состояли из моряков, и первым из них был Naval Coast Volunteers  — в тот момент находившийся в лучшем состоянии, чем в 1854. В марте 1858 года в нем числилось 5754 человека: 3901 из них получил подготовку по ведению стрельбы из артиллерии и ручного оружия, и еще 441 только тренировались. Более того, некоторые морские офицеры высоко оценивали уровень и надежность этих людей. Вдобавок, хотя они по-прежнему обязались служить не далее, чем в 300 милях от берега, ими можно было комплектовать экипажи Флота Канала.

Наконец, была еще береговая охрана — лучший из имевшихся резервов — вдобавок, незадолго до того перегруппированный и улучшенный. Основную роль в этом сыграл Вуд. В конце 1856 года он заявил, что требуется создать лучший резерв на случай войны — отказавшись притом не только от рабочих верфей, но и от Coast Volunteers  — недостаточно многочисленных и надежных. Береговая же охрана за два года недавней войны предоставила 2200 человек, и — как верил Вуд — в будущем могла бы дать еще больше. Корпус в любом случае требовал увеличения — так как, по словам Вуда около 1900 миль английского берега (из 7633) оставался незащищенным от контрабандистов, а ирландское побережье ночью не патрулировалось вовсе. Он полагал, что дополнительных 2000 человек — (в этом случае численность корпуса достигла бы 6700) было бы достаточно для исправления ситуации, и что этот рост численности — и реорганизация корпуса — могут быть использованы во благо Royal Navy. Во-первых, это бы облегчило вербовку, и позволило отдавать предпочтение бывшим морякам. Во-вторых, Департамент налогов и сборов передал контроль над береговой охраной Адмиралтейству. Эти перемены отражали возросшее военное значение корпуса, и поставили его подразделения вровень с таковыми у Coast Volunteers , так что люди из обеих организаций могли проходить подготовку в использовании тяжелой артиллерии на плавучих базах в своих районах{201}.

План Вуда был осуществлен. Как он и хотел, в корпус отбирали только лучших — так что за первый год его численность увеличилась менее чем на 1000 человек. Помимо этого появились и более мощные учебные суда. В 1857 году парусники были заменены девятью блокшивами — поскольку в качестве самоходных плавучих батарей прибрежного действия их теперь сменили винтовые линейные корабли. Теперь в каждой из девяти зон, за которые отвечал корпус — северном побережье Ирландии, Портландском рейде, Лейте, Гриноке, заливе Хамбер, Ливерпуле, южном побережье Ирландии, Гарвиче и Фалмуте имелось по тихоходному, но мощно вооруженному винтовому линейному кораблю. Ожидалось, что в случае войны эти корабли будут быстро укомплектованы моряками из береговой охраны и Coast Volunteers , и Пэкингтон рассчитывал, что они составят почти половину обещанных им в апреле 1858 года двадцати кораблей Флота Канала. Однако это было еще не все, что должна была обеспечить береговая охрана. При переходе к выполнению новых обязанностей к каждому блокшиву прикрепили — в качестве тендера — одну из «крымских» канонерок. Эти малые, но эффективные корабли, при поддержке малых пароходов, с 1852 года заменивших традиционные парусные таможенные крейсеры, могли бы сыгратьв отражении попытки вражеского вторжения важную роль. Паровая флотилия могла, пользуясь своей малой осадкой и отличным знанием экипажами местных условий, стать идеальным инструментом для вмешательства в высадку вражеских войск в наиболее удобный для этого момент — когда войсковые транспорты разгружались бы у берега.

Несмотря на все улучшения, кризис 1858 года показал, что одной береговой охраны будет недостаточно. Оставалось ясно, что, благодаря недостаткам прежней схемы вербовки, Royal Navy не располагает резервом, отвечающим требованиям войны с первоклассной морской державой. Действующий флот — регулярный флот, как можно его назвать — рос, и в 1860 году в нем насчитывалось (включая матросов, юнг, и морских пехотинцев) — более 70000 человек: но даже эта цифра была вдвое меньше того, что требовалось для войны с Францией. Задача создания пригодной системы резерва оставалась нерешенной. К счастью, в 1858 году была учреждена Королевская комиссия по исследованию вопроса комплектования флота личным составом: попытки решить его предпринимались и раньше: пришла пора с ним разобраться.

Члены комиссии (по крайней мере — большинство: один возражал) согласовали целый ряд нововведений в вербовке в мирное и военное время. Нововведения мирного времени касались в основном усовершенствований в системе сверхсрочной службы. Вместо одного учебного суда для мальчишек комиссия затребовала пять, на которых могла бы обучаться большая часть рекрутов флота. Таким образом, флот не просто должен был комплектоваться в мирное время сверхсрочниками: они должны были чуть ли не с отрочества готовиться к службе. Более того, служба была сделана более привлекательной — благодаря улучшению питания, свободной выдаче постельных принадлежностей и посуды для подписавших контракт на десять лет, и новым поощрения для тех, кто был ядром экипажа — старшин и уоррент-офицеров. Все эти предложения были приняты — кабинетом Дерби или пришедшим ему на смену правительством Пальмерстона.

Ободрив таким образом профессиональных военных моряков, комиссия решила также изменить общее отношение связанных с морем британцев к Royal Navy. Служба на борту военного корабля, надеялись они, впредь будет считаться весьма желанной, традиционная нелюбовь моряков торгового флота к военному флоту сойдет на нет. Это изменение отношения было столь важно потому, что члены комиссии рассчитывали, что резерв на случай войны будет состоять из моряков торгового флота, и предусматривали создание добровольческого Royal Naval Reserve (королевского военно-морского резерва) в 20000 человек. Эта часть должна была набираться из лучших моряков торгового флота; они должны были регулярно проходить подготовку по обращению с тяжелыми пушками; и их должны были призывать на службу (но не на тренировки) только в случае международного кризиса. Более того — в отличие от Coast Volunteers не предусматривалось никаких географических ограничений. И это предложение также было принято правительством. Но RNR не стал панацеей. Моряки, подозрительно отнесшиеся к нему, отказывались присоединяться. Но благодаря волне патриотизма, порожденной кризисом в отношениях с Вашингтоном в 1861–62 годах (речь идет о деле Трента), количество добровольцев выросло — до 16500 человек к 1865 году. Хотя потом оно немного сократилось, до конца десятилетия оно все же составляло примерно 15000 человек.

С учреждением и ростом RNR два других резерва — Coast Volunteers и береговая охрана — пришли в упадок. Экономия обкорнала последнюю в конце 1860-х годов, а на первый негативно повлияло решение отказаться от ограничения зоны службы 300 милями от британского берега. (В 1871 году в его списках осталось лишь около 2000 человек). Мощным источником обученных моряков являлись вышедшие на пенсию сверхсрочно служащие. В 1871 году их было около 6000 человек — и, по введенному Грэхемом в 1853 году правилу, все они могли быть призваны в случае необходимости. Тем не менее, даже считая их, к 1871 году численность резерва упала до 26000 человек — на 4000 меньше, чем в 1866, и лишь на 10000 больше, чем в середине 1858 года: итог усилий Королевской комиссии и введения RNR не слишком впечатлял. Но разочаровывающе малый рост численности сопровождался значительным ростом уровня — к концу рассматриваемого периода резерв состоял в большинстве из ушедших со службы моряков, получивших опыт дальних плаваний: один источник утверждает, что по коммерческим стандартам 20000 резервистов относились к классу AB. Более того — все резервисты имели опыт обращения с пушками{202}.

В то же время было осуществлено еще одно важное улучшение. Вопреки надеждам, сверхсрочная служба не смогла улучшить репутацию военного флота среди британских моряков. Сверхсрочная служба и подготовка военных моряков с юного возраста сделали границу между службой на военном и торговом флотах более четкой, чем раньше. Но, тем не менее, в 1860-х годах ушли в прошлое по крайней наиболее пугающие представления о жизни на кораблях Royal Navy - за что следовало благодарить два обстоятельства. Первым было учреждение RNR  — давшее возможность многим гражданским морякам познакомиться с современной службой и подготовкой. Вторым стал постепенный сход со сцены «кошки-девятихвостки». Впрочем, сверхсрочников вряд ли можно было назвать мягкими и послушными людьми: среди этих более подготовленных и опытных, чем прежде, матросов на удивление широко были распространены дезертирство и пьянство; серия мелких бунтов в 1859–60 годах продемонстрировала, что на их дисциплинированность нельзя было вполне полагаться. Но самые жесткие наказания теперь все же вышли из употребления. Уже в 1850-х, подстегнутое общественными сомнениями в необходимости жестокой порки, Адмиралтейство намекало офицерам на желательность сокращения использования «девятихвостки». В следующее десятилетие продолжившееся давление привело к запрету порки как меры наказания. Конец эпохи разрешенного законом использования «девятихвостки» стал одной из причин изменения отношения к Royal Navy.

Однако, что дали многочисленные изменения в системе комплектации экипажей Royal Navy в сравнении с la Royale ? Ответ, конечно, зависел от мер, предпринятых обеими сторонами: пока Адмиралтейство было занято созданием системы резерва, французы, конечно же, не сидели сложа руки. И так располагая хорошей системой мобилизации в случае войны, Морское министерство сделало основным предметом совей заботы улучшение подготовки и готовности сил мирного времени. Целью было повышение профессионализма французских военных моряков.

В предыдущей главе уже упоминался один результат — создание в 1856 году fusiliers marins. Но это была лишь часть мер по усилению специализации. Совершенствование кораблей и оружия сделали более важным разделение обязанностей, и это было видно из коренного изменения организации inscription maritime.

С 1824 года моряки разделялись — по крайней мере, номинально — на equipages (экипажи), которые дополнительно подразделялись на compagnies (роты), состоявшие из определенного числа опытных артиллеристов, марсовых, и так далее. Определенная часть compagnies всегда оставалась на берегу — в казармах при арсеналах, так что при вводе корабля в строй под рукой были люди, из которых можно было бы составить костяк его экипажа. Корабль получал несколько compagnies  — в зависимости от своего ранга (например, корабль первого ранга — шесть с половиной), остальная же часть набиралась из доступных в тот момент людей — возможно, совсем еще зеленых inscrits. Система была хороша в теории — но на практике работала не слишком удачно. Во второй половине 40-х годов сочли, что держать на берегу compagnies в ожидании ввода корабля в строй слишком накладно: когда в них возникала потребность, их быстро организовывали из людей, поставляемых inscription. Результатом стало недовольство офицеров чрезвычайно неровным уровнем поступающих к ним людей{203}.

Декретом от 5 июня 1856 года equipages de ligne (линейные экипажи) были заменены equipages de la flotte. Это подразумевало большее, чем просто изменение названия. Новые equipages были организованы в соответствии с новым принципом l'unite individu (единых или неделимых формирований). Базовые формирования состояли из опытных моряков, и соединялись в compagnies de specialites (специализированные роты) четырех типов. В роты первого типа включались gabiers (марсовые), timoniers (рулевые и сигнальщики), плотники, парусные мастера и конопатчики; второго — артиллеристы, третьего — fusiliers marins. Четвертый тип включал тех, кто не входил в прежние equipage de ligne  — механиков, кочегаров и машинистов. Теперь стало возможно контролировать состав и качество экипажей гораздо лучше, чем раньше{204}.

