Содержание
«Военная Литература»
Исследования

Маршал Егоров

По замыслу руководства НКВД после расстрела Тухачевского обезглавленный, но якобы так и не разгромленный до конца и не выкорчеванный заговор в Красной Армии должен принять другой крупный военный деятель. Желательно из Маршалов Советского Союза, которых после июня 1937 года оставалось четверо: Ворошилов, Блюхер, Егоров и Буденный. При этом Ворошилов был не в счет, хотя другие наркомы в то же самое время шли под нож гильотины модели Сталина и Ежова один за другим, а то и сразу несколько. Более подробно о позиции наркома обороны в 1937 — 1938 годах мы расскажем в отдельной главе, заодно проанализировав его взаимоотношения со Сталиным и величину вклада в избиение кадров РККА.

Маршал Блюхер не подходил к роли руководителя центрального заговора хотя бы потому, что место его постоянного нахождения было в Хабаровске и в Москве он бывал только наездами — на съезды партии и Советов, заседания Реввоенсовета и совещания руководящего состава РККА. Оставались Семен Буденный и Александр Егоров. Относительно Буденного следует сказать, что, несмотря на личное расположение Сталина к нему и непомерно раздутую средствами массовой информации популярность как одного из крупных полководцев Гражданской войны и видного строителя Красной Армии в послевоенный период, он почему-то всегда рассматривался даже в ОГПУ-НКВД только в качестве пристяжного, но никак не самостоятельного лидера. Ну разве что в роли организатора ячеек заговора в руководимой им коннице РККА и донском казачестве, где его авторитет был относительно высок.

Кандидатура же Александра Ильича Егорова в качестве преемника Тухачевского по руководству военным заговором во многом устраивала наркома внутренних дел Ежова и его заместителя Фриновского, как начальника Главного управления государственной безопасности. А также Сталина, этого талантливого режиссера невиданной доселе в истории кровавой драмы. Здесь было к чему прицепиться: офицер старой армии; активный член партии эсеров; жена, обвиненная в шпионаже в пользу итальянской и польской разведок; показания на него со стороны арестованных военачальников, как на участника заговора.

И решение было принято. Вскоре после уничтожения группы Тухачевского от некоторых подследственных потребовали дополнительных показаний на Егорова, как на главного руководителя заговора в РККА. Впервые же его имя появилось в показаниях наркома финансов СССР Г.Ф. Гринько от 22 мая 1937 года и комбрига А.И. Сатина от 2 июля того же года. Затем пошли и другие показания — командармов Н.Д. Каширина, И.П. Белова, комкора Н.В. Куйбышева. Все шло к закономерному финалу — аресту, который и состоялся 27 марта 1938 года, хотя ордер на его арест за № 2686 датирован месяцем позже.

Аресту маршала предшествовали другие, не менее драматические события в его жизни: взятие под стражу и предъявление тягчайших обвинений жене, освобождение от должности первого заместителя наркома обороны, исключение из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б). Подлили масла в огонь и хорошо ему известные Ефим Щаденко и Андрей Хрулев (первый — заместитель наркома по кадрам, а второй — главный финансист РККА). Они в декабре 1937 года написали на имя Ворошилова докладные записки (по сути, типичные доносы) о том, что Маршал Советского Союза Егоров в беседе с ними за ужином высказывал недовольство недооценкой его личности в период Гражданской войны и незаслуженным, по его мнению, возвеличением роли Ворошилова и Сталина.

В другой обстановке подобный сигнал можно было бы оставить без внимания или же, наоборот, сделать его предметом широкой дискуссии в печати. В 1937 году такие варианты уже не проходили и сигналам Щаденко и Хрулева был дан ход по совершенно иному направлению — они стали темой критического обсуждения в высших инстанциях. В течение двух дней (21 — 22 января 1938 года) в ЦК ВКП(б) разбиралось дело Егорова. Вместе с ним заслушивались также Дыбенко с Буденным, которым, предъявлялись аналогичные обвинения. Все трое решительно отвергли клевету и ложь, содержащиеся в доносах Щаденко и Хрулева, а также в показаниях некоторых арестованных. Как проходило это разбирательство, можно узнать (с известной поправкой на условия, в которых находился тогда Егоров) из протокола его допроса от 11 мая 1938 года: «На разборе дела в ЦК 21 — 22 января я, Буденный и Дыбенко проводили крепко свою позицию и не сознались в своей антисоветской деятельности»{93}.

25 января 1938 года Политбюро ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли по итогам обсуждения следующее постановление (протокол № 57):

«СНК СССР и ЦК ВКП(б) устанавливают, что

а) первый заместитель народного комиссара обороны СССР т. Егоров А.И. в период его работы на посту начальника штаба РККА работал крайне неудовлетворительно, работу Генерального штаба развалил, передоверив ее матерым шпионам польской, немецкой и итальянской разведок Левичеву и Меженинову. СНК СССР и ЦК ВКП(б) считают подозрительным, что т. Егоров не только не пытался контролировать Левичева и Меженинова, но безгранично им доверял, состоял с ними в дружеских отношениях;

б) т. Егоров, как это видно из показаний арестованных шпионов Белова, Гринько, Орлова и других, очевидно, кое-что знал о существующем, в армии заговоре, который возглавлялся шпионами Тухачевским, Гамарником и другими мерзавцами из бывших троцкистов, правых, эсеров, белых офицеров и т.п. Судя по этим материалам, т. Егоров пытался установить контакт с заговорщиками через Тухачевского, о чем говорит в своих показаниях шпион из эсеров Белов;

в) т. Егоров безосновательно, не довольствуясь своим положением в Красной Армии, кое-что зная о существующих в армии заговорщических группах, решил организовать и свою собственную антипартийного характера группу, в которую он вовлек т, Дыбенко и пытался вовлечь в нее т. Буденного.

На основании всего указанного СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляют:

1. Признать невозможным дальнейшее оставление т. Егорова А.И. на руководящей работе в Центральном аппарате Наркомата обороны ввиду того, что он не может пользоваться полным политическим доверием ЦК ВКП(б) и СНК СССР.

2. Освободить т. Егорова от работы заместителя наркома обороны.

3. Считать возможным в качестве последнего испытания представление т. Егорову работы командующего одного из неосновных военных округов. Предложить т. Ворошилову представить в ЦКВКП(б) и СКК СССР свои предложения о работе т. Егорова.

4. Вопрос о возможности оставления т. Егорова в составе кандидатов в члены ЦК ВКП(б) поставить на обсуждение очередного Пленума ЦК ВКП(б).

5. Настоящее постановление разослать всем членам ЦКВКП(б) и командующим военными округами.

Председатель СНК СССР Молотов

Секретарь ЦК Сталин»{94}

Аналогичное постановление в тот же день было принято и в отношении командарма 2-го ранга П.Е. Дыбенко, которого освободили от должности командующего войсками Ленинградского военного округа.

Буденный же, как скала, остался непотревоженным как в партийных и советских органах, так и на посту командующего войсками столичного округа. Только везением тут дело не объяснишь. Видимо, связи Буденного со Сталиным и Ворошиловым оказались более прочными, нежели у Егорова и Дыбенко с теми же лицами. Других же объяснений тут просто не видится, а может, их вовсе и не было.

Все пункты приведенного выше постановления были неукоснительно выполнены соответствующими органами. В ЦК ВКП(б) и СНК СССР согласились с предложением Ворошилова назначить маршала Егорова на должность командующего войсками Закавказского военного округа, в которой он пробыл совсем недолго. Повторялась в точности ситуация как в случае с Тухачевским: отрешение от должности заместителя наркома, назначение на пост командующего второразрядного округа, а затем... следовал арест. Правда, в должности командующего округом Егоров продержался намного дольше Тухачевского — около двух месяцев. Думается, что Александр Ильич хорошо понимал непрочность своего положения в обществе, армии и не исключал худшего варианта развития событий, о чем говорит содержание его писем к Сталину и Ворошилову — членам Политбюро ЦК ВКП(б), старым своим сослуживцам по Гражданской войне.

Егоров уехал в Тбилиси, в штаб округа, а на него в Москве продолжали поступать все новые и новые показания, в частности от арестованного комкора Н.В. Куйбышева, его предшественника на посту командующего войсками ЗакВО. В этот промежуток времени (февраль — март 1938 года) маршал Егоров прошел через очные ставки в НКВД СССР с ранее арестованными И.П. Беловым, Г.Ф. Гринько, И.К. Грязновым, Н.Д. Кашириным, А.И. Седякиным. Все они, за исключением Каширина, называли Егорова участником антисоветской организации. О показаниях Н.Д. Каширина на очной ставке с Егоровым 26 февраля 1938 года мы уже упоминали. Маршал решительно отрицал выдвинутые против него тягчайшие обвинения, как он это сделал 21 февраля на очной ставке с Гринько в присутствии Ворошилова. Очные ставки, объяснительные записки — так проходил день за днем, и времени на командование округом совсем не оставалось, ибо надо было отбиваться то от одной серии обвинений, то от другой.

О том, насколько тяжело переживал опальный маршал обвинения в свой адрес, свидетельствуют его письма, в том числе и к Ворошилову. Приведем выдержки, например, из письма наркому обороны от 28 февраля 1938 года, то есть написанного через два дня после очной ставки с Н.Д. Кашириным. И писал его маршал Егоров в последней надежде найти понимание, поддержку и помощь со стороны влиятельного члена Политбюро.

«Я представил Вам свои выводы по основным вопросам, которые были поставлены на очной ставке со мной врагами народа. Со всей глубиной моей ответственности за себя, за свои поступки и поведение я вновь и еще раз вновь докладываю, что моя политическая база, на основе которой я жил в течение последних 20 лет, живу сейчас и буду жить до конца моей жизни — это наша великая партия Ленина — Сталина, ее принципы, основы и генеральный курс.

За все эти 20 лет, проводя в жизнь все задачи партии и борясь за их осуществление, у меня не было ни одного облачка, которое вызывало бы какое-либо малейшее сомнение и тем более колебание в отношении правильности задач партии и критики руководства. Этого никогда не было и никто не посмеет говорить обратное. На тех же основах было и зиждилось мое отношение к задачам Красной Армии и отношение к руководству армии в Вашем лице. Я со всей решительностью это подчеркиваю и заявляю, как бы и что бы ни говорили по этому вопросу в отношении меня предатели и шпионы.

Я не безгрешен. Допускаю, что и я и мне говорили по отдельным моментам практической работы. Но со всей решительностью скажу, что я тотчас же перегрыз бы горло всякому, кто осмелился бы говорить и призывать к смене руководства. Моя политическая база оставалась и остается незыблемой. Мое политическое лицо не обрызгано ни одной каплей грязи и остается чистым, как оно было на протяжении всех 20 лет моего пребывания в рядах партии и Красной Армии. Исходя из этого сознания, тем более тяжело переживать всю ту обстановку, которая сложилась в отношении меня. Тяжесть переживаний еще более усугубилась, когда узнал об исключительной подлости и измене Родине со стороны бывшей моей жены, за что я несу величайшую моральную ответственность.

Дорогой Климент Ефремович! Я переживаю исключительно тяжелую моральную депрессию. Я знаю и сознаю, что показания врагов народа, несмотря на их вопиющую гнусность и клеветничество, надо тщательно проверить. Но я об одном не могу не сказать, а именно: конечно, партия должна получить исчерпывающие данные для окончательного решения моей судьбы. Решение будет являться следствием анализа показаний врагов против меня и анализом моей личности, в совокупности всех моих личных свойств.

Если бы я имел за собой, на своей совести и душе хоть одну йоту моей вины в отношении политической связи с бандой врагов и предателей партии, родины и народа, я не только уже теперь, а еще в первые минуты, когда партия устами вождя товарища Сталина объявила, что сознавшиеся не понесут наказания, да и без этого прямо и откровенно об этом заявил в первую голову товарищу Сталину и Вам. Но ведь нет самого факта для признания, нет вопросов моей политической вины перед партией и Родиной как их врага, изменника и предателя...

Дорогой Климент Ефремович!

Я подал записку Сталину с просьбой принять меня хоть на несколько минут в этот исключительный для моей жизни период. Ответа нет. Я хочу в личной беседе заявить ему, что все то светлое прошлое, наша совместная работа на фронте остается и впредь для меня самым дорогим моментом жизни и что это прошлое я никогда и никому не позволял чернить, а тем более не допускал и не могу допустить, чтобы я хоть в мыслях мог изменить этому прошлому и сделаться не только уже на деле, но и в помыслах врагом партии и народа. Прошу Вас, Климент Ефремович, посодействовать о приеме меня тов. Сталиным. Вся тяжесть моего переживания сразу же бы спала, как гора с плеч.

Я хочу, мне крайне необходимо моральное успокоение, какое всегда получаешь от беседы с тов. Сталиным.

Еще раз заявляю Вам как моему непосредственному начальнику, соратнику по боевым дням Гражданской войны и старому другу (как Вы выразились в своем приветствии по случаю моего пятидесятилетия), что моя политическая честность непоколебима как к партии, так к Родине и народу.

Уважающий Вас

Маршал Советского Союза

А.И. Егоров»{95}

Напомним, что очные ставки Егорову, находившемуся еще на свободе, делали с арестованными в разное время командармами Беловым, Кашириным, Седякиным, комкором Грязновым. Даже поверхностный анализ письма показывает, что почему-то всех их Егоров безоговорочно считает бандой предателей и шпионов, зная при этом сущность предъявленных к ним обвинений только лишь со слов руководителей НКВД. Все эти люди однозначно зачислены им во враги народа со всеми вытекающими отсюда последствиями. И невдомек ему, что и сам он вполне мог быть на их месте и давать подобные показания. Как не возникает и вопроса: а почему, собственно говоря, уже вынесен приговор ( «враги народа»), если следствие еще не закончено. Как видно из письма, не ставится Егоровым под сомнение и вопрос о законности ареста названных военачальников, которых он близко знал в течение двух десятилетий. Не видно и протеста против ареста своей собственной супруги, которую он поспешил назвать бывшей женой и шпионкой. Ничего подобного не просматривается в приведенном выше письме Егорова Ворошилову, а есть только леденящий душу страх перед неизвестностью, нависшей угрозой ареста, опасения за служебную карьеру и жизнь.

Не получив существенной поддержки и помощи со стороны своего наркома, Егоров вновь и вновь пытается добиться приема у Сталина. Так он направляет 2 марта 1938 года в его адрес очередное письмо, в котором отрицает все утверждения Гринько, Седякина, Белова и Грязнова о его вражеской деятельности, как сплошь клеветнические, и заявляет, что он чист перед народом, партией и Красной Армией. Это письмо по своему содержанию во многом перекликается с приведенным выше его посланием к Ворошилову. В нем, в частности, Егоров клятвенно заверяет: «Я заявляю ЦК ВКП(б), Политбюро, как высшей совести нашей партии, и Вам, тов. Сталин, как вождю, отцу и учителю, и клянусь своей жизнью, что если бы я имел хоть одну йоту вины в моем политическом соучастии с врагами народа, я бы не только теперь, а на первых днях раскрытия шайки преступников и изменников Родины пришел бы в Политбюро и к Вам лично, в первую голову, с повинной головой в своих преступлениях и признался бы во всем...»{96}

Промежуток времени между написанием процитированных писем был для Егорова наполнен тревожным ожиданием решения вопроса о его пребывании в составе ЦК ВКП(б). Несмотря на титанические усилия Егорова дезавуировать показания на него со стороны узников тюрем НКВД, на отчаянные попытки вернуть утраченное доверие Сталина, Ворошилова и других членов Политбюро, именно в это время (28 февраля — 2 марта 1938 г.) опросом членов и кандидатов ЦК ВКП(б) принимается постановление следующего содержания:

«О тов. Егорове.

Ввиду того, что, как показала очная ставка т. Егорова с арестованными заговорщиками Беловым, Грязновым, Гринько, Седякиным, т. Егоров оказался политически более запачканным, чем можно было бы думать до очной ставки, и, принимая во внимание, что жена его, урожденная Цешковская, с которой т. Егоров жил душа в душу, оказалась давнишней польской шпионкой, как это явствует из ее собственного показания, ЦК ВКП(б) признает необходимым исключить т. Егорова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б).

Секретарь ЦК

И. Сталин»{{97}}

Странное впечатление вызывает чтение этого документа. Выходит, что определенный процент политической запачканности членов ЦК ВКП(б) все же допускался, а вот Егоров не удержался в рамках дозволенного и вышел за его пределы. Конечно, подобное толкование — явный абсурд, но оно невольно напрашивается. Как абсурдно и то, что ЦК ВКП(б) выражает неудовольствие по поводу мира и согласия в семье Егорова до момента ареста его жены, вменяя данный факт дополнительно ему в вину. Такое вот постановление получил Егоров в начале марта 1938 года. Что оно означало и что могло за ним последовать, он мог убедиться на десятках примеров других людей в истекшем году.

Таким образом, маршала фактически загнали в угол. И первым человеком, к кому обращается он в такой скорбный для него час, опять-таки был Ворошилов. С грифом «совершенно секретно» Егоров пишет 3 марта 1938 года очередное письмо-исповедь наркому. Удивляет одно: почему все-таки он не изложил все наболевшее при личной встрече Ворошилову? Или к тому времени нарком уже перестал принимать его? Видимо, так оно и было на самом деле.

«Дорогой Климент Ефремович!

Только что получил решение об исключении из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б). Это тяжелейшее для меня политическое решение партии, признаю абсолютно и единственно правильным, ибо этого требует непоколебимость авторитета ЦКВКП(б), как руководящего органа нашей великой партии. Это закон и непреложная основа. Я все это полностью осознаю своим разумом и пониманием партийного существа решения.

Вы простите меня, Климент Ефремович, что я надоедаю Вам своими письмами. Но Вы, я надеюсь, понимаете исключительную тяжесть моего переживания, складывающегося из двух, совершенно различных по своему существу, положений.

Во-первых, сложившаяся вокруг меня невообразимая и неописуемая обстановка политического пачкания меня врагами народа и, во-вторых, убийственный факт вопиющего преступления перед родиной бывшей моей жены. Если второе, т. е. предательство бывшей жены, является неоспоримым фактом, то первое, то есть политическое пачкание меня врагами и предателями народа, является совершенно необъяснимым, и я вправе назвать его трагическим случаем моей жизни.

Чем объяснить эту сложившуюся вокруг меня чудовищную обстановку, когда для нее нет никакой политической базы и никогда не было такого случая, чтобы меня, или в моем присутствии, кто-либо призывал к выступлению против руководства партии, Советской власти и Красной Армии, т.е. вербовал как заговорщика, врага и предателя.

За все мои 20 лет работы никогда, нигде и ни от кого подобных призывов и предложений я не слыхал. Заявляю, что всякий, кто осмелился бы предложить мне акт такого предательства, был бы немедленно мной передан в 'руки наших органов НКВД и об этом было бы мной в первую голову и прежде всего доложено Вам. Об этом отношении знал каждый из шайки врагов и предателей народа и никто из них не осмелился сделать мне ни одного раза и ни одного подобного предложения в продолжение всего моего 20-летнего периода работы.

