Содержание
«Военная Литература»
Исследования

Глава I.

Основные направления контрразведывательной деятельности на территории Азиатской России в 1905-1911 гг.

1. Сбор и систематизация сведений о состоянии разведывательных органов армий иностранных государств

К началу XX века Россия обладала прочными позициями на международной арене. Она имела самую большую по численности армию в мире и мощный флот. Периодически обострявшиеся противоречия между Россией и Германией, Австро-Венгрией на Балканах, Великобританией — в Средней Азии не выливалось в военную конфронтацию. Могущество империи внушало страх, поэтому соперники вынуждены были считаться с ее интересами.

Поражение в войне с Японией (1904-1905 гг.) серьёзно подорвало традиционные представления о мощи русских вооруженных сил. Проигранная война стимулировала нарастание внутреннего кризиса Российской империи. В новой международной обстановке, cложившейся под влиянием военных неудач и революции 1905-1907 гг., России пришлось внести принципиальные изменения в свою внешнюю политику. Теперь она уже не была настолько сильна, чтобы проявлять активность одновременно в Европе, Центральной Азии и на Дальнем Востоке. По оценке Министерства иностранных дел, безопасность России к 1906 году оказалась под угрозой "на всём протяжении ее восточных границ..."{1}.

Опасность грозила со всех сторон. Сохранялась вероятность новой войны с Японией, нарастала напряженность в отношениях с Германией и Австро-Венгрией. Англия продолжала теснить Россию на Востоке. Россия нуждалась в мирной передышке перед тем, чтобы провести внутренние реформы, восстановить боеспособность армии. Поэтому в 1907 г. царское правительство заключило серию соглашений по спорным вопросам с Японией, Англией и Германией, упрочив, таким образом, свое международное положение. Российская дипломатия приложила громадные усилия, чтобы убедить правительства Японии, Германии и Англии в том, что договоры не таят угрозы третьей стороне.

Тем временем на мировой арене становилось все более очевидным соперничество Англии и Германии, возглавивших два военно-политических блока — Антанту и Тройственный союз. Петербург пытался остаться в стороне от надвигавшегося столкновения, придерживаясь политики лавирования между двумя блоками держав. Теоретически такая политика сулила России значительные выгоды. Обезопасив себя системой соглашений с потенциальными противниками и сохраняя союзные отношения с Францией, Россия могла не только выиграть время для восстановления своего военного могущества, но и получила бы все выгоды "третьего радующегося" от взаимного истощения Англии и Германии в грядущей войне.

Однако вслед за военным ослаблением России нарушился общий баланс сил великих держав. В Европе возрос удельный вес Германии. Это еще больше подстегнуло гонку вооружений и обострило противоречия между Тройственным союзом и Антантой. Уклончивая тактика Петербурга нервировала и Лондон, и Берлин. Обе группировки стремились привлечь Россию на свою сторону, так как она по-прежнему обладала самой многочисленной армией в мире. Петербург же, опираясь на поддержку то Берлина, то Лондона, пытался упрочить свою внешнюю безопасность. Подобное неведение провоцировало ведущие мировые державы (исключая дружественную Францию) на расширение разведывательных операций в России с целью определения ее военных возможностей как потенциального союзника, или вероятного противника.

Естественно, активность иностранных разведок не могла не встревожить русских военных. Бесспорные успехи японской разведки в минувшей войне заставили высшие военные круги России признать необходимость ведения систематической борьбы со шпионажем в мирное время, а не только в военный период. Поэтому русский Генштаб приступил к сбору всех сколько-нибудь значимых сведений об иностранных военных разведках. Непосредственно сбором этой информации руководил центральный орган русской разведки — Управление генерал-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба{2}.

Генштаб интересовала структура, методы работы, численность, объемы финансирования разведывательных служб европейских государств, а также Японии, Турции, Северо-Американских Соединенных Штатов и Китая. Основным источником этих сведений были военные агенты (атташе) — военно-дипломатические представители России за границей. Эту работу в 21 стране выполняли 18 агентов и 4 их помощников (все — офицеры Генерального штаба). Ежегодно в январских рапортах военные агенты предоставляли в 5-е (с 1910 г. — в Особое) делопроизводство службы генерал-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба (ГУГШ) всю добытую ими за истекший год информацию о разведслужбах стран своего пребывания, а по возможности, и о соседних. Шла информация также и от нелегальной агентуры.

С 1906 по 1911 гг. ГУГШ накопило обширный материал о разведслужбах мира. Старались не упустить ни одной мелочи, не пренебрегали информацией даже о второстепенных, слабых в военном отношении государствах. Военный агент в Копенгагене, Стокгольме и Христиании подполковник Генерального штаба граф А.А. Игнатьев доносил: "разведывательное отделение в датской армии, как нечто самостоятельное, не существует и функции его выполняются чинами тактического отдела Генштаба... делом разведки ведает капитан А. Гитт". Он, но мнению графа, изучает Германию, так как "постоянно совершает туда поездки"{3}. Граф Игнатьев несколькими штрихами создал портрет капитана Гитта: "...умный, образованный, говорит отлично по-немецки и по-французски. Внешне красивый, статный и энергичный, ему нельзя дать его 45 лет". Не забыл русский агент указать слабости капитана, столь полезные для установления с ним негласных контактов: "...часто встречается с красивыми женщинами и, по-видимому, проживает более значительные деньги, чем другие его товарищи"{4}.

Военный агент в Сербии генерал-майор М.Н. Сысоев уверял ГУГШ, что "средства сербского генерального штаба так незначительны" и деятельность его вообще настолько малоактивна, что об организованном шпионстве со стороны сербов, в каком бы то ни было направлении не могло быть и речи{5}.

26 апреля 1907 г. военный агент в Румынии подполковник Генштаба М.И. Занкевич сообщал петербургским коллегам: "...тайная разведка Румынии направлена исключительно в сторону ее противников — Болгарии и России, однако ничтожность средств, отпускаемых на этот предмет не дает возможности придать разведке за границей прочную организацию...". По мнению подполковника Занкевича, наиболее важные сведения румыны получали от австро-венгерской разведки{6}.

Персонал разведывательного отделения швейцарского Генштаба в 1907 г., как явствует из рапорта военного агента полковника Н.А. Монкевица, состоял лишь из одного сотрудника. Им был полковник Шек. Годом позже новый агент в Швейцарии полковник Генштаба Д.И. Ромейко-Гурко писал в Санкт-Петербург, что деятельность Шека и прикомандированных ему в помощь офицеров "состоит в чтении газет и "вырезки из них всего, что касается военных вопросов и изобретений в других армиях". "Кроме того, — писал русский агент, — у полковника Шека есть личная специальность — дешифровка шифрованных телеграмм, посылаемых и получаемых представителями иностранных держав в Берне"{7}.

Из Стокгольма граф Игнатьев сообщал о том, что по королевскому указу в сентябре 1908 года была проведена очередная реорганизация шведского Генштаба, в результате которой было образовано разведывательное отделение во главе с майором Мурманом, "хорошим работником, тружеником, человеком без всяких средств"{8}.

Особое внимание ГУГШ проявляло к разведывательным органам армий Германии, Англии, Австро-Венгрии и Японии. Во-первых, эти государства вполне могли считаться в данный период потенциальными противниками России, во-вторых, они располагали самыми мощными службами разведки, действовавшими на территории империи.

Военный агент в Вене полковник М.К. Марченко летом 1909 г. представил ГУГШ список сотрудников Эвиденц бюро (отделения разведки) Генерального штаба Австро-Венгрии. Возглавляя разведку, полковник Урбанский фон Остримиц (Острый меч — в документах ГУГШ). Под его началом был 21 офицер{9}. Личный состав Эвиденц бюро был разделен на 7 групп, занимавшихся сбором военной информации о соседних государствах.

Разведкой в Сербии и России руководил капитан Максимилиан Ронге, его коллега капитан Драгутин Ксобан руководил "балканской" группой, капитан Феликс Эдлер фон Фюрнер и штабс-капитан Генрих Мазенек возглавляли французскую и итальянскую группы. Помощником начальника разведывательного бюро был подполковник Альфред Редль. Принято считать, что Редль был русским агентом, случайно разоблаченным в 1913 г., однако, военный агент в Вене полковник Марченко явно не питал к нему симпатий. Результаты своих наблюдений за Редлем полковник Марченко изложил в секретном донесении 9 июля 1909 г. Он писал об австрийце: "Среднего роста, седоватый блондин, с седоватыми короткими усами, несколько выдавшимися скулами, улыбающимися вкрадчивыми глазами, вся наружность слащавая. Речь гладкая, мягкая, угодливая, движения расчетливые, медленные. Более хитер и фальшив, нежели умен и талантлив. Циник. Женолюбив... Глубоко презирает славян"{10}.

Центральная группа Эвиденц бюро по "разведыванию" России действовала с 1885 г. Ей были подчинены разведотделения штабов приграничных корпусов в Кракове, Львове и Перемышле. В 90-е гг. XIX в., по воспоминаниям М. Ронге, в России действовало около сотни австрийских агентов{11}. Но к началу XX в., агентурная сеть была свернута. К 1906 г. в России оставалось лишь 2 агента, поскольку главные силы австрийцы направили в Италию и Сербию, а глава польских националистов И. Пилсудский предложил им использовать в качестве агентов активистов его партии{12}.

К 1909 г., вследствие обострения австро-русских противоречий на Балканах, разведка Австро-Венгрии вновь сконцентрировала свои усилия на России и воссоздала агентурную сеть на ее территории. Старший адъютант штаба Киевского военного округа полковник Галкин так описывал систему австрийского шпионажа в приграничной полосе России: "...губернские города имеют 3 агентов, города с населением до 10 тыс. — 2 агентов, на 10 — верстный в окружности район имеется 1 aгент"{13}.

Штаб Киевского округа подразделял австрийских разведчиков на "интеллигентов" и "неинтеллигентов". Кадры последних рекрутировались из нижних чинов австрийской армии, отбывших действительную службу и обосновавшихся в России. Они не получали определенных задач и должны были сообщать только о том, что из увиденного или услышанного, по их мнению, заслуживает внимания{14}. Среди агентов-"интеллигентов" выделяли две группы: офицеры австро-венгерской армии и "лица свободных профессий", добровольно поступившие на службу в разведку. Чаще всего офицеров переправляли в Россию под видом солдат-дезертиров. В этом случае перед переходом границы они изменяли свою внешность, "запускали себе руки, шею". К тому же выбирались люди с малоинтеллигентными лицами"{15}. Русские власти имели обыкновение высылать австрийских дезертиров в центральные губернии, подальше от границы. Там, оставшись без надзора, агенты и приступали к выполнению заданий.

Профессионалами были гражданские добровольцы. Каждый, после официального согласия поступить на службу в разведку и последующей негласной проверки, проходил 2-х месячную индивидуальную подготовку. Специалисты обучали его военным дисциплинам, знание которых нужно для предстоящей работы. По окончании курсов кандидата ожидали практические испытания. Например, его посылали в Италию наблюдать за работой находившегося там другого агента. Если начальство было удовлетворено результатами испытания, агенту предлагали заключить контракт с Эвиденц баро на 2-3 года{16}.

Плата за услуги агентов определялась следующим образом: за справки, не содержавшие секретных сведений, но составление которых требовало определенного опыта — 50 руб., добытый из русского штаба документ или копия стоили от 300 до 500 руб. Размер платы устанавливал сам агент.

Как удалось установить штабу Киевского военного округа, австрийцы вели сбор самой разнообразной информации военного характера. Например, о пехотных полках, дислоцированных в приграничных районах, австрийцы собирали следующие сведения: "в состав какого корпуса или отряда полк входит по окончании мобилизации, откуда получит укомплектование людьми и лошадьми, на какой день оканчивает свою мобилизацию, в какой пункт должен следовать по окончании мобилизации"{17}.

Связь о разведцентрами в Австро-Венгрии агенты поддерживали, как правило, пользуясь услугами обычной почты. Донесение шифровали, при этом использовали ключ, употреблявшийся торговыми фирмами при коммерческой переписке. Другой способ — "перенос" агентурных донесений через границу контрабандистами. Наиболее важные сведения агенты, их добывшие, доставляли через границу самостоятельно. Киевские военные сокрушались: "Переход границы не труден, ибо в районе каждого отдела пограничной стражи обязательно находятся нижние чины, допускавшие переход... за несколько рублей"{18}. Разведка Киевского военного округа предупреждала ГУГШ о том, что австрийская агентура в России добывает важные сведения путем вскрытия почтовой корреспонденции". Это удается только потому, что в русском почтово-телеграфном ведомстве имеются австрийские агенты. В обоснованности этих предположений русская контрразведка убедилась спустя шесть лет, уже во время мировой войны. В Киеве была арестована группа почтовых чиновников во главе с Караем Цивертом. Последний более 40 лет служил почтовым цензором в Киеве и с одинаковым усердием работал на два правительства{19}. Официально — на русское и тайно — на австрийское.

Ближайшими к границам России австрийскими разведцентрами были штабы I, Х и XI армейских корпусов. О размахе их тайной деятельности можно судить по тому факту, что один только штаб XI корпуса пользовался услугами 30 агентов на территории России. Большинство сведений, добытых ими, концентрировалось в австрийских консульствах Киева, Варшавы и др. городов{20}.

В тесном контакте с австрийцами работала германская разведка. Руководитель германской, военной разведки полковник Брозе и сменивший его в 1909 году майор Гейне прилагали все усилия к углублению сотрудничества двух спецслужб.

О структуре и руководителях германской военной разведки в русском Генштабе почти ничего не знали. Военному агенту в Берлине полковнику П.А. Базарову ГУГШ специально поручило выяснить организацию разведотдела Большого Генерального штаба и распределение обязанностей между сотрудниками отдела. 30 января 1912 года в донесении ГУГШ полковник описал кабинеты германского Генштаба и даже расположение письменных столов, но вынужден был признаться, что подробных сведений о разведотделе не смог собрать. Впрочем, добавлял, что "разведкой специально по России занимается некий капитан Шнейерсдорф"{21}.

Лучше в Санкт-Петербурге были осведомлены об общих формах организации и методах работы германской агентурной разведки. Скорее всего эти данные были получены русским Генштабом от разведки Франции.

Описание системы тайной разведки германцев, методов вербовки агентуры и т. п. больше походит на плод кабинетной фантазии штабных офицеров, нежели на реальность". При этом ни одного факта в подтверждение вывода о том, что Россия, так же, как и большинство европейских стран, покрыта "сетью тайных военно-разведочных постов", в подобных устрашающих материалах не было{22}.

Тем не менее германская разведка активно действовала в России, применяя самые различные методы сбора информации. Так, на обложке ноябрьского номера русского военного журнала "Разведчик" за 1906 год было напечатано объявление немецкой фирмы "Даубе и К", предлагавшее офицерам за хорошее вознаграждение заняться "литературным творчеством". Там же для желающих вступить в переписку был указан почтовый адрес фирмы{23}. Ни редактор журнала, ни его сотрудники, не придали особого значения объявлению и оно разошлось по всей империи. Некоторых офицеров заинтересовала возможность заработать журналистикой и они предложили свои услуги фирме. ГУГШ узнало об уже растиражированном объявлении германцев совершенно случайно. Штаб Кавказского военного округа в марте 1907 года переправил в ГУГШ рапорт подпоручика 71 пехотного полка Фоменко, в котором тот с простодушным возмущением писал: "...Предполагая, что речь идет о составлении какой-нибудь энциклопедии, я написал в Германию по указанному адресу и просил сообщить, в чем должна будет состоять моя литературная деятельность...". Оказалось, что некий господин предлагает "за вознаграждение сообщать сведения, необходимые для военных целей"{24}. Чтобы выяснить круг интересов "фирмы", офицер разведки Виленского военного округа подполковник Вицунд с разрешения начальства также отправил письмо по предложенному в журнале адресу и вскоре получил ответ из Кенигсберга. Фирма просила его за 12-копеечную построчную плату присылать материалы об организации полковых пулеметных команд и гаубичных батарей{25}.

ГУГШ приказало всем начальникам штабов военных округов России "принять меры, чтобы господа офицеры не входили в сношения с фирмой "Даубе и К" и ей подобными..."{26}. Понятно, что этот запрет не мог остановить тех, кто уже решился на предательство.

В западных губерниях России германцы особенно успешно вели приграничную разведку. Штаб Виленского военного округа в апреле 1911 года оценивал постановку тайной разведки Германии следующим образом: "Большинство проживающих на нашей территории германских подданных, руководствуясь исключительно чувством патриотизма, являются так называемыми "информаторами", которые очень внимательно относятся к жизни нашей армии, тщательно следят за ней и результаты наблюдений сообщают своему правительству"{27}.

Германская и австрийская разведки были опасными противниками, в 1906-1911 гг. они систематически наращивали масштабы своих акций в России. При этом их деятельность была сосредоточена преимущественно на территории западных и юго-западных губерний России, как вероятном театре предстоящей войны. Проникновение разведок Германии и Австро-Венгрии в глубинные части империи было менее значительным.

Массированную разведку в Азиатской России вели Япония и Великобритания. Интерес к Туркестану и Сибири со стороны Великобритании, а также к Сибири и Дальнему Востоку — со стороны Японии был достаточно откровенным. Это понятно. Стремление Японии укрепиться в Маньчжурии и Корее диктовало необходимость учитывать экономические и мобилизационные возможности России как потенциального противника. При этом Сибирь интересовала японцев как ближайший тыл русской армии и возможный театр боевых действий.

Повышенное внимание англичан к среднеазиатским и сибирским окраинам России объяснялось, с одной стороны, опасениями за безопасность Индии , а с другой, — стремлением расширить собственные колонии в Центральной Азии.

Мощная британская разведка имела сложную структуру и многочисленный персонал. Военный агент в Лондоне генерал-майор Н.С. Ермолов 26 декабря 1907 года отправил в Санкт-Петербург донесение под заголовком: "Об организации и личном составе разведывательных отделений в Англии и Индии". По версии генерала, разведотделение Intelligence Branch английского военного министерства находилось в составе Отдела военных операций (Military Operations ) и включало в себя две части: Европейскую и Азиатскую.

Европейская часть (МО2) занималась сбором, обработкой и распространением сведений, касавшихся военной географии, средств и вооруженных сил всех европейских государств за исключением России. Азиатская часть (МО3) вела сбор разведывательной информации в России, Китае, Японии, Корее, Америке (Северной и Южной), а также ведала "сведениями об Индии и сопредельных ей территориях".

Возглавлял Азиатскую часть полковник У. Холден. У него в подчинении находились офицеры 4-х подразделений: МО3 а, МО3 b, МО3 с, МО3 d. МО3 а специализировалось на американских государствах, МО3 b называлось "Российским отделением". Здесь работали майоры В. Макбейн, А. Джеддс и капитан Р. Уайт. МО3 с во главе с майором У. Годом обрабатывало информацию, поступавшую из Индии, Афганистана, Персии, Бутана, MОЗ d занималось Дальним Востоком.

Кроме того, при штабе Главнокомандующего британскими войсками в Индии функционировало крупное разведывательное отделение, состоявшее из 20 офицеров, во главе с подполковником В. Маллесоном.

Генерал Ермолов признавался, что ему ничего не известно о "распределении и организации" работы в этом отделении{28}.

Более подробную информацию представила Генштабу разведка Туркестанского военного округа. Побывавший в Индии с секретным заданием статский советник Воловцев в 1907 году сообщил о действовавших в Бомбее, Мадрасе, Лагоре, Пуште и Рангуне разведшколах. Слушатели центральной школы в Бомбее — британцы изучали русский, персидский, китайский языки по выбору. В прочих школах к шпионской работе готовили выходцев из азиатских народностей.

Им предстояло, как писал Половцов, сопровождать британских офицеров в поездках по Средней Азии. Эти разведчики отправлялись одновременно с офицерами, но отдельно от них. Иногда сами англичане переодевались туземцами. "Надо заметить, — писал Половцов, — что офицеры, изучавшие восточные наречия, пользуются очень существенними выгодами в отношении жалованья и чинопроизводства, вследствие чего в распоряжении индийского правительства есть много офицеров, прекрасно владеющих афганским языком и которых афганцы легко принимают за своих"{29}.

Половцов считал, что существует секретное соглашение, в силу которого английские разведчики с ведома афганских властей "время от времени пропускаются через афганские пределы для проникновения в российские владения"{30}. Информация настораживала. Донесение Половцова было представлено царю, который сделал на полях пометку: "Полезно знать"{31}.

Состоявший при русском консульстве в Бомбее чиновник М.С. Андреев по возвращении из Индии представил туркестанскому генерал-губернатору доклад "Об английской разведочной организации в Индии и сопредельных странах". Андреев считал, что в Индии разведка англичан делится на 2 вида: внешнюю и внутреннюю. Он с большим уважением отзывался о постановке разведывательного дела у британцев и отмечал, что "англо-индийское правительство не щадит на это ни денег, ни усилий". Правительство умело использует информацию разведывательных учреждений о положении в стране и сопредельных государствах, благодаря чему англичане "еще удерживаются" в Индии{32}. В сфере внешней разведки, по замечанию Андреева, англичане, как правило, для выполнения заданий в азиатских государствах использовали представителей местных племен или их единоверцев. В Афганистан засылали только афганцев, в Персию — индийских шиитов, так как персы "не будут дружить с суннитами. В русский Туркестан, по мнению Андреева, отправляли всех без разбора "и мусульман, и индусов, так как английские подданные, приезжающие сюда по торговым делам, принадлежат к представителям обеих религий и агентам легче скрыться среди них, не возбуждая никаких подозрений"{33}.

Андреев установил имена наиболее удачливых британских разведчиков, которые неоднократно бывали в Туркестане и никем не раскрытые возвращались в Индию. Ша-Заман из племени устуриани около года разъезжал по русскому Туркестану и беспрепятственно покинул пределы империи через Кушку. Самаркандец Хеджа Абду-Саттар по заданию полковника Дина отправился в Туркестан и более двух с половиной лет жил там у своих родственников. Бывший служащий бомбейской полиции Хамил уд Дин-Ахмад преподавал индустани на курсах восточных языков в Ташкенте{34}.

Английская разведка направляла своих агентов из Индии в Туркестан по кратчайшему пути — через территорию Афганистана. Засылку агентуры осуществляли из г. Кветта, где местное отделение разведки возглавлял "политический агент вице-короля" Мак-Уагон из г. Пешавара, в котором британскую разведку представлял полковник сэр Г. Дин{35}.

Инструкции туземным агентам англичане составляли по-восточному тонко и образно. Например: "Соломинка может указать направление ветра, из мелочей составляется многое; поэтому не пренебрегайте никаким обрывочным, сведением, как бы оно ни казалось само по себе ничтожным"{36}.

В Туркестане любопытство британской разведки, насколько это удалось выяснить русским военным к 1907 году, вызывало расположение арсеналов, магазинов и складов, пункты сосредоточения войск, фамилии офицеров и т. п.{37}.

