Часть седьмая.

Тактика топора

Глава семнадцатая.

Малая Чечня

Случай 1845 г., когда Воронцов был на волосок от гибели, убедил его, что «отныне мы должны придерживаться менее тактики нападения и более систематических действий, которые со временем исправят положение покуда менее красочным, зато более определенным манером»{811}. В переписке и беседах с царем, с которым он встречался во второй половине сентября 1845 г. в Крыму{812}, наместник сумел уговорить императора вернуться целиком к осадной стратегии.

Первым делом Воронцову нужно было закончить с имевшимися оборонительными линиями и дорогами, завершению строительства которых с начала 40-х гг. мешали постоянные требования Петербурга совершать все новые и новые экспедиции. На это ушел конец 45-го и весь 46 год. В тех же целях Кавказский корпус был пополнен, реорганизован, и была проведена передислокация его частей. Вторые батальоны каждого полка возвращавшегося в Россию 5-го армейского корпуса были оставлены на Кавказе и стали ядром вновь сформированных полков. Это, в свою очередь, потребовало изменения структуры самого корпуса, в состав которого теперь входили три пехотные дивизии{813}.

Два из вновь сформированных полков, Дагестанский и Самурский, были дислоцированы так, чтобы закрыть бреши в обороне Дагестана{814}. Свои штаб-квартиры они разместили соответственно в Ишкарти в 1846 г. и Джедагоре в 1847 г. Чтобы укрепить оборонительную линию Кумыкской равнины, в Чир-Юрте построили [245] редут, ставший штаб-квартирой Нижегородского драгунского полка, передислоцированного сюда из Грузии в 1846 г.{815}. В 1845–1846 гг. для обороны Военно-грузинской дороги и районов Владикавказа и Назрани была возведена Верхнесунженская линия. В нее вошли пять казачьих станиц, сведенных в Первый Сунженский казацкий полк. (В 1848 г. было построено еще пять станиц, образовавших Второй Сунженский казачий полк.) Кроме того, большое внимание обращалось на усиление наличных укреплений, модернизацию казарм, на ремонт старых дорог и строительство новых. В частности, была построена очень важная в стратегическом отношении дорога из Грузии до Ахты в долине реки Самур{816}.

Чечня занимала важное стратегическое положение, и там больше думали о наступательной тактике. Долго воевавшие на Кавказе генералы считали Чечню одновременно бастионом Шамиля и его ахиллесовой пятой. На нее приходилась львиная доля поставлявшегося во владения Шамиля продовольствия, и оттуда же поступали лучшие бойцы армии имама. Кроме того, Чечня прикрывала «мягкое подбрюшье» Дагестана (хотя этот момент не был должным образом оценен русскими еще целое десятилетие). Лишить имама такой опоры означало больше чем наполовину обеспечить победу над ним.

Сделать это казалось нетрудно, потому что, по мнению самого Шамиля, чеченцы были менее надежны, чем дагестанцы. С другой стороны, если боевые действия в чеченских лесах русским давались труднее, то и обезопасить себя в них путем лесоповала было проще, нежели в горах. Таким образом, «на смену тактике штыка шла тактика топора»{817}.

Центральное место в планах Воронцова заняла Малая Чечня, где он в первую голову решил «упрочить пути сообщений между Воздвиженским, новыми станицами и старыми редутами на Сунже». Затем, весной 1846 г., он наметил продолжить сооружение «Передовой [246] чеченской линии» (начатое в 1844 г. возведением редута Воздвиженское), для чего лично подобрал место для редута вблизи Ачхоя и наблюдал за работами на его строительстве, «которые должны были закончиться к осени. Тогда вся Малая Чечня будет в наших руках. Можно надеяться, что она покорится, но даже если этого не произойдет, то и вреда никакого от нее уже не будет»{818}. Со свойственной ему уверенностью и оптимизмом Воронцов планировал в 1847 г. перенести военные действия на территорию Большой Чечни. Весной он собирался заложить редут у Майртупа, «откуда можно будет легко и быстро... подвигаться далее... к сердцу царства Шамиля»{819}.

Новая тактика, таким образом, была рассчитана на то, чтобы «дать возможность всем, кто того пожелает, спокойно переселяться с гор на нашу территорию»{820}, и лишить пашен и пастбищ на равнине непокорных, принуждая их покориться. Иначе говоря, тактику «выжженной земли», столь успешно применявшуюся Шамилем, русские теперь повернули против него самого.

Говоря современным языком, воронцовская стратегия включала в себя элементы экономического, демографического и психологического давления на противника с использованием военных, хозяйственных и прежде всего «политических» методов войны. (Примером психологического воздействия на Шамиля была передача ему письма от сына из Петербурга{821}.) Печальный опыт Дарго не мешал Воронцову затевать переговоры с некоторыми из наибов Шамиля. Кульминацией этих контактов стало дезертирство Сулеймана-Эфенди, ездившего к черкесам и после возвращения поссорившегося с Шамилем{822}.

Это отступничество наиба придало новый импульс идеологической борьбе. Некоторое время Воронцова занимала мысль использовать против Шамиля вероучительную критику со стороны (возможно, крымского?) казиаскера Аль-Саида-Эфенди{823}. Дезертирство [247] Сулеймfна-Эфенди, известного алима, предоставило для этого удобный случай. Очень кстати для Воронцова Сулейман-Эфенди обвинил Шамиля в отклонении от шариата по семи пунктам{824}.

Об отклонении Шамиля от шариата русские широко оповестили всех на своей территории без различия вероисповедания. Судя по всему, это не была единичная акция, потому что через несколько месяцев другой верный русским духовный наставник мусульман также обвинил Шамиля в искажении шариата, присовокупив к этому, что тот следует «путями кавариджей»{825}.

Такое осуждение имама Воронцов сочетал с другим важным шагом — с отказом от пренебрежительного отношения к местному мусульманскому руководству, свойственного его предшественникам. «То, как мусульмане мыслят и относятся к нам, — писал он царю, — зависит от нашего отношения к их вере не меньше, чем от событий в Дагестане». Таким образом, Воронцов взял курс на учет интересов мусульманского населения и прежде всего его высших сословий. Он просил у царя разрешения восстановить агаларам, бекам и улама определенные привилегии, отобранные у них в предыдущие годы, и такое разрешение получил{826}. По отношению к верноподданным мусульманам он проявлял внимание и чуткость, оказывал им почести, преподносил подарки, награждал званиями{827}. Целью Воронцова, похоже, стало превратить дружественную мусульманскую верхушку в послушное императору дворянство, что он успешно проделал с грузинской и армянской элитой{828}.

Реализуя новые планы наместника, зимой 1845–1846 гг. Фрейтаг вырубил лес вдоль «Большой русской дороги» по берегам рек Гойта (16 декабря — 5 января) и Геки (27 января — 22 февраля){829}. Расчистка леса по обе стороны пути, как и в других местах, проводилась с целью помешать чеченцам обстреливать войска, скрываясь за деревьями. Нестеров, проводивший такие же [248] работы на р. Геки, расчистил от леса сквозной путь до Ачхи. Летом Воронцов провел по этой дороге колонну войск и основал там 30 июня новый редут. Его строительство завершил 22 октября 1846 г. уже Лабинцев{830}.

Следующей зимой, 20 января — 1 февраля, Нестеров свел леса вдоль реки Асса и проложил дорогу в Галашское общество. Перед этим 26 декабря ~ 6 января 1847 г., используя редут Ачхи, Фрейтаг провел большую кампанию и еще несколько мелких операций в окрестностях Алди{831}.

Операции по расчистке дорог и сведению леса, как правило, сопровождались разрушением встречавшихся там селений, уничтожением урожая и запасов продовольствия, вытаптыванием полей и уводом скота. Это делалось «с целью заставить чеченцев свыкнуться с мыслью, что лучше перебраться на нашу территорию, где им никто не будет мешать заниматься мирным трудом; им следовало показать бессмысленность дальнейшего сопротивления»{832}.

Русские действовали из укрепленных лагерей, передвигались сильными колоннами с артиллерией и поэтому были для чеченцев неуязвимы. Все, что те могли предпринять, это беспокоить их снайперским и артиллерийским огнем, отводить в сторону ручьи, лишая их питьевой воды. Эти новшества привели к тому, что людские потери русских стали значительно меньше; урон при всех операциях по расчистке и вырубке лесов не шел ни в какое сравнение с потерями во время самых успешных рейдов в прошлом. К примеру, Нестеров в своей операции 1847 г. по зачистке потерял 5 убитыми и 59 ранеными, а Фрейтаг за свой поход потерял 13 убитыми и 137 ранеными.

Летом 1847 г. русские планировали возвести сторожевую вышку на р. Гойта, но эпидемия холеры в этих местах помешала им осуществить задуманное{833}. Однако зимняя кампания уже шла по плану. Фрейтаг с отрядом численностью 7500 стрелков, 318 казаков, 200 драгун, [249] с 16 полевыми орудиями и шестью мортирами очистил от растительности дорогу по гойтским лесам (30 ноября — 11 декабря), проложенную им в 1845–1846 гг.Далее были сведены леса между Гойтой и Урус-Мартаном (15 декабря — 5 января), затем между Гойтой и р. Рошна (22 января — 7 февраля) и наконец между реками Шалаша и Нетки (14 февраля — 2 марта){834}. 18 декабря Фрейтаг осуществил рейд на аул Сайда Абдалы, мудира Малой Чечни, и разрушил его.

Завершив кампанию с потерей 62 человек убитыми и 548 ранеными, Фрейтаг вернулся в Грозную. Большая русская дорога стала безопасной, и к Урус-Мартану, где Воронцов намеревался летом поставить еще один редут, была проложена новая дорога. Кроме того, прямым следствием русских операций, начатых зимой 1845–1846 гг., стало переселение около 300 чеченских семей в окрестности русских крепостей{835}. Воронцов писал Ермолову со свойственным ему оптимизмом:

«Можно сказать, что Малая Чечня в наших руках, а без нее Большая Чечня долго не продержится»{836}.

Прелюдией летней кампании 1848 г. стал поход отряда Воронцова в составе 2500 человек, с которым он вышел из Грозной 19 июня 1848 г. Дойдя до Воздвиженской, он поставил на противоположном берегу Аргуна сторожевую башню для защиты построенного тут зимой моста{837}. 13 августа Воронцов вышел из Воздвиженской с колонной, насчитывавшей 6600 человек пехоты, 800 казаков, 200 драгун, имея не менее 16 орудий, ракетные и саперные подразделения. Русские части в тот же день вышли к р. Урус-Мартан и 16 августа начали возводить новый редут. К 1 октября строительство было завершено.

Шамиль в то время находился в Дагестане, где русские начали боевые действия летней кампании. Он призвал чеченцев оказывать упорное сопротивление{838}, а командование поручил кунбутскому наибу Абакару Дибиру. Для его операций в Малой Чечне со складов [250] имама в Новом Дарго было отправлено большое количество артиллерийских снарядов. Чеченцы, откликнувшись на призыв Шамиля, пытались всячески мешать строительству редута. Они постоянно обстреливали лагерь русских из пушек и ружей (причем русские тут, как и в Дагестане, постоянно отмечали удивительную меткость чеченских канониров), устраивали засады и нападали на обозы, отравляли источники, даже отводили воду Урус-Мартана и Рошны, чтобы лишить противника воды. Однако сорвать строительство дорог и укреплений они не смогли.