Необходимым дополнением к compagnies de specialites были училища, способные превратить зеленого inscrit или conscrit в знающего свое дело специалиста. Среди наиболее важных умений всегда оставалось умение обращаться с пушками — и в составе французского флота долго находился учебный корабль — однако в 1850-х стало ясно, что количество подготовленных артиллеристов не соответствует потребностям — и не только из-за нехватки физически сильных новобранцев. Royal Navy вошел в это десятилетие, располагая двумя учебно-артиллерийскими линейными кораблями: «Экселлентом» в Портсмуте, и «Кембриджем» (Cambridge ) в Девонпорте. Французский же флот по-прежнему имел один fregate-ecole ; вскоре ситуация изменилась. Сперва в учебный был превращен линейный корабль второго ранга, а в 1860 его место занял большой и тихоходный «Монтебелло», базировавшийся в Тулоне. В 1863 году появился еще один учебный корабль — базирующийся в Бресте «Луи XIV» (Louis XIV ). К сожалению, сокращение бюджета вскоре вынудило министра избавиться от одного из них — «Монтебелло» был выведен из состава флота в ноябре 1865 года, и «Луи XIV» занял его место в Тулоне{205}. Аналогичным образом решалась ситуация и с другими специалистами. Ecole des fusiliers (стрелковое училище) было учреждено в 1865. В 1860 было создано училище для timoniers - первое время размещавшееся вместе с артиллерийским училищем на «Монтебелло», а затем — на «Луи XIV». В 1862 году было создано два ecoles des mecaniciens (училища механиков) — одно в Бресте, другое в Тулоне, а четырьмя годами позже — училище для подготовки gabiers.

Стало возможным лучше готовить не только взрослых, но и юношей, и даже мальчиков. Последние — в возрасте от 13 до 16 лет — и так обучались в двух ecoles des mousses , но в 1860-х годах были учреждены еще два училища — довершивших систему подготовки юных моряков, которые теперь могли проходить в них обучение с того момента, когда они покидали детский сад — в семь лет, и до 18 лет — когда они уже могли поступить во флот. Первым из двух училищ, открытым императрицей Евгенией 15 ноября 1862 года, стала брестская Pupilles de la marines (Питомцы флота). Этот приют-школа-детский сад флота был открыт для сирот из морских семей: мальчики могли поступить в него в возрасте от семи лет, и пребывали в pupilles до 13 лет, когда они могли перейти в ближайшую ecole de mousses. Достигнув же 16 лет они могли поступить во второе из новых училищ — ecole flottante des novices (плавучее училище для молодых матросов), учрежденное в 1863 году на борту хоть и большого, но к сожалению устаревшего линейного корабля «Бретань». Обучение на нем длилось два года, пока, наконец, его воспитанники не достигали необходимого для флота возраста 18 лет{206}.

Организация equipages и меры, предпринятые для улучшения подготовки моряков и юношей, имели значительные последствия для inscription maritime. Необходимость полностью использовать специалистов, подготовка которых так недешево обходилась флоту, подразумевала увеличение срока службы для лучших из них. Это значило, что требовалось либо получить от Военного министерства большее количество служивших по семь лет conscrits , либо привлечь большее количество добровольцев, либо увеличить сроки службы по levee permanentes в сравнении с обычными двумя-тремя годами. Первый вариант для Морского министерства был не слишком приятен — в силу ограниченности conscrits. И в любом случае, Военное министерство вряд ли захотело бы увеличить число призываемых на службу ради блага другого министерства: отношение в стране к appel (призыву) — даже без увеличения числа призываемых — и без того было не слишком благоприятным. Таким образом, флоту оставались два последних варианта. За то время, пока министром был Шаслу-Лоба, внимание уделялось в основном увеличению числа добровольцев — и деликатной задаче реорганизации inscription maritime. Деликатность была обусловлена тем, что в начале 1860-х работа системы нарушалась как внутренними, так и внешними возмущениями. Первые проистекали от самих inscrits , возмущенных ростом — благодаря войнам и заграничным экспедициям Второй империи, потребности флота призывать их на службу, вторые же — от судовладельцев, недовольных тем, что их суда оставались без команд. Шаслу-Лоба должен был выработать политику, позволявшую утихомирить недовольных и повысить профессионализм военных моряков.

Конечно, в общем эта задача была невыполнима. Французских судовладельцев полностью мог удовлетворить лишь отказ от inscription. Они и так долго возражали против того, что их ежегодно лишают лучших людей — на весьма неудобный срок. С началом же войны их возмущение резко возрастало{207}. Призыв в Крымскую войну довел их до исступления, и, безусловно, о тяжести положения с комплектованием экипажей можно было судить по стонам armateurs (судовладельцев), лишенных своих моряков: в 1854 году лишь Исландская и Ньюфаунлендская тресковые флотилии не были массово затронуты inscription {208}. Война с Австрией в 1859–60 годах привела к возобновлению рост протестов; дальнейшая политика империи, не раз ставившая страну на грань войны, раз за разом вызывала их недовольство. То, что растущая морская торговля — за исключением каботажной, по закону проводившейся лишь французскими судами — экономически процветавшей страны осуществлялась в основном иностранными судами, делало inscription для судовладельцев еще более нестерпимым. Французское торговое судоходство росло медленно, и, хотя упадок торгового флота США во время Гражданской войны и подстегнул его, но в конце 1860-х годов экономический либерализм сделал конкуренцию более острой — и создал благоприятный для возмущения судовладельцев климат{209}.

Но флот не имел возможности отказаться от inscription даже в мирное время. Эквивалент чисто добровольной британской системы был бы слишком дорог — так как заставил бы военный и торговый флоты ввязаться в соревнование по увеличению жалования. Требовалось найти способ заставить inscrits служить дольше, причем не только умировторить armateurs , но и не вызвать чрезмерного недовольства моряков. Причем Морское министерство более заботилось о втором, нежели о первом. Судовладельцы остались бы не удовлетворены в любом случае, и можно полагать, что Министерство меньше было обеспокоено их мнением, нежели тем обстоятельством, что в 1850-х и начале 1860-х годов обычно покорная масса inscrits проявляла опасные признаки недовольства.

Французским морякам приходилось нести тяжкую ношу. Один обозреватель заявлял, что inscription  — несмотря на свои выгоды (в том числе — и небольшой размер пенсий) более обременительна для французских моряков, чем конскрипция для остальной части населения{210}. Возможно — даже вероятно — он был прав: и, безусловно, многие французы были с ним согласны. Французские моряки — особенно попавшие во флот по levee extraordinaires  — часто полагали, что с ними поступили не вполне справедливо. Во время Крымской и Австрийской войн моряки рассчитывали не только на жалкое государственное пособие, но и на частную и общественную благотворительность; но и она не примирила французское морское сообщество с призывом, а точнее — с регулярностью вызывавших его возрастаний напряженности в международных отношениях. Случайные кризисы могли быть восприняты спокойно — но при Второй империи эти кризисы — и дополнительные призывы — шли друг за другом слишком часто. Как моряки, так и судовладельцы постоянно сталкивались с обратной стороной имперской воинственности: и те и другие могли сказать, что «Империя — это меч» (L'Empire c'est l'epee  — ср. с высказыванием Наполеона III — L'empire c'est le paix  — «Империя — это мир» — Прим. пер). Обязанности становились чрезмерными, и постепенно на смену обычному недовольству (моряков с большим основанием, чем солдат любых родов войск, можно было назвать grognards - ворчунами), все большее количество inscrits предпринимали меры, чтобы избежать службы.

Если не считать старости и смерти, имелось две возможности. Первой был отказ от морской карьеры. Если в течение 12 месяцев после отказа не начиналась война, то молодой человек считался свободным от inscription. У этого варианта было два недостатка. Во-первых, зарабатывать впредь связанным с морем трудом он не мог. Это препятствие было практически непреодолимо для бретонцев — поскольку условия жизни в их провинции либо вынуждали их зарабатывать на хлеб в море, либо уезжать в другие места. Во-вторых, ускользнувший от inscription мог теперь угодить под призыв, и молодой бывший моряк вполне мог «выиграть» в национальной лотерее семь лет армейской службы. Легким утешением была возможность заплатить определенную сумму за заместителя — что для inscrit было невозможно — до декрета 22 октября 1863 года. Но так как он вполне мог не располагать необходимой для этого суммой (500 или даже больше франков){211}, то наиболее вероятный вариант дальнейшего развития событий был таков: он попадал в армию на семь лет, как бывший моряк — поступал в распоряжение Морского министерства, и оказывался на службе, которой надеялся избежать.

Другим способом сбежать от inscription была эмиграция, вероятно — на борту иностранного судна. Хотя это и было незаконно, остановить утечку моряков за рубеж было очень трудно. В 1853 году, по докладу, поданному сэру Джеймсу Грэхему, около 12000 inscrits служили за границей{212}. Выходило, что то ли временно, то ли постоянно (благо морякам, привыкшим присматривать за признаками надивгающегося шторма, было не так и сложно уловить признаки приближающейся мобилизации) — но со второй половины 50-х годов количество эмигрирующих французских моряков росло. Показателем может служить количество дезертиров с французских торговых судов — в 1860 году (наибольшая цифра) оно достигло 1017 человек — в сравнении с 612 в 1851. Количество тех, кто избежал inscription путем отказа от профессии, в указанный период также выросло. В 1858–59 году эта цифра колебалась около 200 в квартал — но в 1859 резко выросла: в третьем квартале с морем попрощались 1156 моряков{213}. Результатом стало сокращение числа inscrits , имевшихся в распоряжении государства — которое до того — с 1815 года — непрерывно росло. В августе 1859 их было 202705 — а тремя годами позже — лишь 190692{214}.

Таким образом, реформа системы комплектования личным составом становилась важным делом. Одно изменение было сделано в последние недели министерства Гамелена: декретом 30 сентября 1860 года объявлялось, что любой inscrit , отслуживший шесть лет, может быть призван на службу только императорским указом — что подразумевало весьма серьезную причину. Но основная реформа была проведена при Шаслу-Лоба. Он понимал, что атака на inscription обязательно должна быть отбита. За время его пребывания на посту levee extraordinaires происходил лишь дважды, и министр счел, что будоражить все приморские районы и вызывать потоки жалоб ради 1000 человек вряд ли разумно{215}. Его реформы также позволили получить более профессиональные кадры для корабельных экипажей. Министерские декреты — от 25 июня 1861 года и — более важный — от 22 октября 1863 года — были направлены на достижение нескольких целей. Они поощряли добровольцев и вновь призванных предложением дополнительной оплаты (наибольшую получали люди из specialites - жалованье которых и так было больше, чем у обычных матросов). Далее, хотя те, кто служил по levee permanentes , и могли призываться на срок до шести лет, по прошествии трех лет они получали prime (премию), и, закончив службу, уже не могли призываться во флот кроме как по императорскому указу{216}. Таким образом, лучшее жалованье сделало флот более привлекательным, добровольцы и призывники стали служить в среднем более долгий срок (что позволило увеличить число одновременно служащих matelots de choix  — лучших матросов), а наиболее недовольные из всех — levee extraordinaires - призывались только в случае войны. Улучшения коснулись и системы резерва — так как те inscrits , что не отслужили еще шести лет, за определенную плату должны были служить только на cabotage , bornage и petit peche (каботажных судах, судах прибрежного — не далее 100 миль от порта приписки — плавания и малых рыболовецких судах) — и могли быть призваны во флот практически немедленно после начала кризиса.

Реформы дали результат — в некоторых отношениях даже чрезмерный. Прими флот всех добровольцев и сверхсрочников — и бюджету был бы нанесен сильный урон; во избежание этого в 1865 году были внесены определенные изменения. Оставление на сверхсрочную службу и prime после первых трех лет перестало быть правом для всех — теперь оно было доступно лишь лучшим матросам, а выплаты резервистам были сочтены слишком накладными. Однако основная часть реформ была принята без изменений. Потребность в резервистах была удовлетворена, компромисс с населением приморских провинций найден. Даже armateurs были до некоторой степени довольны реформой — хотя, конечно, наивно было бы переоценивать степень этого довольства: в конце десятилетия они постарались добиться парламентского расследования в отношении inscription. Но Шаслу-Лоба добился успеха: благодаря его действиям inscription смогла выжить не только в период его пребывания у власти, но и существования самой Второй империи.