Естественно предположить, что сфера интересов британской разведки в Азиатской России не ограничивалась Туркестаном. Еще с середины 80-х гг. XIX в., англичане начали сбор информации о крепостях и портах дальневосточных окраин России, используя самые различные способы. Вот характерный пример. По свидетельству генерала Дж. Астона, британской разведке долго ничего не удавалось узнать о системе береговой обороны Владивостока. Проблему помог решить энтузиаст — молодой английский офицер из Гонконга. По собственной инициативе, вероятно, в поисках приключений, он пробрался во Владивосток и во время метели, когда часовые укрылись от непогоды, проник за линию укреплений и составил план крепости, отметив места расстановки артиллерийских батарей и калибр орудий{38}. Можно без особого труда догадаться, что подобных искателей острых ощущений в британской армии было достаточно, во всяком случае, для обеспечения нужд разведки". Достоверно известен, пожалуй, только этот случай.

С 1908 года, по предложению начальника "русского" отделения В. Макбейна, британская разведка приступила к сбору сведений о важных в стратегическом отношении районах России пристальное внимание теперь обращали не только на военные объекты, но и на состояние экономики, особенности политической жизни, характер межнациональных отношений в конкретных регионах{39}. Более подробно об этом ниже. В целом, необходимо отметить, что Великобритания, подобно Германии и Австро-Венгрии, наиболее развитую агентурную сеть создавала в приграничных районах России, поэтому глубинные ее районы, британская и германская разведки начали изучать сравнительно поздно, используя легальные поездки своих офицеров.

Наиболее активно военную разведку в Сибири и на Дальнем Востоке вели японцы. Планы похода в Сибирь зародились в японских военных кругах еще в 70-е гг. XIX века. Генерал Кирино Тосиаки самоуверенно заявлял, что "в военном отношении Россия не представляет собой ничего серьезного. С одним батальоном можно дойти до Петербурга"{40}. А между тем никто из японских военных не знал, что представляет собой Сибирь на самом деле. Поэтому в целях разведки использовали поездки японских дипломатов, студентов, обучавшихся в Петербурге, торговцев и т. д.

В 1878 г. полномочный посланник в Петербурге Эномото Такэаки отправился из русской столицы на родину через Сибирь. Во время путешествия он изучал рельеф местности, дислокацию войск, их моральное состояние. Все наблюдения посланник заносил в дорожные дневники. Так легко собрать нужную информацию оказалось возможно лишь благодаря дружелюбному отношению русского правительства к дипломату "молодой" державы. Петербург предписал сибирским губернаторам и армейским начальникам оказывать японцам всемерную помощь.

Особенно результативной была экспедиция японского военного атташе подполковника Фукусима. В 1893 году он проехал верхом всю Сибирь. Главной целью его путешествия был военный шпионаж, однако, русские власти видели в офицере только любознательного путешественника. Поэтому в Томске, Иркутске и других городах его ждал радушный прием и сменные лошади. На родине подполковника встречали как национального героя, а его секретный отчет был использован японским Генштабом при подготовке войны с Россией{41}.

Информация, собранная японской разведкой о Сибири, была обширной и разносторонней. В 1893 году японский Генштаб издал справочник "Топография Сибири" ("Сибирь Тиси"). Наряду с описанием природы, населения, промышленности, в книге содержались сведения о войсках, размещенных в Сибири{42}.

Многовековой опыт "внутренней" разведки позволил японцам в конце ХIX нач. ХХ вв. сравнительно быстро создать разветвленную агентуру на Дальнем Востоке и в Сибири. Агентам легко было затеряться в массе японских и китайских эмигрантов. По официальным данным, в 1897 году в одной только Приморской области на 233300 человек населения приходилось 45916 иностранцев (китайцев, корейцев, японцев). В Южно-Уссурийском округе проживало к этому времени 1529 японцев, во Владивостоке — 1250. Масштабы наплыва эмигрантов были внушительны. Общее число иностранцев, пересекших дальневосточные границы и осевших в России с 1900 по 1904 годы составило 167747 чел.{43}. К началу 1904 г., по сведениям жандармских органов, в России действовало около 500 агентов японской разведки{44}.

Накануне войны с Россией японские офицеры под всевозможными предлогами совершали "инспекционные" поездки по Сибири. Поэтому, быть может, заявление начальника армейского информационного отдела генерала Фукусима о том, что перед войной японцы знали царскую Россию в военно-мобилизационном отношении лучше, чем сами русские, имело под собой основание{45}.

Сразу после окончания войны японцы постарались расширить свое проникновение на русский Дальний Восток и в Сибирь. Этому способствовали усилия японской дипломатии, включавшей в тексты договоров с Россией статьи, согласно которым была максимально упрощена процедура оформления документов на право проживания в России.

В августе 1906 г., серьезные возражения русской стороны во время переговоров о рыболовной конвенции вызвали попытки японцев обеспечить своим рыбакам свободный доступ в любую точку тихоокеанского побережья России. Русские власти опасались усиления японского шпионажа под прикрытием рыболовства. Приамурский генерал-губернатор считал, что "в сущности каждый японский подданный является агентом своего правительства по собиранию необходимых последнему сведений"{46}. По заключении конвенции доступ японцам был закрыт только в 38 важных в оборонном отношении бухт и заливов русского побережья. Но и здесь японцы сумели обойти конвенционные запреты. Дело в том, что в Японии морское рыболовство представляло собой давно сложившуюся мощную отрасль экономики. Русский же рыболовный промысел на Дальнем Востоке находился только в зачаточном состоянии. Конкурировать с японцами русские рыбаки не могли. Поэтому японцы не жалели средств на приобретение прав промысла у русских берегов. В 1907 году из 90 рыболовных участков, сданных в аренду, только 5 достались русским. В 1910 году 22 участка арендовали русские и 127 — японцы, в 1913, соответственно, 19 и 185. Многие участки, формально сданные в аренду русским предпринимателям, на самом деле также принадлежали японцам. Так, одна японская компания сумела получить даже владивостокскую бухту, оформив право аренды на русских подданных Верещагина и Кларка. У японских военных появилась возможность, маскируясь под рыбаков, неспеша изучить систему береговых укреплений Владивостока{47}.

По имевшимся на 1908 год в ГУГШ сведениям, все добытые японской разведкой материалы концентрировались в общем отделе Главного штаба Японии. Им руководил генерал-майор Ока. Офицеры отдела анализировали информацию. Непосредственно разведкой в России ведали 3 и 5 отделения Главного штаба, возглавляемые генералами Озава и Мацукава. В этих подразделениях несли службу 37 офицеров{48}. Аналитические и разведывательные отделения Главного штаба представляли собой лишь верхушку гигантского айсберга японской разведки. Японские штабы вели разведку. используя сеть национальных общественных организаций, религиозных обществ и т. п. Японское правительство искусственно создавало и поддерживало систему замкнутых обществ-корпораций, объединявшую всех подданных Японии в Китае, Корее и России. Во главе обществ, как правило, стоял офицер или государственный чиновник с широчайшими полномочиями. Он нес ответственность перед правительством за поведение и лояльность членов общества.

Накануне русско-японской войны во Владивостоке японцы образовали крупное объединение "Урадзиво Киорюминкай Косоку". Его устав и программу разработали дипломаты Каваками и Намура. Руководил обществом японский консул. Отделения "Урадзиво Киорюминкай" возникли в Приморской области и Восточной Сибири. Русские военные были убеждены, что возродившись после Портсмудского мира 1905 г., это общество стало "наиболее серьезным разведывательным учреждением японцев на Дальнем Востоке". Японцы, объединенные обществом, "делаются сплоченной, организованной политической силой, всегда солидарной, ясно выражающей свои потребности и поддерживающей требования официальных японских представителей...". Связь между различными отделениями "Урадзиво Киорюминкай" поддерживали жрецы секты "Ниси Хонгандзи". Как выяснилось впоследствии, одним из жрецов был полковник Генштаба Хагино, назначенный в 1907 году военным агентом в Санкт-Петербурге{49}. По мнению русских военных "все тысячи японцев, живущих во Владивостоке и крае, входят в постоянную связь через общество с японским консулом"{50}.

Другой крупной организацией, действовавшей в Маньчжурии и Приморье, было японо-китайское общество "Тоадо Бункай".

Общество возникло в 1898 году для "улучшения испорченных войной отношений между Китаем и Японией". Его руководители сразу же приступили к созданию школ японского языка для молодежи, начали издавать газеты. Часть школ находилась в ведении японского Генштаба. Молодые японцы после обучения и специальных тренировок в этих заведениях занимались разведкой в России и Китае. Так, в 1911 г. военный агент генерал-майор Самойлов сообщал ГУГШ, что воспитанники шанхайской школы "Тоадо Бункай" используются японской разведкой в качестве агентов. В школе 70 учеников-японцев; курс подготовки рассчитан на 3 года, затем лучшие воспитанники уезжают в Токио, где после дополнительных проверок поступают на службу в военную разведку. Остальные выполняют правительственные задания в Китае{51}.

В России эти общества действовали нелегально. Власти, естественно, знали о них, но не могли доказать факт их существования на территории империи, а следовательно, выдвинуть против организаторов обвинение в шпионаже. Помимо "Тоадо Бункай" и "Урадзиво Киорюминкай Косоку", на территории Российской империи существовали десятки мелких безымянных японских обществ. По мнению жандармов, "в каждом городе, где есть японцы, имеется местное японское общество, членами которого состоят все подданные Японии, проживающие в данном городе". Членство в таком обществе для японца было не правом, а обязанностью. Попытка уклониться сразу влекла за собой вмешательство японского консула и, после принудительного возвращения на родину, суровое наказание{52}.

Все члены подобного "землячества" обязаны были регулярно делать взносы в общую кассу. В 1911 г. для японской колонии в Чите расклад был следующим: купцы выкладывали ежемесячно по 5 рублей, содержатели парикмахерских и прачечных — 3 рубля, публичные женщины — 50 копеек. Штаб Приамурского военного округа располагал сведениями о том, что все председатели местных обществ назначались японским Генштабом из чиновников, окончивших полный курс школы иностранных языков в Токио, где помимо русского языка они "изучали юридические дисциплины, необходимые для выполнения обязанностей консульской службы".

О степени вовлеченности в шпионаж членов японских колоний русские власти могли судить лишь по косвенным признакам. 15 октября 1907 года русский вице-консул в Маньчжурии доносил: "японское правительство придает огромное значение своей разведке... В последнее время объявлено, что все молодые люди, подлежащие призыву на действительную военную службу и проживающие в пределах Российской империи, освобождаются от воинской повинности... Оборотная сторона этого мероприятия та, что, освобождая своих подданных от воинской службы, японское правительство намерено потребовать от них другой службы государству, делая из них шпионов"{53}.

Начальник жандармского полицейского управления Уссурийской железной дороги полковник Щербатов, ссылаясь на донесение своего "очень важного" агента, в октябре 1910 г., убеждал Департамент полиции в том, что 80% живущих в Приморье японцев "принадлежат к бывшим военным и почти все они ведут разведку, смотря по своим способностям и роду занятий"{54}.

Японская разведка также пыталась опереться на корейскую диаспору в России. Под эгидой Японии возникли корейские общества "Ильтинхой" и "Чжионсей".

До 1907 года, по данным русских военных, Япония имела на континенте только один разведцентр, руководивший сбором информации в Азиатской России — консульство во Владивостоке. После потери Россией южной части КВЖД и раздела Маньчжурии на русскую и японскую сферы влияния, у японской разведки появилась возможность создать целую сеть новых центров, обеспечивавших управление агентурой в Приморье и Сибири с нейтральной территории.

При японском консульстве на станции Куанченцзы (на границе сфер влияния двух держав в Маньчжурии) действовало тайное разведывательное "бюро" под командованием подполковника Генштаба Морита. Официально он занимал должность начальника консульского конвоя. По наблюдениям агентов русского вице-консула, Морита "ежедневно получал десятки писем из Читы, Иркутска, Благовещенска и других городов Сибири и 53-Дальнего Востока"{55}. Русский вице-консул доносил чрезвычайному посланнику России в Пекине: "...разведывательное бюро в Куанченцзы заключает в себе сборный пункт всех сведений, присылаемых японскими разведчиками как из Северной Маньчжурии, так из Сибири и Приамурья"{56}.

Отделения центрального бюро были созданы в Мукдене, Харбине, Цицикаре, Гирине и других северокитайских городах. Для более глубокого изучения Сибири в военном отношении японский Генштаб сформировал специальный военно-исследовательский отдел при управлении Южно-Маньчжурской железной дороги. В отделе работало более 200 постоянных сотрудников, владевших китайским и русским языками{57}.

Японцев, по мнению ГУГШ, интересовали не только вопросы количества, качества вооружения русских войск, но и "настроение нижних чинов", отношение их к офицерам, образ жизни последних. Командование армейских частей в Восточной Сибири и Приморье относилось к японскому шпионажу как к неизбежному злу. С ним боролись как умели, но постоянно должны были исходить из предположения, что от японцев нельзя скрыть ни перемены в дислокации, ни во внутренней жизни войск. Штаб Приамурского военного округа так и докладывал в Петербург: " ... установлено, что близ береговых батарей, военных стрельбищ, при занятиях обучению сигнализации и т. п. непременно где-либо поблизости находится японский соглядатай"{58}.

В качестве одного из источников информации о деятельности иностранных разведок в России ГУГШ использовало прессу. Каждая заметка, появившаяся в крупных российских или зарубежных газетах, посвященная шпионажу, тщательно проверялась. Все лица, упомянутые в подобных публикациях, согласно правилам регистрации, установленным в 1909 году Особым делопроизводством ГУГШ, немедленно включались в число подозреваемых. В разведотделениях окружных штабов и ГУГШ на них заводили особые карточки. Карточки, составленные на основании газетных публикаций, всегда содержали "указание на источник", т. е. название печатного органа и "пояснительные даты". Несмотря на то, что в угоду вкусам и настроениям публики газеты нередко печатали заведомо недостоверную информацию, ради минутной сенсации раздували ничтожные события до колоссальных размеров, ГУГШ серьезно относилось к любой информации и требовало того же от окружных штабов. Газетные публикации не подвергались предварительной военной цензуре в мирное время, а случайно оказавшиеся в распоряжении репортеров факты могли иметь большую ценность, хотя шанс получить таким путем важную информацию был невелик, военные все же стремились его не упустить.

В большинстве случаев газеты "шпионскими" публикациями преследовали лишь одну цель: привлечь внимание читателя, нисколько не заботясь о правдивости своих сообщений, раздувая до невероятности мифы о могуществе японской, германской и прочих разведок. Охотнее всего газеты эксплуатировали тему японской военной угрозы и японского шпионажа, 25 января 1908 года в газете "Новое время" была опубликована статья "Письма из Японии". На следующий день та же газета напечатала заметку "В бывшем Порт-Артуре". Авторы запугивали читателя невероятным размахом подготовки японцев к новой войне с Россией.

В "Письмах из Японии", в частности, говорилось: "... русский язык считается теперь обязательным предметом в 16 средних учебных заведениях (Японии — Н.Г.), так что через каких-нибудь 10 лет японское правительство можно будет поздравить с кадрами хорошо подготовленных разведчиков, которые, вероятно, займутся своим делом в Иркутске, Томске и по всему Алтаю". ГУГШ запросило военного агента в Японии о степени достоверности этой информации. 26 февраля пришел ответ: "Доношу, что обе статьи представляют собой сплошной вымысел"{59}. На самом деле, русский язык в Японии преподавался только ученикам Токийской школы иностранных языков, в частной школе Амурского общества, где было всего 20 учащихся, в школе при православной Духовной миссии и в 3 военно-учебных заведениях. Ни в одном из военных училищ, как отметил агент, русский язык не сделан обязательным, как английский и другие европейские языки. Офицерам Военной академии русский преподавался лишь в том объеме, который позволил бы им читать и разбирать карту. Всего в японской армии насчитывалось не более 10-15 офицеров, способных говорить по-русски{60}.

Русский Генштаб, ознакомившись с этой информацией, больше к данной теме не возвращался, но и не сделал попытки каким-либо образом повлиять на общественное мнение, разуверить читающую публику. Вероятно, мифы были в этой области столь же выгодны военным, как и газетчикам. Одни таким образом увеличивали тираж, другие — поддерживали "патриотический" настрой публики.

В зависимости от характера русско-японских отношений, особенно в периоды обострения противоречий, на страницах газет вновь всплывали старые мифы с новыми "подробностями". 2 июля 1909 года петербургская газета "Свет" заявила, что японцы усердно изучают русский язык, а их военное министерство заказало в России "значительное количество экземпляров "Толкового словаря русского языка" В. Даля и намеревается снабдить ими все полковые библиотеки"{61}.

Обычно, новые "подробности" о японском шпионаже публиковали разом несколько газет, перепечатывая друг у друга одну и ту же информацию. Петербургская "Газета для всех" 4 марта 1911 года опубликовала статью "Узаконенное шпионство" о происках японской разведки, 10 марта в "Московских ведомостях" появилась статья "Шпионство в Сибири", а 18 марта та же статья была опубликована в столичной газете "Русское знамя"{62}.

Кампания в прессе всякий раз ненадолго стихала за исчерпанием сюжетов или политической актуальности шпионской темы, затем очередная волна шпиономании вновь накатывала с газетных страниц на российского обывателя, будоража его фантазию и сея иллюзии полной беззащитности перед вездесущими самураями.

В общих чертах организация иностранными государствами агентурной разведки в России строилась по единому принципу, или, как заключило ГУГШ, является почти тождественной{63}.

Роль координирующих центров, как правило, выполняли генштабы или специальные отделения военных министерств. Для государств, территориально соприкасавшихся с Россией, следующими по значению разведывательными органами были штабы пограничных соединений. Непосредственно на территории России сбором сведений занимались военные агенты, сотрудники посольств и консульств. Последние, не мнению ГУГШ, "сосредоточивали и объединяли местную военно-разведывательную деятельность"{64}. Названные органы имели своих резидентов-нелегалов, которые с помощью собственной агентурной сети собирали необходимую центру информацию.

Пестрый в этническом плане состав населения приграничных районов России значительно облегчал работу иностранным разведкам. Они ловко использовали ошибки царизма во внутриполитической сфере. ГУГШ констатировало: "Положение России ухудшается тем, что ваше пограничное население... по своей замкнутости и враждебности к нам дает целые гнезда, в которых находят укрытие иностранные шпионы"{65}. Штаб Виленского военного округа сравнивал пограничное население Восточной Пруссии и России: "... в Германии очень культурное, с высоко развитым общественным чувством патриотизма однородное в племенном отношении,... в нашей пограничной полосе — почти исключительно инородческое, со слабо развитым чувством патриотизма население, считающее среди себя, вероятно, немалое количество членов различных революционных организаций". Все это, заключали военные, "в высшей степени облегчает ведение тайной разведки германцами у нас, чем они и пользуются в широких размерах...". Штаб Виленского округа считал, что в этих условиях искоренить "массовое шпионство" нельзя. Поэтому военные предлагали жандармам" не тратить много сил на германских и австрийских подданных, а лишь внимательно следить за ними, пользуясь "исключительно теми сведениями, которые дает полиция"{66}.

На Дальнем Востоке, наоборот, русские власти получили реальный шанс отнять у разведки Японии возможность использования приграничного, прежде всего — корейского, населения. Властям следовало устранить влияние японских общественных и государственных структур на корейские общины. Для этого были все предпосылки. Под давлением японского засилья и прогрессирующей нищеты, в начале XX века из Кореи в Приморье хлынули потоки эмигрантов. Особенно приток беженцев увеличился после аннексии Кореи с Японией. В среде беженцев большим влиянием пользовалась общественная организация "Кунминхве" ("Кукыин-хой" в жандармских документах) — "Корейское национальное общество". Оно ставило перед собой экономические, культурно-просветительные цели, а главное — сплачивало корейцев на платформе антияпонской борьбы. Но русские власти своевременно не поставили под свой контроль работу общества. Этим воспользовались американские и японские эмиссары, сумевшие навязать свои интересы части руководства "Кунминхве" и общество стало вести уже антирусскую пропаганду. Только жандармы смогли привлечь некоторую часть членов общества к контрразведывательной работе. Корейцы по заданию полиции вели наблюдение за японскими офицерами и дипломатами, самостоятельно выслеживали и уничтожали японских разведчиков. Так, в Чите группой корейских эмигрантов были захвачены и казнены двое связных из японского разведцентра в Куанченцзы{67}. Японской агентуре, частично также состоявшей из корейцев, власти могли бы противопоставить группы корейских партизан, но убийство корейцами в Харбине видного японского политика Ито Хиробуми повлекло за собой высылку из Приморья наиболее непримиримых членов корейских боевых группировок. Петербург не хотел портить отношения с Токио. Зато жандармы лишились ценных агентов. Осенью 1910 года начальник жандармского управления полковник Щербаков докладывал в штаб Корпуса жандармов: "вести контрразведку теперь почти невозможно. Корейцы напуганы арестами..., боятся следить за японцами"{68}. Немедленно японцы развернули кампанию по привлечению симпатий русскоподданных корейцев. Чтобы объединить корейцев, живущих в Уссурийском крае, вокруг идеи преданности микадо, было создано общество "Чжионсей". Для покрытия расходов на организацию японскому консулу Начатаки правительством были выделены 20 тыс. иен.

Царская администрация равнодушно взирала на происходящее, и только полковник Щербатов не унимался, доказывая, что "мы все делаем на руку японцам..., а те не остановятся, пока своими умными и решительными мерами не создадут из корейцев авангард своей армии"{69}.

В итоге, как на западной, так и на дальневосточной границе российские власти не могли рассчитывать на лояльность населения приграничных районов.

Исходя из анализа выявленных целей иностранных спецслужб, в 1907-1911 гг., русский Генштаб полагал, что все их внимание сконцентрировано на приграничных военных округах, где главным объектом изучения стали "военно-материальные" средства империи. Насколько можно судить по архивным документам, русские военные не выделяли, а точнее — игнорировали определенную специфику в комплексах целей различных иностранных разведок на территории России. Авторитетная комиссия из представителей ГУГШ, МВД и Морского генштаба в декабре 1908 года пришла к заключению, что "самой плодотворной ареной всех многочисленных иностранных разведчиков являются важнейшие в военном отношении пункты, а главной целью их деятельности — важнейшие в этих пунктах военные учреждения: штабы, адмиралтейства, военно-окружные штабы с их типографиями, интендантские, артиллерийские и инженерные управления..."{70}.

Итак, в период 1907-1911 гг. ГУГШ установило, что большинство европейских государств уже сформировало в рамках военных ведомств постоянно действующие разведывательные органы. Наиболее мощные британская, германская и австро-венгерская разведки, наряду со спецслужбами Японии, представляли серьезную угрозу безопасности России.