Дорогой Климент Ефремович! Я провел в рядах нашей родной Красной Армии все 20 лет, начиная с первых дней ее зарождения еще на фронте в 1917 г. Я провел в ее рядах годы исключительной героической борьбы, где я не щадил ни сил, ни своей жизни, твердо вступив на путь Советской власти, после того, как порвал безвозвратно с прошлым моей жизни (офицерская среда, народническая идеология и абсолютно всякую связь, с кем бы то ни было, из несоветских элементов или организаций), порвал и сжег все мосты и мостики, и нет той силы, которая могла бы меня вернуть к этим старым и умершим для меня людям и их позициям. В этом я также абсолютно безгрешен и чист перед партией и Родиной. Свидетелем моей работы на фронтах и преданности Советской власти являетесь Вы, Климент Ефремович, и я обращаюсь к вождю нашей партии, учителю моей политической юности в рядах нашей партии т. Сталину и смею верить, что и он не откажет засвидетельствовать эту мою преданность делу Советской власти. Пролитая мною кровь в рядах РККА в борьбе с врагами на полях сражений навеки спаяла меня с Октябрьской революцией и нашей великой партией. Неужели теперь, в дни побед и торжества социализма, я скатился в пропасть предательства и измены своей Родине и своему народу, измены тому делу, которому с момента признания мною Советской власти я отдал всего себя, мои силы, разум, совесть и жизнь. Нет, этого никогда не было и не будет...»{98}

Это второе письмо к Ворошилову фактически является продолжением первого (от 28 февраля), но только оно более драматичное по своему звучанию — маршал Егоров в полнейшей растерянности, если не страхе перед надвигающейся катастрофой, крахом своей некогда блестящей карьеры. Он мучительно ищет выхода из создавшегося положения и пытается ухватиться за ту единственную соломинку, которая у него еще оставалась, — за наркома Ворошилова. Но напрасны все надежды опального маршала — его адресат в качестве спасательного средства никак не подходил (вспомним хотя бы его записку в ответ на письмо обреченного на смерть Н.И. Бухарина). Ворошилов не захотел протянуть руку помощи Егорову — своему старому товарищу, с 1925 года верой и правдой служившему ему — наркомвоенмору и Председателю Реввоенсовета СССР. А раньше Егоров был далеко не безразличен наркому: ведь не кого-то другого, а именно его Ворошилов в 1931 году взял к себе начальником Штаба РККА, отдав ему предпочтение перед Тухачевским, Шапошниковым, Уборевичем, Беловым, Якиром, — другими, не менее достойными претендентами на этот самый высший штабной пост в Красной Армии.

Страх!.. Великий страх перед неизбежностью завтрашнего дня водил рукой Егорова, писавшего приведенные выше строки. Униженная, слезная просьба сохранить жизнь во что бы то ни стало, даже ценой оговора собственной жены. Маршал Егоров, сильный человек как по занимаемой должности и воинскому званию, так и по физической комплекции, покорно согнув спину и склонив голову смиренно соглашается со всеми организационными и репрессивными мерами, предпринятыми против него и его семьи. Загнанный обстоятельствами в угол, он мечется как раненый зверь в клетке, лихорадочно ища выход. И не находит ничего более надежного, по его мнению, как обратиться к чувству боевого товарищества, так хорошо развитого у него самого. Егоров надеется, что найдет понимание у Сталина и Ворошилова, пробудив в них воспоминания о днях далекой фронтовой дружбы. Но напрасны были его потуги...

А ведь бывали в их взаимоотношениях и другие дни. Неизвестно, на сколь короткой ноге были в годы гражданской войны между собой Сталин и Егоров, нередко обедая за одним столом, работая и отдыхая в одном доме, но с Ворошиловым у него в 20-е и начале 30-х годов действительно сложились дружеские личные отношения. Они обращались друг к другу на «ты», несмотря на то, что один из них был наркомом, а другой — командующим войсками округа. Так что не столь беспочвенно было настойчивое желание Егорова пробудить в сердце наркома сочувствие к себе и подвигнуть его на оказание помощи.

Недавно в одном из изданий опубликовано письмо Егорова к Ворошилову, датированное серединой февраля 1931 года{99}. Оно является (по содержанию) поздравлением наркому в честь его пятидесятилетия, написанным в Германии (г. Штутгарт), где Егоров находился в служебной командировке в составе группы командиров РККА, изучавшей оперативно-тактические и другие вопросы в войсках рейхсвера. Конечно, полувековой юбилей — самое удобное место для хвалебных речей. Но уж очень подобрострастен Егоров в данном послании — здесь он явно «пересластил». Хотя как знать!.. Видимо, он знал, что делал: Ворошилову (да и Сталину тоже) будет весьма приятно прочитать этот панегирик, эту сплошную славицу в их адрес. И неверно утверждают некоторые историки, заявляя, что махровым цветом культ личности расцвел только в середине 30-х годов. Нет, это не совсем так. Из данного письма Егорова хорошо видно, что уже в конце 20-х годов в высших эшелонах власти вовсю славили вождей — большого вождя и другого, рангом пониже и властью пожиже, что было своеобразной платой за чины и должности, членство в партийных и советских органах.

А посему неудивительно, что, славя в течение двадцати лет вождей партии, правительства и наркомата обороны, Егоров вправе был надеяться, когда наступил для него трудный час, на оказание ему помощи, на проявление «высочайшей милости», — другого исхода он себе не желал, хотя примеры Тухачевского, Гамарника, «гражданских» наркомов должны были, казалось бы, поколебать у него веру в «доброго царя».

В письмах-обращениях к Сталину и Ворошилову у маршала Егорова содержится один-единственный протест — против политического пачкания его имени арестованными военачальниками — Беловым, Грязновым, Седякиным, о чем ему стало известно из «компетентных источников». Однако этими людьми дело совсем не ограничивалось — его усиленно «пачкали» и лица, находившиеся на свободе. Например, мало кому известный тогда, кроме кавалерии, комбриг Г. Жуков, конечно же член партии, один из рьяных борцов за безупречную чистоту ее рядов.

Так вот этот самый Г. Жуков тоже приложил руку к политической компрометации маршала Егорова, руководствуясь при этом самыми низменными мотивами. Перед нами один из документов той эпохи — письмо члена ВКП(б) Жукова наркому обороны Ворошилову, написанное в конце января 1938 года, то есть еще до ареста маршала, но уже после освобождения его от должности первого заместителя наркома. Из факта его (письма) появления, а тем более из содержания отчетливо просматривается одна-единственная цель, чтобы высокое начальство заметило твое усердие в оплевывании очередного военачальника, которому «наверху» выражено политическое недоверие. Как говорится, не помешает лишний раз пнуть упавшего былого кумира, не опасаясь ответных мер с его стороны.

Как сейчас стало известно, доносы тогда писали многие. Как в центре, так и на местах. Писали люди, знавшие сослуживца в течение длительного времени, писали и те, кто только однажды где-то слышал его — на собрании, митинге или в частном разговоре. Вот эта последняя разновидность «сигнальщиков» и являлась самой опасной, ибо, не зная всех подробностей описываемого события и свойств личности того, на кого они «писали», но одержимые стремлением показать себя сверхбдительными, не знающими пощады к «врагам народа», они в выгодном для себя свете трактовали те или иные слова, поступки, действия.

Егоров в этом плане не являлся исключением — писали и на него доносы. Доказательством тому служит приводимый ниже документ, впервые опубликованный писателем Владимиром Карповым в журнальном варианте его книги «Маршал Жуков: Его соратники и противники в дни войны и мира». В последующих отдельных изданиях книги данного документа мы уже не найдем. Почему это произошло, будет сказано ниже. А пока приведем его полный текст:

«Народному Комиссару обороны Союза ССР

тов. Ворошилову

Вскрытие гнусной, предательской, подлой работы в рядах РККА обязывает всех нас проверить и вспомнить всю ту борьбу, которую мы, под руководством партии Ленина — Сталина провели в течение 20-ти лет. Проверить с тем, что все ли мы шли искренно честно в борьбе за дело партии Ленина — Сталина, как подобает партийному и непартийному большевику и нет ли среди нас примазавшихся попутчиков, которые шли и идут ради карьеристической, а может быть и другой, вредительско-шпионской цели.

Руководствуясь этими соображениями, я решил рассказать т. Тюленеву следующий факт, который на сегодняшний день, считаю, имеет политическое значение.

В 1917 году в ноябре м-це, на Съезде 1-й Армии в Штокмазгофе, где я был делегатом, я слышал выступление бывшего тогда правого эсера подполковника Егорова А.И., который в своем выступлении называл товарища Ленина авантюристом, посланцем немцев. В конечном счете речь его сводилась к тому, чтобы солдаты не верили Ленину, как борцу-революционеру, борющемуся за освобождение рабочего класса и крестьянства.

После его выступления выступал меньшевик, который, несмотря на вражду к большевикам, и он даже отмежевался от его выступления.

Дорогой товарищ Народный Комиссар, может быть поздно, но я, поговорив сегодня с товарищем Тюленевым, решил сообщить это Вам.

Член ВКП(б) (Г. Жуков)»{{100}}

Читателю ясно, что Владимир Карпов, включив, после определенных колебаний, в текст письмо-донос, тем не менее напрямую связывает его с главным героем своей книги, причем очень сожалея о самом факте наличия этого документа, сильно компрометирующего прославленного маршала. Искренний поклонник Жукова-полководца, Карпов, комментируя данное письмо, пытается как-то объяснить его происхождение. И он нашел, на его взгляд, единственно верное определение этому явлению, то есть доносительству — у Жукова сработал инстинкт самосохранения. Боязнь попасть под нож человеческой мясорубки образца 1937 — 1938 годов, опасность самому лишиться политического доверия толкали комбрига Жукова к поискам каких-то новых форм проявления лояльности существующему режиму. И он не находит более удобного и убедительного пути ее показа, как письмо-донос, не считая, видимо, его особым криминалом.

Из содержания письма усматривается, что рассказ Жукова Тюленеву о выступлении А.И. Егорова на армейском съезде советов был инициирован каким-то важным изменением в судьбе и карьере маршала. В письме об этом напрямую не говорится, но, повторю, оно подспудно чувствуется, особенно зная морально-политическую обстановку в стране того периода. Теперь-то мы точно знаем сей конкретный повод — смещение маршала с высокого поста первого заместителя наркома обороны. К тому же надо добавить, что у автора письма проскальзывают нотки неуверенности в «порядочности» собеседника (Тюленева) — доложит он об этом «куда следует» или же нет. А раз так, то надо самому лишний раз подстраховаться. Вот и появился на свет приведенный выше донос, дополнительно пачкающий политическую репутацию Александра Ильича Егорова.

Не располагая точными данными о дате ареста маршала, Карпов утверждает, что к моменту написания Жуковым письма Егоров уже находился в тюрьме. Именно поэтому писатель, всячески стараясь показать своего героя в более привлекательном виде, делает такой безапелляционный вывод: «письмо Жукова уже не могло повредить Егорову». На самом деле все обстояло далеко не так — и Егоров находился на свободе, и лишняя ложка дегтя (донос Жукова) еще более портила служебную и партийную карьеру маршала, в чем мы могли убедиться, читая его обращения к наркому Ворошилову. Так что попытка Карпова обелить автора письма по данному эпизоду, представив его донос этакой совсем безвредной бумажкой, якобы затерявшейся в недрах канцелярии наркома и не принесшей ощутимого вреда Егорову, лишена всяких на то оснований.

Вообще, с данным документом и его публикацией в журнале «Знамя» получилась весьма примечательная история. Многие читатели не поверили в подлинность документа, очерняющего Г.К. Жукова. Первыми, и это естественно, забили тревогу его дети. Они обратились к главному редактору с письмом, в котором с возмущением отметали саму вероятность написания их отцом такого рода бумаги, даже из-за всесильного «инстинкта самосохранения». Основным же их аргументом в доказательстве того, что приведенный в произведении В. Карпова документ — это фальшивка, являлось, по их словам, явное несоответствие подписи на письме с подлинной росписью Г.К. Жукова, имеющейся у него в семье и на многих документах, хранящихся в различных архивах.

По свидетельству В. Карпова, опубликованный в журнале документ он получил в Институте военной истории Министерства обороны СССР. Получил в период руководства последним генерал-полковником Д.А. Волкогоновым. Туда и обратились, имея на руках письма Г.К. Жукова, относящиеся к тем же годам, возмущенные дочери маршала. С одной-единственной просьбой — оказать квалифицированную помощь в установлении истины. Однако там им однозначно ответили, что подлинность документа сомнений не вызывает. Тогда дети Жукова, будучи уверенными в своей правоте, добились проведения экспертизы во ВНИИ судебных экспертиз Министерства юстиции СССР.

В результате появилось заключение специалиста института Л.В. Макаровой от 17 ноября 1989 года, в котором, в частности, говорится: «...При оценке результатов сравнительного исследования было установлено, что отмеченные различающиеся признаки устойчивы, существенны и образуют совокупность, достаточную для вывода о выполнении данной подписи не самим Жуковым Г.К., а другим лицом.

Отмеченные выше внешнее сходство, совпадения отдельных общих и частных признаков на сделанный вывод не влияют и могут быть (вероятно) объяснены выполнением подписи с подражанием подлинным подписям Жукова...»

Итак, документ, приведенный В. Карповым, дочери Г.К. Жукова однозначно называют фальшивкой, не веря тому, что их отец мог написать подобное. Графолог Л.В. Макарова утверждает, что подпись под ним сделана не Г.К. Жуковым, а другим, неизвестным ей лицом, причем с подражанием подлинной подписи будущего маршала. То есть существовал некий человек, который написал от его имени письмо-донос на А.И. Егорова, подделав, правда не весьма умело, подпись Жукова. Одним словом, сотворил ту же фальшивку. Именно такой вывод напрашивается при изучении текста заключения, выданного семье Г.К. Жукова во Всесоюзном НИИ судебных экспертиз. С данным выводом в конце 1989 года, по существу, согласился и сам писатель Карпов.

В своем письме в редакцию журнала «Знамя» он выразил надежду, что «правоохранительные органы расследуют и установят, кто хотел скомпрометировать маршала Жукова этим письмом».

Но наступают другие времена, полным ходом идет демократизация общества, расширение гласности во всех его сферах. И как побочный негативный момент этого процесса — как раз в это время в печати и средствах массовой информации развертывается оголтелая кампания по очернению Вооруженных сил и советского периода истории страны. В таких условиях кое-кому было даже выгодно представить известных всему миру полководцев в роли презренных «стукачей». Одним словом, дальнейшим расследованием истории появления вышеупомянутого документа, написанного (или подписанного) Г. Жуковым, никто уже не занимался. Тем более правоохранительные органы. А Владимир Карпов, учитывая все изложенное выше, счел необходимым убрать означенный документ из всех последующих изданий книги.

Но весь парадокс ситуации заключается в том, что приведенное в произведении В. Карпова письмо с оговором маршала А.И. Егорова — не фальшивка. Оно самое что ни на есть подлинное, в том числе и в отношении подписи Г. Жукова. Но... этот документ не имеет абсолютно никакого отношения к личности Георгия Константиновича Жукова, четырежды Героя и Маршала Советского Союза. Повторяем, абсолютно никакого отношения!.. И подписи его под ним никто не подделывал! И не собирался этого делать! Как говорится — Федот, да не тот!..

Расследование, проведенное автором этих строк, показывает, что весь сыр-бор разгорелся из-за того, что в описываемые годы в числе высшего командно-начальствующего состава кавалерии Красной Армии находилось два человека с одинаковой фамилией, причем имя (Георгий) у них тоже совпадало. Так же, как и воинское звание «комбриг» (в феврале 1938 г. им одним приказом — №0170 — будет присвоено очередное звание «комдив»). К моменту появления доноса один из них (Георгий Константинович) исполнял обязанности командира 6-го казачьего корпуса, другой (Георгий Васильевич) — начальника отдела ремонтирования конского состава РККА. Он и является настоящим автором злополучного письма.

Специалистом Г.В. Жуков был опытным — еще в 20-х годах он возглавлял 9-ю и 12-ю кавдивизии, Борисоглебско-Ленинградскую кавалерийскую школу. Что же касается сущности доноса и встреч автора письма с А.И. Егоровым в ноябре 1917 года, то из автобиографии, собственноручно написанной генерал-лейтенантом Г.В. Жуковым, известно, что в указанное время он был выборным командиром 4-го драгунского полка, а затем 4-й кавалерийской дивизии, от которой и был избран делегатом на съезд 1-й армии. Другой Жуков (Георгий Константинович) осенью 1917 года; как следует из его воспоминаний, служил на юге России и поэтому никак не мог быть на съезде 1-й армии, входившей в состав Северного фронта. Сравнение же подписи под письмом, воспроизведенным в труде В. Карпова, с образцами подписей Г.В. Жукова на документах его личного дела свидетельствует об их полной идентичности. Налицо здесь все устойчивые признаки, образующие совокупность, достаточную для вывода о выполнении подписи под письмом не кем иным, как Г.В. Жуковым.

Определение настоящего, а не мнимого, автора письма помогает расставить по своим местам и все то, что касается личности упоминаемого там Тюленева. Действительно, ведь может возникнуть и такой вопрос: а почему, собственно говоря, Г. Жуков в таком сугубо деликатном деле, как донос на бывшего сослуживца, тем более на высокого начальника, сначала рассказывает Тюленеву о его сути, а затем, спустя некоторое время, идет советоваться с ним по этому же поводу? И только окончательно утвердившись, после второй беседы с ним, в политической значимости рассматриваемого факта и, видимо, получив одобрение своего замысла (это чувствуется по тону документа), Жуков сел за письмо наркому обороны.

Ответ здесь прост — комдив И.В. Тюленев в то время являлся непосредственным начальником Г.В. Жукова, исполняя с 1936 года обязанности заместителя инспектора кавалерии РККА. «Шефом» же кавалерии, как известно, долгие годы был Семен Михайлович Буденный. После назначения последнего командующим войсками столичного округа летом 1937 года Иван Владимирович Тюленев временно (до конца февраля 1938 года) исполнял его должность. Именно поэтому и обратился к нему за советом Г.В. Жуков, притом дважды за короткий период времени.

К чести В. Карпова необходимо отметить, что, предварив свою книгу обещанием честно писать портрет Г.К. Жукова и ничего не скрывать при этом — ни минора, ни мажора, он по ходу повествования старается держать слово, данное читателю. Чего не скажешь о Дмитрии Волкогонове, который в «Триумфе и трагедии» тоже привел указанное выше заявление Г. Жукова. Однако при этом, зная, кто его написал, он тем не менее не называет имени автора доноса, спрятав его за безликими терминами типа «бывший сослуживец Егорова», «однополчанин маршала» и т.п., которого якобы вынудили написать такой документ. Кто конкретно вынудил, по какому поводу это произошло и вообще кто этот таинственный сослуживец Егорова, знавший многие детали политической биографии маршала — ответа на такие вопросы мы не найдем в книге Д. Волкогонова. Одно очевидно — развенчивая Сталина и показывая его большей частью только в негативном плане, бывший главный идеолог Советских Вооруженных Сил не рискнул бросить тень на политическую репутацию одного из самых именитых военачальников Советской Армии.

