Гестаповский ад.
1940-1944 годы
1. Гестапо за работой во Франции
Использование системы, созданной Кнохеном под руководством Оберга, и организаций-спутников, расплодившихся под ее покровом, рост коррупции, политических страстей и страха перед народным гневом привели к резкому усилению репрессий.
Почтенный отец семейства, добродушный и педантичный чиновник, которого подчиненные любили когда-то за справедливость и доброту, Оберг, став дисциплинированным нацистом и выполняя приказы самым неукоснительным образом, превратился, по словам Тетенже, в «некое демоническое существо, способное на все ради своего фюрера. Превосходное воплощение тупости, он, казалось, поставил себе задачу заслужить всеобщую неприязнь и превосходно с ней справился».
Неприязнь... Слово это, пожалуй, слишком слабо, чтобы передать волну ненависти и бессильного гнева, поднимавшуюся в душах тех, кто сталкивался с методами гестапо и с его дьявольской кухней смерти.
Аресты, число которых беспрерывно нарастало, достигли максимума в мае — августе 1944 года. В южной зоне Франции, особенно в Лионском районе, эти аресты осуществлялись в двух формах: индивидуальной — аресты лиц, известных своей антигерманской деятельностью или подозреваемых в ней, и массовой — облавы. Наиболее крупные облавы были проведены во Франции в-августе и декабре 1941 года, июле 1942 года (массовые аресты евреев), в ноябре 1943 года в Страсбургском университете, переведенном в Клермон-Ферран, в январе 1943 года в Марселе, где было схвачено 40.тыс. человек, 24 декабря 1943 года в Гренобле, [307] 24 декабря 1944 года в Клюни, в мае 1944 года в Фижаке и Эйсьё, в июле 1944 года в Сен-Поль-де-Леоне и в Локмине. Такие же методы использовались в Бельгии, Голландии и Дании. Что касается стран Центральной и Восточной Европы, репрессии там были еще более массовыми, часто жителей целых поселений и районов подвергали сплошным арестам, высылке, перемещению, обращали в рабство.
Допросы лиц, арестованных в индивидуальном порядке, в гестапо почти всегда сопровождались пытками. Обычно первый допрос, если не возникала необходимость в немедленном расследовании, проводился через месяц после ареста. Способы заставить говорить арестованных повсюду были примерно одни и те же. Палачи ставили свои жертвы коленями на треугольную линейку и давили им на плечи; их подвешивали за отведенные назад руки и держали так, пока они не теряли сознание; их избивали кулаками, ногами, кнутами из бычьих жил; потерявших сознание обливали холодной водой, чтобы привести в чувство. Им опиливали зубы, вырывали ногти, жгли сигаретами, а иногда и паяльной лампой. Применяли и пытки электрическим током, когда один провод укреплялся на ноге, а другим касались наиболее чувствительных точек тела. Бритвой рассекали кожу на подошвах и заставляли топтаться на соли. Между пальцев ног зажимали смоченные бензином тряпки и зажигали их. Еще одна пытка состояла в том, что заключенного в наручниках погружали в ледяную воду, его голову удерживали под водой до тех пор, пока он не захлебывался, затем поднимали за волосы голову над водой, и, если допрашиваемый отказывался говорить, пытка повторялась.
Большой специалист по такого рода пыткам некий Масюи имел привычку прерывать «сеанс», когда жертва была на грани смерти, и приказывал подать кофе, горячий чай, а иногда даже коньяк. После того как несчастный приходил в себя, пытки возобновлялись с прежней жестокостью.
От пыток не были избавлены и женщины, причем палачи применяли к ним обычно более утонченные их формы. Французские подручные гестапо соперничали со своими нацистскими хозяевами в изобретении все более чудовищных приемов. [308]
Все французы по меньшей мере слышали о применении пыток. Некоторые отрицали их использование из политических соображений, другие считали, что рассказы жертв преувеличены. Однако, напротив, медицинские акты, протоколы экспертизы, вещественные доказательства, признания самих палачей, перегруженные деталями, свидетельствуют о столь бесчеловечных методах, что их невозможно даже описать.
Поскольку каждая «контора» гестапо работала самостоятельно, не зная из-за внутренних перегородок и требований секретности, что происходит в соседних службах, случалось, что какой-то заключенный требовался сразу нескольким службам. И каждая из них вызывала его для собственных допросов.
«На допрос» заключенного доставляли в разделенной на отсеки тюремной машине, чаше всего из тюрьмы «Френ», и своей очереди он ожидал во временной камере. На улице Соссэ камеры находились в различных частях здания. Более или менее просторные были расположены в подвалах, а на этажах наскоро оборудовали из всякого рода подсобных помещений временные камеры. В крохотные, душные клетушки набивали по 5-б заключенных, часами ожидавших вызова. Как правило, с них не снимали наручников, а иногда и приковывали к кольцам, вделанным в стену.
Наконец приходило время предстать перед «следователями». После первых же ответов на допрашиваемого сыпался град ударов. Если несчастный падал, его заставляли встать пинками, причем били с такой силой, что переломы ребер и конечностей были обычным делом.
Допрос продолжался часами, прерываемый угрозами в адрес семьи допрашиваемого (которые довольно часто исполнялись), «щедрыми» обещаниями или посулами с целью добиться «понимания» с жертвой. Обвиняемый часами стоял, осыпаемый угрозами и ударами, а палачи работали посменно.
Чтобы сломить упрямых, пускались в ход «утонченные» методы. Садизм и изобретательность палачей были неисчерпаемы и порождали бесконечные варианты и открытия, чем их авторы очень гордились. Совсем как в средние века, когда «заплечных дел мастера» передавали от отца к сыну фамильные приемы. Патриотичеекая [309] индульгенция, выданная им нацизмом, и объективные «обстоятельства» способствовали тому, что из подсознания этих людей, внешне корректных и до того вполне нормальных, всплывали чудовищные инстинкты. Одни оправдывали себя тем, что следовали распространенному примеру или боялись прослыть предателями. Других вообще мало беспокоил тот факт, что они получали удовольствие от этих сеансов пыток. Ведь их бесчеловечная практика расцветала пышным цветом повсюду, даже в самом ничтожном «местном отделении» гестапо.
На вилле Розье в Монпелье, в доме на улице Тиво-ли в Лиможе, в большинстве тюрем Франции, в зданиях на улице Лористон и на улице Соссэ в Париже — во всех помещениях, занятых гестапо, можно было слышать крики пытаемых патриотов и видеть, как льется их кровь. На улице Соссэ работники кухни, расположенной на третьем этаже в помещениях № 240 и 242, превращенных в столовую, часто слышали вопли жертв, которых «допрашивали» на пятом этаже.
И эти пытки применялись к несчастным людям, и без того измученным заточением. Напомним, что во французских тюрьмах к тому времени погибло 40 тыс. заключенных. К этой цифре нужно прибавить осужденных на смерть французским судом, нацистскими судами и военными трибуналами, а также узников французских концлагерей, уничтоженных без суда и следствия. Заключенные содержались в тесных камерах переполненных тюрем, где «плотность» была столь высока, что в маленькой камере площадью в 7 — 8 квадратных метров помещалось по 15 человек, они получали мизерный паек{18}, жили в невообразимой грязи, покрытые вшами, не получали ни писем, ни посылок, ни свиданий, отрезанные от внешнего мира. Нужна была железная стойкость, нечеловеческая воля, чтобы устоять и не назвать на допросах имена друзей, оставшихся на воле. Многие из них, сломленные [310] морально и физически, не выдерживали. Но кто осмелится их осудить?
Сотни других, как Жан Мулен, погибли под пытками или из-за полученных увечий. А некоторые, как Пьер Броссолет{19}, кончали с собой, чтобы найти спасение от пыток в великом молчании смерти.
Когда гестаповцы убеждались, что вытянули из человека все возможное, они либо отправляли его в ссылку с очередным эшелоном, либо передавали дело в германский суд.
В первом случае человек был обречен на медленную смерть от рабского труда, болезней или издевательств. Перевозка проводилась в вагонах для скота, в каждый из которых загоняли по 100 — 120 человек. Длилась она обычно три дня, в течение которых люди мучались в темных и душных вагонах, не получая ни пищи, ни воды. В составах, прибывавших в Бухенвальд и Дахау, за дорогу часто погибало 25% узников.
С 1 января по 25 августа 1944 года — дата отправления последнего эшелона — из Франции ушло 326 составов, не считая тех, что следовали из департаментов Верхний и Нижний Рейн и Мозель. В каждом перевозилось от одной до двух тысяч человек. Количество составов, направлявшихся ежегодно из Франции, дает представление о постоянном росте нацистских репрессий: в 1940 году — 3 состава, в 1941 году — 19, в 1942 году — 104 (ясно видно, что «взятие власти» гестапо в Париже немедленно отразилось на кривой роста), в 1943 году — 257 составов. Из Франции было выслано 250 тыс. человек, а вернулось только 35 тыс.{20}, физически искалеченных, отчаявшихся людей. Газовые камеры Дахау, которые в 1942 году пропускали по 300 — 400 человек, в 1943 году были расширены и вмещали уже по 1 тыс., а в 1945 году — по 2 тыс. человек. [311]
Гнетущая атмосфера в концлагерях подробно описана во многих книгах бывших заключенных{21}. Люди, пережившие этот кошмар, в так называемую цивилизованную эпоху в «цивилизованной» стране во всей полноте познали сущность нацизма. Этот мир рабов, до самой смерти зависящих от капризов горстки своих хозяев, являющийся логическим завершением исходных теорий нацизма. Попав в концлагерь, каждый заключенный должен был сразу же узнать, что он никогда не выйдет на свободу. В одном из лагерей об этом с издевкой говорили вновь прибывшим: «Отсюда есть только один выход — через трубу»; в другом лагере о том же извещала надпись на огромном полотне, укрепленном у ворот: «Здесь входят через ворота, а выходят через трубу». Это была типично нацистская шутка, особый привкус которой придавал тошнотворный запах, исходивший от печей крематория.
Узники концлагеря попадали во владения СС, которыми скрытно управляло гестапо. Где-то наверху Гиммлер решил вопрос о создании частей «Мертвая голова», предназначенных для охраны лагерей. Ведал лагерями специальный орган СС — Главное административно-хозяйственное управление во главе с Освальдом Полем{22}. Что касается гестапо, заполнив лагеря, оно осуществляло за ними лишь политический контроль. Среди нацистов была в ходу такая формула: Гиммлер является «единственным хозяином концлагерей, включая и их персонал — вплоть до последней уборщицы».
Гиммлер, Гейдрих и его преемник Кальтенбруннер часто посещали лагеря. Они видели убийственно тяжелый труд заключенных, наблюдали за работой газовых камер и присутствовали при казнях. В этом поразительном [312] мире смерти никого и ничем нельзя было удивить. С трупов, извлеченных из газовых камер, срывали золотые коронки и протезы и сдавали экономической службе. Она же собирала золотые оправы от очков и обручальные кольца. Однажды Поль был приглашен на банкет, организованный Рейхсбанком для нацистской верхушки. Прежде чем сесть за стол, решили осмотреть подвалы банка, где Полю и сопровождающим его эсэсовцам показали сундуки с имуществом экономической службы СС. Знатным гостям были продемонстрированы небольшие слитки, отлитые из золота, собранного в концлагерях, а также множество оправ от очков, ручек, зубов, сваленных в нетронутом виде в зловещие кучи. Полюбовавшись этой картиной, все отправились в банкетный зал... При захвате лагерей союзниками там были обнаружены остатки невывезенных трофеев, среди которых было 20 952 килограмма золотых слитков и 35 вагонов мехов.
Промышленники, использовавшие на своих предприятиях труд узников лагерей, переводили их зарплату в экономическую службу СС. Только за 1943 год денежные вклады СС в Рейхсбанке достигли более 100 млн. марок.
Использовалось все. Дело дошло до того, что из костей погибших делали удобрения, а из человеческого жира вырабатывалось мыло.
В инструкции по использованию газовых камер{23} для подготовки женщин отводилось на 5 минут больше, чем мужчин. И продиктовано это было не гуманностью, а тем фактом, что у женщин нужно было срезать волосы.
Советские войска после освобождения лагеря в Освенциме обнаружили там 7 тонн волос, срезанных у 140 тыс. женщин. Для чего предназначались эти волосы, стало известно лишь позднее, когда был найден циркуляр управления лагерей от 6 августа 1942 года. В нем разъяснялось, что обергруппенфюрер СС Поль издал приказ о том, чтобы человеческие волосы, срезанные в концлагерях, «были использованы надлежащим образом»: «Из срезанных и вычесанных женских волос изготовляются [313] мягкие тапочки для экипажей подводных лодок и стельки для обуви служащих железных дорог рейха». Что касается мужских волос, они могут использоваться лишь в том случае, если достигают длины в 20 миллиметров. Циркуляр заканчивался чисто административным указанием: «Донесения о количестве собранных волос, отдельно по мужским и женским, должны подаваться на 5-е число каждого месяца, начиная с 5 сентября 1942 года».
Заселяло этот ад гестапо, оно же заботилось и о поддержании численности его населения на должном уровне. Решение об интернировании в концлагерь зависело исключительно от служб гестапо. Только два человека были уполномочены подписывать приказ об интернировании: шеф РСХА Гейдрих, позднее его преемник Кальтенбруннер, а в его отсутствие шеф гестапо Мюллер.
Когда в лагерях не хватало рабочей силы, ее пополнением занималось гестапо. Так, циркуляр Мюллера от 17 декабря 1942 года предписывал направить в концлагеря 35 тыс. трудоспособных заключенных до конца января 1943 года.
Внутри лагеря гестапо было представлено службой, которая называлась политической секцией, наводящей страх на заключенных и являвшейся источником стычек в руководстве лагеря. Лагерем управляла и руководила комендатура, которая, завидуя привилегиям гестапо, не терпела его вмешательства во внутренние дела лагеря.
По прибытии в лагерь каждый новый заключенный подвергался длительному допросу и должен был ответить на множество вопросов о своем прошлом. На его имя открывалось дело, куда подшивались документы о причинах его ареста, акты гражданского состояния и т.д., которое хранилось в архивах политической секции. Ее сотрудник вел картотеку, где можно было в любое время получить необходимые сведения о каждом узнике.
Руководитель политической секции мог в любой момент вызвать на допрос любого узника. Эти вызовы были настоящим кошмаром для заключенных. Политическая секция была окружена ореолом священного страха. После вызова в нее заключенные бесследно исчезали. Там люди всегда подвергались насилиям, и Когон [314] рассказывает о случае, когда австрийский лейтенант Гекенаст умер в Бухенвальде от сердечного приступа, вызванного смятением, последовавшим за вызовом в политическую секцию, переданным через громкоговоритель.
Гестапо проводило нечто вроде внутреннего шпионажа среди заключенных. Очень трудно было найти стукачей, так как одно подозрение в доносительстве было равносильно смертному приговору.
Узники, на которых поступали особенно серьезные сигналы, допрашивались в бункере лагеря, нечто вроде внутренней тюрьмы, где были возможны самые худшие злоупотребления. Приводимых в бункер узников с самого начала раздевали догола и подвергали неописуемым пыткам. Почти всех их после допросов убивали.
Политические секции получали также указания от центральной службы гестапо и следили за их выполнением внутри лагеря. Через них передавались смертные приговоры узникам, находящимся в лагере иногда в течение многих месяцев. Приказы о казнях периодически поступали из Берлина, причем никто не знал, почему такой-то заключенный, находящийся в лагере 15 или 18 месяцев, вдруг приговаривался к казни. Еще за 8 дней до освобождения лагеря в Бухенвальде центральная служба гестапо продолжала невозмутимо сообщать о смертных приговорах. Например, английский офицер Паркинс был казнен 5 апреля 1945 года.
Когда кто-то из немецких заключенных вдруг по воле случая освобождался из лагеря, он был обязан в определенный день явиться в гестапо города, указанного ему для проживания. До выхода из лагеря освобожденный должен был зайти в политическую секцию и подписать заявление, в котором он клятвенно обещал не открывать того, что видел в лагере, и не рассказывать об условиях жизни заключенных. После 1940 года такого рода освобождения практически прекратились.
В лагере Бухенвальд русские пленные сразу по прибытии направлялись политической секцией на «специальное лечение», то есть в соответствии с установленным порядком на уничтожение. В первую очередь шли [315] на казнь политические комиссары, затем офицеры, комсомольские руководители и члены коммунистической партии. Шпики, набранные из числа интернированных русских белогвардейцев, находились во всех лагерях, куда попадали русские пленные, чтобы выявлять офицеров и политработников.
Гиммлер очень гордился своим созданием. В статье, опубликованной под названием «Природа и функции СС и полиции», он писал, говоря об узниках концлагерей, что «это отъявленные преступники и отбросы общества... Там находятся больные отеком мозга, косоглазые, всякого рода уроды, полуевреи и множество представителей низших рас. Кого там только нет... В целом воспитание сводится к насаждению дисциплины, а не к идеологическому образованию, каков бы ни был его характер, поскольку большинство заключенных имеют рабские души. Очень мало среди них людей, обладающих настоящим характером... Воспитание осуществляется, таким образом, через порядок. А порядок, прежде всего, требует, чтобы люди жили в чистых бараках. Такое под силу только нам, немцам. Ни одна другая нация не могла бы оказаться столь гуманной».
Были организованы многочисленные посещения лагерей группами эсэсовцев, делегациями вермахта и партии. Один из бывших узников Дахау отмечал, что в такие дни заключенные чувствовали себя кем-то вроде обитателей зоопарка. Представление «пансионеров» лагеря посетителям было рассчитано на то, чтобы их позабавить, и проводилось в почти неизменном порядке. Первым выступал уголовник, выбранный из числа убийц или представляемый таковым. Затем шел бывший бургомистр Вены доктор Шмитц, далее — высший офицер чешской армии, а за ним следовали гомосексуалист и цыган. Дальше шел католический епископ или представитель польской церковной знати, а процессию замыкал профессор университета. Посетители прыскали от смеха, восхищенные глубиной юмора хозяев. Такое тесное соседство ученых, людей высоких моральных принципов, видных гражданских и церковных деятелей, поставленных под начало закоренелых преступников, назначенных капо и имеющих право на жизнь и смерть своих подопечных, было [316] результатом заботливо выношенного плана, цель которого состояла в последовательной дегуманизации человека, в уничтожении противника.
Над этим умело поставленным уничтожением витал миф о нацизме, неприкосновенная догма о превосходстве германской крови. В приказе Гиммлера от 11 августа 1942 года, обращенном к комендантам лагерей, было указано, например, что телесные наказания заключенных-немцев могут производиться руками других заключенных, но только немецкой национальности. Великолепное утешение для человека, которому, может быть, суждено погибнуть под этими побоями.
И такие безумные правила контролировались сотрудниками гестапо. Их бдительность распространялась также и на администрацию лагерей, о поведении которой они периодически направляли донесения Мюллеру, а последний пересылал их Гейдриху для передачи Гиммлеру. Можно только поражаться, узнав, что некоторые чиновники концлагеря Маутхаузен были наказаны за административные «упущения», в то время как главный врач лагеря, например, приказал убить двух молодых голландских евреев, только что прибывших в лагерь, чтобы изготовить «оригинальное пресс-папье», украсившее стол в его кабинете. И все потому, что ему понравились зубы этих молодых ребят.
Замкнутый, удушающий мир нацизма имел тем не менее и свою безжалостную логику. Эта логика не понятна, так как нам чужды ее критерии, но массовые убийства на промышленной основе, которые кажутся нам неслыханными преступлениями, были для эсэсовцев нормальным делом, поскольку являлись лишь выполнением приказа. А вот пустячная административная ошибка рассматривалась ими как серьезный проступок, потому что здесь виделось нарушение принципов партии, за пределами которых не было ни истины, ни спасения.
Ни один нацист не считал преступлением эти убийства, которые глубоко потрясают нас и которые будут тревожить совесть людей на протяжении столетий. Ну можно ли обвинять в убийстве пунктуального работника бойни, который забивает быка или перерезает горло барану? Для настоящего наци было очевидно, что представители [317] «низших рас» или «враги родины», эти «отбросы человечества», заслуживали жалости не более чем бык или баран и что их уничтожение было благим делом.
Узники гестапо, если их почему-либо не отправляли в германские лагеря, редко выходили на свободу, даже если против них не было выдвинуто никакого серьезного обвинения. И наоборот, когда во время следствия возникали серьезные подозрения или у обвиняемого вырывали признания пытками, случалось, что дело «виновного» передавалось в немецкий военный трибунал. В Париже этот трибунал заседал в доме № 11 по улице Буасси-д'Англар.
Суд был независим, и гестапо не могло оказывать на него никакого давления, но после вынесения приговора подсудимый, независимо от того, был ли он осужден или оправдан, снова попадал в руки гестапо, которое могло творить с ним что угодно. Заключенные, находившиеся во время следствия в тюрьмах «Френ», «Ла-Санте» или «Шерш-Миди», попадали затем в форт Роменвиль после суда или по прямому указанию гестапо, которое не считало почему-либо нужным передать их дело в суд.
Лагерь Роменвиль располагался на территории форта. Он принадлежал сначала вермахту, а затем, с июня 1943 года, организации СС{24}. Он предназначался для различных категорий заключенных и служил чем-то вроде постоянного «резерва» для отбора заложников. Каждый раз, когда решался вопрос о проведении репрессивных расстрелов заложников, их подбирали в этом лагере.
Принцип расстрела ни в чем не повинных людей в порядке репрессий за покушение, причем людей, которые уже находились в лагере и практически не могли в нем участвовать, применялся вполне продуманно для нагнетания страха. Такая примитивная концепция власти и человеческих [318] отношений настолько глубоко пронизывала весь мир нацизма, что его руководители и представить себе не могли другого метода управления.
Узники Роменвиля в разное время делились на четыре или пять категорий. К первой относились «привилегированные» узники, которых можно было бы назвать административными заключенными. Среди них было сравнительно мало мужчин, редко попадались люди старше пятидесяти лет и большинство составляли лица с определенным общественным положением, арестованные в порядке мер безопасности, поскольку было известно (зачастую по доносам) об их неприязненном отношении к нацизму. Против них обычно не выдвигалось серьезных обвинений. Там было много библиотекарей, секретарей-машинисток, медиков, поваров. Они имели право получать посылки и отправлять одно письмо в неделю.
Из этой категории, по-видимому, не брали заложников. Однако узники этой группы после более или менее длительного пребывания в Роменвиле отправлялись в ссылку.
Вторая категория включала уголовников, арестованных немцами за преступления, наносящие ущерб оккупационным властям. Там можно было встретить также германских агентов, подручных гестапо, которые пользовались служебным положением, чтобы обмануть или обокрасть своих хозяев. Некоторые из них после Освобождения были арестованы французским правосудием, осуждены и наказаны. Эта часть заключенных почти не подвергалась высылке. Их режим в целом приравнивался к режиму первой категории.
К этой категории причислялись дети моложе 15 лет, поскольку в Роменвиле, как и в других лагерях, было много заключенных-детей. Одно время там содержался даже семимесячный ребенок.
Третья группа состояла из жен, матерей, дочерей политзаключенных или разыскиваемых участников Сопротивления. Их мужество, их исключительная сила духа служили большой поддержкой для других заключенных. Через них, как правило, проникали в лагерь новости, за что они неоднократно подвергались репрессиям. Немцы содержали их вместе с уголовными преступницами и проститутками, чтобы воздействовать на их моральное [319] состояние. Но они просчитались. Произошло как раз обратное, и даже падшие женщины прониклись в известной мере человеческим достоинством, общаясь с этими стойкими душами. Большинство политических заключенных было депортировано.