Как же отразились предпринятые после Крымской войны реформы в области комплектования личным составом на мощи и эффективности соперничающих флотов? Мы уже выказывали предположение, что обе системы стали более схожи. В немалой степени причина тому — необходимость руководства флотов решать одни и те же проблемы — в первую очередь повышать профессионализм моряков. Надо отметить, что имела место и определенная склонность к подражанию, которую мы подробнее рассмотрим в восьмой главе. Примером может служить Pupilles de la marine - во многих отношениях сильно напоминавшая основанную много раньше Greenwich Hospital School (Гринвичскую благотворительную школу){217}.

Но, конечно же, оставались и серьезные различия. Возьмем, например, настроения среди матросов. Трения между людьми, возникающие в любой организации, и которые во флоте должны были преобразованы esprit de corps , в последовавшее за 1856 годом десятилетие приобрели на кораблях обоих флотов формы, различные более чем того можно было ожидать — даже учитывая национальные отличия — будь то привычки, верования, или даже еда.

Так как inscription пришлось пройти через трудный период, можно предположить, что настроение французских моряков время от времени становилось беспокойным, неопределенным. Возможно, например — старшие по возрасту inscrits , взятые повторно во флот по levee extraordinaires , и чувствовавшие определенное недовольство, могли бы взять на себя традиционную для старших и более опытных военных роль своеобразных «центров стабильности» не так охотно, как хотелось бы. Более вероятно, что они были скорее центрами беспокойства, если не разложения; и состав матросов во французском флоте был менее однородным, чем во флоте-сопернике. Изначально шло разделение на inscrits и conscrits  — но этим дело не ограничивалось. Несмотря на соблазн prime , inscrits  — по крайней мере, в последовавшее за 1856 году десятилетие неохотно — в сравнении с добровольцами — интересовались подготовкой по одной из специальностей. Отношения между обычными inscrits и теми, кто хотел стать hommes d'elites (элитой) были довольно деликатными — во всяком случае, пока compagnies de specialites считались нововведением. Но и conscrits также не представляли собой единое целое. Большинство из них должны были стать или fusiliers marins , или canonniers: но положение стрелков и артиллеристов не было одинаковым. Тренировки с тяжелыми пушками были намного утомительнее, чем упражнения стрелков. Помимо прочего, это поспособствовало относительному росту популярности fusiliers marins  — что, впрочем, соответствовало политике Морского министерства, стремившегося ускорить развитие нового корпуса путем комплектования его лучшими людьми: еще одним ее результатом стало то, что стрелки начали свысока смотреть на артиллеристов.

Но каковы бы ни были трения и начинающееся соперничество внутри французского флота, в британском флоте положение было не лучше, если не хуже — по крайней мере, если судить по внешним признакам. Если считать мерилом недовольства количество дезертиров, то моряки Royal Navy в конце 50-х — начале 60-х годов были много больше недовольны службой, чем их коллеги на другом берегу Канала. В 1860 из Royal Navy за месяц дезертировало больше моряков, чем из французского флота за весь год — цифра совершенно исключительная в ряду прочих, показывающих соотношение сил соперников. Но она оставалась лишь цифрой — говорящей не так уж о многом: британские моряки имели гораздо больше возможностей для дезертирства и гораздо больше искушений. Корабли Royal Navy не были сосредоточены в своих территориальных водах, а плавали по всему миру, посещая огромное количество стран и портов, в том числе — и районы, охваченные столь распространенной в девятнадцатом веке золотой лихорадкой. Кроме того, британцам не препятствовал лингвистический барьер — территории, на которых понимали английский, были намного обширнее тех, на которых понимали французский. Правильнее будет сравнить количество дезертировавших из британского флота не с французскими цифрами — а с британскими же — но более ранними: количество дезертиров за первые девять месяцев 1860 года вдвое превысило таковое за весь 1858{218}. Можно заключить, что мораль британских моряков в конце десятилетия быстро деградировала.

Свидетельством тому была и длинная серия небольших бунтов, произошедших в 1859–60 годах. Корабль за кораблем становились жертвами проблем с экипажами: «Лиффи» (Liffey ), «Цезарь» (Caesar ), «Хиро» (Hero ), «Нептун» (Neptune ), «Орион» (Orion ), «Форт» (Forte ), «Джеймс Уатт», «Калипсо» (Calypso ), «Эдгар» (Edgar ), «Марс» (Mars ), «Донегол» (Donegal ), «Линкс» (Lynx ), «Принцесс Ройал» (Princess Royal ) и огромный 131-пушечный флагман Средиземноморского флота «Мальборо» (Marlborough ). Временами дело было в нарушении дисциплины — наподобие традиционной забавы с rolling shot on deck (катание ядер по палубе), целью которой было застать врасплох невнимательных офицеров; но было несколько вполне спокойных забастовок — наподобие отказа морских пехотинцев «Эдгара» выполнять матросскую работу{219}.

Одной из возможных причин этих инцидентов и упадка морали было рекрутирование во время кризиса 1858 года второсортного личного состава — как моряков, так сухопутных жителей. Эти новые матросы оказали разлагающее влияние на экипажи и увеличили число смутьянов и кляузников{220}. Но у возникших проблем были и более глубокие корни. Корабль являлся небольшим государством, которое, подобно своим большим братьям, было наиболее уязвимо перед беспорядками тогда, когда условия улучшались — особенно, когда изменения затрагивали власти и дисциплину. Утверждение Адмиралтейством изменения системы наказаний, гордость и надежды сверхсрочнослужащих были новыми элементами системы, плохо сочетавшимися с разделяемыми многими офицерами идеалами строгой дисциплины, их подозрительностью в отношении с матросами, и привычками, восходившими к традициям (а в случае со старшими офицерами — и к воспоминаниям) времен Наполеоновских войн. Любопытно, что французский флот находился в лучших условиях: основные изменения в этой области были осуществлены либо не в 1850-х, либо не были осуществлены вообще. Inscription , как мы видели, изменилась в 1860-х; от наиболее дурных способов обеспечения дисциплины французы избавились несколько раньше. Макание в воду с грота рея (la petit cale - слегка смягченная, но все еще опасная форма протягивания под килем) было отменено в 1836, последний задокументированный случай прогона через строй относится к 1847 году, порка была запрещена Национальной Ассамблеей в апреле 1848 года{221}.

Но как же все это отражалось на профессионализме матросов обоих флотов? Даже если степень недовольства матросов одного флота была выше — это еще не дает возможности говорить о чьем либо превосходстве в случае войны. Как можно было видеть в Наполеоновские войны, недовольство своими офицерами могло быть быстро превращено в ненависть к врагу. Вновь на ум приходит аналогия между кораблем и государством: внешний враг отвлекает внимание от внутренних проблем. Любой спор о сравнительной эффективности систем комплектования личным составом обоих флотов в случае войны между Британией и Францией в середине девятнадцатого века должен вестись в терминах количества и качества поставляемого им человеческого материала — а не степени его недовольства.

В смысле количества французская система предоставляла краткосрочное преимущество — хотя и не такое большое, как опасались британцы. Общее число inscrits отнюдь не было равно числу моряков, могущих реально быть призванными на службу. Взяв за основу цифру 1854 года — 160000 человек, мы должны вычесть из нее слишком старых, негодных по здоровью, офицеров торгового флота, новичков, мальчиков, портовых и речных лоцманов, рабочих и подмастерьев верфей, тех, кто на самом деле ушел на берег и тех, кто скрылся от призыва. В конце мы получим примерно 60 тысяч матросов и незанятых офицеров, и это — включая тех, кто уже служил во флоте. Эта цифра не слишком сильно менялась в 1840–60-х годах. Она также была ненамного выше потребного для ведения первоклассной морской войны количества моряков. По ордонансу 22 ноября 1846 года для полной комплектации экипажей флоту требовалось 59921 матросов и офицеров — и едва ли это количество сократилось в следующее десятилетие. Таким образом, даже учитывая inscrits «второго сорта» и conscrits (которых, по закону, в экипаже не могло быть более трети), можно говорить, что полная мобилизация французского флота практически исчерпала бы резерв пригодных для службы моряков. Вдобавок, мобилизация — по крайней мере, ее окончание — могла быть проведена лишь постепенно, так как примерно 20000 inscrits на начало войны могли находиться в дальних рейсах — рыбацких или торговых. Кроме того, некоторые из них не смогли бы вернуться до окончания войны. Было высказано предположение, что Royal Navy удалось бы захватить в открытой стадии конфликта до 5000–6000 моряков{222}.

Тем не менее, завися в основном от тех моряков каботажных судов и рыбацких суденышек прибрежного плавания, французский флот был в большей степени способен укомплектовать экипажами свои корабли в первые несколько месяцев войны — что и подтвердил опыт Крымской войны. Да, с комплектованием Балтийского флота у французов были задержки — но дело было в том, что к маю 1854 года усилия по набору людей уже были на спаде; принятые же раньше меры были вполне успешными. За первые четыре месяца года Морское министерство набрало 15000 человек — чуть меньше общего число моряков, завербованных Адмиралтейством за весь год.

Именно возможностью столь быстрого старта и объяснялись опасения британцев в отношении inscription maritime. Но насколько значительного превосходства могли бы добиться французы? Можно ли полагать, что первые несколько месяцев войны с Британией стали бы для французов удобным моментом? Ответ, скорее всего таков — «окно возможностей» было бы открыто — ненадолго. Чтобы рассмотреть наихудшую с точки зрения Адмиралтейства ситуацию, сделаем три допущения: во-первых, британское правительство не рискнуло бы прибегнуть к насильственной вербовке, во-вторых — Морское министерство продемонстрировало бы эффективность не меньшую, чем в январе-апреле 1854 года, и, в-третьих — британские моряки проявили бы желания вступать во флот не больше, чем в 1854 году. Даже так получается, что французы смогли бы набрать в первые несколько месяцев на 10000 человек больше, чем британцы. В условиях 1840-х годов это дало бы французам временное превосходство — так как численность личного состава Royal Navy в то десятилетие была лишь на несколько тысяч больше, чем у соперника. С 1849 года и абсолютное, и относительное превосходство британцев в численности личного состава начало расти, и в это время французы могли бы благодаря этим 10000 человек добиться только временного равенства.

С 1858 года даже достижение равенства выглядело маловероятным — благодаря береговой охране и Naval Coast Volunteers. Не то, чтобы британская система была хороша: для обеспечения такого положения Royal Navy требовалось находиться в лучших условиях, чем la Royale. Требовалось изначальное численное превосходство. Требовался солидный резерв подготовленных моряков — а не тех жалких обитателей суши, которыми часто пополнялись экипажи кораблей в 1854 и 1858 годах. Необходимость постоянно иметь нужных людей под рукой — пусть и ценой больших трат — привела к дальнейшему развитию «постоянного флота». В 1860 году Royal Navy располагал 70000 юнг, матросов и морских пехотинцев — против 48000 у французов. (Из соображений экономии это число к концу следующего десятилетия сократилось вдвое — но соотношение осталось прежним). Вторым средством стало дальнейшее развитие резерва: свидетельством тому стало создание RNR.

Таким образом, как в отношении количества, так и подготовки матросов позиции Royal Navy в 1860-х годах значительно улучшились. Конечно, и сами французы — особенно в отношении организации сверхсрочной службы — сделали очень много. Но британцы шли впереди. В 1858 году две трети моряков Royal Navy были сверхсрочниками, в 1865 — девять десятых, шестью годами позже — почти все моряки были либо сверхсрочниками, либо воспитанниками учебных кораблей. Французы такой расточительности позволить себе не могли. Училище юнг в Бресте готовило maistrance - а не только простых матросов. Более того, пропорция добровольцев в экипажах была невелика: в действующем флоте в 1869 году из 5716 специалистов призывниками были не менее 3443 человек. Inscription оставалась жизненно важной для флота и в военное, и в мирное время — а сокращение бюджета в конце 1860-х годов привело к сокращению сроков службы inscrits. Например, весной 1870 года многие матросы были отпущены домой после всего лишь двадцати месяцев службы, и только отчаянные протесты командиров кораблей escadre d'evolutions позволили им удержать своих inscrits на три года{223}.