2. Проблемы взаимодействия военного и внешнеполитического ведомств России по вопросам борьбы с иностранной агентурой в Туркестане и Сибири

С 1906 г. центр тяжести русской внешней политики переместился в Европу, зато европейские державы начали проявлять все возрастающий разведывательный интерес к азиатской части империи. К этому их толкнул возникший после русско-японской войны дисбаланс военных возможностей великих держав в Азии. Германия и Англия попытались извлечь для себя максимальные выгоды из поражения русских войск на Дальнем Востоке.

Германия была заинтересована в том, чтобы Россия как можно дольше не смогла проводить активную политику в Европе. Берлин поощрял царское правительство к дальнейшей борьбе с Японией и, опосредованно, союзной ей Англией. Германский канцлер Бернгард фон Бюлов объяснял причины, по которым он желал, чтобы Россия "держалась до конца", следующим: "... в наших интересах казалось выгодным, чтобы Россия, возможно, сильнее увязла в Восточной Азии уже потому, что там внимание русских будет отвлечено от Балкан, и русские войска будут отвлечены от австрийской и германской границы"{71}.

Действительно, со временем превосходство военно-экономического потенциала позволило бы России добиться перелома в войне с Японией. Победы над русской армией достались японцам дорогой ценой и дальнейшее продолжение военных действий грозило Японии катастрофой. К концу августа 1905 года Россия имела на Дальнем Востоке 446 тыс. штыков против 337 тыс., которые удалось сохранить Японии{72}. Германский Генштаб считал невозможной окончательную победу Японии, даже в случае дальнейших успехов ее армии и падения Владивостока: "Где-нибудь в сибирских степях они (японцы — Н.Г.) должны будут остановиться и будут вынуждены в боевой готовности с колоссальными затратами дожидаться, пока русская армия, спустя многие месяцы, не сделается вновь боеспособной"{73}.

Уже в 1905 году обозначились диаметрально противоположные отношения европейских гегемонов — Англии и Германии к перспективам потепления русско-японских отношений. Англия добилась своего. Руками Японии она ослабила Россию в Азии, и теперь пыталась направить внешнеполитическую активность царизма в Европу, чтобы со временем привлечь его на свою сторону в борьбе с Германией. Это предполагало урегулирование русско-японских противоречий в возможно краткие сроки. Франция, имевшая союзные отношения с Англией и Россией, также была заинтересована в скорейшей переориентации последней на европейские проблемы.

При поддержании союзных отношений с Англией, Россия могла бы не беспокоиться о безопасности своих азиатских рубежей. Токио под давлением французского и британского правительств склонялся к отказу от использования силы в отношениях с Россией. Таким образом, Россия получала бы возможность безбоязненно сосредоточить основную массу войск на европейском фронте против Германии и Австро-Венгрии.

В случае заключения союза с Германией, Россия должна была бы наоборот пренацелить свои вооруженные силы на азиатские фронты: Туркестанский и Дальневосточный.

Бюлов в докладе кайзеру Вильгельму 3 августа 1905 года излагал свои виды на использование России в германских интересах: "В Европе Россия может помочь нам своим флотом, своими же войсками против Англии вовсе помочь не может... По мнению англичан, Индия, не считая Канаду, — единственное уязвимое место Британской мировой империи". И если бы Россия смогла угрожать Индии, то "англичане были бы поражены в чувствительное для них место".

Итак, Германия выталкивала Россию в Азию, Англия с Францией тянули в Европу. В силу этого Германия и особенно Великобритания с Японией проявляли в 1906-1911 гг. острый интерес к военным приготовлениям России в Азии, чтобы своевременно определить, чью же сторону готовится она принять в блоковой конфронтации, и если представится возможность, немедля повлиять на ее выбор.

Как следует из документов Главного управления Генерального штаба (ГУГШ), иностранные державы вели в России разведку, используя своих дипломатов, официально и неофициально посещавших империю офицеров и тайную агентурную сеть. Обширность империи не позволяла иностранным разведкам одинаково эффективно эксплуатировать все три канала получения информации. Например, разведслужбы европейских государств не имели в Азиатской России в 1906-1911 гг. надежной агентурной сети (исключая британскую в Туркестане) и поэтому вынужденно действовали здесь почти открыто, пользуясь покровительством своих дипломатических ведомств. Для выполнения разведывательных задач на территории Сибири и Туркестана европейские государства, прежде всего — Германия и Великобритания — широко практиковали легальные поездки своих офицеров и дипломатов.

Благодаря гигантским российским пространствам такие поездки превращались в многомесячные и дорогостоящие экспедиции. По той же причине с российской стороны к надзору за передвижением иностранных офицеров и дипломатов вынуждены были подключаться самые различные государственные учреждения, что, в свою очередь, превращало простое наблюдение в крупную операцию едва ли не общегосударственного масштаба.

Иностранные правительства, предвидя это, старались заблаговременно подготовить всестороннюю дипломатическую поддержку своим эмиссарам. Примечателен тот факт, что подобные разведывательные акции Германия и Великобритания предпринимали в Азиатской России всякий раз накануне крупных переговоров с царским правительством, следовательно, информация, полученная агентами во время разведывательных поездок, приобретала стратегический характер, поскольку оказывала влияние на выработку позиций мировых держав в отношении России. Это позволяет понять, каким образом, даже незначительный конфликт "путешественников" с русскими властями моментально приобретал форму международного конфликта и становился предметом обсуждения на правительственном уровне.

Царское правительство в процессе реализации своей политики балансирования пыталось играть на англо-германских противоречиях и делало намеки на готовность включиться в тот или иной блок в зависимости от того, насколько твердо потенциальный союзник готов поддержать его внешнеполитические претензии.

В правящих кругах России образовались прогерманская и проанглийская группировки. Сторонники ориентации на Германию считали, что главная угроза России исходит от Англии и Японии. По их мнению, империя должна была обеспечить путем заключения союза с Германией прочный мир на западных границах и начать контрнаступление на японские и британские позиции в Азии. Почти вековой опыт соперничества между Россией и Великобританией на международной арене выработал в царском окружении стойкое недоверие к британской политике. Когда летом 1906 г. на специальном совещании Генштаба обсуждались перспективы и сама возможность сближения с Англией, присутствовавшие высказались против, так как это государство без малого столетие являлось "самым энергичным, беспощадным и вредным" противником России{74}. Николай II, прочтя протокол совещания, согласился с мнением военных.

Англофилы доказывали, что союз с Великобританией намного выгоднее для России. Сконцентрировав свои силы в Европе, она сможет добиться значительных успехов на Балканах, обуздать экономические и политические притязания Германии, а также, в конечном счете, упрочить свей международный авторитет, подорванный войной с Японией.

Приверженцы этих точек зрения вели между собой яростную борьбу. Влиятельные сторонники Германии были среди членов дома Романовых, в правительстве, Государственной Думе, но больше всего их было среди военных — в Генеральном штабе и Совете государственной обороны. Сам Николай II считал Германию наиболее важным противником, а значит и наиболее желательным союзником{75}.

К весне 1907 г. после интриг и горячих споров царское правительство в целом согласилось с доводами сторонников соглашения с Англией. Вполне естественно, что противники этого курса не оставили своих надежд и борьба группировок приобрела форму столкновений по частным проблемам реализации принятого правительством внешнеполитического курса. На первый план вышли противоречия МИД и Военного министерства. Напряженные отношения между ними существовали всегда. Причин тому было множество; борьба за влияние на императора, расхождения в оценках вневнеполитичееких перспектив, взаимная неприязнь министров и т. д.

Под влиянием революции механизм принятия внешнеполитических решений претерпел серьезную эволюцию. По Основным законам Российской империи 1906 г. власть царя как в военной, так и во внешнеполитической сферах оставалась незыблемой, но при этом возросло влияние на выработку внешнеполитического курса коллегиальных органов — Совета министров и Совета государственной обороны, которые пытались оказывать давление на МИД{76}.

В рассматриваемый период традиционное соперничество военного и дипломатического ведомств усугубилось сопротивлением высших кругов армии предложенному главой МИД А.П. Извольским курсу на сближение с Англией и Японией. Необходимо отметить, что сторонники Германии были и среди влиятельных чиновников МИД, однако, в целом аппарат был послушен указаниям Извольского, тем более, что его идея перестройки внешней политики России получила одобрение царя.

Несмотря на то, что А.П. Извольскому удалось сломить сопротивление Генерального штаба и Совета государственной обороны, в военных кругах по-прежнему были сильны сторонники дальневосточного реванша и, следовательно, прогерманской ориентации России.

В этой связи возникают два вопроса. Могли ли сторонники прогерманской ориентации из среды военных попытаться максимально усилить крен российской политики в сторону Германии посредством несогласованных с МВД контрразведывательных акций в отношении иностранных офицеров и дипломатов? Далее. Насколько внешнеполитическое лавирование царского правительства влияло на эффективность контрразведывательных акций в Азиатской России?

Трения между внешнеполитическим и военным ведомствами по вопросам борьбы с иностранным шпионажем возникли сразу же по заключении временного перемирия между Японией и Россией летом 1905 г. Военные, еще не смирившиеся с поражением, надеялись на реванш и поэтому в их глазах японцы оставались врагом, которого повсюду нужно беспощадно преследовать. Оказалось, что генералы своей горячностью способны перечеркнуть старания дипломатов завершить войну как можно скорее и с минимальными для России утратами.

В августе 1905г., накануне подписания Портсмутского мирного договора между Россией и Японией произошел инцидент, едва не втянувший обе стороны в продолжение конфликта. Командующий тылом Дальневосточной армии, узнав из донесения молодого русского дипломата Кузьминского о том, что тот встретил в Урге (столице Монголии) японцев в европейском платье, "назвавшихся студентами, приехавшими для практики языка", приказал их немедленно арестовать. Он заочно признал в японцах "диверсантов", намеревавшихся вместе с хунхузами (китайскими бандитами) " взорвать наши железные дороги". Кузьминский, прежде чем выполнить приказ, догадался сообщить о его содержании в МИД. Из Петербурга немедленно последовал категоричный приказ: ни в коем случае не трогать ни одного японца! Далее между русскими дипломатами и генералами развернулась дискуссия по поводу возможности и правомерности ареста японцев в Монголии. Военные доказывали, что эти люди — шпионы , а их арест — способ обезопасить тылы армии, МИД пыталось втолковать оппонентам, что Китай и входившая в его состав Монголия — это нейтральная территория и захват на ней японцев означал бы конец перемирию и возобновление войны.

Возможно, командование Дальневосточной армии именно эту цель и преследовало, однако, в конечном счёте победа осталась за дипломатами и японцев оставили в покое{77}.

Другой, вызванный военными, инцидент, по странной случайности также совпал с завершением очередного этапа урегулирования русско-японских отношений. 21 июня 1907 года полиция по требованию военного ведомства арестовала в Нижнем Новгороде японского майора Хамаомото, как "не имеющего официального разрешения на проживание в этом городе"{78}. Арест был произведен за две недели до подписания общеполитического русско-японского соглашения. МИД потребовало немедленно освободить японца. Свои мотивы министр иностранных дел А.П. Извольский изложил начальнику Генштаба Ф.Ф. Палицыну в письме от 3 августа 1907 года, уже после подписания соглашения. Как оказалось, арест майора Хамаомото был незаконным, т. к. в силу статей Портсмутского договора 1905 г. японские подданные в России пользовались правом "наибольшего благоприятствования", следовательно, "правом передвижения и пребывания в различных местностях, сообразуясь лишь с местными законами"{79}.

Трудно поверить, что в военном ведомстве не знали содержания статей мирного договора с недавним противником. Скорее военные круги России, недовольные сближением двух стран, пытались помешать диалогу. Это предположение подкрепляется тем фактом, что именно летом 1907 года военные под различными предлогами, но также в обход законов, задержали несколько японских офицеров на Кавказе и в Приморье.

Эти малозаметные, на первый взгляд, "булавочные уколы", нанесенные в "нужный" момент, всегда бывали довольно чувствительны для МИД, если дело касалось только межведомственной свары, и, в целом для сторонников закрепления европейской ориентации внешней политики России, поскольку создавали неожиданные препятствия в сложной политической игре, которую Петербург затеял с Берлином и Лондоном.

В 1906 году российское МИД начало предварительные переговоры с английской стороной о разграничении сфер влияния в Центральной Азии. Одновременно начались переговоры между Россией и Германией относительно постройки в Персии железных дорог. Царская дипломатия, готовя соглашение с Англией, старалась не испортить отношений с Германией.

Париж и Лондон терялись в догадках относительно истинных намерений Петербурга. Британский посол в России А. Никольсон телеграфировал своему руководству, что министр иностранных дел А.П. Извольский "более, чем было бы желательно", склонен посвящать германского посла в переговоры об англо-русском соглашении. Летом 1906 года отказ Извольского подписать протокол совещания начальников генеральных штабов Франции и России, а также внезапный перенос русской стороной запланированного визита английской эскадры, по оценке прессы, явились признаками усиления в Петербурге сторонников прогерманской ориентации{80}.

Германский канцлер фон Бюлов во время выступления в рейхстаге 1 и 2 ноября 1906 года, в самых теплых выражениях высказался о состоянии отношений между Германией и Россией{81}. Радужную перспективу лишь слегка туманили русско-германские противоречия в Персии.

В этих условиях Германский Большой штаб крайне нуждался в достоверной информации о состоянии русских вооруженных сил и политическом положении на Кавказе, в Туркестане и Сибири. Известия о готовящейся англо-русской конвенции еще больше подогревали интерес Германии к оценке прочности позиций России в Азии.

Территория Азиатской России не входила в сферу традиционных интересов немецких военных. Агентурная разведка, как уже было сказано выше, велась ими преимущественно в западных губерниях России. Видимо, добыть нужные сведения германцы могли только одним способом — получив официальное разрешение русских властей на посещение Кавказа и Туркестана. Этот способ не был нов для немцев. Периодически германский военный атташе в России, подобно всем своим коллегам, совершал поездки по различным районам империи, но необходимость присутствия в столице и гигантские расстояния лишали самого атташе и его помощников возможность посещать отдаленные местности России. Тогда на разведку из Германии высылали "путешественников".

В начале апреля 1907 года Баварская миссия в Санкт-Петербурге поставила в известность русское МИД о желании принца Арнульфа Баварского посетить Кавказ и Туркестан. Германское МИД просило российского дипломатического представителя в Мюнхене завизировать для принца паспорт на имя графа Вартенштейна. Принц уведомил русское посольство о своем желании сохранить в секрете всю информацию о подготовке его путешествия.

Российский дипломат действительный статский советник Вестман по этому поводу сообщил начальнику Генштаба Ф.Ф. Палицыну: "Особенно строгая тайна, соблюдаемая здесь относительно отъезда принца Арнульфа в наши владения в Средней Азии, наводят меня на мысль, что... охота и желание изучить малоизвестный край не должны считаться исключительно целями этого путешествия"{82}. Дело в том, что принц лишь незадолго до этого вышел в отставку с должности командира корпуса германской армии, сохранив за собой "репутацию выдающегося по военным способностям и ...образованию генерала". Принц симпатизировал Пруссии и "находился в тесной связи с австрийским двором"{83}, то есть продолжал активную политическую жизнь.

Исходя из этого, Вестман делал вывод: "...я не был бы удивлен, если бы в программу путешествия вошло бы также намерение ближе ознакомиться с нашим военным положением на афганской границе для оценки нашей там боевой готовности на случай столкновения с Англией"{84}.

Принц Арнульф Баварский включил в состав своей свиты специалиста по Кавказу и Средней Азии профессора Готфрида Мерцбахера и геолога доктора Конрада Лехуса. Путешествие явно носило характер поисковой экспедиции, а не развлекательной поездки стареющего аристократа. Тем не менее отказать высокой особе в праве путешествовать по Туркестану русские власти не решились. Отклонение просьбы принца могло сразу осложнить отношения между Россией и Германией. Петербург проявил максимум вежливости. Принц также вел себя по-джентльменски. Он строго придерживался заранее оговоренного с властями маршрута.

По сообщениям Туркестанского генерал-губернатора Гродекова, граф Вартенштейн, он же принц Баварский, 18 апреля проследовал через Красноводск в Бухару, Ташкент и далее, согласно утвержденному маршруту, в Семиречье. Генерал-губернатор счел нужным отметить, что "все возможные удобства" путешественнику были предоставлены{85}.

МИД России внимательно и с опаской следило за передвижением принца. Извольский, дабы избежать какой-либо бестактности местных частей в отношении "графа Вартенштейна", в письме от 3 мая 1907 года заверял начальника Генштаба, что принц не станет без дозволения приближаться к пограничным районам, тем более, что о его пребывании в Средней Азии поставлены в известность все местные губернаторы, политический агент в Бухаре и даже русские консулы в китайских приграничных городах Кашгаре и Кульдже. На тот случай, если бы принц решил самовольно направиться в области, закрытые" для иностранцев, военным властям было рекомендовано сообщить ему о запретах и немедленно запросить дальнейших указаний из Петербурга{86}.

Поездка принца Арнульфа Баварского по Азиатской России закончилась в июле без каких-либо осложнений. Экспедиция ограничилась посещением внутренних районов Туркестана, так и не сделав попытки выйти на границу. Это либо не входило в планы принца, помощники которого могли за 3 месяца разъездов собрать достаточно сведений о политической ситуации и русских войсках в Туркестане, не нарушив запретов, либо принц имел инструкции из Берлина, согласно которым не следовало преждевременно раздражать Россию, еще не решившую, чью сторону принять в англо-германском противостоянии.

С точки зрения политики балансирования, России даже было выгодно продемонстрировать Германии свою временную слабость в Средней Азии, чтобы тем самым подготовить почву для развития диалога с Берлином в случае обострения англо-русских противоречий. МИД и военные не мешали принцу и его спутникам изучатъ ситуацию в Средней Азии. Его поездку считали полезной для себя и сторонники проанглийской ориентации, и германофил партии. По мнению первых, откровенный интерес германцев к Туркестану должен был подтолкнуть Англию к дальнейшему сближению с Россией, хотя бы для того, чтобы не допустить ее союза с Германией. Прогермански настроенные военные и политики надеялись подчеркнутой предупредительностью по отношению к принцу еще раз продемонстрировать доверие Берлину. В общем, ради большой политики все предпочли закрыть глаза на разведывательный характер поездки германцев.

Немецкие офицеры в 1907-1909 гг. периодически осуществляли подобного рода разведывательные поездки по Туркестану и Сибири (Алтаю), но до тех пор, пока у части военных и дипломатических кругов России сохранялась надежда на сближение с Германией, особых препятствий им не чинили. И, по всей видимости, подобная тактика в сочетании с постоянными заявлениями Петербурга об отсутствии антигерманской направленности заключенных с Англией конвенций, в известной степени влияла на немецких политиков, Берлин долгое время исходил из тезиса о непримиримости англо-русских противоречий. Даже спустя год после заключения соглашения между Россией и Англией, германский посланник в Тегеране А. Квадт писал, что "если держаться осторожно" и "не дать возможности обеим державам сплотиться", то из-за внутренних противоречий "противоестественное согласие" со временем распадется. Канцлер фон Бюлов был целиком с ним согласен и не считал дело решенным{87}.

В Лондоне думали по-другому. После русско-японской войны Англия уже не видела в России опасного соперника на Востоке и потому охотно шла с ней на сближение, 18 (31) августа 1907 года в Петербурге министр иностранных дел А.П. Извольский и британский посол А. Никольсон подписали соглашение между Россией и Великобританией о разграничении сфер влияния в Персии, Афганистане и на Тибете. В историографии утвердилось мнение, что эти конвенции объективно, независимо от намерений правящих кругов России, заложили фундамент в становление Тройственного "согласия" Англии, Франции и России, нацеленного против Германии. Однако в тот момент царская дипломатия воспринимала это соглашение только как элемент "политики неприсоединения и лавирования между двумя блоками держав"{88}. Петербургу также хотелось видеть в конвенции свидетельство укрепления своего международного авторитета. Историк В.И. Бовыкин характеризовал ситуацию так: "Субъективные стремления руководителей внешней политики России оказались в противоречии с объективным значением этого соглашения"{89}.

Британская дипломатия, в отличие от витавшего в облаках Извольского, рассматривала августовские конвенции как первый шаг России к союзу с Англией на антигерманской платформе.

Это не помешало Лондону немедленно использовать достигнутые договоренности для дальнейшего упрочения своих позиций в Центральной Азии. Как считает историк А.В. Игнатьев, и после августа 1907 г. "по всей линии соприкосновения сфер интересов двух держав в Азии между ними продолжалась борьба, лишь более скрытая"{90}. Под прикрытием внешнеполитических деклараций своего правительства британская разведка активизировала изучение Азиатской части России. Военные круги Великобритании по-прежнему рассматривали Россию как наиболее вероятного противника.

В 1910 году русскому Генштабу удалось расшифровать два письма из Лондона, адресованные в 1906 году военному агенту в Петербурге. В первом, датированном 25 апреля 1908 г., начальник отдела военных операций У. Эворт сообщал, что он рекомендовал всем разведывательным подразделениям своей организации воспользоваться опытом начальника Азиатской части разведки — отдела МО3 полковника У. Холдена и завести "рукописные книги", касающиеся разных стран под заголовком: "Замечания относительно собирания сведений в...". Чтобы заполнить эти сборники, по мнению полковника Холдена, необходимо просить военных агентов и "других офицеров, которым мы даем специальные поручения", высказывать соображения относительно "наилучшего способа вести сношения с жителями, а также относительно получения сведений в тех странах, которые им знакомы"{91}. Письмом от 8 июля 1908 г. г. начальник отдела МО3 а полковник В. Макбейн уже ставил в известность британского военного агента в Петербурге о том, что в каждом подотделе теперь заведены рукописные книги под заголовком "Замечания относительно собирания сведений в России". В них заносится информация о "наилучших способах получения сведений во время войны от жителей тех местностей, которые войдут в район театра военных действий", а также о наиболее эффективных способах распространения ложных сведений". Военному агенту полковник Макбейн сообщал, что в книгах территорию России условно разбивали на округа и каждый предполагалось изучать как отдельную, изолированную от других, область. Для характеристики округов выделяли следующие направления: 1) жители, их обычаи, национальный характер; 2) списки публичных и правительственных мест; 3) списки людей, дружественно расположенных к Англии, "которые могут согласиться действовать для нас, и в каких размерах". Самыми важными округами полковник Макбейн считал "Финляндию, Закавказье и Дальний Восток"{92}. Впрочем, агенту в Петербурге лондонское начальство предложило не ограничиваться данными инструкциями, а проявить инициативу: "...мы будем очень рады, если Вы сможете предложить что-нибудь более полное и лучшее"{93}. Одним словом, потепление англо-русских отношений добавило энергии британской разведке.