Четвертая категория — это засекреченные и строго изолированные политические заключенные. Условия их содержания были почти такими же, как и у первых трех категорий: несколько писем, тщательно проверяемых, несколько посылок от общества Красного Креста, ежедневная короткая «прогулка». Но если в пятой категории вдруг недоставало кандидатов в заложники, именно отсюда шло пополнение. Какая-то часть заключенных из этой категорий была расстреляна, многие депортированы и лишь совсем немногие вышли на свободу.
Первые четыре категории заключенных размещались в старых зданиях форта. Раньше в них были казармы, конторы, склады.
А вот в бывших казематах и подземельях форта находились страдальцы из пятой группы. Им по всякому поводу напоминали, что рано или поздно за ними придут, чтобы выстроить для казни перед взводом эсэсовцев. Их набивали битком в сырые, лишенные света помещения. Спали они на соломенной подстилке, почти никогда не менявшейся. Наглухо закрытая вентиляция, неприспособленная и слишком маленькая параша, невозможность сменить одежду, почти полное отсутствие воды. Все это лишало их возможности соблюдать элементарную гигиену, приводило к тому, что в камерах стояла невыносимая вонь. 56 узников были заключены, например, на несколько недель в каземате размером 10 на 8 метров. Невероятная скученность была правилом. Чесотка и вши доводили заключенных до изнеможения, а из-за постоянной темноты они почти слепли за несколько недель заключения.
Их рацион питания был полуголодным, переписка и посылки строжайше запрещены. Зимой и без того невыносимые условия усугублялись холодом и сыростью. Некоторые заложники содержались в таких условиях в течение восьми — десяти и даже двенадцати месяцев. Иногда, в качестве наказания, строптивых узников помещали [320] в вонючую подземную трубу, нечто вроде клоаки в загородном замке Людовика XIII.
Именно из этой категории набирались заложники, когда немцы прибегали к массовым репрессивным казням. Большинство из этих заключенных были приговорены германским судом к смертной казни, но были и приговоренные к каторжным работам или тюремному заключению, а также люди, никогда не бывшие под судом и следствием. Но у гестапо были собственные критерии классификации заключенных. Узники, загнанные в казематы, почти все были арестованы как коммунисты или деголлевцы.
Властвовал над этим миром страданий опереточный персонаж, один из чиновников смерти, каких в изобилии порождал нацизм, — капитан Рикенбах. Это был грубый и развязный солдафон, которому должность коменданта лагеря позволила жить во Франции, что он очень ценил и широко использовал для сравнительного изучения различных вин, которые Франция производит так обильно. Находясь в постоянном подпитии, он мог воспринять попытку к бегству либо со страшным гневом, либо с легкой насмешкой, в зависимости от настроения и количества проглоченных напитков. Рикенбах постоянно размахивал своим пистолетом, паля из него куда попало: то по окнам, то скатываясь вниз по откосам у стен крепости, куда нередко заносила его пьяная фантазия. Из-за этого пристрастия заключенные прозвали его «месье Панпан». Часовые побаивались его инспекторских рейдов, сопровождаемых беспрерывной пальбой, и старались не попадаться на его линии прицеливания. Одна из его любимых шуточек состояла в том, что, желая наказать кого-то из заключенных, он приказывал вывести его с завязанными за спиной руками к стене форта. Затем прибывал взвод, выстраивался перед несчастным, брал его на прицел и в течение нескольких минут ждал команды открыть огонь... которая так и не раздавалась. После этого заключенного отводили в каземат... «Панпан» был куда-то отправлен после двух побегов заключенных в июне 1943 года. И хозяином узников стал унтерштурмфюрер СС Трапп, о котором рассказывали, что он когда-то торговал вином во Франции. [321]
Именно из категории «казематчиков» набиралась большая часть заложников, которых расстреливали чаще всего в Мон-Валерьен. Не все они были арестованы в Парижском районе. Так уж было установлено, что участники любого более или менее важного дела, в каком бы районе Франции оно ни происходило, направлялись в Париж, где центральная служба гестапо проводила их допросы и вела расследование. Например, 70 участников Сопротивления, арестованных французскими службами в феврале и марте 1942 года на юго-западе Франции, были доставлены сначала в Париж в распоряжение «специальной бригады Давида» при префектуре полиции города, а затем переданы гестапо, которое потребовало их выдачи и поместило в конце августа 1942 года в Роменвиле, включив в категорию заложников. После расследования семеро из них были освобождены. Один ухитрился бежать, а другие были расстреляны или депортированы. Только четверо из них дожили до освобождения лагерей.
Решение о казни заложников принималось военным командованием, а не гестапо, но именно последнее проводило подбор заложников для расстрела. До июня 1942 года расстрел заложников в порядке репрессий производился непосредственно после совершения покушения. В дальнейшем по приказу Гиммлера и верховного командования казни проводились периодически, а число казненных заложников колебалось в зависимости от числа и характера покушений, совершенных на оккупированной территории. Таким образом, система коллективной ответственности была доведена до крайних пределов. Каждое покушение, совершенное во Франции, становилось объектом трех докладных, составляемых фельдкомендатурой, гестапо и бюро абвера (которое существовало при каждой фельдкомендатуре).
К этим трем следственным докладным присовокуплялся доклад от штаба армии, воздушного и морского флотов в зависимости от того сооружения или персонал какого рода войск подверглись нападению; еще один доклад составлялся посольством, а третий — ведомством пропаганды, причем в двух последних анализировалось настроение населения. [322]
Совокупность этих докладов позволяла составить окончательную картину, на основе которой решение принимал Кейтель. Он отдавал Штюльпнагелю приказ расстрелять некоторое количество заложников. Приказ передавался Обергу, а он обеспечивал его техническое выполнение и оповещение о нем населения. Конкретное осуществление приказа возлагалось на II отдел полиции с улицы Соссэ (перевозка заключенных, выбор места, установление даты и времени казни). В Париже взвод для проведения расстрела выделялся полицией порядка, а в провинции — вермахтом или полицейским полком. Подбором групп для расстрела из числа заложников занимался IV отдел гестапо. Набирались они чаще всего из узников Роменвиля, иногда из тюрьмы «Френ» и из германских тюрем, расположенных в провинции. Случалось, что из 50 расстрелянных заложников только один был ранее приговорен германским трибуналом к смерти. И напротив, довольно значительное число приговоренных к расстрелу были не казнены, а только депортированы.
Заложников набирали из категории «казематных» узников, а если их не хватало, — из четвертой категории, поскольку только узники этих двух категорий по германской классификации считались «лицами, задержанными в порядке репрессий для дальнейшего наказания». 1 октября 1943 года, например, поступил приказ расстрелять 50 заложников. Но с 15 июля того же года в Германию отправилось несколько эшелонов заключенных, и в Роменвиле в каземате № 22 осталось только 40 заключенных. Тогда решили взять 10 узников из четвертой категории, чтобы получилось нужное число.
Точно так же в сентябре 1942 года в парижском кинотеатре «Рекс», реквизированном для немецких солдат, была совершена диверсия. В связи с этим поступил приказ расстрелять 125 заложников. Однако 11 августа было уже расстреляно 88 человек (верховное командование сообщило о расстреле 93 человек, но фактически было расстреляно лишь 88), и «резерв» Роменвиля не был еще пополнен. Удалось «наскрести» только 46 человек; они были расстреляны в Мон-Валерьен. Тогда приказ расстрелять 70 человек из числа узников форта дю А был передан в Бордо. Таким образом, французы, [323] арестованные за шесть месяцев до этого, в 660 километрах от Парижа, был убиты в порядке репрессий за покушение, о котором они и знать ничего не знали. Массовые казни производились до самого конца оккупации. Но их результат был прямо противоположен тому, на что рассчитывали палачи. Они не только не смогли сковать ужасом население, а, напротив, возмутили людей, достойных этого имени, и способствовали росту рядов Сопротивления. Число заложников, расстрелянных во Франции, достигло в целом по двум зонам 29660 человек. Их распределение по районам позволяет составить настоящую картину Сопротивления. Если в Париже было расстреляно 11 тыс. заложников, то два района, которые непосредственно примыкали к нему, были «столицами» французского Сопротивления: Лион с 3674 расстрелянными заложниками и Лимож с 2863.
2. Мученики восточных территорий
На страны Восточной Европы нацистские зверства обрушились с особой, ничем не сдерживаемой силой. В Польше, Прибалтике, на временно оккупированных территориях СССР нацисты приступили к систематическому уничтожению людей в масштабах, превосходивших всякое воображение. Тогда как на западе Европы они вели своеобразную игру, перемежая террор с призывами к сотрудничеству, в Восточной Европе, которую предполагалось просто захватить и превратить в территорию для колонизации и в резервацию для рабов, таких попыток не наблюдалось.
27 июля 1941 года по указанию Гитлера Кейтель подписал директиву, которой на Гиммлера возлагались обязанности по поддержанию порядка на оккупированной территории СССР. Ему предоставлялось абсолютное право принимать по своему выбору и под свою ответственность любые меры с целью выполнения приказов фюрера, используя «не законные процедуры судопроизводства», а «меры террора как единственно эффективные». [324]
Эти меры осуществлялись оперативными группами (эйнзатцгруппами), подчиненными Гиммлеру и составленными из эсэсовцев, агентов нацистской полицейг ской службы, СД и гестапо. Эйнзатцгруппы формировались не для операций против Советского Союза. Они были созданы Шелленбергом по приказу Гейдриха в 1938 году перед началом операций в Чехословакии с целью подавления всякого сопротивления со стороны гражданского населения и «политической чистки» страхом.
Гейдрих в 1941 году также разработал большинство директив по тотальному уничтожению населения. Он очень любил эвфемизмы и, стараясь почти всегда избегать слова «уничтожение», употреблял вместо него «фильтрование», «меры по оздоровлению», «очистка», «специальные меры», «специальный режим» и очень редко «ликвидация» и «казнь».
Оперативные группы создавались в соответствии с соглашением между Главным имперским управлением безопасности и верховным командованием.
В середине мая 1941 года Гейдрих поручил шефу гестапо (Амт IV) Мюллеру обсудить с военными властями соглашение о деятельности эйнзатцгрупп (оперативных групп) в тылу войск, которым предстояло сражаться на Восточном фронте. Своей обычной прямолинейностью и узостью мышления Мюллер полностью восстановил против себя своего собеседника генерала Вагнера. Тогда Гейдрих поручил эту деликатную миссию (а необходимо было добиться абсолютной свободы рук на Востоке) ловкому дипломату и будущему шефу заграничного отдела СД (Амт VI) Шелленбергу, которому удалось заставить военных «проглотить пилюлю». Указания Гейдриха были жесткими: необходимо добиться, чтобы армия не только терпела присутствие оперативных групп в своем тылу, но и «вменила в обязанность своим ответственным службам оказывать полную поддержку всем мероприятиям этих групп, политической полиции и службе безопасности». Шелленбергу удалось успешно выполнить поручение, и в конце мая Гейдрих подписал соглашение. Он получил свободу действий на Востоке.
Армии предписывалось оказывать помощь оперативным группам, снабжать их горючим и продуктами [325] питания, предоставлять в их распоряжение средства связи.
Было создано четыре эйнзатцгруппы, разделившие между собой фронт по географическому признаку{25}. Во главе их были поставлены испытанные нацисты, давно уже забывшие, что такое угрызения совести, ставшей излюбленным объектом нападок Гиммлера.
В состав каждой эйнзатцгруппы входило от 1 тыс. до 1200 человек, распределенных между несколькими эйнзатцкомандами. Профессиональный состав групп был тщательно продуман и взвешен. На 1 тыс. человек приходилось примерно 350 эсэсовцев, 150 шоферов и механиков, 100 членов гестапо, 80 сотрудников вспомогательной полиции (набиравшихся обычно на месте), 130 сотрудников полиции порядка, 40-50 работников уголовной полиции и 30-35 сотрудников СД. Полагалось также определенное число переводчиков, радистов, телеграфистов, управленческих работников и женский персонал, так как в эти подразделения убийц включались и женщины (от 10 до 15 на группу). Руководящий персонал состоял, естественно, из гестаповцев и небольшого количества сотрудников СД и уголовной полиции.
Создание оперативных команд было завершено к концу июня 1941 года, а в начале июля они приступили к операциям. В инструкциях, определяющих круг их обязанностей, на первом месте стояла задача «ликвидации» евреев и политических комиссаров. Соответствующие приказы были доведены до командиров частей на совещании в Преце, которое провел 19 июня Штрекенбах, специально приехавший из Берлина. Во исполнение этого приказа еврейская часть населения, включая и детей, подлежала полному уничтожению. В Риге, например, было казнено 35 тыс. человек. А обергруппенфюрер СС фон дем Бах-Залевский с гордостью писал 3 1 октября 1941 года: «В Эстонии больше нет евреев».
Характерны методы, с помощью которых проводились операции против «партизанских банд». Чтобы получить представление о них, достаточно привести отчет [326] об операции «Котбус», проведенной под командованием генерала СС фон Готберга:
убито противников — 4500
убито подозреваемых в принадлежности
к партизанским бандам — 5000 убито немцев — 59 изъято оружия — 492 винтовки.
Менее 500 винтовок на 9500 убитых — эта цифра ясно показывает, почему у немцев было только 59 убитых. Очевидно, эсэсовцы отнесли к «партизанам» всех русских крестьян, встретившихся им по дороге. Германский генеральный комиссар для Белоруссии сообщил в своем докладе об операции «Котбус», что ее «моральное воздействие на мирное население было просто ужасным из-за большого количества расстрелянных женщин и детей».
Расстрелы сопровождались повальным грабежом. Конфисковывалось все, что можно было хоть как-то использовать: обувь, изделия из кожи, одежда, драгоценности, золото, ценные вещи. С пальцев женщин безжалостно срывались кольца; евреев заставляли раздеваться, чтобы собрать их одежду, а затем расстреливали, поставив на край противотанкового рва, приспособленного под могилу.
Олендорф рассказывал, что уничтожение евреев всегда начиналось, если было время, с их принудительной регистрации в полиции. Когда же их собирали, чтобы вести на казнь, вся их одежда и все вещи конфисковывались и передавались службе безопасности для пересылки в министерство финансов рейха. Нацисты использовали, таким образом, убийства как официальные методы финансирования государства.
Облавы на евреев и их казни описаны многочисленными свидетелями. Одним из самых точных был, наверное, рассказ немецкого инженера Германа Грабе, директора украинского филиала одной из германских строительных фирм в Здолбунове. Во время поездки по строительным объектам своего предприятия он оказался в Ровно, когда в ночь на 13 июля 1942 года было уничтожено 5 тыс. человек, проживавших в гетто этого города. Сотня этих несчастных использовалась его фирмой, [327] и Грабе попытался спасти их, ссылаясь на нехватку рабочей силы. Бегая от одного начальника к другому, безрезультатно обращаясь к властям, он на протяжении всей ночи наблюдал за перипетиями этой трагедии, типичной для стран Восточной Европы. Он дал об этом потрясающие показания в Нюрнберге.
13 июля около 22 час. украинские полицаи под командованием эсэсовцев окружили ровенское гетто, установив вокруг него мощные прожекторы. Разделившись на небольшие группы, полицаи и эсэсовцы врывались в дома, ударами прикладов выбивали двери, если их не открывали достаточно быстро, или бросали в окна гранаты. В руках у эсэсовцев были тяжелые кнуты, которыми они подгоняли жителей, вынужденных выскакивать полуодетыми, не успев подчас забрать с собой детей. «Раздавались крики женщин, звавших детей, и крики детей, потерявших родителей. Но это мало трогало эсэсовцев, которые избивали несчастных и гнали их бегом в сторону вокзала, где ждал товарный поезд. Людей расталкивали по вагонам. Над всем этим стоял истошный плач женщин и детей, слышались звуки ударов и выстрелов. Всю ночь под ударами кнутов и грохот стрельбы перепуганные жители гетто метались по специально освещенным улицам. Можно было видеть, как женщины прижимали к себе иногда безжизненных детей, дети несли куда-то мертвых родителей, не желая оставлять на поругание их тела. Вдоль дороги были брошены десятки трупов — женщин, детей, стариков. Двери домов были распахнуты, окна выбиты и повсюду валялась одежда, обувь, распотрошенные сумки, чемоданы и другой жалкий скарб. В одном из домов я увидел полуголого ребенка с раздробленной головой, которому, пожалуй, не было и года; стена и пол вокруг него были испятнаны кровью. Запомнился мне и эсэсовский комендант, штурмбаннфюрер Пютц, который прохаживался вдоль колонны из 80 или 100 евреев, заставляя их двигаться на корточках. В руках у него был тяжелый кнут для собак».
Затравленных, загнанных людей набивали, словно животных, в тесные товарные вагоны, чтобы перевезти их к месту казни, расположенному, как обычно, в пустынной, заброшенной местности в нескольких километрах от жилья. Там были заранее вырыты длинные [328] рвы. Обреченных на смерть людей располагали в отдалении и подводили группами по 20, 50 или 100 человек. Их заставляли раздеться, потом выстраивали вдоль рва (или загоняли в него), где уже лежали груды мертвых тел. А вокруг стояли эсэсовцы с автоматами и хлыстами в руках. Несколько эсэсовцев, а иногда всего и один, расстреливали людей, как на конвейере, выстрелами в голову. Когда ров заполнялся трупами, его засыпали землей.
Были случаи, когда людей перед казнью принуждали ложиться на еще теплые трупы расстрелянных. Таким образом были истреблены сотни тысяч советских людей. В октябре 1942 года последние 16 тыс. евреев минского гетто были казнены за один день. В Киеве за время войны было убито 195 тыс. человек.
В Минске произошел случай, который способствовал появлению одного из самых отвратительных изобретений нацистов. В конце августа 1942 года Гиммлер в ходе инспекционной поездки остановился в городе и решил поприсутствовать на очередной казни заключенных. Палачи не принимали обычно особых мер предосторожности; часто случалось, что тяжело раненного узника закапывали вместе с убитыми без лишних формальностей. Именно это и произошло во время той казни. Однако, когда Гиммлер, по приказу которого и производились эти массовые убийства, увидел, как падают несчастные, включая и женщин, как продолжают они шевелиться и слабыми голосами звать на помощь, он утратил вдруг свою вошедшую в поговорку бесстрастность и упал в обморок, как самый заурядный «интеллигент».
Вернувшись в Берлин, Гиммлер под впечатлением минского спектакля приказал, чтобы в дальнейшем женщины и дети не подвергались «моральным пыткам» расстрелов. Таким образом, палачи из команд, занятых расстрелами, как правило, люди женатые, не должны были более брать на мушку женщин и детей. Типично нацистский «интеллигентский» подход: думать не о том, как прекратить казни безвинных женщин и детей, а о том, как сделать их менее болезненными для палачей, что в конечном счете могло лишь способствовать росту количества казней. Такой вот «щадящий кошмар». [329]
За выполнение этого приказа взялся в Берлине один эсэсовский инженер. В мозгах этого нацистского технократа, унтер-штурмфюрера СС доктора Беккера и родилась чудовищная машина, названная впоследствии «грузовик 3».
Как рассказал позднее Олендорф, «назначение этих фургонов снаружи разгадать было невозможно. Внешне они ничем не отличались от обычных крытых грузовиков, но сконструированы были так, что при запуске мотора выхлопные газы шли в кузов машины, вызывая смерть сидящих там людей за десять — пятнадцать минут. Намеченные для казни жертвы погружались в грузовики и их везли к месту захоронения, используемому для массовых казней. Времени в пути было достаточно для убийства пассажиров. Фургоны строились разных размеров, в каждом помещалось от 15 до 25 человек. Обычно туда загружали женщин и детей, убеждая их, что речь идет о перевозке в другое место. Двери закрывались, и герметичный кузов грузовика превращался в передвижную газовую камеру».
Как только Беккер закончил разработку машины, оберштурмбаннфюреру Рауфу, ответственному за автомобильный транспорт в Главном имперском управлении безопасности, и его заместителю Цвабелю было поручено организовать ее производство. Заказ получил автомобильный завод Заурер. Машина получила название «грузовик 3», первая буква названия завода и слова «зондер» (специальный). В эйнзатцгруппах эти машины появились весной 1942 года. Инженер Беккер стал ответственным за эксплуатацию грузовиков, а их техническое, обслуживание было поручено сектору автотранспорта во главе с Рауфом.
Вопреки тому, на что надеялись Беккер и Гиммлер, использование «грузовика 3» не разрешило проблемы казней. Люди быстро раскусили, что происходит в закрытом кузове машины, и окрестили их «душегубками», Пришлось тогда прибегнуть к хитростям. «Я дал приказ, — пишет Беккер, — маскировать грузовики группы Д под обычные фургоны и поэтому оборудовать в маленьких грузовиках по одному окну с каждой стороны, а в больших — по два, похожих на те, что украшают крестьянские дома». Но он вынужден был все же признать: «По моему мнению, их невозможно замаскировать [330] и держать в секрете более или менее длительное время». К тому же случались неполадки в работе машины, о которых Беккер рассказывает чисто техническим языком: «Отравление газом происходит не всегда так, как следует, Чтобы покончить с делом как можно быстрее, шоферы открывают клапан на всю катушку. В результате осужденные гибнут от удушья, а не засыпают, как предусматривалось конструкцией. Когда же после моих указаний была обеспечена правильная установка затвора, смерть наступала быстрее и осужденные спокойно засыпали. Сведенные конвульсией лица и экскременты — два симптома неправильных действий водителей — более не появляются».
Можете себе представить шофера-эсэсовца, сидящего за рулем своего грузовика, который продирается по безобразным дорогам Украины, разбитым тяжелой техникой вермахта, а за его спиной в беспорядочно прыгающем на выбоинах железном, тщательно закупоренном ящике 25 женщин и детей, умирающих от удушья в этом их последнем путешествии, в конце которого их ждет ров, наполовину заполненный еще агонизирующими трупами?
Вскоре шоферы и члены команды охранников и палачей начали жаловаться на сильные головные боли. Они считали, что виной тому вредные газы, которые им приходится глотать, открывая двери грузовиков. Картина, открывающаяся им внутри фургона, была, конечно, ужасна, но жаловались они более всего на «грязный» характер работы. Им приходилось вытаскивать беспорядочно сплетенные, испачканные нечистотами тела, и именно это казалось им недопустимым.
«Душегубки» работали, однако, много месяцев и были использованы также в Польше, Чехословакии. Шеф гестапо города Лодзь Браунфиш упомянул, например, что зондеркоманда Кулмхоф, работавшая в Хелмно, уничтожила при помощи таких машин 340 тыс. евреев.
Использование этого оборудования всегда держалось в строжайшем секрете, и даже от членов оперативных команд скрывали действительный размах деятельности их частей, в особенности использование «душегубок». В Минске один шофер, проболтавшийся о такой машине, был осужден трибуналом СС к высшей мере наказания и казнен. Однако детали этого [331] страшного предприятия были найдены в германских архивах, и о «работе» «грузовиков 3» было рассказано в Нюрнберге.
В конце концов из-за многочисленных инцидентов пришлось отказаться от использования этих машин и вернуться к старым способам казни, через повешение или расстрел.
Итог деятельности эйнзатцгрупп никогда не был подведен с достаточной точностью. В Нюрнберге Олендорф заявил, что за время, когда он командовал оперативной группой Д, ею было уничтожено около 90 тыс. человек. Оперативные команды, действовавшие в Прибалтийских государствах, только за три месяца уничтожили там более 135 тыс. евреев.