Теперь мы можем обоснованно представить несколько заключений относительно возможного развития событий в случае, если бы в период 1840–70 годов Британия и Франция начали бы войну. Разразись война в первое десятилетие — и без взрыва замешанного на франкофобии патриотизма среди моряков торгового флота и задействования насильственной вербовки Royal Navy в течение несколько месяцев уступал бы сопернику по числу моряков. Не обязательно это имело бы решающее значение. Рассматривая ситуацию в более широком контексте, надо помнить — в это время Royal Navy лидировал в области технологий. Но, даже ограничившись рассмотрением ситуации исключительно с точки зрения личного состава, отметим — преимущество французов не было бы значительным, и в известной степени — если не полностью — нивелировалось превосходством британских матросов в физической силе. После 1848 года с увеличением разрыва между британским «постоянным флотом» и его соперником, и введением сверхсрочной службы, преимущество французов в численности сократилось. В 1850-х, с усилением Coast Volunteers и дальше — береговой охраны, оно и вовсе сошло на нет. К 1858 году, не учитывая возможности военной хитрости, французы едва ли могли рассчитывать, что смогут мобилизовать превосходящие силы в европейских водах даже временно. В других морях положение было менее определенным, но за несколько лет возможное преимущество французов исчезло и там. По крайней мере, с 1862 года — когда RNR стал значимой силой — Royal Navy мог твердо рассчитывать на удержание как качественного, так и численного превосходства своих матросов над французскими с самого начала войны — во всех водах, где находились его корабли. Таким образом, в 1860-х годах inscription maritime более не обесценивала превосходство британцев в общем числе моряков. Немалой ценой, по прошествии слишком многих лет, Адмиралтейство, наконец, нашло ответ на французскую систему комплектации экипажей.

II

К концу Крымской войны наблюдатели — по крайней мере, германские и австрийские — полагали, что французский флот сравнялся со своим старым соперником. И эти — как их назвал Пальмерстон — «германские олухи» (german Noodles ) имели определенные причины так думать{224}. Они отмечали успех «Наполеона» в Дарданеллах в октябре 1853, роль, сыгранную в войне французским флотом, проблемы, испытываемые Адмиралтейством при наборе людей, и некомпетентность некоторых британских адмиралов. Но эта точка зрения не учитывала многих нюансов. Успех «Наполеона» затмил то, что британцы отправили на войну намного большее число винтовых пароходов. Более того, понятие «равнозначимая роль» было применимо исключительно к Черноморскому театру военных действий — но и там она была таковой скорее в воображении, чем в реальности. Многие из кораблей, поддерживавших престиж Франции в этом районе, были лишь парусниками, приспособленными для не слишком славной задачи — перевозки войск. В отношении настоящих военных кораблей первенство Royal Navy вряд ли можно было оспорить. Также надо было отметить роль огромного британского торгового флота: он предоставил суда, сделавшие возможным перевозку в Крым союзной армии, подкреплений и ее снабжения. И если на Черном море сыгранная британцами роль была более важной, то на Балтике (почти совершенно игнорируемой европейскими наблюдателями) — подавляющей.

Однако «олухи» были правы хотя бы в отношении недостатков британской системы вербовки — о которых мы рассказали выше. Более того — они были (по крайней мере — частично) в отношении британских адмиралов, принявших участие в войне.

В период между неспособностью Гэмбьера (Gambier ) поддержать Кохрэйна (Cohrane ) у Эксского рейда (предпринятая Кохрэйном в 1809 году атака на стоявшую на якоре французскую эскадру, как принято считать, не окончилась полным уничтожением последней только из-за нерешительности Гэмбьера — Прим. пер.), и ошибкой сэра Джорджа Трайона (George Tryon ), приведшей к гибели и флагмана Средиземноморского флота «Виктория» (Victoria ), и самого Трайона, 1854 был годом, в течение которого британцы имели наибольшее количество причин сомневаться в уровне своих командующих флотами. Имелись все поводы считать как сэра Чарльза Нэпира, так и Джеймса Уитли Дина Дандаса, командовавших флотами на важнейших театрах военных действий, непригодными к занятию столь важных постов. Несомненно, современники, игнорировавшие неспособность небронированных линейных кораблей достичь весомых результатов в борьбе с сухопутной мощью русских, ожидали от них слишком многого: но, даже учитывая это, приходится признать, что оба адмирала допустили много серьезных ошибок.

Наибольших успехов ожидали от Нэпира: меньшее, чем обращение Санкт-Петербурга в руины было бы сочтено неудачей. С самого начала кампании он полагал, что общественность будет разочарована его действиями. С самого начала он принял меры, чтобы переложить ответственность на Адмиралтейство — к концу же кампании он больше заботился о войне с ним, нежели с русскими. Не то, чтобы он изливал свое дурное настроение только на Уайтхолл. В предыдущих войнах он показал, что не является слишком надежным подчиненным — в 1854 он продемонстрировал, насколько неприятен он может быть в качестве старшего. Грэхем, подозревая нехватку тактичности у Нэпира, смог, после того как этот пост был отвергнут несколькими офицерами, убедить занять пост Captain of the Fleet (примерно соответствие — начальник штаба) при Нэпире воспитанного и дипломатичного Майкла Сеймура (Michael Seymour ) — рассчитывая, что тот станет посредником между Нэпиром и его подчиненными. Но это назначение не стало панацеей. Адмирал обращался со своими офицерами откровенно пренебрежительно, и отношения между ним и его капитанами были далеки от стандартов «ватаги братьев».

Конечно, нехватка личного обаяния сама по себе не есть повод для критики командира; но недостаток способностей и удачливости таким поводом уже является. Нэпиру не хватало ни первого, ни второго, ни третьего. Он мог бы вернуться со славой, если бы русский флот отважился выйти на бой; этого не произошло. Он мог бы схватиться с русской эскадрой, прорвись он через Финский залив к Свеаборгу в апреле; он предпочел протянуть с выходом до мая. Похоже, что его нервная система не выдержала испытания возможным столкновением со льдом и туманом. Ответственность за действия флота была слишком тяжела для него, и ходили упорные слухи, что он начал много пить. С прибытием 10000 французских солдат он получил возможность захватить Бомарзунд, и во время сухопутной кампании (во время которой всегда ощущалась нехватка солдат) у него вновь проснулась охота к активным действиям. Но вместо того, чтобы направить эту энергию против русских, и подготовиться к кампании 1855 года, разведывая воды у Свеаборга и Кронштадта, он больше времени уделил борьбе со своими врагами в Англии. В итоге, хотя и вряд ли стоит его обвинять — как это делали многие англичане — в том, что он на своих деревянных кораблях не сравнял с землей гранитные крепости русских, имелось достаточно причин считать, что Нэпира не стоило назначать командующим{225}.

С Дандасом проблема была в другом. Перед тем как принять командование на средиземноморье в 1852 году, он в течение нескольких лет был Первым Морским Лордом, и, насколько можно предположить, являлся намного более уравновешенным руководителем, чем Нэпир. Дандас был очень чувствителен ко всему, что затрагивало его честь, и сделанное предшественником Грэхема предположение, будто Средиземноморский флот при Дандасе слишком много времени проводил на якорных стоянках, привело бы к дуэли — если бы не вмешалось расстояние и их друзья. Но ему все равно пришлось в кампанию 1854 года проглотить несколько проявлений неуважения. Так, он прекрасно знал, что второй по старшинству офицер его флота, контр-адмирал Лайонс (Lyons ) пользовался полным доверием Грэхема, и был назначен с тем, чтобы привнести в ведомую Дандасом войну немного огня; это он стерпел. Нэпир заражал своим плохим настроением весь свой флот, рассылая зачастую грубые выговоры своим капитанам; временами он был бесцеремонен даже со своим французским коллегой — вежливым и воспитанным адмиралом Парсевалем-Дешене. Впрочем, у Дандаса было преимущество над сэром Чарльзом — он мог разделить свои горести с близким другом — полковником Бреретоном (Brereton ).

Хотя Дандас и не совершил, как Нэпир, бросающихся в глаза ошибок, вряд ли его можно считать боевым адмиралом. Грэхем был совершенно прав, считая, что в действия флота на Черном море следует добавить огня. Адмиралтейство было недовольно, в частности, невероятной медлительностью Дандаса в организации блокады русских черноморских портов. Еще больше недовольства вызвало его нерасположение к столь милому сердцу сэра Джеймса проекту — экспедиции против Севастополя. Дандас не разделял традиционного для британских флагманов чрезмерного оптимизма относительно высадки армии на вражеский берег. «Полюбуйтесь» — говорил он заместителю Гамелена, адмиралу Брюа (Bruat ), «на этих солдат, воображающих нас способными отправиться, куда им заблагорассудится — отправиться в Крым! — нонсенс!»{226} Многие офицеры Royal Navy считали его недостаточно храбрым, и некоторые видели причину этого во влиянии Бреретона — получившего от моряков прозвище «тетушка» (Auntie ). Можно считать, по крайней мерее, что хотя Дандас и был достойным офицером, ему не хватало энергии и вдохновения.

К критике Нэпира вскоре добавилась и критика Дандаса, вскоре распространившаяся по всей Европе. Как мы уже говорили, внимание континентальных наблюдателей было сосредоточено на Черном море, и их невысокое мнение о Дандасе было подкреплено историями, исходящими из Парижа — что якобы император рассказывал барону де Базэнкуру (de Bazancourt ), как осторожно ему приходилось общаться с английским адмиралом. К слову, эти истории нашли отражение и в официальной французской истории морской войны{227}.

Объяснить невысокие достижения Дандаса и Нэпира можно несколькими причинами. Например, здоровье Дандаса было не в порядке: в августе 1854 года в письме Парламентскому секретарю Адмиралтейства, Берналу Осборну (Bernal Osborn ), он упоминал, что может передвигаться лишь благодаря хлороформу и скальпелю{228}. Но вероятно, главной причиной была старость обоих адмиралов. В сравнении с командующим в Девонпорте 81-летним сэром Джоном Оммани (John Ommanney ) они были еще молоды, но в свои 68 лет уже не вполне соответствовали предъявляемым войной требованиям, особенно жестким в бурных и опасных морях, где им пришлось действовать.

Преклонный возраст играл ключевую роль в неудачах британских адмиралов в Крымскую войну. Возьмем, например, командующего на Китайской и Восточно-Индийской станциях с января 1854 по февраль 1856 года сэра Джеймса Стирлинга (James Stirling ). Адмиралтейство обвинило его, что он не продемонстрировал достаточной энергии при преследовании русской эскадры. Она ускользнула от него, пройдя в Амурский залив через пролив из Татарского залива: используя современные термины, она прошла через пролив между материком и островом Сахалин. Стирлинг попросту не знал о существовании пролива, и их Лордства были обрадованы его запоздалым открытием того факта, что Сахалин является островом, ничуть не больше, чем восхищены умением русских сохранить это обстоятельство в тайне. Совет отметил, что на самых последних картах этот факт был учтен. Но хотя Стирлинг и не имел копии, было решено, что преследуй он врага на более короткой дистанции, ситуация бы обязательно стала для него ясной{229}.

Стирлинг показал себя неплохим командующим — особенно в переговорах с японцами по поводу портов и торговых прав. Но напряженная и нервная обстановка военных действий была не для него. Он был типичным представителем британских флагманов тех лет — соединявших в себе обычно несовместимые преклонный возраст и отсутствие опыта. Он родился в 1791 году и достиг звания кэптена к 1818. Но он был лишь одним из молодых офицеров, чья служба во флоте началась в Наполеоновские войны. Благодаря тому, что повышение в чине после звания кэптена почти всегда шло по старшинству, отсутствию мер по отправлению в отставку старших офицеров и строгой экономии, мешавшей массовому продвижению по службе, карьера множества офицеров столкнулась с почти непреодолимой преградой. Повышение в чине шло очень медленно, и многие офицеры не получали подходящих должностей. Сам Стирлинг оставался без должности, на половинном жаловании, с 1816 по 1849 год.