Если Г.В. Жуков, политически «пачкая» Егорова, обратился к событиям осени 1917 года, то другой, не менее ретивый «сигнальщик» — комбриг Я.М. Жигур из Академии Генерального штаба, — в своем письме на имя Сталина просил проверить деятельность маршала на посту начальника Генерального штаба РККА, как вызывающую сомнения:

«В ЦК ВКП(б) тов. Сталину

Целый ряд важнейших вопросов организации РККА и оперативно-стратегического использования наших вооруженных сил, по моему убеждению, решен ошибочно, а возможно, и вредительски. Это в первый период войны может повлечь за собой крупные неудачи и многочисленные лишние жертвы.

Я прошу, тов. Сталин:

Проверить деятельность маршала Егорова в бытность его начальником Генерального штаба РККА, т.к. он фактически несет ответственность за ошибки, допущенные в области подготовки оперативно-стратегического использования наших вооруженных сил и их организационной структуры.

Я политического прошлого и настоящего тов. Егорова не знаю, но его практическая деятельность как начальника Генерального штаба вызывает сомнения.

9 ноября 1937 года.

Член ВКП(б) с 1912 года. Я. Жигур»{101}

Заметим, что если одного доносчика (Жукова) известные события 1937 — 1938 годов задели лишь рикошетом и он не только остался жив, но и значительно преуспел по службе, то в отношении другого (Жигура) такого никак не скажешь. Не спасли его ни процитированное выше письмо Сталину, ни многочисленные обращения из тюремной камеры к наркому Ворошилову: он разделил судьбу человека, на которого усердно доносил, то есть судьбу маршала Егорова.

Запущенный механизм травли А.И. Егорова все более набирал обороты, чтобы в один из дней перевести его в совершенно иное качество в положение арестованного и находящегося под следствием. И такой день наступил 27 марта 1938 года. Началась новая, доселе ему абсолютно неизвестная, полоса его жизни. Обратимся к материалам архивно-следственного дела по обвинению А.И. Егорова. Оно состоит из четырех томов. Первый том открывается ордером № 2686 на арест маршала и производство обыска у него, датированным апрелем 1938 года, но без указания конкретного числа. Затем последовательно идут заявление арестованного маршала за 28 марта 1938 года на имя Ежова, протоколы его допросов (обобщенные) от 28 марта — 5 апреля 1938 года (на 111 стр.) и 11 мая того же года (на 58 стр. машинописного текста), затем еще одно заявление на имя наркома внутренних дел от 25 апреля 1938 года, собственноручные показания Егорова от 31 июля 1938 года и копии показаний арестованных комбрига А.И. Сатина, комкора Н.В. Куйбышева, командарма 1-го ранга И.П. Белова и Г.Ф. Гринько — наркома финансов СССР. А также обвинительное заключение, составленное 10 февраля 1939 года, протокол судебного заседания Военной коллегии от 22 февраля 1939 года по делу А.И. Егорова. Наконец, приговор суда, как последний гвоздь в крышку гроба. Есть там и небольшая по формату и содержанию справка о приведении приговора в исполнение 23 февраля 1939 года.

Во втором томе находятся копии протоколов допроса Егорова и очных ставок его с А.И. Седякиным, Г.Ф. Гринько, а также копии показаний о Егорове арестованных М.К. Левандовского, С.П. Урицкого, И.К. Грязнова, П.Е. Дыбенко, Г.А. Егоровой-Цешковской (его жены), Чиковани, Лежава. Третий том содержит собственноручные показания Егорова и их копии. То же самое и в четвертом томе.

Примечательно, что ознакомление с этим делом даже не специалиста в вопросах судопроизводства выявляет массу небрежностей в его оформлении, а значит — грубых нарушений законности. Об отсутствии даты на ордере мы упоминали. Санкция же на арест Егорова была дана заместителем Прокурора СССР Г. Рогинским 10 февраля 1939 года, в один день с составлением обвинительного заключения по его делу и почти через год после ареста. Далее, постановление об избрании меры пресечения вынесено 23 июля 1938 года, а обвинение предъявлено Егорову 27 июля того же года.

Даже из тщательно отредактированного обобщенного протокола первой серии допросов А.И. Егорова за период с 28 марта по 5 апреля 1938 года видно, что он вначале, как и на предыдущих очных ставках, пытался сопротивляться, отрицая свою причастность к антисоветскому заговору. Но тогда, прибывая в указанное место — будь то здание ЦК ВКП(б) или НКВД — он был только свидетелем и выходил оттуда снова на свободу. Свободу, конечно, относительную, но все же личную свободу он имел. Теперь же, после ареста, положение резко изменилось и первая попытка Егорова оказать сопротивление следствию была встречена крайне отрицательно. После непродолжительного, но незабываемого пребывания в руках «специалистов» Егоров принимает решение отказаться от сопротивления и под диктовку следователя старшего лейтенанта В.М. Казакевича и помощника начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР майора М.С. Ямницкого пишет заявление на имя Ежова, в котором указывает, что «...дважды совершил преступление, не сознавшись чистосердечно в ЦК, ни во время очных ставок в НКВД. Сейчас я решил прекратить запирательство и чистосердечно рассказать о своей антисоветской работе»{102}.

Общие разговоры Егорова об антисоветской деятельности следователям были совершенно не нужны. Им требовалось, чтобы показания давал один из руководителей заговора в РККА. И они заполучили, а точнее сделали его, этого главного заговорщика. Читая ответы Егорова на вопросы Ямницкого и Казакевича, зафиксированные в протоколе допроса от 28 марта — 5 апреля 1938 года, находим важное для обеих сторон признание: «Я, Егоров, вместе с Дыбенко и Буденным возглавлял руководство антисоветской организации правых в Красной Армии, имевшей своих участников в военных округах. Эта наша антисоветская организация была на особо законспирированном положении...»{103}

Итак, арестованный маршал Егоров стал давать показания, нужные следствию, а стало быть, он принял условия игры, предложенные ведомством Ежова. Какие именно проблемы интересовали чекистов, мы узнаем из постановочных вопросов следователей в ходе допросов. Из ответов на них Егорова вытекает вывод, что именно они и есть то самое главное, ради чего и устраивались допросы. Ведь эти ответы следователи сами и подсказывали своему подопечному, вписывая их затем в текст протоколов, являвшихся от начала до конца плодом их творчества. Как уже не раз отмечалось, важнейшим источником для их составления (и не только в случае с Егоровым) являлись собственноручные показания подследственного, в обиходе жителей ГУЛАГа гораздо чаще именуемые «романами». Известно и то, что в этих «романах», писавшихся иногда в течение нескольких дней и даже недель, арестованные фактически давали развернутые ответы на вопросы, заранее поставленные им следствием.

Писал «романы» и Егоров. А что ему еще оставалось делать — ведь он был для следователей уже не маршал и не заслуженный человек страны, а всего-навсего один из заключенных, коих в НКВД пребывало великое множество. Не лучше и не хуже других. Впрочем, несколько лучше, о чем будет сказано ниже. И Егоров так же, как и сурово осуждаемые им совсем недавно на очных ставках Белов, Грязное, Седякин, стал давать показания на своих вчерашних и не совсем вчерашних сослуживцев. Одними из первых в деле Егорова идут его собственноручные показания от 31 марта 1938 года. Учитывая их большой объем и наличие обширного фактического обличительного материала, следует считать, что писать их маршал начал еще 28 марта, после признания им своей вины. В этом документе Егоров называет 60 известных ему заговорщиков из числа командно-начальствующего состава РККА, частью арестованных органами НКВД, а частью еще находящихся на свободе. В числе последних он показал на Маршала Советского Союза С.М. Буденного, командарма 1-го ранга Б.М. Шапошникова, комкора С.А. Зотова, комдива И.В. Тюленева.

Дальше — больше. По мере хода следствия у руководства НКВД появляется необходимость в компрометации все новых лиц из числа лиц высшего комначсостава РККА. Такая задача возлагалась, в частности, и на Егорова. Так было в середине 1938 года в отношении командарма 1-го ранга И.Ф. Федько, сменившего Егорова на посту первого заместителя наркома обороны. Так будет чуть позже и в отношении маршала Блюхера. Например, в собственноручных показаниях от 31 июля 1938 года Егоров показывает о том, что в военном заговоре участвуют все командующие войсками округов, кроме Блюхера (ОКДВА), что Тухачевский, давая оценку Федько, называл его своим верным учеником и ближайшим помощником. Из сказанного видно, что время Василия Блюхера еще не наступило, в то время как час Ивана Федько уже пробил (он был арестован в начале июля 1938 г.).

Заставили Егорова заниматься и «гробокопательством», то есть показывать на людей, к тому времени уже скончавшихся. Например, на бывшего Главкома Сергея Сергеевича Каменева, умершего в 1936 году и занимавшего перед смертью пост начальника Управления ПВО Красной Армии. А также на П.П. Лебедева, генерала старой армии, бывшего в годы Гражданской войны начальником Полевого штаба РВС Республики, а после нее (1921 — 1924) — начальником Штаба РККА, умершего в начале 30-х годов. Оба эти лица числились в НКВД руководителями так называемой офицерской монархической организации, куда не преминули включить и Егорова. Еще в 1919 году по заданию Троцкого, Каменева и Лебедева он якобы пытался сорвать выполнение плана Стадина по разгрому Деникина на Южном фронте. Удивительно то, что вся эта галиматья нашла свое отражение в обвинительном заключении и в строках смертного приговора.

Обвинялся Егоров и в том, что в 1920 году, будучи командующим Юго-Западным фронтом, подготавливал террористический акт в отношении своего члена Военного совета И.В. Сталина, а в 1928 году, установив антисоветские связи с А.И. Рыковым и А.С. Бубновым (первый в то время был председателем СНК СССР, а второй — начальником Политуправления РККА), по их заданию создал в Красной Армии террористическую организацию правых. Затем в 1934 году, по указанию того же Рыкова, он якобы стал сотрудничать с польской разведкой, а еще ранее, в 1931 году, будучи в командировке в Германии, установил тайную связь с германским генеральным штабом. В приговоре записано, что Егоров, опять таки выполняя установки Рыкова, поддерживал постоянные контакты с группами Тухачевского и Гамарника{104}.

В тюрьме Егоров смиряется со своей участью и дает подробные показания по самым различным проблемам, интересующим следствие. Дает их без видимого внутреннего сопротивления, внешне же оно начисто отсутствует — такое по крайней мере создается впечатление при изучении его архивно-следственного дела. Там нет его отказов от ранее данных им показаний, как это встречается в делах других арестованных военачальников. Вместе с тем в материалах дела имеются такие подробности взаимоотношений между людьми высшего эшелона РККА, которые не мог, даже при большом желании, сочинить и занести в протокол допроса ни один следователь из НКВД — их мог знать и сообщить только маршал Егоров, причем сообщить добровольно, ибо никто его за язык по данному вопросу не тянул. В первую очередь это касалось взаимоотношений Ворошилова с его ближайшим окружением (Буденным, Егоровым, Тухачевским).

Такая словоохотливость и предельная откровенность Егорова перед следователями должна, безусловно, иметь какое-то объяснение. И мы находим его в протоколе допроса полковника запаса В.М. Казакевича, бывшего следователя по делу А.И. Егорова. Вызванный в Главную военную прокуратуру в качестве свидетеля, он 29 марта 1955 года дал показания подполковнику юстиции Шаповалову:

«Вопрос: Дело Егорова А.И. находилось у Вас в производстве?

Ответ: С момента ареста Егорова следствие по его делу вели начальник Особого отдела ГУГБ Николаев-Журид и его помощник Ямницкий. После ареста Егорова я по поручению Ямницкого присутствовал при составлении Егоровым его собственноручных объяснений по делу, докладывал эти объяснения Егорова Ямницкому, отдавал печатать эти объяснения. В отдельных случаях, когда Ямницкого не удовлетворяли почему-то собственноручные показания Егорова, он или сам выезжал в тюрьму для уточнения, или поручал это сделать мне. И тогда Егоров дополнял свои показания.

Должен показать, что с самого начала расследования по делу Егорова с ним имели специальные беседы лично Ежов и начальник Особого отдела ГУГБ НКВД Николаев. Я полагаю, что при этих беседах Егорову были даны указанными лицами какие-то гарантии о сохранении его жизни. Однажды я присутствовал при разговоре Николаева с Егоровым в Лефортовской тюрьме, когда Егоров спросил у Николаева, знавшего его лично с Гражданской войны и по день ареста, о своей судьбе. Николаев ответил на это следующей фразой: «С Вами же говорил Николай Иванович. Неужели Вам этого недостаточно?»

На это Егоров с удовлетворением заявил, что ему ясно. К Егорову физических мер принуждения не применялось, этого не требовалось в связи с его поведением по делу. Он сам писал обширные собственноручные показания и охотно излагал в них данные о заговорщической деятельности и лицах, причастных к заговору. При дополнительных вопросах к Егорову со стороны Николаева или Ямницкого о каких-либо других лицах или обстоятельствах заговора, о которых до этого Егоров не давал сам показаний, он охотно давал показания и по этим вопросам, изобличая их. От своих показаний Егоров никогда не отказывался. Впоследствии, анализируя поведение Егорова в процессе следствия по его делу, я усомнился в том, что они полностью правдивы. В 1939 году, после ареста Ежова, при докладе Кобулову (заместителю наркома внутренних дел СССР. — Н.Ч.) по следственным делам Особого отдела НКВД СССР, я сказал ему, что Егоров вызывался Ежовым и затем он слишком свободно писал обширные показания по заговору. Я доложил также Кобулову, что, возможно, Ежов что-то обещал Егорову, что сказалось на его дальнейшем поведении. На это Кобулов заявил мне, что врагов нужно обманывать, если этим можно добиться правды. Спустя несколько дней после этого я узнал от Бочкова (нового начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР, старшего майора госбезопасности. — Н. Ч.), что Берия и Кобулов вызывали к себе Егорова и имели с ним продолжительную беседу, однако содержание этой беседы мне неизвестно. Вскоре я получил указание об окончании дела Егорова и направлении его в Военную коллегию Верховного суда СССР. При окончании следствия Егоров продолжал подтверждать все свои показания. Егоров содержался в Лефортовской и внутренней тюрьмах в отдельной камере, получал дополнительное питание и книги для чтения. На протяжении всего следствия Егоров вел себя спокойно, жалоб с его стороны не было...»{105}

В НКВД стало правилом, что подследственные из числа политических, по существу, сами на себя писали обвинительное заключение по делу, сочиняя многостраничные собственноручные показания. Если бы собрать и издать эти «произведения», то они читались бы с не меньшим интересом, нежели романы Агаты Кристи или Юлиана Семенова. Каких только нет там сюжетов и коллизий! От топорно-глупых планов подготовки и совершения террористических актов против руководителей партии и правительства, вариантов их ареста до конкретных цифр так называемого вредительства, саботажа, диверсий как в центре, так и на местах. Имея в своем распоряжении такие цифры и факты, следователям не составляло большого труда подготовить «липовый» протокол допроса за любое число месяца.

Егоров усердно подыгрывал следствию: чтобы подвести базу под свою якобы антисоветскую деятельность, он, показывая о связях с эсерами, заявил, что убежденным коммунистом он никогда не был и на этой основе сплачивал вокруг себя всех недовольных порядками в стране, партии и РККА, возглавив организацию правых в армии. По его словам, в противовес этой организации в Красной Армии существовала группа Тухачевского, которого Егоров считал основным своим противником в борьбе за пост наркома обороны. Показал он также о своих связях с лидерами правых Рыковым и Бубновым, самих правых — с Ягодой, а того — с немцами, о подготовке переворота в Кремле и аресте советского правительства и т.п. В целом ряде его показаний чаще всего упоминаются как заговорщики следующие военачальники: С.М. Буденный, П.Е. Дыбенко, С.Е. Грибов, Н.Д. Каширин, М.К. Левандовский, И.В. Тюленев.

Особо в негативном свете предстает в описании Егорова инспектор кавалерии РККА маршал Буденный, с которым до ареста он дружил в течение многих лет. Вопреки расхожему мнению о крепкой боевой спайке Буденного с Ворошиловым, Егоров рисует совершенно иную картину, показывая главного кавалериста РККА крайне озлобленным против наркома. В первом протоколе допроса Егорова такое противостояние выглядит прямо как детективный сюжет: «...Накануне назначения Ворошилова (на пост наркомвоенмора и Председателя Реввоенсовета СССР в 1925 г. — Н.Ч.) я беседовал с Буденным, который так же, как и я, был резко враждебно настроен к Ворошилову (неужели сам хотел на эту должность? — Н. Ч.), считая его назначение неправильным, а мое удаление из РККА — ударом по нему лично... Было какое-то озлобление у Буденного в отношении Ворошилова. Дело дошло до такого положения, когда Буденный прямо сказал, что не допустит, чтобы Ворошилов был наркомом и что он готов, скорее, его убить, чем согласиться с этим назначением...»{106}

Удаление А.И. Егорова из армии, о котором он упоминает, — это исполнение им в 1925 — 1926 годах обязанностей военного атташе в Китае. Поэтому фразу, которую в данном контексте употребил Егоров, следует понимать только как назначение его на работу, не связанную с обучением и воспитанием войск Красной Армии.

Палачам из НКВД во веки веков нет прощения еще и потому, что они планомерно разрушали самое ценное на земле — человеческую личность, заставляя людей безбожно лгать, раздваиваться, поливать грязью клеветы вчерашних друзей, сослуживцев и даже членов своей семьи. В начале главы мы приводили фрагменты из писем Егорова к Ворошилову, где он клянется наркому в вечной своей дружбе и глубоком уважении. Только что процитированный отрывок из его показаний в тюрьме лишний раз подчеркивает глубину той пропасти, в которой не по доброй воле оказался вчерашний начальник Генерального штаба РККА и первый заместитель наркома обороны. Для более убедительного сравнения обратимся к тем страницам показаний Егорова, где речь идет о его жене, обвиненной в шпионаже и от которой он поспешил отказаться: «...В то же время в плане популяризации нас как государственных деятелей я, Бубнов, Буденный стремились участвовать во всех банкетах. Мы стремились бывать там, где присутствовали военные атташе, послы и т.д. Жены наши — моя, Бубнова и Буденного — были душой этих банкетов, и таким образом мы завязывали личные связи с иностранными кругами»{107}.