Считается, что число жертв четырех оперативных групп за время их действия только на территории СССР составляет около 750 тыс.
Эти преступления были совершены во исполнение приказа Гитлера, изложенного в генеральной директиве к «плану Барбаросса»{26} и дублированного Кейтелем, который 16 декабря 1942 года хладнокровно вещал: «Таким образом, не только оправданно, но и является прямой обязанностью войск использование всех без исключения средств борьбы, даже против женщин и детей, лишь бы это приносило успех. Любые соображения противоположного характера, какова бы ни была их природа, являются преступлением против германского народа».
На Кейтеля равнялись многие другие военные. Кес-сельринг, например, писал в приказе по войскам 17 июля 1944 года, действовавшим в Италии: «Я буду защищать каждого командира, который отбросит нашу обычную сдержанность в строгости при выборе мер, направленных против партизан. Здесь по-прежнему применим добрый старый принцип: «лучше ошибиться в выборе методов наказания, нежели проявить бездействие или нерадивость"».
На Востоке оперативным группам в выполнении их задач помогали 30 полицейских полков, укомплектованных эсэсовцами из частей «Мертвая голова», которые [332] привыкли действовать в том же стиле. В Керчи мальчонка шести лет был расстрелян за то, что распевал на улице советскую песню. Другой мальчик, девяти лет от роду, был повешен в парке имени Сакко и Ванцетти за то, что осмелился собирать абрикосы. В течение нескольких недель эсэсовцы не позволяли его снять.
Нацистские зверства охватили все оккупированные районы СССР. Они не обошли стороной и другие народы Восточной и Центральной Европы. Наиболее серьезно пострадали Польша и Чехословакия. 23 мая 1939 года на одном из совещаний в имперской канцелярии Гитлер заявил присутствовавшим там Герингу, Редеру и Кейтелю: «Если разразится конфликт с Западом, нам будет очень выгодно располагать на Востоке обширными территориями. Мы можем рассчитывать на богатые урожаи, пусть и менее обильные в военное время. Население германских территорий будет освобождено от военной службы и полностью посвятит себя работе».
16 марта 1938 года декретом Гитлера был создан «Протекторат Богемии и Моравии». В декрете говорилось, что эта новая территория «будет принадлежать отныне германскому рейху», хотя там и сохранялось автономное «губернаторство», марионеточный режим, полностью подчиненный нацистам. Другим декретом, от 18 марта, протектором Богемии и Моравии был назначен фон Нейрат.
Нейрат занимал в правительстве рейха особое положение. После захвата нацистами власти он был назначен министром иностранных дел. Это был один из тех министров-консерваторов, которые были выдвинуты Гинденбургом, чтобы «создать определенные рамки» для фюрера. В начале 1938 года он выразил несогласие с внешней политикой Гитлера и 4 февраля 1938 года был заменен на посту министра иностранных дел Риббентропом. Он стал имперским министром без портфеля, председателем тайного совета министров, призрачного и лишенного всякой власти органа, а также членом совета по обороне империи. Однако, утратив пост министра иностранных дел, он практически прекратил активную политическую деятельность. [333]
С момента оккупации Чехословакии гестапо разместило там свои службы, распределив их в соответствии с территориальным делением страны. Прифронтовые районы образовали специальный департамент — Судетенланд, а два центральных управления были размещены в Праге и Брно. В 15 чешских городах были образованы оберландраты и при каждом из них создавалась местная полиция безопасности и СД, состав которой был примерно таким же, как и состав служб, которые вскоре будут действовать во Франции.
Эти 15 оберландратов подчинялись центральным управлениям в Праге и Брно, которые в свою очередь были подчинены центральным органам Главного имперского управления безопасности. Подбор местного персонала этих органов был в значительной степени облегчен тем, что в протекторате проживало около 400 тыс. «чистокровных немцев», из среды которых и вербовались агенты, доверенные люди, так называемые «Ф-маннер». Деятельность этих осведомителей также была облегчена поддержкой, какую им оказывало немецкое население.
Та часть Чехословакии, которую немцы превратили в «Независимое Словацкое государство», создала свою собственную полицию — УСБ, фактически полностью контролируемую гестапо. Все свои мероприятия эта полиция проводила во взаимодействии с немецкими службами Богемии и Моравии. И только после словацкого национального восстания в 1944 году гестапо и СД протянули туда свои сети.
Шеф гестапо в Праге Бёме проводил обычную для нацистов политику и между 15 и 23 мая 1939 года арестовал в Праге и Брно 4639 человек, в большинстве своем членов подпольной коммунистической партии. 1 сентября 1939 года 8 тыс. известных чешских деятелей, занесенных в заранее составленные списки, были также арестованы и отправлены в концлагерь, где они в дальнейшем почти все погибли.
В 1940 году Карл Франк, государственный секретарь, работавший когда-то под началом у Нейрата, заявил, выступая с речью перед руководителями «Движения за национальное единство», что, если влиятельные чешские политические деятели откажутся подписать [334] декларацию о лояльности по отношению к рейху, 2 тыс. заложников будут расстреляны.
Однако Гитлер счел недостаточно действенными меры, принятые Нейратом, и решил назначить к нему более энергичного вице-протектора. Гейдрих моментально понял, какую выгоду можно извлечь из такого поста. При поддержке Бормана он ловко протолкнулся в ряды кандидатов на эту должность. Гиммлеру этот маневр также не доставил удовольствия, ведь Гейдрих становился еще более опасным соперником и новое назначение усиливало его влияние. Однако он не смог ему воспротивиться.
Вильгельм Хётл утверждал, что Гейдриху удалось добиться от Гитлера обещания назначить его на пост министра внутренних дел, тот самый пост, которого домогался и в скором времени получил Гиммлер. Этот факт, однако, не подтверждается каким-либо официальным документом. Как бы то ни было, Гейдрих прекрасно понимал, какие возможности открывает ему новое назначение.
23 сентября 1941 года Гитлер вызвал Нейрата в Берлин. Он упрекнул его, причем в очень сильных выражениях, в недостатке твердости и сообщил о назначении Гейдриха его заместителем с самыми широкими полномочиями. Нейрат не согласился с таким решением и подал в отставку. Гитлер, по своей привычке, ее не принял, но уже 27 сентября Нейрат был отправлен в отпуск. И пребывал в этом отпуске до 25 августа 1943 года, то есть до того дня, когда был заменен на посту протектора Фриком.
29 сентября Гейдрих переехал в Прагу. Формально считаясь вице-протектором Богемии и Моравии, он фактически сосредоточил в своих руках всю полноту власти. Непосредственно с Берлином он был связан ежедневными авиапочтовыми отправлениями и специальной секретной телетайпной линией, не говоря уж о телефонных линиях и радиосвязи через особую сеть Главного имперского управления безопасности. Два специальных самолета были постоянно готовы к вылету, так что в любой момент он мог добраться до Берлина менее чем за два часа.
Гейдрих прихватил на новое место работы своих людей. Он не захотел использовать персонал Нейрата и [335] подобрал из управления безопасности пользующуюся его особым доверием команду, включавшую даже стенографисток-машинисток. Он хотел взять с собой и Шелленберга, но тот, не очень веря в счастливую звезду своего шефа и опасаясь, возможно, чьей-то мести (а ведь он, как и Олендорф, был приставлен к Гиммлеру, чтобы несколько сдерживать его крутой взлет), осторожно отклонил это предложение.
Обосновавшись в Праге, Гейдрих тут же усилил репрессии, приказав производить массовые экзекуции при малейших проявлениях сопротивления.
14 октября 1941 года руководитель частей СС в Богемии и Моравии писал в своем докладе на имя Гиммлера: «Все батальоны войск СС будут поочередно перебрасываться в протекторат Богемии и Моравии, чтобы производить здесь расстрелы и контролировать казни через повешение. К настоящему моменту насчитывается: в Праге — 99 расстрелянных и 21 повешенный; в Брно — 54 расстрелянных и 17 повешенных, то есть всего 191 казненный, из которых 16 — евреи».
В следующем месяце репрессии еще более усилились. 17 ноября студенты Праги организовали антифашистскую демонстрацию. В тот же день 400 ее участников были арестованы. 19 ноября 9 руководителей студенческой ассоциации были казнены без суда и следствия, а 1200 студентов были отправлены в лагерь Заксенхаузен.
9 марта 1942 года Гейдрих добился для гестапо права прибегать к «превентивному заключению» на территории протектората.
Одновременно он усиленно призывал к германско-чешскому сотрудничеству, проводя политику, близкую к той, которая проводилась во Франции, перемежая обещания с жестокими наказаниями, причем этот подход он образно назвал «политикой кнута и сахара».
Что касается «сахара», Гейдрих привез с собой из Берлина «технического советника», в обязанность которого входил поиск демагогических средств, способных приобщить чешских трудящихся к прелестям нацизма и заставить их работать для германской военной экономики. Человек этот носил чужое имя, но очень многие могли бы узнать в нем Торглера, депутата-коммуниста, который сыграл столь жалкую роль на процессе «поджигателей» [336] рейхстага. Несколько лет назад Гейдрих извлек его из концлагеря и использовал для своих грязных дел.
Но чехи отказывались от немецкого «сахара», и кнуту приходилось играть все более важную роль.
При взгляде из Берлина усилия Гейдриха и полученные им, несмотря ни на что, результаты производили сильное впечатление, и престиж его заметно рос. История с «кнутом и сахаром» рассматривалась как шедевр активной дипломатии и как образец, который следовало освоить в подходе к этим «недисциплинированным народам», об уничтожении которых уже не могло быть и речи. Ведь их производственный потенциал и рабочие руки стали слишком ценным фактором, поскольку борьба на Востоке становилась все более ожесточенной.
К весне 1942 года Гейдрих достиг вершины своего могущества и начал непосредственно угрожать двум другим «серым кардиналам» режима: Гиммлеру, из-под начала которого он полностью освободился, и Борману, который после бегства Гесса в Англию стал тенью Гитлера. Продолжая осуществлять общее руководство Главным имперским управлением безопасности, фактический, а, пожалуй, и формальный протектор Богемии и Моравии Гейдрих готовился к захвату поста министра внутренних дел. Гиммлер и Борман объединились, чтобы перекрыть дорогу этому опасному конкуренту, когда непредвиденное событие разом разрешило все проблемы.
30 мая 1942 года германское бюро информации опубликовало в Берлине следующий бюллетень: «27 мая в Праге неизвестными лицами совершено покушение на имперского заместителя протектора Богемии и Моравии, обергруппенфюрера СС Рейнхарда Гейдриха. Обергруппенфюрер СС Гейдрих был ранен, но жизнь его вне опасности. За выдачу участников покушения устанавливается премия в размере 10 миллионов крон».
Публикация этого лаконичного сообщения породила в воображении посвященных тысячи предположений. Все перебирали в памяти людей, для которых Гейдрих был смертельным врагом. Кроме Гиммлера и Бормана, явно заинтересованных в его устранении, существовало много других, менее важных, но вполне способных подготовить [337] такое покушение. Например, Науйокс, организатор провокации в Глейвице, уволенный Гейдрихом и воспылавший к нему за это великой ненавистью. Внутри СС не уставали перемывать косточки тем, кто под соответствующей случаю маской не мог скрыть своего удовлетворения. И все же большинство приписывало организацию этой операции Гиммлеру. Однако все объяснялось гораздо проще. Если враги Гейдриха внутри Германии приветствовали бы его исчезновение, чешские силы Сопротивления желали этого куда сильнее. Они-то и разрешили конфликт между Гейдрихом и Гиммлером.
27 мая, недавно вернувшийся из Парижа Гейдрих после короткой остановки в Берлине рано утром ехал в направлении Градчан, старого императорского замка в Праге, где он разместил свою резиденцию. Наслаждаясь солнечным днем, он в открытом «Мерседесе» возвращался из реквизированного у чехов замка, служившего ему загородным домом. Гейдрих, как обычно, сидел рядом с шофером, который был мало знаком протектору, поскольку сегодня заменил его неожиданно заболевшего постоянного водителя, ветерана нацистской партии. При въезде в Прагу, где дорога делала крутой поворот, шофер вынужден был притормозить. В это время два человека, одетых в синие комбинезоны, с рабочими сумками в руках остановились, сойдя с велосипедов, примерно в двадцати метрах друг от друга. Машина Гейдриха была легко узнаваема. На ее крыльях были всегда укреплены два флажка — флажок СС и флажок имперского управления. Причем когда Гейдрих находился в Праге, он почти каждое утро, в один и тот же час следовал этой дорогой.
Двое «рабочих» были в действительности членами чехословацкой свободной армии, созданной из добровольцев в Англии. Это были Ян Кубис и Йосеф Габек, парашютисты, совсем недавно заброшенные в Чехословакию.
Когда машина замедлила ход перед поворотом, первый рабочий бросился к ней, вытащив револьвер, и выстрелил в Гейдриха и его шофера. Растерявшийся, необстрелянный водитель не догадался нажать на акселератор (что, конечно же, сделал бы постоянный шофер Гейдриха). Бег машины еще более замедлился. В этот момент второй рабочий достал из сумки бомбу, похожую на черный [338] металлический шар, и катнул ее под машину. Раздался взрыв. Гейдрих, который перед этим вскочил на ноги, чтобы отразить нападение, и успел ранить первого из нападавших, свалился, как и шофер, на сиденье машины.
А двое рабочих укатили на велосипедах, разбросав несколько дымовых шашек, прикрывших их облаком.
Перевезенный в городской госпиталь на Буловке Гейдрих был тут же прооперирован первым хирургом Праги профессором Хохльбаумом{27}. Он был тяжело ранен осколками в грудь и живот. Крупный осколок рассек селезенку, и ее пришлось удалить. Раны были сильно загрязнены, в них попали обрывки тканей, и инфекцию пришлось подавлять большими дозами противостолбнячной и антигангренозной сыворотки. Гейдрих, казалось, был на пути к выздоровлению и начал даже понемногу есть, когда 3 июня состояние его здоровья резко ухудшилось.
Друг детства и личный врач Гиммлера Гебхардт вместе с Зауербухом (светило в области медицины рейха) срочно выехали в Прагу, но они не смогли приостановить развитие болезни. Их лечение, впоследствии подвергшееся сильной критике, не дало результатов, и утром 4 июня Гейдрих скончался. Вскрытие показало, что он умер от медиастинита, то есть воспаления клетчатки средостения, осложненного химическими явлениями, возникшими после удаления селезенки. Некоторые врачи считали, что подлинной причиной смерти были инъекции сыворотки, с которыми организм не мог справиться. Но эта версия не была проверена.
Смерть Гейдриха стала сигналом к массовым кровавым репрессиям. Было арестовано более трех тысяч человек, и военные трибуналы Праги и Брно вынесли 1350 смертных приговоров. 27 мая руководители основных отделов Главного имперского управления безопасности Мюллер, Небе и Шелленберг прибыли в Прагу для проведения расследования. [339]
Им удалось восстановить механизм использования бомбы. Это была усовершенствованная граната английского производства с взрывным устройством, отрегулированным на расстояние, какое она должна была прокатиться до объекта. Оно было установлено на восемь метров и сработало с большой точностью.
Участники покушения спрятались в церкви Святого Карла Борроме, где укрывалось более ста участников чешского Сопротивления. Гестапо обнаружило это убежище, и эсэсовцы, проведя осаду церкви, расстреляли всех, кто там находился, не зная, что среди них были и исполнители покушения на Гейдриха.
Расследование зашло в тупик, возможно потому, что никто не хотел доводить его до конца. Тем не менее, покушение послужило поводом для выявления и разгрома сети организаций Сопротивления. В Берлине, например, в ответ на эту акцию было казнено 152 еврея.
Губернатор рейха в Вене гаулейтер Ширах, движимый, разумеется, чувством солидарности со своим коллегой в Праге, обратился к Борману с предложением разбомбить в порядке репрессалий какой-нибудь английский город, богатый культурными ценностями. Ведь бомба была английского производства.
Была проведена гигантская операция, направленная против участников движения Сопротивления и всего населения Чехии. Территория в 15 тыс. километров, на которой располагалось 5 тыс. коммун, подверглась обыскам, 657 человек были расстреляны на месте. И, наконец, состоялось решение наказать две деревни, заподозренные в том, что в них скрывались участники покушения: коммуны Лидице и Лезаки.
Утром 9 июня подразделения из дивизии СС «Принц Евгений» под командованием гауптштурмфюрера СС Макса Ростока окружили селение Лидице, расположенное в 30 километрах от Праги. Населению было запрещено покидать пределы села. Затем мужчины и юноши старше 16 лет были загнаны в сараи и хлева, а женщины заперты в школе. Наутро мужчин, группами по 10 человек, отводили в сад и расстреливали у стены амбара фермы, принадлежавшей мэру Лидице Гораку. К четырем часам 172 мужчины были расстреляны; 19 мужчин из Лидице, работавших по соседству в шахтах Кладно, а также в лесу на заготовке дров, были арестованы, [340] отвезены в Прагу и там казнены. Та же участь постигла и семерых женщин. 195 женщин селения были высланы в лагерь Равенсбрюк. Новорожденные и совсем маленькие младенцы были отняты у матерей и уничтожены. Другие дети, а их набралось 90 человек, были отправлены в концлагерь Гнейзенау (Польша). В 1947 году 17 из них обнаружили в немецких семьях, взявших их на воспитание. Само селение Лидице было стерто с лица земли: строения сожжены, взорваны и срыты бульдозерами.
11 июня немецкая газета «Нойе таг» опубликовала следующее коммюнике: «В ходе розыска убийцы обер-группенфюрера СС было доказано, что население деревни Лидице, близ Кладно, помогало преступникам и сотрудничало с ними. Факт этот был доказан, хотя жители деревни и отрицают его. Отношение населения к самому преступлению проявляется и в других враждебных рейху акциях. Были найдены, например, подпольная литература, склады оружия и боеприпасов, а также радиопередатчик и незаконное хранилище нормируемых продуктов питания. Все мужчины деревни были расстреляны, женщины высланы в концентрационные лагеря, а дети направлены в соответствующие учреждения для перевоспитания. Здания деревни сровняли с землей, а ее название предано забвению».
Сообщение об этих репрессиях, обрушившихся на мирное селение, было доведено до сведения германского народа, не вызвав ни малейшего намека на протест. Эта «акция» была проведена по приказу государственного секретаря Карла Германа Франка в силу предоставленного ему фюрером права, позволявшего казнить любого человека без суда и следствия. Франк получил после этого прозвище «мясник Лидице».
После покушения на Гейдриха расправы с населением стали еще более жестокими. Число арестов продолжало расти. Расстрелы проводились теперь в тюрьмах. В тюрьме Панкрац в Праге было убито 1700 чехов, а в колледже Коумиц в Брно, превращенном в тюрьму, было казнено 1300 человек.
До самого конца войны нацисты свирепо расправлялись с чехами, будучи не в силах сломить их сопротивление. Подсчитано, что только через тюрьму в Брно прошло 200 тыс. человек, из них освобождено было 50 [341] тыс., остальные были либо убиты на месте, либо отправлены на уничтожение в концентрационные лагеря.
Всего было заключено в концлагеря 305 тыс. чехов, а вышло из них живыми только 75 тыс., и в их числе 23 тыс. узников, доведенных голодом и побоями до такого состояния, что у них почти не было шансов выжить. До 1943 года сообщения о казнях довольно широко публиковались, а затем сведения о них стали почти секретными. Тем не менее, расстрелы продолжались, унося примерно по 100 человек в месяц. Когда нацисты вынуждены были оставить Чехословакию, число жертв их репрессий достигло 360 тыс. человек.
После смерти Гейдриха Главное имперское управление безопасности оказалось без хозяина. На торжественных похоронах в Берлине Гиммлер произнес несколько высокопарных фраз, однако за словами, приличествующими обстоятельствам, те, кто мечтал унаследовать усопшему, услышали чуть замаскированную, но вполне реальную угрозу. Гиммлер решил временно взять на себя руководство РСХА. Ему удалось таким образом вновь подчинить себе тот огромный механизм, который чуть было не ускользнул из его рук. На этот раз он решил подобрать на место Гейдриха человека, который не мог бы стать его соперником.
В течение нескольких месяцев посмертная маска Гейдриха лежала на видном месте в кабинете Гиммлера. Никто не мог сказать, было ли это выражение благоговейной памяти об усопшем или, напротив, постоянным напоминанием об окончательной победе над ним. Большинство руководителей Главного имперского управления безопасности склонялись ко второй версии. В один прекрасный день слепок исчез без всяких объяснений.
После бегства Гесса в Англию, 10 мая 1941 года, Мюллер произвел в его бывшем окружении негласную чистку. Были арестованы все, кто был к нему более или менее близок: сотрудники, адъютанты, секретари, включая шофера. Побеспокоили даже Гаусгофера, его преподавателя из Мюнхенского университета, ставшего позднее его другом. Поскольку Гесс интересовался идеями антропософских групп Рудольфа Штейнера, в [342] этих группах также были проведены многочисленные аресты. Схвачено было и несколько прорицателей и астрологов, так как Гесс перед своим бегством якобы консультировался с ними. Гиммлер и сам был без ума от астрологии, но не воспротивился этим мерам, и Геидрих испытал, наверное, лукавое удовольствие, применяя их.
Можно было подумать, что смерть Гейдриха приведет к такой же чистке. Она была действительно проведена, но в очень ограниченных размерах. Руководители отделов РСХА, поддержавшие Гиммлера против Гейдриха, сохранили свои посты. Только некоторые новые ставленники Гейдриха были втихомолку устранены. Напротив, те, кто пострадал от его преследований, например Хётл (и их было довольно много), получили повышение.
Гиммлер дал себе восемь месяцев на размышление и подыскание преемника Гейдриху. Когда же его имя в январе 1943 года стало известно, оно вызвало всеобщее недоумение. Новый шеф Главного имперского управления безопасности работал до того времени на второстепенных должностях, и такого резкого возвышения его никто не мог предвидеть. Какое-то время Гиммлер думал о кандидатуре Шелленберга, молодость которого казалась ему достаточной гарантией против возможного соперничества. Но Гитлер отказался одобрить этот выбор как раз в связи с возрастом кандидата, и декретом от 30 января 1943 года шефом РСХА был назначен старый нацист, австриец, доктор Эрнст Кальтенбруннер.
Он родился 4 октября 1903 года в местечке Рид, недалеко от Браунау-ам-Инн, то есть происходил из тех же мест, что и сам Гитлер. Именно эта общность происхождения сыграла, говорят, решающую роль в согласии Гитлера на назначение Кальтенбруннера на этот важный пост.
Род Кальтенбруннеров был одним из древних в этом районе. Длинная цепочка сельских ремесленников, производивших косы, предшествовала деду нового нацистского сановника, первым поднявшимся над своим крестьянским происхождением и ставшим адвокатом. Его отец, Гуго Кальтенбруннер, был также адвокатом в городе Рааб (Дьёр), а затем в Линце. Там юный Эрнст учился и получил в 1921 году аттестат зрелости. Затем по примеру отца он выбрал карьеру адвоката, изучал [343] право в университете Граца, вступил в первую же группу студентов национал-социалистов, участвовал в жестоких сражениях против студентов-католиков и членов христианско-социальной партии. В 1926 году он получил диплом доктора права и в 1928 году поступил в качестве стажера в коллегию адвокатов Линца. Последние два года его учебы были трудными, поскольку родители не могли ему помогать, и, чтобы продолжить занятия в университете, он вынужден был работать шахтером в ночных сменах. Позднее — с 1926 по 1928 год — он работал у одного адвоката из Зальцбурга, где хорошо изучил судопроизводство.