Другим таким офицером был Дэвид Прайс. Он был отмечен в бою еще до 1815, и произведен в кэптены уже в мирное время. Но с этого момента по 1853 — когда он был назначен командующим на Тихом океане — он провел на действительной службе лишь восемь лет. Когда война началась, он со своим французским коллегой, контр-адмиралом Феврие-Деспуанте (Febvrier-Despointes ) решил, что их совместных сил хватит для захвата русского тихоокеанского порта Петропавловск. Были предприняты нужные приготовления, но в вечер перед атакой, не выдержав напряжения, 64-летний Прайс застрелился{230}.

На их фоне выделялся Ричард Сондерс Дандас. По крайней мере, он не достиг возраста шестидесяти лет: он получил свой пост в 1853 году — в возрасте 51 года. Несомненно, здесь сыграла роль протекция — и его дед, и его отец были в свое время Первыми Лордами Адмиралтейства. (Но он не имел отношения к Джеймсу Уитли Дину Дандасу). Но даже Дандас полагал, что получил командование слишком поздно. Однажды он заметил: «сорок лет службы истощили меня... принимая во внимание лихорадку и болезни... неизбежные для офицеров, долго служащих в нездоровом климате, немногие офицеры остаются хороши после достижения 50–55 лет»{231}. В прошлой главе отмечалось, что Дандас, командуя на Балтике, проявлял нерешительность и пессимизм — так что сказанное им о других офицерах вполне можно применить и к нему самому. С другой стороны, вина за его недочеты не может быть полностью возложена на возраст или плохое физическое состояние. Создается впечатление, что Дандасу всегда было непросто принимать решения, и что он никогда не отличался уверенностью в себе. Более того, Балтика, возможно, была наихудшим место для демонстрации им своих возможностей — мрачная природа и короткие дни усугубляли в нем присущую все кельтам меланхолию.

Но, обратив внимание на единственного британского командующего, репутация которого за время Крымской войны улучшилась — сэра Эдмунда Лайонса — нельзя не прийти к выводу, что одним возрастом недостаток способностей у британских флагманов объяснить нельзя. Когда Лайонс в конце 1854 года получил командование на Черном море, ему было 64 года — но он сохранил и свои качества руководителя, и духовную и умственную энергию. Он не был физически крепок — и командование часто изнуряло его — но столь же часто он оказывался способен дать решающий импульс к принятию тех или иных военных усилий, и, возможно, именно ему принадлежит ключевая роль в убеждении союзных генералов (многие из которых были скорее согласны с Дж. У. Д. Дандасом) предпринять экспедицию в Крым. Даже если необходимость вникать во все подробности и утомляла его, он все равно мог прекрасно действовать в этих условиях. Его восприимчивость к новым идеям, обаяние, безупречная честность в признании чужих заслуг, готовность идти в бой, и несомненное (пусть и на уровне подсознания) внешнее сходство с Нельсоном — все это придавало сил и веры в своего адмирала как офицерам, так и матросам.

Учитывая все сказанное, мы можем говорить, что британские адмиралы были слишком стары, чтобы продемонстрировать свои лучшие качества. Примечательно, что их французские коллеги были — практически все — моложе. Парсеваль-Дешене родился на четыре года позже Нэпира — в 1790, преемник Гамелена с 1855 года Брюа — и Феврие-Деспуанте — в 1796 (Лайонс и Прайс родились в 1790), Гамелен был на три года моложе Дж. У. Д. Дандаса. Самым молодым был преемник Феврие-Деспуанте — Фуришон (Fourichon ), родившийся в 1809 году. Его коллега, контр-адмирал Брюс (Bruce ), назначенный после смерти Прайса, был старше на семнадцать лет. Единственным исключением был Р. С. Дандас — Шарль Пено был старше на целых четырнадцать месяцев.

Конечно, французские адмиралы были небезупречны. Заместитель Прайса, сэр Фредерик Николсон (Frederic Nicolson ) в письме одному из Морских Лордов, Александру Милну, с откровенным недоброжелательством и — возможно — не вполне искренне — заявлял, что основной причиной самоубийства Прайса было сумасбродное и непостоянное поведение Феврие-Деспуанте{232}. Это не было неправдоподобно. Феврие-Деспуанте был болен, и ненадолго пережил Прайса. Но, не считая его, французские адмиралы были компетентны, и к концу войны не были окружены подозрениями и обвинениями. Более того — в их числе были три выдающихся лидера — Пено, Фуришон и Брюа (последний, к несчастью, умер от холеры в 1855 году). Британцы могли рассчитывать на Лайонса — но счет явно был в пользу французов.

Проблемы англичан не были результатом постоянных неверных решений Адмиралтейства по кадровым вопросам. Так как Совет частенько бывал чрезмерно осторожен, число людей, имеющих достаточно высокое звание для получения командования, и пригодных для этого с точки зрения как здоровья, так и способностей, было очень невелико. В предыдущее десятилетие положение было еще хуже: на и без того не слишком широкий выбор сильно влияли политические пристрастия офицеров. Особенно правительство заботилось о том, чтобы среди Морских Лордов были исключительно симпатизирующие ему люди; но подходящих людей найти было непросто. Только в 1850-х сочли возможным учитывать успешность действий на посту в первую очередь: в 1852 году, когда виги уступили тори, кэптен Александр Милн остался в составе Совета. В это же десятилетие адмиралами начали становиться те, кто пришел во флот после 1815 года. Р. С. Дандас стал первым, и Адмиралтейство затем рискнуло произвести в адмиралы еще одного человека, не достигшего шестидесятилетия. Благодаря смерти многих ветеранов Наполеоновских войн, барьер на пути повышения в чине стал не таким непреодолимым. Тем не менее, Крымская война потребовала большего числа способных адмиралов, чем флот смог предложить.

Французские адмиралы лучше подходили для войны, и им не приходилось преодолевать столь высокий барьер, как британским офицерам. Во флоте Наполеона I было множество молодых офицеров, но перемены режима после 1815 года, постоянные чистки и уходы в отставку помогли офицерскому корпусу остаться в форме. Что более важно — старшинство не играло особо большой роли при повышениях. Выпускники офицерских училищ были в звании аспиранта (aspirant ) второго класса, и они всегда производились в следующее звание — аспирант первого класса — младшее в grand corps. Но дальше отбор становился гораздо строже. Треть из них получала звание enseigne de vaisseau и lieutnant de vaisseau (соответственно — лейтенанта и капитан-лейтенанта), половина из последних становилась capitaine de fregat (капитан второго ранга) а продвижение до званий capitaine de vaisseau (капитан первого ранга) и адмирала было открыто только для избранных — по крайней мере — как полагалось — на основе их способностей{233}.

Адмиралтейство действовало по обратной схеме: повышения в чине вплоть до капитана первого ранга производились выборочно, а после этого в ход шло железное правило старшинства. В итоге в 1840–50-х годах британские младшие офицеры были моложе французских. В среднем, капитан-лейтенантами становились в 23, капитанами второго ранга — в 30, и первого — в 36. С другой стороны французы достигали аналогичных званий соответственно — lieutnant de vaisseau в 29, capitaine de fregat  — в 41, и capitaine de vaisseau - в 46 лет{234}.

С адмиралами же положение было иным. М. Ле Галло (Le Gallo ) говорил о геронтократии среди высших французских офицеров, но он не сравнивал ее с ситуацией в других флотах{235}. Так как офицер во французском флоте мог стать контр-адмиралом в возрасте пятидесяти с небольшим лет, вскоре быть произведенным в вице-адмиралы и стать адмиралом когда ему еще не исполнилось и шестидесяти, то можно было ввести вполне приемлемые ограничения на уход в отставку по возрасту. По закону от 17 июля 1841 года, который был сочтен британскими офицерами настоящим избиением невинных, контр-адмирал должен был уйти на покой в 65 лет, а вице-адмирал — в 68. Конечно, закон не вызвал восторга у старейших французских адмиралов, решивших, что их отправят в отставку в расцвете сил. Когда в 1853 году было предложено уменьшить возраст ухода в отставку на три года, адмирал Мако процитировал в Сенате сказанное адмиралом Дюперре во время дебатов по закону 1841 года: «Надо напомнить об общей для всех флотов аксиоме: старые адмиралы, молодые капитаны».

Речь Мако была интересной — но не вполне убедительной. Как следовало реагировать, например, на его заявление, что британское правительство всегда следовало лучшей военно-морской политике, поскольку оставляло Royal Navy бастионом национальной независимости? Также он заявил, что в Англии офицеры производятся в адмиралы лишь несколькими годами раньше, чем — по новому закону — французским офицерами полагается заканчивать карьеру: здесь он ошибался, так как в те годы в среднем британские офицеры становились адмиралами в возрасте, в котором французам уже несколько лет как полагалось быть в отставке. Более того, было неясно — в чем преимущество сочетания молодых капитанов и старых адмиралов? Первое предложение было превосходно — но почему адмиралы должны были быть стариками? Можно отметить, что, как и в случае с Шарлем Дюпеном и его верой в используемые Royal Navy batiments mixtes , речь Мако отражала тот факт, что международное соперничество могло вызвать рост консерватизма. Опыт соперника всегда был предметом изучения — однако Мако использовал его лишь для подкрепления собственных предубеждений. Но его формула не вполне подходила для его целей. Если принять на веру слова капитана Сувилля (Souville ), оставившего превосходные мемуары с яркими описаниями офицеров, как уважаемых им, так и тех, к кому он испытывал презрение, то придется признать — эта система годилась лишь для британского флота. Сувилль, по крайней мере, не был согласен с Р. С. Дандасом: он писал, что «английские семидесятилетние адмиралы были крепкими энергичными стариками, часто более живыми и энергичными, чем наши пятидесятилетние». Французский офицерский корпус, говорил Сувилль, был невелик, и французские офицеры проводили в плаваниях больше времени, чем английские, и быстрее изматывались на службе{236}.

Однако, несмотря на замечания Мако и Сувилля, надо признать — французская система производства в адмиралы была лучше английской: ход Крымской войны не позволяет сделать других выводов. Даже у британской энергичности были свои пределы. «Старые адмиралы, молодые капитаны» были лишь броской фразой: Дюко довольно холодно прокомментировал речь Мако в том смысле, что британцы не практиковали эту схему ни при Копенгагене, ни при Абукире, ни при Трафальгаре{237}.

Формула Мако заставляет сравнить и младших офицеров обоих флотов. Как уже отмечалось, британские капитаны и младшие офицеры были в среднем моложе французских. Но компенсировало ли это превосходство французов в высшем командовании? Опыт Крымской войны показал, что Royal Navy располагал рядом превосходных капитанов — можно упомянуть Р. Б. Уотсона (R.B.Watson ), Х. Р. Йелвертона (H.R.Yelverton ), Стивена Лашингтона (Stephen Lushington ), командовавшего Морской бригадой в Крыму, Гарри Кеппеля (Harry Keppel ), Эстли Купера Кея, Эдмунда Лайонса (погибшего в ходе войны сына сэра Эдмунда), Бартоломью Салливана (Bartholomew Sullivan ), и Уильяма Пиля (William Peel ), сына великого сэра Роберта. Тем не менее, война, поставив британских и французских офицеров в более равные, чем когда-либо, условия, и позволив им хорошо узнать друг друга, убедила многих наблюдателей, что в сравнении со своими французскими коллегами британские морские офицеры демонстрировали в среднем более низкий уровень подготовки{238}.