Напрасно поверил Егоров обещаниям Ежова и Берия о сохранении ему жизни в случае «чистосердечного» признания им своей вины — обманули его эти подлецы самым бессовестным образом. А он, несчастный, продолжал верить их слову до самого последнего момента, верить обещаниям этих матерых садистов и мастеров чудовищных провокаций. И даже в судебном заседании Военной коллегии 22 февраля 1939 года, подтверждая данные им на предварительном следствии показания и полностью признавая себя виновным в несовершенных им преступлениях, Егоров все еще ждал, что в самый последний момент сработает команда на смягчение приговора и данные ему гарантии будут реализованы. Не оставляла его эта надежда и тогда, когда он произносил свое последнее слово в суде. В нем Егоров заявил, что совершил самые тягчайшие преступления, однако за время тюремного заключения он полностью перевернул свой внутренний мир. А поэтому надеется, что суд будет милостив и найдет возможность сохранить ему жизнь, а уж он будет изо всех сил стараться оправдать это доверие. Но суд в составе членов Военной коллегии Ульриха, Дмитриева и Климина никаких дополнительных указаний сверху, видимо, в отношении дела Егорова не получал, и тот пошел, как и большинство арестованных военачальников, по 1-й категории, обвиненный по статье 58, пункты 1 «б», 8 и 11 УК РСФСР{108}.

Как помнится, накануне ареста Егоров ждал помощи со стороны своего непосредственного начальника — наркома обороны СССР К.Е. Ворошилова. А также от И.В. Сталина, к которому он так хотел попасть на прием — ведь не мог же генсек окончательно и бесповоротно вычеркнуть из памяти все то, что их сближало и объединяло в течение почти года совместной работы и службы в 1919 — 1920 годах на Южном и Юго-Западном фронтах. Из документов дела не усматривается факт личного приема Егорова Сталиным. Видимо, он так и не состоялся — вождь не любил встречаться с опальными деятелями, особенно с теми, к кому когда-то питал теплые чувства. И все-таки последнюю услугу при жизни Егорова Сталин ему оказал, хотя тот об этом никогда так и не узнал: Речь идет о том, что Егорова могли судить уже летом 1938 года, благо обвинительного материала вполне хватало. Мы уже упоминали о том, как Сталин вычеркнул фамилию Егорова из списка командиров Красной Армии и руководителей оборонной промышленности, представленного ему Ежовым в июле 1938 года для получения санкции на 1-ю категорию наказания. Это и была та последняя услуга Сталина Егорову, если хотите, то была его своеобразная плата за дни и месяцы фронтовой дружбы с Александром Ильичом. Прошло всего полгода, и в феврале 1939 года личность Егорова для Сталина уже ничего не значила. Вряд ли он интересовался, где находится арестованный маршал и что с ним происходит.

Александр Ильич Егоров посмертно реабилитирован в марте 1956 года.

Нарком Военно-Морского Флота

Выстрел Гамарника прозвучал 31 мая — и должность начальника Политуправления РККА стала вакантной. Реально на нее претендовать могли прежде всего армейский комиссар 2-го ранга Гайк Осепян — действующий заместитель Яна Борисовича и бывший совсем недавно в оном качестве армейский комиссар 2-го ранга Антон Булин, полтора месяца назад принявший от Фельдмана Управление по начальствующему составу РККА. Однако кандидатура Осепяна сразу отпадала, так как в день, когда прозвучал роковой для Гамарника выстрел, он был арестован и препровожден во внутреннюю тюрьму НКВД. Конечно, назначить на нее могли и любого из начальников политуправлений или членов Военного совета округов, а также начальника отдела ПУРККА, особенно 1-го или 2-го (соответственно организационного и пропагандистского). В список претендентов мог входить и ответственный секретарь партийной комиссии при этом полномочном политическом органе, работавшем на правах отдела ЦК ВКП(б). И даже старший инспектор 1-го отдела ПУРККА — ведь в середине 1937 года ничего необычного уже не было в том, что «звезда» отдельных партийных функционеров начинала стремительно восходить на московском (и не только на московском!) небосклоне, чтобы затем, как правило, так же неудержимо быстро закатиться.

Поэтому ничего из ряда вон необычного не замечаешь, читая один из фрагментов воспоминаний Ильи Дубинского «Особый счет». Будучи вызванным из Киева в Москву по поводу увольнения его из рядов РККА, командир отдельной танковой бригады полковник Дубинский пытается заручиться поддержкой со стороны старшего инспектора ПУРККА бригадного комиссара А.М. Круглова-Ланда.

«...Он в курсе всех событий. Кому, как не старшему инспектору ПУРа, знать досконально ситуацию. Он мне многое разъяснит, многое подскажет.

— Еду к тебе, — сказал я ему по телефону.

— Это невозможно, — услышал я сухой ответ. — Приходите в ПУР.

На Арбате мне выдали пропуск, но кабинет Круглова был пуст. Я обратился к секретарю. Он мне указал пальцем на дверь. На ней висела дощечка: «Начальник ПУРа РККА». Меня это удивило...

Теперь за заветной дверью сидел Круглое — мой приятель, товарищ, закадычный друг. Но почему он по телефону сказал «вам», а не «тебе»?

Новый начальник ПУРа встретил меня стоя. Вызвал секретаря. Усадил его за стол... Посмотрел на меня сухим, жестким взглядом.

— Я вас слушаю!

— Мне кажется, придется пожалеть, что я напросился на это свидание, — сказал я, ошарашенный этаким приемом бывшего -друга.

-Дело ваше. Говорите!

Секретарь, записывая разговор, наклонился над бумагой.

— Меня вызвали к Булину. Неизвестно ли вам, зачем?

— Знаю, что вас должны были вызвать. Приказ № 82 знаете?

— Читал!

— Ну и что? Как вы думаете поступать? Товарищ Сталин и нарком обещают не только простить, но и оставить в армии честно раскаявшихся заговорщиков. С чем вы пришли?

— Мне идти не с чем! Я не заговорщик! И в этом отношении мне не в чем раскаиваться.

— А в каком есть?

— В том, что служил под командой Якира. Очевидно, поскольку я не обыватель, понимаю — это может вызвать какие-то законные сомнения во мне и предполагать какую-то меру возмездия.

— Не в этом суть. Суть в том, завербовали ли и вас Якир и Шмидт в контрреволюционный заговор?..

... Нас связывала большая дружба. А теперь между нами провал. Я на грани падения, а Круглое вознесен. Я — опальный полковник, он — начальник ПУРа...»{109}

Интересный случай из своей богатой событиями биографии описал в приведенном выше отрывке воспоминаний Илья Дубинский. Вполне вероятно, что такая встреча с бывшим другом, бывшим своим заместителем по политической части Кругловым-Ланда и упомянутый разговор с ним у Дубинского действительно состоялись в здании Политического управления РККА. И акценты там, видимо, были расставлены точно такие же, как об этом сказано в мемуарах. Горечь и разочарование вызывает у читателя диалог этих двух людей, совсем недавно друживших между собой. А что уж говорить о чувствах самого просителя (Дубинского), искавшего надежной защиты и помощи у близкого друга...

Все здесь в основном верно, кроме одного. Ошибается скрупулезный летописец червонного казачества — не был его боевой друг бригадный комиссар А.М. Круглов-Ланда начальником Политуправления РККА. Анализ содержания приказов НКО по личному составу армии показывает, что тот, будучи в июне 1937 года старшим инспектором ПУРККА, некоторое время исполнял обязанности ответственного секретаря партийной комиссии и в этой должности, видимо, до прибытия из Ленинграда армейского комиссара 2-го ранга П.А. Смирнова, в течение нескольких дней оставался за него в бывшем служебном кабинете Я.Б. Гамарника. Дело в том, что только через две недели после самоубийства Гамарника нарком обороны издал приказ (№ 2461 от 15 июня 1937 года), которым объявлялось назначение члена Военного совета ЛВО Петра Александровича Смирнова начальником Политического управления Красной Армии. Именно столько времени понадобилось Ворошилову для того, чтобы согласовать и утвердить в Политбюро ЦК ВКП(б) кандидатуру своего нового заместителя по политической части.

Мы упомянули фамилию Г.А. Осепяна, который, согласно должности, должен был принять на себя обязанности начальника ПУРККА. Однако этого на деле не произошло. Осепяна арестовали в ночь с 30 на 31 мая, и вся высшая партийно-политическая власть в РККА после смерти Гамарника легла на плечи корпусного комиссара К.Г. Сидорова, ответственного секретаря парткомиссии при ПУРККА. Что касается А.М. Круглова-Ланда, то он стал замещать Сидорова на время его отсутствия.

Вполне естественно напрашивается вопрос — что же представлял собой новый начальник ПУРККА, пришедший на смену Гамарнику в столь сложное и трудное для армии время? Какова его служебная и партийная биография, позволившая ему занять самую высшую ступеньку в партийно-политической иерархии Красной Армии? Какой позиции придерживался он по злободневным и жгучим вопросам общественной и партийной жизни? Обратившись к его личному делу, видим, что родился П.А. Смирнов в 1897 году в рабочей семье поселка Бело-Холуницкого завода Вятской губернии. Сумел окончить двухклассное училище и ремесленную школу. С тринадцати лет стал самостоятельно трудиться — землекопом на постройке дороги, столяром на Лысьвенском заводе, где принимал участие в забастовочном движении, работая в больничной кассе уполномоченным цеха. С октября 1917 года — красногвардеец, председатель цехового комитета, член фабричного комитета в г. Лысьва и Пермского губернского штаба Красной гвардии. Член партии большевиков с марта 1917 года. Всю Гражданскую войну Смирнов провел на передовой в должности военкома полка, бригады, дивизии на Восточном, Юго-Восточном и Кавказском фронтах.

В годы мирного строительства П.А. Смирнов занимает в РККА ответственные должности политсостава: военного комиссара дивизии и корпуса в Северо-Кавказском, Белорусском и Московском военных округах, затем члена РВС и начальника политуправления Балтийского флота (январь 1926 г. — март 1928 г.), Северо-Кавказского, Приволжского, Белорусского и Ленинградского военных округов (апрель 1928 г. — июнь 1937 г.). Он неоднократно избирался в руководящие партийные органы и начиная с 1923 года являлся членом Кубано-Черноморского обкома, Ленинградского губкома, Северо-Кавказского, Средне-Волжского губкомов ВКП(б), членом ЦК Компартии Белоруссии. Был делегатом пяти съездов ВКП(б) и членом ЦИК СССР. За участие в подавлении Кронштадского восстания награжден орденом Красного Знамени. Окончил курсы усовершенствования высшего политсостава при Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева и курсы марксизма-ленинизма при Коммунистической академии.

Биография довольно обычная для руководящего политработника высшего звена РККА. Примерно такую же имели к 1937 году и другие начальники политических управлений и члены Военных советов округов. Так почему же Сталин и Ворошилов остановили свой выбор именно на Петре Смирнове, а не на ком-либо другом? Чем все это объяснить? Нельзя же всерьез принимать гипотезу, согласно которой назначение Смирнова было обусловлено тем, что никто другой из членов Военных советов и начальников политуправлений округов не имел опыта работы как в армии, так и на флоте, а вот он один-единственный из всех имел его. На наш взгляд, такое мнение имеет право на существование, но оно не является определяющим и единственно верным.

Так в чем же кроется секрет назначения П. А. Смирнова? Нам кажется, что в данном случае все дело заключалось в некоторых личных качествах Петра Александровича и стиле его деятельности. Известно, что каждое время требует своих людей — как организаторов, так и исполнителей. А 1937-й год — год особый. Он предъявил к командным кадрам Красной Армии новые, во много раз повышенные требования — усиление «бдительности к проискам врагов народа», улучшение деятельности по их поиску и выкорчевыванию, что являлось, безусловно, кампанией политической. Организовать ее в масштабе РККА обязан был прежде всего конечно же начальник ПУРККА и его аппарат. Поэтому после процесса над группой Тухачевского и самоубийства Гамарника должность главного руководителя партийно-политического аппарата армии и флота должен был занять человек жесткий, в значительной мере (по большевистским меркам) беспринципный, способный строго спросить даже у своего близкого друга: «А не враг ли ты? Не завербован ли кем-либо в военно-фашистский (или право-троцкистский) заговор?!»

Подобная ноша была явно не по плечу таким коллегам Смирнова в округах и на флотах, как М.П. Амелин (КВО), С.Н. Кожевников (ХВО), Г.И. Векличев (СКВО), Г.С. Окунев (ТОФ), В.Н. Шестаков (ЗабВО), А.П. Ярцев (ЗакВО). А вот Петр Смирнов, Ефим Щаденко, Лев Мехлис к роли ретивых «чистильщиков», по мнению членов Политбюро ЦК ВКП(б), подходили как нельзя лучше по многим параметрам. В отношении П.А. Смирнова здесь сыграли, видимо, свою негативно-позитивную роль те самые его качества, на которые неоднократно указывали в аттестациях соответствующие начальники. Например, в аттестации за 1926 — 1927 годы на члена РВС Морских Сил Балтийского моря П.А. Смирнова отмечалось: «...Энергичен, работоспособен, обладает настойчивостью, граничащей с упрямством... Благодаря свойствам своего характера и объективно сложившейся обстановке подчинил своему влиянию командование и диктует свою волю даже в вопросах учебно-боевой подготовки. Среди личного состава пользуется должным авторитетом, хотя старые моряки недолюбливают за тяжелую руку и береговой уклон. Последний заходит иногда слишком далеко...»

Итак, в середине 1937 года «тяжелая рука» Петра Смирнова понадобилась не только на флотском и окружном уровне, но и в масштабе всей Рабоче-Крестьянской Красной Армии. О том, как она, эта длань нового начальника Политуправления РККА, «чистила» кадры командиров и политработников в центре и на местах, говорится в неопубликованных воспоминаниях дивизионного комиссара в отставке А.В. Терентьева, знавшего Смирнова не один год, учившегося вместе с ним на курсах марксизма-ленинизма при Коммунистической академии.

«...Вот, например, Смирнов Петр Александрович, которого довелось близко знать... Когда он стал нач. ПУР, а я комиссар корпуса строителя гор. Комсомольска-на-Амуре (так в оригинале рукописи. Речь идет об отдельном военно-строительном корпусе. — Н. Ч.) - встречались два, раза. Первый раз он приезжал как нач. ПУРа (это было в конце 1937 года. — Н. Ч.), разговаривали. Второй раз он уже приезжал как нарком Военно-Морского Флота, уже уверовавший в правоту культа личности, потерявший разум, как нарком дававший санкцию на арест сотен, прежде всего руководящих, кадров армии.

У меня с ним в его вагоне один на один состоялся такой разговор. Он, отвернувшись, со слезами говорит мне: «Скажи мне, Терентьев, ты враг народа? Скажи правду, твоя судьба все равно решена, но я хочу знать. Скажи честно!» Мой ответ тоже со слезами: «Петр Александрович! Вы верите тому, что говорите? Я есть и буду преданным партии большевиком. При всех обстоятельствах останусь им». Конечно, он мне не поверил. С должности меня снял, дал сигнал исключить из партии.

Для меня настала пора страданий, испытаний, а он из Комсомольска уехал в качестве борца за Сталина, за партию. А случилось так, что я еще жду своей судьбы, а он. приехав в Москву, вскоре оказался с должности наркома снят и через некоторое время арестован. Я еще на воле читаю в газетах, что он, как враг народа, расстрелян. Мне пришлось сказать: «Дорогой друг Петр Александрович! Сколько сотен ты погубил, давая санкцию на арест честных, людей и сам стал жертвой этого безумства...»{110}

Назначение Смирнова на пост начальника Политического управления РККА по времени совпало не только с набиравшей стремительно скорость волной репрессий против кадров Красной Армии, но и с проведением нескольких чрезвычайно важных мероприятий в области партийно-политической работы. Практически, претворять их в жизнь выпало на его долю. Речь идет, прежде всего, о таких мероприятиях, как частичное свертывание единоначалия в армии и на флоте путем введения института военных комиссаров, а также о создании в военных округах и на флотах Военных советов.

Напомним, что до 1934 года реввоенсоветы в течение десяти лет существовали во всех военных округах. В соответствии с установками XVII съезда ВКП(б) постановлением ЦИК СССР от 20 июня 1934 года был ликвидирован Реввоенсовет страны, а народный комиссариат по военным и морским делам переименован в наркомат обороны. Через полгода, в ноябре 1934 года, было утверждено Положение о Военном совете при НКО как совещательном органе. Тогда же было объявлено и Положение об управлении военным округом, в котором функционирование Военного совета не предусматривалось. Начальник политического управления становился (по должности) заместителем командующего по политической части, подчиняясь одновременно и начальнику Политического управления РККА.

Наступил 1937 год... Возрастание агрессивных устремлений со стороны некоторых сопредельных государств, и прежде всего Германии и Японии, вынудили руководство Советского Союза предпринять ряд мер по дальнейшему совершенствованию своих вооруженных сил, повышению их боеспособности. Так пришлось отказаться, как не обеспечивающей в полной мере потребности обороны страны, от смешанной организации войск — территориальной и кадровой — и целиком перейти на кадровую основу комплектования армии. К тому же армия и флот выросли количественно, изменилось их техническое оснащение на основе успехов индустриализации страны.

В этих условиях руководство ВКП(б) посчитало необходимым принять дополнительные меры по усилению партийного влияния в Красной Армии. И еще одно обстоятельство внушало ему тревогу — численность армейских коммунистов неудержимо продолжало сокращаться. В конце 1936 года их было около 150 тысяч — в два раза меньше, чем в начале 30-х годов, а посему партийная прослойка в РККА к тому времени уменьшилась в два с лишним раза. Особенно сильно снизился удельный вес коммунистов среди рядового и младшего командного состава — они составляли в партийных организациях армии и флота менее одного процента, что было самым низким показателем с момента создания партийных ячеек в РККА. Причем данная тенденция продолжала оставаться достаточно устойчивой и в 1937 году, о чем свидетельствуют приведенные выше цифры по Харьковскому военному округу. Расширение масштаба репрессий еще более усугубило положение дел, и П.А. Смирнов, один из опытных армейских политработников, должен был прекрасно это понимать.

Бурный рост армии и флота, с одной стороны, и уменьшение численности там коммунистов — с другой, создавали угрозу ослабления партийного руководства вооруженными силами страны и снижения партийного влияния в них. К тому же в связи с быстрым развертыванием новых частей и соединений значительное количество командиров, в первую очередь молодых, не имевших достаточного опыта руководства войсками, выдвигалось на более высокие должности. Создавшееся положение не могло не волновать руководителей страны, наркомата обороны и Политического управления РККА — и оно стало предметом обсуждения на совещании руководящего состава Красной Армии, созванного в начале мая 1937 года. Начальник политуправления ЛВО П.А. Смирнов присутствовал на этом совещании. Его участники высказали предложение вновь ввести в звене округ — флот — армия — флотилия Военные советы как органы коллективного руководства, а также более широко раздвинуть рамки института военных комиссаров, введя его во всех корпусах, дивизиях, бригадах. В ротах предполагалось введение института политруков. Все это вместе взятое, по мнению участников совещания, давало возможность усилить партийно-политическую работу в войсках и прежде всего укрепить их партийные организации.