Любопытно, что в районах, доступных ударам британского флота, т. е. на Балтийском, Черноморском и Тихоокеанском побережьях России власти не фиксировали повышения активности английской разведки, зато Туркестан и юг Сибири оказались под пристальным ее вниманием. Помимо тайной агентуры, засылаемой из Индии через Афганистан, задания разведки выполняли британские офицеры и дипломаты, путешествовавшие по азиатским владениям России. Русские власти, естественно, догадивались о скрытых целях таких поездок и потому всякий раз возникала длительная переписка между российскими ведомствами — МИД, МВД и военным министерством — по вопросу "пускать или нет", а если дозволять путешествие, то по какому маршруту. При этом сталкивались интересы военных, пытавшихся максимально ограничить доступ всем иностранцам без исключения в стратегически важные районы и МИД, стремившегося избегать каких-либо трений с мировыми державами из-за "пустяков". Одновременно, ведомственные подходы к этой проблеме несли явный отпечаток не утихавшей в правящих кругах России борьбы "англофилов" и "германофилов".

Принципиальный характер вопросы пропуска "путешествующих" офицеров на территорию империи приобретали в периоды дипломатических кризисов и во время подготовки очередных соглашений России с Германией, Великобританией или Японией.

8 января 1908 г. Азиатский отдел Главного штаба сообщил Главному управлению Генерального штаба о желании двух британских подданных лейтенанта Уайтэкера и Т. Миллера посетить пограничные с Китаем районы русского Туркестана, Степного края и Алтая. Посольство Великобритании просило военных дать заключение о возможности такой поездки. 16 января ГУГШ ответило категорическим отказом, так как "...направление и странное совпадение их маршрутов совершенно недвусмысленно обнаруживает истинную цель их путешествия". А именно — разведку. К письму в Главный штаб генерал-квартирмейстер ГУГШ приложило подробную карту местности, по которой намеревались путешествовать англичане, с обозначением запланированных ими маршрутов, тактически оба в различное время и во встречных направлениях намеревались проследовать по одному маршруту, пролегавшему по наименее изученным и весьма важным с военной точки зрения районам. Ключевыми пунктами намеченного пути были Пишпек, Верный, Кульджа, Семипалатинск, Кошагач и Бийск{94}.

Однако уже через две недели ГУГШ вынуждено было изменить свое решение. К концу 1907 года Россия оказалась в очередной раз на грани войны с Турцией, которой покровительствовала Германия. Без поддержки Англии решиться на подобный конфликт для России было бы безумием. В начале января 1908 года русско-турецкие отношения обсуждались в Совете государственной обороны, 21 января для выработки окончательного решения собралось Особое совещание, возглавленное председателем Совета министров П.А. Столыпиным. Самым горячим сторонником войны был министр иностранных дел Извольский. На совещании он заявил, что недавно заключенные соглашения с Японией и Англией предполагают активизацию России на "Турецком Востоке". Он уверял, что в этой ситуации "легко было бы скомбинировать совместные военного характера мероприятия двух государств в Турции", то есть совместные с Англией боевые операции{95}.

Большинство участников совещания высказалось против войны, Извольского поддержал только начальник Генштаба Палицын. Однако военная тревога не утихла; продолжались в верхах и дискуссии по "турецкой проблеме". Извольский не терял надежды на то, что события будут разворачиватся по его сценарию и пытался всеми способами продлить иллюзию союзных отношений с Англией. Поэтому он счел необходимым взять под всою защиту британцев, которых ГУГШ не пустило в Туркестан. В письме военному министру 1 февраля Извольский, чтобы сломить упрямство военных, прибег к разнообразным доказательствам политической недальновидности такого отказа. Он писал: "...в настоящее время возбужден общий вопрос о возможности допуска английских подданных в наши среднеазиатские владения..., впредь, до выяснения точки зрения заинтересованных ведомств, было бы желательно не отвечать Великобританскому правительству отказом на поступающие от него ходатайства о разрешении его подданным совершать поездки по Азиатской России, чтобы не обострять вопрос заранее и не компрометировать без нужды последних переговоров"{96}. Заодно Извольский просил "поддержать ходатайство" посла Артура Никольсона и по тому же "запретномy" маршруту разрешить поездку британскому подполковнику К. Вуду, а также "не отказать" в пропуске через Туркестан консулу Г. Макартнею и путешественнику Т. Бэтти{97}.

Клементий Боддель Вуд намеревался в сопровождении 9 спутников предпринять 7-месячное путешествие по приграничным участкам Алтая, Семипалатинской области и по Тянь-Шаню. Британский консул в Кашгаре Георг Макартней должен был отправиться "в отпуск" на родину через Туркестан. Все они, по мнению ГУГШ, стремились попасть в Сибирь и Среднюю Азию не ради праздного любопытства.

Соглашаясь с тем, что поездки англичан носят разведывательный характер и "не следовало бы разрешать" им появляться в приграничных районах, военный министр все-таки вынужден был отменить первоначальный запрет ГУГШ "ввиду соображений, приведенных министром иностранных дел"{98}.

К весне 1908 года опасность войны с Турцией миновала. Великобритания официально не выказала никаких намерений поддержать Россию, зато британская разведка с успехом воспользовалась самообманом российского МИД. Реальные интересы военной безопасности были принесены в жертву политическим иллюзиям.

Самым существенным образом на все попытки русских властей воспрепятствовать иностранцам проведение "разведок" и "рекогносцировочных работ" в Туркестане и Сибири повлияло отсутствие долевого сотрудничества и взаимного доверия между военным и внешнеполитическим ведомствами. Генералы без споров уступали дипломатам только в особых случаях, когда министр иностранных дел обращался к военному министру с личным посланием, вo всех же остальных — отстаивали свое право единолично решать вопросы допуска иностранцев в стратегически важные районы империи, не уведомляя о своих мотивах МИД. Иностранные правительства ловко пользовались подобной строптивостью русских военных и легко обходили неумело расставленные ими преграды, опираясь на статьи заключенных с империей договоров.

В конце 1907 г. ГУГШ, обеспокоенное наплывом англичан, немцев и американцев в пограничные районы Туркестана, Степного края и Томской губернии, предложило Главному штабу ограничить туда допуск иностранцев. Эти территории, по оценке ГУГШ, "слабо оборудованы в военном отношении" и населены относительно недавно принявшими русское подданство народами. Общую слабость обороны южных границ скрыть было невозможно, но наиболее уязвимые в военном плане участки — необходимо. Сложность состояла в том, что ГУГШ считало уязвимой всю азиатскую границу империи. Исходя из этих соображений, Генштаб предложил "закрыть" для иностранцев границу с Китаем на участке от Памира до Семипалатинской области, оставив для проезда в Китай только две дороги: Андижан — Ош — Кашгар и Верный- Джаркент — Кульджа. Воспользоваться ими иностранцы могли только с "особого каждый раз на то разрешения" властей{99}. Охоту иностранным подданным в приграничной полосе ГУГШ предлагало запретить вообще, а допускать их в эти районы "для иных целей" только "пo взаимному согласию министров Иностранных дел, Военного и начальника Генерального штаба"{100}.

Главный штаб признал все эти предложения разумными, МИД также не протестовало. Иностренные посольства и миссии были ознакомлены с новыми ограничениями. Тем самым, вроде бы, внесена была в этот вопрос полная ясность и ликвидирована почва для каких-либо недоразумений, но все оказалось гораздо сложнее.

В действительности военные считали "закрытыми" и оберегали от иностранцев гораздо более обширную территорию, нежели была объявлена официально. Таким образом, военное ведомство старалось не осложнить работу собственной разведке за рубежом. В ответ на российские строгости иностранные правительства в качестве ответной меры могли бы резко ограничить доступ на свою территорию русским офицерам и дипломатам, посещавшим с разведывательными целями Японию, Корею, Индию, Германию и другие страны. Штабам военных округов приходилось всякий раз выдумывать причины, по которым иностранцы не могли бы попасть в районы, куда официально доступ не возбранен, но, с точки зрения обеспечения безопасности России, нежелателен. Из-за этого российское МИД часто оказывалось в сложном положении. Дипломаты не имели возможности заранее знать о намерениях военных и в то же время вынуждены были искать оправдания их действиям перед иностранными правительствами. Все эти неприятности самым неожиданным образом затрудняли петербургскому кабинету реализацию политики межблокового лавирования. Этим пользовались партнеры России, в частности, Германия.

Отставной имперский канцлер Отто фон Бисмарк в своем политическом завещании, перечисляя опасности, грозившие Германии, на первый план выдвигал риск войны с Россией. Он полагал, что нет таких противоречий между двумя империями, которые таили бы в себе "неустранимые" зерна конфликтов и разрыва{101}.

Бисмарк призывал своих преемников вести "правильную" политику: "Не терять из вида заботы о наших отношениях с Россией только потому, что "чувствуем себя защищенными от русских нападений теперешним Тройственным союзом"{102}.

Преемники "железного канцлера" так не думали. Берлин был прекрасно осведомлен о военном превосходстве Германии над ослабленной дальневосточным поражением и революцией 1905-1907 гг. Российской империи. Русские военные сами не делали секрета из этого. Германский военный атташе в России граф Посадовский-Вернер и посол граф Пурталес независимо друг от друга передавали в Берлин высказывания высокопоставленных петербургских генералов, сводившиеся к одному: "Россия воевать не готова"{103}.

Берлинский кабинет постарался использовать сложившуюся ситуацию, чтобы предотвратить сближение царской империи с Великобританией. Действия Германии по отношению к России в 1908-1909 гг. приобрели особо напористый и жесткий характер. России приходилось уступать как в крупных политических конфликтах, например во время Боснийского кризиса из-за просчетов своей дипломатии, так и в менее значительных, но весьма ощутимых для престижа империи, столкновениях, связанных о действиями германских разведчиков. В последнем случае Россия вынужденно шла на уступки из-за несовершенства системы защиты собственной безопасности.

Лейтенант 2 Саксонского гренадерского полка Эрих Баринг в марте 1909 года с разрешения русских властей отправился путешествовать по Кавказу, Туркестану и Сибири. ГУГШ не нашло оснований для отказа немецкому офицеру в праве путешествовать по России. Поскольку представленный лейтенантом маршрут поездки не затрагивал пограничных областей, он получил право охоты на русской территории. Правда, "в видах предосторожности" ГУГШ обязало армейское командование на местах установить за лейтенантом непрерывный гласный надзор, чтобы "противиться всякому существенному уклонению немецкого лейтенанта от заявленного им маршрута к нашей границе"{104}.

Лейтенант Баринг путешествовал вместе с архитектором Штетцнером из Саксонии. Они посетили Тифлис, Баку, Красноводск, Ташкент, Бухару и через Уфу поездом отправились в Сибирь. Повсюду за Барингом и его спутником велась слежка.

Наблюдение за германцами породило больше вопросов, чем дало ответов. В рапорте Главному управлению Генштаба начальник штаба Омского военного округа генерал-лейтенат Тихменев докладывал, что цель поездки немцев осталась невыясненной, в то же время штаб округа "не допускает, чтобы они ехали так далеко ради спорта". Недоверчиво штаб воспринял информацию агентов-наблюдателей о намерениях Баринга проехать верхом из Томска в Якутск. Генерал Тихменев делал вывод: "Нельзя объяснить выбор этого направления незнанием России, а скорее всего желанием замаскировать свои истинные намерения..."{105}. Он оказался прав.

Доехав до Томска, лейтенант с компаньоном неожиданно обратились к властям за разрешением изменить первоначальный маршрут и, свернув к границе, проехать по Бийскому тракту на территорию Китая. Томский губернатор немедленно телеграфировал об этом в МВД, прося указаний. Штаб Омского округа также в полной растерянности ждал распоряжений из Петербурга. Между тем лейтенант с архитектором самовольно отправились к китайской границе и были задержаны полицией в Бийске. Спустя две недели, 12 июня 1909 года, Департамент полиции предложил Томскому губернатору принять все меры "к отклонению под благовидным предлогом" просьбу иностранцев. Департамент разрешал губернатору сослаться на "опасность пути" и невозможность "полной охраны", но "явно не запрещая" немцам проезд по Алтаю{106}.

Запретить не могли, так как русско-китайская граница в пределах Омского военного округа официально не была закрыта для иностранцев. Германское посольство вступилось за права лейтенанта. Граф Пурталес обратился в МИД с требованием "беспрепятственного" пропуска его соотечественников в Китай по тому пути, который они выбрали. МИД совершенно не имело представления о том, что происходит в далеком Бийске. На запрос I Департамента МИД о причинах задержки германцев Томский губернатор сослался на распоряжение Департамента полиции МВД. Последний указал на соответствующее распоряжение ГУГШ. А именно сейчас дипломатам связываться с военными не хотелось. В конце мая 1909 г. МВД без согласования с Главным штабом и ГУГШ выдало американцам Гаррисону и Чью разрешение на охоту в пограничной с Китаем полосе Туркестана. Военные узнали об этом лишь после того как оба иностранца выехали в Среднюю Азию. Тогда через голову МИД, нарушив общепринятый ведомственный этикет, начальник Генштаба направил письмо американскому посланнику, где сообщил, что "ничего сделать нельзя" и господам Чью и Гаррисону следует вернуться в Санкт-Петербург{107}. Самоуправство дипломатов задело самолюбие военных и они теперь решили, что настал их черед проявить инициативу.

24 июня 1909 года делопроизводитель ГУГШ полковник Монкевиц в письме директору I Департамента МИД оправдывал действие сибирских властей в отношении германцев тем, что, во-первых, поездка Беринга и Штецнера из Томска через Бийск в Кобдо "является существенным уклонением" от первоначально заявленного маршрута и, во-вторых, штаб Омского военного округа совершенно справедливо противится этой поездке, поскольку "она носит явно разведывательные цели". ГУГШ одобрило действия сибирских властей и высказалось "за отклонение ходатайства германского посла" на том основании, что Алтай, "особенно в районе Бийского тракта, причисляется к тем пограничным с Китаем районам, предоставление права охоты в которых признается совершенно нежелательным"{108}.

Эти резоны военных были доселе тайной для МИД. Пока российские дипломаты пытались постичь логику своих соотечественников, германское посольство подготовилось к решительным действиям. Явно назревал дипломатический скандал. Его вероятность возрастала и благодаря личности самого германского посла при Высочайшем дворе графа Пурталеса, который был сторонником жесткого курса в отношении России. 28 июня Пурталес направил министру иностранных дел Извольскому официальную ноту, в которой указал на следующее: "...посольству известно из циркуляров МИД, что для проезда иностранцев в русские среднеазиатские владения необходимо специальное на каждый случай разрешение, но вовсе не известно, чтобы в пределы этого запретного района входила Сибирь"{109}. На этом основании посол делал вывод: "препятствия, чинимые русскими властями к проезду по общедоступному тракту в Китай незаконными". В заключение он требовал ответа на 2 вопроса: на основании каких законов путь от Бийска до Кобдо закрыт для германских путешественников и в каких частях империи и в соответствии с какими законами русские власти могут требовать от путешественников соблюдения определенных маршрутов{110}.

Извольский не знал, что ответить. Действительно, все ограничения касались лишь Туркестана, а предугадать место очередной импровизации военных министр был не в состоянии. Германский посол задал именно те вопросы, которых не хотели касаться главы внешнеполитического и военного ведомств. 4 июля 1909 г. Извольский отправил письма председателю Совета министров П.А. Столыпину и военному министру В.А. Сухомлинову, в которых подробно изложил претензии германского посла и, собравшись с духом, вывел: "...считаю своим долгом высказать, что в интересах поддержания добрых отношений с иностранными державами, я полагал бы безусловно необходимым установление полной ясности и определенности в вопросах о допущении иностранцев в те или иные области империи"{111}.

По мнению Извольского, задержанных в Бийске немцев следовало бы в конце концов арестовать и судить, если против них есть "серьезное обвинение", или же уступить требованиям германского посла и пропустить в Китай{112}. Министр хотел, как можно скорее, уладить этот инцидент, дабы на фоне безрезультатных переговоров Николая II и Вильгельма II в начале июня 1909 года и готовящейся встречи царя с французским президентом и королем Великобритании не дать повод берлинскому кабинету поднять шум о нарушении русско-германского договора 1904 года и, следовательно, недружественной политики России в отношении Германии{113}. Именно на это обстоятельство, как первооснову дела лейтенанта Баринга, указывал граф Пурталес.

Военным пришлось смириться. 3 июля ГУГШ рекомендовало Департаменту полиции пропустить саксонцев в Китай потому, что "...за исчерпанием всех благовидных предлогов, дальнейшая задержка лейтенанта Баринга и архитектора Штетцнера в Бийске грозила развиться в дипломатический инцидент"{114}. Русские власти вновь уступили давлению Берлина. Особо унизительным было то обстоятельство, что успех германской стороне обеспечила неповоротливость российской государственной машины.

Далее откладывать вопрос о согласовании действий МИД, Генштаба и МВД было уже нельзя. Вслед за военным и внешнеполитическим ведомством, МВД, также оказавшееся в дурацком положении, обратилось в Генштаб с указанием на "нежелательность повторения впредь недоразумений, однородных с возникшими в данном случае". 13 июля 1909 года начальник Генштаба заверил товарища министра внутренних дел П.Г. Курлова в том, что военный министр уже распорядился приступить к разработке правил, "имеющих целью урегулировать вопрос о допуске иностранцев не только в Туркестан.., но и на территории прочих наших владений". Когда проект будет готов, ГУГШ передаст его для обсуждения в межведомственную комиссию с участием представителей "всех заинтересованных ведомств, в том числе и МВД"{115}.

Обещание это, насколько можно судить по дальнейшим событиям, так и не было выполнено ни в 1909, ни в 1910 годах, ни позже. Единственным новшеством стал обмен информацией между МИД и военными о намечаемых ими действиях в пограничных районах. Это позволяло внешнеполитическому ведомству прогнозировать возможную реакцию ГУГШ на появление иностранцев в конкретных районах, и заблаговременно, чтобы не провоцировать дипломатических осложнений, подыскивать погоды для вежливого отказа нежелательным визитерам.

В июле 1910 года посольство Австро-Венгрии обратилось в российское МИД с просьбой "о рекомендациях перед местными властями" для австрийского подданного Ф. Оберлендера, пожелавшего охотиться в районе Саянского хребта (приграничные районы Восточной Сибири). На сей раз удалось избежать долгих препирательств с иностранным посольством. Военные заранее предупредили МИД о готовящейся отправиться в те же места — Урянхайский край — разведывательной экспедиции полковника Попова. Ей предстояло изучить предполагаемую полосу русско-китайской границы именно в районе Саянских гор. МИД признало "нежелательным" присутствие в этих местах иностранного наблюдателя, и, не дожидаясь вмешательства военных, взяло на себя инициативу отказа, тактично посоветовав австрийцу изменить планы "на этот год" из-за "не вполне спокойного положения в крае". Одновременно МИД предложило военным придерживаться той же версии "на случай, если бы со стороны заинтересованного лица последовало непосредственное обращение для проверки нашего сообщения"{116}.

Любезная предупредительность со стороны МИД выглядела своеобразным приглашенном к более тесному сотрудничеству двух министерств, однако, к сожалению, протянутая рука повисла в воздухе.

Практически все иностранцы, путешествовавшие по Азиатской России, просили разрешения на право охоты в зоне предполагаемого маршрута. Эта, на первый взгляд, вполне безобидная просьба, в действительности означала желание избавиться от надзора властей. Право охоты давало прекрасную возможность произвольно менять маршрут, подолгу задерживаться в интересующих путешественника (точнее — разведку, которая его направила) районах, проводить картографические съемки и т. д. Именно поэтому военные проявляли невероятное упрямство, официально запрещая иностранцам охоту на приграничных территориях. Здесь, как мы уже убедились, мнения МИД, и военного ведомства не совпадали. Всякий раз между ними по этому вопросу разгорались споры.

Дипломаты были уверены, что запрет на охоту может использоваться только в крайнем случае; военные же стремились распространить эту меру не только на пограничные районы Туркестана, но и как можно шире.

Обычные ходатайства дипломатов, как правило, отклонялись. Например, ГУГШ не сочло возможным в ноябре 1908 года удовлетворить ходатайство британского посла, поддержанное российским МИД, о разрешении лейтенанту Роберту Пиготу в течение пяти месяцев охотиться в Туркестане{117}. Та же учесть постигла и ходатайство англичанина Т. Миллера, намеревавшегося заняться охотой по пути из Кульджи в Верный и далее, в Пржевальск{118}. Однако так легко военные могли решать проблемы только в Туркестане, управление которым осуществлял Главный штаб. Семипалатинская область, Томская губерния и другие губернии Сибири, граничившие с Китаем, находились в ведении МВД. Руководители этого ведомства охотно шли на сотрудничество с военными, но выполняли их требования лишь в тех случаях, когда это не вступало в противоречие с действовавшими на территории империи законами. Иногда военные принимали это спокойно, иногда пытались настаивать, но в любом случае изменить позицию МВД им не удавалось.

26 июня 1909 года российский консул в Кашгаре (Западный Китай) титулярный советник Бобровников передал в МИД просьбу лейтенанта "индийской службы" П. Эстсертона о желании проехать "под предлогом охоты" через Кульджу, Чугучак, Кобдо, Улясутай, т. е. по Синьцзяну и Монголии вдоль русской границы, а затем через Кяхту в Сибирь{119}. Департамент полиции вежливо попросил ГУГШ сообщить, нет ли о лейтенанте Эстсертоне каких-либо "неблагоприятных сведений" и нужно ли за ним негласное наблюдение?{120}. Военные признались, что ничего дурного за лейтенантом не числится, но наблюдение все равно "желательно". Оснований для запрета охотиться на русской территории не было, и лейтенант получил это право.

Как оказалось впоследствии, лейтенант Эстсертон за время cвободного от опеки русских властей путешествия собрал огромный (и не только географический) материал, затем подробно описал свою поездку по Сибири и Алтаю в книге "Через крышу мира" (Akross the Roof the World), вышедшей уже в 1910 году{121}. Эту книгу использовали в качестве путеводителя британские офицеры, изучавшие Сибирь в 1911-1914 гг.

Более настойчивы были военные в другом случае. В марте 1910 года англичане Морган Прайс, Джек Миллер и Джеймс Каррезерс обратились в МИД за разрешением охотиться в Томской губернии и Семипалатинской области. МИД переслало ходатайство англичан в МВД, которому были подчинены эти районы. Принять решение чиновникам МВД предстояло совместно с военными. ГУГШ предлагало отказать англичанам "под благовидным предлогом", поскольку "есть данные, позволяющие подозревать" в них шпионов{122}. Д. Каррезерсу в 1908 году было отказано в удовольствии путешествовать по Туркестану, так как "уже одно направление маршрута... явно указывало на преступные замыслы". Он, по мнению ГУГШ, бесспорно поддержанному тогда департаментом полиции, пытался выяснить "кратчайшие операционные направления из Индии" и вся поездка явно имела "военно-рекогносцировочные цели"{123}. Теперь же, 15 мая 1910 года Департамент полиции уведомил ГУГШ, что "воспретить пользоваться охотой" невозможно, поскольку "нет в наличности столь основательной причины для отказа как в 1908 году..."{124}. Военные, забыв все обиды, бросились за подмогой в МИД, но там их ждали равнодушие и ледяная вежливость.