Дело было в образовании. В Royal Navy верили в раннее начало офицерской карьеры; к началу рассматриваемого периода кадетами становились в возрасте 12–14 лет. К этому возрасту они имели очень немногое в смысле общего образования, и флот не стремился заполнить пробелы, концентрируясь на узко профессиональных вопросах. Морская практика была всем и вся. (Хотя, конечно, у столь раннего начала карьеры были свои причины. Старшие офицеры полагали, что умение управлять кораблем может быть достигнуто только благодаря службе в море во «впечатлительном возрасте»). Конечно, офицеры всегда могли заняться самообразованием, и читать что-то не только по военно-морской теме; но даже так, сравнение во время войны британских и французских офицеров показало, что последние были заметно образованнее. Это было не удивительно — учитывая внимание, которое во Франции уделяли совершенствованию офицерского education litteraire (гуманитарного образования). Но что было и в самом деле неожиданно — что французские офицеры в ту пору обнаруживали лучшую профессиональную базовую подготовку.

Впрочем, этого тоже можно было ожидать. Все британские кадеты начинали свою карьеру на обычных военных кораблях, узнавая все, что можно от своих учителей в суматохе морской жизни. Они могли рассчитывать на два-три часа занятий в день — и то постоянно прерываемых{239}. Французские кадеты, с другой стороны, имели постоянную школу. При Реставрации в Ангулеме — именно с целью обеспечить лучшую базовую подготовку кадетов — было основано военно-морское училище. Вскоре удаленность от моря была сочтена недостатком, и в 1827 год учеников перевели на борт базировавшегося в Бресте линейного корабля «Орион» (Orion ). В 1840 году «Орион» был заменен трехдечным «Коммерс де Пари» (Commerce de Paris ), также базирующемся в Бресте. В честь известного ученого и морского офицера он был переименован в «Борда» (Borda ). Время от времени корабль заменялся новым — но название оставалось прежним до 1913 года, и в это время «Борда» не переставал поставлять флоту компетентных офицеров. Преподавались не только чисто морские предметы, но и наука и литература — и обучение длилось два года — что ставило французских кадетов в выгодное положение. Более того, обучать начинали мальчиков в старшем, нежели в Royal Navy , возрасте. 24 апреля 1832 года возраст абитуриентов был поднят с 13 до 16 лет. Таки образом, от французских кадетов можно было ожидать более солидных общих познаний, чем от британских. Этому способствовал не только возраст, но и превосходная система французских лицеев, намного превосходившая ту, что имелась на другом берегу Канала. Надо, впрочем, признать, что многие кандидаты на «Борда» были выпускниками расположенных неподалеку от Бреста colleges communaux (общественных коллежей), подготавливавших мальчиков к вступительным экзаменам примерно тем же образом, каким британские репетиторы натаскивали потенциальных кадетов{240}.

У «Борда» были свои проблемы. Мы уже отмечали волнения на корабле в 1840-х годах — отразившие беспокойную ситуацию, сложившуюся в те дни в гражданских школах Франции. Революция 1848 года временно ухудшила ситуацию. Луи-Наполеон установил порядок не только на бульварах Парижа, но и на борту «Борда» — но избыть все последствия революции было не так просто. В июле 1848 года Вторая республика определила максимальный возраст для поступающих в 18 лет — для тех, кто отслужил на государственных судах не менее 18 месяцев (в августе этот срок был сокращен до года). В октябре количество кандидатов было еще увеличено: учитывалась служба на разных типах судов, и вместо годичной службы теперь хватало единственного плавания с пересечением экватора. Такое положение породило причудливый способ зарабатывания денег: один гаврский судовладелец устраивал для проваливших экзамены путешествия в Бразилию и обратно: в итоге неудачники могли теперь попытаться счастья еще раз, по достижении 18 лет. Такие, более снисходительные, требования имели серьезные результаты: из тех, кто в 1852–54 годах был произведен из кадетов в aspirants de la marine (звание, в апреле 1848 года сменившее eleves de la marine ) не менее половины представляли поступившие в возрасте 17–18 лет{241}.

Сложно сказать, как такой наплыв сказался на уровне французского офицерского корпуса. Конечно, поступавшие не были слишком «старыми», чтобы научиться искусству управления кораблем: можно вспомнить, что лорд Кохрен начал свою карьеру в 18 лет. Но можно, по крайней мере, предположить, что слишком многим слабым кандидатам удалось пробраться во флот. В любом случае, к 1856 году аномалия 1848 была сведена на нет. Но принцип приема скорее не мальчиков, а юношей сохранился: поступить на «Борда» можно было в возрасте от 14 до 17 лет.

Нельзя не отметить, что в отношении к обучению морских офицеров в обеих странах имелась одна очень схожая черта. То, что французское морское училище находилось на борту корабля, отражало уверенность Морского министерства в том, что будущие офицеры должен были оказаться в море как можно раньше. И в Британии, и во Франции достаточно осторожно относились к предположению, что интересы общего образования требуют повышения увеличения возраста кандидатов в будущие офицеры. Старые офицеры относились к этой мысли пренебрежительно. Так, когда комиссия Conseil d'amiraute выступила в 1856 году с предложением поднять нижнюю планку с 13 до 14 лет, чтобы мальчики могли «улучшить свое гуманитарное образование» перед тем, как стать кадетами, она сочла необходимым добавить: «важно оставить открытой дверь для тех лучших людей, которые смогут стать самыми блестящими представителями офицерского корпуса»{242}.

Тем не менее, различия были серьезными. Резюмируя: французские кадеты были старше, требования к их образованию при поступлении были выше, и на борту «Борда» они получали не только профессиональную, но и научную и даже гуманитарную подготовку. Можно предположить, что это должно было обеспечить молодым французским офицерам превосходство над британскими коллегами — так же, как относительная молодость обеспечивала превосходство французских адмиралов.

После окончания крымской войны Адмиралтейство предприняло попытку повысить уровень своих офицеров. Пэкингтон, Первый Лорд в 1858–59 годах, попытался ввести критерии отбора при производстве в адмиралы: две трети — по старшинству, треть — по выбору Совета Адмиралтейства. Непродолжительность пребывания его у власти погубила проект — но при этом Пэкингтон столкнулся с ожесточенным противодействием Первого Морского Лорда, У. Ф. Мартина. Последний прибег к нескольким довольно весомым для моряка аргументам. Во-первых, ему не понравилась идея, что многие офицеры уйдут с действительной службы в 70 лет. Он полагал, что изгнание в резерв будет для многих — особенно — самых старых — тяжелым ударом. Более того, он считал (и, учитывая поведение правительств конца 1850-х годов — особенно консервативных — по видимому, не без основания), что производство в адмиралы по выбору будет осуществляться на основании политических пристрастий. И, наконец, он полагал, что отбор приведет к возрастанию зависти и ревности между офицерами, и подорвет esprit de corps {243}.

Возможно, что Первый морской Лорд унаследовал свою аргументацию от отца — сэра Томаса Байема Мартина, последнего Инспектора Совета Флота (Comptroller of the Navy Board ) — но она вполне отражала бытовавшие в офицерском корпусе взгляды на систему повышения в звании. Эти взгляды, в сочетании с отказом правительств после 1815 года производить в адмиралы — согласно старшинству — количество офицеров достаточное, по крайней мере, для того, чтобы иметь во флоте хоть несколько молодых адмиралов (что, конечно, было отнюдь не самым дешевым способом) и завели флот в тупик — результатом чего, в основном, и стали неудачные назначения 1854 года. Вся помощь, которую мог оказать Уайтхолл, была недостаточной и запоздалой. В 1847 и 1851 году на количество находящихся на действительной службе офицеров наложили строгие ограничения; также были применены средства, призванные подтолкнуть старых офицеров к переходу в резерв. В 1864 году был сделан завершающий шаг: из флота были удалены престарелые лейтенанты. Можно утверждать, что в этом году «барьер» на пути повышения в звании, наконец, пал, и на должностях командующих флотами более не было слишком старых для этого офицеров{244}. Однако основную роль в этом сыграли не ухищрения людей, но природа — а если точнее — смерть большинства ветеранов Наполеоновских войн.

Если в своих попытках решить проблемы с продвижением по службе Уайтхолл не был должным образом решителен, то после 1856 года он хотя бы всерьез занялся образованием кадетов. У Совета был пример командира учебного корабля юнг «Илластриес» (Illustrious ). Он решил отправить своего сына — естественно, будущего офицера — к юнгам, и мальчик продемонстрировал выгоды, которые дает будущему офицеру скоординированная система обучения на борту учебного корабля. С 1857 года все кадеты проходили обучение на борту «Илластриеса» — заменив юнг, а когда выяснилось, что корабль слишком мал, их перевели на трехдечный линейный корабль «Британия» (Britannia ). Сперва он стоял на якоре в гавани Портсмута, затем некоторое время (февраль 1862 — сентябрь 1863) находился в Портланде, и, наконец, обрел постоянную «прописку» в Дартмуте — где позднее началась постройка колледжа для кадетов (законченная в 1905). Появление в Британии аналога «Борда» вскоре принесло свои плоды, впервые отмеченные в феврале 1858 года, когда Александр Милн предложил расширить список курсов, читаемых в Королевском военно-морском колледже в Портсмуте (крайне важном учебном заведении, в котором для желающих улучшить свою подготовку офицеров читался ряд специальных дисциплин) — поскольку, как он сказал, кадеты теперь часто знали больше, чем их начальники и учителя{245}.

К сожалению, они знали не больше, чем французские кадеты. Первые кадеты на «Илластриесе» и «Британии» могли рассчитывать на — в зависимости от возраста — от трех до двенадцати месяцев учебы. С 1862 года срок увеличился до пятнадцати месяцев — что все равно было на девять месяцев меньше, чем у французов на «Борда». Кроме того, оставалась разница в возрасте. В 1857 году возраст поступления во флот был поднят до 13–15 лет, но традиционалистам удалось в 1859 году вернуть его к прежним 12–14 годам. С 1859 года, таким образом, французские кадеты были старше на два-три года. У французов, впрочем, были и другие преимущества. Стандарты обучения на «Борда» не оставались неизменными: Морское министерство не менее Адмиралтейства заботилось об улучшении образования кадетов. Было сочтено, что общая подготовка новых Bordaches ( «бордашей») — в частности, знание английского — «столь важного для образования моряков» — недостаточна. Особое внимание уделялось интеллектуальным способностям кандидатов. Постоянно предпринимались меры по совершенствованию как программы, так и преподавания{246}. Особенно заботился об улучшениях Шаслу-Лоба, и во время его министерства, в 1864 году, образование французских кадетов получило серьезное подспорье — в этом году «Жан Бар» был превращен в ecole d'application (по сути — учебно-тренировочный центр). Это был гораздо лучший способ обучить новичков морскому ремеслу, чем как практиковавшееся британцами до 1857 года назначение их на обычный военный корабль, та и предыдущая французская система. К «Борда» в течение долгого времени был прикреплен corvette d'instruction (сперва парусный, с 1857 года — mixte ), на котором кадеты ходили в морские путешествия — в качестве части курса обучения. Но с 1864 года получение личного опыта стало играть более важную роль в образовании французских офицеров. Новые аспиранты второго класса, только что покинувшие «Борда», более не отправлялись на обычный военный корабль, но служили на борту «Жан Бара» в ходе длительного плавания. Таким образом, теперь срок обучения французских кадетов равнялся трем годам{247}.

Несмотря на переквалификацию «Британии», сыгравшую весьма важную роль, французам удалось в деле обучения кадетов остаться впереди (впрочем, это им удавалось до конца века){248}. Хотя и не в той степени, как с престарелыми адмиралами, Адмиралтейство в вопросе образовании кадетов все же больше полагалось на естественный ход вещей, чем на искусное обучение. Однако, если ход вещей — пусть и не быстро — решал первую проблему, то в решении второй на него вряд ли стоило слишком рассчитывать.