Обсудив предложения участников совещания, ЦК ВКП(б) 8 мая1937 года признал их полезными. Постановлением ЦИК и СНК СССР от 10 мая 1937 года в военных округах (на флотах), армиях были учреждены Военные советы. Положение о них было утверждено неделю спустя. Военные советы учреждались в составе председателя — командующего войсками и двух членов. Этот орган являлся высшим представителем военной власти в округе (флоте, армии), ему подчинялись все войсковые части, учреждения и заведения, расположенные на территории округа. Военный совет нес полную ответственность за их боевую и мобилизационную готовность, политико-моральное состояние. Все приказы по округу (флоту, армии) подписывались командующим, одним из членов Военного совета и начальником штаба. Командующий, как и прежде, являлся высшим военным начальником на территории округа (флота, армии). Он председательствовал на заседаниях Военного совета, от его имени отдавались все приказы и распоряжения. Все это говорит о том, что создание Военных советов в РККА не отменяло курс на единоначалие — одного из основополагающих принципов военного строительства.

7 июня 1937 года, то есть через месяц после работы упомянутого выше совещания, приказом наркома обороны командиры-единоначальники были освобождены от функций комиссаров, а их помощники по политической части приняли на себя эти права. В Положении о военных комиссарах, утвержденном 10 августа 1937 года, отмечалось, что главным и основным в их деятельности является повседневное политическое руководство и непосредственное проведение партийно-политической работы в войсковых частях, соединениях, учреждениях, управлениях и учебных заведениях Красной Армии. Какой-либо контроль за деятельностью командира со стороны комиссара исключался полностью{111}.

Хотя все Положение о военных комиссарах было пронизано духом необходимости дружной и совместной работы командира и комиссара, по своей сути оно сильно подрезало крылья командирам и давало еще больший простор военкомам, ибо налицо была неполная форма единоначалия. Происходило дополнительное разделение функций: командир руководил военной стороной, а комиссар — политической. Такая форма руководства войсками, введенная с началом военной реформы 20-х годов, фактически продолжала существовать и в последующие годы, хотя рамки ее применения были сильно сужены. До 1937 года она применялась только в том случае, если командир части или соединения не являлся членом или кандидатом в члены партии. Теперь же она распространялась на все части и соединения.

Бросается в глаза некоторая торопливость в деле внедрения Военных советов в округах (на флотах). Судите сами: в один день с принятием Постановления ЦИК и СНК СССР от 10 мая об учреждении этих органов происходит и утверждение персонального состава Военных советов всех округов и флотов. И это осуществляется, не дожидаясь разработки Положения о них, которое регламентировало бы их функции, полномочия, задачи и обязанности. Выходит так: или проекты приказов о персональном составе советов и новых назначениях были подготовлены заранее, или же все делалось за один день, а значит — второпях и наспех. Изучая содержание приказов НКО о новых перемещениях высшего комнач-состава РККА за 10 мая 1937 года, все-таки приходишь к мысли, что дело это было обговорено заранее. Ведь не за одни же сутки решился вопрос о назначении заместителя наркома Тухачевского командующим войсками ПриВО, а командарма 2-го ранга П.Е. Дыбенко — на ЛВО. Петр Александрович Смирнов этим же числом назначается членом Военного совета ЛВО, начальником политуправления которого он работал с 1935 года.

Если в подготовке указанных выше документов Смирнов принимал участие, так сказать, с правом совещательного голоса, то после назначения на пост начальника Политуправления РККА он активно начинает выходить в ЦК партии со своими инициативами. Так через месяц после вступления в должность Петр Александрович, поддержанный наркомом Ворошиловым, направляет в ЦК ВКП(б) предложение о введении в состав Военных советов округов (флотов) секретарей областных, краевых комитетов партии и ЦК компартий республик, считая накопленный в этом отношении опыт весьма положительным. Предложение Смирнова принимается. В связи с этим вместо начальников политуправлений в состав советов стали входить секретари местных партийных комитетов. Относительно же места начальника политуправления округа (флота) вопрос некоторое время оставался открытым и только позже ЦК партии совместно с ПУРККА пришли к выводу о том, что он должен являться заместителем члена Военного совета — политработника. Одновременно было решено, что заместителем комиссара соединения является начальник соответствующего политоргана.

В заботах и хлопотах пролетали дни, недели, месяцы... Смирнов изо всех сил старался оправдать оказанное ему партией и Сталиным высокое доверие, считая при этом важнейшей своей задачей чистку армии и флота, в первую голову их командный и политический состав, от «врагов народа» и их пособников. Директивы подобного содержания, подписанные им, неоднократно уходили в войска, внося дополнительные трудности в работу Военных советов, политорганов, партийных и комсомольских организаций. Это требование красной нитью проходит и в подготовленном работниками аппарата ПУРККА и завизированном Смирновым разделе «Политическая работа» приказа наркома обороны № 0109 от 14 декабря 1937 года, в котором подводились итоги боевой подготовки РККА за истекший год и ставились задачи на год очередной:

1) В 1938 году поставить всю партийно-политическую работу так, чтобы вся масса бойцов, командиров и начальников всегда была в курсе важнейших событий международной и внутренней жизни страны и политики ВКП(б), постоянно находилась в состоянии политической мобилизованности и острой революционной бдительности...

Весь партийно-политический состав РККА, военкомы и политработники в первую очередь обязаны с удвоенной энергией вести политработу среди красноармейской массы, поднимая каждого бойца, командира и начальника на высоту понимания всех сложных политических задач современности, воспитывая в них дух большевистской стойкости, смелости и энергии.

2) Неослабно продолжать тщательное изучение личного состава и окончательно очистить его от враждебных и политически неустойчивых элементов. Вместе с тем на обязанности всех начальников лежит еще более смелое выдвижение молодых, способных, непоколебимо преданных Родине и нашей партии людей, повседневная забота о воспитании стойких, волевых командиров и начальников, способных по-большевистски бороться с врагами народа...

...4) Командиры и военные комиссары обязаны по-настоящему оградить части от проникновения в них троцкистско-бухаринских врагов народа и других вредителей, шпионов и диверсантов...»

В преамбуле этого приказа, где подводились итоги боевой и политической учебы Красной Армии за 1937 год, его авторы в качестве одного из больших достижений пытались преподнести якобы успешную работу вновь выдвинутых кадров: «Политико-моральное состояние личного состава РККА, невзирая на попытки врагов народа помешать нормальному росту армии, было и остается безусловно крепким. Красноармейцы, командиры и начальствующий состав сплочены вокруг своего правительства. Коммунистической партии... Высокая политическая активность, героизм и самоотверженность в учебе и работе являются отличительной чертой нашей армии.

Выдвижение новых молодых кадров, проверенных и преданных делу Ленина — Сталина и нашей Родине, на командную и политическую работу уже дает самые положительные результаты и в ближайшее время скажется невиданными успехами во всех областях нашей работы»{112}.

Волна арестов и увольнений среди руководящих кадров Красной Армии шла так стремительно, что в кадровых органах не успевали составлять и обновлять кандидатские списки. Это относилось ко всем категориям кадров, в том числе к политсоставу. Здесь доувольнялись до такой степени, что уже в середине ноября 1937 года пришлось подготовить (по .указанию Смирнова) специальный приказ о состоянии подбора кадров политсостава. В нем отмечалось, что укомплектование РККА политсоставом, особенно высшего и старшего звена, идет крайне медленно. «...В подборе кадров немало еще косности и рутины — ищут готовых работников и недостаточно смело идет выдвижение молодых, способных, преданных партии людей. Это результат плохого знания людей, политических и деловых качеств каждого, отсутствия строгого учета индивидуальных способностей и особенностей человека...»

Всем Военным советам, начальникам политуправлений военных округов и флотов, военным комиссарам и начальникам политорганов соединений, учреждений и военно-учебных заведений в директивном порядке предписывалось более тщательно проверить все кадры политработников (независимо от звания и служебного положения) и установить политическую и деловую пригодность каждого (чем не начало нового витка репрессий? — Н. Ч.) со строгим индивидуальным учетом характера работы, на которую он наиболее подходит (организационная, агитационная, пропагандистская, командная, культпросветработа). И на основе этих данных укомплектовать до января 1938 года вакантные должности политсостава.

Смирнов также распорядился, чтобы в крупных округах (МВО, БВО, ЛВО, КВО, ОКДВА, ЗабВО) создали свой резерв политработников численностью не менее 150 человек. В остальных округах — на полсотни меньше. Также он приказал начальникам политуправлений округов представить ему списки кандидатов в состав резерва ПУРККА: от перворазрядных округов по сорок, а от остальных — по двадцать человек, пригодных для замещения самостоятельных политических или командных должностей, начиная от военкома полка и выше. Для более решительной (как Смирнов понимал решительность в кадровых вопросах, читатель убеждается при чтении настоящего очерка) и успешной ликвидации некомплекта старшего и высшего политсостава, а также для подбора кандидатов в резерв ПУРККА он командировал в округа часть своего аппарата{113}.

Вторая половина 1937 года для П.А. Смирнова вообще оказалась богатой событиями. Они после утверждения его начальником ПУРККА следовали одно за другим: в октябре — назначение заместителем наркома обороны (по совместительству), в декабре — избрание депутатом Верховного Совета СССР первого созыва (баллотировался он в Совет Союза по Днепродзержинскому избирательному округу Днепропетровской области). Тогда же ему присваивается очередное воинское звание «армейский комиссар 1-го ранга». А за день до нового, 1938 года последовало новое назначение, резко изменившее профиль его деятельности — он становится членом правительства СССР.

Это означало, что политика, проводимая П.А. Смирновым на посту начальника Политического управления РККА, его стиль и методы по «наведению порядка» в Красной Армии получили полное одобрение и поддержку со стороны ЦК ВКП(б) и лично Сталина. Это означало, что жесткая позиция, занятая Смирновым при инквизиторской чистке командных кадров РККА в 1937 — 1938 годах, вполне соответствовала генеральной линии партии в тот период и что он оправдывал оказанное ему доверие. Это означало, что в жуткой обстановке всеобщей подозрительности середины и второй половины 30-х годов, особенно в высших эшелонах власти, у Смирнова не обнаружилось никаких отклонений от этой линии, за проявления которых приходилось платить дорогой ценой, вплоть до свободы и жизни. По меткому выражению одного из современников П.А. Смирнова, бывшего политработника Красной Армии, академика Исаака Минца, «они колебались вместе с нею, этой генеральной линией...»

В 30-х годах Советский Союз взял курс на строительство большого морского и океанского флота. Усилиями всего народа происходило его оснащение новой боевой техникой и вооружением. На основе накопленного опыта оперативно-тактической и боевой подготовки, развития военно-теоретической мысли были созданы условия для появления Боевого устава Морских Сил (БУМС-30, БУМС-37) и других руководящих документов. В них большое внимание уделялось боевому использованию подводных лодок, авиации и торпедных катеров, которым отводилась роль ударных сил в наступательных операциях. Предусматривалось ведение операций на коммуникациях противника силами подводных лодок, авиации и надводных кораблей.

В связи со значительным ростом сил флота и изменением характера его задач ЦК ВКП(б) и Советское правительство признали необходимым выделить Военно-Морскис Силы из состава РККА и создать самостоятельный общесоюзный народный комиссариат Военно-Морского Флота. Постановление о его образовании было принято ЦИК и СНК СССР 30 декабря 1937 года. В нем говорилось:

«1. Образовать общесоюзный Народный Комиссариат по Военно-Морским Делам.

2. Передать в ведение Народного Комиссариата по Военно-Морским Делам военно-морские силы РККА, выделив их из состава Народного Комиссариата обороны СССР.

3. Народному Комиссару по Военно-морским Делам СССР в пятидневный срок внести в СНК СССР на утверждение проект положения и структуру Народного Комиссариата по Военно-морским Делам СССР»{114}.

Тогда же руководить новым наркоматом было предложено П.А. Смирнову. Должность начальника ПУРККА он сдал Льву Мехлису, одному из доверенных лиц Сталина, политработнику дивизионного звена времен Гражданской войны, срочно призванному из запаса с одновременным присвоением ему звания «армейский комиссар 2-го ранга».

К моменту назначения П.А. Смирнова наркомом Военно-Морские Силы организационно включали в себя четыре флота (Балтийский, Черноморский, Тихоокеанский, Северный) и четыре флотилии (Амурскую, Днепровскую, Каспийскую, Северо-Тихоокеанскую), в целом насчитывающих 45 соединений. По решению Политбюро ЦК ВКП(б) в составе вновь созданного наркомата предусматривался военно-политический орган — Политическое управление на правах военно-морского отдела Центрального Комитета партии. Возглавил его дивизионный комиссар (вскоре станет корпусным) М.Р. Шапошников — начальник отдела организационно-партийной работы ПУРККА. Начальником Главного штаба ВМФ был назначен Л.М. Галлер, многие годы до этого командовавший Краснознаменным Балтийским флотом.

Стиль работы с людьми у Смирнова и на посту наркома ВМФ остается прежним — частые разносы, подозрительность, отсутствие должного такта с подчиненными, грубость... Стремительное восхождение на самый верх иерархической лестницы, по всей видимости, сильно вскружило ему голову, создало впечатление личной незаменимости и неизменной поддержки со стороны руководства Кремля и лично И.В. Сталина. И как результат — это очень повлияло на рост таких отрицательных качеств, как излишняя самонадеянность, преувеличение значения собственной персоны.

Петр Александрович в целом-то не любил особо засиживаться в служебном кабинете. Еще с первых дней комиссарской деятельности его более привлекала работа с людьми в войсках, как организационно-партийная, так и агитационно-массовая. Не изменил он себе и тогда, когда сел в кресло Гамарника, по-прежнему охотно выезжая в округа. Но если раньше, будучи военкомом дивизии и корпуса, начальником политического управления ряда округов, Смирнов немало времени отводил на личные выступления перед различными категориями комсостава, политработников, партийного и комсомольского актива, то теперь, в 1937 — 1938 годах, он основную цель в поездках в войска и на флоты видел, по его же словам, в «наведении порядка». Под этим термином новый нарком ВМФ, то есть член правительства, подразумевал лишь одну ипостась — «чистку» кадров от троцкистов, «правых», участников «военно-фашистского» и других заговоров. И в этом тогда почетном, а по сути — позорном деле Смирнов весьма и весьма преуспел. Как это происходило практически, мы увидим ниже на примере Тихоокеанского флота (ТОФ).

Его (ТОФ) продолжали сотрясать все новые и новые волны арестов комначсостава. Очередная из них пришлась на зиму и весну 1938 года.

Насколько болезненно она сказалась на боевой готовности флота, можно узнать из воспоминаний его командующего Н.Г. Кузнецова. Приходится, к сожалению, констатировать, что свою лепту, притом немалую, внес в эту кампанию и нарком ВМФ П. А. Смирнов. В частности, его первый, можно сказать ознакомительный, визит на ТОФ сопровождался арестом большой группы командиров и политработников флота.

Обратимся к страницам мемуаров адмирала Н.Г. Кузнецова. Он пишет, что «...в апреле 1938 года я получил телеграмму, что на флот прибывает новый, только что назначенный нарком ВМФ П.А. Смирнов. Я ждал встречи с ним. Надо было доложить о нуждах флота, получить указания по работе в новых условиях. Мы понимали, что реорганизация Управления Военно-Морскими Силами связана с большими решениями по флоту. Страна начинала усиленно наращивать свою морскую мощь.

Одновременно о созданием наркомата был создан Главный военный совет ВМФ. (Кузнецов ошибается — Главный Военный совет ВМФ был образован 13 марта 1938 г. — Н.Ч.). В его состав вошли А.А. Жданов, П.А. Смирнов, несколько командующих флотами, в том числе и я. Но пока на заседания совета меня не вызывали. В то время поездка с Дальнего Востока в Москву и обратно отнимала не менее двадцати суток. Начальство, видимо, не хотело из-за одного заседания на такой срок отрывать меня от флота. Словом, я считал приезд нового наркома вполне естественным и своевременным, тем более что на Северном флоте и на Балтике он уже побывал. Но все вышло не так, как я предполагал.

Официальная цель приезда в телеграмме была указана: разобраться с флотом. Однако, как стало ясно позже, это означало — разобраться в людях, и мы поняли, что он будет заниматься прежде всего руководящим составом. Так и получилось.

- Я приехал навести у вас порядок и почистить флот от врагов народа, — объявил Смирнов, едва увидев меня на вокзале.

Нарком поставил главной задачей перебрать весь состав командиров соединений с точки зрения их надежности. Какие, спрашивается, были основания ставить под сомнение наши преданные Родине кадры? (И это после двадцати лет существования Советской власти! — Н.Ч.).

Остановился нарком на квартире члена Военного совета Я. В. Волкова, с которым они были старинными приятелями. Первый день его пребывания во Владивостоке был занят беседами с начальником управления НКВД. Я ждал наркома в штабе. Он приехал лишь около полуночи.

Не теряя времени, я стал докладывать о положении на флоте. Начал с главной базы. Весь ее район на оперативной карте был усеян условными обозначениями. Тут было действительно много сил. Аэродромы, батареи, воинские части располагались вдоль побережья и па многочисленных островах. Соединения кораблей дислоцировались в бухте Золотой Рог и в ближних гаванях. Но чем дальше на север, тем слабее защищались опорные пункты и базы. Отдельные участки побережья находились по договору в руках японских рыбаков, и это еще больше осложняло положение. Я видел, что нарисованная мною картина произвела на Народного Комиссара большое впечатление. Но когда я стал говорить о нуждах флота, П.А. Смирнов прервал меня:

— Это обсудим позднее.

«Ну что ж, — подумал я, — пускай поездит, посмотрит своими глазами. Тогда будет легче договориться».

— Завтра буду заниматься с Дименпшаном (начальником краевого управления НКВД. — Н. Ч.). — сказал Смирнов в конце разговора и пригласил меня присутствовать.

В назначенный час у меня в кабинете собрались П. А. Смирнов, член Военного совета Я. В. Волков, начальник краевого НКВД Диментман и его заместитель по флоту Иванов. Диментман косо поглядел на меня и словно перестаю замечать. В разговоре он демонстративно обращался только к наркому.

Я впервые увидел, как решались тогда судьбы людей. Дименптан доставал из папки лист бумаги, прочитывал фамилию, имя, отчество командира, называл его должность. Затем сообщалось, сколько имеется показаний на этого человека. Никто не задавал никаких вопросов. Ни деловой характеристикой, ни мнением командующего о названном человеке не интересовались. Если Диментман говорил, что есть четыре показания, Смирнов, долго не раздумывая, писал на листе: «Санкционирую». И тем самым судьба человека была уже решена. Это означало: человека молено арестовать. В то время я еще не имел оснований сомневаться, достаточно ли серьезны материалы НКВД. Имена, которые назывались, были мне знакомы, но близко узнать этих людей я еще не успел. Удивляла, беспокоила только легкость, с которой давалась санкция.