Однако, несмотря на неудачи Генштаб принципиально продолжал отстаивать свое право запрещать иностранцам охоту в Азиатской России. В очередной раз, 4 октября 1910 года, получив из МИД уведомление о предстоящей поездке по Сибири и Алтаю британских офицеров — полковника Андерсена и майора Перейры, ГУГШ, опережая события, предупредило: "... что касается охоты означенных лиц в пределах Российской империи, если таковой вопрос будет возбужден, то разрешение ее ни в коем случае не может быть допущено"{125}.

И только теперь выяснилось, что МИД до сих пор не понимает, отчего военные выступают против разрешения на охоту. I Департамент МИД попросил Генштаб объяснить, какими мотивами он руководствуется при запрещении охоты, а заодно ясно сформулировать, касаются ли эти запреты конкретных лиц, или вообще всех иностранцев, и самое главное — как и какими средствами военные намерены осуществлять это запрещение, которое "благодаря местным условиям, обречено остаться мертвой буквой"{126}.

ГУГШ сумело убедить внешнеполитическое ведомство в целесообразности своих требований относительно иностранных офицеров, как наиболее квалифицированных соглядатаев. Что же касается организации контроля за соблюдением запрета, то жандармам и военным всякий раз приходилось вести "гласное постоянное" наблюдение за иностранцами в течение всего времени их пребывания в приграничной полосе, а в отдельных случаях — и в период всего их путешествия по России.

На практике, конечно же, очень часто этого контроля не было и столь мучительно всякий раз рождавшийся в верхах запрет на деле превращался в обычную формальность. Например, полковник Андерсен и майор Перейра отправились из Зайсана в Шарасумэ через русско-китайскую границу, имея 14 верблюдов, 30 слуг и только одного русского сопровождающего — рядового казака Зиновьева. Англичанам и не нужно было право охоты. Свою работу они выполнили без традиционных уловок, Зиновьев, вернувшись, доложил начальству, что полковник постоянно отъезжал от каравана с компасом в руке и "что-то записывал", майор вел съемки местности, и даже к колесу одной из телег "был привязан шагомер"{127}.

Иностранцам вообще проще было обойти запреты, чем спорить с властями. Летом 1911 года английские туристы майор Рендель К. Эдвард Скэффингтон-Омайс и капитан Ричард Даусон официально заявили, что не собираются вести охоту в пределах России, однако, очень ловко избавились от постоянного надзора, отправившись в 250-километровый поход из Бийска к границе с Китаем по реке Катунь{128}.

Пожалуй, можно сказать, что военные вообще опоздали с введением запретов и на посещение приграничной полосы юга Сибири, и на охоту там. Англичане уже в 1908-1909 гг. успели составить собственные карты этих районов. В процессе наблюдения за британскими офицерами выяснилось, что они прекрасно осведомлены о географии приграничных участков Алтая и Семипалатинской области. Сотник Дорофеев докладывал в штаб округа, что, по его наблюдениям, полковник Андерсен и майор Перейра пользуются изданными в Англии картами Сибири, Алтая и Западного Китая{129}.

Между тем политика европейского балансирования русскому внешнеполитическому ведомству явно не удавалась. Первая часть "нового курса" Извольского — соглашения с Японией, Англией и Германией — была реализована успешно, а вот остаться вне англо-германского конфликта России не смогла.

В октябре 1910 года состоялась встреча Николая II и Вильгельма в Потсдаме. Императоры договорились о взаимной сдержанности в случае англо-германского и русско-австрийского конфликтов. Затем к диалогу подключились внешнеполитические ведомства Германии и России, которые завели переговоры в тупик. В итоге Россия уклонилась от заключения письменного договора с Германией о координации внешнеполитических действий. Эти переговоры стали последней попыткой Германии оторвать Россию от Антанты. Берлинский кабинет, по мнению историка И.И. Астафьева, стремился предотвратить складывание русско-англо-французского блока "методами военной угрозы и политического шантажа", что привело к обратному результату — к укреплению антигерманской группировки"{130}. А внутри России — к усилению проанглийской группировкой и росту враждебных Германии настроений.

К 1910 году правящие круги Великобритании окончательно склонились в пользу сухопутного варианта войны с Германией. Теперь Россия с ее многомиллионной армией становилась крайне ценным союзником для англичан. Газета "Таймс" писала: "Германия может в один прекрасный день превзойти Россию лучшим качеством своих войск или лучшим командованием; она может даже добиться успехов на начальной стадии благодаря большей подготовленности к войне. Все это возможно, ибо на войне нет ничего невозможного, но что если невозможно, то во всяком случае маловероятно, так это то, что Германия сможет когда-либо противостоять давлению массы войск, которые, в конечном счете, выставит Россия"{131}.

Британская разведка продолжала пристально следить за состоянием вооруженных сил России, но уже с позиции привередливого партнера. Англичане опасались, что русской армии потребуется слишком много времени сосредоточения и развертывания у западных границ в случае войны с Германией и последняя к моменту русского наступления успеет расправиться с англо-французскими войсками. Поэтому британский Генштаб собирал информацию о пропускной способности железных дорог России и местах дислокации ее войск. Кроме того, британский кабинет был озабочен возросшей политической активностью России в Китае, так как не хотел допустить ослабления ее военной мощи в Европе за счет азиатских фронтов.

Выяснить планы Петербурга британские правительственные круги пытались опять же с помощью командированных в Россию офицеров. Так, в марте 1911 г. ГУГШ стало известно, что Петербург должен посетить военный корреспондент полковник Редингтон. Он был известен как человек, неформально выполнявший важные политические задания английского правительства под видом журналиста. Полковник откровенно сообщил русскому военному агенту в Лондоне, что на этот раз его задача состояла в том, чтобы выяснить у военного министра и начальника русского Генштаба, "насколько военные круги Российской империи сочувственно относятся к идее более тесного сближения с Англией и заключения с ней военной конвенции"{132}.

Более конкретное задачи, вероятно, были поставлены британским офицерам, оказавшимся в 1910-1911 гг. "под благовидными" предлогами на территории Сибири и Туркестана. Интересы большой политики вновь пришли в противоречие с практическими требованиями обеспечения южных границ России.

Весной 1910 года русский посол в Лондоне А.К. Бенкендорф просил МИД и ГУГШ разрешить его доброму знакомому, британскому майору Алану Гардину проехать из Индии в Англию через Россию. Майор выбрал не совсем обычный маршрут. Он вознамерился проехать не кратчайшим путем через Туркестан в Европейскую Россию и далее за границу, а в противоположном направлении: через южные районы Туркестана на восток, затем по Алтаю и Сибири до Иркутска и уже оттуда по железной дороге в Петербург. На этот раз ГУГШ согласилось пропустить англичанина без традиционных споров с дипломатами, оговорив одно условие: в пути за майором должны наблюдать местные власти, чтобы "предупредить возможные попытки к выполнению рекогносцировочных работ в пограничных районах"{133}. Но тут вмешался штаб Туркестанского военного округа, хотя его мнения, кстати, никто не спрашивал; его просто поставили в известность о планируемой поездке. Туркестанцы обратили внимание генерал-квартирмейстера ГУГШ на то обстоятельство, что майор Гардин числится переводчиком в Гордонском Гайландском полку, следовательно, "причастен к разведке". И второе, от города Ош в направлении к городу Барнаулу и на Алтай ведет лишь одна дорога через перевал Кугарт. Путь этот до сих пор тщательно оберегался от проезда иностранных офицеров. Все остальные пути "препятствуют негласному наблюдению за майором", так как пролегают по пустынной местности с редкими населенными пунктами. Штаб округа просил не делать для майора исключения.

ГУГШ при поддержке МВД сумело убедить МИД, что в данном случае ущерб "военным интересам может намного превзойти ожидаемый политический выигрыш от радушия российского посла в Лондоне. В итоге майор Гардин избрал другой, но, видимо, также интересовавший британский Генштаб, маршрут вдоль русской границы по Китаю, затем по Ceмипалатинской и Акмолинской областям в Омск{134}.

Развивая сотрудничество с Россией, Англия не забывала о возможной смене внешнеполитических ориентиров, когда вчерашний союзник вдруг становится противником. Британская разведка продолжала тайком составлять военно-географические описания приграничной полосы Туркестана и Сибири, вела интенсивное изучение военно-политической ситуации по обе стороны русской границы. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что зона повышенной активности британской разведки на азиатских границах России в 1909-1912 гг. медленно смещалась из южных районов Туркестана на восток — в приграничные районы Степного края и Томской губернии.

Эти территории находилась на стыке границ России, Китая и Монголии, входившей до 1911 года в состав Китая. В связи с началом "вооруженной борьбы монгольских князей за независимость от Китая и сопутствовавшей этому анархией, Монгольский Алтай, вместе с прилегавшими к нему районами Западной Монголии и Синьцзяна превратились в опасный очаг войны вблизи границ России. Для наведения порядка в охваченный войной край были введены русские войска. Значительное усиление России в стратегически важных областях Центральной Азии не могло остаться незамеченным Англией и она начала периодически направлять в зону конфликта своих офицеров-путешественников. За 1911 год Алтай посетили 7 британских офицеров, что необычайно много для столь далекого полупустынного края. Самая крупная экспедиция состоялась в апреле 1911 года. Упоминавшиеся выше начальник охраны английской миссии Дж.Г. Аббот Андерсен и бывший военный атташе в Китае майор Дж.Е. Перейра проехали от Пекина до Омска по железной дороге, затем по Иртышу через Семипалатинск до озера Зайсан и далее в Китай "для охоты в Алтайских горах"{135}. Их сопровождали слуги-китайцы.

Теперь уже власти не думали ограничивать доступ иностранцам в приграничные районы, как пытались проделать это двумя годами раньше в отношении германского лейтенанта Баринга. За англичанами наблюдали, как могли, но в целом их окружала вполне благожелательная обстановка. Это, конечно же, значительно облегчало ведение разведки. Тем более, что Андерсен и Перейра были профессионалами высокого класса и умело использовали все возможности для получения нужной им информации{136}. По донесениям русских наблюдателей из Шарасумэ, полковник с майором собирали сведения об алтайских "киргизах", об экономическом положении края и о военных силах Китая в этом регионе. Англичане знали о том, что власти догадываются о целях их поездки, поэтому не старались маскироваться под любителей экзотики.

Косвенно о целях и результативности поездки англичан можно судить по следующему факту. Спустя две недели после отъезда офицеров из Зайсана, местный крестьянский начальник есаул Румянцев, бывший их знакомый по Пекину, получил от майора Перейры письмо, где была дана подробная характеристика китайским частям, расквартированным вблизи русской границы. Майор просил своего русского коллегу передать эти сведения британскому военному агенту в Пекине полковнику Вальтеру{137}.

То, о чем сообщал англичанин, русским, конечно же, было хорошо известно. По всей видимости, британский офицер, зная о том, что наблюдение за ним контролирует Петербург, хотел еще раз подчеркнуть якобы существующее единство интересов России и Англии, и потому продемонстрировал доверие к русским военным, ничего по сути не доверив.

Помимо англичан, Алтай посещали германские, итальянские и, конечно, японские офицеры. Штаб Омского военного округа 17 июня 1911 г. уведомил Акмолинского губернатора и жандармское управление о том, что, по сообщению русского военного агента в Китае японские офицеры майор Изоме Рокуро и капитан Мисао Кусака намерены совершить поездку по Сибири. Японцы не пожелали ограничиться проездом по Сибирской железной дороге, но собирались побывать в Семипалатинске, Томске, Иркутске, Верхнеудинске и Чите. Более того, офицеры просили русские власти оказать им содействие в пути. Уже сам перечень городов говорил о том, что поездка японских офицеров имела отнюдь не туристический характер. Как выяснили военные, майор Изоме Рокуро и капитан Мисао /Хиросита/ Кусака являлись сотрудниками 2-го разведывательного отдела японского Генштаба{138}. Официально они были командированы в России для изучения языка. Такая формулировка, как правило, служила формальным предлогом для длительного пребывания офицеров-разведчиков на территоррии иностранного государства. Поэтому для властей не составляла тайны истинная цель поездки янонцев, но ни изменить маршрут, ни ограничить передвижение по Сибири местные власти не могли, так как британцами и немцами уже был создан соответствующий прецедент.

В соответствии с уже разработанным сценарием в июле и августе были оповещены все военные и гражданские власти Сибири, а русская разведка в Китае начала слежку за готовившимися к поездке в Россию японскими офицерами. Штаб Омского округа регулярно получал сведения о передвижении японцев по Китаю и Монголии. В течение двух месяцев они изучали пограничные с Россией районы Синьцзяна и Монголии, посетили все значительные города этого края — Улясутай, Кобдо, Шapa-Сумэ, Чугучак. По сведениям штаба Омского округа, японцев интересовали взаимоотношения "китайско-подданных киргизов и урянхайцев" с приграничным русским населением, также пытались они выяснить точное расположение войск Туркестанского и Омского округов близ Китая и Монголии{139}.

Изучив пограничные районы Китая, японцы занялись тем же на русской территории. 30 октября они появились в Семипалатинске. На следующий день нанесли визит высшим городским чинам, причем держали себя развязно: вошли к губернатору в кепи, которые сняли только после сделанного замечания. В разговоре с губернатором, по наблюдению присутствовавшего в кабинете жандармского ротмистра Леваневского, японцы были бесцеремонны, настойчиво возвращались к теме экономического положения Семипалатинской области. Местные власти были предупреждены Петербургом о просьбе МИД Японии оказать офицерам "помощь и содействие", поэтому к ним отнеслись терпимо.

Японцы не утруждали себя конспирацией. Семипалатинский полицмейстер в "Сведениях на иностранных подданных", переданных штабу округа, на вопрос: "Чем интересовались японцы?", ответил так: "В разговоре вообще интересовались всякой мелочью и тут же записывали в свои памятные книжки служащего гостиницы "Иртыш" Семена Полосова и заезжавшего к ним с визитом Сергея Мармыжевского расспрашивали о численности войск, населения и о командирах отдельных частей"{140}.

Жандармы отметили сходную черту в деятельности японских и британских разведчиков; и те и другие стремились установить контакты с проживающими в Сибири лицами нерусского происхождения, но если британцы ориентировались на иностранцев-европейцев, то японцы — на татар и казахов.

Каждый день пребывания японцев в Семипалатинске, Омске, Томске и других городах был до предела насыщен. Они наносили визиты военному и гражданскому начальству, в книжных магазинах в большом количестве скупали открытки с видами сибирских городов, географические карты, планы местности, губернские и областные справочники. Видимо, самураи сочли возможным не совершать специальную экспедицию по уточнению своих карт Сибири, а просто дополнить их российскими. Может быть, не очень надежно, зато дешево.

Жандармы и военные фиксировали каждый шаг японцев: в какие магазины и театры заходили, сколько времени гуляли вокруг квартиры начальника штаба округа, где и когда были у публичных женщин и т. д. В жандармских рапортах было отмечено, что 15 ноября в Омске японцы побывали в 3-х парикмахерских на Томской улице. Жандармы оставили без внимания этот факт. Ну, а на самом деле, зачем японцам понадобилось посетить разом 3 парикмахерских? Неужели офицеры, носившие короткую армейскую стрижку, были столь привередливы в выборе мастера? Ответ может быть прост, если учесть, что зачастую в парикмахерских служили нанятые на определенный срок китайцы или корейцы. Среди них вполне могли оказаться японские агенты, встречаться с которыми связной или руководитель агентуры мог совершенно спокойно, не привлекая внимания. Беседа клиента с брадобреем вряд ли могла вызвать подозрение.

А между тем подобный прием активно использовали не только японцы, но и немцы. Однако омские жандармы большой подозрительностью в то время не отличались. Начальник Омского жандармского управления полковник Орлов в докладе начальнику штаба округа сделал вывод: "Установленным наблюдением в действиях японцев не замечено ничего предосудительного". Правда, в черновике после этих слов следует несколько неразборчивых строчек, приписанных карандашом. Видимо, что-то смутило старого жандарма в поведении японцев. Но затем полковник решил не усложнять себе жизнь и энергично перечеркнул написанное{141}. Таким образом, штаб округа подучил ничего не значащий отзыв. Поэтому 14 декабря 1911 года военно-статистическое отделение штаба Омского округа в рапорте Особому делопроизводству ГУГШ отметило преимущественно общеполитическую направленность сбора сведений японцами: "Нет сомнений в том, что их цель — ознакомление с положением дел на наших пограничных окраинах в связи с пробудившимся после военного конфликта с Китаем интересом к Северной Монголии"{142}.

Таким образом, на фоне изменения общеполитической ситуации как в Европе, так и в Центральной Азии, удержать иностранные разведки вдали от важнейших районов русско-китайской границы посредством плохо продуманных запретительных мер оказалось невозможно. Если же в отдельных случаях военным удавалось каким-то образом изменить маршрут предполагаемой поездки офицера, не пустив его в какой-либо район, это рассматривали как большую удачу. По всей видимости, вполне легально, не прибегая к широкому использованию тайной агентуры, Англия к 1911 г. смогла удовлетворить свое любопытство относительно положения дел на сибирских границах.

Запреты не срабатывали, но еще менее эффективной, а подчас и вообще лишенной смысла, была слежка за иностранными офицерами и дипломатами в ходе самого путешествия.

Порядок наблюдения за легально въезжавшими в Россию иностранными офицерами, если возникало подозрение, что их путешествие имеет разведывательные цели, был одинаков. После согласования всех спорных проблем с МИД и МВД, Генштаб заблаговременно предупреждал штабы тех округов, по которым намеревались проследовать иностранцы, о необходимости установить за ними наблюдение. Кроме того, в приграничной полосе, если там предполагал побывать иностранец, о его визите заранее ставились в известность командиры воинских частей. Одновременно департамент полиции МИД давал распоряжения местным жандармским органам также взять под наблюдение иностранцев, как только они появятся в районе соответствующего жандармского управления.

Со стороны военного ведомства наблюдение, как правило, вели сотрудники разведывательных отделений окружных штабов. В большинстве своем это были выпускники академии Генштаба, не знавшие приемов конспирации, да и о самой разведке имевшие подчас самое поверхностное представление, поскольку разведотделения в окружных штабах были сформированы сравнительно недавно и их сотрудникам приходилось на практике постигать азы ремесла. Была и еще одна проблема. Для большинства офицеров служба в разведотделении была лишь ступенью в карьере. Дальнейший служебный рост предполагал переход офицера разведотдела на более высокую командную должность. Поэтому чтобы удержать в разведотделах способных офицеров, командование округов вынуждено было создавать искусственные препятствия их продвижению по службе. Можно предположить, что особым почетом у честолюбивых офицеров-академиков эта служба не пользовалась и они не слишком усердствовали на данном поприще. Генерал-квартирмейстер штаба Виленского военного округа убеждал ГУГШ в записке от 30 апреля 1911 г.: "Саму должность старшего адъютанта (начальника — Н.Г.) разведывательного отделения надо обставить так, что если на этом месте окажется очень пригодный для разведывательной службы офицер, то он мог бы оставаться возможно дольше на занимаемой им должности, не рискуя потерять что-либо по службе или в материальном отношении"{143}. Частая сменяемость офицеров, конечно же сдерживала рост эффективности действий разведотделов. Из этого следует, что военные обеспечить квалифицированное наблюдение за иностранными разведчиками не могли.

Не удовлетворительным был и жандармский надзор. Иностранцев сопровождали, как правило, если те путешествовали по железной дороге, находившиеся в купе по соседству начальники железнодорожных жандармских отделений, каждый — в пределах своего района. Жандармские офицеры ехали в форме. В этот же вагон "на всякий случай" усаживали для "сопровождения" иностранцев, переодетых в штатское платье линейных жандармских унтер-офицеров. Это были обыкновенные патрульные, просто оказавшиеся в тот день свободными от дежурства. О приемах и хитростях слежки они не имели никакого понятия, зато обладали правом бесплатного проезда по железной дороге, чем значительно удешевляли слежку. Специально обученные агенты охранных отделений и филеры жандармских управлений использовались для наблюдения за иностранцами лишь в особых случаях. Чаще всего начальники "охранок" отказывались выделять агентов для слежки, объясняя это отсутствием у отделения средств на покупку железнодорожных билетов.

В итоге оказывалось, что за иностранным офицером одновременно следили военные, жандармы, но пользы от этой "массовости" не было. С наибольшей очевидностью нелепость организации подобного рода слежки демонстрировали результаты работы "сборных команд" наблюдения в поездах. Следует заметить, что вообще наблюдение устанавливали за подозрительными иностранцами, "дабы выяснить истинную цель их поездки и принять все меры к недопущению разведки".

В конце декабря 1907 г. — начале января 1908 г. штабы Омского и Иркутского округов по распоряжению ГУГШ следили за ехавшим в поезде японским генерал-лейтенантам К. Учияма и подполковником З. Исизака. На участке Сибирской дороги от станции Курган до станции Ачинск, наблюдение вел капитан Генерального штаба Саттеруп, от Ачинска до Харбина за японцами следили капитаны Михеев и Пивоваров. Естественно, в поезде находились также и жандармы в штатском{144}. После завершения операции офицеры представили начальству отчеты о беседах с японцами и о том, что вызвало в дороге повышенный интерес у последних. Похвастать было нечем. Только на разъезде Асаново, где задержался эшелон с армейскими двуколками, японцы "старались определить, в какую сторону он идет". Вот и все, что заметили наблюдатели. Японцы были общительны, охотно вступали в разговоры с русскими офицерами, но при этом разным собеседникам сообщали о себе и своей службе разноречивые сведения. Главный итог наблюдения заключался в том, что японцы не имели никаких сношений с подозрительными личностями, вели себя корректно, в пути интересовались всем виденным{145}. Стоило ли ради этого вести слежку?

В апреле 1908 г. штабы Приамурского, Иркутского и Омского военных округов по распоряжению ГУГШ должны были следить за ехавшим из Владивостока в Москву японским майором Отагири. Как обычно, охранные отделения, найдя уважительные причины, отказались помочь военным. Жандармские управления возложили обязанность негласного наблюдения за японцем на переодетых линейных унтер-офицеров. Ввиду явной слабости "экскорта" начальник штаба Иркутского веенного округа приказал капитану Генерального штаба Арсгофену в штатском платье вести "ближнее" наблюдение за майором.