Выглядит вероятным, что более высокие стандарты подготовки французских офицеров, по крайней мере — отчасти, объясняли превосходство французского флота в области техники и нововведений, помогали морякам видеть проблемы в более широком контексте и позволяли им четко и ясно излагать свои идеи на бумаге{249}. Но прежде, чем прийти к окончательным выводам, надо отметить еще несколько различий между офицерскими корпусами обоих флотов.

Делать это приходится аккуратно — чтобы не создать впечатления, что между ними не было ничего общего. Некоторое сходство было неизбежно — учитывая общие задачи и влияние, которое они оказывали друг на друга. Были схожи и некоторые взгляды офицеров — особенно это касалось консерватизма многих адмиралов, сыгравшего с важную роль в принятии важных решений относительно техники. Молодым офицерам обоих флотов, более склонных к переменам, консерватизм скорее претил — но еще больше их раздражали раззолоченые престарелые тучные адмиралы.

Другой связью между офицерскими корпусами стало начавшееся после 1815 года «облагораживание». С одной стороны, ей поспособствовала смерть превосходных, но не слишком лощеных профессиональных моряков, ставших офицерами во время войн 1792–1815, матросов (tarpaulins ) и officiers bleus (выслуживших офицерское звание, а не получивших его по праву рождения){250}. В то время среди новичков преобладали выходцы из родового и мелкопоместного дворянства. При этом новички были не только знатнее — они еще были и более верующими. Возрождение религиозности — евангелистов в Британии, католиков и кальвинистов во Франции — подняло стандарты нравственного поведения и вежливости. Идеалом — по крайней мере, в Британии — стал джентльмен — примерный христианин, который, став морским офицером, оказывался по манерам и привычкам крайне далек от среднего офицера Наполеоновских войн. Стычки между шумным грубияном Нэпиром и его более вежливыми и воспитанными капитанами на Балтике в 1854 году, показали, насколько велики могли быть различия. Забавно, что некоторые из британских командиров находили, что у них больше общего с их французскими соратниками, чем со своим собственным командующим.

Однако дальнейшее изучение социальных и религиозных склонностей уводит нас от сходства к различиям между офицерскими корпусами. Возьмем сперва последние: возрождение религиозности во Франции произошло позже, чем в Британии. Если евангелисты начали входить в силу еще во время войны с Наполеоном, то французские католики начали приобретать влияние лишь после 1830 года — и даже в 1840-х Bordaches в основном были неверующими{251}.

«Облагораживание» также не происходило ни одновременно, ни схожим образом. (Во Франции и вовсе в какой-то момент наблюдался обратный процесс). Майкл Льюис (Michael Lewis ), изучив списки кандидатов в офицеры Royal Navy в 1815–49 годах, подсчитал, что отцы 18 процентов мальчиков были лордами или баронетами, а более чем 27 — землевладельцами{252}. Вместе эти две группы соответствовали тому, что считалось «знатью» во Франции, но в последней процент офицеров благородного происхождения был значительно ниже. Во время реставрации процент французских кадетов — выходцев из particule ( «хороших семей» — если не знатных, то хотя бы богатых) был, как считается, довольно высок, но при орлеанистах знать (в большинстве своем — легитимисты) относилась к поступлению в армию или флот скорее с отвращением. Изучая Annuaire de la marine за 1853 год — от адмирала до аспирантов первого класса, можно обнаружить, что лишь 16.2 процента строевых офицеров могли гордиться благородным происхождением. Лишь при Второй империи старая знать до какой-то степени переборола свое нежелание, и к 1870 году это соотношение выросло до 19.7 процентов.

Конечно, particule едва ли могли похвастаться текущей в их жилах голубой кровью. По крайней мере, благородством своих стремлений они не сильно уступали офицерам. Но под шпоном благородных пород, как это показал М. Ле Галло в своем Brest et sa bourgeoisie , часто скрывалось простое дерево буржуа. Но каких именно буржуа? Безусловно, хватало потомков зажиточных семей — подобно тому, как это было распространено (о чем мы знаем благодаря профессору Льюису) в Британии — но, по-видимому, во Франции идея сделать своего сына морским офицерам была более распространена среди менее зажиточной, или даже торговой, буржуазии. В итоге французский флот опирался на большую часть общества, нежели Royal Navy , что давало ему возможность заполучить большее число «атлантов».

Одним из способов, которым это удавалось обеспечить, были государственные субсидии кадетам, чьи родители не могли должным образом обеспечивать своих детей. При поступлении кадет получал trousseau (по сути — «подъемные») размером в 500 франков, и половинную или полную стипендию (350–700 франков в год), покрывавшую затраты на обучение — которые обычно — как на «Борда», так и на «Британии» оплачивали родители кадета. Успешно сдав выпускные экзамены, и став аспирантом второго класса, экс-стипендиат мог обнаружить, что последнее препятствие перед началом его морской карьеры удалено благодаря mise d'equipment militaire (570 франков). Аналога таким кадетам у британцев не было. Ограниченное число мест на «Британии» было зарезервировано для сынов офицеров, умерших на службе, и имелась скользящая шкала на оплату обучения кадетов богатыми морскими (или военными) семьями — в зависимости от их благосостояния. Но, как недавно показал Н. А. М. Роджер (N.A.M.Rodger ), «Британия» представляла собой попытку Адмиралтейства подкрепить социальные ограничения в отношении кандидатов{253}.

К сожалению, наши данные по «Борда» ограничены — в силу того, что уцелели списки только за 1859–60 года; но можно говорить, что стипендиаты были достаточно многочисленны — составляя до четверти от общего числа Bordaches. Более того, отцы кадетов, чье обучение оплачивалось государством, были людьми самых разных профессий. Большая часть находилась на государственной службе: в списках значатся два professeurs (преподавателя), commissaire de police (комиссар полиции), avoue (поверенный), нотариус, бывший нотариус, два пехотных капитана — отставной и погибший, один майор, и censeur des etudes au lycee imperiale (завуч имперского лицея). Конечно, многие (примерно — треть) отцы были морскими офицерами: в списке значились и capitaines de fregat (командиры фрегатов), и capitaines de vaisseau (капитаны 1 ранга) — но помимо этих членов grand corps были и менее выдающиеся люди — военно-морской врач, capitaine d'artillerie de la marine (капитан артиллерии морской пехоты), и даже отставной garde magasin (охранник военно-морского склада). Члены упомянутых выше групп составляли две трети от общего числа стипендиатов — и они могли рассчитывать на щедрость государства. Но последняя группа была весьма пестрой. Среди отцов этих кадетов можно было встретить и proprietaire (домовладелец), и commis voyageur (коммивояжер), и commis de maison de banque (служащий банковского дома), и receveur particulier (сборщик налогов), и marbier (мраморщик) и marchand des papiers peints (торговец обоями), и безработного протестантского священника. Благосостояние этих людей было под вопросом — или, по крайней мере, Морское министерство имело право так думать, и в Британии мальчики из таких семей могли пойти в торговлю, или в «лучшем случае» — убежать в море, но уж никак не воспринимались в качестве возможных будущих офицеров военного флота{254}.

Даже без стипендии отпрыски менее обеспеченных семей вполне могли стать морскими офицерами. Имелось несколько возможностей стать кадетом. Во-первых — выиграть одно из четырех званий аспиранта второго класса предлагаемых каждый год на выпуск Ecole polytechnique. Конечно, учитывая стоимость обучения в этой школе, этот путь вряд ли подходил для тех, кому «Борда» показалась слишком дорогой. Экономичным вариантом для юноши была служба на плавающем корабле в течение, как минимум, года — причем ее можно было проходить как на торговце, так и на военном корабле — в качестве матроса-добровольца. После этого он мог рассчитывать на зачисление во флот в качестве volontaire de la marine. Добившись этого он становился, по сути, aspirant auxiliaire - что в 1848 году было реальным званием. Каждый французский военный корабль мог набирать до половины полагающихся ему по рангу аспирантов из этих добровольцев. Это звание было предусмотрено для моряков, хотевших стать capitaines au long cours - капитанами дальнего плавания, и, конечно, удовлетворявших требованиям морской службы. Став volontaires, они получали необходимую выслугу службы в море, и помогали флоту решить проблему нехватки молодых офицеров — не лишая при том аспирантов надежд на продвижение по службе. Но очень часто volontaires хотели стать офицерами флота. Они знали, что после двух лет такой службы они могут получить младшее офицерское звание — аспиранта первого класса. К 1866 году — благодаря сокращению бюджета и количества действующих кораблей, увеличению в последние годы числа выпускников «Борда» нехватка молодых офицеров сошла на нет, и было сочтено, что не стоит позволять volontaires получать офицерское звание. До того, однако, этот обходной путь пользовался популярностью. Многие пользовались им даже не в силу того, что были слишком бедны для «Борда» — но и просто как вторым шансом. От выпускников «Борда» доводилось слышать жалобы на то, что юноши их возраста, «вылетевшие» из училища, умудрялись в итоге обогнать успешно его закончивших в очереди на повышение в звании.

Был еще один способ попасть в состав grand corps  — на более высоком уровне. Те, кто стали капитанами дальнего плавания, могли служить во флоте как enseigne auxiliaire: собственно, если бы они пришли по inscription maritime , то они бы и получили это звание: капитаны дальнего плавания были основным резервом офицеров на случай войны. (Конечно же, в Royal Navy имелись свои списки офицеров торгового флота — также являвшихся резервом военного времени). Enseignes auxiliaires могли рассчитывать на производство в enseignes de vaisseau. Таким образом, volontaire , которому не удалось стать аспирантом, мог пойти в торговый флот, и все равно стать офицером военного флота. Не менее трети enseignes de vaisseau были ранее enseignes auxiliaires — или членами еще одной группы, не прошедшей через «Борда» — но еще нами не упоминавшейся{255}.

Люди из этой группы в значительно большей степени, чем из предыдущих, принадлежали к рабочему классу — но они все равно имели возможность войти в состав grand corps. Речь идет о maistrance (старшинском составе) — унтер-офицерах, выполнявших задачи, возлагаемые в Royal Navy на старшин и мичманов. Младшие из maistrance имели звание старшины третьей статьи. Над ними были настоящие officiers-mariniers — старшины второй и первой статьи, и, выше всех — главные старшины. Учитывая относительную юность и неопытность inscrits , опыт и квалификацию maistrance нельзя было недооценивать. Каждый из них был специалистом в своем деле: имелись premiers maitres de manoeuvre (старшины-рулевые), de cannonage , de timonerie (или, как их еще называли — les chefs ), premiers maitres mecaniciens (старшины-механики) и capitaines d'armes (старшины корабельной полиции, в чьи задачи входило поддержание дисциплины среди матросов и fusiliers marins ). Главные старшины и старшины первой статьи образовывали так называемый petit etat-major - но переход в настоящий etat-major (офицерский корпус) не был для них невозможен. Особо заслуженные главные старшины (включая capitaines d'armes , стать которыми можно было лишь проявив невозмутимость и абсолютную непреклонность) отбирались для производства в офицеры{256}.

Сложно определить, сколько офицеров, вошедших в grand corps при помощи одного из этих способов, было в прошлом матросами или моряками торгового флота{257}. Но можно свериться с Annuaire de la marine , и выяснить, сколько офицеров никогда не были аспирантами — то есть, в основном, были повышенными в чине старшинами или бывшими enseignes auxiliaires. Изучив таковые за 1853 и 1870, мы определили, что никогда не были аспирантами соответственно 12.78 и 11.89 процентов от общего числа: довольно высокий показатель. Это позволяет предположить, что за восемнадцать лет баланс внутри офицерского корпуса не был нарушен — но любопытно отметить, что общие цифры скрыли определенные перемены. В первую очередь наблюдалось резкое увеличение производства «не-аспирантов» в звание enseignes de vaisseau , связанное с увеличением флота при Второй империи в середине 60-х годов: в 1862 доля «не-аспирантов» среди свежеиспеченных лейтенантов была лишь чуть выше 1 процента, в 1864 взлетела до 46 процентов, но к 1868 году упала до 3 процентов.