Все это время Кальтенбруннер участвовал в политической жизни и был активистом «Независимого движения Свободная Австрия», которое и привело его к нацизму. В 1932 году он вступил в австрийскую национал-социалистскую партию и стал ее 300 179-м членом. В начале следующего года он вступил в полулегальную организацию СС, через которую началось проникновение боевых организаций нацистов в Австрию. Здесь он получил билет № 13039 и был зачислен в роту, в которой когда-то служил Адольф Эйхман.
Среди эсэсовцев он сразу выдвинулся на ведущие роли и стал одним из главных пропагандистов партии в Верхней Австрии. Одновременно он организовал бесплатные юридические консультации для сочувствующих партии и ее членов.
В 1939 году он был назначен руководителем эсэсовской группы «Штандарте-33». В это время его деятельность привлекла внимание австрийской полиции. В январе 1934 года он был арестован и отправлен в концентрационный лагерь Кайзерштейнбрух вместе с несколькими другими австрийскими нацистами. Правительство Дольфуса попыталось тогда бороться против нацистов, используя их методы, но не осмеливаясь доходить до их крайностей. В лагере Кальтенбруннеру очень быстро удалось завоевать большой авторитет среди своих сообщников. Этому способствовали не столько его юридические знания, сколько высокий рост и недюжинная физическая сила. На Пасху он организовал голодовку, которая сначала была всеобщей, а когда по приказу Дольфуса лагерь посетил государственный секретарь Карвински, пообещавший кое-какие улучшения, была [344] прекращена во всех бараках, за исключением одного, того, где жил Кальтенбруннер. На одиннадцатый день забастовщики, перевезенные к тому времени в госпиталь в Вене, вынуждены были прекратить свою акцию, поскольку персоналу запретили давать им даже воду. Через некоторое время их освободили.
В 1934 году Кальтенбруннер был назначен командиром восьмой дивизии СС. Однако он не принимал участия в неудачном путче в июне 1934 года, когда Дольфус был убит. Эта его сдержанность послужила причиной того, что правительство Шушнига выделило его как одного из нацистов, способного добиться успеха в попытке политического умиротворения, предпринятой в сентябре 1934 года. Но эта попытка провалилась, и в мае 1935 года Кальтенбруннер был снова арестован и обвинен в государственной измене за связи с немецкими организациями СС. После шести месяцев пребывания в тюрьме он предстал перед судом, который из-за отсутствия доказательств приговорил его за участие в заговоре к шести месяцам тюрьмы, покрытым сроком предварительного заключения. Тем временем за свою политическую деятельность он был вычеркнут из списка адвокатов, но незадолго до ареста назначен шефом австрийских эсэсовцев.
Выйдя из тюрьмы, Кальтенбруннер посвятил себя подготовке аншлюса. Тогда как нацистскую идеологию австрийцы встречали с определенной сдержанностью и далее решительным неприятием, пропаганда союза с «великим братским народом» находила более благоприятный отклик. Она использовала привычные штампы братства по крови, по расе, по языку и отвечала давним желаниям большинства австрийского народа. Тот факт, что включение Австрии в состав «Великого рейха» поставит ее жителей под нацистское законодательство, старательно камуфлировался. А поскольку австрийцы были недовольны консервативной диктатурой правительства Шушнига, они не придавали значения такого рода деталям.
При подготовке акций, проводимых по указке Германии, Кальтенбруннер и познакомился с Зейсс-Инквартом. Вместе с ним он готовил аншлюс и 11 марта 1938 года был назначен государственным секретарем по вопросам безопасности в кабинете Зейсс-Инкварта. [345]
12 марта в три часа утра он встречал в аэропорту Асперн прилетевшего в Вену Гиммлера, представил ему краткий отчет о полной победе нацистов и поставил под его начало руководимую им австрийскую организацию СС. В день аннексии Австрии Гитлер назначил его бригадефюрером СС и шефом организации СС Дунайской области. Через полгода, 11 сентября, он был повышен в звании до группенфюрера СС и в те же дни стал членом рейхстага.
После завершения австрийской авантюры аншлюсом Кальтенбруннер превратился в образцового эсэсовского чиновника. Назначенный верховным командующим силами СС и полиции Верхней и Нижней Австрии и района Вены, а в апреле 1941 года — генерал-лейтенантом полиции, он стал чем-то вроде австрийского Гиммлера, правда без большой личной власти. Он оставался все же агентом, передающим и исполняющим приказы Берлина, куда менее важным, чем Мюллер, Небе или Шелленберг. Тем не менее, эти назначения развязали ему руки для осуществления дорогих его сердцу идей в организации разведывательных служб. Он создал обширную сеть агентов, протянувшую свои щупальца к юго-востоку от Австрии, и получил, таким образом, возможность готовить и направлять в Берлин весьма обстоятельные доклады, обратившие на себя внимание Гиммлера и Гитлера.
Учитывая эти обстоятельства, Гиммлер и пригласил Кальтенбруннера в Берхтесгаден в декабре 1942 года. Ему показалось, что этот человек, с головой ушедший в чисто разведывательную деятельность, никогда не сможет стать опасным для него соперником.
Предосторожности ради Гиммлер еще раз уточнил в разговоре с Кальтенбруннером, что главной задачей его является создание мощной разведывательной службы. Кальтенбруннер возразил, что выполнение этой миссии будет затруднено из-за его исполнительских функций. Гиммлер такого ответа и ждал. Он разъяснил кандидату на высокий пост, что намерен по-прежнему осуществлять конкретное руководство РСХА, как он это делал после смерти Гейдриха, причем с помощью таких «выдающихся специалистов», как Мюллер и Небе, это будет не таким уж трудным делом. «Вам не придется этим заниматься, — заключил он. — Вы сможете целиком посвятить [346] себя разведывательной службе, то есть третьему и шестому отделам».
Такая сделка устраивала обоих хитрецов: Гиммлер сохранял за собой безраздельный реальный контроль за всей работой полиции, а Кальтенбруннер мог наконец попытаться применить свои теории в европейском масштабе. Он, например, считал, что недостатки в работе германской разведывательной службы в значительной мере объясняются ее разделением на две группы. Это безумие, говорил он, «отделить политическую разведку от военной». Этого нет ни в одной стране мира, за исключением Франции и Германии, которые в порыве какой-то странной мимикрии совершили одну и ту же ошибку. Объединительная идея пробила себе дорогу и легла в основу решительной перестройки РСХА и окончательной победы партии над армией. Ограничение функций Кальтенбруннера было чисто формальным и предназначалось для того, чтобы оставить за Гиммлером право присматривать за внутренней деятельностью служб. Это не мешало Кальтенбруннеру осуществлять административное управление, подписывать общие приказы, придавая тем самым законную силу приказам об интернировании и казнях, а также общим директивам.
Человек, который прибыл в Берлин в конце января 1943 года и взвалил на себя тяжелое наследство Гейдриха, был настоящим колоссом. При росте в один метр девяносто сантиметров у него были широкие плечи и мощные руки со сравнительно тонкими кистями, способными, однако, раздавить камень. Массивный корпус его венчался крупной головой с твердым, тяжелым лицом, словно высеченным из плохо отесанного обрубка дерева.
Высокий и плоский лоб отнюдь не свидетельствовал о выдающемся интеллекте. Маленькие темно-карие глаза жестко поблескивали в глубоких орбитах, наполовину прикрытые тяжелыми веками; широкий, прямой, словно вырезанный одним ударом рот с тонкими губами и огромный, квадратный, массивный, грубо вытесанный подбородок еще более подчеркивали тяжеловесный и угрюмый характер этого человека. Таким был тогда Кальтенбруннер. [347] Отталкивающее выражение его лица усиливалось глубокими шрамами, следами модных в дни его молодости дуэлей между студентами, считавшими шрамы признаком мужественности. Лицо его казалось недоступным для эмоций. Из мощной груди исходил глухой голос с сильным австрийским акцентом. Вскоре голос как бы потускнел из-за злоупотреблений алкоголем, ведь Кальтенбруннер, как и многие другие нацистские бонзы, был неисправимым алкоголиком, чем очень быстро снискал себе неприязнь Гиммлера. Он курил почти беспрерывно, «сжигая» по 80-100 сигарет в день. Его пальцы и ногти были коричневыми от никотина.
С 10 час. утра Кальтенбруннер начинал глотать шампанское и спиртные напитки, всем другим предпочитая коньяк, который ему присылали из Франции. Он впивался в собеседника потерянным, остановившимся взглядом, взглядом пьяницы, который смотрит, но мало что видит за пеленою смутных внутренних видений, пережевывая своими желтыми искрошившимися зубами невнятные фразы, иногда совершенно неразборчивые из-за плохой дикции. Несмотря на приказы Гиммлера, Кальтенбруннер так и не решился посетить дантиста, вероятно, это усилие было ему не по плечу.
Гиммлер сознательно доверил Главное имперское управление безопасности человеку столь посредственному, оставив в своих руках реальные рычаги управления. Можно было не бояться измены: Кальтенбруннер был фанатичным нацистом, слепо верующим в доктрину партии, на которую только и мог опираться этот человек с бесформенным характером. Назначение на столь высокий пост было для него сладостным реваншем. Однако без помощи Шелленберга, не говоря уж о благоприятной конъюнктуре, его теории никогда не нашли бы применения. Фактическим руководителем нацистской разведки был Шелленберг; он поддерживал с Гиммлером прямые связи, не считаясь с формальным иерархическим подчинением приказам Кальтенбруннера.
Однако сам Кальтенбруннер воспринял свою роль всерьез. Он, как и его предшественник, усиленно занимался поставками человеческого материала в лагеря уничтожения. Если Гейдрих иногда пытался хитрить, применять коварные обходные маневры, как это было во Франции и в Чехословакии, чтобы попытаться установить [348] сотрудничество с частью населения, по меньшей мере, на период трудной войны на Востоке, Кальтенбруннер, не способный выработать сколько-нибудь сложную тактику, ограничивался самыми свирепыми репрессиями.
Он самолично контролировал разработанные в лагерях средства уничтожения заключенных. Осенью 1942 года, еще до назначения в РСХА, он проинспектировал лагерь в Маутхаузене, где вместе с комендантом лагеря Зирайсом решил посмотреть, как пропускают через газовую камеру группу заключенных, и проследил за их агонией через окошечко.
В начале 1943 года он снова побывал в Маутхаузене. Специально для него была организована «экспериментальная» казнь заключенных тремя методами: через повешение, выстрелом в затылок и в газовых камерах. Заключенные и служащие лагеря рассказывали впоследствии, что Кальтенбруннер прибыл туда в отличном настроении, шутил и смеялся до начала «эксперимента» в ожидании, когда приведут заключенных.
К тому моменту, когда Кальтенбруннер принял на себя руководство Главным имперским управлением безопасности, оно уже превратилось в гигантскую репрессивную машину. Германская склонность к бюрократизации нашла благоприятную почву в этом центре, куда сходились каналы информации из самых отдаленных уголков Европы и откуда в обратном направлении шли приказы. Кабинеты, картотеки, центры подслушивания, радиоцентры, лаборатории, архивы — все так бурно развивалось, что зданий на Принц-Альбрехтштрассе уже не хватало, и РСХА расползлось по Берлину, заняв не менее 38 крупных зданий.
Когда бомбардировки разрушили или повредили почти все эти здания, Гиммлер воспользовался предлогом и установил новый обычай. Каждый день главные руководители служб обедали в доме № 116 по Курфюрстенштрассе, где находилось ведомство Эйхмана. Вокруг стола собирались люди, перед которыми дрожала вся Европа. Кальтенбруннер относился к Эйхману с большой теплотой. Они были земляки, имели массу общих знакомых, и Кальтенбруннер не упускал случая [349] расспросить Эйхмана о здоровье его оставшейся в Линце семьи, которую он хорошо знал, об учебе подросших детей и о рождении новых, о здоровье стариков и процветании их многочисленной родни. Такие излияния чувств и проявления взаимного интереса между этими двумя людьми могли показаться парадоксом. Ведь утром того же дня они могли росчерком пера решить судьбу нескольких тысяч несчастных, а, выйдя из-за стола, одним словом или росписью послать на смерть новые тысячи жертв на другом конце Европы.
Гиммлер также старался присутствовать на этих обедах. Они давали ему возможность поддержать настроение своих ближайших сподвижников, которые начали проявлять колебания, получая известия о военных поражениях на Востоке и об итогах массовых налетов англо-американской авиации на объекты в самом центре Германии. На этих всречах царили оптимизм и сердечность. И хотя в принципе там не было принято заниматься служебными делами, довольно часто случалось, что Мюллер или Эйхман, пользуясь случаем, спрашивали мнение Кальтенбруннера или Гиммлера по отдельным важным вопросам. Таким образом, между фруктами и сыром или попивая тонкие вина, доставленные из Франции, эти люди решали, стоит ли ликвидировать ту или иную категорию заключенных, применить ту или иную форму казни. Эти чудовищные дела казались им настолько банальными и повседневными, что, решая их, они преспокойно попивали кофе.
Именно на таких обедах были обсуждены детали пуска в ход первых газовых камер; там же были рассмотрены результаты опытов по уничтожению евреев. Долго и тщательно сравнивались скорость, экономичность, легкость различных средств истребления. И эти зловещие разговоры не мешали присутствующим работать вилками. Только Небе, который перешел к тому времени на сторону противника и участвовал вместе с представителями абвера в заговоре с целью убийства Гитлера, страдал, по словам Гизевиуса, от этих обменов мнениями и «возвращался с них в полном изнеможении».
В отсутствие Гиммлера председательствовал Кальтенбруннер, порой использовавший коллективные обеды для язвительных нападок на тех своих подчиненных, кого он не любил или чьи прямые отношения с Гиммлером [350] его раздражали. Наиболее частым объектом его атак был протеже Гиммлера Шелленберг, который даже жаловался Гиммлеру и просил освободить его от присутствия на этих трапезах, но рейхсфюрер СС слишком высоко ценил сложившийся обычай и не допускал ни малейшего от него отступления.
Несмотря на своеобразную опеку, установленную над ним Гиммлером, Кальтенбруннер наложил на РСХА отпечаток, обусловленный узостью его мышления и юридическим образованием. Гизевиус как-то лаконично определил его воздействие: «Пришел Кальтенбруннер, и все стало день ото дня ухудшаться. Мы начали понимать, что влияние такого убийцы, каким был Гейдрих, было, возможно, менее страшным, нежели холодная юридическая логика адвоката, который получил в свои руки такой опасный инструмент, каким было гестапо».
Эйхман стал в гестапо абсолютным хозяином отдела IV В. Он сохранял постоянный контакт с Кальтенбруннером и часто получал прямые приказы от Гиммлера, хотя в административном отношении продолжал подчиняться Мюллеру. Именно ему было поручено «окончательное решение» еврейской проблемы, то есть полное уничтожение евреев Европы. Политика абсолютного антисемитизма, начатая в Германии погромами, организованными Гейдрихом 9 ноября 1938 года{28}, завершилась этим решением. По оценкам, сделанным в Нюрнберге, она стоила жизни 6 млн. евреев в Германии и оккупированных странах. Власть Эйхмана над евреями стала абсолютной после постановления от 1 июля 1943 года, подписанного Борманом; евреи лишались отныне права обращаться в обычные суды и подпадали под исключительную юрисдикцию гестапо.
В постановлении от 9 октября 1942 года, подписанном также Борманом, было указано, что «постоянное устранение евреев с территории великой Германии не [351] может далее осуществляться путем эмиграции, но только через использование «безжалостной силы в специальных лагерях на Востоке».
Система организованных погромов была отработана нацистами на Востоке. Затем они перешли к научным и промышленным методам уничтожения людей. Эйхман создал четыре лагеря, самым известным из которых был Маутхаузен. Он был задуман и построен в расчете на то, что проводимая нацистами политика истребления — это долговременная задача, разрешение которой будет продолжено и после порабощения всей Европы. После ликвидации евреев останется еще много противников, которых надо будет устранять. «Построенный как огромная каменная крепость, расположенный на вершине холма и окруженный бараками, Маутхаузен являл собой не только долговременную конструкцию, но и мог укрыть большой военный гарнизон и располагал для этого всем необходимым. Сама крепость была фабрикой уничтожения, куда присылали заключенных, высосав из них все силы принудительным трудом в приданных ему лагерях Гузен или Эбензее. Когда в результате избиений и голода трудоспособность партии заключенных снижалась до определенного уровня, их пересылали в центральный лагерь, где судьба страдальцев решалась в несколько часов. Живым из центрального лагеря вообще не выходил никто».
Эйхман организовал систему доставки в эти лагеря специальными эшелонами намеченных к уничтожению евреев из всей Европы. Отправление и загрузка эшелонов определялись в зависимости от мощности лагерей и транспортных возможностей германских железных дорог.
Коменданты лагерей смерти подвергали заключенных казни через удушение газом только по указанию Эйхмана. За каждым эшелоном закреплялся офицер СС, получавший все необходимые инструкции, определявшие лагерь, куда направлять эшелон, и судьбу его «пассажиров». Например, буквы «А» или «М», проставленные в инструкции для сопровождающей эшелон команды, означали Освенцим (Аушвиц) или Майданек, что было равносильно приказу об уничтожении в газовых камерах.
В Освенциме были установлены следующие правила: [352]
«Дети в возрасте до 12-14 лет, лица старше 50-летнего возраста, а также больные (или преступники, имеющие несколько судимостей), перевозимые в вагонах, снабженных специальными табличками, отправлялись немедленно по прибытии в газовые камеры. Другие заключенные подвергались осмотру, и врач-эсэсовец по внешнему виду отделял трудоспособных от нетрудоспособных. Последние отправлялись в газовые камеры, а оставшиеся распределялись между трудовыми лагерями».
Вторая категория была, естественно, временной. Работая в бесчеловечных условиях, люди быстро истощались и их также отправляли в газовые камеры.
На востоке Польши использовался дьявольский метод, изобретенный и отработанный бывшим комиссаром криминальной полиции в Штутгарте Виртом{29}, направленным РСХА в Люблин.
Вирт намечал среди заключенных-евреев некоторое число уголовников, которым обещал всякого рода блага при условии, что они найдут среди заключенных подручных, готовых на любую работу. Таким образом, он отобрал около 5 тыс. мужчин и женщин, которые получили не только надежду спасти свою жизнь, но и право участвовать в ограблении заключенных. Им-то и было поручено уничтожение своих несчастных единоверцев.
Среди лесов и равнин восточной Польши создавались замаскированные лагеря уничтожения. «Они строились для отвода глаз, как потемкинские деревни, — рассказывал доктор Морген, — то есть для того, чтобы у вновь прибывших складывалось впечатление, что их доставили в какой-то город или крупный населенный пункт. Поезд прибывал на бутафорский вокзал, и, когда сопровождающая команда и персонал поезда уходили, двери вагонов открывались. Евреи выходили на платформу. Их тут же окружали члены еврейских отрядов, и комиссар Вирт или кто-то из его подручных произносил речь. Он говорил: «Евреи! Вас [353] привезли сюда для того, чтобы здесь поселить, но, прежде чем образовать новое еврейское государство, вы должны, естественно, обучиться какой-нибудь новой профессии. Здесь вас и будут обучать, и каждый из вас обязан выполнить свой долг. Прежде всего, каждый должен раздеться, такое уж здесь правило, чтобы ваша одежда была дезинфицирована, а вы вымылись и не заносили в лагерь насекомых».
Прибывших строили в колонну. На первой остановке отделяли мужчин от женщин, и в соответствующих раздевалках они должны были оставить свои шапки, пиджаки, рубашки, обувь и даже носки. На каждую вещь им выдавался номерок. Все эти операции, проводимые евреями из команды Вирта, не вызывали у вновь прибывших недоверия, и они послушно продвигались, подгоняемые своими единоверцами-предателями, чтобы у них не оставалось времени задуматься. Наконец они прибывали на последнюю остановку, оформленную как банное помещение. Туда входила одна группа, двери закрывались, в камеру впускался газ. Через определенное время особая команда выносила тела несчастных через другие двери и кремировала их, тогда как другая группа вступала в зал.
Вирт без особых затруднений организовал применение этой системы, поскольку раньше он занимался уничтожением неизлечимых душевнобольных в соответствии с декретом об эвтаназии. Полученные им «великолепные» результаты и стали причиной того, что имперская канцелярия выбрала его для столь ответственного поручения.
3. «Эксперименты» нацистских ученых
Когда Кальтенбруннер стал шефом РСХА, функции этой организации значительно расширились.
Среди ее новых задач появилась работа с военнопленными и иностранными рабочими, надзор за которыми был поручен гестапо.
Лагеря для военнопленных были поставлены под контроль военных, и можно было надеяться, что верховное командование настоит на соблюдении международных [354] норм и обеспечит «защиту» иностранных офицеров и солдат, оказавшихся в его власти. Однако эти нормы были грубо нарушены, и гестапо удалось проникнуть в эту сферу деятельности, в которой ему, казалось бы, не должно быть места. Верховное командование не только не сопротивлялось такому вторжению, но даже активно сотрудничало с Гиммлером и его агентами. Это стало логическим завершением эволюции, начало которой было положено «пониманием», проявленным военными по отношению к погромам и злоупотреблениям в самой Германии, а затем и по отношению к деятельности оперативных групп. Таким образом, генеральный штаб мало-помалу смирился с самыми подлыми убийствами и начал даже применять эти методы в собственной деятельности.
Первые меры такого рода были использованы против советских военнопленных. В начале июля 1941 года было проведено совещание с участием начальника административной службы при Верховном командовании вермахта генерала Рейнеке, представителя службы, занятой военнопленными, Бройера, представителя Канариса и абвера Лахузена, представителя РСХА, шефа гестапо Мюллера. На этой встрече были приняты решения, осуществление которых и возлагалось на Мюллера. Их авторы исходили из директив, связанных с борьбой на Востоке, и преследовали те же цели.
Решения были изложены в документе, опубликованном 8 сентября 194 1 года. «Большевистский солдат, — говорится в документе, — утратил всякое право на то, чтобы с ним обращались в соответствии с Женевской конвенцией как с уважаемым противником... Необходимо отдать приказ действовать безжалостно и энергично при малейшем признаке неподчинения, особенно когда речь идет о большевистских фанатиках. Неподчинение, активное или пассивное сопротивление должны быть немедленно сломлены силой оружия (штыком, прикладом или огнестрельным оружием). Те, кто попытается выполнить этот приказ, не используя оружия или недостаточно энергично, должны подвергаться наказаниям... По военнопленным, которые пытаются бежать, следует стрелять без предупреждения. Не должно быть никаких предупредительных выстрелов... Применение оружия [355] против военнопленных является, как правило, законным».
Для исполнения всей суммы новых положений в гестапо был создан специальный отдел военнопленных, группа IV А, возглавляемая гауптштурмфюрером СС Францем Кёнигсхаусом. В начале 1943 года эта группа была придана подгруппе IV Б 2а, возглавляемой штурмбаннфюрером СС Хансом-Хельмутом Вольфом.
Этот отдел давал указания представителям гестапо, уже имевшимся во всех лагерях. Агенты гестапо и СД были назначены фактически во все лагеря для военнопленных, но числились чаще всего на фиктивных должностях. Мюллер в своей директиве от 17 июля 1941 года предписывал им выявлять «все политические, уголовные и другие по каким-либо причинам нежелательные элементы», а также «всех лиц, которые могли бы быть использованы для возрождения оккупированных территорий», с целью их устранить или подвергнуть «специальному лечению». Приказ рекомендовал агентам подбирать среди военнопленных также и тех, кто «заслуживает доверия», для организации шпионажа внутри лагеря и выявления тех военнопленных, кого следовало устранить. Гестапо не меняло своих методов.