В рапорте генерал-квартирмейстеру ГУГШ иркутский генерал объяснил свою выдумку тем, что капитан мог бы "сосредоточить внимание на стратегических пунктах", т. е. выяснить объекты интереса японца и, помимо прочего, "наблюдение через развитого человека выгоднее, чем через жандармского нижнего чина"{146}. Получалось, что следить за японским майором должны были круглосуточно 4-5 человек. Однако их труды оказались напрасны. Японец ловко избежал ненужного ему внимания. Второе (единственное свободное) место в купе майора неожиданно для бригады наблюдателей занял назначенный военным агентом в Лондоне японский подполковник Хигаши и оба офицера оказались вне досягаемости ватаги сыщиков. Барон Арсгофен пытался завести с японцами знакомство в вагонном коридоре, но безрезультатно. В ГУГШ так и доложили: наблюдение ничего особенного в поведении майора Отагири не выявило. А, на что, собственно, надеялись и что могли выявить? При здравом рассуждении всякому ясно, что такая слежка не могла дать положительных результатов.

9 сентября 1908 г. раздосадованный неудачами генерал-квартирмейстер штаба Иркутского военного округа докладывал ГУГШ: "Проезжающие по железной дороге японцы не дают повода уличить их, но, несомненно, что... они на каждой остановке собирают сведения"{147}.

Весной 1909 г. "негласный и непрерывный" надзор за германским лейтенантом Барингом в пределах Омского округа был возложен на капитана Саттерупа. Ему помогал, изображая случайного попутчика, подпоручик Зарембо. Почти сутки молодые люди ехали дружной компанией, но при этом германец ни словом не обмолвился о целях своей поездки. В основном фантазировал. Начальник штаба Омского округа доложил в Петербург: "Цель поездки осталась невыясненной... В пути германец держал себя корректно и не вызывал даже намека на подозрение"{148}.

Вероятно, слишком наивным было бы строить рас счет на внезапную откровенность разведчика в беседе со случайным знакомым. Впрочем, иностранные офицеры очень быстро распознавали в назойливых вагонных собеседниках своих русских коллег. Как правило, разведчики вели себя тактично, старались не задеть самолюбие русских офицеров. Например, генерал Учияма и подполковник Исизака периодически высказывали попутчикам удивление "той громадной мощи, которая таится в России"{149}.

Рвзультаты слежки могли стать более существенными, если бы не взаимная неприязнь военных и жандармов.

Офицеры Генштаба при каждом удобном случае выражали несказанное презрение к жандармам вообще и "нижним чинам" в особенности. Они считали, что слежка почти всегда безрезультатна именно из-за присутствия жандармов, которые якобы своим поведением настораживали иностранцев. Капитан Саттеруп в рапорте начальнику штаба Омского округа о наблюдении за лейтенантом Барингом, отметил, что в одном с ним купе ехал переодетый жандармский унтер-офицер, "звание которого... нетрудно было определить по его манерам и разговору, а также по предъявленному им для контроля бесплатному проездному билету"{150}. Слежке за генералом Учияма, опять, по мнению военных, мешали жандармы: "когда в салон-вагоне находились наши жандармские офицеры, посменно сопровождавшие поезд, то японцы заметно молчали..., когда жандармов не было, они говорили не стесняясь..."{151}.

Вряд-ли военные имели право обвинять жандармов во всех неудачах, поскольку сами выглядели не лучше. За британским полковником Андерсеном и майором Перейрой во время плавания по Иртышу на пароходе от Омска до Семипалатинска "неотступно" велась слежка переодетыми военными и жандармами. Находившаяся на пароходе публика к англичанам и их слугам-китайцам относилась враждебно. Их называли не иначе, как "шпионы". Но тяжелее всех пришлось одинокому пассажиру — "японцу". С ним отказывались разговаривать, избегали встречи на палубе. Абсурдность ситуации заключалась в том, что "японец" был переодетым офицером штаба Омского военного округа. Он так хорошо вжился в роль, что провалил задание — следить за англичанами. Штабной офицер сам оказался в изоляции, да еще под пристальным наблюдением пассажиров. Вероятно, жандармам стоило большого труда удержаться от хохота при виде уныло слонявшегося по палубе своего незадачливого военного партнера. Впрочем, впоследствии начальник Омского жандармского управления полковник Орлов в письме начальнику щтаба округа не преминул с изрядной долей иронии описать мытарства штабного "японца"{152}.

Итак, военные во время наблюдательных операций брезгливо сторонились жандармов, жандармы платили им той же монетой. Если на высшем уровне руководители МВД и военного министерства, Департамента полиции и Генштаба легко находили общий язык и согласовывали свои действия, то на уровне исполнителей, где для достижения общей цели требовалось тесное сотрудничество, царили вражда и разобщенность. Жандармы и военные бок о бок следовали за иностранцами, но при этом ухитрялись игнорировать друг друга. Во время наблюдения они не координировали усилия своих агентов и не обменивались добытой информацией. Результаты наблюдений участники слежки докладывали только своему начальству: военные — начальникам разведотделений, те — генерал-квартирмейстерам окружных штабов, а последние — генерал-квартирмейстеру ГУГШ. Соответственно, жандармы — начальникам губернских или железнодорожных управлений, которые затем пересылали сведения в Департамент полиции. И только спустя недели, а то и месяцы, уже в Петербурге, в процессе переписки между ГУГШ и Департаментом полиции всплывали факты, успевшие утратить актуальность, но которые были бы очень важны при оперативном обмене информацией на месте.

4 апреля 1909 года жандармская слежка отметила, что германский лейтенант Э. Баринг проявил повышенное внимание к Бакинскому доку и сделал несколько фотографических снимков военного порта. Между тем военные, подозревая лейтенанта в шпионаже, не располагали необходимыми фактами, чтобы иметь формальный повод запретить ему дальнейшее путешествие по России. О неосторожности лейтенанта в Баку ГУГШ узнало только 22 июня 1909 г. из письма департамента полиции. Получив с таким опозданием важную информацию, военные не успели ею воспользоваться и обвинить германца в шпионаже, а лейтенант, теперь уже при поддержке посла Германии, успешно продолжил изучение русской границы{153}.

Как уже было отмечено выше, наблюдение за легально путешествовавшими по империи иностранными разведчиками, предполагало не только констатацию, но и "пресечение" актов шпионажа. Зная о сыскном дилетантизме участников наблюдения, разведка ГУГШ предлагала свои рецепты.

В августе 1906 года помощник начальника японского Генштаба генерал Фукусима обратился с просьбой к русскому военному агенту в Японии полковнику Самойлову с просьбой "оказать содействие" капитану Харухиса Хираяма и доктору Хосухе Негасе, отправляющимися в Россию "с научной и исторической целью". Они намеревались пересечь по железной дороге Сибирь, путешествовать по Средней Азии. Полковник Самойлов в письме генерал-квартирмейстеру ГУГШ советовал дать японцам требуемое разрешение: "...хотя, несомненно, цель их путешествия и не научная", но запрет в данном случае только бы осложнил ситуацию, так как "если делать им препятствия, то, это невыгодно отразится на наших рекогносцировках в Корею, Манчжурию и Японию". Поэтому полковник, будучи сам опытным разведчиком, рекомендовал "не препятствовать, а наблюдать" и по окончании задуманной японцами поездки по возможности тайно изъять у них все материалы. Так поступали в Японии. Если же в отнятых документах не было сведений, изобличающих в иностранце шпиона, то японские власти объясняли пропажу вещей воровством или небрежностью носильщиков. Полковник Самойлов ходатайство о пропуске японцев в Сибирь препроводил своеобразным напутствием, предлагая "захватить у них все вещи и, в особенности, — все книги и бумаги, так как японцы имеют обыкновение шифровать печатный текст какой-либо книги, куда заносят свои заметки"{154}.

Военный агент в Китае генерал Орановский поддерживал мнение своего коллеги: "...считаю, что если им не разрешить ехать этим путем, то они поедут другим или тайно, но цели своей... достигнут. Поэтому, если просят... официально, то лучше было бы разрешить им ехать, но иметь за ними самый тщательный надзор, а когда кончат свою работу, то отобрать у них бумаги и узнать, для чего они ездили"{155}.

Департамент полиции по просьбе военных взял японцев под надзор. То же сделали, в меру своих возможностей, окружные штабы{156}. Начальникам жандармских управлений империи было велено сообщать Департаменту полиции о всех передвижениях японцев и своевременно извещать об этом соседние управления для поддержания "непрерывного надзора". Все сделали в тот раз именно так, как предлагали военные агенты, или нет, выяснить сегодня ,видимо, уже не удасться. В архивах отложились лишь сообщения полиции о переездах капитана с доктором и их вежливые благодарности властям "за оказанный прием"{157}.

Но вот летом 1907 года штаб Кавказского военного округа поступил в соответствии с рекомендациями полковника Самойлова, и ничего хорошего из этого не вышло. В августе по распоряжению штаба округа были задержаны два японца. У них отобрали письма, перевод которых указывал на явно шпионские цели поездки{158}. Этот инцидент произошел всего лишь через несколько дней после заключения русско-японского политического соглашения и грозил уже в самом начале испортить едва начавшийся процесс нормализации отношений между государствами. Российское МИД спешно отправило на Кавказ чиновника Доме, владевшего японским языком. Он ознакомился с документами следствия и пришел к заключению, что "власти были введены в заблуждение, вследствие злонамеренного обмана" со стороны переводчика Бабинцева, представившего "подложные" переводы писем японцев. Иных улик против арестованных японцев не было. Операция завершилась позорным провалом. МИД вынуждено было принести официальные извинения главе японской миссии в Санкт-Петербурге Мотоно и выслушать его намеки на вероятность репрессивных мер по отношению к русским путешествующим по Японии{159}. Управляющий МИД, в свою очередь, выговаривал генерал-квартирмейстеру ГУГШ Дубасову: "Недоразумение это наглядно показывает, что для надзора за японскими шпионами в России требуется не только осмотрительность, но и знание японского языка"{160}. Другими словами, усердствуй, генерал, по разуму.

Итак, путем негласного наблюдения за путешествующими иностранными офицерами добыть материал, уличающий их в шпионаже, не удавалось. Слежка оказалась безрезультатной, поскольку велась неумело, хотя и настойчиво. По сути у военных был только один действенный способ защиты важных в стратегическом отношении пограничных районов Азиатской России от любопытства зарубежных разведок — максимальное расширение запретных для иностранцев зон в Туркестане и Сибири. Но поскольку официальное установление запретов требовало межведомственного согласования и грозило серьезно осложнить работу русской разведки за рубежом, военные пытались вводить ограничения на пребывание иностранцев в приграничных районах самовольно, в обход существовавших законов и международных договоров. Благодаря этому изначально сугубо внутренняя проблема сместилась в плоскость международных отношений. Военные избрали тактику, которая уже сама по себе предполагала постоянное существование конфликтной среды вокруг поездок иноземных офицеров по Азиатской России. Генштаб, вероятно, рассчитывал выиграть дважды: увеличить свое влияние на выработку внешней политики империи и перекрыть иностранным разведчикам легальные каналы получения информации о состоянии южных границ России.

Бросив подобный вызов собственному МИД, а также зарубежным, дипломатическим и разведывательным структурам, военные совершили ошибку, так как идея "скользящих" запретов не была подкреплена соответствующими указами правительства, следовательно, не имела под собой юридических оснований. Поэтому ни одна из намеченных военными целей не была достигнута.

России, осуществлявшей политику межблокового балансирования, приходилось быть крайне осмотрительной в "мелочах", способных вызвать дипломатические трения с Англией, Японией или Германией. Тем более, что они всякое действие русских властей, ограничивавших, без опоры на закон, свободу передвижения зарубежных эмиссаров, могли бы истолковать как первичный признак сползания России в один из противостоящих блоков" Исходя из этого, российское МИД, конечно, не могло согласиться с "конфликтной" тактикой военного ведомства в отношении англичан, немцев или японцев. Высокий уровень дипломатической поддержки резко отделял легальные поездки иностранных офицеров по Азиатской России от нелегальных разведывательных акций, которые пресекались без оглядки на реакции Берлина, Токио или Лондона. Право государства на арест и наказание иностранных агентов, взятых с поличным, никем не оспаривалось. Однако, именно в силу иного статуса "путешественников", примитивные методы контрразведки были неприемлемы. Военных это не останавливало, а МИД должно было всякий раз вмешиваться в уже развившийся конфликт и ради интересов государственной политики заставлять военное ведомство идти на уступки требованиям иностранных посольств. Чтобы избежать дипломатических инцидентов, русское внешнеполитическое ведомство вынуждало военных не только соблюдать законные права иностранцев в России, не и делать уступки их желаниям даже в нарушение узаконенных запретов. Подчас возникала невероятная ситуация — МИД России невольно покровительствовало иностранным разведчикам. Это еще больше отталкивало военных от идеи сотрудничества с дипломатическим ведомством.

В итоге Англия и Германия добились своих целей в "изучении" Туркестана и Сибири. Большинство поездок британских и немецких офицеров состоялось именно по тем районам, которые интересовали их больше всего. Русская же сторона, оказавшись неспособной остановить эти экспедиции, довольствовалась демонстрацией внешнего дружелюбия, чтобы извлечь хотя бы минимальную выгоду из своего бессилия.

Сторонники прогерманской ориентации, вероятно, имели в 1906-1908 гг. некоторую возможность способствовать сохранению напряженности в отношениях с Англией путем искусственного обострения проблемы допуска британских офицеров в приграничные районы. Однако МИД оказывало на военных сильнейший нажим, заставляя уступать иностранцам. Генштаб подчинялся требованиям МИД, так как "германофильская" партия не могла открыто противодействовать общегосударственному политическому курсу. После 1909 г., когда под влиянием вызывающих действий Германии военные круги России начали заметно охладевать к перспективам русско-германского сближения, исчезли различия в отношении армейского командования к британским и германским "путешественникам".

Неизменным осталось враждебно-провоцирующее поведение военных в отношении японцев. Здесь со всей откровенностью проявилось желание верхов армии сорвать процесс нормализации русско-японских отношений. Аресты японцев в России — чаще незаконные — происходили, как правило, либо в период, предшествующий заключению межгосударственных соглашений, либо вскоре после переговоров. Это вызывало раздражение японской стороны, русское МИД приносило официальные извинения, но не могло (или не хотело) предотвратить следующих инцидентов, которые неизменно повторялись накануне подписания очередной серии международных договоренностей, способствовавших сближению двух стран. Возможно, подобная линия поведения МИД имела скрытые причины и была связана с желанием показать японцам наличие в России влиятельных реваншистских кругов, чтобы сделать японскую сторону более сговорчивой. Но как бы то ни было, даже самые грубые действия русских властей в отношении японских офицеров-разведчиков не вызывали крупных осложнений между Петербургом и Токио. Япония терпела, поскольку ей нужен был мир, а в перспективе и военный союз с Россией.

Политика балансирования исчерпала себя к 1912 г. благодаря объективному процессу сближения России с Антантой. Своими контрразведывательными акциями 1906-1911 гг. военные так и не смогли повлиять на характер внешней политики России. В конечном счете, вышло так, что не военные внесли коррективы во внешнеполитический курс империи, а МИД (в большинстве случаев) сумело заставить военных действовать в нужном ему направлении, порой даже в ущерб частным интересам безопасности России. Однако при этом и само русское МИД вынуждено было постоянно извиняться перед иностранными правительствами за действия своих военных. Это сужало поле для маневра русской дипломатии, а инициатива переходила к иностранцам.

Таким образом, разлад в целях и практических действиях обоих министерств мешал реализации планов МВД и негативно сказывался на эффективности контрразведывательной работы военного ведомства.

3. Организация контрразведки в Сибири

Поскольку единая система борьбы со шпионажем в Российской империи отсутствовала, командование каждого военного округа вынуждено было самостоятельно искать способы противодействия иностранным разведкам. В 1907 г. штаб Омского военного округа одним из первых в России разработал региональную систему борьбы со шпионажем. Она была описана в двух последовательно изданных документах штаба. Первый представлял собой циркулярное письмо штаба округа всем начальникам жандармских управлений, находившихся на территории округа. Письмо было датировано 14 апреля 1907 г. и озаглавлено: "О ведении борьбы со шпионством в пределах округа". Второй документ имел следующее название: "Проект инструкции чинам корпуса жандармов, городской и уездной полиции в Степном генерал-губернаторстве и губерниях Тобольской и Томской (Омского военного округа) об особых обязанностях при несении ими полицейской службы по отношению к иностранцам и возбуждающим подозрение русскоподданным, с целью препятствовать шпионству"{161}. Проект был составлен в ноябре 1907 г. и представлен на утверждение в Генеральный штаб.

Разница во времени появления этих документов составляет всего лишь полгода, но более глубокая проработка вопросов контршпионажа в ноябрьском Проекте свидетельствует о постоянно возраставшем внимании штаба к данным проблемам. За эти месяцы многое изменилось. Благодаря договору с Японией, внешняя политика России была перенацелена с Дальнего Востока на Европу. Это немедленно отразилось и на представлениях военных о числе иностранных разведок, проявлявших интерес к Сибири.

В апрельском циркулярном письме "О ведении борьбы..." штаб Омского округа называл только два государства, способных вести активную разведку на территории Западной Сибири — Японии и Китай. Эти государства считали наиболее вероятным противником как под влиянием недавно закончившейся войны, так и в силу традиционных представлений о взаимосвязи географического положения государств с их военно-политическими интересами. Начальник штаба Омского округа писал: "Подобные разведки, вероятно, ведутся прежде всего агентами-японцами... и состоящими на службе у Японии китайцами, из которых японцы во время войны с нами подготовили достаточный и весьма пригодный контингент". В письме подчеркивалось: "Нельзя упустить из виду, что и Китай, может быть уже начал тайную разведку наших военных сил..."{162}.

В "Проекте инструкции..." круг потенциально враждебных государств, способных вести разведку в Западной Сибири, представлен намного шире: "... шпионство может вестись преимущественно Японией и Китаем, отчасти — Англией, следящей за тем, что происходит в Азии, Германией, не упускающей из виду нашего роста, развития нашей торговли и промышленности". В эту же группу была включена и Турция, "являющаяся представителем мусульманского мира и проводящая мысль об объединении всех мусульман". Таким образом, практически все наиболее мощные из вероятных противников России, по мнению штаба, могли вести разведку на территории округа{163}.

Что могло являться целью иностранных разведок на территории Омского военного округа? Наиболее подробные предположения на этот счет содержал "Проект...". Вероятные цели были разделены на 7 групп. Первая — наблюдение за "развитием" железнодорожных линий и водных сообщений, "особенно для связи с китайской границей и Дальним Востоком". Вторая цель — выяснить "состояние и расположение войск, а также сроки их мобилизации и передвижения к китайской границе и на Дальний Восток. Третья группа предполагаемых целей касалась мер, принимаемых русскими властями для "усиления своего положения в приграничной с Китаем полосе". Четвертая — "условия комплектования и снабжения средствами Омского военного округа... дальневосточных округов в военное время". Пятая — "воинские части, команды, пополнения и запасы, боевые, продовольственные и санитарные, отправляемые в мирное время на Дальний Восток как транзитом через округ, так и из последнего. Шестая — "вся вообще деятельность органов военного управления в крае, то есть штабов и управлений" и последняя — "настроение подвластного нам туземного населения"{164}.

В циркулярном письме штаб округа предположил, что задачи, решаемые японской разведкой в Западной Сибири, связаны только с проблемой переброски войск и снаряжения из России на дальневосточный фронт. Авторы исходили из признания за округом пассивной роли донора и перевалочного пункта армейских резервов. "Проект" на первый план выдвигает наличие границы округа с Китаем. Последнее обстоятельство, по мысли авторов документа, доказывало, что Омский округ не является второстепенным придатком или базой снабжения Приамурского и Иркутского округов, а так же как и они играет самостоятельную роль в защите границ империи. Из этого следовало, что интерес иностранных разведок у к Омскому военному округу не может ограничиться изучением его вспомогательных, по отношению к другим округам, функций.

Последующие события подтвердили правоту военных. Они только не учли интерес своих иностранных коллег к топографии Сибири, особенно приграничных районов Степного края и Томской губернии. Географические описания и карты этих местностей были засекречены, а потому англичане, японцы и немцы пытались составить свои.

Сообразно различиям в приписываемых иностранным разведкам задачах на территории округа, оба документа расходились в определении "категорий" разведчиков и свойственных им методов работы. Для каждой "категории" агентов, по мнению омских военных, был характерен какой-либо один специфический метод. В циркулярном письме "О ведении борьбы со шпионством..." говорилось о трех типах агентов. К первому отнесены японцы и "находящиеся на службе у Японии китайцы, из которых японцы во время войны с нами подготовили достаточный и весьма пригодный контингент"{165}. По мнению штаба округа, японцы могли выдавать себя за китайцев: "китайцев теперь много везде под видом разных торговцев и появление их не возбуждает такого подозрения, как японцы...". Штаб, вероятно, был убежден, что все "азиаты" похожи, поэтому заключал: "...в Омском округе японцы могут жить и под видом наших инородцев..."{166}.

Эти агенты могли добывать какие-либо сведения единственным доступным им методом — личным наблюдением.

Исходя из накопленного опыта, военные наставляли жандармов: "...наиболее важные сведения добываются только путем сношений агентов с нижними чинами и офицерами, служащими в штабах, управлениях...". Войти в контакт с кем-либо из военнослужащих непосредственно в клубах, ресторанах и других публичных местах, японцы и китайцы не могли, "так как сношения последних с военными сразу бы обратили на себя внимание". Поэтому штаб округа предположил наличие для подобных целей у японской разведки агентов-европейцев. Их могли вербовать среди враждебно настроенных по отношению к самодержавию российских подданных. "С этой точки зрения, условия, представляемые населением России, заключающей в ceбe массу не русских по происхождению и, зачастую, враждебных России, являются весьма благоприятными для вербовки среди населения тайных агентов иностранных государств"{167}.

В данном случае военные намекали на поляков, часть которых во время войны с Японией дезертировала из русской армии и сотрудничала с японцами. Также предполагалось жандармам и полиции обратить внимание на революционеров.

Наконец, в апрельском письме штаб указывал еще на один вид агентов. Они — "не столько шпионы, сколько политические агитаторы, но деятельность их по своим последствиям может иметь чисто военное значение". Деятельность "агитаторов" направлена на распространение "паназиатских идей" среди "киргиз" (так называли в дореволюционной России казахов) и на "возбуждение неудовольствия русскими, дабы в случае столкновения с Японией или Китая с Россией, создать последней затруднительное положение в собственных областях"{168}.

В соответствии с этой градацией иностранной агентуры штаб предлагал различные способы контршпионажа. Для каждого из трех видов агентов — особые, но, в основном, — нереальные. Так, для обнаружения агентов, отнесенных к первой группе, полиции следовало "зорко наблюдать за каждым из появившихся в пределах округа японцем или китайцем, а также нашими инородцами, возбуждающими подозрение".

Рекомендовалось также установить "образ их жизни, знакомства, с кем ведут переписку, откуда и с какими промежутками получал деньги"{169}.