Но и русским всего задуманного осуществить не удалось. Ни завершение строительства редута, закрывшего разрыв между Воздвиженской и Ачхи, ни систематические вырубки леса и разрушение селений и аулов, ни уничтожение садов и полей, по признанию Воронцова, «не заставило покориться основную часть Малой Чечни». И хотя Воронцов полагал, что «почти все население желает этого»{839}, результаты были для него огорчительными: большинство жителей лесных районов между русской линией и Сунжой предпочитало уходить на юг, за Черные горы.

В ходе зимней кампании 1848–1849 гг. Нестеров провел расчистку путей между Большой русской дорогой и Сунжой «без единого выстрела», что объяснялось в основном той причиной, что большая часть местного населения ушла именно на юг. Но некоторые жители под дулами русских пушек предпочли подчиниться{840}. Хотя разрозненные стычки продолжались в течение всего года, проводя инспекционную поездку, Воронцов смог «пересечь всю Малую Чечню так, как если бы ехал по мирной земле»{841}.

Летом 1849 г. Нестеров возвел на берегу Аргуна вблизи Большого Чечана крепостную башню. Занимая командное положение на «лучшей и, возможно, единственной переправе, по которой могут проходить большие колонны с орудиями»{842}, эта башня сыграла важную [251] роль в изоляции Малой Чечни от Большой и ее усмирении.

В период 2–30 декабря 1849 г. Нестеров с отрядом в 5000 пехотинцев и 600 конников и шестью пушками покорил общества Галаша и Карабулак{843}. Однако их покорность была недолгой. Уже в январе — феврале следующего года командующему Верхнесунженской линией Слепцову пришлось дважды пресекать попытки — сначала Сайда Абдала{844}, потом Хаджи-Мурата{845} — восстановить там правление Шамиля. После этого Слепцов принял ряд мер, чтобы упрочить русское правление в этих обществах и предотвратить просачивание туда «немирных» горцев. Эти меры включали в себя переселение из мелких аулов в крупные села, создание местной милиции и приведение дорог, ведущих на территорию Шамиля, в непроходимое состояние. Но все эти меры ни к чему не привели. «Окончательно усмирить Галашское общество удалось лишь после пленения Шамиля»{846}.

Обстановка на равнине Малой Чечни была совсем иной. Чеченцы продолжали просачиваться в выселенные районы между Сунжой и Большой русской дорогой. Русские несколько раз проводили операции с целью вытеснить их оттуда{847}. 13 октября 1850 г. они наконец переловили всех чеченцев и расселили их за Тереком{848}. Битва за равнинную часть Малой Чечни завершилась.

Шамиль прекрасно понимал смысл новой тактики русских. Много лет спустя он говорил, что зимой 1846 г. ему стало ясно: путем операций по зачистке «русские вступили на верный путь»{849}. На тактическом уровне у Шамиля не нашлось чем нейтрализовать этот ход русских. В разные моменты он пробовал делать то одно, то другое, а поначалу просто запретил валить деревья (в случае необходимости это разрешалось делать лишь по его особому распоряжению{850}) и стал чаще проводить набеги на Линию. В 1847-м и летом 1848-го гг. частота набегов возросла невероятно, «чеченцы не переставали подымать Линию в ружье»{851}. Но это были [253] всего лишь одномоментные удары, и проблемы в целом они не решали.

На стратегическом уровне Шамилю тоже все было ясно: без вмешательства извне со стороны какой-либо иностранной державы, предпочтительнее всего Османской империи, против России ему не устоять. В обозримом будущем он мог рассчитывать лишь на то, чтобы выиграть время, держа русских в постоянном напряжении путем прорывов за Линию и расширением своей территории или хотя бы организацией брожения за русскими кордонами. Это также отвлекало внимание русских, как и дагестанцев, от происходившего в Чечне. И в этом русские сами ему помогли. [254]

Глава восемнадцатая.

Центральный Дагестан

Нападение Шамиля в 1846 г. на Акушу и Цудакар заставили Воронцова присмотреться к Центральному Дагестану. Испытанное им некогда благодушие и убеждение, что «сражение под Кутишихом надолго отобьет у противника охоту еще раз попробовать крепость наших границ»{852}, у наместника прошли, теперь он понял, что район этот совершенно не защищен от вторжения. Действия Абакара Хаджи в январе 1847 г. служили тому подтверждением. Воронцов решил все усилия в 1847 г. сосредоточить именно там, на строительстве оборонительной линии по реке Казикумухское Койсу. Николай I это решение одобрил.

В течение трех месяцев (май — июль) сверхсамонадеянный и сильно недооценивающий горцев Воронцов задумал захватить Гергебиль и построить там редут, снести Салты и Сугур, «по мере возможности и необходимости» разрушить Ириб. При благоприятных условиях Воронцов предполагал до конца июля «предпринять новый поход за реку Кара Койсу»{853}.

Выбор Казикумухского Койсу Воронцов держал в секрете, что объясняется следующим: земли на правом (восточном) берегу считались самыми плодородными в крае, и отнять их у горцев означало усилить общую блокаду владений Шамиля{854}.

Другая тайна замысла, которую Воронцов, однако, про себя держать не стал, состояла в желании найти уголь; о признаках его присутствия было известно с 1843 г.{855}. Это потребовало размещения в Кумухе двух-трех [255] батальонов (вместо двух рот) и штаб-квартиры Самурского полка.

Русские держали все в строжайшей тайне{856}, но «шпионы Шамиля работали хорошо»{857}, имам это пронюхал и приказал усилить оборонительные сооружения всех своих владений и прежде всего — Гергебиля, Чоха и Салты. В середине февраля имам принародно сообщил, что «в нынешнем году не намерен проводить наступательные операции в самом Дагестане, что будет вести войну оборонительную, но защищаться будет всеми силами и до последнего вздоха»{858}.

Согласно первоначальным планам, штурмовать Гергебиль поручалось Бебутову. Вначале планировалось взять Гергебиль к 17 мая и начать строить там редут{859}. 22 мая Бебутов провел «разведку боем» и пришел к выводу, что «идти на штурм будет рискованно»{860}. Бебутов попросил у Аргутинского помощи, но тот под разными предлогами на подмогу товарищу по оружию не пошел{861}. Заставить Аргутинского двинуться на Гергебиль смог только Воронцов, прибывший 6 июня в Ходжалмахи. 13 июня Воронцов сам возглавил наступление на аул войска численностью 11–12 тысяч человек. В состав войска входили десять пехотных батальонов, рота снайперов, два драгунских эскадрона, три с половиной сотни казаков, 16 сотен милиции (пешей и конной), 12 пушек, две мортиры, ракетный взвод и взвод крепостной артиллерии.

Шамиль снова показал, как хорошо он усвоил уроки Ахульго. По данным русских, в его распоряжении было 11 тысяч бойцов. 700 человек он разместил в самом Гергебиле, 1000 — в окрестных садах, 2000 — в Салте, а 6000 пеших и 1000 конных бойцов развел по разным пунктам с целью нанесения ударов по коммуникациям русских. Сам Шамиль занял неприступную позицию вне стен Гергебиля, на противоположном берегу реки{862}. Но скоро разразилась эпидемия холеры. Эта эпидемия свирепствовала и в 1848–1849 гг., мешая возвести [256] башню на р. Гойта, за строительство которой, как уже упоминалось, принимались несколько раз{863}. В связи с эпидемией имам перегруппировал силы и увел своих воинов.

По прибытии на место русские ночью установили батареи и 14 июня начали обстрел аула, продолжавшийся весь день и всю ночь. Следующей ночью части Аргутинского беспрепятственно вошли в сады вокруг селения. Только позднее они узнали, что оборонявших сады горцев вытеснила эпидемия. Вечером 15 июня в стене, преграждавшей доступ в село, была пробита брешь, и Воронцов решил следующим утром начать штурм. Аргутинский, говорят, от такого решения пришел в уныние. «Скажу вам по чести, ломать комедию совсем не в моем вкусе»{864}, — жаловался он одному из своих офицеров, но Воронцову этого он не сказал.

В ходе боя выяснилось, что «все подробности фортификации, — как признался Волконский, — были хорошо известны нам давно, то есть еще в мае, но, к сожалению, не знали мы самого важного, что каждый дом представлял собой ловушку»{865}. «Плоские крыши ниже стоящих саклей были разобраны и покрыты тонким слоем хвороста, присыпанного землей»{866}, — сообщает Бадли. Редеющие цепи штурмующих, к своему ужасу и под «дикий хохот» и брань горцев, падали в эти мышеловки.

Штурм стал, по словам Волконского, «провалом в буквальном смысле слова. Наш разгром был полным, потери — относительно невелики, но совершенно неожиданные и неслыханные»{867}. Два штурмовых батальона потеряли 125 убитыми и 432 ранеными, едва не половину своего состава, причем сразу всех офицеров. «Еще четыре дня делался вид, что штурм продолжается, но кроме беспорядочного артиллерийского огня ничего не предпринималось. Каждую ночь противник крадучись спускался с гор и изводил русские порядки до полного изнеможения»{868}. Наконец 20, июня Воронцов осуществил [257] «наступательную передислокацию, а точнее сказать (как иронизировал Волконский), оборонительное отступление через Казикумухское Койсу»{869}. Горцы преследовали отступавших русских по пятам, и те потеряли одного офицера убитым и 37 были ранены.

Главной причиной отступления Воронцов назвал заболевание в частях холерой, «проклятой болезнью, помешавшей нам разделаться с Гергебилем»{870}. Это, конечно, была чистая отговорка.

Уже 6 июня, приехав в Ходжалмахи, Воронцов узнал о заболевании холерой в частях Бебутова{871}. Неделю спустя, когда подошел Аргутинский, эпидемия «сильно выкосила» части Бебутова{872}. К 15 июня были израсходованы почти все снаряды и бомбы (всего 1423), и «живая сила буквально таяла на глазах от холеры, других болезней и тягот». Но «оставить аул в целости и отступить означало бы показать горцам, что мы ослабели, это дурно подействовало бы на наши войска. Эту экспедицию потом в Петербурге не зачли бы князю Воронцову»{873}. Поэтому Воронцов, оценив редкий огонь со стороны аула как признак слабости противника, приказал идти на штурм. Еще до начала штурма выяснилось, что гарнизон в ауле значительно сильнее, чем казалось, пролом в стене горцы заделали и укрепили, но Воронцов все равно приказал штурмовать. Когда штурм был отбит, Воронцов «согласился, что повторный штурм невозможен. Тогда стояние под Гергебилем без боеприпасов стало бессмысленным, и решение об отходе оказалось неизбежным»{874}.

Причиной отступления было то, что к тому времени у русских почти кончились боеприпасы и продовольствие, а доставить снабжение в горы раньше двух или трех недель было невозможно{875}. Воронцов просто не мог не отступить.