Судьба советских военнопленных в Германии была поистине трагичной. Большинство участников последней войны, знакомых с германскими лагерями для военнопленных, сохранили воспоминания о том, как осенью 1941 года прибывали колонны русских военнопленных, изможденных и исхудалых, пошатывающихся от усталости и голода. До места они двигались пешком, иногда сотни километров. Подвергаясь бесчеловечному обращению, несчастные тысячами умирали на обочинах дорог от голода и физического истощения. Те, кто выживал после этих кошмарных походов, размещались под открытым небом. Приказом Гиммлера от 22 ноября 1941 года предписывалось: «Любой советский военнопленный, возвращенный в лагерь после попытки к бегству, должен быть немедленно передан ближайшей службе гестапо», что было равносильно немедленному уничтожению. [356]
В 1941 году 2 тыс. советских военнопленных были помещены в лагерь Флоссенбург. Из них выжило только 102 человека. Более 20 тыс. военнопленных было истреблено в лагере Освенцим.
20 июля 1942 года Кейтель подписал приказ, предписывающий клеймить каленым железом военнопленных, которым Удалось выжить: «Клеймо должно иметь форму угла в 45 градусов, одна из сторон которого должна иметь длину не менее одного сантиметра и направлена вверх; его следует наносить раскаленным железом на левую ягодицу». Клеймо могло исполняться также скальпелем с использованием туши, что делало его несмываемым. Этот пример показывает, до какой степени нацистская идеология развратила германский военный корпус, если заслуженный маршал не колеблясь подписывает приказ, приравнивающий к скотине людей, единственная вина которых состояла в том, что они оказались мужественными. Германское военное командование отдаст не менее возмутительные приказы об убийстве пленных французских генералов.
С 1940 года верховное командование, следуя примеру партии, возвело убийство в ранг методов политической борьбы. 23 декабря 1940 года на одном из совещаний в абвере, на котором присутствовали три руководителя внутренних отделов абвера и шеф внешнего отдела адмирал Бюркнер, Канарис сообщил, что Кейтель обязал его устранить генерала Вейгана, находившегося тогда в Северной Африке. Кейтель опасался, что французский генерал организует там из остатков французской армии центр сопротивления, и дал официальный приказ уничтожить его при помощи наемных убийц. Однако внутри абвера начало уже складываться антинацистское ядро, и Канарис уклонился от выполнения приказа под предлогом, как он объявил впоследствии, невозможности его выполнения по техническим причинам.
То же произошло и с генералом Жиро, совершившим побег из крепости Кенигштейн в апреле 1942 года.
После вторжения в южную зону Вейган был арестован эсэсовцами 12 ноября 1942 года недалеко от Виши и отправлен в Германию. [357]
Сначала верховное командование планировало выкрасть генерала из Виши при помощи специальной группы эсэсовцев, а затем поручило абверу уничтожить его. Кейтель отдал такой приказ Канарису, который в свою очередь передал его одному из своих начальников отдела Лахузену. Последний не слишком спешил переходить к активным действиям, и в августе Кейтель вновь попытался сдвинуть дело с мертвой точки. Операция получила кодовое название «Густав». Лахузен «забыл» договориться с Мюллером, как было приказано Кейтелем. Дело принимало опасный для абвера оборот, нарочитая пассивность которого стала слишком очевидной. Канарису удалось уйти от ответственности, свалив все на Гейдриха, который на совещании III отдела, проведенном в Праге, потребовал якобы, чтобы дело было полностью передано ему, на что все и согласились. Поэтому-де абвер потерял к нему всякий интерес. Поскольку Гейдрих умер 4 июня и уловка Канариса не могла быть опровергнута, дело закрыли. Но верховное командование, как и гестапо, не могло согласиться со срывом своих планов мести. Когда Жиро в ноябре 1942 года перебрался в Северную Африку, репрессии обрушились на его семью. Дочь генерала госпожа Гранже была арестована вместе с четырьмя детьми, младшему из которых было всего два года. Был схвачен также ее двоюродный брат и молодая бонна его детей. Госпожа Гранже умерла в Германии в сентябре 1943 года из-за плохих условий содержания. Было решено репатриировать детей, но в последний момент гестапо воспротивилось этому, напротив, к ним через полгода присоединилась еще и бабушка. Всего из семьи Жиро было арестовано и выслано 17 человек.
Эти планы убийства двух французских генералов не были осуществлены. Однако могло показаться, что нацистам просто не терпится совершить подобное преступление, поскольку в конце 1944 года они вновь вернулись к тем же планам. По непонятным причинам, возможно чтобы запугать пленных генералов и помешать им совершить побег, было решено спровоцировать ложную попытку к бегству и наказать смертью одного или двух французских генералов. Для облегчения задачи гестапо [358] был отдан приказ, чтобы несколько человек из 75 французских генералов, заключенных в крепости Кёнигштейн, было переведено в штрафной лагерь Колдиц, находящийся в 100 километрах от крепости. Инсценировку побега планировалось осуществить во время переезда. Организация этой грязной провокации была поручена Кальтенбруннеру при содействии министра иностранных дел Риббентропа, ему же следовало приготовить ответы на возможные вопросы международного Красного Креста и державы-покровительницы, то есть Франции. И все это, естественно, с согласия верховного командования, без которого также нельзя было обойтись.
Кальтенбруннер поручил техническую подготовку операции обергруппенфюреру Панцингеру, бывшему руководителю группы IV А, отвечающему за содержание военнопленных, который после смерти Небе сменил его на посту руководителя криминальной полиции. Панцингер вместе с Шультце, одним из своих заместителей, предложил испытанное средство: «грузовик 3»! Предполагалось использовать одну из его разновидностей, миниатюрный «грузовик 3», специально подготовленный для этой операции. В качестве жертвы был сначала избран генерал Рене Мортемар де Буасс. В конце ноября 1944 года план был согласован во время встречи Панцингера с представителем Риббентропа Вагнером и изложен в специальной записке Кальтенбруннеру, обнаруженной в архивах:
« 1. Во время перевозки пяти человек в трех автомашинах с военными номерами происходит попытка к бегству в момент поломки последней автомашины.
2. Выхлопные газы будут поступать в плотно закрытый кузов машины. Оборудование устанавливается простейшим образом и может быть немедленно снято. С большим трудом удалось получить в наше распоряжение соответствующую автомашину.
3. Рассматривались и другие возможности, например отравление через пищу или напитки, но они были отклонены как слишком опасные.
Были продуманы меры по завершению всей работы, а именно: протоколирование, вскрытие, сбор доказательств и повребение. Руководитель конвоя и водитель автомашины будут выделены РСХА и одеты в [359] военную форму. Они получат личные книжки военного образца».
Имя генерала де Буасса несколько раз упоминалось в телефонных разговорах, поэтому перед самой операцией было решено избрать другую жертву из-за опасности утечки информации и возникновения подозрений за границей. Вот от каких деталей зависела человеческая жизнь при нацистском режиме!
Таким образом, все было решено, и переезд шести генералов был назначен на 19 января 1945 года. Для перевозки выделено три автомашины: в первой находились генералы Дэн и де Буасс, во второй — генералы Флавини и Бюиссон, в третьей — Месни и Вотье. Машины должны были отправиться из Кёнигштейна в шесть часов утра с интервалом в 15 минут. Первая из них отправилась в указанное время, а отправление двух других было в самый последний момент отложено, и генерал Месни отправился во второй машине один в семь часов утра, поскольку решение об отправке генерала Вотье было неожиданно отменено.
Генерал Месни не был доставлен в Колдиц. На следующее утро комендант Правилл, начальник офлага IV С, сообщил четырем прибывшим французским генералам, что генерал Месни убит в Дрездене при попытке к бегству.
«Он был похоронен в Дрездене отрядом вермахта с воинскими почестями», — добавил Правилл. И это было правдой, так как нацисты провели инсценировку со всей возможной точностью.
Товарищи генерала Месни по несчастью с большим сомнением отнеслись к этому сообщению. Они знали, что Месни отказался от всякой мысли о побеге с тех пор, как его старший сын был выслан в Германию за активное участие в движении Сопротивления, а младший вполне мог стать из-за этого жертвой репрессий. Однако истина стала известна только после войны в результате изучения захваченных архивов.
Заместитель британского генерального прокурора сэр Дэвид Максвелл-Файф в следующих словах описал в Нюрнберге этот случай: «Во всем этом предельно отвратительном эпизоде вскрывается сущность всего нацизма — лицемерие. Убийство было совершено в белых [360] перчатках, по команде сверху, под прикрытием министерства иностранных дел, но с явными кровавыми следами СД и гестапо Кальтенбруннера, при соучастии внешне респектабельного аппарата профессиональной армии».
Репрессивные меры, применяемые к военным, были как бы кодифицированы в документе, изданном верховным командованием и получившем столь любимое нацистами кодовое название «Кугель» (пуля). Этот декрет, подписанный 27 июля 1944 года и под грифом «Секретный правительственный вопрос» направленный комендантам лагерей для военнопленных и местным отделениям гестапо, гласил: «Всякий пойманный после побега военнопленный, старший или младший офицер, за исключением английских и американских военнопленных, должен передаваться начальнику сыскной полиции или службе безопасности». Сведения об этих мерах «ни в коем случае не должны разглашаться», о них не следует сообщать другим военнопленным, а военная служба информации должна числить таких военнопленных среди бежавших и ненайденных; это же указание должно фигурировать на их корреспонденции и в ответах на запросы международного Красного Креста и державы-покровительницы.
Фактически эти меры давно уже применялись в соответствии с инструкцией, разосланной центральным управлением гестапо 4 марта 1944 года.
Одновременно Мюллер проинформировал руководителей местных органов гестапо о том, что они обязаны направлять в лагерь Маутхаузен всех передаваемых им беглецов, извещая коменданта лагеря, что передача проводится в рамках операции «Кугель». Это упоминание было равносильно смертному приговору, поскольку офицеры, обозначенные в декрете «Кугель», подлежали уничтожению выстрелом в затылок сразу по прибытии в Маутхаузен.
Второй декрет «Кугель» распространил эти меры и на иностранных рабочих в случае повторных попыток бегства из трудовых лагерей.
Заключенные, прибывшие в Маутхаузен по условиям этого декрета, назывались «заключенные К»; они не вносились в регистрационные книги лагеря и не получали [361] личного номера, а без лишних разговоров отправлялись в тюрьму. Их тут же направляли в душевую, заставляли раздеться и под предлогом снятия мерки ставили спиной к приспособлению для убийства, оформленному в виде ростомера. Как только планка этого дьявольского изобретения касалась головы жертвы, автомат пускал ей пулю в затылок. Когда «заключенных К» прибывало слишком много, их уничтожали группами в душевой, оборудование которой позволяло проводить по одним и тем же трубам и воду и смертельные газы. Комендант лагеря имел право и на личную инициативу. В начале сентября 1944 года в Маутхаузен прибыла группа из 47 английских, американских и голландских офицеров-летчиков, спасшихся на парашютах, после того как их самолеты были сбиты в небе Германии. После 18 месяцев заключения они были приговорены к смертной казни за попытку к побегу. Вместо того чтобы казнить их без промедления, комендант лагеря отправил их в карьер Маутхаузена, где чудовищная смерть настигала многие тысячи заключенных.
Это был огромный котлован, в который вела грубо выдолбленная в скале лестница, насчитывающая 186 ступеней. 47 пленных-авиаторов привели в карьер босыми, в одном нижнем белье. Под градом ударов дубинками и пинков они должны были поднять по этой бесконечной лестнице камни весом в 25-30 килограммов. Как только их ноша оказывалась наверху, их тут же заставляли бегом спускаться в карьер за новым, еще более тяжелым грузом. В первый день погиб 21 человек. На следующий день 26 избегнувших смерти заключенных подверглись той же пытке. К концу второго дня в живых не осталось никого.
В том же сентябре 1944 года с инспекцией в лагерь прибыл Гиммлер. В качестве развлечения ему показали казнь 50 советских офицеров. Такова странная природа германской «военной чести», о которой так много и с таким воодушевлением говорили нацисты.
Широкий отклик получило и еще одно дело военнопленных, дело беглецов из Сагана.
В маленьком силезском городке Сагане, близ Бреслау, в «сталаге Люфт III» содержалось около 10 тыс. английских и американских летчиков. Это были беспокойные люди, жившие одной мечтой: как можно скорее [362] сбежать. К концу февраля 1944 года охранникам лагеря удалось обнаружить 99 незаконченных подземных ходов, готовившихся для побега. Строгая охрана, специально порученная резервной армии, состоявшей из сотрудников СА под началом Ютнера, не могла помешать постоянному возобновлению этих попыток а одна из них, сотая, даже закончилась удачей. Так, в ночь с 24 на 25 марта 1944 года группа из 80 английских офицеров совершила побег. Этот прекрасный пример британского упорства поверг Гитлера и Гиммлера в бешенство. Сразу после обнаружения побега, рано утром в субботу 25 марта, была объявлена большая тревога, а гестапо Бреслау организовало широчайшую облаву. Первых беглецов, схваченных в нескольких километрах от Сагана, возвратили в лагерь, но уже в воскресенье 26 марта Мюллер передал местным отделениям гестапо приказ расстреливать обнаруженных беглецов на месте. В понедельник 27 марта в РСХА состоялось совещание, на котором присутствовали представитель министерства авиации полковник Вальде, представитель верховного командования фон Ройрмонт, Мюллер, Небе. Предполагалось обсудить необходимые меры, но Мюллер, ничтоже сумняшеся, объявил, что его службы по приказу Гитлера уже разослали директивы, вступившие в силу утром 26 марта, и что 12- 15 беглецов уже расстреляны. Такое решение вызвало серьезный протест: все опасались, что в порядке ответных мер будут расстреляны германские летчики, находящиеся в плену в Англии, и это неблагоприятно отразится на моральном состоянии летчиков люфтваффе, выполнявших задания над Англией. Гитлер согласился лишь на то, чтобы первой группе беглецов, возвращенных в лагерь, была сохранена жизнь. Для остальных приказ оставался в силе. Гестапо Бреслау, которым руководил оберштурмбаннфюрер СС Шарпвинкель, было поручено провести казни{30}. Пойманные беглецы, а некоторым из них удалось [363] добраться до Киля и даже до Страсбурга, были доставлены в Бреслау и расстреляны. Так 50 молодых офицеров заплатили жизнью за свое неколебимое мужество. Исходя из принятых в гестапо предосторожностей, Мюллер потребовал не оформлять каких бы то ни было документов, связанных с этим делом, а все приказы передавать только устно.
Несмотря на все предосторожности, сведения о казнях летчиков стали известны общественности. Тогда Кальтенбруннер приказал представить их как единичные случаи: одни беглецы погибли якобы под бомбежками, другие были убиты, оказав сопротивление при аресте, третьи — при попытке силой устранить своих охранников, вынужденных стрелять в состоянии необходимой обороны, не говоря уж о смертельно раненных при попытке вновь убежать во время доставки в лагерь. В конце концов, была составлена в этом духе объяснительная записка. Ей, разумеется, никто не поверил, напротив, она лишь подтвердила то, о чем все догадывались и что было точно доказано после войны.
Для деятельности гестапо открылись еще две новые области. Первой и не слишком для него интересной была обязанность удовлетворять огромные и постоянно растущие нужды германской военной экономики в рабочей силе. Эту сторону полицейской деятельности нацистов в оккупированных странах можно проиллюстрировать цифрами. Вербовка работников для Германии на добровольной основе с треском провалилась. Пришлось прибегнуть к насильственной мобилизации, принявшей самые различные формы — от «замены» заключенных (французское правительство прибегло к моральному жульничеству, согласившись на замену одного военнопленного на пять привлеченных рабочих; эта договоренность тщательно скрывалась) до обязательной трудовой службы, позволявшей отправлять на работу в Германию целые возрастные группы молодежи. Главный организатор мобилизации рабочей силы гаулейтер Заукель сам признал, что из 5 млн. иностранных рабочих, вывезенных в Германию, только 200 тыс., были добровольцами. Очень часто люди уходили в «маки», то есть в движение Сопротивления, сразу по получении извещения об их призыве [364] на обязательную трудовую службу. Всего в Германию было отправлено 875 952 французских рабочих. А если вспомнить, что на конец 1942 года там находилось 1 036 319 французских военнопленных, и прибавить к ним также политических ссыльных и участников движения Сопротивления, то общая цифра французов, оказавшихся в нацистском плену под разными наименованиями и в разных условиях, составляла более 2 млн.
Второй областью деятельности гестапо стала организация чудовищных опытов над людьми, получившая название «медицинских экспериментов».
Как же могло случиться, что германские медики, включая и специалистов высшего класса, были до такой степени развращены нацистской идеологией, что согласились на проведение экспериментов, которые сами по себе были отрицанием классической врачебной этики? Чтобы это понять, надо вспомнить, каким образом нацисты проникали в медицинские круги и вели там подрывную работу.
Считая, что ученые, медики, профессора были сплошь либералами и реакционерами, евреями или франкмасонами, нацисты провели в их рядах чистку, которая затронула 40% их состава.
Сыграла свою роль и страсть Гиммлера к научным (а точнее, псевдонаучным) опытам, особенно в области расовых исследований, закончившаяся созданием в 1933 году под его покровительством общества «Аненэрбе» (Наследие предков), которому с 1935 года было поручено изучать все, связанное с духом, деяниями, традициями, отличительными чертами и наследием «индогерманской нордической» расы. 1 января 1939 года общество получило новый статус, которым на него были возложены научные изыскания, завершившиеся опытами в концлагерях. 1 января 1942 года оно было включено в состав личного штаба Гиммлера и стало органом СС. В руководящий комитет общества вошли Гиммлер, который назначил себя президентом, ректор Мюнхенского университета доктор Вуэшт и бывший книготорговец, ставший полковником СС, секретарь общества Зиверс, сыгравший в дальнейшем очень важную роль.
Именно это общество, следуя указаниям Гиммлера, планировало, проводило и финансировало большинство [365] экспериментов. Оно чудовищно разрослось и располагало к концу своей деятельности 50 специализированными научными институтами.
Отправным пунктом опытов была, по-видимому, просьба доктора Зигмунда Рашера, обращенная к Гиммлеру.
Рашер был капитаном медицинской службы военно-воздушных сил в отставке. Он женился на Нини Диельс, которая была старше его на 15 лет, и через нее познакомился с Гиммлером. Будучи членом СС, он в начале 1941 года вел курс медицинской подготовки при командовании 7-го воздушного округа в Мюнхене. В его лекциях особое место отводилось реакциям человеческого организма, психологическим и физиологическим потрясениям под воздействием полетов на большой высоте . 15 мая 1941 года Рашер написал Гиммлеру: «Я с сожалением вынужден констатировать, что у нас не было проведено никаких опытов на человеческом материале из-за их опасности и отсутствия добровольцев. В связи с этим я ставлю вопрос, который мне представляется очень серьезным: есть ли возможность получить от вас в наше распоряжение двух или трех профессиональных преступников?.. В ходе этих опытов, которые будут проводиться с моим участием, не исключена, разумеется, гибель подопытных лиц. Но они нам совершенно необходимы для проведения испытаний при полетах на больших высотах и не могут быть заменены, как это было раньше, обезьянами, реакции которых могут значительно отличаться от человеческих».{31}
Такая просьба была не столь уж неожиданной. И действительно, существовали прецеденты эвтаназии в отношении неизлечимых больных, умалишенных и т.д., проведенные в начале войны. Уничтожение людей в этом случае прикрывалось соображениями «научности».
Что касается самих экспериментов, то в первых из них использовались немецкие заключенные. В октябре-ноябре [366] 1938 года доктор Замештранг разрешил использовать узников лагеря Заксенхаузен для опытов по переохлаждению водой, позднее продолженных в Дахау.
Просьба Рашера была принята с энтузиазмом, тем более что она льстила «научным» причудам Гиммлера, и уже 22 мая 1941 года секретарь Гиммлера Карл Брандт ответил ему: «Мы, конечно, рады выделить в ваше распоряжение заключенных для изысканий в области полетов на больших высотах».
Камеры низкого давления были установлены в Дахау, в этом неисчерпаемом источнике подопытных человеческих существ. Результаты были ужасны.
О них рассказывал узник Дахау, медик по образованию, доктор Антон Пашолегг{32}, которого Рашер использовал в качестве своего помощника : «Я лично видел через имевшееся в камере окошечко для наблюдения, как один из заключенных внутри камеры подвергался воздействию снижающегося давления. Он мучался до тех пор, пока его легкие не взорвались. При некоторых опытах в головах у людей возникало такое давление, что они сходили с ума и вырывали волосы, чтобы облегчить страдания. Они раздирали ногтями лица, уродуя себя в припадке безумия. Они били в стену кулаками, колотились о нее головой и громко кричали, чтобы ослабить давление на барабанные перепонки.
Опыты по доведению давления до нуля заканчивались обычно смертью подопытных. Причем исход был настолько неизбежен, что во многих случаях пребывание в камере представляло собой скорее мучительный метод казни, нежели форму опыта».
Эти ужасные исследования продолжались до мая 1942 года. Через них прошло около 200 заключенных; 80 погибли прямо в камере низкого давления, а другие получили более или менее тяжелые повреждения. После этого Рашер начал новую серию испытаний, на этот раз связанную с воздействием холода. Речь шла о совершенствовании [367] летных комбинезонов для экипажей самолетов, осуществлявших рейды в Англию. Их самолеты часто сбивали над Северным морем. Многие из них благополучно достигали поверхности воды и имели спасательные круги, но гибли от холода, проведя несколько часов в ледяной воде.
Рашер распорядился установить в Дахау специальные бассейны с водой и аппаратуру для ее охлаждения. Поскольку военно-воздушные силы с интересом следили за его работами, Рашер потребовал выделить ему помощников. Прежде чем согласиться на предложенные кандидатуры, а это были профессора Яриш из Инсбрука, Гольцлёхнер из Киля и Зингер, он потребовал от гестапо провести тщательную проверку этих трех ученых-медиков, чтобы убедиться в том, что они «политически безупречны». Рашер хотел быть уверенным в абсолютной секретности проводимых экспериментов, так как в конечном счете он не питал иллюзий относительно их подлинной природы. Опыты по переохлаждению проводились с августа 1942 года по май 1943 года. При опытах по воздействию сухого холода совершенно обнаженные подопытные находились на открытой площадке в течение целой ночи, подвергаясь воздействию морозной германской зимы. Их внутренняя температура опускалась до 25 градусов. В бесчувственном состоянии их возвращали в помещение и проводили эксперименты по реанимации и обогреву. Гиммлер настоял на том, чтобы опыты по отогреванию проводились с использованием «животного» тепла, и приказал привести для этой цели четырех женщин из Равенсбрюка. Они должны были прижиматься своими телами к заледенелым телам несчастных, чтобы вернуть их к жизни. Но все было бесполезно. Напомним, что проблема быстрого разогрева замерзших была решена еще в 1880 году русским медиком Лепешинским, но о работах его нацистские «ученые», конечно же, не знали.
В опытах по воздействию влажного холода подопытных погружали в ледяную воду либо обнаженными, либо одетыми в летные комбинезоны. Спасательный круг не давал им затонуть. Доктор Пашолегг рассказывал об одном из таких опытов: «Для самых страшных из экспериментов, [368] проводимых в Дахау, были использованы два русских офицера.