Быть может, эти меры тотального полицейского контроля привели бы к успеху, но их реализация была возможна только при наличии мощного сыскного аппарата, располагавшего сотнями агентов. Таких сил у жандармов не было. Например, в Омском жандармском управлении, в ведении которого была вся огромная территория Степного края; в 1907 г. служили всего лишь 3 офицера, включая начальника управления и 12 унтер-офицеров. К 1916 г. в 5 жандармских управлениях Сибири (Иркутском, Енисейском, Томском, Тобольском и Омском) несли службу всего-навсего 17 офицеров и 163 унтер-офицера{170}. И это на территории от Урала до Амура!

Шпионов второй группы, из числа европейцев, военные рекомендовали искать в трактирах, притонах и т. д., где эти личности могли завести знакомства с нижними чинами армии. Из самого характера советов, даваемых жандармами, явствует, что военное ведомство, верное своей кастовой психологии, ожидало предательства в основном от солдат, поэтому исключало слежку за офицерами. Следить можно было только за лицами, "вступающими в сношения с офицерами", но и то лишь при условии, если данный офицер "отличается жизнью разгульной, не по средствам". Но каким образом в этом случае жандарм или полицейский сможет вообще выявить таких офицеров и определить круг их знакомств, не имея доступа в места, где собирается "благородная" публика?

Что же касается агентов, "могущих агитировать среди инородцев", то для их обнаружения также предлагалось вести поиск вслепую, правда, можно было к этому занятию привлечь "наиболее надежных из инородцев"{171}.

Ноябрьский "Проект инструкции" выделял уже пять типов агентов, вероятно, действовавших на территории Омского округа. К трем уже известным добавили "иностранцев" — агентов европейских государств и "политических (религиозных) эмиссаров, подсылаемых Турцией и действующих среди наших мусульман с целью распространения мысли о необходимости объединения всех магометан"{172}.

Ничего нового в методике поиска иностранных агентов "Проект" не предлагал: все тот же "тщательный надзор" и надежда на случай. Зато штаб определил "наиболее вероятные места пребывания иностранных шпионов". В перечень вошли населенные пункты, расположенные на линиях железных дорог и водных сообщений, города, в которых были размещены штабы и части войск, приграничная полоса с Китаем, а также территории с "инородческим" населением{173}.

Чтобы подогреть интерес полиции и жандармов к контрразведывательной работе, которую штаб округа предлагал им выполнять сверх повседневных обязанностей, командующий округом установил денежные награды за "обнаружение... как иностранного агента, так и признаков, ...которые будут способствовать этому обнаружению"{174}.

Организовать борьбу со шпионажем и руководить ею могли только военные, располагавшие сведениями о состоянии войск, их боеготовности, средствах сообщения и т. п. Штаб округа один способен был компетентно судить о том, какие именно объекты на территории округа могут возбудить интерес разведок потенциальных противников. В то же время военные понимали, что эффективно вести контрразведку на территории Западной Сибири силами окружного штаба невозможно. Поэтому в рассматриваемых документах штаб округа брал на себя лишь общее руководство, а жандармам и полиции отводил роль исполнителей. Уже апрельское письмо штаба начальникам жандармских управлений больше походит на перечень указаний вышестоящей инстанции, чем на приглашение к партнерству служащих другого ведомства. Ноябрьский "Проект" в § II утверждал однозначно: "Общее руководство борьбой со шпионажем осуществляет штаб округа"{175}. Однако попытки детализировать это положение в самом документе, разграничить функции военных и жандармских органов, привели к явной путанице. Штаб округа мог только просить жандармов и полицию о помощи. Безусловно выполнять распоряжения командующего войсками Омского округа должна была полиция Акмолинской и Семипалатинской областей (Степного края) в силу того, что командующий был одновременно Степным генерал-губернатором. Полицейские органы Томской и Тобольской губерний находились в подчинении местных губернаторов, а начальники жандармских управлений вообще обязаны были руководствоваться только указаниями Департамента полиции и командования штаба Корпуса жандармов. Таким образом, самый важный вопрос, каким образом военные сумеют добиться согласия жандармов и полиции участвовать в систематической контрразведывательной работе, оставался открытым. Итак, с апреля по ноябрь 1907 года штаб Омского военного округа, подготовив два проекта организации борьбы со шпионажем, завершил теоретическую разработку системы контрразведывательного прикрытия Западной Сибири. Два подготовленных штабом документа представляли собой последовательные этапа в осмыслении реальных угроз региону со стороны иностранных разведок и в определении мер противодействия шпионажу. Хотя и не лишенная очевидных недостатков, эта программа стала первым в России опытом комплексного решения задач организации регулярной контрразведывательной работы в мирное время.

Несколько забегая вперед, можно сказать, что штаб Омского округа так и не сумел реализовать свои планы контрразведки. В течение 1907 года он мягко, но настойчиво предлагал жандармам свои рекомендации по борьбе со шпионажем. Начальники жандармских управлений периодически получали от военных длинные письма-инструкции с пространными рассуждениями о методах работы иностранных разведок, и просьбами "зависящих распоряжений по установлению надзора" за подозрительными лицами, квартирами и т. д. Больше всего штаб беспокоило появление в городах Западной Сибири многочисленных корейских и китайских торговцев, фокусников, музыкантов и поденных рабочих. Военные видели в этом не результат ослабления паспортного режима на дальневосточных границах, а проявление активности японской разведки. Штаб Омского округа 7 июля 1907 г. в письме поучал начальников жандармских управлений: "У Японии (а может быть и у Китая) имеется некоторое число специально подготовленных и дорого стоящих агентов, так сказать, шпионов высшего разряда, действующих в известных районах..., руководящих разведывательной деятельностью в данных районах... Так как число таких агентов вследствие дороговизны их содержания не может быть велико..., то в дополнение к ним, возможно, содержится множество агентов низших, из китайцев, корейцев и прочих азиатов, получающих небольшое содержание"{176}. По мнению штаба, при общей неприхотливости азиатов" и эти мизерные заработки способны были, соблазнить массу желающих "взяться за дело тайной разведки"{177}. Военные убеждали жандармов в необходимости видеть шпиона в каждом китайце или корейце, не смущаясь при этом абсурдно большим числом иностранных агентов. "Большое число агентов не только полезно делу, но способствует и устранению подозрений: оно способно заставить нас предположить, что все появляющиеся у нас азиаты преследуют только торговые цели, но не могут служить тайными агентами. Конечно, есть и такие, которые только торгуют, но многие из торгующих, вероятно, занимаются разведкой"{178}. Жандармы и полиция, формально соглашались оказывать помощь военным, но не выделили контроль за "азиатами" и вообще иностранцами из общего круга вопросов стандартного надзора. С июля 1908 года полицейские приставы Омска ежедневно доносили начальнику Омского жандармского управления обо всех приезжих, указывая их "звание, чин, а также по какому именно виду на жительство проживает"{179}. Информация была крайне скупой. За иностранцами никто, специально, следить не собирался. Полиция упоминала их лишь в общей массе потенциальных "злодеев".

2 июля 1908 г. пристав 4-й части г. Омска рапортовал начальнику жандармского управления: "... на жительство в район вверенной мне части студентов, курсисток, евреев, учителей и иностранцев принято не было"{180}.

Контроль за приезжими в Западной Сибири осуществлялся плохо. Правда, в городах и в полосе линии отчуждения железной дороги в 1907-1909 гг. продолжало сохраняться в различных формах "особое" и "военное" положения, установленные еще в период русско-японской войны и революции. Согласно распоряжениям губернаторов и командующего войсками округа , в период действия особых мер охраны каждый домовладелец под страхом крупного штрафа или ареста был обязан доносить в полиции о всех новых постояльцах. Но эти предписания мало, кто выполнял. За весь 1908 г. в город Омск, по официальным данным полиции, прибыло 270 иностранцев, но эти сведения, по признанию самих же полицейских, были очень далеки от реальности, так как приезжих в действительности было больше. Просто на регистрацию являлись не все. Своевременно подавали сведения в полицию о своих постояльцах только хозяева гостиниц. Их иностранными клиентами были в основном европейцы. Большинство же приезжих китайцев находило себе временное пристанище на окраинах, куда полиция редко заглядывала. Часто китайцы, если и являлись отмечаться в полицию, то делали это спустя 2-3 недели после приезда в город, и лишь после того, как местным властям становилось известно о их присутствии. Систематический надзор за иностранцами, положенный омскими военными в основу контрразведывательной работы, наладить не удавалось.

Очевидно, не лучшим образом обстояли дела в других военных округах империи. Считая пассивность жандармов и полиции главной причиной отсутствия успехов на поприще контрразведки, военное ведомство обратилось в МВД с официальной просьбой о содействии. МВД согласилось на сотрудничество. 27 июля 1908 г. генерал-квартирмейстер ГУГШ Дубасов уведомил начальника штаба Омского округа о сделанном лично министром внутренних дел распоряжении, "чтобы Корпус жандармов, наружная и сыскная полиция Степного генерал-губернаторства, а также губерний Тобольской и Томской оказали штабу полное содействие в наблюдении за военной разведкой{181}. Окрыленные поддержкой Петербурга омские военные быстро сочинили и разослали жандармскому и полицейскому начальству новые письма с инструкциями. В частности, начальникам управлений было вменено в обязанность "приискивать надежных тайных агентов", которые содержались бы на средства военного ведомства{182}. Сибирские жандармы постарались совместить интересы штаба с собственными интересами и "приискали" несколько агентов, информировавших о политических настроениях мусульман Сибири. К делу контрразведки как сами агенты, так и поступавшие от них сведения, не имели почти никакого отношения, зато жандармы смогли увеличить свою агентуру на деньги военных.

Робкие попытки централизовать контрразведывательную работу жандармов Сибири были сделаны в 1908-1909 гг. Так, в январе 1909 г. Сибирское районное охранное отделение обязало всех начальников жандармских управлений и охранных отделений, действовавших на всем пространстве от Урала до тихоокеанского побережья обратить внимание на "получение агентурным путем писем, адресованных на имя подозрительных японцев". Если же на месте перевод письма вызовет трудности, то его фотокопию следовало выслать в Иркутск, в штаб-квартиру районного отделения{183}.

Весной 1909 года Департамент полиции решил сосредоточить в районных охранных отделениях "все сведения по контрразведке". Начальник Иркутского губернского жандармского управления, по совместительству руководивший районной охранкой, циркулярным письмом от 12 мая предписал всем жандармским начальникам Сибири переслать ему всю информацию о деятельности "отдельных лиц по шпионству", а также о передвижениях и сосредоточении китайских войск вблизи границы. Все сведения надлежало доставлять в форме агентурных дневников, то есть в том виде, в каком они были получены от агента, чтобы по возможности снизить степень искажения информации{184}.

Такое распоряжение начальник Иркутского ГЖУ мог отдать лишь будучи уверенным, что 2 жандармских управления (включая жандармские полицейские управления сибирских железных дорог) и 5 охранных отделений не завалят его канцелярий выписками из агентурных дневников. Он знал, что подобные сведения могли быть добыты агентурой лишь случайно и потому будут редки. Для жандармов в этот период контрразведка оставалась побочным, второстепенным занятием, о котором вспоминали только после дополнительных просьб окружных штабов и губернаторов.

Надежды на деятельное участие сыскной полиции в контрразведке также оказались напрасными. Сыскные отделения Сибири были малочисленны, а уровень профессиональной подготовки их сотрудников — низким. Например, в 1908 г. сыскное отделение при полицейском управлении города Томска состояло всего из 8 человек, в том числе четверо обычных городовых. Прокурор Томского окружного суда докладывал прокурору Омской судебной палаты: "...по местным условиям невозможно найти сколько-нибудь способных к сыску и подходящих по нравственным качествам людей"{185}. Управляющий Томской губернией Штевен в доказательство необходимости увеличения расходов на сыскное отделение сообщал директору Департамента полиции: "Население Томска, ежегодно возрастающее, достигло почти 80 тысяч, причем большой процент его составляет преступный элемент ссыльных... город имеет в окружности до 57 верст"{186}. Конечно, рассчитывать на помощь сыскной полиции, которая сама нуждалась в поддержке, военным также не стоило.

Так и не создав постоянно функционирующей системы надзора за иностранцами на территории Западной Сибири, штаб Омского округа вынужден был довольствоваться случайными наблюдениями за поведением проезжих китайцев, японцев и корейцев. Эта отрывочная информация поступала от командиров отдельных частей, начальников гарнизонов в военно-статистическое (разведывательное) отделение штаба округа, затеи адъютант штаба (начальник разведотделения), уже систематизированный материал передавал окружному генерал-квартирмейстеру. Тот, в свою очередь, если находил целесообразным, доводил до сведения начальника штаба округа конкретные случаи состоявшегося или ожидаемого появления иностранных разведчиков. Начальник штаба округа принимал решение: обращаться или нет за помощью к гражданским властям и жандармам. Но даже в том случае, когда информация о появлении в пределах округа "подозрительных" иностранцев проходила по военным инстанциям относительно быстро, и полицейские органы согласны были на сотрудничество, обнаружить вероятных разведчиков и проследить за их перемещениями местной полиции чаще всего не удавалось. Например, в начале июля 1908 года штаб округа получил сведения о том, что в приграничный город Зайсан прибыли семь "желтолицых азиатов, выдающих себя за китайцев, ...говорят по-русски, по внешнему виду — интеллигенты". Уплатив большую пошлину за привезенные товары, они не стали торговать, а отправились на Алтай. Подобное, совершенно не свойственное купцам поведение, а тем более, их поездка в приграничные горные районы вызвали у военных подозрения. Штаб передал телеграфом факты и собственные предположения Томскому и Семипалатинскому губернаторам, сопроводив их просьбой "установить за азиатами негласный досмотр"{187}. Однако найти "купцов" местным властям не удалось ни в Семипалатинской области, ни в Томской. Гигантские территории Сибири исключали возможность сколько-нибудь действенного контроля малочисленной администрации за целыми уездами, особенно горными районами Алтая, с редким "инородческим" населением. Поэтому вне городов о какой-либо помощи полиции в борьбе во шпионажем военным мечтать вовсе не приходилось. В январе 1908 года Томский губернатор по просьбе штаба Омского округа приказал Бийскому уездному исправнику выяснить, не было ли в пределах Алтая замечено японских разведчиков. Исправник донес, японцев на Алтае в течение трех последних лет никто не встречал. Правда, исправник честно оговорился: "Насколько удалось узнать". Между тем в ГУГШ, куда переслали эту информацию, из сообщений МИД знали о присутствии на Алтае нескольких экспедиционных партий японцев{188}.

Эффективность контрразведывательных мероприятий омских военных по взятию на учет была крайне низкой. За 1908 и 1909 годы штаб округа взял на учет 7 человек, как вызвавших подозрение в "причастности к шпионству". Среди них — четверо русских, китаец, кореец и японец. Ни одному из них не было предъявлено обвинения в шпионаже, так как ни одного доказательства их преступной деятельности ни у военных, ни у жандармов не было. В число подозреваемых эти люди попали волею случая, либо потому, что раньше сотрудничали с русской военной разведкой, а теперь порвали с ней связи. Штаб округа считал, что японцы вербуют агентов в первую очередь среди лиц, которые "занимались во время войны тайной разведкой как на службе у Японии, так и у нас..."{189}. Возможно, для подобных выводов были основания, но скорее всего, этих людей зарегистрировали как подозреваемых, потому что в разведотделе штаба о них уже давно знали, а других "кандидатур" в шпионы не было. 3 января 1908 года в селении Кош-Агач был арестован китаец Чжан Канюн. В минувшую войну он был переводчиком при отряде полковника Мадритова, а теперь вдруг оказался на Алтае "без определенных занятий". Игнатий Ошлыков, крестьянин Зайсанского уезда, попал в число подозреваемых, так как раньше сотрудничал с русскими военными, "исполнял некоторые поручения по разведке, но оказался ненадежным, с дурной нравственностью". Мещанин Арефий Соболев оказался под надзором из-за того, что "владеет китайским языком и находится в подозрительных сношениях с китайцами".

Кореец Тин Ха Ир привлек к себе внимание тем, что "старался жить на только больших станциях Сибирской железной дороги"{190}. Уже сам разношерстный контингент подозреваемых и малоубедительные аргументы в пользу их причастности к шпионажу свидетельствуют об отсутствии какой-либо системы в ведении контрразведки на территории Омского округа.

По всей видимости, штаб округа так и остался бы один на один со своими проблемами, если бы в 1909 году вновь не возникла угроза войны с Японией. Предвоенная горячка самым серьезным образом повлияла на отношение гражданских властей и жандармских органов Сибири к вопросам борьбы со шпионажем. Недавние предложения штаба округа по организации контрразведки в условиях панического ожидания новой войны на Дальнем Востоке приобрели внезапно особенную значимость.

Начальник штаба Омского округа в первых числах октября 1909 года оповестил губернаторов Западной Сибири, что японская разведка "в настоящее время... производит обследование в географическом и топографическом отношениях всей Сибири. С этой целью лица, причастные к шпионажу, разъезжают по Сибири, производят съемки и записи по особому методу...". Заодно начальник штаба предупредил: "...Япония задалась целью и напрягает все усилия, чтобы поднять Китай против России". Поэтому военные просили губернаторов установить "негласное и непрерывное наблюдение за японскими и китайскими подданными{191}.

Теперь гражданские власти отнеслись к просьбе военных со всей серьезностью. Акмолинский губернатор 12 октября потребовал от начальника жандармского управления донести ему о всех японских и китайских подданных, проживающих в области, и впредь сообщать о прибывающих. Жандарм, ознакомившись с донесениями уездных начальников и полицмейстеров, рапортовал губернатору, что ни японцев, ни китайцев на территории области нет{192}. Губернатор не поверил и 23 октября вновь распорядился "усилить надзор за всеми иностранцами и в особенности за японскими и китайскими подданными", которые, по его мнению, безусловно в области есть, просто полиция о них не знает. Однако начальственного энтузиазма для обнаружения иностранных агентов явно оказалось недостаточно, тем более, что поступавшая от военных информация была неконкретной и мало содействовала поискам. По-прежнему не был налажен систематический учет приезжих иностранцев, о чем все время просили военные. Поэтому никаких разведчиков не обнаружили. А вот результаты действий иностранной агентуры сказались очень быстро. В розыскных сводках Иркутского районного охранного отделения, обслуживавшего всю Сибирь, с января 1910 года неожиданно стали появляться такие сообщения: "2-го сего января начальником артиллерии I Сибирского армейского корпуса утерян конверт, содержащий описание ключа и таблицы набора секретного шифра...", "подпоручиком 2-го Владивостокского артиллерийского полка Бойте утеряны 5 листов плана крепостного района..." и т. д.{193}. Пропавшие документы были объявлены в розыск, но, конечно, не были найдены.

Что касается обнаружения японских шпионов, то здесь все определял случай. Именно так возникло в Омске "дело о цветочниках". В январе 1910 года жандармский подполковник Трескин сообщил в штаб Омского военного округа о подозрительном поведении корейца-цветочника Ким Вон Чуна, проживавшего на станции Татарская. Кореец попросил лавочника Н. Гусева, чтобы тот получал на свой адрес его корреспонденцию. Гусев согласился. Вскоре он получил письмо для Кима и тут же его распечатал. Видимо, сделал это из простого любопытства, а не по службе, поскольку в списках жандармских сотрудников он не числился. Но удовлетворить любознательность ему не пришлось, так как письмо было написано иероглифами. Торговец небрежно заклеил конверт, а немного погодя, передал корейцу. Тот, едва взглянув на конверт, сказал, что письмо было вскрыто, забрал его, и в тот же день скрылся. Гусев, человек положительный и чтивший закон, немедля сообщил обо всем жандармскому начальству. Стали выяснять, когда Ким Вон Чун прибыл в Сибирь и где находится сейчас. Неожиданно для себя жандармы сделали открытие: практически во всех городах Западной Сибири обосновались десятки корейских и китайских ремесленников, занимавшихся изготовлением и продажей искусственных цветов. Причем большинство цветочников появилось в главных городах региона — Омске и Томске осенью 1909 года, когда Сибирь и Приамурье пребывали в ожидании новой войны с Японией.

Начальник штаба Омского округа генерал-лейтенант Тихменев предложил жандармам "установить строжайший секретный надзор за Кимом и вообще за всеми цветочниками..., наплыв которых в Омск становится до крайности подозрительным"{194}. Корейца нашли, но установленная за ним слежка не дала доказательств его причастности к шпионажу. Тем не менее, по распоряжению Степного генерал-губернатора Ким Вон Чуну было "воспрещено пребывание" в полосе отчуждения Сибирской железной дороги. В начале марта 1910 года он, по сообщению полиции, выехал в Новониколаевск{195}.

Сразу же после того, как полиция заинтересовалась Кимом, корейские цветочники начали спешно покидать Омск. Жандармы попытались выяснить, с кем вел переписку Ким Вон Чун, им это не удалось. К тому же власти не догадались задержать отъезжающих цветочников. Вероятно, жандармы, вспугнув чужеземцев, решили, что тем выполнили свой долг. Исчезли подозреваемые — исчезла и проблема. Военные ею были крайне обеспокоены. Проанализировав характер расселения иностранных цветочников, разведотделение штаба округа пришло к выводу, что "желтолицые" стремились поселиться возможно ближе к линии Сибирской железной дороги, "при чем неоднократно усматривались некоторые признаки возможности тайного проживания названных лиц близ железной дороги с целью разведки и порчи ее"{196}. Поэтому командующий округом лично, просил всех губернаторов принять самые строгие меры к тому, чтобы в 50-верстную полосу по обе стороны железнодорожной магистрали полиция не допускала иностранцев и лиц, вызывающих "хотя бы малейшее подозрение, что они являются причастными к разведке"{197}.

Только в апреле 1910 года, с традиционным опозданием выяснили, что исчезнувший Ким Вон Чун действительно был японским агентом. Этот факт повлек за собой целую серию грозных губернаторских циркуляров жандармам и полиции с требованием, "неуклонного и тщательного исполнения всех ранее отданных распоряжений о надзоре за иностранцами". Это подействовало на некоторое время. В течение полугодия всякий приезжий китайский фокусник или торговец в жандармских рапортах награждался эпитетом "подозрительный". Особенно усердствовал начальник Томского ГЖУ. Например, по его мнению, с 14 апреля по 31 мая 1910 года из Томска, Иркутска и Новониколаевска в Омск железной дорогой проследовало 8 партий (!) "желтолицых, могущих иметь причастность к шпионажу"{198}. За иностранцами пытались следить, передавая наблюдение по цепочке от одного жандармского управления другому.

Вновь всплыла идея обязательной регистрации полицейскими органами всех "гостей" из Азии.