Желая отметить год хоть каким-то успехом, Воронцов решил захватить Салту. На следующий день после возвращения из Гергебиля, 21 июня, он приказал [258] подготовить к 13 июля большие запасы продовольствия и боеприпасов, особенно артиллерийских снарядов и материалов для проведения осадных операций. На последующие пять недель соединения Бебутова и Аргутинского были разъединены и поставлены на отдых и пополнение. Между тем неподалеку от Улучара нашли уголь, а на Турчидаге — торф, что подсластило Воронцову горькую пилюлю Гергебиля{876}.

6 августа наместник выступил на Салту, ведя 10 000 человек. В состав боевой группы входили восемь пехотных батальонов, две роты снайперов, драгунский эскадрон, две казачьи сотни, 1500 местных рекрутов (пеших и конных), 15 пушек (три тяжелых орудия), крепостные орудия, саперная рота и инженерный взвод. На следующий день русские подошли к селению. В ночь на 9-е они начали инженерные приготовления, а днем повели артиллерийский обстрел{877}.

«Нет сомнения, что Шамиль каким-то образом узнал о наших намерениях, — писал русский летописец. — Одновременно с восстановительными работами в Гергебиле он усиленно укреплял Салту, куда скоро стали прибывать свежие силы горцев»{878}.

Всего, должно быть, у него набралось войск не меньше, чем в Гергебиле.

Шамиль занял позиции на командных высотах и беспрестанно вел по расположению русских ружейный и артиллерийский огонь. Защитники селения, а их было больше, чем в Гергебиле, сопротивлялись яростно. И те и другие по ночам совершали вылазки на позиции русских и разрушали инженерные сооружения. К удивлению русских, обороняющиеся «без особого труда ликвидировали угрозу минирования их укреплений». Они «были готовы к подземной войне и сумели выстоять», отразив все попытки заложить под стены взрывчатку{879}.

Коцебу и Аргутинский затеяли спор относительно порядка дальнейших действий{880}, втянули в него начальников, и те оказались в замешательстве, не зная, [259] что предпринять; генералам стало казаться, что сил для полного окружения противника недостаточно{881}. Пути сообщения и снабжения постоянно находились под угрозой, и, как и под Ахульго, осаждающее русское войско само оказалось в положении осажденного. А гарнизон Салты тем временем сумел эвакуировать раненых и получить подкрепление и продовольствие из лагеря Шамиля. Так прошли четыре недели. Если инженерные работы еще как-то велись, то на всех других направлениях существенного продвижения не было. Состояние русских хорошо иллюстрирует такая картинка:

«...почти ежедневно... в определенный час противник... кидает по нашим позициям дюжину-другую снарядов и бомб; засим его музыканты, среди коих имеются наши дезертиры, играют нам отбой... Сей спектакль противник разыгрывал в тот момент, когда главнокомандующий Воронцов заканчивал свой обед»{882}.

Ситуация изменилась с прибытием 22 августа инженера Бюрно. Карл Иванович Бюрно, корсиканец по происхождению, начал службу в русской армии в 1820 г. в чине лейтенанта инженерной службы. Он участвовал во всех войнах и кампаниях того времени и приобрел богатый опыт. В 1844 г. он был переведен на Кавказ в чине генерал-майора{883}.

Воронцов надеялся, что «первый же обстрел аула внушит горцам благочестивую мысль о смирении и покорности»{884}. Однако «надлежащая» бомбардировка селения 27 и 28 августа ничего подобного не принесла. Тогда генерал Бюрно предложил простую вещь — занять окружающие селение сады, чтобы отрезать осажденных от лагеря Шамиля. 3 сентября Бюрно повел 2000 человек на эти сады, занял их после трехдневных боев, в которых русские потеряли 143 убитыми и 212 ранеными, и укрепился на двух командных высотах{885}. [260]

Это круто изменило всю обстановку. Русские не только замкнули кольцо окружения, они вышли к ручью, снабжавшему селение водой. Бюрно предложил сливать в ручей нечистоты из отхожих мест, и сам руководил этой операцией 7 сентября, после чего пользоваться водой из ручья горцы уже не могли{886}.

Подходы ко всем другим источникам находились под огнем русских, что и стало решающим фактором захвата Салты{887}. Две следующие недели стали свидетелями тщетных попыток осажденных ночью пробраться за водой и провизией; выбить русских из садов им тоже не удалось.

Пополнив запасы пороха и снарядов, получив дополнительно несколько мортир и пушек, 18 сентября русские возобновили массированный обстрел селения, который продолжался три дня. 21-го русские бросились на штурм и после двенадцатичасового боя захватили несколько строений на южной окраине села. Но заплатить за это им пришлось дорогой ценой — 107 убитых и 323 раненых. Среди раненых был и Аргутинский. Воронцов, не ожидавший таких потерь, остановил штурм. Понадобилась еще неделя, чтобы подготовиться к новой атаке{888}.

26 сентября начался новый штурм. Целый день длился ожесточенный бой, русские заняли половину аула. На этот раз они потеряли 246 убитыми и 943 ранеными. Ночью защитники аула пробились в лагерь Шамиля. На следующий день русские вошли в селение и приступили к его разрушению. 7 октября, сравняв Салту и Кудали с землей, Воронцов двинулся в обратный путь.

Еще во время летней кампании Воронцов принял решение объединить Северный и Южный Дагестан под одним командованием. Сразу по возвращении он назначил Аргутинского командующим нового района — Каспийской провинцией. Главой гражданской администрации он назначил Бебутова. Перед Аргутинским была поставлена задача в течение 1848 г. выполнить план [261] Воронцова: «овладеть Гергебилем и разрушить его», «на его месте или в окрестностях построить редут», «завершить сооружение защитной линии по реке Казикумухское Койсу (состоящей из намеченного к строительству форта в Гергебиле и уже строившихся редутов в Ходжалмахи и Цудакаре), возвести сторожевую башню на Сулаке у брода Мяртух и в случае любого посягательства противника на наши границы проводить наступательные операции всюду, где в том будет необходимость»{889}.

План нового наступления на Гергебилъ был уточнен во время инспекционной поездки Воронцова в Темир-Хан-Шуру 22–26 мая{890}. Шамиль тем временем послал Хаджи-Мурата поправить укрепления Гергебиля и Чоха. Сделав это, наиб еще построил редут Улу-Кала около Уляба, что между Гергебилем и Кикуни. Завершив эти работы в середине апреля, Хаджи-Мурат пытался сорвать приготовления русских. Таким образом, всю весну в Дагестане, то в одном месте, то в другом, происходили тревожные события{891}.

Аргутинский 17 июня вышел из Темир-Хан-Шуры{892}. 25-го подошел к Гергебилю, следом через два дня подошла его артиллерия. В этот раз под его командованием находилось 11–12 тысяч солдат, 52 орудия и пусковые установки ракет разного калибра. (Четырнадцать с половиной пехотных батальонов, два драгунских эскадрона, десять сотен конной и пять сотен пешей милиции.) Русские вышли на те же позиции, что занимали в предыдущем году, и 28 июня начали инженерную подготовку штурма{893}.

Шамиль тоже занял свои прежние позиции на той же вершине. Его войско с несколькими пушками (численность горцев едва ли достигала половины прошлогодней из-за летней кампании Воронцова в Чечне) рассредоточилось по окружающим высотам. Само селение обороняли 150 человек и два орудия.

Горцы действовали очень умело. В русских документах [262]
постоянно встречаются указания на то, как метко стреляли их артиллеристы{894}. Они занимали все командные высоты, могли «наблюдать всю местность, занятую нами», «так что поражать цели им не составляло труда». В среднем артиллерия горцев за день выпускала по противнику около 30 снарядов и бомб. Кроме того, горцы беспрестанно и «со всех сторон» обстреливали русских из стрелкового оружия. К тому же «значительные силы противника» занимали «с полной безнаказанностью окольные места и при всяком удобном случае атаковали наши коммуникации»{895}.

Со своей стороны, Аргутинский, еще год назад критиковавший Воронцова и Коцебу за стремление начать штурм как можно скорее, ударился в другую крайность. Запись в дневнике одного русского офицера:

«Планы держатся в тайне даже от нас. Мы, кто должен приводить их в исполнение, редко знаем цель каждого шага и почти никогда не можем предвидеть действия следующего дня. Это ожидание и секретность... неизбежно порождают недовольство... Войска наши стоят без движения. Чего мы добились за шесть дней? Практически ничего»{896}.

Только 5 июля Аргутинский предпринял действия, которые позволили бы занять сады на подступах к селению и окружающие его высоты. Операция проводилась обходным маневром и стоила «очень больших потерь»{897}. Русские потеряли 55 убитыми, и 216 было ранено. «Селение теперь было окружено, но его защитники продолжали сопротивляться. Ночью... горцы переправились через Койсу, доставили в аул припасы и забрали раненых»{898}. Каждый день русские теряли до 15 человек{899}.

Следующие одиннадцать дней русские «не предпринимали никаких боевых действий, чтобы разбить или расстроить ряды врага, даже не вели обстрела аула»{900}. У [263] Аргутинского «было свежо воспоминание прошлогоднего», бомбы он расходовал «бережливо»{901}. Он «откладывал массированный обстрел аула, пока положение там не станет отчаянным»{902}. В действительности же ни у него, ни у других не было «ясного представления», «как закончить эту затею с Гергебилем»{903}.

Судьба аула решилась благодаря «чистой случайности»{904}. Русские заметили, что резервуар с водой находился в одной из крепостных башен наружной стены. Аргутинский решил уничтожить резервуар и провел массированный обстрел селения. 18 июля 25 пушек и мортир за 18 часов обстрела выпустили по селению 5000 бомб, несколько снарядов попали в башню, и она рухнула.

Той же ночью горцы оставили Гергебиль. 19 июля русские вошли в аул, не встретив сопротивления, и за десять следующих дней сравняли его с землей. 26 июля части русских начали отступление, которое проходило в непрестанных стычках с горцами.

В 1848 г. Аргутинский «не смог провести наступление на Чох и Цугур, нужно было укреплять Аймаки». Воронцов ожидал, что он осуществит это в следующем году{905}. По мнению наместника, «это особого труда не составит. Усиление тамошних гарнизонов также не требуется... Лучшие люди в Чохе — это наши переселенцы... они сумеют сами защитить себя. Что касается Цугура, тамошнее торговое общество сохранит нейтралитет и погодя... подчинится добровольно»{906}.

Аргутинский этих надежд и планов явно не разделял. 17 июня он покинул Темир-Хан-Шуру с 9500 пехотинцев, 300 всадников, 2200 местных новобранцев и 38 орудиями{907}. Чтобы выйти на ведущие к Чоху склоны Турчидага, ему потребовалось 12 дней. Еще столько же дней ушло на подтягивание артиллерии. Еще через десять дней, то есть спустя месяц после выхода из Темир-Хан-Шуры, стал он спускаться к Чоху. Такая медлительность Аргутинского объясняется накоплениям» [264] ем обязательных припасов и необходимостью мостить дороги для продвижения артиллерии, а также полным отсутствием у русских сведений об укреплениях Чоха. И не только этим. Аргутинский не испытывал никакого энтузиазма в проведении этой кампании, чем и объясняется все остальное.