Они были доставлены из бункера. Говорить с ними запрещалось... Рашер заставил их раздеться и войти в бассейн. Два часа спустя они были еще в сознании. Наши обращения к Рашеру с просьбой сделать им инъекцию не дали результатов. На третьем часу один из русских сказал другому: «Товарищ, скажи этому офицеру, чтобы он пристрелил нас». На что другой ответил: «Ничего хорошего от этой собаки не дождешься!»
После этих слов, переведенных на немецкий молодым поляком, который несколько смягчил их форму, Рашер ушел в свой кабинет. Поляк попытался усыпить их хлороформом, но Рашер тут же вернулся и, угрожая револьвером, сказал: «Не лезьте не в свое дело и не приближайтесь к ним». Опыт продолжался по меньшей мере пять часов и закончился смертью обоих. Их трупы были переправлены в Мюнхен для вскрытия».
Когда-то Рашер открыл чудодейственное, по его словам, средство для остановки кровотечений, которое он назвал «Полигал», и произвел с ним многочисленные испытания. Его отец и дядя также были врачами. Как же мог этот человек, выросший в медицинской среде, с ее высокими моральными принципами, поддаться разлагающему влиянию нацистских теорий? Его политические убеждения стали причиной бурных разногласий с отцом, доктором Гансом Августом Рашером. И он, по совету своей жены, не колеблясь, донес на отца гестапо, которое дважды арестовывало старого врача, первый раз на пять дней, второй — на девять.
Его дядя, гамбургский врач, упрекнул его однажды за проведение опытов над людьми. Спор длился целую ночь. Рашер защищал нацистские принципы, ссылаясь на доктора Гуетта, который одним из первых обрушился на «неразумную любовь к низшим и асоциальным существам», а дядя пытался раскрыть перед племянником значение верности принципам Гиппократа. В конце концов, Рашер признался своему дяде, что он «смеет задумываться» и понимает, что вступил на неправедный путь, но не видит, «как с него сойти». [369]
Однако далеко не все германские медики оказались такими, как Рашер. Когда доктор Вельтц предложил доктору Лютцу участвовать в опытах над людьми, тот ответил: «Я не считаю себя достаточно черствым для такого рода опытов; для меня довольно трудно работать даже с собаками, которые жалобно смотрят на вас, и, кажется, тоже имеют душу».
Для врачей-нацистов такого рода вопросы не вставали. И сам Рашер свысока относился к своим собратьям. Однажды он заявил физиологу Раину: «Вы считаете себя физиологом, но ваш опыт ограничивается морскими свинками и мышами. Я, можно сказать, единственный, кто по-настоящему знает физиологию человека, так как я провожу эксперименты над людьми, а не над мышами».
Гиммлер поощрял проведение этих опытов и не единожды утверждал в своих письмах, что только службы СС способны поставлять для них необходимый человеческий материал. Он часто сам присутствовал на таких опытах и решительно пресекал возникавшие иногда робкие возражения против них.
«Исследования доктора Рашера, — писал он генералу Мильху в ноябре 1942 года, — построены на опытах, имеющих огромное значение; я лично беру на себя ответственность поставлять для них преступников и социально опасных лиц; эти люди, заслуживающие только смерти, набираются в концлагерях.
Следовало бы устранить трудности, связанные главным образом с возражениями религиозного порядка, сдерживающие развитие опытов, ответственность за которые я беру на себя. Я лично присутствовал на опытах и могу без преувеличения сказать, что участвовал на всех этапах научной работы, оказывая ей помощь и стимулируя ее.
Нам потребуется еще, по меньшей мере, десяток лет, чтобы выкорчевать узость мысли, свойственную нашим людям. Я хочу напомнить, что осуществление связи между военно-воздушными силами и организацией СС было поручено медику-нехристианину, имевшему хорошую научную репутацию и не склонному к интеллигентским взлетам».
В письме Рашеру Гиммлер идет значительно дальше. И переходит по своей привычке к угрозам: «Людей, которые [370] даже сегодня отвергают опыты над человеческим материалом, предпочитая допустить гибель храбрых германских солдат, нежели пустить в ход результаты своих экспериментов, я считаю настоящими изменниками родины. И я не колеблясь сообщу их имена соответствующим властям, а вам разрешаю сообщить этим властям о моей позиции».
Высокое покровительство Гиммлера не спасло Рашера и его жену от трагической гибели.
В 1943 году разразился довольно странный скандал. Госпожа Рашер, мать двоих детей (Рашер женился на ней, когда она была беременна вторым), заявила о том, что вновь беременна, а затем представила новорожденного. Однако вскоре обнаружилось, что беременность была мнимой, а ребенок краденым. Для человека, который столь дешево ценил человеческие страдания и жизни, в обществе, где самые отвратительные преступления совершались чуть ли не ежедневно, эта история представлялась сущим пустяком. Но нацистская «мораль» смотрела на вещи иначе. Все, что касалось расы и наследственности, приобретало священный характер, и попытка обманным путем ввести в общество с «ценной кровью» ребенка неизвестного происхождения и, возможно, с «нечистой» кровью, попытка, осложненная враньем рейхсфюреру СС, рассматривалась как тягчайшее преступление. Сперва чета Рашер исчезла, а затем в конце 1943 года они были арестованы и брошены в тюрьму. По их делу началось следствие. Когда союзные войска начали приближаться к центру Германии, Гиммлер издал строжайший приказ с требованием не допустить, чтобы семья Рашеров попала живыми в руки противника. Он считал Рашера, особенно его жену достаточно болтливыми и опасался их разоблачений. Госпожа Рашер была повешена в Равенсбрюке. А сам доктор Рашер отправлен в Дахау и брошен в одиночную камеру бункера. В конце апреля 1945 года он был убит выстрелом из пистолета, когда через полуоткрытую дверь ему подавали пищу.
В лагерях проводилось и много других опытов. Проверялись, например, вакцины и другие методы защиты [371] против бактериологического оружия. Толчком к этим исследованиям послужил малоизвестный инцидент. Однажды на Кавказе войска СС отказались перейти в наступление, потому что, по слухам, перед ними находилась зона, где свирепствовала чума. Это был, возможно, единственный случай отказа эсэсовцев от выполнения приказа.
Люди использовались для производства вакцин; в Бухенвальде заключенным прививали тиф, чтобы затем использовать их в качестве «резервуаров» для вирусов. В Дахау изучалась малярия, и посредством специально выращенных комаров было заражено более тысячи человек, выбранных из числа польских священников. В сентябре 1943 года на Восточном фронте разразилась эпидемия инфекционной желтухи (было зарегистрировано за один месяц 180 тыс. случаев). Опыты по ее лечению проводились в Освенциме и Заксенхаузене на евреях из польского движения Сопротивления.{33}
Заключенные использовались и во множестве других исследований. В их числе: испытание новых лекарств; опыты, связанные с питанием и с концентрированной пищей в Ораниенбурге; применение искусственных гормонов в Бухенвальде; антигангренозная сыворотка, гематологические и серологические эксперименты, испытание мази для лечения фосфорных ожогов, искусственное вызывание флегмон, нарывов и заражения крови в Дахау; испытание сульфамидов, хирургические эксперименты на костях, нервах и мускульных тканях. Проверялись методы умерщвления посредством инъекций фенола, вызывавших мгновенную смерть; использование пуль, отравленных аконитином (существуют ужасающие клинические описания результатов использования отравленных пуль); шел поиск методов очистки отравленных газами вод; изучение алкалоидов и неизвестных ядов; на заключенных проверялись таблетки, предназначенные для самоубийства руководящих деятелей; проводились опыты по [372] использованию боевых отравляющих газов, иприта и фосгена.
Проводились эксперименты по разработке средств стерилизации, призванных обеспечить постепенное исчезновение порабощенных народов или по меньшей мере резкое сокращение их воспроизводства после окончательной победы нацистов, которая превратила бы их в безраздельных хозяев Европы. Характерно в этом отношении адресованное Гиммлеру письмо доктора Покорного, в котором сообщалось о положении дел в разработке медикаментозных средств стерилизации: «Если бы нам удалось как можно быстрее организовать производство разработанных нами медикаментов, которые сравнительно быстро приводят к стерилизации человека, мы получили бы в свое распоряжение новое и очень эффективное оружие. В Германии находится в настоящее время 3 млн. пленных большевиков. Можно себе представить, какие широкие перспективы открывала бы возможность их стерилизации, которая прерывала бы их размножение, не лишая трудоспособности. Доктор Мадаус установил, что сок растения каладиум сегуинум, введенный в виде раствора или путем инъекции, вызывает через определенный промежуток времени у некоторых животных, причем не только у самцов, но и у самок, стойкую стерильность».
Поскольку воздействие сока этого тропического растения замедлено, а его выращивание в наших условиях затруднено, доктор Брак разработал более простой способ: стерилизацию при помощи рентгеновских лучей. Используя для опытов заключенных, Брак установил, что окончательная стерилизация достигается при помощи местного облучения силой в 500-600 рентген{34} в течение двух минут для мужчин и силой в 300-350 рентген в течение трех минут для женщин.
Было проведено также много опытов с использованием хирургических методов, прямого впрыскивания ядовитых веществ, инъекций. [373]
Трудность состоит в том, чтобы производить эту «терапевтическую операцию» без ведома пациентов. У Брака возникла тогда гениальная идея, которой он спешил поделиться со своим «высокочтимым рейхсфюрером».
Наиболее удобный способ проведения этой процедуры мог бы состоять в том, чтобы пациента направляли к определенному окошечку, где просили бы ответить на несколько вопросов или заполнить какой-то формуляр в течение двух-трех минут. Лицо, сидящее с другой стороны окошечка, управляло бы аппаратом так, чтобы одновременно были пущены в ход две лампы (излучение должно осуществляться с двух сторон).
Установка, имеющая две лампы, могла бы стерилизовать за день 150-200 человек, следовательно, 20 установок могли бы стерилизовать от 3 до 4 тыс. человек в день.
Неудачи в войне и ее конец, не совпавший с предсказаниями Гитлера, не позволили нацистам осуществить эту программу научного геноцида. Однако на стадии подготовки все уже было решено и можно с уверенностью сказать, что, не будь неудачного для нацистов исхода войны, они применили бы запланированные меры.
«Отбор» несчастных кандидатов в человеческий материал для опытов был поручен политическим отделам лагерей, то есть гестапо. Одного знака, слова, крестика, поставленного в списке заключенных сотрудником гестапо, было достаточно, чтобы отправить молодого, сильного парня в камеру низкого давления, где уже через несколько часов он будет выплевывать кусочки своих легких, или полную жизни юную женщину к медику, который стерилизует ее при помощи сильной дозы смертельно опасных лучей.
Иногда в приказах Гиммлера, обращенных к его агентам в лагерях, предписывалось выбирать, например, польских участников Сопротивления для опытов, связанных с инфекционной желтухой в Освенциме, или русских офицеров, известных своей сопротивляемостью к холоду, для работ Рашера в его морозильных бассейнах в Дахау. [374]
Гестапо проводило также «отбор» анатомических экспонатов по заявкам нацистских институтов. Концлагеря превратились в своеобразные источники экспериментальных материалов, и в этом виде деятельности нацисты достигли ужасающих вершин абсурда. Она напоминала некий марионеточный пароксизм, в псевдонаучном стиле некоторых фильмов ужасов, где сумасшедший ученый убивает несчастную жертву, чтобы заняться безумными исследованиями. Официальная переписка, посвященная этим поставкам, кажется просто невероятной.
Первый пример относится к периоду разработки программы эвтаназии, то есть к тому времени, когда объектами экспериментов были сами немцы.
В Берлине существовал тогда научно-исследовательский институт под названием «Институт кайзера Вильгельма», имевший три филиала: в Мюнхене, Гёттингене и Дилленбурге. Последний из филиалов возглавлял доктор Халлерворден. Однажды доктор Халлерворден узнал, что некоторых больных будут умерщвлять при помощи окиси углерода, и тут же сообразил, как из этого извлечь выгоду. Он разыскал ответственных за эту грязную работу и обратился к ним, по его словам, со следующим предложением: «Послушайте, друзья мои, если вы собираетесь убить всех этих людей, то сохраните хотя бы их мозги, чтобы ими можно было воспользоваться». Меня спросили: «И сколько же мозгов вы сможете изучить?» «Неограниченное количество, — ответил я, — чем больше, тем лучше».
Позднее он доставил им все необходимое, включая инструкции по сохранению и перевозке «продукта». Доктор Халлерворден рассказал также, каким образом все это проделывалось.
«В большинстве этих учреждений остро не хватало врачей; поэтому, то ли из-за перегрузки работой, то ли из-за равнодушия, они не обращали внимания на подбор санитаров и медсестер. Если кто-то казался санитарам больным или «подходящим», его тут же включали в список и отправляли к месту уничтожения. Самым отвратительным здесь было вошедшее в привычку бессердечие младшего персонала. Часто они включали в списки тех, кто им просто не нравился». [375]
Институт кайзера Вильгельма располагал теперь таким количеством мозгов, которое ему не под силу было изучить, и доктор Халлерворден считал, разумеется, будущее науки обеспеченным благодаря нацизму.
Второе дело, которое является логическим завершением нацистского подхода к «научным» казням, относится к 1941 году. На этот раз нацисты не удовольствовались экспериментированием на трупах людей, приговоренных к смерти, как это делал Халлерворден, но решили убивать людей только для того, чтобы использовать их тела как учебный материал.
После аннексии Эльзаса немцы захватили медицинский факультет Страсбургского университета и поставили во главе его одного из «своих», штурмбаннфюрера СС доктора Хирта, который организовал там преподавание медицины в соответствии с нацистскими канонами и любимым коньком которого был, естественно, расовый вопрос. Хирт задумал создать в Страсбурге уникальную по своему богатству коллекцию еврейских скелетов и черепов. И он написал об этом Гиммлеру, к которому сходились все подобные просьбы.
«У нас имеется, — писал профессор, — почти полная коллекция черепов всех рас и всех народов. А вот по еврейской расе мы располагаем слишком малым числом черепов, чтобы сделать на основе их изучения окончательные выводы. Война на Востоке дает нам возможность восполнить этот пробел. Что касается еврейско-болыпевистских комиссаров, с их характерными, предельно отвратительными чертами деградирующего человечества, мы будем иметь возможность, располагая их черепами, получить конкретный научный документ».
Было условлено, что в будущем советские комиссары-евреи должны захватываться живыми и передаваться военной полиции, которая и обеспечит их содержание до прибытия специального представителя. Последний сфотографирует их, проведет определенную серию антропологических измерений, получит необходимые данные о их социальном положении и происхождении, после чего пленный будет убит, а его голова отправлена в Страсбург. [376]
«После казни этих евреев, — пишет Хирт, — их головы должны оставаться в целости. Наш представитель отделит голову от туловища и направит ее куда следует в специальном герметически закупоренном жестяном ящике. Он будет наполнен жидкостью, обеспечивающей сохранность головы в хорошем состоянии».
В порядке выполнения этих инструкций Страсбургский университет получил тогда много странных посылок.
Но в скором времени Хирт уже не удовольствовался головами, потребовал высылать ему целые скелеты, причем не только скелеты «еврейско-болыпевистских комиссаров». Концлагерь в Освенциме получил приказ отправить ему 150 скелетов. Поскольку лагерь не располагал возможностями проводить надлежащую обработку скелетов, а Хирту нужны были также измерения, сделанные на живых телах, было решено, что самым простым выходом будет пересылка живых «объектов» в лагерь Натцвейлер, расположенный недалеко от Страсбурга. В июне 1943 года 115 человек, «отобранных» гестапо в Освенциме, прибыли в Натцвейлер. В августе прибыло еще 80. Гауптштурмфюрер СС Крамер, работавший до этого во многих лагерях и закончивший свою карьеру комендантом лагеря в Берген-Бельзене, где он заслужил прозвище «бельзенского зверя», взялся казнить несчастных, выбрав в качестве средства уничтожения цианид, поскольку при этом оставались в целости тела. Таким образом, Хирт получал трупы на столы вскрытия еще теплыми, чем был очень доволен. Его анатомическая коллекция заметно увеличилась. Когда американские и французские части приблизились к городу, нацисты заколебались, так как в холодильных шкафах университетского морга содержалось еще 80 трупов, которые, попав в руки союзников, становились опасными свидетельствами. Хирт срочно запросил инструкции. Должен ли он сохранять коллекцию в целости? Уничтожить ее частично или полностью? Было решено очистить скелеты от плоти, чтобы сделать их неузнаваемыми, и заявить, что эти трупы были оставлены французами. В конце концов, 26 октября генеральный секретарь «Аненэрбе» Зиверс, который самым внимательным образом следил за развитием событий, заявил, что коллекция рассредоточена. Но информация [377] оказалась ложной. Помощники Хирта не успели расчленить трупы достаточно быстро, и, когда части союзников вошли в Страсбург, они еще хранились в «резервных складах» Хирта. Страшный склад был обнаружен воинами Второй французской бронетанковой дивизии. Хирт бесследно исчез. Его судьба навсегда осталась загадкой. Он стал одним из немногих нацистских экспериментаторов, которым удалось ускользнуть от розысков и не присоединиться к своим коллегам, представшим перед судом в Нюрнберге на «процессе медиков».
Может быть, под чужим именем он ведет тихую жизнь сельского медика в каком-нибудь отдаленном районе или выполняет трудные обязанности участкового врача в каком-нибудь городке, выслушивая своих больных с тем же самым тщанием, с каким составлял свою коллекцию.
Возможно, ему приходится лечить евреев, что должно будить в его душе, несмотря на прошедшие годы, некие тревожные реминисценции...
4. Гестапо действует по всей Франции
В Париже, как и во всей оккупированной Европе, Гиммлер проводил свою особую политику. По словам Кнохена, она «была совсем не такой, как политика Риббентропа или Абеца». Политика Абеца в бытность его послом ориентировалась целиком на Лаваля. И когда Абец вдруг начинал превозносить Деа, это было не что иное, как маневр с его стороны с целью «подтянуть» Лаваля, возбудив его зависть, хотя Абец прекрасно понимал всю ограниченность такого маневра, поскольку Деа не пользовался во Франции ни малейшей популярностью. Абец исходил при этом из долгосрочных перспектив. Он рассчитывал с помощью Лаваля склонить французов к всестороннему сотрудничеству.
Цели Гиммлера были более конкретными. Он хотел как можно быстрее добиться активного, главным образом военного, сотрудничества и уж если не вступления [378] правительства Виши в антибольшевистский союз, то по меньшей мере создания нескольких дивизий войск СС для участия в войне на русском фронте. Он учитывал при этом последние события на Востоке, где в зимней кампании вермахт потерял более миллиона солдат. Пополнение армии стало настоятельно необходимым, поскольку положение на фронте вряд ли могло быть восстановлено в результате летней кампании. К тому же, создавая столь необходимые рейху дивизии и ставя их под знамя войск СС, Гиммлер увеличивал мощь этих войск и продвигался к тайной цели своей жизни — стать верховным командующим действующей армии.
Именно в этом духе он дал указание Обергу: максимально поддерживать пронацистские политические движения. Политика Гиммлера увенчалась первым успехом, когда 7 июля 1941 года Делонкль организовал совещание руководителей пронацистских партий{35}, где как раз и был создан «Антибольшевистский легион», позднее получивший название «Легион французских волонтеров» (ЛФВ). Это формирование возникло без участия посольства, которое в лице советника Вештрика продемонстрировало довольно прохладное к нему отношение, поскольку речь шла не об инициативе правительства Виши, которому и без того приходилось навязывать свою волю. Легион был официально признан лишь через 19 месяцев декретом Лаваля от 11 февраля 1943 года.
Оберг строго следовал политической линии Гиммлера. «Для него, — скажет впоследствии Кнохен, — Дарнан и Дорио подходили больше, чем Лаваль». И он достигнет своей цели летом 1942 года, когда начнется набор в войска СС на территории Франции.
Несмотря на такое различие взглядов, а может быть именно благодаря ему, Оберг и Абец жили душа в душу; каждый из них работал в своей собственной сфере, [379] причем Абец единолично контролировал «высокую политику» на правительственном уровне.
Оберг тесно сотрудничал и с Штюльпнагелем. Он уже служил под его началом в 1918 году. В Париже он был подчинен ему по административной линии в вопросах вооружения и личного состава. Но в вопросах деятельности полиции он получал директивы только от самого Гиммлера.
По прибытии в Париж Оберг разместил свою резиденцию на бульваре Ланн, 57, где он и жил до последних дней. Его личный штаб состоял из двух адъютантов, Хагена и Бека (последний был заменен в феврале 1943 года Юнгстом), шести младших офицеров, двух секретарей-машинисток и трех телефонисток.
Свою деятельность Оберг начал с реорганизации подчиненных ему полицейских служб. Он получил для этого особые полномочия, которые можно резюмировать следующим образом. Верховное руководство мерами по безопасности и репрессиям было сосредоточено в Париже. В случае конфликта с военными властями (Штюльпнагель) и ведомством иностранных дел (Абец) Оберг мог опротестовывать их решения перед Гиммлером. В случае серьезных событий он обладал всеми полномочиями, чтобы «обуздать» любыми средствами не только «отдельных лиц», представляющих опасность для Германии, но и целые «группы и партии».
В качестве верховного руководителя сил СС на французской территории он мог использовать для репрессивных операций любые подразделения СС, а также французов, завербованных в силы СС. Кроме того, он имел возможность пользоваться услугами военизированных и коллаборационистских формирований. Эту карту Оберг использовал очень широко. Он не забыл уроков захвата власти в Германии и старался поэтому поддерживать группы, формировавшиеся по образцу СА или СС, не понимая, что эти движения представляли собой часто предприятия усовершенствованного «рэкета», позволявшие всякого рода проходимцам получать огромные субсидии, ограничиваясь взамен созданием полуфиктивных мелких групп.
Те же цели преследовала организованная Гейдрихом встреча Оберга с представителями французского [380] правительства Рене Буске и Жоржем Илэром, специально вызванными в Париж, чтобы договориться о мерах, которые надлежало принять правительству Виши. Речь шла о передаче власти во французских полицейских службах руководителям пронацистских партий. В начале мая Рене Буске уже обсуждал с Гейдрихом своевременность этих мер и добился от него отсрочки. Он вновь решительно протестовал против предложения немцев убедить их отказаться от этих мер. Буске заверил, что в обмен французская полиция обязуется поддерживать порядок и пресекать подрывную деятельность, которая, по его мнению, была скорее «антинациональной», нежели антигерманской. Его целью была отмена «Кодекса заложников», принятого 30 сентября 1941 года. Начались переговоры с Обергом для определения формул совместной декларации, которая составила бы основу отношений между двумя полициями и разграничивала бы их сферы деятельности.
Они чуть было не сорвались из-за гибели Гейдриха, который должен был вернуться в Париж и, как надеялись участники переговоров, утвердить условия соглашения. С его смертью все было поставлено под вопрос. Установки, с публикацией которых Гейдрих согласился временно подождать, были переданы Лавалю. Одновременно коллаборационистские партии, особенно партия Дорио, развязали бешеную кампанию нападок на правительство Виши, обвиняя его в печати и на митингах в мягкости, трусости и даже в сговоре с врагами «Европы» (то есть нацистов), открыто приписывая Буске стремление защитить евреев, франкмасонов и т.д.
Несмотря на эти атаки, направляемые службами СС из Парижа, переговоры продолжались. Они завершились 29 июля так называемым «соглашением Оберга — Буске», как окрестил его Кнохен. Речь действительно шла о соглашении, окончательный текст которого был утвержден, по словам самого Буске, после того, как ему удалось добиться некоторых изменений.