...Я ходил под тяжелым впечатлением от арестов. Мучили мысли о том, как это люди, служившие рядом, могли стать заклятыми врагами и почему мы не замечали их перерождения? Что органы государственной безопасности могут действовать неправильно — в голову все еще не приходило. Тем более я не допускал мысли о каких-то необычных путях добывания показаний.

Нарком провел два дня в море, побывал в Олъго-Владимирском районе. В оперативные дела он особенно не вникал. Может быть, ему, человеку, не имевшему специальной морской подготовки, это было и трудно. Зато он очень придирчиво интересовался всюду людьми, «имевшими связи с врагами народа»...

Пребывание Смирнова подходило к концу. К сожалению, решить вопросы, которые мы ставили перед ним, он на месте не захотел, приказал подготовить ему материалы в Москву. Я заготовил проекты решений. Смирнов взял их, по ни одна наша просьба так и не была рассмотрена до самого его смещения, на месте нарком решил лишь один вопрос, касающийся Тихоокеанского флота, но и это решение было не в нашу пользу. Речь шла о крупном соединении тяжелой авиации. Во Владивостоке Смирнов сказал мне, что командование Особой Краснознаменной Дальневосточной армии просит передать это соединение ему. Я решительно возражал, доказывал, что бомбардировщики хорошо отработали взаимодействие с кораблями, а если их отдадут, мы много потеряем в боевой силе. Смирнов заметил, что авиация может взаимодействовать с флотом и будучи подчиненной армии.

— Нет, — возражал я. — То будет уже потерянная для флота авиация.

Я сослался на испанский опыт, показавший, как важно, чтобы самолеты и корабли были под единым командованием. Все это не приняли в расчет. Приказ был отдан, нам оставалось его выполнять. Потом Смирнов признался мне. что принял решение потому, что его уговорил маршал Блюхер. Наши «уговоры» на наркома действовали меньше...

...Можно было привести десятки трагических эпизодов, когда уже после отъезда Смирнова, который, очевидно, увез с собой «обстоятельный» материал, были арестованы командующий морской авиацией Л. И. Никифоров и член военного совета флота Я. В. Волков. Арест последнего даже в той обстановке мне казался невероятным. Он был в отличных отношениях со Смирновым и, кажется, мог доказать свою невиновность...»{{115}}

Возглавлять наркомат Военно-Морского Флота Смирнову довелось ровно полгода, как и Политуправление РККА... Так сказать, день в день, ибо 30 июня 1938 года он был арестован и препровожден во внутреннюю тюрьму НКВД. Там его уже ожидали начальник 2-го Управления НКВД комбриг Н.Н. Федоров со своим помощником — опытным «колольщиком» майором госбезопасности В.С. Агасом. Двое суток они оказывали на него мощное психологическое давление, но до побоев дело пока не доходило — следователи надеялись сломить сопротивление со стороны Смирнова, не прибегая к мордобитию. Основную ставку Федоров и Агас делали на показания ранее арестованных бывших сослуживцев Петра Александровича, хорошо знавших его прежде всего по Белорусскому и Ленинградскому военным округам, а также по ПУРККА и наркомату ВМФ — И.П. Белова, А.С. Булина, А.И. Егорова, С.П. Урицкого, Д.Ф. Сердича, Б.У. Троянкера, Ф.С. Мезенцева, П.С. Иванова, И.И. Сычева и других.

От него требовали «совсем немного» — признать свое участие в военно-фашистском заговоре и принадлежность к белорусско-толмачевской оппозиции 1928 года; вербовочную работу по вовлечению в заговор новых членов; вредительскую деятельность по ослаблению боевой мощи Красной Армии и политико-морального состояния ее личного состава, а также принятие руководства военно-фашистским заговором по военно-политической линии (после смерти Гамарника).

Например, чего стоило Смирнову читать показания, написанные рукой Петра Иванова — начальника политотдела Оршанской авиабригады: «С приездом в БВО Смирнова там стала действовать подпольная контрреволюционная организация, руководимая Смирновым П.А. Дважды присутствовал при антисоветских разговорах, проводимых Смирновым, в которых он высказывал мысль против НКО — что он не способен руководить армией... Лично встречался со Смирновым, и тот рассказал, что цель организации — устранение от руководства армией Ворошилова, сохранение троцкистских кадров, вербовка новых членов. Таким образом, в военный заговор первый раз был вовлечен Смирновым П.А. и второй — Булиным А.С.».

Или показания корпусного комиссара М.Р. Шапошникова, полученные от него за неделю до ареста Смирнова. Надо отметить, что Шапошников являлся выдвиженцем, так сказать протеже Смирнова: именно его, начальника отдела ПУРККА, рекомендовал Петр Александрович для утверждения ЦК ВКП(б) на. самую высшую политическую должность во вновь создаваемом наркомате Военно-Морского Флота СССР. Сделать это было нетрудно — Смирнов, уходя из ПУРККА, имел возможность выбрать себе заместителя по политической части. И выбор этот он сделал в пользу Михаила Шапошникова, зная того много лет по совместной службе в различных округах.

И вот перед ним показания Шапошникова, в которых тот пишет, что его, тогда начальника организационного отдела Политуправления РККА, вызвал к себе Смирнов и поставил задачу «всемерно разоблачать троцкистов, чтобы зашифровать свою деятельность». Далее Шапошников сообщает, что ему совместно со Смирновым удалось добиться назначения на ответственные военно-политические посты в РККА ряда заговорщиков. К числу последних он отнес корпусного комиссара Я.В. Волкова — члена Военного совета ТОФ, дивизионного комиссара Н.А. Юнга — члена Военного совета СибВО, а также дивизионных комиссаров А.В.Тарутинского — члена Военного совета УрВО, И.М. Горностаева — начальника политуправления КВО, И.И. Кропачева — начальника политуправления ОКДВА, Ф.С. Мезенцева — члена Военного совета Черноморского флота.

Следователи настойчиво «давили» на Смирнова, организовывая для него очные ставки, в том числе с И.П. Беловым и А.С. Булиным — его заместителем по ПУРККА, подсовывая ему все новые и новые показания арестованных, уличавших бывшего военно-морского министра во множестве мыслимых и немыслимых грехов. Так комдив Д.Ф. Сердич свидетельствовал, что Смирнов, будучи начальником политуправления БВО, окружил себя троцкистами (Н.А. Юнг, Р.Л. Балыченко и другие). Далее Сердич утверждал: «...Хотя мне никогда никто прямо не говорил о том, что Смирнов является участником антисоветского заговора, однако ряд фактов характеризует его с антисоветской стороны...» К таким фактам Сердич отнес и то, что Смирнов допускал отрицательные высказывания в адрес К.Е. Ворошилова.

О подобных словесных выпадах Смирнова против наркома обороны упоминается и в показаниях бывшего начальника Разведуправления РККА комкора С.П. Урицкого, который 18 июня 1938 года утверждал, что в период чистки партии в 1928 — 1929 годах в СКВО по вине члена Реввоенсовета округа (то есть П.А. Смирнова) было скомпрометировано значительное количество коммунистов, между тем троцкисты, например Д.А. Шмидт и некоторые другие, проходили ее без всякой задержки. А такие известные в Красной Армии командиры, как И.Р. Апанасенко, Е.И. Ковтюх, были якобы ошельмованы и доведены до озлобления. А делалось это, по версии Урицкого (а если уж быть совсем точным — по версии следственной части Особого отдела НКВД СССР), для того, чтобы оторвать командиров от партии, доказать, что они не сыновья ее, а всего лишь нелюбимые пасынки{116}.

Обессиленный физически и опустошенный морально, Смирнов продолжал стоять на своем, отвергая все обвинения в свой адрес. Так продолжалось до 3 июля, когда взбешенные оказанным сопротивлением следователи исполнили свою угрозу — отправили его в смирительную Лефортовскую тюрьму.

Если послушать (правда, спустя двадцать лет) бывших работников НКВД, то ничего страшного, по их словам, не произошло при этом — обычные будни следовательской деятельности. Например, А.М. Ратнер, принимавший весьма активное участие в расследовании дела Смирнова, на допросе 29 февраля 1956 года показал: «После ареста Смирнова с ним сначала занимался бывший тогда зам. начальника Особого отдела Агас, который лично с ним разговаривал. Через два или три дня Агас приказал мне начать следствие по делу и предупредил, что он будет руководить следствием. Смирнов, безусловно, был уже подготовлен Агасом к тому, чтобы давать показания об участии в заговоре, и я не сомневаюсь, что Агас использовал либо методы физического воздействия, либо провокационные методы... Состояние Смирнова было крайне подавленным, угнетенным...»

Испытание Лефортовской тюрьмой выдерживали считанные единицы, к числу которых Смирнов не принадлежит. Уже 3 июля он пишет заявление на имя Ежова, в котором подтверждает свое участие в заговоре. А также говорит, что на очных ставках с Беловым, Булиным и другими заговорщиками он не признавал себя виновным, но теперь, после мучительных размышлений, решил дать признательные показания...

И Смирнов стал давать эти показания, поистине написанные его кровью. Допросы шли непрерывно днем и ночью. Так указанное выше заявление от 3 июля, адресованное Ежову, Смирнов написал, не выдержав тринадцатичасового истязания. Не лучше ему было и в остальные дни. Судите сами. Из справки, полученной из архива Лефортовской тюрьмы, видно, что в этом проклятом людьми и забытом богом заведении Смирнов находился со 2 по 9 июля 1938 года. Динамика допросов в эти дни и ночи выглядит следующим образом{117}:

3.VII.1938с 0-40 до 8-35 Агас
с 11-00 до 17-10Ратнер
4.VIIс 1-40 до 5-40 Ратнер
с 15-00 до 22-50Ратнер
5. VIIс 0-45 до 4-00Агас
6.VIIс 14-00 до 15-00Агас
7.VIIс 1-15 до 22-25Агас
8.VIIс 19-30 до 22-30Ратнер
с 23-00 до 1-30Ратнер
9.VIIс 1-15 до 4-45Ратнер

Всякий раз, сломив сопротивление Смирнова, Агас и Ратнер заставляли его писать очередное покаянное заявление на имя Ежова, в каждом из которых появлялись фамилии все новых и новых заговорщиков. Особый упор следователи делали на выявление «шпионов, вредителей и террористов» в центральном аппарате наркомата обороны. Под их неослабевающим прессом Смирнов был вынужден написать 4 июля о том, что со слов своего заместителя по ПУРККА Антона Булина он знал начальника секретариата Ворошилова корпусного комиссара И.П. Петухова как одного из особо законспирированных участников военного заговора (впоследствии от этих обвинений в адрес Петухова Смирнов откажется, но дело ведь было уже сделано).

Однако руководству Особого отдела такого свидетельства оказалось мало — для них какой-то там начальник канцелярии наркома, пусть и обороны, пусть и самого Ворошилова, был мелкой сошкой. Им нужен был выход если не на самого наркома, то хотя бы на его заместителей, которые фактически все до единого были у них на прицеле: ведомству Ежова важно было «вскрыть» новый большой заговор в руководстве Красной Армии. Должность первого заместителя в это время исполнял командарм 1-го ранга И.Ф. Федько. Вот на него-то и решили выйти через Смирнова, который в заявлении от 5 июля сообщил, что он с 1937 года был связан по заговору с Федько, об участии которого в заговоре он узнал впервые годом раньше от И.П. Белова.

Чем больше давал признательных показаний Смирнов, тем более разгорался аппетит у следователей. Впереди было еще полгода времени до суда (о чем, конечно, Смирнову было неведомо), несколько десятков многочасовых допросов и очных ставок — всех их перечислить просто не позволяют рамки очерка. Скажем только, что установленные законом сроки следствия по его делу приходилось продлевать несколько раз, что и делал принявший к производству дело Смирнова на заключительном этапе старший лейтенант госбезопасности И.Р. Шинкарев.

По ходу следствия Смирнов от части ранее данных им показаний отказывался, другую же часть — уточнял. Например, на допросе 19 августа 1938 года он заявил, что его показания месячной давности (от 17 — 19 июля) о разговоре с Уборевичем об открытии фронта противнику в случае войны не соответствуют действительности. «...Никаких разговоров об открытии фронта с Уборевичем я никогда не вел... Со мной Уборевич об этом не говорил. Записал я эту формулировку, не обдумав как следует, и в момент несколько напряженный для меня лично, скорее всего по слабости, духа».

Бывший нарком Военно-Морского Флота утверждал, что его показания от 17 — 19 июля в части установления связи по заговору со своим заместителем П.И. Смирновым-Светловским не соответствуют действительности, так как он узнал о его участии в заговоре от маршала А.И. Егорова. Клеветническими назвал Петр Александрович свои собственные показания об участии в заговоре морских военачальников — Столярского, Курехина, Сынкова, П.С. Смирнова, Москаленко и других. «Я их оклеветал!» — однозначно заявил следователю П. А. Смирнов{118}.

А в целом многостраничное дело Смирнова пухло день ото дня. Заставили его признаться и в активной вербовочной работе, благо что возможностей для этого у него, по мнению следствия, было предостаточно, что и нашло свое отражение в протоколах допросов и в обвинительном заключении. В орбиту вербовочной деятельности Смирнова попал практически весь высший комначсостав военных округов, в которых он в течение многих лет был членом РВС и начальником политического управления, а также ПУРККА и наркомата ВМФ. Вилка разброса здесь действительно велика: от инструкторов отделов политуправления округа до помполита Военно-морской академии, военного прокурора БВО и комиссара Академии Генерального штаба.

Страницы следственного дела запечатлели многие драматические, рвущие душу и леденящие сердце сцены, дающие во многом фору произведениям бессмертного Шекспира. Например, встреча на очной ставке 13 июля 1938 года Смирнова с Федько. Первый утверждает, что об антисоветской деятельности и участии Федько в заговоре он узнал сначала от командарма Белова, а затем при личном разговоре, состоявшемся дважды. При этом якобы Федько просил Смирнова узнать содержание «компромата» на него за период пребывания в ОКДВА. Федько же, в свою очередь, всех этих показаний Белова и Смирнова не подтвердил и заявил, что участником заговора он никогда не был. Энкавэдэшники устроили Смирнову очную ставку даже с наркомом Ворошиловым. Хотя вернее будет определить ее как допрос Смирнова с участием в нем Ворошилова, которому по ходу разговора следователь задавал вопросы, касающиеся предыдущей службы и поведения подследственного. К чести наркома обороны, он не поспешил облыжно поливать грязью бывшего своего заместителя по политчасти.

Дабы не пересказывать многочисленных протоколов допросов и очных ставок, личных заявлений и многих других документов следственного дела, обратимся только к одному из них, так сказать итоговому — обвинительному заключению. Но сначала, следует воспроизвести еще один важный документ, характеризующий поведение Петра Смирнова после почти годичного тюремного испытания. Дело в том, что следствие по делу Смирнова было окончено в начале февраля 1939 года, о чем ему и было объявлено 9-го числа. При выполнении данной процессуальной операции Петр Александрович, подтвердив свою принадлежность к антисоветскому военному заговору, вместе с тем заявил, что значительная часть его показаний не соответствует действительности, так как он их дал вынужденно, а некоторые из них вообще написаны даже не с его слов, а лично следователем Агасом.

В частности, он отрицал свое участие в белорусско-толмачевской группировке, проведение вредительской деятельности в армии и получение на это указаний от Гамарника, вовлечение в заговор И.И. Коржеманова (до ареста в 1938г. работал начальником отдела кадров штаба БВО. — Н. Ч.), наличие антисоветской связи с рядом лиц, указанных в материалах дела.

Вот как протокольно выглядит это заявление:

«Вопрос. Чем Вы можете дополнить материалы расследования?

Ответ: Свою вину я, как участник антисоветского военного заговора, признаю, но считаю необходимым внести следующие исправления в протокольные записи, как не соответствующие действительности, как не просмотренные мною при подписи или вынужденно неправильно данные мной показания: период белорусско-толмачевский освещен неправильно, в белорусско-толмачевской группировке я не участвовал и к ней не примыкал. Наоборот, будучи в 1928 г. начальником пуокра в СКВО, получив белорусско-толмачевскую резолюцию, на специально собранном совещании командного и политического состава округа, которое проводилось в Пятигорске, я выступил с докладом, осуждающим белорусско-толмачевскую группировку в армии, как неправильную и политически вредную.

По моему же предложению была принята соответствующая резолюция, которую можно найти в делах пуокра и ПУРа за 1928 год. На состоявшемся Пленуме Ревсовета Союза в 1928 году специально обсуждался этот вопрос, я и там выступал против белорусско-толмачевских настроений, что подтвердил и нарком Ворошилов на очной ставке и впоследствии на всех совещаниях я последовательно придерживался этой же позиции. Это ведь было в тот момент, когда выступали с белорусско-толмачевскими взглядами открыто, следовательно, не было оснований для ухода в подполье и двурушничанья. Я резко выступал против перегибов в проведении единоначалия, в связи с этим часть политработников, разделяющих взгляды белорусско-толмачевцев, поддерживала меня. Никакой подпольной контрреволюционной работы на базе белорусско-толмачевских настроений я не вел до вступления в заговорщическую организацию, т.е. до 1933 года, когда белорусско-толмачевцы были для этой цели использованы. Поэтому весь первый раздел показаний от 17 июля является неправильным, в большинстве написанным не мной, а Агасом (следователем). Естественно, неверна также и та запись, где говорится, что начальники пуокра Кожевников, Кучмин, Васильев, Берман знали меня, как белорусско-толмачевца.

Шифреса (начальника Военно-хозяйственной академии, армейского комиссара 2-го ранга. — Н. Ч.) я как белорусско-толмачевца не знал. Исаенко и Трегубенко (начподивы СКВО), как белорусско-толмачевцы, упомянуты неправильно, а также об их правых взглядах мне ничего не было известно. Запись в протоколе, что я был уволен из РККА, неправильна, так как я из РККА никогда не увольнялся, а был командирован на курсы марксизма. Упоминание Вайнера (Л.Я. Вайнер в первой половине 30-х годов командовал в БВО 3-м кавалерийским корпусом. Впоследствии, до своего ареста в августе 1937 года — комкор, военный советник при Главкоме (министре) Монгольской Народной Армии. — Н. Ч.), как связанного по заговору с Уборевичем, неправильно, так как мне это не было известно. О Вайнере и Сердиче (он сменит Вайнера на посту командира 3-го кавкорпуса. — Я. Ч.), как о заговорщиках, мне стало известно из официальных материалов после их ареста. Указаний Зиновьеву (начальнику политуправления УрВО, корпусному комиссару. — Я. Ч. ) об установлении им связи по заговору с Гарькавым (командующим войсками УрВО в 1935 — 1937 годах. — Я. Ч.) и Головиным (председателем Уральского облисполкома. — Я. Ч.) на Урале я не давал. С Румянцевым (секретарем Западного обкома ВКП(б). — Я. Ч. ) по линии заговора никакой связи я не устанавливал, а следовательно, и о лицах, связанных с ним по заговору, он не мог мне говорить. Это показание вынужденное. Об участии Румянцева в заговоре я узнал только после его ареста... С Зыкуновым (начальником отдела руководящих партийных органов политуправления ПВО. — Я. Ч.) и Рудзитом (работником этого политуправления. — Я. Ч.) непосредственной связи по заговору не было, а о них, как участниках заговора, мне было известно со слов Немерзелли (заместителя Смирнова в ЛВО, корпусного комиссара. — Н.Ч.). Никаких указаний о вредительской деятельности от Гамарника я не получил и никакой работы вредительской по БВО и ЛВО я не проводил. Наоборот, резко ставил и продвигал эту работу в плоскости ее резкого улучшения, о чем знает и Жданов (первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), секретарь ЦК ВКП(б). — Н.Ч. )и Ворошилов. Об упоминаемых участниках заговора в мотомехчастях по Ленинграду мне стало известно лишь после их ареста.