Шамиль тоже не спешил к Чоху. Это обстоятельство русские истолковали так, что имам «считает фортификации Чоха и силы тамошнего гарнизона достаточными... и способными противостоять нам самостоятельно». Сам Шамиль прибыл на место и стал лагерем за рекой 13 июля, и обе стороны еще целый месяц подтягивали свои силы. По данным русских, к середине августа в Чохе и окрестностях у Шамиля было около 10 тысяч бойцов{908}.

17 июля, начав спуск к Чоху, русские встретили яростное сопротивление. Горцы «отступали медленно... прячась в высокой траве и за уступами террас, вели по нам прицельный огонь, поддержанный пушечным огнем из редута. В тот день мы потеряли человек 70, но противника почти не видели»{909}.

Следующие 36 дней русскими велись только инженерные работы. Описание этого периода читается как копия донесений об осаде Гергебиля в предыдущем году: «Наш лагерь и наши позиции в целом были полностью открыты для пушек противника, а лагерь противника, большей частью скрытый горами, был досягаем только для ракетных снарядов». Окружить селение тоже было нельзя, «потому что Шамиль был на высотах за ним». Его «позиции со всех сторон были неприступны»{910}. Как и в предыдущем году, горцы оборонялись очень активно, совершали рейды по тылам русских и вылазки.

«Но осаду необходимо было продолжать: во-первых, нельзя уходить, ничего не сделав; во-вторых, только осадой можно выяснить, возможно проведение штурма или нет»{911}. Исходя из этого, Аргутинский решил «превратить Чох в руины, нанести по гарнизону [265] Шамилевых войск мощный удар смертоносным артиллерийским огнем и при благоприятном стечении обстоятельств овладеть редутом посредством штурма»{912}. 23 августа — 3 сентября на аул было обрушено 22 тысячи снарядов и бомб, превратив его в груду развалин. Но сопротивление горцев оставалось по-прежнему упорным, и тогда Аргутинский решил вообще отказаться от штурма:

«Беря в соображение, что, с одной стороны, главная цель — разрушение редута — достигнута, а, с другой стороны, овладение окружающими высотами никаких преимуществ не дает и повлечет лишь большие потери, и что, наконец, банды Шамиля наказаны огромными потерями, я снял осаду Чоха»{913}.

4 октября Аргутинский вернулся на Турчидаг. Горцы преследовали его всю дорогу отступления, причем русские потеряли тут еще семь убитыми и 94 ранеными. За время всей кампании русские потеряли 104 убитыми и 581 ранеными.

Отступление от Чоха наложило на воронцовские планы в Центральном Дагестане печать поражения. Что касается результатов осады Чоха, то они «повторили бомбардировку Телетля в 1844 г.»{914} Но и успешную осаду Салты и Гергебиля никак нельзя приписать к успехам русских. Все эти операции показали другое: умение Шамиля использовать опыт Ахульго, высокую эффективность его оборонительных сооружений и решительность горцев.

После поражения под Гергебилем Воронцов это, по-видимому, осознал. Столь медленное, много медленнее против ожиданий, продвижение в Малой Чечне и кампания Даньяла в Чарталахе, очевидно, вынудили Воронцова обратиться к дипломатии. Муса Кундук [Кундуков], офицер русской армии из чеченцев, получил указание вступить в переговоры с Шамилем. Он [266] пишет: «Сначала переговоры шли успешно... Шамиль требовал независимости для горцев, находившихся тогда под его правлением. Князь Воронцов шел на это, исключая Малую Чечню». Но потом, вероятно, вследствие вето Петербурга на это условие, под каким-то предлогом переговоры были прерваны{915}.

Неудача с переговорами не оставила наместнику ничего другого, как только вернуться на поле боя. Его престиж как военачальника был под вопросом, и он настоял на повторной осаде Гергебиля. Изначально, еще в 1847-м, Воронцов мечтал заставить Шамиля «с лихвой заплатить за скорбные события 1843 г., когда тот на глазах наших войск разгромил наш гергебильский гарнизон»{916}. Его мучило желание вновь захватить этот аул. Даже «уничтожение Салты и всего гарнизона горцев на глазах Шамиля», представленное наместнику как «тяжелый удар по влиянию имама»{917}, не служило ему утешением. Слова Воронцова о стратегическом значении Гергебиля{918} — чистая уловка. Еще во время осады Гергебиля 1847 г. было решено поставить редут Аймаки. Мало сказать, что захват Гергебиля вовсе не обуславливает строительства редута Аймаки, этот редут лучше блокировал проход на российскую территорию. Совершенно очевидно, что и сооружение редута вовсе не требовало захвата Гергебиля.

Таким образом, даже если бы Воронцов добился своей цели, три года (вместо трех месяцев) напряженных усилий, 4444 убитых и раненых только в ходе боевых действий, затрата большой суммы денег, военного снаряжения и припасов кажутся ценой слишком высокой{919}. Ухлопать все это ради того, чтобы разрушить три аула, которые вскоре после ухода русских были восстановлены и снова укреплены, — значило пустить все по ветру{920}. Более того, возвращаясь теперь к описанным событиям, можно назвать это двойной потерей; направь это все в Чечню, русские могли бы добиться куда лучших для себя результатов. [267]

В своих донесениях и письмах Воронцов подчеркивает психологический эффект своих операций, которые «без единого исключения кончались поражением и позором» Шамиля{921}. В частности, он утверждает, что падение Салты и Гергебиля повлекло за собой ссору Шамиля с Кибид Мухаммедом и разногласия между имамом и Даньялом{922}. По мнению наместника, поражение Шамиля ощущалось в робких попытках горских обществ, например Гимры и Харакани{923}, а также султана Даньяла{924}, наладить сношения с русскими.

Однако эти контакты ни к чему не привели, а что касается Даньяла, то контакты с ним были ничуть не лучше всех других. Если вести речь о психологическом эффекте, то даже с учетом Чоха горцы не считали, что потерпели сокрушительное поражение, и были в том совершенно правы. Они, наоборот, полагали, что показали себя серьезным противником, столкновение с которым очень опасно. Кампании нисколько не поколебали положение Шамиля в горах. Его авторитет в глазах мусульманского населения края становился все выше и выше{925}.

Таким образом, с позиции Шамиля, несмотря на Чох, все кампании Воронцова пришлись как нельзя более кстати. Они полностью отвлекли горские народы от собственных проблем и оставили на втором плане успехи русских в Чечне. Если подвести окончательный итог, то престиж Шамиля и моральный дух его сторонников повышались и крепли. Снова русские «действовали как лучшие друзья Шамиля»{926}. К тому же имам не упускал случая наносить контрудары. [268]

Глава девятнадцатая.

На юге

Свои контрудары Шамиль нацеливал на Южный и Центральный Дагестан — «мягкое подбрюшье» обороны русских. Зимой 1847 г. его наибы особенно активно действовали в Кумухе и Акуше{927}. Их вылазки в сочетании с ширящимися слухами о намерениях имама делали жизнь русских несносной:

«Дня не проходило, чтобы лазутчики не приносили из непокорных горских обществ сведений о воинственных намерениях Шамиля. Это все побуждало нас принимать превентивные меры и гонять батальоны с места на место»{928}.

Но главные события того года разворачивались на юге. В начале 1847 г. положение вдоль Лезгинской линии и в Чарталахе во многих отношениях напоминало ситуацию в Чечне 1840 г. До 1844 г. «трех пехотных батальонов было достаточно для охраны кордона и для поддержания в области спокойствия и мира»{929}. Но в том году Даньял, султан Элису, перешел на сторону Шамиля, и все там круто переменилось.

Даньял, с 1831 г. правитель маленького княжества{930}, оседлавшего Главный Кавказский хребет{931}, пользовался авторитетом и влиянием, выходившими далеко за пределы его крошечного владения. Следуя примеру своего отца и старшего брата, из рук которого он получил владение, он был лоялен к русским властям, исполнял их просьбы и даже много раз направлял к ним на [269] службу милицию. И, подобно всем местным властителям, на всякий случай поддерживал тайные связи с Шамилем, контакты с которым начались в 1841 г., после ограничений власти Даньяла, что случилось в сентябре 1840 г.{932}

За верность русские присвоили Даньялу звание генерал-майора. Но в остальном, подобно другим местным правителям, сохранявшим верность русским, он испытывал унижение и даже терпел убытки{933}. В 1840 г. его подчинили командующему Чарталахского района, значительно урезав его права. Просьбы Даньяла вернуть их остались без ответа{934}.

Когда командовать в Чарталахе был прислан Шварц, Даньялу стало совсем плохо. Кавалерийский офицер Григорий Ефимович Шварц был одним из тех русских военных, для кого война на Кавказе была своего рода спортом. Поступив на армейскую службу в 1803 г., в 1840-м он был направлен на Кавказ и в 1842-м заменил Фрейтага на должности командующего Лезгинской линией. Очень скоро Шварц невзлюбил Даньяла, и эта неприязнь была не столько политической, сколько сугубо личной{935}.

С отъездом Головина Даньял лишился последнего покровителя. Русские власти на Кавказе явно стали искать предлог совсем избавиться от Даньяла и захватить его владения{936}. Летом 1844 г. произошло событие, которое Бадли приводит как «пример чудовищной русской спеси и глупости»{937}: русские в Элису направили особого человека, чтобы вывести султана из себя и создать предлог для репрессий.

Дело пошло как по-писаному. По данным русских источников, 16 июня в главной мечети своего султаната Даньял присягнул на верность Шамилю{938}. Однако содержание письма султана Даньяла на имя Нейдгардта{939} этому явно противоречит. В своем письме султан перечисляет свои и своих предков заслуги перед русскими, жалуется на плохое обращение и предупреждает [270] генерала, что отныне согласен служить только при условии, если ему вернут отобранные у него права.

Но у Нейдгардта и Шварца, получивших желанный предлог, не было ни малейшего желания вступать с султаном в переговоры. Шварц решил арестовать султана и под предлогом решения вопроса об участии милиции Элису в предстоявшей операции вызвал 17 июня Даньяла в Закаталы.

Но султан к нему не поехал. Вместо этого он послал генералу письмо, в котором говорилось, что он отказывается оказывать услуги, пока не удовлетворят его просьбы. Только в таком случае, писал Даньял, «я, как раньше, буду верой и правдой служить правительству. Только тогда на моей земле все будет спокойно»{940}.

Уже на следующий день, 18 июня, Шварц вышел с отрядом из Закаталы, 20-го вступил в пределы султаната и завязал перестрелку с милицией Даньяла. На этом месте он простоял 5 дней в ожидании подкрепления. 25 июня он двинулся дальше и под Агатаем разбил трехтысячное войско Даньяла. Тут русские стали лагерем еще на 8 дней.

3 июля Шварц двинулся на Элису и взял город штурмом. Даньял яростно сопротивлялся, но вынужден был бежать в горы и стал наибом Шамиля. 8 августа в ауле Нах русские учредили свою администрацию. Элису полностью разрушили, городская мечеть осталась единственным нетронутым зданием. Маленький султанат стал административной частью области Чарталах.