Как только условия соглашения были окончательно одобрены, его обнародовали. «На банкете, состоявшемся у меня дома, — сказал Оберг, — мы, то есть Буске [381] и я, зачитали в присутствии районных префектов и полицейских чинов подготовленный нами документ»{36}.
В том виде, в каком соглашение было зачитано в тот день, оно выглядело как победа Буске, поскольку в нем закреплялось строгое ограничение функций германской полиции и почти полная независимость французской. Оно включало чрезвычайно важный пункт, благодаря которому можно было думать о смягчении репрессий, особенно об отказе от практики казней заложников. Уточнялось, в частности, что от французской полиции никогда не будут требовать содействия в подборе заложников и что задержанные ею лица ни в коем случае не могут стать объектом репрессивных мер со стороны германских властей. Французские граждане, виновные в совершении политических преступлений, и уголовники будут подвергаться судебным преследованиям и наказаниям по французским законам и по приговору французских судов. Только непосредственные участники покушений, направленных против германской армии и оккупационных властей, могут быть востребованы германской полицией. Лица же, арестованные немцами, также не должны ни в коем случае быть объектом внесудебных репрессий или использоваться в качестве заложников.
Можно понять законную гордость, которую испытал в этот момент генеральный секретарь французской полиции. Соглашение было направлено всем руководителям французских полицейских служб и всем начальникам постов сыскной полиции СД и службы порядка. После вступления немцев в южную зону соглашение было подтверждено 18 апреля 1943 года, чтобы его можно было применять на вновь захваченных территориях. Это было второе соглашение Оберга — Буске. В этом втором варианте были воспроизведены [382] наиболее важные пункты предыдущего и еще раз повторено положение, согласно которому французские граждане, арестованные французской полицией, передавались французским судам и судились по французским законам.
Увы, эти многообещающие пункты были просто красивыми словами. Соглашение, торжественно обнародованное 29 июля 1942 года, отнюдь не дало тех результатов, которых от него были вправе ожидать, и не помешало казням заложников. Что же происходило в действительности?
С 29 июля 1941 года немцы в соответствии с документом, подписанным Обергом, могли арестовывать или требовать выдачи французского гражданина только в том случае, если дело шло о прямых акциях, направленных против оккупационных войск или властей. К тому же требовалось доказать виновность этих граждан и передать их дело в суд. Практически это означало ликвидацию системы заложников.
Вскоре трагические события позволили понять, чего на деле стоили эти обещания. 5 августа, то есть через семь дней после публикации соглашения Оберга — Буске, три человека, укрывшись за живой изгородью стадиона Жан-Буэн в Париже, бросили две гранаты в группу из 50 германских солдат, тренировавшихся на беговой дорожке. 8 человек было убито, 13 получили ранения. Это было прямое покушение на солдат оккупационных войск, точно оговоренное в соглашении. Гестапо провело расследование и довольно быстро определило имена покушавшихся. Ими оказались венгр Мартунек и румыны Копла и Крациум. Они были арестованы 19 октября 1942 года и расстреляны 11 марта 1943 года после осуждения германским военным трибуналом. Однако уже 11 августа парижские газеты опубликовали обращение к жителям города, где сообщалось, что «93 террориста, сознавшиеся в совершении актов терроризма или в содействии им», были расстреляны сегодня утром. Сообщение было подписано именем ОБЕРГ.
Соглашение было разослано внешним службам только 8 августа, но это никак не отразилось на последовавших событиях. [383]
Эта казнь заложников была явным нарушением соглашения, подписанного всего 13 дней назад.
11 августа, между 7 и 11 часами утра, 88 человек (а не 93) были действительно расстреляны у Мон-Ва-лерьен. 70 из них были французами, 18 — иностранными гражданами. Только трое были арестованы гестапо, 67 других были схвачены французской полицией, то есть специальными бригадами полицейской префектуры. Лишь 9 участвовали в акциях против германских войск: трое пытались организовать крушение поезда, в котором ехали отпускники, четверо участвовали в повреждении германской телефонной линии, еще одни стрелял в немецких солдат и последний подложил взрывное устройство в увеселительном заведении, посещавшемся оккупантами. Только один из расстрелянных был осужден германским военным трибуналом. Это был Дирьё, приговоренный к смертной казни 27 июня 1942 года трибуналом города Эпиналь.
Если даже исключить 18 иностранцев, арестованных французской полицией за политическую деятельность и переданных немцам, трех французов, схваченных гестапо, девятерых участников покушений и единственного осужденного, и то останется 57 французов, не участвовавших ни в каких прямых акциях против немцев и расстрелянных в тот день в качестве заложников, что явилось вопиющим нарушением соглашения от 29 июля. Все они были арестованы французской полицией по политическим мотивам: за нарушение декрета от 26 сентября 1939 года, объявившего о роспуске коммунистической партии, за изготовление, распространение или просто чтение листовок, за укрывательство коммунистов, работавших в подполье, и т.д. Эти акты были нарушением действующего французского законодательства. К ним французским судом должен быть применен французский закон, как и предусматривало соглашение. Среди них были люди, совершившие и совсем незначительные проступки: Этис был арестован как «симпатизирующий коммунистам», а также за то, что он покормил бежавших из компьенского лагеря; Филлатр — за то, что одолжил свой велосипед члену компартии; Скордиа — по «подозрению» в том, что поддерживал отношения с членом [384] специальной организации компартии. Арестованные задолго до покушения, они никак не могли в нем участвовать. Двое из них были арестованы после заключения соглашения Оберга — Буске: Дешансьё, схваченный 1 августа, и Бретань — 3 августа. И тем не менее они были переданы гестапо. Наконец, пятеро из расстрелянных еще 10 августа находились в руках французской полиции: Боатти, содержавшийся в тюрьме «Френ» Жан Компаньон, Анри Добёф и Франсуа Вутер, которые сидели в камере при полицейской префектуре и были выданы немцам 10 августа для того, чтобы быть расстрелянными следующим утром, и Рен, арестованный специальной французской бригадой 18 июня и привезенный в форт Роменвиль 10 августа.
Эти люди находились в руках французской администрации. Она могла их осудить, интернировать в соответствии с опубликованными ею текстами законов. Один из них был даже осужден и находился в принципе под защитой французской тюремной администрации: Луи Торез, арестованный в октябре 1940 года и осужденный к 10 годам тюрьмы за распространение листовок. Сперва заключенный в тюрьму, затем интернированный в лагере Шатобриан, он был передан немцам и направлен в лагерь в Компьене, из которого ухитрился бежать 22 июня 1942 года. 10 июля он был арестован специальной бригадой и вновь передан в руки немцев в конце июля.
Таким образом, 57 французов, арестованных за свои убеждения, погибли от немецких пуль именно в тот момент, когда Рене Буске поверил, что добился ликвидации «Кодекса заложников».
Приняло ли правительство Виши какие-либо ответные меры против этого грубейшего нарушения только что подписанного соглашения? Поняло ли оно по меньшей мере, что подпись и слово Оберга не имеют никакой цены и что гестапо намерено действовать, как ему заблагорассудится, продолжая усиливать террор?
Представляется, что трагедия 11 августа не оказала никакого влияния на позицию правительства, поскольку в 1943 году оно пошло на возобновление соглашения. Этот документ, конечно, следует рассматривать с точки зрения вишистской линии на «французский суверенитет», [385] то есть на эту карикатуру власти, которой было достаточно для счастья заседавших в правительстве Виши людей.
Оберг, как и раньше, продолжал издавать приказы о казнях заложников. Многие французы, арестованные специальными бригадами французской полиции, регулярно передавались гестапо. 19 сентября, то есть менее чем через два месяца после опубликования соглашения, Оберг поместил в парижской прессе сообщение о том, что в порядке репрессий за покушение, совершенное 17 сентября в кинотеатре «Рекс» в Париже, будет расстреляно 116 заложников. Это была самая массовая казнь, какую когда-либо видела Франция. 116 заложников были действительно расстреляны 21 сентября (46 в Париже и 70 в Бордо).
Обстоятельства казни ничем не отличались от условий расправы 11 августа. В Париже из 46 расстрелянных заложников только один был осужден германским трибуналом и ни один не участвовал в покушении.
Генеральный секретарь полиции мог сколько угодно расхваливать свой успех, но на деле соглашение Оберга — Буске не дало никаких серьезных результатов.
Примерно в те же дни, когда проходили эти бесполезные переговоры, Оберг приступил к реорганизации своего управления. Все полицейские службы были разделены на две большие ветви: полицию порядка (орпо), работавшую в форме, и сыскную полицию (сипо-СД). Руководитель второй ветви Кнохен разделил ее на две группы с распределением обязанностей между ними в соответствии с концепцией работы полиции, принятой в Берлине. Первая группа отвечала за обеспечение внутренней безопасности во Франции. Вторая составляла службу политической разведки и контрразведки и охватывала слежкой Францию, нейтральные страны и Ватикан. Только первая группа имела право производить аресты. Ее центральный исполнительный орган размещался на улице Соссэ, а его работники подбирались из гестаповцев. [386]
Главным органом второй группы для Франции оставался III отдел руководства сипо-СД в Париже. Разделенная в свою очередь на четыре группы, эта служба занималась сбором общей информации о внутреннем положении Франции. Ее четвертая группа, обозначаемая буквой Д, также делилась на пять подгрупп, работавших по следующим направлениям:
I — продукты питания и сельское хозяйство;
II — торговля и товарообращение;
III — банки и биржа;
IV — промышленность;
V — трудовые резервы и социальные вопросы.
Руководитель третьего отдела Маулац был человеком необычайно искусным. Высокообразованный, элегантный, светский человек, он умело устанавливал полезные связи, посещал салоны и превращал в информаторов просто поразительное число своих знакомых: крупных промышленников, дельцов, светских львов, банкиров и биржевиков, жен и любовниц политических деятелей и т.д. Такой-то директор банка осведомлял его о реальном состоянии руководства определенной компании, о распределении ее акций, о прочности ее позиции, о средствах установить над нею контроль. Эти услуги давали ему возможность реального участия в делах, где необходимо было только одно качество — не пугаться того, что иногда дурно пахнет. Такой-то руководитель процветающей «вертикальной» отрасли промышленности выкладывал ему подоплеку дел своих конкурентов, объемы их производств, возможности тех, кто пытался избежать реквизиций; при этом он надеялся, что сотрудничество в промышленности после германской победы, к чему он, естественно, стремился, будет ему полезным. Такой-то крупный коммерсант поставлял ему информацию о фирмах-конкурентах, контролируемых евреями, или указывал на спрятанное еврейское имущество, что позволяло ему- занять важные посты в управлении конфискованными ценностями. Такая-то любовница политического деятеля передавала Маулацу откровения своего поклонника и сведения о его политических связях. [387]
Маулац легко лавировал в этом странном и страшном мире. Он обожал светскую жизнь. Добываемые им сведения позволяли его хозяевам увеличивать требования к французской экономике. Когда кто-то утверждал, что поставка таких-то материалов достигла максимума возможного, он мог возразить с фактами в руках, что реальное производство сельскохозяйственной или промышленной продукции может быть поднято до такого-то уровня, что позволяет увеличить размеры реквизиций. Таким образом, движимые личным интересом почтенные друзья элегантнейшего Маулаца были его сообщниками в грабеже собственной страны.
И действительно, в это странное время часть «высших сфер» парижского общества представляла собой довольно гнусную картину.
Одновременно Оберг создал в своей резиденции на авеню Фош целый ряд новых служб. Каждая из них знаменовала новый успех полицейских служб в соперничестве с армией, поскольку вторгались они в области, составлявшие до того святая святых военной администрации. Так, у Оберга появилась новая служба политической разведки, созданная и вдохновляемая работниками СД (отдел VI); служба наблюдения за печатью, за литературой и искусством, за кино и театром; служба контроля католической и протестантской церквей; новая служба по борьбе с коммунистами; служба контрразведки во вражеских странах и служба разведки в нейтральных государствах. Все они были приданы второй группе служб Кнохена.
Кнохен пользовался полной поддержкой Гейдриха, что позволяло ему легко преодолевать все трудности, Смерть Гейдриха резко изменила ситуацию. Поскольку Кальтенбруннер мало интересовался делами полиции, Мюллер стал практически абсолютным хозяином внутри гестапо. Он рассылал точные директивы и требовал их неукоснительного исполнения. Кнохен пытался использовать во Франции гибкие методы, возможно более применяясь к обстоятельствам. Жесткие приказы Мюллера часто сковывали его, и иногда ему приходилось их намеренно игнорировать. Его независимый темперамент, развитое чувство собственного достоинства, внутренняя уверенность в том, что организация [388] германской полицейской службы во Франции является его заслугой (чего нельзя было отрицать), — все это объясняет его позицию почти открытого неповиновения по отношению к Мюллеру.
Мюллер прямо обвинил Кнохена в том, что он является не то чтобы франкофилом, но, как он выразился, «западнофилом», что он развращен, покорен обычаями и формой мышления людей Запада и проявляет по отношению к ним опасную мягкость. Эти нападки, горькую сладость которых могли вполне оценить французы, стали столь яростными, что Гиммлеру, до того старавшемуся не замечать их, пришлось вмешаться. Кнохен защищался с бешеной энергией и получил действенную поддержку от Оберга, который имел возможность высоко оценить его качества.
В Париже Кнохен проявлял такую же бесцеремонность и по отношению к военным властям. Формально все дела и все заключенные, не выпущенные на свободу после допросов, должны были передаваться военным властям. В действительности же лица, оправданные военными трибуналами, сразу же после суда вновь арестовывались гестапо. Были также случаи, когда гестапо казнило заключенных, не передавая их дел в суд. Эта привычка, свойственная не только службам Кнохена, получила такое распространение в Германии, что Кальтенбруннер вынужден был разослать своим службам 12 апреля 1942 года недвусмысленный и строгий циркуляр:
«Часто случается, что суды возбуждают дело против лица, уже казненного гестапо, причем сам факт этой казни им не сообщается.
По этой причине рейхсфюрер приказывает, чтобы в будущем гестапо предупреждало местные суды о проводимых им казнях. Информация может быть ограничена именем лица и указанием на поступок, за который он был казнен. О причинах казни можно и не сообщать».
С прибытием Оберга применение этих жестоких методов еще более участилось. Во-первых, потому, что он получал прямые предписания от самого Гиммлера, а также потому, что весной 1942 года жестокость стала в гестапо правилом. В записке от 10 июня 1942 года, разосланной руководством РСХА всем службам [389] сипо-СД, уточнены правила, которые следовало соблюдать при «усиленных допросах». Нельзя не оценить приданную ей внешне ограничительную форму, которая на деле означала, что такие допросы могут быть применены практически к любому заключенному:
« 1. Усиленные допросы должны применяться лишь к тем заключенным, которые в ходе предыдущих допросов, обладая важными сведениями о противнике, о его связях и планах, отказывались их сообщить.
2. Эти усиленные допросы могут применяться только по отношению к коммунистам, марксистам, свидетелям Иеговы, саботажникам, террористам, участникам Сопротивления, агентам связи, социально опасным людям, беженцам из числа польских или русских рабочих и бродягам.
Во всех остальных случаях для применения усиленных допросов требуется мое предварительное разрешение».
Июль 1942 года прошел под знаком переговоров. Одновременно с трудными переговорами по доработке соглашения Оберга — Буске в Париже проходили и другие переговоры. Главнокомандующий сухопутными, военно-морскими и военно-воздушными силами Франции Дарлан, назначенный на этот пост 17 апреля, и государственный секретарь по военным делам Бриду предприняли в июне 1942 года демарш с целью получить от немцев разрешение увеличить на 50 тыс. численность армии перемирия. Наивное требование, продиктованное, скорее всего, личной гордыней и стремлением поднять свой «престиж» на уровень требований времени. Не отвергая с порога этой просьбы, немцы, отнюдь не склонные удовлетворить ее, вступили в переговоры. В начале сентября на совещание в отеле «Лютеция», штаб-квартире служб абвера в Париже, были приглашены два французских офицера, представлявшие Дарлана и Бриду на переговорах с немцами.
В это время в Париже находился хозяин абвера адмирал Канарис. Советник посольства Ран, специалист в вопросах разведки, устроил обед, на котором и встретились адмирал Канарис и двое французских военных. Затем состоялось два совещания в «Лютеции». [390]
На первом Канариса представлял Райли, один из руководителей служб абвера, а на следующий день на совещании присутствовал сам Канарис, чтобы «завершить дело».
Представители абвера предложили, прежде всего, конкретное сотрудничество их агентов и агентов 2-го французского бюро в Северной Африке. Довольно быстро стороны пришли к соглашению в принципе, и французы уже намеревались передать агентам Канариса свои доклады о движении судов между Дакаром и английским портом Батерст. Однако у Канариса имелись и другие планы, причем легко исполнимые. Речь шла о том, чтобы правительство Виши разрешило немцам направить в южную, неоккупированную зону страны крупную полицейскую группу, имеющую право свободно работать там, располагая фальшивыми французскими документами.
В абвере существовала специальная служба, занятая выявлением подпольных передатчиков, — подотдел III Ф фу, служба подслушивания и радиопеленгации. Еще одна служба, В H Ф фу III{37}, расположенная на бульваре Сюше, 64, разместила свои центры подслушивания в Буа-ле-Руа и Шартрете (департамент Сены и Марны) и имела, кроме того, передвижной центр. Орпо также располагало службой подслушивания, возглавляемой капитаном Шустером.
Станции радиопеленгации засекли значительное число подпольных передатчиков, которые поддерживали постоянную радиосвязь с Англией. Находились они и в южной зоне, главным образом в районе Лиона. Для германских властей ничего не стоило заставить правительство Виши покончить с деятельностью этих радиостанций, которые имели, очевидно, немаловажное военное значение{38}. Но амбиции абвера и гестапо шли значительно дальше. Гестапо, вероятно, хотело самостоятельно действовать в свободной зоне с максимальной секретностью. Исходя из этого, операция представлялась как пример франко-германского [391] сотрудничества в деле ликвидации подпольных передатчиков. Это сотрудничество могло бы способствовать решению вопроса об увеличении численности французской армии перемирия.
Проконсультировавшись с правительством Виши, французские представители вынуждены были в принципе согласиться с этим предложением, но добились обещания, что французы, арестованные в ходе этих операций, будут передаваться французскому правосудию. Это единственное, что им удалось сделать для жителей свободной зоны. Договор был подписан, немцы потребовали фальшивые французские документы: удостоверения личности, продуктовые карточки, пропуска и т.п. Чувствуя, что его службам придется готовить эти документы, Рене Буске попытался торговаться, но, призванный к порядку Лавалем, подчинился.
28 сентября специальная смешанная команда немцев вступила в южную зону. Она состояла из 280 человек, выделенных абвером, гестапо и орпо. Все они имели фальшивые французские документы. Это было просто невероятное вторжение германских служб в сферу действий Виши, явившееся беспрецедентным нарушением знаменитого «суверенитета», о котором так много шумело правительство Виши. Последствия этой акции вскоре приобретут огромное значение.
280 членов команды разместились по квартирам, подготовленным для них в Лионе, Марселе и Монпелье. Руководство акцией было поручено Бемельбургу и его заместителю Дернбаху из абвера и Шустеру из орпо. Операция получила кодовое название «акция Донар»{39}. Все ее участники прекрасно говорили по-французски.
В первой фазе операции удалось установить точные координаты передатчиков, примерное местонахождение которых было установлено еще из северной зоны. Для этой операции абвер выделил Фридриха Дернбаха, опытного специалиста по подпольным [392] радиосетям, к тому же ветерана политической полиции. Как и многие другие старые агенты германских служб, он был когда-то членом известного корпуса добровольцев «Балтика», из которого вышло немало друзей Рема. Позднее он вошел в состав подпольного Черного рейхсвера, в 1925 году поступил на службу в политическую полицию Бремена, а в 1929 году — вступил в абвер. Он начал заниматься вопросами радиосвязи и в конце концов стал командиром батальона III Ф в Саарбрюккене. Ему не составило труда определить расположение всей подпольной сети радиостанций. В день облавы 15-20 радиостанций, расположенных в Лионском районе, были «накрыты» сразу. Одновременно в Марселе, Тулузе, в районе По было раскрыто еще несколько радиопередатчиков. Почти повсюду были сразу же арестованы радисты и их помощники.
В этот момент и вышли на сцену люди Бемельбурга. Одним из первых отрядов, пришедших на помощь маленькой группе Кнохена в Париже в июле 1940 года, была команда Кифера, названная по имени ее руководителя. Кифер остался во Франции как опытный контрразведчик. Человек скромный, спокойный, без больших личных амбиций, он жил своей специальностью. Он был редким специалистом по виртуозным операциям, которые немцы называли радиоигрой. Таким образом, настоящая работа началась лишь после ареста радистов. Радиоигра — это тончайшая операция по дезинформации, которая позволяет после захвата подпольного передатчика не прерывать его работы, а вступить в прямую связь с противником. Она связана с огромными трудностями. Существуют, прежде всего, технические трудности, правда далеко не самые тяжелые: коды, точное время передач, различные позывные и т.д. Однако достаточно длительное предварительное прослушивание сетей позволяет почти полностью преодолевать их еще до прямого вмешательства. Но нужно было еще научиться принимать и передавать так, чтобы работа нового оператора ничем не отличалась от работы предыдущего. И действительно, отношения между радистами, находящимися на двух концах «линии», отмечены рядом неопределимых особенностей, называемых «почерком», которые позволяют улавливать [393] малейшие измененения в передаче. Каждый радист имеет свой почерк, причем настолько отличный от всех других, что при работе на одном передатчике нескольких операторов опытный корреспондент сразу же отличит того, кто в данный момент работает. Радиоигра состоит, таким образом, в том, чтобы заставить арестованного оператора продолжить работу, не извещая противника о том, что он арестован. И нужен тончайший опыт, чтобы проследить, не предупреждает ли арестованный радист об опасности хотя бы чуть заметным изменением почерка. Ведь если корреспондент поймет, что его обманывают, то радиоигра не только не даст ожидаемых результатов, но может обернуться против ее организаторов, которых противник может легко «надуть». Второе решение, менее надежное, поскольку оно требует бесконечно большего мастерства, состоит в замене оператора и имитации его почерка.
Бемельбургу и Киферу вместе с крупным немецким специалистом Копковом удалось провести эту радиоигру. Несколько захваченных радиостанций продолжали работать, поддерживая связь с Лондоном, который и не догадывался об аресте операторов. Ее результаты стали настоящей катастрофой для французского движения Сопротивления. Немцы захватили множество сброшенных на парашютах посылок с оружием (около 20 тыс. единиц), с боеприпасами и деньгами; им удалось перехватить документы, засечь агентов и сети организации, особенно в Нормандии, в районе Орлеана, Анжера и в Парижском округе. Были проведены многочисленные аресты.
Члены команды «Донар» не вернулись в северную зону{40}. 11 ноября, когда германские войска вступили в южную зону, они работали там и продолжали работать, не нуждаясь теперь в прикрытии. В конце 1942 — начале 1943 года новые радиоигры позволили и немцам осуществить дело «Френч секшн». Благодаря терпеливой работе, похожей на составление мозаики, гестапо удалось собрать из обрывков сведений, полученных [394] на допросах и из радиопередач, определенные данные, необходимые для вступления в радиосвязь с французской сетью Интеллидженс сервис, известной под именем «Френч секшн». В результате удалось установить связь с Лондоном, захватывать сбрасываемых на парашютах агентов и поставляемую им документацию, производить массовые аресты и, в конечном счете, выявить и разгромить почти все английские организации, действовавшие во Франции. Использование этой аферы продолжалось до мая 1944 года.