О Шапошникове Б.М. сказано в протоколе с натяжкой. Он, безусловно, несет ответственность за недостатки и вредительство в ЛВО, но о его лично сознательном участии я сказать ничего не могу.

О Примакове и Германовиче (комкоры. Первый из них до ареста работал заместителем командующего войсками ЛВО, а второй — армейским инспектором того же округа. — Н.Ч.) мне Гамарник не говорил, как о заговорщиках, и по заговору я их не знал. Наоборот, я принимал участие в разоблачении Примакова и ставил вопрос перед наркомом и на партсобрании. Булин мне не говорил, как об участниках заговора, о Сидорове (ответственном секретаре партийной комиссии при ПУРККА, корпусном комиссаре. — Блюхер Н. Ч.), Ланда (ответственном редакторе газеты «Красная звезда». — Н. Ч.), Сычеве (начальнике политуправления БВО, дивизионном комиссаре. — Н. Ч.)...

Упоминание Ермольчика (военкома 6-го авиакорпуса, дивизионного комиссара. — Н. Ч.), как заговорщика, в разговоре с Беловым неправильно. О Ермольчике, как участнике заговора, мне ничего не было известно. Наоборот, Ермольчик подавал заявление на Белова, в котором изобличал Белова, что последний его пытался вербовать в заговор. Письмо мной было передано наркому. Запись в протоколе о Гореве (бывшем военном атташе СССР в Испании. — Н. Ч.) неправильна... Юнг (член Военного совета СибВО, дивизионный комиссар. — Н. Ч.) сообщал мне об Антонюке (командующем войсками СибВО, комкоре. — Н. Ч.), как о бывшем троцкисте, у которого был расстрелян брат, но об установлении личной связи по заговору не упоминал.

Мне неизвестен Максимов (нач. 7 отдела Штаба РККА), как участник заговора, а известна его личная связь — тесная интимная с Куйбышевым (командующим войсками ЗакВО, комкором. — Н.Ч.) и Мезисом (членом Военного совета БВО, армейским комиссаром 2-го ранга. — Н. Ч.). О Петухове (для особых поручений при наркоме обороны, корпусном комиссаре. — Н. Ч.), как о заговорщике, Булин мне не говорил, и как заговорщика я Петухова не знал. Булин лишь говорил, что Петухов является человеком Гамарника, что я понял в заговорщическом смысле. Указаний Иванову (комиссару Оршанской авиабригады) об установлении связи с Киверцевым (заместителем начальника политуправления БВО, бригадным комиссаром, т — Н. Ч.) я не говорил, а говорил об установлении его связи с Зиновьевым.

Красильникова, Русанова (заместителя начальника Управления связи РККА, дивинженера. — Я. Ч.) и Васенцовича (начальника штаба ОКДВА, комдива. — Н. Ч.) я Федько не называл и он мне не говорил, а также никогда между нами не упоминался, как заговорщик, Максимов.

Разговора с Гричмановым (председателем Ленинградского облисполкома, — Н. Ч.) прямо о заговорщической работе в ЛВО не было и об участии моем в заговоре он вряд ли знал. Я не говорил ему, но антипартийные разговоры были...

Об окончании следствия мне объявлено, с материалами следствия ознакомился. Ответ на вопрос записан с моих слов правильно, протокол мною прочитан.

П. Смирнов

Об окончании следствия объявил старший следователь ОО ГУГБ НКВД СССР старший лейтенант госбезопасности

Шинкарев {119}.

Все-таки личного мужества Петру Александровичу Смирнову было не занимать. Редко кому из тех военачальников, кого месяцами ломали в кабинетах и карцерах НКВД, удавалось накануне суда найти в себе силы, чтобы попытаться отвести, хотя бы частично, беду от других людей, проходящих по его делу. Смирнов же нашел в себе такие силы, понимая при этом, что излишнее отрицание следственных материалов вызовет недовольство у руководства НКВД. И тем не менее...

В заявлении Смирнова совсем не упоминается корпусной комиссар Я.В. Волков, член Военного совета ТОФ, попавший в тюрьму через день после ареста Петра Александровича. Об их приятельских отношениях уже упоминал адмирал Н.Г. Кузнецов, добавив при этом, что Волков мог доказать свою невиновность. И тот действительно пытался ее доказать в течение полутора десятка лет в различных инстанциях, в том числе и самых высоких (Президиум Верховного Совета СССР, Верховный суд СССР, ЦК ВКП(б), аргументирование опровергая предъявленные ему обвинения. Например, в заявлении на имя И.В. Сталина, написанном в мае 1945 года, Волков в числе других отрицает и показания на него, данные П.А. Смирновым. «Бывший нарком Флота Смирнов П.А., по неизвестным для меня причинам, дал враждебное, явно клеветническое показание, что он вовлек меня в преступную военную антисоветскую организацию и что я по его заданию с 1934 года проводил вредительскую работу в Военно-Морской Академии по подготовке кадров для В.М. Флота....Ни одного слова правды в показаниях Смирнова нет и не может быть, это злостная клевета, никем и ничем не подтверждаемая, обреченного врага, очернить и замазать человека, который не только делом, но и словом и мыслью не виноват перед своей Родиной, партией и Советской властью на протяжении свыше 20 лет работы.

Как на суде, так и на неоднократном следствии я категорически отрицал показания Смирнова, как явно враждебные и клеветнические. Одновременно я не скрывал и говорил правду, что периодически встречался со Смирновым, когда он был начальником политуправления ЛВО, что он в моем представлении и понимании был порядочный человек и работник, так как за ним ничего отрицательного и преступного не замечал. И последнее, почему в последний раз своего посещения ТОФа по должности Наркома Флота в апреле-мае 1938 года, если допустить мою преступную связь с ним, то на собрании комсостава он всячески дискредитировал меня и мою работу и тут же назначил начальником политуправления и членом Военсовета Лаухина, а я уже работал на ТОФе более 6 месяцев, и в вагоне на лично поданный мною рапорт об уходе с работы всячески меня ругал и поставил условие, что если я не возьму рапорт обратно, то он меня арестует как врага народа, как бегущего от трудностей и не желающего работать.

При таком взгляде я вынужден был взять рапорт обратно, о чем горько сожалею»{120}.

Но все было тщетно! По отбытии срока заключения (10 лет ИТЛ) Волков в июле 1948 года был направлен в административную ссылку в город Енисейск, где работал дежурным электромонтером на судоверфи вплоть до своей реабилитации в конце 1954 года.

Но мы отвлеклись. Обратившись же к содержанию обвинительного заключения по делу Смирнова, можно проследить реакцию следственной части Особого отдела ГУГБ НКВД на заявление подследственного от 9 февраля 1939 года. Картина безрадостная — многое из того, против чего категорически возражал П.А. Смирнов, тем не менее вошло один к одному в строку обвинительного заключения. Да, формальность была соблюдена — арестованному Смирнову было объявлено об окончании следствия по его делу, и он ознакомился с ним. Однако чихать хотели на какие-то там возражения подследственного (их у них сотни и тысячи!) начальник следственной части майор госбезопасности с безупречной русской фамилией Иванов и его шеф (начальник Особого отдела) старший майор госбезопасности В.М. Бочков (спустя год он станет Прокурором СССР).

В итоге констатирующая часть обвинительного заключения выглядит следующим образом:

«...Смирнов Петр Александрович, 1897 года рождения, уроженец Кировской области, Белохолуницкий завод, русский, до ареста — нарком Военно-морского Флота, обвиняется в том, что:

1) с 1928 года входил в состав троцкистской организации, так называемой «белорусско-толмачевской оппозиции».

2) в 1933 году был завербован в антисоветский военный заговор Гамарником, являлся одним из руководящих участников заговора и проводил работу по срыву боеспособности РККА и обеспечению поражения Советского Союза в войне с фашистскими странами с целью свержения Советской власти и реставрации капитализма, т.е. в преступлениях, предусмотренных ст. 58 п. 1 «б» и ПУК РСФСР.

Следственное дело подлежит направлению в Военную Коллегию Верховного суда СССР — для судебного разбирательства»{121}.

Итак, «преступные деяния» П.А. Смирнова были квалифицированы как изменнические, вредительские с отягощающим довеском, в виде 11-го пункта 58-й статьи. Этих двух пунктов (и даже одного из них) вполне хватало для получения «законных» девяти граммов в затылок или висок. К тому же на первой странице обвинительного заключения по делу Смирнова кем-то из высшего руководства, чье решение подлежало неукоснительному выполнению членами суда (это чувствуется по содержанию и интонации резолюции), накануне судебного заседания сделана надпись: «Пропустить по закону от 1.XII.34».

Подпись неразборчива, но это точно не подпись Сталина. Такую резолюцию мог наложить, вероятнее всего, или Прокурор СССР Вышинский, или председатель Военной коллегии Ульрих, или же нарком внутренних дел Л.П. Берия. И это при отсутствии в деле каких-либо вещественных доказательств, о чем было сказано в соответствующем примечании. Наиболее вероятно, что все-таки резолюцию наложил Ульрих, который, по свидетельству работников Военной коллегии, общавшихся с ним по службе в течение многих лет, неоднократно, особенно после очередной информации или доклада (кто знает, что из них главнее и страшнее) Сталину, Вышинскому или Берии, проставлял на делах категорию предстоящего наказания. Цифра «1» означала смертную казнь, а цифра «2» — длительный срок заключения в ИТЛ. При наличии одной из таких пометок судьи, открывая судебное заседание, уже однозначно знали, какой приговор необходимо вынести подсудимому. Закон от 1 декабря 1934 года не оставлял никаких надежд на жизнь подсудимому и предполагал только одно — смерть.

О вопиющем беззаконии, творившемся в 1937 — 1938 годах в ведомстве Ежова — Берия, лишний раз свидетельствует тот факт, что постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения П.А. Смирнову старший следователь Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Иван Шинкарев вынес только 25 января 1939 года. То есть менее чем за месяц до суда над Смирновым и через семь месяцев после его ареста. Видимо, окончательно оформляя дело и готовясь к передаче его в Военную коллегию, следователь обнаружил отсутствие в нем этого важного документа и, ничтоже сумняшеся, задним числом сочинил его. Как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Суд состоялся 22 февраля 1939 года. Председательствовал на нем сам Василий Ульрих, для которого послать невинного человека на смерть было проще простого. Процедура суда, как известно, являлась отработанной до мелочей, и заседание продолжалось недолго. Смирнов, как это отмечено в протоколе судебного заседания, виновным себя признал (на суде ему, помимо пунктов 1 «б» и 11 58-й статьи, довесили еще и пункт 8 той же статьи), свои показания на предварительном следствии подтвердил. Но подтвердил он их с учетом сделанного им 9 февраля 1939 года заявления, о содержании которого мы уже упоминали. В последнем своем слове Петр Александрович просил суд учесть, что он не является закоренелым врагом партии и советской власти.

Расстреляли П.А. Смирнова 23 февраля 1939 года — на следующий день после суда. Определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 16 мая 1956 года дело было прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления.

Что с ним случилось в 1938 — 1939 годах и какова его дальнейшая судьба — о том не знали не только члены семьи П.А. Смирнова, сами подвергшиеся репрессиям и всевозможным ограничениям, но этого не смог узнать и член правительства — нарком ВМФ адмирал Н.Г. Кузнецов. В своих воспоминаниях он пишет, что, уже работая в Москве в должности наркома, неоднократно пробовал узнать, что же произошло со Смирновым. «Мне дали прочитать лишь короткие выдержки из его показаний. Смирнов признавался в том, что «как враг умышленно избивал флотские кадры». Что тут было правдой — сказать не могу. Больше я о нем ничего не слышал. Вольно или невольно, но он действительно выбивал хорошие кадры, советских командиров. Будучи там, на месте, он действительно решал судьбы многих, и если он действительно не занимался умышленным избиением кадров, то почему не хотел прислушаться к «обвиняемым» или даже ко мне, комфлоту, и сделать объективные выводы?»

Ответа на такой достаточно конкретный вопрос бывший нарком Военно-Морского Флота адмирал Н.Г. Кузнецов так и не получил.

Военные ученые

Репрессии 30-х годов нанесли непоправимый урон развитию советской военной науки, которая в эти годы развивалась достаточно интенсивно. Она усилиями многих лучших умов Красной Армии в основном правильно определила влияние новой военной техники на характер будущей войны, разработала соответствующую стратегию, оперативное искусство и тактику вооруженных сил страны в целом, видов и родов войск в частности. Результаты многолетних военно-научных исследований легли в основу Полевого устава Красной Армии 1936 года, который в те годы более отвечал духу времени, нежели подобные уставы зарубежных армий стран Европы.

Избиение советских военных ученых осуществлялось с ведома и одобрения Сталина и Ворошилова. Ниже мы увидим, как это делалось практически.

По утверждению военачальников, близко общавшихся со Сталиным в течение длительного времени (Г.К. Жуков, А.М. Василевский, Н.Г. Кузнецов), Генсек партии, которому вскоре после тотального разгрома кадров Красной Армии предстояло взять на себя обязанности Верховного Главнокомандующего, военную теорию знал слабо. Главный «военный советник» вождя Клим Ворошилов, пятнадцать предвоенных лет возглавлявший РККА, тоже особо не жаловал ее, как и военных теоретиков. Хотя по долгу службы он обязан был знать им истинную цену. Руководству ВКП(б) было известно, что Ворошилов заметно тяготился военной службой, ибо более имел склонность к партийной, а точнее — к «комиссарской» работе в массах. Это видно хотя бы из его письма Сталину, датированного 2 ноября 1921 года. Написано оно в бытность Ворошилова командующим войсками СКВО.

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

В Москве я тебе уже говорил о моем намерении переменить свое «амплуа», а сейчас я это решил твердо. Работа в Военведе мне уже опостылела, да и не в ней теперь центр тяжести. Полагаю, что буду полезней на гражданском поприще. От тебя ожидаю одобрения и дружеской поддержки перед ЦК о моем откомандировании. Хочется поработать в Донбассе, куда и прошу ЦК меня направить. Работу возьму какую угодно и надеюсь снова встряхнуться, а то я здесь начал хиреть (духовно). Нужно и меня пожалеть.

Крепко обнимаю. Твой Ворошилов»{122}.

Итак, «железный» Клим, не внеся особо большого вклада в строительство вооруженных сил Советской Республики, уже стал тяготиться этой работой. Гражданская война с ее обнаженным, неприкрытым накалом страстей, морем крови — как у красных, так и у белых — наконец-то окончилась. Красная Армия постепенно начинала переходить на рельсы мирной боевой учебы, сворачиваться в количественном составе (бригады преобразовывались в полки, полки — в батальоны, а то и совсем расформировывались или переводились на положение территориальных). Начиналась скучная, рутинная повседневная боевая и политическая подготовка. И хотя на окраинах бывшей царской России еще вовсю полыхал огонь ожесточенной схватки с различными формированиями националистической и иной направленности, однако бывший комиссар 1 -и Конной армии Ворошилов заскучал в армейской среде. С просьбой, аналогичной той, что изложена в его письме Сталину, он обращался и к другим влиятельным членам ЦК РКП(б). Однако ЦК партии и Совет Народных Комиссаров в обстановке внутрипартийной борьбы, развернувшейся после отхода Ленина от активной политической деятельности, посчитали целесообразным сохранить Ворошилова в армии. Вскоре он возглавит столичный военный округ и станет заместителем наркомвоенмора и Председателя Реввоенсовета СССР.

Не получив солидной теоретической военной подготовки, Ворошилов тем не менее не особенно был расположен к военным теоретикам.. Как, впрочем, и они к нему. Ведь это в основном были старые военспецы, добровольно или же по мобилизации перешедшие на службу в Красную Армию. Однако и те и другие вполне добросовестно исполняли свой долг. Не все в стране и армии им нравилось, а точнее — многое не нравилось, но, дав слово не вмешиваться в политику, эти бывшие генералы и полковники держали обещание и стремились принести больше пользы в той области, где они были наиболее компетентны — в части военной теории и практики, творчески переосмысливая во благо Красной Армии опыт Первой мировой и Гражданской войн.

В результате на столе у командира РККА появились статьи и книги известных военачальников времен Гражданской войны: Тухачевского, Егорова, Шапошникова и менее знаменитых, но не обиженных талантом ученых и практиков — Г.Д. Гая, В.К. Триандафилова, К.Б. Калиновского, Г.С. Иссерсона, М.С. Свечникова, Н.Е. Какурина и других. Помня, как обращался Федор Раскольников к Сталину в открытом письме к нему, говоря о репрессиях среди кадров Красной Армии: «Где маршал Блюхер? Где маршал Егоров? Вы арестовали их, Сталин», так и хочется продолжить этот поминальный список:

«Где крупные советские военные теоретики и историки Свечин, Белицкий, Вакулич. Вольпе, Меликов, Меженинов, Верховский, Варфоломеев, Хрипин, Лапчинский, Ян Алкснис? Вы их убили, Сталин!»

Надо отметить, что с середины 30-х годов по настоятельной просьбе командующих войсками ряда военных округов, поддержанной Тухачевским, Егоровым, Шапошниковым, стала издаваться ставшая вскоре популярной «Библиотека командира». Это своего рода уникальное издание, насчитывающее несколько десятков томов, включало в себя труды как советских, так и зарубежных авторов. Например, «Характер операций современных армий» В.К. Триандафилова (начальника Оперативного управления Штаба РККА. — Н. Ч.), «Фронтальный удар» А.М. Вольпе, «Августовское сражение в Восточной Пруссии в 1914 году» Н.Ф. Евсеева, «О ведении войны» Ф. Фоша, «Будущая война» В. Сикорского, «Танки» Ф. Хейгля, «Германский генеральный штаб» Г. Куля и другие.

Вышла в этой серии и книга наркома Ворошилова «Оборона СССР», в которой много места занимает славословие заслуг Сталина, его полководческих качеств, вклада в победу на фронтах Гражданской войны. Ворошилов однозначно утверждает, что в будущей войне СССР победит в любом случае и победа эта будет достигнута малой кровью и с минимальной затратой сил и средств.