Переход Даньяла к Шамилю, возможно, не нанес русским такого ущерба, как бегство Хаджи-Мурата, но все же принес известную пользу Шамилю хотя бы тем, что лишний раз подтвердил, как русские способны «отблагодарить» своих друзей. По отзывам самого Шамиля, Даньял «был плохим бойцом, но хорошим советником»{941}, в лагере имама никто лучше его не разбирался в русской, и международной политике. Хотя [271] очень скоро на Даньяла пало подозрение в связях с русскими, к его советам очень прислушивались.

В апреле 1845 г., по прибытии в Тифлис нового сардара, Даньял вышел на него и спросил, на каких условиях он мог бы снова перейти в русский лагерь. После коснультаций с Петербургом наместник ответил Даньялу, что ему обещана государственная пенсия и разрешение остаться жить на Кавказе. Но Даньялу отказывали в том, чего ему хотелось больше всего, — в восстановлении в правах в качестве султана Элису. Эти переговоры результатов не дали{942}. В дальнейшем Даньял время от времени вступал в переговоры с русскими властями, но безрезультатно. Как и в случае его связи с Шамилем в период до 1844 г., эти контакты, очевидно, не были рассчитаны на достижение каких-то целей, а служили скорее прощупыванием намерений России.

Самым большим вкладом Даньяла в дело Шамиля было то, что он «на долгие годы обеспечил Шамилю преданность всего Южного Дагестана»{943}. Связи султана со своими бывшими подданными обеспечивали имаму неиссякаемый резерв лазутчиков и гонцов{944}.

После бегства Даньяла «наше положение на Лезгинской линии стало значительно более трудным и угрожающим»{945}. За три года правления Шварца терпение местного населения оказалось исчерпанным, а частые рейды русских по горным аулам, не принося им какой-либо реальный пользы, только усиливали враждебность местных горских обществ. «Основные общества — Дидо, Анцух, Капуча и Джурмут — [до 1847 г.] признавали свою зависимость от нас, допуская к себе наших приставов. И хотя не упускали возможности выйти из этой зависимости, вели с нами тайную войну и совершали набеги, все же заверяли в своей дружбе и верности. После 47-го года мы потеряли даже их, вместо зависимых и, так сказать, усмиренных племен мы получили еще одного военного противника»{946}, — писал Волконский.

Недовольство русскими в области росло, ширились [272] беспорядки. В крае множились «банды разбойников» из горцев и беглых равнинных крестьян. Они скрывались в лесах, часть населения оказывала им помощь и поддержку. В конце 1846 г. из-за них «дороги края стали настолько опасными для передвижения, что русские могли ступать на них не иначе, как только группами по 30–40 человек»{947}.

В январе 1847 г. негодование горцев возросло до того, что жители Чара, Белоканы и Элису послали к Шамилю делегацию с просьбой о помощи. Они обещали имаму поднять восстание, как только он спустится с гор{948}. В ответ на это обращение Шамиль поручил Даньялу начать в этом направлении наступательную операцию. Здесь имам преследовал сразу несколько целей: отвлечь внимание русских (и своих людей тоже) от Чечни; сорвать приготовление русских к новой летней кампании в Дагестане; упрочить свое влияние среди дагестанских обществ в Алазанской долине; доставить приятное Даньялу, страстно мечтавшему вернуть свое владение.

13 мая горское войско под командованием Даньяла, Аддала Махмудшвили и Шабана сконцентрировалось против Лезгинской линии. 16 мая Даньял вступил в пределы Элису, Аддал взял Белоканы, Шабан навис над правым флангом Линии{949}. Местная милиция либо переходила на сторону горцев, либо разбегалась. Несмотря на стремление русских все это держать в секрете, по словам Волконского, «даже в самых глухих селениях знали о происходившем и как никогда были готовы к выступлению». Весь край и область Нухва «колебался в преданности нам»{950}.

Русские были застигнуты врасплох. Шварц и его заместитель Бюрно кинулись поднимать в ружье разбросанные по аулам части. Собрав их в кулак, они столкнулись с тактикой горцев, применявшейся в начале 40-х годов. «Мне надо было быть всюду и одновременно, — писал Шварц, — но непрестанное перемещение, схватки и поддержание боеготовности до того [273] измотали людей и коней, что едва ли не все оказались бессильными шевельнуть хотя бы одним членом». И далее:

«Я совершенно не в состоянии вытеснить противника из района Белоканы. Стоит мне двинуться, разбойники исчезают; перекрыть все горные тропы невозможно; это означало бы распыление своих сил безо всякой от того пользы; противник укроется в лесах, а местные не только будут его кормить, они вольются в его ряды»{951}.

Пришло сообщение, что на помощь Даньялу идет Хаджи-Мурат, и положение еще больше осложнилось. Шварц прямо обратился к Аргутинскому с просьбой прислать ему подкрепление{952}. Но тот считал (или просто сделал вид), что действия Даньяла — не что иное, как отвлекающий маневр перед намерением горцев нанести удар по Кумуху. Он нашел и другие отговорки, чтобы не идти на выручку Шварцу, и когда наконец отправился, наступление Даньяла было уже остановлено{953}.

9 июня Даньял ушел за Кавказский хребет. Впоследствии он говорил, что «целью нашего похода в Грузию было не столько побить русских, сколько увести отары овец наших обществ, что нам полностью удалось»{954}. Однако нет сомнения, что намерения Даньяла шли намного дальше.

Алазанская долина в 1847 г. как театр боевых действий, а также по характеру населения и своеобразию обстановки представляла собой нечто иное, чеченские события 1840–1841 гг. воспроизвестись там заново не могли. По части военного таланта Даньял, Аддал и Шабан тоже не шли ни в какое сравнение с Шамилем, Ахбирди Мухаммедом и Хаджи-Муратом. А главное, Чарталах, в отличие от Чечни, оставался для Шамиля (как и для русских) направлением второстепенным. Потому имам и не участвовал в этом походе лично. [275]

Когда стало ясно, что этот поход не препятствует приготовлениям русских в Дагестане и проку от него мало, Шамиль потерял к нему всякий интерес и тут же отозвал Даньяла назад.

Но боевые действия на этом не кончились. Разрозненные стычки продолжались то в одном месте, то в другом до октября, пока выпавший в горах снег не перекрыл дороги. А в период 26 сентября — 3 октября горцы провели наступательную операцию сразу по трем направлениям{955}.

В ноябре 1847-го г., после падения Салтаха, Шамиль намеревался провести боевые действия в Казикумухе. Он даже призывал население восстать{956} и захватить Цудакар. Но зимняя кампания русских вынудила его уйти из Чечни{957}. В 1848 г., после падения Гергебиля, Шамиль снова обратился к югу. 17 сентября Даньял «внезапно» напал на Калу.

Осада и оборона Ахты вошла в скрижали военной истории России. Эта героическая эпопея получила самую широкую огласку, на ней воспитывались поколения офицеров и солдат. Поэтому осаде Ахты и всей кампании в верховье Самура посвящены целые библиотеки. В противоположность русским, западные наблюдатели этому событию особого значения не придали{958}.

Следом за Даньялом три отряда горцев двинулись на Амсар, Лучек и Ихрек. Всего, по данным русских, численность горских отрядов составляла 12 000 человек. «Мы сами в то время не могли собрать в Дагестане такую массу войск, и Шамиль, конечно, это знал», — пишет Волконский. 18 сентября горцы подошли к Каху. «Наша местная милиция стала постепенно разбегаться, покидая охраняемые объекты»{959}. 20 сентября командующий Самурским районом Рот попытался провести разведывательную операцию в верхнем течении Самура, но его выбили оттуда, и он заперся в редуте Ауты.

Примерно в это время Даньял сообщил Шамилю, [277] что жители «Ахты и других селений края хотят перейти к нам и приглашают нас, а многие... уже перешли к нам». Короче говоря, продолжал он, «народ очень хочет, чтобы ты пришел сюда»{960}

24 сентября имам действительно приехал в Рутул. На следующий день Даньял вступил в аул Ахты, 26 сентября [278] горцы обложили соседствующий с Ахты редут Тифлисское, взяли его штурмом, а гарнизон перебили.

Впоследствии из положения тел погибших русские пришли к выводу, что они погибли при попытке отступить{961}. Лишь двум солдатам удалось спастись и укрыться в Хазрах.

Таким образом, «весь Рутул и махальство Докузпари оказались в руках мюридов, вышедших теперь на границы Курахского ханства и Кубахской области»{962}.

Нападение Шамиля было полной неожиданностью для местного командования и для Тифлиса. «Никто даже не думал, — утверждает Воронцов, — что имам дерзнет на серьезное предприятие в этом разрыве» русской обороны, и никто не верил, что имам «способен еще поднять сколько-нибудь значительное количество душ»{963}. Реакция русских была такой же, каковой была в подобных случаях раньше: Шварц «пресек»{964} «распространение слухов» о намерениях Шамиля{965}, а под конец «решил помочь Аргутинскому, когда тому никакой помощи уже не требовалось»{966}. Комендант Шемахи Врангель вызвал подкрепление, которое прибыло через два дня после окончания драмы{967}. Комендант Дербента Гагарин, узнав о том, что Хаджи-Мурат подходит к Хазре, послал к Кирку, аулу в десяти километрах от того селения, сводный батальон с приказом «сделать пару пушечных выстрелов, чтобы дать знать гарнизону Хазре, его жителям и неприятелю о своем присутствии, и вернуться в Курах»{968}.

Аргутинский, в ведении которого был редут Ахты, действовал с «невообразимой медлительностью»{969}. Получив 20 сентября сообщение о наступлении Шамиля, он стал ждать официального доклада от Рота (он поступил на следующий день) и выступил из Темир-Хан-Шуры только 22-го. Он двигался к Кураху неспешно и подошел туда с отрядом в 7000 штыков, с 400 всадниками и 10 пушками 29 сентября. Трудно отделаться от впечатления, что все ожидали скорого падения [279] редута Ахты и старались находиться от него подальше в момент, когда это произойдет.

Горцы подвергли редут тяжелому обстрелу; взлетел на воздух склад боеприпасов, быстро таяли запасы воды и продовольствия, но гарнизон, с каждым часом слабея, упорно сопротивлялся. Душой героической обороны редута был капитан Новоселов, принявший на себя командование, когда был ранен Рот; причем Новоселов добровольно вернулся в строй, хотя сам еще не совсем оправился после тяжелейшего ранения. По всей видимости, не ранение было причиной тому, что Рот сдал командование другому. Очевидно, на него подействовал мастерский удар Шамиля, который пообещал отдать дочь Рота первому, кто ворвется в крепость, о чем и известил Рота через своих людей.

30 сентября Аргутинский вышел на хребет, возвышавшийся над редутом, но не счел возможным подойти к нему с этой стороны. Он решил отойти назад, прекрасно понимая, что такой шаг, напоминающий его тактику в сражении под Гергебилем в 1843-м, станет смертельным ударом для защитников редута и подорвет боевой дух его собственного соединения. Но гарнизон редута в порыве отчаяния решил драться до последнего и в крайнем случае взорвать крепость. (За 8 дней осады гарнизон потерял 91 убитого и 150 раненых, почти половину — 48 процентов первоначального состава.)

Аргутинский, по всей видимости, оставил надежду спасти свой редут. «Кажется, я потерял здесь все, что сумел сделать за шесть лет, — сказал он одному офицеру, и добавил: — Теперь войсковая колонна наше отечество»{970}. Не торопясь, он выстроил колонну в боевом порядке между Курахом и Ахты, усилив ее местной милицией численностью порядка четырех-пяти тысяч человек{971}.