Напротив, британский офицерский корпус был намного однороднее. После 1864 года стало возможно — не более чем возможно — для главного боцмана, артиллериста или плотника, получить офицерское звание. Во всяком случае, позиции британских строевых офицеров в это время стали определены более четко. После 1857 года имелся лишь один корабль, на котором могли обучаться кадеты. В течение следующего десятилетия постарались избавиться от доставшегося с древних времен и совершенно устаревшего разделения обязанностей между командиром корабля — отвечавшим за военные действия, и штурманом. В средние века различия межу рыцарями и моряками были естественны — но относительно разумности сохранения подобного разделения в девятнадцатом веке имелись серьезные сомнения — возросшие после того, как в 1861 году штурман — при почти полной безучастности командира корабля — посадил быстроходный линейный корабль «Конкерор» на мель у Рам Кэй (Rum Cay ) возле Багам. В конечном итоге штурманы были вытеснены — или, скорее, включены в основной офицерский корпус — хотя этот процесс и проходил исключительно по-британски, окончательно завершившись лишь в 1880-х годах{258}.

Мы можем заключить, что французский офицерский корпус был более разнороден, как в смысле социального происхождения тех, кто в него приходил, так и в смысле путей, которыми они это делали. Но мы не собираемся утверждать, что это давало ему значительные преимущества — по крайней мере, в отношении появления и продвижения новых идей. Наоборот, можно предполагать, что источником настоящей силы французского офицерского корпуса была относительно небольшая группа лучших людей. Здесь надо вновь вспомнить уже упоминавшиеся консерватизм старейших офицеров обоих флотов и удушающее действие флотской иерархии. Однако удалось создать механизм, способный бороться с ними — и вновь он был создан французами. Своим существованием он обязан не широкой социальной базе французского офицерства — а наличию среди него группы моряков, обладающих подлинной властью и влиянием — и крайне высоко развитым esprit de corps. Эта группа состояла из тех, кто прошел через Ecole polytechnique - но в первую очередь — через «Борда».

Эта группа и являлась подлинным grand corps  — и она в полной мере соответствовала всем выдвигавшемся в восемнадцатом веке обвинениям в аристократическом высокомерии и снобизме. В нее входили достигшие высоких званий офицеры, получившие звание аспиранта после окончания одного из этих училищ{259}. Они не только не сближались с моряками — но и удерживали дистанцию между собой и офицерами — выходцами из maistrance (или, по крайней мере, так считали последние). Им следовало выбирать службу на малых кораблях, где — в силу малого числа офицеров — разница в происхождении не чувствовалась столь остро{260}.

Конечно же, высокомерие к своим сослуживцам было присуще не только французским офицерам. Например, в обоих флотах строевые офицеры с антипатией относились к механикам, не только испачкавшим и безнадежно погубившим прекрасные очертания военных кораблей, но еще и не могущим похвастаться завидным происхождением{261}. Говорить о том, насколько многие британские офицеры ставили себя выше матросов и вовсе нечего. Прошедшие в Royal Navy через Наполеоновские войны относились теперь к сверхсрочникам не лучше, чем в те годы — к поставленным вербовщиками «отбросам общества», и продолжали поддерживать дисциплину старыми жестокими способами. Некоторые молодые офицеры придерживались тех же взглядов: предубеждения не извиняют их в отличие от стариков, и мы можем предположить, что слабым молодым офицерам подобная метода требовалась, чтобы показать: они являются настоящими офицерами. Некоторые из них просто утрачивали контроль. Можно вспомнить хотя бы лейтенанта Коллинзона (Collinson ), командовавшего в 1859 году кораблем «Спай» (Spy ). Он назначал крайне тяжелые наказания: его понимание минимальной порки совпадало с официальным верхним пределом. В случае серьезных проступков его воображение просто зашкаливало: он докладывал, что в одном случае ударил матроса плоской стороной своей шпаги, а другого просто пнул ногой в пах. Все же, он был, скорее, исключением, и скоро флот перестал нуждаться в его услугах. Но при этом его действия были примером того, о чем сэр Фрэнсис Бэринг (Francis Baring ) писал десятью годами раньше как о «старом стиле властвования и грубого правления... Потерянном рае старых офицеров»{262}.

Как мы уже отмечали, распространение таких методов на 1850-е годы — в которые все остальное успело поменяться — привело к серии не слишком серьезных бунтов на кораблях Royal Navy. Но не следует думать, что эти методы, в общем, одобрялись всем британским офицерским корпусом. Тот факт, что они способствовали обострению напряженности сам по себе уже говорит, что они были исключением, и не могли спокойно восприниматься матросами. Свидетельств о наличии неизменно глубокой пропасти между офицерами и матросами британского флота у нас нет. Скорее можно говорить о разногласиях — пусть вызванных не взаимным недоверием, но, безусловно, тщательным поддержанием дистанции — во флоте французском. Британские наблюдатели в те годы обращали внимание на холодность французских офицеров в обращении с матросами — превосходящую таковую в их собственном флоте.

Впрочем, у французских офицеров были свои причины держать такую дистанцию. Даже с учетом опытных maistrance , неопытность большинства inscrits возлагала на французских офицеров более тяжелую ношу, чем несли их британские коллеги. Первым приходилось чаще вмешиваться, дабы убедиться, что их приказы исполняются правильно, и давать более пространные инструкции. Более частое взаимодействие означало большую возможность возникновения фамильярных отношений: проявление же офицерами высокомерия становилось хорошим противоядием, превращаясь таким образом в служебную обязанность{263}.

Проявления же высокомерия в отношениях не между офицерами и матросами, но между офицерами, имеющими примерно одинаковые звания, объяснялись, в основном, следующими причинами.

Внутри французского grand corps была своя элита.

Принадлежащие к элите офицеры почти всегда получали повышение по службе.

Некоторая часть этих офицеров закончила Ecole polytechnique , но большинство обучались на «Борда».

Обучение на «Борда» длилось два года, и уровень образования был высоким.

В результате элита разделяла весьма сильный esprit de corps , заложенный еще на «Борда» (помимо прочего, как отметил Роже Куандро (Roger Coindreau ), выпускников отличал весьма развитый училищный арго{264}) и развившийся за время службы. Более того, эта элита была еще сильнее скреплена узами родства, дружбы, покровительства, просто землячества (можно помянуть хотя бы большое количество бретонских фамилий в офицерских списках) и положения в обществе (количество настоящих дворян — возможно, и мелкопоместных — в офицерском корпусе — это то, о чем хотелось бы знать больше). Более того, в середине века более четко проявилось (хотя и это подлежит более серьезному изучению) разделение между офицерами, служащими в Париже или в водах метрополии, с одной стороны, и их «забытыми братьями», большую часть службы проводившими на дальних станциях{265}. Тем не менее, среди элиты «кастовый дух» был в то время крайне силен: безусловно, сильнее чем среди основной массы британского офицерского корпуса. И это более чем способствовало высокомерию — а также несло и некоторые выгоды. Немалое влияние это оказывало и на управление продвижением по службе. У. Ф. Мартин, напомним, опасался, что повышение по службе в зависимости от заслуг расколет британский офицерский корпус — в первую очередь — высший его эшелон. Верхушка же французского флота, как выяснилось, была достаточно сплоченной, чтобы с ней не случилось подобного. И в самом деле — принцип повышения в чине в зависимости от заслуг и образование узкого круга элиты внутри офицерского корпуса взаимно укрепляли друг друга. Esprit de corps предоставлял и еще одно преимущество. Для элиты давление иерархии было не таким тяжелым, как оно могло бы оказаться в менее сплоченной группе, и поощряло соревновательный дух, при этом не ослабляя духа сотрудничества и не подрывая авторитета старших.

Надо, впрочем, отметить, что преимущество это было лишь относительным. Элита — да и grand corps в целом — не могли быть свободны от консерватизма и влияния традиционалистов — естественных в любом деле, и в частности — в армии и во флоте. Даже лучшие французские офицеры демонстрировали то, что сложно назвать любовью к прогрессу. Эдмон Жюрьен де ля Гравьер, например, был одним из тех, кто в начале 1850-х высказывал сомнения относительно новых быстроходных винтовых линейных кораблей. В его глазах — да, впрочем, и в глазах большинства его коллег — «Наполеон» с его уменьшенными запасами и автономностью, сложными машинами и не лучшей управляемостью под парусами уступал обычному парусному линейному кораблю и прикрепленному к нему колесному пароходу — могущему при необходимости выступить в качестве буксира. В 1868 году, командуя превосходной escadre d'evolutions , он все равно высказывал тоску по прекрасным дням парусников: «Времена прежних эскадр, справлявшихся со всем самостоятельно, миновали. Помощь порта для нынешних кораблей, с их сложными механизмами, стала совершенно необходимой»{266}.

Подобные заявления легко найти и в письмах британских офицеров. Однако французы, научившиеся на «Борда» размышлять о проблемах флота и выражать свои мысли на бумаге, и побуждаемые к этому как относительно слабым давлением иерархической системы, так и необходимостью набирать очки в соревновании за повышение по службе, стояли в этом смысле много выше офицеров Royal Navy. Одной из неожиданностей для исследователя, обратившегося от изучения документов Адмиралтейства середины века к документам Морского министерства может стать то, насколько часто «какие-то» lieutenants de vaisseau представляли на рассмотрение свои идеи по важнейшим военно-морским вопросам того времени. В британских бумагах подобное можно обнаружить лишь случайно. Подобные работы, случайно встречающиеся в британских документах, равно как и ностальгия по прошлым временам в обоих флотах несущественны: гораздо важнее была большая уверенность французских офицеров в своих интеллектуальных способностях{267}.

Разница хорошо видна на примере личности и карьеры сына Александра Буэ, мэра Ламбезеллека. Он изменил свою фамилию в 1844 году, когда был усыновлен старым моряком, графом Вилломезом. Луи-Эдуар, граф Буэ-Вилломез, был, наверное, самым влиятельным французским морским офицером своего времени. У него хватало недоброжелателей — один из которых, Эрнест Сувилль, полагал его «сотрясателем воздуха, невоздержанным в речах шарлатаном», и называл его «бретонцем, который был не бретонцем, а гасконцем»{268}. Но Буэ-Вилломез пристально следил за меняющими морское дело новинками и мог опереться на занимавших высокие посты друзей — в первую очередь — Шаслу-Лоба. Английские офицеры девятнадцатого века были готовы терпеть его еще меньше, чем Сувилль; вряд ли хоть кто-то мог счесть его идеалом английского «офицера и джентльмена». Например, он гораздо более открыто, чем даже Лайонс проводил параллели между собой и Нельсоном. Впрочем, в этом Буэ-Вилломез не обязательно был так уже неправ: в конце концов, Нельсон с его нескрываемым тщеславием, крайней чувствительностью и склонностью к нетрадиционным действиям также едва ли был типичным представителем хоть офицерского корпуса Royal Navy , хоть британской нации. Но известность пришла к Нельсону в годы войны — когда традиционные условности уходят на второй план. Карьера же Буэ-Вилломеза пришлась на мирное время. Несомненно, ситуация во французском флоте была несколько иной. Можно найти много общего между британскими и французскими офицерами исследуемого периода, но, безусловно, последние были более терпимы к выдвигаемым новым идеям, к проявлениям индивидуальности и даже эксцентричности. Превосходство французского флота в нововведениях в немалой степени объясняется этим различием — хотя, конечно и не сводится только к нему. Например, что было не так во Франции в 1840-х? Нам еще предстоит сравнить корабелов обеих стран и работу верфей, изучить высшие эшелоны руководства, структуры и людей, руководивших соперничающими флотами, и принимавших или отвергавших те или иные новые идеи.