Через некоторое время после окончания радиоигры гестапо решило завершить ее своеобразной шуткой. В последней, очень короткой радиограмме, отправленной в Лондон, говорилось с намеком на парашютные посылки, полученные немцами: «Спасибо за сотрудничество и за оружие, которое вы нам переслали». Однако английский радист ответил вполне в том же духе: «Не стоит благодарности. Это оружие для нас мелочь. Мы вполне можем позволить себе такую роскошь. И скоро возьмем его обратно». Немцы не поняли, что Лондон уже несколько недель назад установил, что радиостанции в Бретани находятся в руках противника. И нарочно продолжали их «подкармливать». Под этим прикрытием англичанам удалось послать новых агентов и восстановить сети в новых местах.
Эти радиоигры имели чрезвычайно тяжелые последствия для французского движения Сопротивления и для союзных разведывательных служб. Потребовались месяцы труда и большие жертвы, чтобы восстановить разрушенное. В ходе этих событий, которые представляют собой одну из самых мрачных страниц в истории движения Сопротивления, многие его участники и союзные агенты попали в руки гестапо и были казнены или высланы.
11 ноября 1942 года, после того как госсекретари по вопросам национальной обороны Бриду, Офан и Жаннекейн отдали приказ по армии перемирия не оказывать сопротивления оккупантам, а Рене Буске отдал такой же приказ полиции, германские войска без единого инцидента вошли в южную зону. [395]
Когда 8 ноября американцы высадились в Алжире, немцы ответили на это вступлением в Тунис. Они опасались высадки союзников на средиземном побережье Франции и не питали никаких иллюзий относительно приема, какой окажет американцам французское население. В ночь с 10 на 11 ноября немцы довольно резкой нотой известили правительство Виши о том, что возникла необходимость оккупации средиземноморского побережья Франции германскими войсками; 11 ноября в семь часов утра части вермахта перешли демаркационную линию и рванулись к югу, выполняя давно уже разработанный план, получивший название «операция Антон». В то же утро Рундштедт прибыл в Виши, чтобы официально поставить в известность Петена об оккупации зоны, до этого называвшейся «свободной». Полки армии перемирия, получившие 9 ноября приказ выйти из гарнизонов, в последний момент получили новый приказ Бриду, который предписывал им оставаться в казармах, рискуя оказаться и плену.
Вместе с войсками, катившимися на юг, следовало шесть эйнзатцкоманд (оперативных команд), направлявшихся к шести французским городам, где им предстояло разместиться. Это были люди Оберга и Кнохена, которые должны были создать в южной зоне новые «дочерние отделения» своего ведомства.
Гестапо и СД давно уже внедрили своих наблюдателей в южной зоне. Под прикрытием комиссии по перемирию, германских консульств, немецкого Красного Креста агенты секретных служб уже многие месяцы вели тайную работу по сбору информации. В феврале 1942 года гауптштурмфюрер Гейслер официально учредил в Виши германское полицейское представительство, которое уже утром 11 ноября приступило к арестам.
С 11 по 13 ноября службы гестапо были официально открыты в административных центрах военных округов южной зоны. В каждом из них была размещена эйнзатцкоманда. В начале декабря они были преобразованы в команды сипо-СД, то есть в окружные службы, идентичные службам северной зоны, с центрами в Лиможе, Лионе, Марселе, Монпелье, Тулузе и Виши. Эти службы, по примеру организаций северной [396] зоны, установили вспомогательные посты в основных городах своих округов. После завершения этой работы немецкая полицейская система сипо-СД покрыла плотной сетью всю территорию Франции и к 1 апреля 1943 года выглядела следующим образом: центральное управление в Париже контролировало всю Францию, за исключением департаментов Нор и Па-де-Кале, приданных Брюсселю, и департаментов Верхний и Нижний Рейн, а также Мозель, входивших в состав германских округов. Этому управлению подчинялось 17 окружных служб, расположенных в Париже, Ан-жере, Бордо, Шалон-сюр-Марн, Дижоне, Нанси, Орлеане, Пуатье, Ренне, Руане, Сен-Кантене, Лиможе, Лионе, Марселе, Монпелье, Тулузе и Виши. Эти 17 служб располагали 45 внешними секциями (в 1944 году их стало 55), 18 внешними постами меньшей важности (сократившимися до 15 в июне 1944 года), тремя специальными фронтовыми комиссариатами (в июне 1944 года их станет 6) и 18 пограничными постами. Таким образом, во всей этой системе было 111 единиц, подчиненных Парижскому управлению и обеспечивающих к моменту высадки союзников полное господство гестапо во Франции. Если прибавить сюда три региональные службы в Лилле, Меце и Страсбурге и их внешние органы, то общее число элементов системы возрастало до 131 единицы{41}.
Существовало, кроме того, огромное количество вспомогательных служб: группы наемных убийц, всякого рода специализированные службы, различные зондеркоманды, которые повсеместно и постоянно рождались, распространялись, множились, не говоря уж о постоянно растущей помощи, оказываемой немцам в 1943 году и в первой половине 1944 года активными коллаборационистами, членами Французской народной партии (ППФ), франкистами, милицейскими формированиями и т.д.
Если вспомнить, что каждая служба гестапо постоянно расширяла число своих агентов, внедряя их всюду, [397] где они могли быть полезными (в комендатуры, бюро и конторы труда, службу пропаганды и т.д.), что эти агенты в свою очередь набирали и использовали массу информаторов, сыщиков, добровольных или оплачиваемых доносчиков, то невольно испытываешь чувство страха при одной мысли о том, какая судьба ждала бы французов, если бы исход войны был иным.
В апреле Гиммлер приехал в Париж, чтобы лично проинспектировать работу центральных служб. Он мог быть доволен: его политика начинала приносить плоды. 30 января специальным законом была создана французская милиция, руководство которой было поручено Дарлану, на кого Оберг возлагал особые надежды: немножко терпения и можно будет дублировать, а затем и заменить не внушавшую доверия французскую полицию этими политически надежными добровольцами, которые будут играть ту же роль, какую в Германии сыграла СА.
Декретом от 11 февраля был официально признан ЛФВ («Легион французских волонтеров»), который после 19 месяцев существования объявили «общественно полезным». Добровольцы, набранные во Франции благодаря шумной пропагандистской кампании, подкрепленной приманкой в виде довольно крупных выплат{42}, сразу же по прибытии на сборный пункт в Версале переходили под контроль германских властей, а потом отправлялись в учебные лагеря в местечке Крузина, расположенном в польских лесах, в 22 километрах от Радома.
И, наконец, стало крепнуть любимое дитя Гиммлера — войска СС, набор в которые был организован по всей Франции. Начало ему было положено на собрании «друзей войск СС» осенью 1942 года. Проходило оно под председательством секретаря по проблемам информации Поля Мариона с участием Дорио, Деа, Лусто, Дарнана, Книппинга и командира первой [398] французской бригады войск СС Кансе. Собрание обратилось к общественности Франции с просьбой поддержать морально и материально воинов, которые будут «защищать Францию» в форме германской армии.
В самой Германии год 1943-й оказался особенно благоприятным для Гиммлера. В конце года он стал министром внутренних дел, шефом всех германских полицейских сил, главным авторитетом в вопросах расы и германизации, получивших особое значение при нацистском режиме, комиссаром рейха по утверждению германской расы, что давало ему власть над «новыми немцами», проживавшими на завоеванных территориях, ответственным за переселение немцев в рейх и даже министром здравоохранения, поскольку эти обязанности временно возлагались на министра внутренних дел. Как великий магистр ордена СС, он председательствовал во множестве примыкающих к СС организациях и псевдонаучных институтах, влиял на организацию немецкой науки, деятельность университетов и медицинских учреждений. Он был безраздельным хозяином концентрационных лагерей и обеспечивал получение организацией СС астрономических доходов, которые пополняли и без того раздувшиеся счета СС в Рейхсбанке, стыдливо называвшиеся счетом «Макс хелигер». И, наконец, его личная армия — войска СС — выросла только в этом, 1943 году на семь новых дивизий (4 германские и 3 иностранные), так что в целом у него имелось уже 15 боевых дивизий.
Таким образом, карьера Гиммлера шла по линии, прямо противоположной той, которая отражала реальное положение дел в его стране. 1943 год, вынесший его на вершину могущества, был годом, когда Германия потерпела тяжелые военные и политические поражения, от которых она не смогла уже оправиться. Это был год Сталинграда, распада африканского фронта, начала итальянской кампании союзников и крушения итальянского фашизма. После падения Муссолини Гиммлер, назначенный министром внутренних дел, получил неограниченные полномочия по управлению рейхом. Когда авиация союзников разрушила Гамбург, а начальник генерального штаба люфтваффе генерал [399] Йешонек в приступе отчаяния покончил жизнь самоубийством, когда Манштейн, яростно отбиваясь, отошел на Днепр под колоссальным давлением Красной Армии, Гиммлер с гордостью представил своему фюреру новые дивизии войск СС, которые должны будут биться «за спасение Европы». Руины его страны и страдания его народа стали ступеньками в его движении к трону.
Во Франции 1943 год ознаменовался всевластием гестапо. Ни один город, ни один район не были избавлены от пристальной слежки агентов Кнохена. Вечерами люди тщательно закрывали двери и окна, чтобы послушать голос Би-би-си, который нес им слова ободрения и надежды, слова французов, сражавшихся в Африке, а затем на Сицилии и в Италии. Число жертв резко возросло, но люди умирали, зная, что их палачи доживают последние дни.
Тюрьмы были переполнены (за год было арестовано более 40 тыс. человек), но группы Сопротивления и отряды «маки» совершенствовали свою организацию, получали от союзников все больше оружия, быстро пополнялись в немалой степени потому, что обязательная трудовая повинность вынуждала идти в подполье всех, кто отказывался отправиться в Германию. Гестапо пришлось приспосабливать методы своей работы к новой ситуации.
Выход из положения Оберг ищет в сотрудничестве с французами, особенно с полицейскими службами, которые, по его мнению, по-прежнему «слишком мягки» в репрессиях. Весной он приезжает в Виши в сопровождении Кнохена и его адъютанта Хагена. Петен дал согласие принять его. Почти секретная встреча была тщательно подготовлена. За несколько дней до нее в Париж приезжал доктор Менетрель. Он посетил Оберга, чтобы обсудить с ним все детали церемониала, который должен был соблюдаться при встрече с главой французского государства.
Оберг и два сопровождавших его лица были приняты Петеном в отеле «Парк». Во встрече участвовали также генерал Буске и доктор Менетрель. Беседа длилась восемь минут и была почти целиком посвящена второму варианту соглашения Оберга — Буске, распространенному 18 апреля. Оберг и его сопровождающие рассказали [400] впоследствии об этой встрече. Им показалось, что Петен узнал об этом соглашении лишь в ходе встречи и с горечью попенял генеральному секретарю полиции, что глава государства узнает о важном документе после окружных префектов и интендантов полиции{43}. Затем, повернувшись к Обергу, он якобы заметил: «Все, что происходит во Франции, меня также интересует». А провожая своих визитеров до лифта, сказал: «Я считаю, что самыми главными врагами Франции являются франкмасоны и коммунисты!»
«Я был удивлен его бодростью и живостью его ума», — скажет позднее Оберг.
После этой аудиенции Оберга принял Лаваль. В его честь был дан обед в отеле «Мажестик». Там присутствовали с французской стороны Лаваль, Абель Боннар, Менетрель, Жардель, Габоль, Буске, Роша и Жерар; с германской стороны — Оберг, Кнохен, Хаген, генерал Нойбронн и консул Кругг фон Нилда.
Эти официальные заверения в верности сотрудничеству ничего не меняли в реальной ситуации. Каждый день окружные службы сообщали Обергу о появлении новых отрядов «маки», о росте подпольного движения Сопротивления и улучшении его организации в городах, о том, что патриоты начали преследовать коллаборационистов. Те в свою очередь потребовали у немцев защиты, обвиняя французскую полицию в сговоре с преступниками. Были, конечно, наемники и изменники, поступившие на службу к оккупантам из-за политических пристрастий, из-за желания выдвинуться или просто поживиться. Однако подавляющее большинство французов, возмущенных варварскими методами гестапо, саботировали меры, проводимые совместно с [401] немцами, предупреждали патриотов, которым грозил арест, с риском для жизни создавали внутри административных органов и даже в самой полиции (включая и генеральную дирекцию национальной полиции Виши) группы активного сопротивления. Ни одно государственное формирование не понесло в тот период столько жертв, как полиция. В управлении гестапо был создан даже специальный отдел для наблюдения за французской полицией. Этот отдел, возглавляемый штурмбаннфюрером СС Хорстом Лаубе, стал причиной многочисленных арестов и высылок полицейских, но ему не удалось обезглавить сеть сопротивления, созданную внутри французских служб.
С весны 1943 года гестапо потребовало, чтобы назначения и перемещения всех сотрудников полиции, вплоть до поста главного комиссара, сообщались его отделу II Пол. Однако основная антинацистская деятельность концентрировалась на менее высоком иерархическом уровне.
Растущая активность «маки» начинала беспокоить гестапо.
В середине ноября 1943 года произошло то, что немцы назвали «разводом Петена с Лавалем». Абец ориентировался только на Лаваля, считая, что именно он реально управляет страной. Однако в ряде докладных гестапо сообщалось, что движение Сопротивления может попытаться похитить Петена, что произвело бы серьезное дестабилизирующее воздействие на французскую общественность. По сообщениям других информаторов из непосредственного окружения главы государства, Петен имел якобы намерение покинуть и правительство, и Виши, как ему советовали некоторые деятели. Такой поворот событий был нежелателен для немцев, и Оберг приказал принять строжайшие меры «охраны» Петена, получившие кодовое название «операция «Лисья нора». Было проведено тщательное «прочесывание» окрестностей Виши, и все сомнительные лица были либо высланы, либо арестованы. Вокруг города возник защитный пояс; специальные посты, установленные на всех дорогах, позволяли контролировать въезды и выезды. Наконец, по всей округе были разбросаны посты орпо. Все эти меры были уже пущены в ход, когда из Германии без всякого предупреждения [402] под именем д-ра Вольфа прибыл Скорцени со своей специальной командой. Наделенный неограниченными полномочиями, он получил задание обеспечить прикрытие Виши и мог принимать любые необходимые меры с единственным условием — информировать о них командующего вооруженными силами на Западе фон Рундштедта. Скорцени ознакомился с мероприятиями, проводимыми в рамках операции «Лисья нора», и одобрил их. Он внес лишь некоторые дополнения, касающиеся прикрытия аэродрома Виши, «на случай, если англичане вздумают послать за Петеном самолет»(!). Затем он вернулся в Берлин.
В конце 1943 года Оберг настойчиво проталкивал во французские структуры власти нужного ему человека. Он давно уже остановил свой выбор на Дарнане, тесно связанном с милицией и войсками СС. Оберг считал, что милиция «была движением, во многом схожим с движением СС, и могла дать толчок развитию новых сил внутри французской полиции». Поэтому он всегда покровительствовал Дарнану и помогал его организации. В конце лета 1941 года генерал СС Бергер пригласил Дарнана и его секретаря Галле совершить учебную поездку в Германию. После этого Дарнан стал частым гостем Оберга, а осенью был назначен «почетным» оберштурмфюрером французских войск СС. Обергу было поручено сообщить ему об этом назначении.
К тому времени Оберг, Кнохен и военные начали сомневаться в лояльности генерального секретаря Буске. Они уже не раз намекали Лавалю на необходимость заменить его кем-нибудь политически более лояльным. Разрыв Петена с Лавалем, завершившийся в конце ноября, потребовал определенных перемен в распределении министерских портфелей. Оберг настаивал, чтобы Лаваль воспользовался случаем и отделался от Буске, заменив его Дарнаном, поскольку возглавляемые им силы милиции были уже официально признаны в качестве «вспомогательной полиции».
Лавалю не очень хотелось назначать Дарнана, который не раз нападал на него как на «друга франкмасонов» и бывшего «столпа» Третьей республики. Он предпочел бы выдвинуть на место Буске бывшего окружного префекта Марселя Лемуана, но, в конце концов, вынужден [403] был уступить и назначил Лемуана государственным секретарем внутренних дел вместо также уволенного Жоржа Илэра.
29 декабря Рене Буске оставил свой кабинет в генеральной дирекции национальной полиции. Перед своим уходом он приказал уничтожить некоторые досье, не желая, чтобы они попали в руки его преемника. Через день, 31 декабря, Дарнан обосновался в дирекции чуть ли не один среди опустевших кабинетов. Таким образом, в последний день года был совершен, возможно, самый тяжкий по своим последствиям акт за все время существования режима Виши. Поручив дело поддержания порядка человеку, принадлежавшему к определенной партии, руководителю ее экстремистского крыла, злодеяния которого были широко известны, правительство распахнуло дверь для самых худших злоупотреблений, открыто остановило свой выбор на нацистской модели. Как и рассчитывал Оберг, милиция стала вести себя как французская организация СС, а через несколько месяцев была полностью включена в ряды армии Гиммлера.
Рене Буске, который после этого переехал в Париж, подвергся строгой слежке. 6 июня 1944 года, в день высадки союзников, он был арестован в Париже, а его отец заключен в тюрьму в Монтобане. Через две недели последнего выпустили, тогда как бывший генеральный секретарь полиции остался в заключении.
Бемельбург поселился на вилле в Нёйи, где и жил вместе с шофером Брауном и одним из своих сотрудников Дамеловом до своего назначения в Виши взамен Гейслера, убитого бойцами Сопротивления.
На этой большой и комфортабельной вилле находили приют некоторые гости, а иногда и высокопоставленные заключенные. Буске, например, находился там в течение десяти дней. Затем он был переброшен в Германию, где его поселили под надзором полиции на вилле, расположенной на берегу Тегернзе. Позднее к нему присоединились жена и пятилетний сын. [404]Не успев вступить в должность, Дарнан получил самые широкие полномочия. 10 января специальным декретом он был назначен единовластным начальником всех сил французской полиции. Тогда как его предшественник носил звание генерального секретаря полиции, он получил чин генерального секретаря по поддержанию порядка.
С этого момента милиция стала действовать фактически как официальный орган. Ее службы превращались в придатки гестапо, с которым они открыто сотрудничали. В обеих организациях применялись одни и те же методы допросов, заключенные без лишних формальностей передавались из милиции в гестапо, официальная полиция постепенно оттеснялась на второй план.
От недели к неделе росло число арестов. Только в течение марта французские власти арестовали более 10 тыс. человек, то есть столько же, сколько за три месяца 1943 года. К этому следует прибавить еще людей, схваченных гестапо, число которых держалось в секрете, и тех несчастных, которых милиция содержала в своих застенках, иногда в течение нескольких недель не ставя об этом в известность судебные органы.
20 января в соответствии с новым законом были созданы военные суды. Эти карикатурные трибуналы составлялись из трех судей, не входивших в судебное ведомство, имена которых держались в секрете и которые заседали тайно, в помещении тюрем. Их приговоры не подлежали обжалованию и исполнялись практически немедленно. В этих судах не было ни прокурора, ни адвокатов. Немцы давно уже требовали создания специальной юрисдикции для наказания активных участников Сопротивления. Оберг признался позднее, что он никак не надеялся на столь скорые меры.
Военные трибуналы начали действовать с конца января в Марселе, потом в Париже, где один из судов, заседавший в тюрьме «Сайте», приговорил к смертной казни 16 участников Сопротивления, которые тут же и были расстреляны. «Судьи», которые убивали таким образом французов под удобным прикрытием [405] анонимности, назначались чаще всего из состава милиции.
И как же не простить автора за то, что он изложит здесь личные воспоминания о том, как заключенные французских тюрем следили за звуковым оформлением заседаний этих военных судов. Простая последовательность шумов, достигавших их ушей, достаточна, чтобы получить представление о странной концепции правосудия, которой руководствовались эти суды!
Военные трибуналы заседали чаще всего после полудня. По меньшей мере, именно в эти часы нам слышались отзвуки их работы. Нетрудно представить, что три таинственных судьи отправлялись в тюрьму, встав из-за обеденного стола.
Внутри тюрьмы их приходу предшествовал неизменный церемониал. Все заключенные-уголовники, используемые на «общем обслуживании» — уборщики, кухонные работники, разносчики пищи, обслуга судебных заседаний, разводились по своим камерам. Затем охранники закрывали двойные двери и «глазки» во всех камерах, как для ночного режима. Чуть позднее слышалось, как ворота тюрьмы открываются на две створки, как въезжает грузовик и останавливается на круговой дороге, как с глухим стуком снимаются с машины и ставятся на мостовую гробы. Грузовик маневрирует и останавливается поодаль: он в скором времени отправится в обратный путь, увозя заполненные гробы.
Ворота вновь со скрипом открываются и слышится шум марширующих строем солдат, эхом отражаемый стенами тюрьмы. Следует команда, звук ударов прикладов о мостовую: взвод, которому поручена казнь, готов.
Потом все стихает, но население камер продолжает настороженно вслушиваться. Статисты драмы налицо, ждем прибытия главных действующих лиц. Легкий стук в дверь, и она тотчас же открывается, шум шагов по гравию двора, последовательный скрип решетчатых перегородок, и «суд» располагается в приемной для адвокатов за маленьким столом. Заключенным нетрудно представить это, так как совсем недавно они сидели за тем же столиком рядом со своими защитниками. [406]
Дальше драма разворачивается очень быстро. Глухой шум на первом этаже тюрьмы, звуки открывшейся, а затем закрывшейся двери камеры, шаги, направляющиеся к приемной.
Вся тюрьма слушает, затаив дыхание. Нет больше различий между «политическими» и «уголовниками», каждый заключенный тянется душой к своему собрату, подталкиваемому к этой западне, из которой ему не выйти живым.
Бегут минуты, пять, может быть, десять. Если «обвиняемых» несколько, а это наиболее частый случай, сеанс может длиться четверть часа. И эти четверть часа кажутся страшно долгими. Наконец шум открываемой двери и шаги, оповещающие о конце заседания. Иногда взволнованный голос, как крик отчаяния или протеста, моментально заглушаемый. Снова последовательно скрипят решетчатые перегородки, хрустит гравий под тяжелыми шагами, маленькая дверь на улицу закрывается за тремя «господами», которые спокойно вернулись к большому солнцу за пределами тюрьмы, тогда как осужденный торопливо пишет свое последнее письмо.
Шаги сопровождающей охраны все ближе, крик или песня, полная гнева и сдерживаемых рыданий, которая раздается на круговой дороге, звуки «Марсельезы», а иногда и «Интернационала», затем отдаленный крик: «Прощайте, друзья! Да здравствует Франция!» Залп, который звучит страшно громко, перекатываясь между высокими стенами, цепляясь за них, отражаясь от углов и застревая в наших головах. Странный звук одиночного выстрела, которым, видимо, приканчивают казненного.
Пока взвод удаляется и выходит за ворота, слышны удары молотка, заколачивающего гробы из некрашеного дерева. Грузовик также уезжает. Это конец. Правосудие Дарнана свершилось.
Вечером в каждую камеру войдет священник с расстроенным лицом и близорукими глазами за толстыми стеклами очков, наполненными всей горечью мира. «Друзья мои, вы знаете, что ваши товарищи...» Его голос дрожит при этих словах. «Они вели себя мужественно, если вы верите в Бога, помолитесь за них. Будьте и вы мужественны, не теряйте надежды и [407] веры». Затем он выходит и несет из камеры в камеру все те же слова милосердия и надежды тем 12-15 узникам, которые ждут следующего заседания суда.
И я очень сожалею, что большинство из этих «судей» военных трибуналов не удалось опознать после Освобождения.