Только 2 октября, узнав накануне, что редут еще продолжает оказывать противнику сопротивление, Аргутинский решил действовать. Окружным путем, через Кабир, он двинулся на Цукул, куда подошел 3 октября. [281]

На следующий день он атаковал позиции горцев у Мескинджи. Здесь у Шамиля было сконцентрировано 7000 бойцов под командованием Кибид Мухаммеда, Даньяла и Хаджи-Мурата, чтобы помешать русским пройти к редуту Ахты. Аргутинский прорвал оборону горцев, подошел к редуту, и Шамиль сразу отступил в горы.

После этого Аргутинский прошелся по Самуру с огнем и мечом. Он приказал расстреливать и брать на штыки всех, кто был на стороне Шамиля; селения, не поспешившие заявить о своей верности русским, по его приказу подвергались разграблению{972}.

Воронцов писал:

«Главной ошибкой Шамиля (и не в первый раз) была его надежда, что население, как то, к которому он прямо обратился с призывом, так и соседние общества, не просто восстанет против нас, но будет ему содействовать. Приглашения к нему шли от людей, настроенных против нас, но не оказавших ему на месте содействия. Так было с ним в Кабарде, потом на Кумыкской равнине, дважды в Акуше и вот теперь на Самуре»{973}.

Это, в сущности, верное утверждение, однако вольно или невольно оставляет без внимания тот факт, что «надежда» Шамиля основывалась на знании реальной действительности. Мало сказать, что местное население широко сотрудничало с Шамилем, но именно это сотрудничество и привело русских (и лично Аргутин-ского) на грань катастрофы, что, кстати, подтверждают жестокие карательные меры Аргутинского.

Что касается соседних горских обществ, то население Кураха «ждало лишь малого успеха мюридов, чтобы перейти на их сторону»{974}. Рекруты из местных то и дело отказывались сражаться с горцами. 1500 кубахских милиционеров разбежались без единого выстрела при появлении дюжины всадников, прокричавших «Хаджи-Мурат!»{975}. [283]

В отличие от Кабарды и Акуши, в этот раз на тактику Шамиля действия русского генерала влияния не оказали{976}. Продвижению горцев скорее помешало геройское сопротивление гарнизона Ахди. Его широкая слава поэтому совершенно заслужена, хотя славой русского солдата постарались прикрыть дела, которые вовсе не украшают Кавказский корпус.

Помимо поведения генералов, беспорядок и путаница в войсках были такими, что было «невозможно понять», из чего состоял гарнизон Тифлисского, «то ли там стояли разные части, то ли это была одна команда. Также не было возможности выяснить, сколько там было человек и из каких частей. На последние вопросы не находилось ответа еще и потому, что редут Тифлисское не значился в реестре 1848 года укрепленных пунктов с гарнизоном из состава кавказской пехоты»{977}. Но все скрыть не удалось, и нужен был козел отпущения. У Шварца, командовавшего ближе всех находившимися силами, были приемлемые объяснения, почему он не подошел на помощь. Кроме того, он ходил у Воронцова в фаворитах{978}. Поэтому все, включая Шварца, стали указывать на другого фаворита Воронцова — Бюрно. Этот генерал занимался строительством дороги в Ахты, и у него была всего тысяча солдат, без кавалерии и артиллерии. Лагерь Бюрно стоял под Борчем. Понимая, что против горцев с такими силами ему не выстоять, 25 сентября, т. е. в тот день, когда Даньял вступил в Ахты и начал осаду редута, он отошел. Теперь все дружно стали пенять Бюрно за «грубый промах», открывший путь Шамилю, который после этого мог не опасаться удара с тыла или во фланг. Больше того, теперь стали говорить, что отход Бюрно отдал в руки горцев район Шемахи и Белокан, что помешало Шварцу прийти на помощь Ахты. Не помогло осторожному Бюрно и то, что решение об отходе было принято на совете старших офицеров. Все его объяснения были отклонены как «дурацкие отговорки». Его отдали под [284] суд военного трибунала, и хотя суд виновным его не признал, генерала все же отправили в отставку{979}.

Следующие пять лет Шамиль не предпринимал больших кампаний на юге. Это не означает, однако, что на Лезгинской линии было затишье. В 1848 г. горцы продолжали совершать небольшие набеги, причиняя грузинам «горестный ущерб»{980} и вынуждая Шварца все время пребывать в движении{981}.

В конце того же года Шварц был смещен и отдан под суд военного трибунала. Его обвинили и признали виновным в убийстве одного казака при расследовании кражи из его сейфа (в этой краже подозревали и самого Шварца){982}. Его преемник Чиляев [Чилишвили] рвался в бой и не хотел сидеть без дела.

«В конце 1848 г., когда командование принял генерал Чиляев, выяснилось, что примерное поведение жителей, уже привыкших к тому, что они избегли наказания за вероломство и уступки влиянию мюридизма, отнюдь не дает нам основания полагаться на их верность, особенно в случаях крайнего свойства. Чтобы держать их в повиновении, требовались суровые меры, и надо отдать должное генералу Чиляеву, он тут не сплоховал»{983}.

Последовавшая активизация боевых действий{984} дала Чиляеву основание говорить о «необходимости» наступательной операции:

«Чиляев предпринял поход на общество Дидо. Главное селение общества Дидо, аул Купро, оставленный жителями, был занят и сожжен после нескольких выстрелов, произведенных не столь по необходимости, сколь для очистки совести. Таким манером покрыв себя славой, Чиляев повернул обратно. Верные своим правилам горцы стали упорно его преследовать, и отряд потерял более сотни [285] человек. Чиляев же послал командиру корпуса Воронцову отчет об экспедиции, в котором докладывал, что штурмом овладел Купро и что потери противника составили 500 человек. Но правда всплыла наружу, и Чиляеву был объявлен строгий выговор за преувеличения»{985}.

Совершенно естественно, что этот поход русских не остановил горцев, и они весь год продолжали набеги на равнинные районы{986}.

20 мая 1850 г. Шабан, один из Шамилевых наибов на Лезгинской линии, заманил в засаду отряд грузинской милиции в 200 человек и всех их истребил (только 14 были взяты в плен, и всего нескольким удалось спастись){987}. Воронцов крепко отчитал Чиляева за этот инцидент, хотя тот был совсем не виноват: он находился тогда на лечении в Пятигорске. Вернулся Чиляев только в ноябре и лишь для того, чтобы умереть от тяжелой простуды{988}.

На некоторое время Чиляева сменил Бельгард. Он предложил летом провести против горцев операцию, на что получил согласие Воронцова, который, по всей видимости, подумывал о том, чтобы захватить Ириб. Во время этой кампании Бельгард и его помощники Давыдов и Меликов — все протеже Воронцова — не упустили ни одной ошибки, не миновали ни одного просчета{989}. Большой беды русские избежали только потому, что Шамиль со своими помощниками был занят в другом месте{990}.

Только в 1851 г. на Лезгинскую линию пришло затишье. Главной причиной тому стал новый командующий князь Григорий Орбелян{991}, который не гнался за легкой славой. [286]

Глава двадцатая.

Большая Чечня

Получая в 1845 г. назначение на Кавказ, Воронцов принимал его не без колебаний. В конце концов ему было уже 63 года, и здоровьем князь похвастаться не мог{992}. К тому же Воронцов хорошо знал, что император к нему не особенно благоволит и даже недолюбливает. Поэтому надолго задерживаться не рассчитывал и надеялся к своей отставке за пару-тройку лет покорить Дагестан с Чечней.

В этом кроется одна из причин его сверхсамонадеянных планов проведения операций в Малой Чечне и Дагестане в 1846–1847 гг. Однако в июне 1847 г. он уже понимал, что усмирение края — процесс длительный, и не хотел «оставлять Кавказ без принятия мер, кои принесут ему мир и приведут его в лучшее, нежели прежнее, состояние»{993}.

В апреле 1848 г. эта более скромная цель казалась ему в пределах досягаемости. «Смею думать, — писал Воронцов Ермолову, — что уже видны результаты настойчивого соблюдения предложенного мною порядка действий. Надеюсь, что в будущем году эти результаты станут более различимы»{994}. По-видимому, он намеревался летом 1849 г. отправиться в Петербург и лично доложить царю о своих достижениях. Воронцов надеялся

при этом уйти в отставку и хотел сделать это достойно. Ему казалось, что обстановка улучшилась до такой степени, при какой «смена принципала не приведет к таким изменениям, какие возвратили бы все к прежним сомнениям»{995}. [287]

Воронцов приехал в Петербург 21 июня и в тот же день был принят царем. Две с половиной недели спустя он последовал за царем в Варшаву, где трижды (7, 9 и 14 августа) беседовал с Николаем I и наследником Александром. Царь «во всем [со мной] соглашался и был любезен»{996}.

6 ноября Воронцов возвратился в Тифлис продолжать начатое. Русские почти совсем оставили планы продвижения в Дагестан (хотя есть немало признаков того, что Воронцов время от времени подумывал о захвате Чоха и даже Ириба{997}), все внимание было сосредоточено на Чечне. Это означало перемещение центра тяжести боевых операций на Большую Чечню. Весь 1850 год прошел под этим знаком.

За период 22 января — 7 марта Нестеров силами 15 тысяч человек проложил сквозь леса широкую просеку из окрестностей Шали в самое сердце Большой Чечни — в направлении Ведено, иначе Нового Дарго, основного места пребывания Шамиля с 1845 г. Тот лично руководил яростным сопротивлением горцев, набрав для этого в Дагестане рекрутов. Произошли десятки местных боев, а 31 января, 1 и 18 февраля стороны сошлись в крупных сражениях. Сколь ожесточенным было сопротивление горцев, можно судить по потерям русских — ежедневно по 10–15 человек, не считая жертв больших сражений. (Так, в сражении 1 февраля русские потеряли 40 человек убитыми и 200 ранеными{998}.) Как только русские ушли из лесов, Шамиль перекрыл просеку траншеей длиной 1600 метров и глинобитной стеной, где разместил под командованием Талгика гарнизон в 500 человек с пушкой{999}.

Дальнейшие планомерные действия русских остановились сначала из-за психического расстройства Нестерова{1000}, потом по причине приезда цесаревича Александра{1001}. Так что до конца года происходили местные бои, правда, за одним исключением.

Во время инспекционной поездки на Левый фланг [288] 30 июня — 3 июля 1850 г. Воронцов дал Козловскому, временно замещавшему заболевшего Нестерова, указание расчистить лес между речкой Мичик и Качкалыкским хребтом. Это был преступный приказ, исполнение которого даже русский автор назвал ошибкой{1002}. Но Козловский беспрекословно повиновался и 13 августа — 16 сентября выполнял этот приказ, неся ужасные потери. Его небольшое соединение, насчитывавшее 2500 человек пехоты, 800 кавалеристов и три пушки, «таяло на глазах», и его положение «день ото дня становилось все безысходнее»{1003}.