С марта 1910 года в Омском жандармском управлении в особое производство были выделены все дела по учету китайских подданных, посетивших города Степного края. Военные еще в 1907 году предложили жандармам обратить внимание на особенно частые поездки китайских чиновников, из Маньчжурии в Синьцзян через русскую территорию. По Транссибирской магистрали китайцы доезжали до Омска, затем по Иртышу пароходом плыли до Семипалатинска или Зайсана, откуда на лошадях добирались до китайской границы. Это был наиболее удобный путь из центральных в северо-западные провинции Китая. Штаб округа подозревал, что китайские власти используют поездки чиновников "для изучения нас как будущих противников"{199}.

Только за 8 месяцев 1910 года, по жандармским сведениям, в Омске и Семипалатинске побывали 639 китайцев{200}. В основном они приезжали группами по 3-5 человек. Власти подозревали всех, но уследить за каждым не могли.

В 1911 году семипалатинский полицмейстер ввел для индивидуального учета проезжих китайцев специальные карточки, которые представляли собой нечто среднее между обычной анкетой, заполнявшейся полицейским чиновником со слов иностранца, и отчетом о результатах негласного наблюдения за ним. На карточках типографским способом были отпечатаны 12 вопросов, ответы на которые от руки вписывал полицейский. Кроме стандартных вопросов об имени, подданстве, чине, были и такие: "Чем больше всего интересовался?", "Где чаще всего бывал?", "Имеет ли в городе знакомых и кого именно?", "Где первоначально остановился и куда затем перешел на квартиру?" В последней графе полицмейстер излагал свое мнение о цели поездки китайца и определял: является тот шпионом или нет{201}. Вряд ли стоит указывать на сомнительную достоверность таких выводов, но важно было другое. Сотни подобных карточек позволяли не только упорядочить контроль за проезжими китайцами, но и закладывали, нормировали "базу данных" (пусть не всегда достоверных) о китайских офицерах и чиновниках, периодически посещавших Россию. Именно эти данные были необходимы для начала систематической контрразведывательной работы.

Конечно же, усиление контроля за перемещением китайцев по степному краю не могло предохранить всю страну от наплыва тысяч нигде не зарегистрированных подданных Поднебесной империи. Число нелегально проникших в Россию китайцев было столь велико, что Департамент полиции вынужден был 16 мая 1911 года направить всем губернаторам, градоначальникам, начальникам жандармских управлений циркуляр, в котором говорилось: "...за последнее время стало приезжать в Россию значительное число китайских подданных, которые... предъявляют в удостоверение своей личности какие-то документы, никем не засвидетельствованные и ни на один из европейских языков не переведенные, благодаря чему нельзя даже установить, что это за документ". Департамент полиции просил в случае обнаружения китайцев с невизированными в русских консульствах документами "входить с представлениями" в МВД о высылке их за границу без права въезда на территорию России в будущем"{202}.

Легкость наказания за нелегальный въезд на территорию России должна была устрашить китайцев и корейцев. Контролировать эту категорию и иммигрантов сибирские власти не могли, так же как и не в силах были надежно перекрыть пути их проникновения в Россию. Поэтому любая, даже самая хитроумная система регистрации охватывала не всех находившихся в конкретном регионе иностранцев, а лишь ту часть, что не сочла нужным скрываться или не имела такой возможности. Следовательно, проблема контроля за передвижением по империи китайцев и корейцев с целью обнаружения среди них лиц, занятых разведкой, не могла быть решена.

Вопрос о необходимости контроля за передвижением иностранцев по Транссибирской магистрали (и по железным дорогам Азиатской России в целом) привлек внимание руководителей военного ведомства еще в 1906 году, когда для многих в Генштабе стало ясно, что сохранение политической напряженности на Дальнем Востоке неизбежно ведет к росту активности японской разведки. Сначала военные попытались собственными силами организовать наблюдение за поездками иностранцев, преимущественно, японцев. Причем решено было не создавать новые службы, поскольку для этого у военных не было денег, а просто привлечь к обязательному участию в контрразведывательной работе те структуры Генштаба, которые ведали организацией и планированием военных перевозок по железным дорогам и никогда прежде не решали каких-либо других задач.

2 января 1907 года начальник Генштаба приказал возложить на офицеров службы Управления военных сообщений ГУГШ обязанности по "установлению соответствующего надзора за иностранными военными шпионами". Управление в каждом военном округе имело своего представителя — офицера Генштаба, занимавшего должность заведующего продвижением войск округа. В обязанности заведующего входила организация всех перевозок, осуществляемых военным ведомством, надзор за готовностью железных дорог и водных путей к мобилизационным перевозкам и т. д.

Заведующий располагал небольшим штатом помощников — 2-3 офицера, также ему были подчинены военные коменданты железнодорожных станций округа.

После получения приказа начальника Генштаба, немедленно между заведующими службами передвижения войск соседних округов были установлены тесные контакты для оперативного обмена информацией о проезжавших по железным дорогам "шпионах", каждый заведующий самостоятельно завел переписку по этому вопросу с жандармским полицейским управлением соответствующей дороги. В порыве послевоенного энтузиазма офицеры службы передвижения войск делали даже больше, чем требовалось. Например, заведующий передвижением войск Омского района подполковник Генштаба Карпов разработал инструкцию для комендантов станции по наблюдению за "иностранными шпионами". 4 мая 1907 года подполковник Карпов доложил начальнику Управления военных сообщений ГУГШ о том, что им приняты "все меры к выполнению предписания начальника Генерального штаба"{203}.

Но первые же месяцы практической работы показали, что служба военных сообщений не в состоянии справиться с новой для себя ролью сыскного бюро. Проанализировав полученные за 3 месяца от комендантов станций донесения о надзоре за "шпионами", подполковник Карпов пришел к выводу, что "коменданты лишены возможности выполнить эту задачу". В рапорте начальнику Управления военных сообщений ГУГШ подполковник Карпов указал на три главные причины. Во-первых, коменданты были "прикреплены" к своим участкам и не имели права покинуть вверенные им станции. Во-вторых, никто из них не знал иностранных языков. В-третьих, военные коменданты в мирное время не имели права бесплатного проезда в экспрессах, с которыми, по мнению Карпова, "следует большинство иностранных разведчиков". Единственное, что могли сделать (и делали) коменданты — препятствовать попыткам иностранцев фотографировать железнодорожные сооружения во время стоянок поездов. В то же время заведующий Омским районом отмечал значительный "наплыв желтых" в города Западной Сибири. Установить личность и род занятий иностранцев офицеры службы передвижения не могли "за недостатком денежных средств", подозревая при этом, что "наплыв не может быть приписан торговым соображениям, а в нем кроются задачи военного характера"{204}.

Что именно могли сделать в этих условиях офицеры службы военных сообщений, осуществляя надзор за иностранцами? Пожалуй, только две вещи: регистрировать время проезда иностранцев через крупные станции и наблюдать за их поведением на вокзалах. Эту малозначащую информацию под громким заголовком "Сведения о проследовании иностранных разведчиков" заведующие передвижением войск отправляли в ГУГШ. Любопытно, что шпионами считали всех иностранцев, находившихся в поездах, а не конкретных лиц, за которыми установлено специальное наблюдение. Согласно данным заведующего передвижением войск Омского района, с 20 июня по 29 сентября 1907 года по Сибирской железной дороге в западном и восточном направлениях проследовали 86 японцев{205}.

Имели на самом деле эти люди какое-либо отношение к разведке, или нет, с вокзального перрона, конечно, разглядеть было нельзя. Никаких фактов в подтверждение шпионских целей поездок этих людей не было. Генерал-квартирмейстер ГУГШ, опираясь на рапорт заведующего Омским районом, доложил начальнику Генштаба, что японцы, следовавшие со скорыми поездами, "большею частью под видом коммерсантов... вели себя корректно". Но и это казалось подозрительней, поскольку "некоторые из них (японцев — Н.Г.) не походят на коммерсантов" и вызывает подозрение о принадлежности их к числу военных лиц"{206}.

Раз в три месяца заведующие подавали в ГУГШ подробные донесения о числе иностранцев, проехавших по дорогам их районов, разбавляя сухую статистику описанием собственных впечатлений от наблюдения за ними. Никакой пользы делу контрразведки это не давало. Более того, вести даже поверхностное наблюдение за всеми иноземцами, проезжавшими по Транссибирской магистрали, невозможно, К осени 1907 года военные это поняли и попытались сосредоточить внимание только на "подозрительных" личностях. Оказалось, что и здесь без помощи жандармов военные обойтись не могут. Жандармская железнодорожная полиция должна была выявить подозрительных среди иностранных путешественников и информировать о них службу перевозки войск. Но жандармы, если и начинали за кем-то слежку, то вели ее сами, игнорируя военных. В ответ на требования ГУГШ об активизации участия службы военных сообщений в борьбе со шпионажем, из округов поступали жалобы заведующих передвижением войск на нежелание жандармов сотрудничать с ними. По просьбе ГУГШ штаб Отдельного корпуса жандармов (ОКЖ) циркуляром 3 июня 1908 года обязал все железнодорожные жандармские полицейские управления предоставлять военным комендантам станций всю информацию о "подозрительных" иностранцах, путешествующих по России{207}.

Однако и в этой области сотрудничество жандармов с военными не состоялось. К 1909 году они расходились даже в оценке общей численности иностранцев, проследовавших по железным дорогам. Заведующие передвижением войск подавали в ГУГШ донесения, где указывали результаты собственных подсчетов, и в отдельной графе — цифры полученные от жандармов{208}.

В апреле 1909 года начальник Управления военных сообщений ГУГШ генерал Ф.Н. Добрышин в донесении начальнику Генштаба оценил 2-летние контрразведывательные усилия своей службы, как "не давшие существенных результатов". Генерал предложил освободить заведующих передвижением войск от участия в наблюдении за иностранцами, возложив эту обязанность исключительно на железнодорожную жандармскую полицию{209}.

Жандармы, естественно, отказались. Они и без того обязаны были одновременно бороться с уголовной преступностью, следить за порядком на транспорте и контролировать политические настроения железнодорожников. В то же время вообще оставить передвижение иностранцев без контроля нельзя. Это прекрасно понимали и в военном ведомстве и в МВД. Не могли сойтись в одном: кто непосредственно будет наблюдать?

Генштаб пошел на хитрость и, следуя традициям русской бюрократии, постарался расширить круг государственных структур, привлеченных к решению общезначимой проблемы, чтобы, воспользовавшись новой комбинацией ведомственных интересов, выскользнуть из толпы исполнителей.

31 августа 1909 года генерал Добрышин направил начальнику Управления железных дорог МПС Д.П. Козыреву письмо, в котором, сославшись на инициативу штаба одного из азиатских военных округов, предложил привлечь к участию в "выслеживании подозрительных иностранцев" железнодорожных агентов, "по примеру того, как, это принято в Индии." Там якобы все железнодорожные служащие: кондукторы, проводники вагонов, начальники станций и прочие, обязаны были наблюдать за всеми пассажирами-иностранцами и о результатах доносить в полицию.

Судя по содержанию письма, генерал ставил перед собой по крайней мере две цели: освободить офицеров службы передвижения войск от филерских обязанностей и установить непосредственные контакты военных с персоналом железных дорог, исключив необходимость регулярных контактов с жандармами. Генерал Добрышин подчеркнул заинтересованность окружных штабов в надзоре за иностранцами, скромно умолчав об обязанностях своего Управления: "так как штабам военных округов чрезвычайно важно получать своевременные извещения о проездах подозрительных иностранцев по железным дорогам в пределах округа, то представляется крайне желательным, чтобы службы, имеющие соприкосновение с пассажирами, о всех внушающих подозрение иностранцах немедленно давали бы знать заведующим передвижениями войск для сообщения в штабы округов"{210}.

Генерал ловко перевел стрелки на окружные штабы. Он попытался закрепить за офицерами своей службы только роль посредников в передаче информации, а всю практическую работу переложить на разведотделения штабов и железнодорожников.

Однако, сам того не заметив, генерал вторгся в область, где намертво закрепленные связи и четко разграниченные полномочия МПС и МВД не оставляли малейшего зазора для проталкивания интересов постороннего ведомства.

По просьбе военных Управление железных дорог МПС разработало проект циркуляра, в котором нашло возможным "возложить указанное обязательство (слежку — Н.Г.) на кондукторские бригады и дежурных станционных агентов железных дорог Азиатской России", но выдвинуло условие: "о замеченных иностранцах" агенты будут сообщать не военным, а местным жандармским унтер-офицерам. Решать, какую информацию и каким образом следует предавать заведующим передвижением войск, должны будут чины жандармских полицейских управлений{211}.

МПС предпочитало сохранить существовавший порядок, при котором все формы полицейской работы на железных дорогах осуществляли только специализированные жандармские управления. Руководители железнодорожного ведомства прекрасно понимали, что стоит лишь дать повод, и крупные трения с МВД будут неизбежны. Поэтому МПС предложило штабу Корпуса жандармов присоединиться к выработке правил участия железнодорожников в наблюдении за иностранцами, учитывая, что подобная деятельность возможна только "по предварительному соглашению со штабом корпуса".

В ответ жандармы предложили свой проект циркуляра о борьбе со шпионажем. По их мнению, железнодорожники обязаны не просто указывать станционным жандармам на подозрительных пассажиров, а "выслеживать иностранцев и сообщать ...о подозрительных из них", то есть взять на себя ответственность за успех контрразведки на дорогах, МПС тут же: возразило: "Для железнодорожных служащих было бы затруднительно разбираться в вопросах подозрительности отдельных лиц да, кроме того, исполнение такого рода функций не соответствовало бы их прямым служебным обязанностям"{212}.

Управление железных дорог МПС настаивало на праве своих служащих оказывать лишь частные услуги жандармской полиции, оставляя за ней обязанности надзора за иностранцами.

К декабрю 1909 года переписка между МПС, УВД и ГУГШ по поводу циркуляра зашла в тупик. Управление военных сообщений ГУГШ не могло дать ответ на запросы штаба ОКЖ о конкретных формах ведения контрразведки на железных дорогах, так как не получило предложений МПС, а то, в свою очередь, не могло принять окончательного решения, не получив одобрения штаба Корпуса жандармов. Штаб молчал. Военные волновались: ведь именно они больше всего были заинтересованы в скорейшем решении вопроса. До марта 1910 года МПС ежемесячно "покорнейше" просило штаб жандармов "не отказать в ускорении сообщения ответа", но ответа не было. 2 марта ГУГШ попытался найти выход и предложил жандармам дополнить проект злосчастного циркуляра еще одним положением: "железнодорожные агенты, в случае обращения к ним жандармских чинов за содействием в деле наблюдения за "..иностранцами, будут оказывать им это содействие..."{213}. Наконец жандармы одобрили проект с этой поправкой и переслали его в МПС. Там внесли еще одно дополнение, суть которого заключалась в том, что кондукторские бригады должны содействовать жандармам не безоговорочно, а "лишь по мере возможности", не причиняя ущерба "правильному отправлению служебных обязанностей"{214}. Проект с этой поправкой вновь застрял в штабе ОКЖ. Военные уже ни на чем не настаивали и были согласны со всеми дополнениями, лишь бы дело двинулось с мертвой точки. Все когда-нибудь кончается. И вот, 3 мая 1910 года, получив одобрение штаба OKЖ, Управление железных дорог МПС разослало начальникам Сибирской, Забайкальской, Среднеазиатской и Закавказских железных дорог на удивление краткий циркуляр. В нем говорилось, что кондукторские бригады и дежурные по станциям обязаны сообщать станционным жандармам сведения о "подозрительных лицах" и по мере возможности оказывать содействие жандармской полиции в слежке за иностранцами{215}.

Штаб Отдельного корпуса жандармов циркуляром от 18 мая 1910 года еще раз предложил начальникам жандармских полицейских управлений Азиатской России распорядиться, чтобы подчиненные им офицеры "все имеющиеся..., так и полученные от железнодорожных агентов сведения о подозрительном поведении проезжих иностранцев, беззамедлительно представляли местным заведующим передвижением войск..."{216}.

Итогом без малого девятимесячной переписки стало появление двух циркуляров, которые практически ничего нового не вносили в дело контрразведки, практически ничего не меняли. Железнодорожники отстояли свое право участвовать в наблюдении за иностранцами лишь "по мере возможности", иначе — по желанию, как это "было всегда". Жандармские железнодорожные управления сохранили свою монополию на получение информации о передвижении иностранцев по железным дорогам, и в то же время, взяв на себя формальное обязательство (на практике редко выполнявшееся) передавать сведения военным, фактически самоустранялись от активного участия в слежке. Управление военных сообщений ГУГШ так и не сумело ни освободиться от непосильных для него контрразведывательных функций, ни изменить характер своих отношений с МПС и жандармами. Колесо бюрократической машины сделало оборот, и все вернулось к исходному. Никто не отказался от участия в контрразведке, но никто не хотел брать на себя бремя исполнительских обязанностей. Самое главное, неудачей завершилась еще одна попытка ГУГШ привлечь силы и средства иных ведомств к решению хотя бы частных проблем борьбы с иностранным шпионажем.

Сибирские жандармы никаких контрразведывательных инициатив не выдвигали, всякий раз ожидая соответствующих распоряжений Департамента полиции или указаний военных. Недолгая активность жандармских органов и полиции, вызванная слухами о новой войне с Японией, весной 1910 года уступила место обычному равнодушию к вопросам борьбы со шпионажем. Никакой системы в контрразведывательной работе не было. Взаимодействие окружных штабов с жандармскими управлениями как в Сибири, так и по всей империи сводилось к формальной переписке. Департамент полиции особыми циркулярами периодически напоминал начальникам жандармских управлений, о том, что "борьба с военным шпионством", составляя специальную обязанность военного ведомства, в то же время возлагается и на чинов Корпуса жандармов. С 1882 по 1910 гг. Департамент полиции выпустил 7 циркуляров, в которых описывались некоторые приемы борьбы со шпионажем и указывалось на необходимость "наблюдения за военными разведчиками" со стороны жандармских чинов. Однако на местах жандармы большого значения этим указаниям центра не придавали. Директор Департамента полиции Н.П. Зуев в очередном циркуляре от 25 декабря 1910 года "О необходимости усиления контрразведывательной работы" сокрушался: "...к сожалению, к этой отрасли деятельности Корпуса жандармов далеко не все начальники жандармских управлений и охранных отделений отнеслись с должным вниманием и усердием. Лишь весьма немногие из них оказывали действительное содействие окружным штабам и военно-разведочным чинам Генерального штаба, подвергая тщательной разработке получаемые от последних сведения... Некоторые жандармские управления... хотя и проявляли более или менее деятельное участие в борьбе с военным шпионством, но борьбу эту вели совершенно обособленно от военно-окружных штабов, почему работа их, при отсутствии надлежащей планомерности, носила отрывочный характер и в конечном результате не оказалась в должной мере плодотворной"{217}.

Жандармские офицеры вообще стремились уклониться от участия в контрразведке. Например, начальник Курганского отделения жандармского управления Сибирской железной дороги подполковник Кравченко под предлогом болезни уклонился от возложенного лично на него секретного поручения по "сопровождению проезжавших японцев...", за что был посажен под арест{218}. Директор Департамента полиции констатировал: "большинство... офицеров Корпуса жандармов ...до сих пор продолжают индифферентно относиться к преступной деятельности иностранных разведчиков, благодаря чему, а равно и вследствие несогласованности действий жандармских и военных властей имели место... случаи, когда точно установленная система иностранного шпионства, при наличности сведений об отдельных шпионах, безнаказанно разветвлялась в глубь России, не встречая никакого противодействия"{219}.

Командир Корпуса жандармов приказывал своим офицерам решительнее вести борьбу со шпионажем, приобретать секретную агентуру для наблюдения за разведчиками, вскрывать "условия и приемы" их деятельности{220}. Однако и приказы командира и циркуляры Департамента оставались для местных жандармских органов лишь очередной причудой столичного начальства. Их выполняли лишь в тех случаях, когда это не требовало от жандармов специальных усилий, либо когда штаб Корпуса и Департамент полиции ставили конкретные задачи и контролировали ход их выполнения.

На самом деле требовать от жандармов инициативы в борьбе с военным шпионажем можно было лишь увеличив численность управлений и предоставив им дополнительные ассигнования на оплату услуг агентуры. Но даже и после этого оставалась практически неразрешимой проблема координации действий жандармских управлений и окружных штабов.

Итак, под влиянием усложнившейся после русско-японской войны международной обстановки, а также благодаря специфической политике внешнеполитического балансирования, проводимой царским правительством, Россия стала объектом повышенного интереса разведывательных служб Германии, Австро-Венгрии, Японии, Великобритании и ряда других государств.

В силу особенностей геостратегического положения "балансирующей" России внимание иностранных разведок, традиционно направленное на западные и дальневосточные районы империи, в 1906-1911 гг. распространилось на территории Туркестана и Сибири. Заметная активизация иностранных разведок тревожила русские власти. Несмотря на то, что борьба с военным шпионажем составляла обязанность Военного министерства, в его структуре не было специальных контрразведывательных учреждений, если не считать недолгое время просуществовавшего маленького отделе при Главном штабе. Практическую работу по выявлению и пресечению фактов шпионажа выполняли жандармские управления и полиция, т. е. органы МВД, не подчинявшиеся военным.

Значительное влияние на ход борьбы со шпионажем имело Министерство иностранных дел, невольно оказывавшееся в роли посредника между российскими "силовыми" структурами и иностранными дипломатическими представителями, помогавшими реализации планов разведслужб своих государств.

От российских министерств требовалась четкая и слаженная работа по нейтрализации усилий иностранных разведок. Однако разбалансированность системы государственных органов, в том числе, причастных к сфере борьбы со шпионажем, не позволила создать прочный контрразведывательный заслон. Прежде всего сказалась ведомственная разобщенность, мешавшая координировать действия органов Военного министерства и МВД. Не были четко разграничены сферы компетенции двух ведомств. Неблагоприятно сказались на результатах противодействия иностранным разведкам разногласия в высших правительственных кругах России по вопросам внешнеполитической ориентации страны. "Германофилы" из среды генералитета решили использовать контрразведывательные акции как фактор давления на МИД с целью скрытой корректировки курса на сближение с Японией и Англией. Изменить таким образом внешнеполитический курс все равно не удалось, а вот очевидное несовпадение желаний и практических действий военного ведомства и МИД сумели использовать в своих целях иностранные разведки.

В то же время нельзя говорить о безучастном отношении какой-либо из государственных структур к борьбе со шпионажем. Ее необходимость признавали все. И несмотря на это, попытки военных сформировать систему контрразведки на общегосударственном или региональном уровне, неизменно завершались неудачей. Безрезультатны оказались все старания вменить в обязанность конкретным службам ГУГШ, МПС или УВД решение хотя бы отдельных задач, связанных с контрразведкой. ГроМО3дкий государственный аппарат царской России пребывал уже в той стадии, когда придание дополнительных функций какому-либо ведомству было невозможно за исчерпанием потенциала его развития. Звенья государственной системы утратили необходимую гибкость и не способны были адекватно реагировать на появление новых угроз безопасности государства. Между тем время работало не в пользу России.

Дальше