Козловский обратился в ближайшие гарнизоны с мольбой прислать подкрепление или отвлечь горцев на себя, но ему отказали, сославшись на приготовления к встрече цесаревича. Отказали все, кроме Слепцова, который во главе 700 казаков прошел всю Малую Чечню и 3 сентября атаковал траншею Шамиля в лесу под Шали{1004}.

Этот дерзкий и успешный рейд (в ходе его русские потеряли всего 17 убитыми и 47 ранеными) затмил все другие кавказские события того года. Он «привел в возбуждение общественную мысль и столичную печать»{1005}; Слепцова должным образом наградили и произвели в генерал-майоры, хотя этот славный поход он совершил по собственной инициативе, скрыв свое намерение от начальства и даже введя его в заблуждение. Смелый рейд произвел впечатление и на горцев — на всем обратном пути по Малой Чечне жители как подчиненных, так и свободных селений встречали Слепцова приветствиями и поздравлениями{1006}. Но этим результаты операции и ограничились. Она запоздала в помощи Козловскому, а Шамиль оборонительные сооружения на просеке тут же восстановил, так что на следующий год русским пришлось брать их заново.

Визит цесаревича Александра благополучно завершился, и русские могли вернуться к делам на поле боя. Уже в августе 1850 г. Воронцов и Нестеров разработали [289] план зимней кампании в Чечне{1007}. Но Нестеров снова впал в безумие, и претворять план в жизнь опять пришлось Козловскому. С 13 января по 12 марта 1851 г. он возглавлял соединение в составе 16 000 пехотинцев, 1600 кавалеристов и 24 пушек, сводившее леса по реке Аргун вблизи Шали{1008}. Примерно в то же время, 30 декабря — 8 февраля, Слепцов проводил аналогичные операции в верховье Сунжи{1009}. Затем до 20 мая он мостил дорогу между Алхан-Юртом и Урус-Мартаном.

Шамиль оказывал яростное сопротивление. В начале 1851 г. он стянул к Шали большие силы и укрепил оборонительные сооружения{1010}. В дополнение к своим обычным «беспокоящим» операциям имам 4 февраля лично руководил сражением против Козловского, затем послал Хаджи-Мурата нанести фланговый удар по группировке Козловского или Слепцова{1011}. Но самое важное событие, оставленное русскими исследователями практически без внимания{1012}, случилось за день до окончания зимней кампании.

Не имея сил помешать русским методично прокладывать себе путь к завоеванию Кавказа, Шамиль решил в первый и единственный раз использовать низам джадид — части регулярной пехоты, которые он в течение нескольких лет создавал, как он сам писал об этом, по образу и подобию османских (и Мухаммеда Али) частей низам-и чедид {1013}. 11 марта он вывел эти части численностью 5–6 тысяч человек, чтобы остановить продвижение русских. Но, как во всех случаях строительства войск на европейский манер без европейского командного и сержантского состава, они оказались небоеспособными. Барятинский, под началом которого было 4500 пехотинцев, 1600 кавалеристов и 24 пушки, наголову разгромил низам Шамиля. Как сообщают русские документы, горцы бежали, оставив на поле боя 276 трупов{1014}.

С тех дней и до конца года никаких крупномасштабных сражений в Чечне и в других местах края больше [290] не проводилось{1015}. Но число боев местного значения небывало возросло, и это привело к тому, что Левый фланг «занял первое место по количеству потерь... во всем Кавказском корпусе»{1016}. Причиной тому были два фактора: отказ Шамиля от генеральных сражений с русскими с последующим переходом к методам партизанской войны{1017} и болезнь Нестерова, за которой последовало его освобождение от занимаемой должности.

С 1848 г. стало постоянно увеличиваться число проводимых русскими рейдов. При Воронцове к командованию разными секторами кавказских линий пришло новое поколение полковников: Барятинский в Хасавюрте, Суслов на Сунженско-Терской линии, Слепцов на Верхнесунженской линии. Молодые и честолюбивые офицеры, ищущие подвигов и славы, пользовались любым предлогом для организации «поиска на территории противника», мотивируя такие действия «необходимостью, продиктованной обстоятельствами»{1018}. Когда же стало очевидным, что Козловский исполняет обязанности командующего временно, в среде этой молодежи, и прежде всего между Слепцовым и Барятинским, разгорелось соперничество.

В некоторых русских источниках рисуется идиллическая картина дружбы этих двух генералов, но есть немало свидетельств того, что их соперничество было далеко не дружелюбным. При внешнем выражении дружеских отношений Слепцов и Барятинский не любили и даже ненавидели друг друга. Только в одном они хорошо сходились — в одинаковой ненависти и презрении к Меллер-Закомельскому, еще одному претенденту, хотя и не первой очереди, на командование Левым флангом{1019}.

Рейды русских, даже в случае полного успеха, большого ущерба Шамилю не причиняли. Имам понял, что в ближайшем будущем генерального наступления русских в Чечне не ожидается, и обратился к Дагестану. [291]

Там сложились благоприятные условия для нанесения русским ответного удара и получения компенсации за неудачу 11 марта. Уже неоднократно Шамиль получал обращения жителей Кайтака и Табарсарани с просьбой возглавить их восстание. 29 июня Шамиль собрал в Ругудже совет наибов, где обсудил с ними план действий. На следующий день главные силы имама вышли на Турчидаг{1020}. Тем временем Хутсальский наиб Омар в качестве отвлекающего маневра должен был пройти по русской территории и вступить в Кайтак и Табасарань.

Все пошло как по маслу. 30 июня, получив сообщение о передвижениях Шамиля, Аргутинский выступил из Темир-Хан-Шуры. 3 июля его соединение в составе 4000 штыков пехоты, 500 кавалеристов и восьми артиллерийских орудий вышло к Турчидагу и выбило горцев с их позиций. В ночь на 4 июля Омар с 300 всадниками двинулся на Кайтак и Табасарань, но натолкнулся на русских, вступил с ними в перестрелку и отступил. Шамиль пришел в ужас от действий Омара, тут же его сместил и перепоручил выполнение этой задачи Хаджи-Мурату{1021}.

Аварский мудир подчинился весьма неохотно. В ночь на 13 июля он вывел 500 своих всадников из Чоха и 14 июля атаковал Буйнакск, что стоит на дороге в Дербент. На следующий день он перевалил через Кара-кайтак и вступил в Табасарань. Таким образом, за 30 часов он проделал более 150 километров по труднейшей горной местности. Жители встречавшихся ему селений, как и ожидалось, с оружием в руках присоединялись к его отряду.

Смысл происходящего Аргутинский понял 17 июля. Собрав 4500 пехотинцев, 900 кавалеристов, десять орудий и ракетные установки, 19 июля он вновь выступил из Темир-Хан-Шуры. 24-го он подошел к границам Табарсарани, но Хаджи-Мурат уже исчез, и его следы были скрыты завесой противоречивых слухов.

Тесно взаимодействуя со своим мудиром, Шамиль [292] перешел из Чоха в Сугур{*44}. 23 июля, когда Аргутинский находился уже на полпути к Табасарани, Шамиль сделал ложный выпад сначала на Турчидаг, потом на Гамашинские высоты, а султан Даньял изобразил нападение на Кумух. Эти маневры не отвлекли Аргутинского от вступления в Табасарань, и он оказался в таком положении, что свернуть со своего пути все равно бы не сумел.

29 июля русские одержали верх над Хаджи-Муратом с его рекрутами в бою под Куяриком. Следом Аргутинский вступил в Табасарань и очутился в полностью враждебном краю. Насколько осмотрительно пришлось ему действовать, видно из того факта, что 2 августа он приказал отправить свои обозы назад, и они вынуждены были с боями продираться там, где за четыре дня до этого прошли вполне победоносно.

Хаджи-Мурат сначала самолично напал на обозы, а потом, после короткой перестрелки с русскими, Шамилев мудир со своими конниками поскакал вперед по пути русского обоза, объявляя направо и налево, что он разбил русских, что приближается колонна оставшихся в живых и что он, Хаджи-Мурат, приглашает всех окончательно разделаться с русскими и их имуществом. Конечно, все горцы схватили оружие и не давали колонне прохода. С большим трудом русские пробились сквозь сплошные засады, потеряв при этом семерых убитыми, 67 ранеными и 40 вьючных лошадей со всей поклажей.

Хаджи-Мурат действовал весьма осторожно и осмотрительно. Отряд его был малочисленным, и, сберегая каждого бойца, он свои операции старался проводить силами местного населения. Те, в свою очередь, видя сильные колонны русских, засомневались в способности мудира их разбить. Больше того, они скоро поняли, что Хаджи-Мурат готов сражаться до последней капли [293] их крови, не желая проливать кровь своих. Когда 3 августа Аргутинский после ожесточенного боя захватил Хошни, горцы провели собрание и решили направить к русским делегацию для переговоров. При таком повороте событий Хаджи-Мурат ночью снялся со своих позиций и 6 августа ушел в Аваристан.

Вскоре после этого к Шамилю пожаловала делегация Табарсарани с жалобой на поведение Хаджи-Мурата{1022}. К тому времени между имамом и его мудиром образовался барьер. Хаджи-Мурат не очень кстати начал заводить разговоры о том, кто станет преемником Шамиля. Более того, он стал претендовать на главную роль и утверждать, что все победы Шамиля были достигнуты только благодаря ему.

Имам воспользовался этим, сместил Хаджи-Мурата и назначил на его место Фатха Али, состоявшего в дальнем родстве с аварским владетельным родом. А кроме того, имам распорядился конфисковать всю собственность Хаджи-Мурата. Мудир уступил все, что считалось его долей военной добычи, но недвижимость отдавать отказался. Несколько дней они были на грани вооруженного конфликта, пока их не убедили прийти к примирению, которое, естественно, оказалось недолгим.

Хаджи-Мурат привык рубить сплеча, особым тактом не отличался и потому во всеуслышание стал грозить, что имаму не поздоровится. Шамиль созвал в Автурах тайный совет, где обвинил Хаджи-Мурата в измене. Совет также тайно приговорил того к смертной казни, но у приговоренного нашлись свои осведомители, и 25 ноября Хаджи-Мурат перешел на сторону русских.

Бегство Хаджи-Мурата особого вреда Шамилю не причинило, во-первых, потому, что в его руках осталась вся семья беглеца, во-вторых, русские отнеслись к двойному перебежчику весьма настороженно. Воронцов не мог решить, доверять Хаджи-Мурату или не доверять, выжидал и держал аварца, что называется, в [295] золотой клетке. Тот не выдержал и 7 мая 1852 г. пытался бежать обратно в горы, его настигли, и он был убит{1023}.

Таким образом русские еще раз подыграли Шамилю, показав печальную судьбу перешедшего на их сторону горца. Совершенно иной была судьба другого наиба-перебежчика — Бата, но и она не исправила неблагоприятный для русских баланс впечатлений. Бата был приемышем в семье брата Розена и служил офицером в русской армии. В 1844 г. он перешел на сторону Шамиля и был назначен наибом Мичика. Там его сгубило взяточничество; на него одна за другой шли жалобы местного населения, и Шамиль его сместил.

В конце 1851 г. Бата перебежал обратно к русским. Барятинский его встретил хорошо{1024} и в отличие от Воронцова осыпал перебежчика подарками и милостями. Бата стал доверенным лицом генерала; его советы и авторитет, который он имел в некоторых районах Большой Чечни, были весьма полезны русскому военачальнику. Но имя и влияние Баты среди горцев особого веса не имели, к тому же многие чеченцы еще до побега знали его как мздоимца, так что большого ущерба его побег Шамилю тоже не принес. И все же некоторый урон эти два беглеца авторитету Шамиля нанесли и, конечно, не укрепили его влияния между горцами. А русским они очки прибавили, по крайней мере в психологическом плане.

Неудача Хаджи-Мурата не отвратила Шамиля от намерения провести в 1851 г. очередное наступление. На этот раз помощникам удалось его отговорить от этого{1025}, но не надолго. В январе 1852 г., будучи занят делами в Чечне, Шамиль послал в Табасарань Бака Мухаммеда аль — Казикумухи.

В ночь на 12 января Бак Мухаммед с 300 всадниками вышел из Улу Кала и на следующий день подошел к Маджалису{1026}. Чтобы отвлечь внимание русских, горцы 15 января провели набег на окрестности Оглу. Аргутинский приказал Суслову{1027} выступить к Маджалису. Но [296] Суслов сразу выступить не смог: стянуть достаточно сил и вывести группировку — 3000 пехоты, 600 кавалерии, четыре пушки и две мортиры — он сумел только к 26 января, через две недели.

Через два дня колонна с боем преодолела перевал у Мишкелю и разрушила аул. 30 января Суслов выиграл сражение под Шеляги, селение разрушил, а самого Бака Мухаммеда взял в плен. Все планы Шамиля в этом регионе расстроились.

Это было последнее в 1852 г. наступление Шамиля в Дагестане, хотя во второй половине марта, находясь в Аваристане, он нанес демонстративный удар по Кумуху. До конца года проводились только одиночные мелкие операции. В июле 1852 г. в разрыве между Лезгинской и Самурской линиями военную демонстрацию провел Даньял. Воспользовавшись этим, Воронцов согнал с гор полупокоренные горские общества и переселил их на равнину, что было задумано им еще в 1850 г.{1028}

В конце 1851 г. разрешилось соперничество между Барятинским и Слепцовым. Вот как это произошло.

Летом 1851-го Слепцов предложил план покорения горной части Малой Чечни путем сооружения новой передовой оборонной линии. Воронцов план одобрил, и осуществление его было намечено на зиму. 14 декабря Слепцов двинулся в горы в район Гехи, ведя 4000 пехоты, 1100 кавалерии и десять пушек. 15 декабря он занял и разрушил все окрестные аулы, а на следующий день приступил к валке леса. Горцы упорно сопротивлялись действиям русских, 22 декабря разгорелся ожесточенный бой, в ходе которого Слепцов был убит{1029}.

Барятинского назначили командующим Левым флангом. «Свежесть» Барятинского как командующего и его молодость «объясняют многое, начиная с предпринятых им операций и кончая его недостаточным знанием обстановки в Большой Чечне и помпезными рапортами»{1030}. А военные действия там в 1852 г. велись особенно [297] интенсивно, значительно активнее предыдущих лет, и это благодаря Барятинскому.

Зимнюю кампанию он начал 17 января{1031} маршем колонны в 10 тысяч штыков, 1500 сабель и 24 пушки из Воздвиженского в Шали. Его целью было «разбить банды противника, уничтожить все средства местного населения и противника и действовать потом сообразно с обстоятельствами»{1032}. Узнав, что Шамиль занят подавлением бунта в Дагестане, Барятинский 18 января захватил Галдаган и Автуры.

Имам вернулся удивительно скоро, причем появился там, где его совсем не ждали. Русский генерал принял решение «отойти... но таким способом, чтобы запутать противника». Он совершил маневр, который в его донесении назывался «демонстративный бросок на Ведено». Но этим маневром он дал горцам время, чтобы укрепить аулы на пути отступления русских. Все это вылилось в ожесточенное сражение, в котором Шамиль участвовал лично с шашкой в руках. «Русские давно не сталкивались с таким героическим сопротивлением Большой Чечни»{1033}.

Пока Барятинский с одной частью войска совершал свой маневр, другая часть сводила лес в окрестностях Шали. С перерывами эта операция продолжалась до 29 января и сопровождалась яростным сопротивлением чеченцев. В ночь на 30 января Барятинский и Вревский двумя колоннами прошли по верхнему течению Гойты и Рожны, за что генералов потом сильно ругали{1034}. Один из проводников Барятинского предупредил чеченцев о готовившемся походе, и те не упустили шанса потрепать русских. Потеряв 292 человека, они, по существу, ничего не добились{1035}. Вернувшись, Барятинский провел другой поход против дагестанского резерва Шамиля в районе Саид-Юрта — «блестяще задуманную, но безрезультатную экскурсию»{1036}.

1–12 февраля Барятинский сводит леса в окрестностях Мезоя, 13 февраля переходит к Тепли на Аргуне [298] и занимается там лесоповалом до 27 февраля. Это было продиктовано действиями горской артиллерии. Именно этим объясняют маневры русских чеченские источники{1037} и указывают на моральный подъем и боевой дух горцев, значительно усиливших сопротивление.

29 февраля, через два дня после окончания рубки леса у Тепли, Барятинский затеял «самое примечательное предприятие зимы 1852 года, включая катастрофу в верховье Гойты»{1038}. Он решил пройти маршем через всю Большую Чечню от Аргуна до Куринского. Этот план держался в строгом секрете, но Шамиль каким-то образом узнал о нем или просто разгадал намерение русских. Гелдагана оказалась покинутой. Не вняв совету Баты идти обходным путем, Барятинский решил двинуться на Майртуп прямиком через ореховые леса Гелдаганы.

В итоге завязался тяжелый четырехчасовой бой, в ходе которого русские потеряли 182 человека убитыми и 222 ранеными. Везти четыре сотни погибших и раненых через леса было невозможно, бросить их тоже было нельзя, и Барятинский приказал всех убитых похоронить в Майртупе в общей братской могиле, поверх которой потом для маскировки разожгли костер{1039} Тем не менее чеченцы могилу обнаружили и долго потом издевались над русскими по этому поводу.

Той же ночью Барятинский послал гонца в редут Куринское с приказом коменданту Кумыкской равнины Бакланову выступить с ним на соединение{1040}. Бакланов вывел 1000 штыков, 1000 сабель и с двумя пушками и двумя мортирами двинулся навстречу Барятинскому. Горцы не препятствовали движению Бакланова, но Барятинскому пришлось продвигаться навстречу Бакланову с боями. Объединившиеся колонны с боями же стали продвигаться к редуту Куринское, куда подошли вечером 1 марта. В донесении того дня потери русских обозначены цифрами: 18 убитых и 155 раненых{1041}. [299]

5 марта Барятинский вернулся в Грозную. 8–13 марта он вырубает леса в нижнем течении Аргуна между рекой Мичик и Гудермесом, а гарнизон Урус-Мартана 14–16 марта занимался тем же по реке Гойта. 17 марта зимняя кампания была объявлена законченной и войска отправлены к местам постоянной дислокации. В целом результаты кампании оказались довольно жалкими, особенно если учесть потери в 1079 человек — убитых и раненых.

Весь год прошел в беспрестанных набегах горцев и ответных рейдах русских{1042} «Имам приказал своим наибам... дергать нас и не давать покоя», и они «занимались этим усердно. Так что с ранней весны... и до разгара зимы наши кордоны все время держались в готовности к бою»{1043}.

Русские в свой черед вели активные действия. 8 апреля Меллер-Закомельский с отрядом в 3000 человек и шестью пушками нанес удар по аулу Тальгик, резиденции мудира Большой Чечни, и захватил у него две пушки. Это был самый успешный рейд того года, хотя потери — 17 убитых и 156 раненых — были весьма ощутимы.

26 августа Барятинский послал Воронцова-младшего, сына кавказского наместника и командира Куринского полка, вверх по Аргунскому ущелью. Вопреки ожиданиям, русские натолкнулись там на сильную группировку горцев и были отброшены с потерей 10 человек убитыми и 57 ранеными. «Сколь бы не пытаться найти разумное и полезное в сем мероприятии, — говорится в русском источнике, — оного сыскать не получится»{1044}.

Крупное поражение русские потерпели за три дня до этого события, а именно 23 августа. Вскоре после окончания зимней кампании Бата уговорил жителей двух аулов перейти на сторону русских. Их расселили в новой деревне Истису, где Бата стал наибом. На Истису совершал частые набеги новый мичикский наиб [300] Шамиля — Эски. Кроме того, за Качкалыкским хребтом имам организовал новый аул Гурдали, где поселил добровольцев, взявшихся постоянно беспокоить своих соседей. «С того момента жители Истису и мы сами не знали покоя»{1045}, — писал Волконский.

Барятинский решил удалить эту занозу и приказал Бакланову захватить Гурдали. И вот 23 августа Бакланов повел на штурм аула 1350 пехотинцев, 800 казаков и семь орудий. Чеченцы отбили атаку русских и заставили их отступать, ведя непрерывный бой; тут русские потеряли 45 человек убитыми и 235 ранеными, из которых 30 попали в руки врага. «Такого сражения на Кавказе давно не могли припомнить», — свидетельствует Волконский.

Несмотря на все неудачи и жертвы, общее наступление русских шло своим ходом. 23–27 августа Барятинский переселил один аул с гор на равнину и разрушил еще несколько аулов, уничтожив окрестные поля. 26 декабря он захватил аул Хан-Кале и согнал его жителей на равнину{1046}. Даже после разгрома под Гурдали на сторону русских перешли 150 чеченских семей{1047}.

Зимняя кампания 1853 г., как и в предыдущем году, проводилась также по всей Чечне{1048}. На землях Малой Чечни 15 декабря — 27 апреля большую операцию по расчистке лесов и мощению дорог провел Вревский, командовавший соединением из 2500 пехотинцев, 1100 конников и 12 артиллерийских орудий. Он разрушил несколько аулов и подчинил жителей горских обществ в верховье Нетхоя. Венчало его операцию взятие 12 апреля хребта Карелам, «ключа к обширной и плодородной долине между Черными Горами и Большим Кавказом»{1049}.

В Большой Чечне операции проводил Барятинский. С 16 января по 26 марта 1853 г. силами 8500 человек пехоты, 1400 конников при 32 орудиях и нескольких ракетных установках он сводил леса, выжигал поля и разрушал селения по р. Мичик. 1 марта он штурмом [301] взял укрепленные позиции Шамиля на переправе через эту речку.

Хотя кампания Барятинского была не столь спланированной, как операция Вревского, результатом ее был уход равнинного населения Чечни в Черные Горы и за них. Мечта Воронцова о том, чтобы «вся равнина Большой Чечни, как это сталось в Малой Чечне, оказалась в наших руках»{1050}, таким образом, исполнилась.

Но это было последним важным достижением русских на протяжении последующих нескольких лет. От планов широкой летней кампании{1051} пришлось отказаться ввиду нарастания напряженности в отношениях с Османской империей и началом Крымской войны. Если не считать отдельных стычек и перестрелок, весна и лето на Кавказе прошли относительно спокойно. [302]