Проследим судьбу некоторых военных ученых, упомянутых выше. А начнем с бывшего военного министра во Временном правительстве Керенского, генерал-майора старой армии Александра Ивановича Верховского. Он имел за плечами весьма сложную биографию. В десятилетнем возрасте поступив в Александровский кадетский корпус, Саша Верховский через пять лет переводится в Пажеский корпус, где, будучи первым учеником в классе, получает чин фельдфебеля. В феврале 1905 года в результате конфликта с одноклассниками и последовавшего за ним расследования с политической подоплекой был фактически исключен из корпуса. Некоторые детали этой нашумевшей в Петербурге «истории Верховского» содержатся в воспоминаниях бывшего камер-пажа Б. А. Энгельгардта:

«Время было революционное, но настроения такого порядка, конечно, не находили никакого отзвука в среде пажей. Вполне понятным является возмущение, которое охватило товарищей Верховского, когда они обнаружили, что их фельдфебель ведет какие-то недопустимые политические разговоры с вестовыми манежа...»{123}

Содержание одной из таких бесед однокашник Верховского излагает следующим образом: «Однажды во время подавления беспорядков в Петербурге в нашем манеже стоял 2-й эскадрон конно-гренадер. Мы часто ходили в манеж смотреть на лошадей, знакомились с солдатами, спрашивали их о службе, о деревне... И они, в свою очередь, зная, что мы готовились стать офицерами, интересовались нашей службой. Раз во время такого разговора Верховский спросил: «А что, господа офицеры бьют вас?» «Как же за дело не бить? — ответил ближе других стоявший взводный». «Никто не имеет права бить солдата, — заметил Верховский... Эта бестактная выходка Верховского вызвала взрыв возмущения среди нас, и тут же было решено заставить его изменить свое поведение»{124}.

Сокурсники предложили Верховскому оставить Пажеский корпус по причине несогласия с его взглядами на происходящие события, о чем последний немедленно доложил по команде. Сначала командование попыталось спустить все на тормозах. Однако скандал потушить не удалось. Весть о непорядках в Пажеском корпусе быстро разнеслась по Петербургу. Молва приписывала Верховскому, что он «оказался причастным к делу противоправительственной агитации». И тогда делу дали официальный ход. Вскоре состоялось заседание дисциплинарного комитета Пажеского корпуса под председательством великого князя Константина Константиновича, на котором выяснилось, что Верховский позволял себе осуждать «как отдельные распоряжения правительства, так и общее положение вещей, которому приписывал неудачи, постигшие Россию».

В частности, один из опрошенных пажей сообщил: «В разговорах о беспорядках Верховский выразил, что не те враги, кто производит беспорядки, а те, кто приказывает в них стрелять, и высказывал презрение относительно частей войск, которые рубили». Император Николай II выразил неудовольствие результатами разбирательства и приказал провести дополнительное расследование. После заслушивания итогов расследования он повелел в марте 1905 года исключить Верховского из корпуса и перевести его на службу в 35-ю артиллерийскую бригаду, находившуюся в Маньчжурии, вольноопределяющимся унтер-офицерского звания.

За храбрость, проявленную в боях с японцами, Верховский был награжден солдатским Георгиевским крестом. Через три месяца после исключения его из Пажеского корпуса он производится в офицеры. В 1911 году оканчивает Николаевскую академию Генерального штаба. В Первую мировую войну находился на штабных должностях. Февральскую революцию Верховский встретил начальником штаба отдельной Черноморской дивизии. Вскоре он был избран заместителем председателя Севастопольского совета солдатских и рабочих депутатов. В этот же период у Верховского происходит знакомство с А.Ф. Керенским. В июне 1917 года его назначают командующим Московским военным округом. Поддержав Керенского против Корнилова, Верховский тем самым предопределил себе должность военного министра во Временном правительстве, которую он исполнял в августа по октябрь 1917 года. На этом посту Верховский предпринял ряд попыток повысить боеспособность армии, но, убедившись в невозможности для России продолжать войну, выступил за заключение мира, даже если на это не пойдут союзники. Такое несогласие с политической линией правительства повело к отстранению его Керенским от занимаемой должности.

После Октябрьской революции Верховский вместе с несколькими членами ЦК партии эсеров отправился в Ставку в Могилев, где пытался, опираясь на эсеровские армейские комитеты, создать «демократическое правительство». В декабре 1917 года по поручению руководства партии эсеров он прибыл в Киев для организации совместно с Украинской Радой борьбы против советской власти путем создания «армии Учредительного собрания». После провала нескольких таких попыток Верховский высказал желание отправиться волонтером в русский экспедиционный корпус во Франции, но не получил согласия французской и американской военных миссий.

По возвращении в Петроград А.И. Верховский был арестован органами ВЧК, но через два месяца освобожден. В марте — апреле 1918 года он принимает участие в работе подпольной эсеровской организации «Союз защиты Родины и свободы», за что в мае был снова арестован, однако в конце ноября того же года освобожден. В декабре 1918 года мобилизован в Красную Армию и назначен начальником оперативного отдела штаба Петроградского военного округа. В феврале 1919 года он обратился с письмом к председателю Петросовета Г.Е. Зиновьеву, в котором признавал советскую власть и выражал просьбу об отправке его на фронт. Решением ЦК партии большевиков был направлен в тыловое ополчение, где вскоре был снова арестован. После шестимесячного заключения освобождается и направляется в Запасную армию республики на преподавательскую работу.

Сначала Верховский читает курс тактики на Казанских инженерных курсах. В мае 1920 года он вместе с А. А. Брусиловым и другими бывшими генералами вошел в состав Особого совещания по обороне при Главкоме С.С. Каменеве. В 1921 году назначается штатным преподавателем в Военную академию РККА. В 1922 году Верховский выступил на процессе правых эсеров как свидетель, где публично отказался от политической деятельности. В этом же году он принимал участие в работе мирной Генуэзской конференции в качестве военного эксперта советской делегации.

В 1927 году Верховскому было присвоено звание профессора высших военно-учебных заведений РККА. Этого высокого ученого звания он удостоился за большой вклад в военную науку и подготовку командных кадров для Красной Армии. Его научная работа была исключительно плодотворной: только за несколько лет после окончания Гражданской войны он написал «Очерк по истории военного искусства в России XVIII — XIX века» (1921); «Основы подготовки командиров» (1926); «Методика практических занятий на карте» (1926); «Общая тактика» (1927); «Огонь, маневр, маскировка» (1928).

В мае 1930 года А.И. Верховокий получает назначение в войска — начальником штаба Северо-Кавказского военного округа. Эта работа пришлась ему по душе, ибо позволяла на деле применить обширные знания и имеющийся практический опыт. Другими словами, то был выход на оперативный простор, хотя, как он прекрасно понимал, СКВО по своему значению совершенно не равнозначен ни Украинскому, ни Белорусскому и даже ни Сибирскому, кстати самому большому по занимаемой территории. Тем не менее Верховский, приняв должность, энергично взялся за работу и вместе с командующим И.П. Беловым и членом Военного совета С.Н. Кожевниковым провел в жизнь значительную часть намеченных мероприятий по организации процесса боевой и политической подготовки в частях и соединениях округа.

В те годы напряженно работали не только в Красной Армии — в ОГПУ тоже не дремали, отрабатывая свой хлеб. Все бывшие офицеры царской армии, не говоря уже о генералах, оказались там на строгом учете и при необходимости, по планам этого ведомства, тот или иной из них вводился в жестокую игру, ставкой в которой была жизнь. В конце концов пришел черед и Верховского: 2 февраля 1931 года по доносу он был арестован и помещен в Воронежский следственный изолятор. Обстановка там оказалась крайне тяжелой, не в пример его предыдущим арестам — следователи Николаев и Перлин настойчиво требовали от него признания в антисоветской деятельности. Не добившись таких показаний в Воронеже, руководство ОГПУ надеялось это сделать в Лефортовской тюрьме, где условия содержания были еще более суровы, а допросы — изощреннее. И все равно Верховский решительно отрицает все предъявляемые ему обвинения, называя их вздорными и клеветническими.

Как сообщал Верховский в письме наркому Ворошилову (ноябрь .1934 года), признаваться он должен был, ни много ни мало, в следующих своих «грехах»:

1. Что вступил в Красную Армию с целью подрыва ее изнутри, для чего все время группировал вокруг себя контрреволюционное офицерство.

2. Что кафедру тактики Военной академии имени М.В. Фрунзе сделал своим своеобразным штабом, где разрабатывал планы восстания в Москве в дни мобилизации при объявлении войны.

3. Что был завербован английской разведкой в 1922 году в период проведения Генуэзской конференции.

4. Что в бытность свою начштаба СКВО готовил восстание на Северном Кавказе.

5. Что все годы службы в Красной Армии проводил вредительство, где только мог.

Верховскому грозили неминуемым расстрелом в случае дальнейшего запирательства, обещая дать всего лишь 3 — 4 года тюрьмы, если он станет на колени перед партией и «разоружится», то есть признается в инкриминируемых ему преступлениях, и попросит прощения. Следователь Николаев не раз обещал согнуть его в бараний рог и заставить на коленях умолять о пощаде. Такое продолжалось в течение одиннадцати месяцев. Характерно заявление одного из руководителей ОГПУ (не самого крупного калибра) Иванова на жалобу Верховского о незаконных методах следствия: «Мы сами законы писали, сами и исполняем» Комментарии здесь, очевидно, совершенно излишни.

Верховский возлагал большие надежды на органы прокуратуры, однако в ходе трех посещений его прокурором (по жалобам о грубом нарушении законов следователями ОГПУ) он утвердился в мысли, что с этой стороны облегчения своей участи ему ожидать не следует. Морально-психологическое состояние его было исключительно тяжелым: постановлением Коллегии ОГПУ от 18 июля 1931 года он за «антисоветскую деятельность» приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. В смертниках Верховский ходил почти пять месяцев, когда в начале декабря 1931 года тот же судебный орган заменил ему смертную казнь заключением в концлагерь сроком на 10 лет.

Из Лефортово Верховского переводят в третье по счету место заключения — в Ярославский изолятор особого назначения. Вот как описывает все это сам А.И. Верховский: «...После 11 месяцев следствия во внутреннем изоляторе ОГПУ меня перевели в Ярославль... Я был посажен в одиночку, лишен всякого общения с семьей и даже с другими заключенными. Тюремный режим был нарочно продуман так, чтобы обратить его в моральную пытку. Запрещалось все, вплоть до возможности подойти к окну, кормить птиц и даже петь хотя бы вполголоса. В тюрьме были случаи сумасшествия, повешения и т.п.»{125}.

Единственное, что Верховскому разрешили в Ярославле, и то по его многочисленным предыдущим просьбам к наркому Ворошилову, так это писать научные труды. Писал их бывший генерал-майор в угнетающей его атмосфере тюрьмы, в перерывах между изнуряющими допросами, писал в надежде, что его творения достойно будут оценены «там, наверху» (в ЦК ВКП(б) и наркомате по военным и морским делам), а их автора освободят из заключения. Время от времени при допросах следователь давал понять, что все может измениться в лучшую сторону, если у Верховского будет «что-нибудь новое».

Узник Ярославского политического изолятора отчаянно сопротивляется, требуя пересмотра дела. «За два года моим родным удалось добиться только двух свиданий. В феврале 1933 года я объявил первую голодовку. Через 5 дней приехавший следователь сообщил, что выдвинутые мной требования о пересмотре дела и даче возможности защищаться, так как это предусмотрено нашим УПК (Уголовно-процессуальным кодексом), будут исполнены.

Прошло 8 месяцев без всяких последствий. Я объявил новую голодовку. На 16-й день в тюрьму приехал т. Катаньян, которому я вручил подробное заявление. В результате я был переведен на общее содержание: прогулки, стал получать регулярно свидания с родными и получил право на переписку»{126}.

В одной из первых своих «тюремных» научных работ Верховский достаточно полно показал изменения в операции в целом и в тактике боя в частности, осветил сущность глубокой тактики, раскрыл значение и основные положения организации противотанковой обороны и разведки, управления войсками в различных видах боевой деятельности. При этом он максимально учел те качественные изменения, которые произошли в материально-техническом оснащении Красной Армии к 1931 году (моменту написания труда). Показал он также и возможные перемены в указанных областях при дальнейшем развитии военного дела.

В 1933 году Верховским написаны труды «О военно-научной работе», «О глубокой тактике»; в 1934-м — «Выводы на опыте русско-японской войны 1904 — 1905 годов с точки зрения нашей борьбы против японского империализма в 1934 году». Все написанное им просматривалось лично начальником Особого отдела ОГПУ (сначала М.И. Гаем, а затем И.М. Леплевским) и уже потом направлялось конкретному адресату — наркому обороны СССР Ворошилову. Переписка на этот счет между ОГПУ и наркоматом обороны представляет значительный интерес.

«Начальнику Главного управления РККА

тов. Фельдману

Согласно личным переговорам посылаю труд А.И. Верховского «О военно-научной работе».

Помощник начальника Особого отдела ОГПУ

15 июня 1933 года Добродищев»

«Народному комиссару обороны Союза ССР тов. Ворошилову

По Вашему приказанию я дал через Особый отдел ОГПУ задание Верховскому А.И. написать о «Глубокой тактике». Работу его, вернее набросок, направляю Вам для ознакомления. Некоторые его мысли заслуживают внимания.

20 июня 1933 года

Начальник Главного управления РККА

Фельдман»

«Политбюро ЦКВКП(б).

Тов. Сталину

Посылаю копию заявления Верховского А.И. и его статьи: «Выводы на опыте русско-японской войны 1904 — 1905 годов с точки зрения нашей борьбы против японского империализма в 1934 году».

Если и допустить, что, состоя в рядах Красной Армии, Верховский А.И не был активным контрреволюционером, то во всяком случае другом нашим он никогда не был. Вряд ли теперь стал им. Это ясно.

Тем не менее, учитывая, что теперь обстановка резко изменилась, считаю, что можно было бы без особого риска его освободить, использовав по линии научно-исследовательской работы.

Ворошилов

9 мая 1934 года»{127}

Как усматривается из приведенных выше документов, «там, наверху», делом Верховского интересовались, им занимались самые высокие инстанции. В результате, после трех лет тюремного кошмара, Верховский освобождается из-под стражи. И все это только потому, что Сталин и Ворошилов благожелательно отнеслись к научным трудам опального профессора. Свобода и на сей раз была дарована Верховскому, однако подозрения в отношении него так и остались. И не только у органов госбезопасности, недовольных уже тем, что такая «золотая рыбка» ускользнула из их невода. Они остались, как это четко обозначено в записке Ворошилова Сталину, у самого наркома обороны, несмотря на верноподданнические заверения Верховского в обратном.

Недоверие оставалось и после возвращения его в ряды Красной Армии. О прежней должности в войсках не приходилось и думать. Зачисленный в распоряжение Разведуправления РККА, Верховский вынужден довольствоваться отдельными разовыми, зачастую второстепенными, заданиями, что ни в коей мере не могло удовлетворить такого крупного теоретика и практика, каким являлся вчерашний профессор Военной академии имени М.В. Фрунзе. И снова он вынужден обращаться к Ворошилову: «...Я чувствую себя невыносимо глупо. Я восстановлен в Красной Армии, получаю большое содержание и внешне все как будто хорошо, но мне не дают работать. Единственное, что я делаю — это составление компилятивных статей для «Информсборника». Между тем мне 48 лет, за плечами не часто встречающийся опыт трех войн и 25 лет научной и практической работы и горячее желание сделать все для того, чтобы то величественное дело, которое делает под руководством партии наша страна, не было сорвано...»{128}

Не сразу, но все же режим вокруг Верховского был несколько смягчен. Его назначают преподавателем на стрелково-тактические курсы «Выстрел». Это был не лучший, но. все-таки выход из положения, хотя до ранга академии «Выстрелу» было далеко. И только в 1936 году позиции Верховского значительно упрочились — его перевели преподавателем в Академию Генерального штаба. Но работать там пришлось совсем недолго — 11 марта 1938 года комбриг Верховский был снова арестован, на этот раз уже окончательно и бесповоротно. Не пришли на помощь ни , Ворошилов, ни Сталин, ни Прокурор СССР, к которым Александр Иванович обращался с просьбами и заявлениями.

Обвинение было стандартным по тому времени — активная вредительская деятельность, участие в антисоветском военном заговоре, подготовка террористических актов против руководителей партии и правительства. Одним из «доказательств» причастности бывшего генерала Верховского к подготовке террористических актов послужил найденный у него при обыске наградной пистолет, полученный им в 1916 году за отличия в боях с немцами.

Припомнили ему и старые «грехи», вписав в строку обвинительного заключения, что он в 1917 году входил в эсеровско-меньшевистский «Союз защиты Родины и свободы» и якобы принимал участие в разработке плат на наступления сил контрреволюции на Петроград и Москву, а в 1918 году по поручению этого Союза и французского военного атташе Нисселя возглавлял подготовку контрреволюционного мятежа в Петрограде. Один из пунктов обвинения заключался в том, что в 1930 году Верховский вместе с И.П. Беловым — командующим войсками СКВО — якобы готовили восстание против Советской власти на Северном Кавказе{129}.

Следствие на этот раз длилось недолго — 19 августа 1938 года по приговору Военной коллегии А.И. Верховский был осужден к расстрелу. Остались его дневниковые записки «Россия на Голгофе», охватывающие важнейшие события империалистической войны и доведенные до 1918 года. Работая над ними уже в советское время, Верховский и представить себе не мог, что ему самому предстоит пройти через столь нелегкие испытания и трагически завершить свой земной путь. Так что название для своей книги он выбрал прямо-таки символическое, невольно подведя тем самым и себя под эту грань.

Некоторые важные идей и направления военной науки, несправедливо остававшиеся долгие годы невостребованными, принадлежали уму и перу видного военного теоретика 20-х и начала 30-х годов комдива Свечина Александра Андреевича. Получилось так, что на данном рубеже самые острые дискуссии по военно-политическим и стратегическим вопросам велись именно вокруг трудов профессора Свечина. Это касалось вопросов использования опыта Гражданской и Первой мировой войн, характера будущей войны, различных проблем военной доктрины государства, а также тактики, оперативного искусства и стратегии Красной Армии.

Генерал-майор А.А. Свечин принадлежал к той группе старых военных специалистов, которые, поступив на службу в Красную Армию, отдавали ей весь свой талант, силы и знания. Родился он в 1878 году в дворянской семье. Накануне русско-японской войны окончив Академию Генерального штаба, он принял участие в боевых действиях. Свечин — участник Первой мировой войны. В старой армии командовал полком, дивизией, был начальником штаба армии, работал в Ставке. С 1918 года в Красной Армии — начальник штаба Западного участка отрядов завесы, начальник дивизии и Всеросглавштаба, преподаватель Военной академии РККА. С декабря 1918 по май 1921 года возглавлял Военно-историческую комиссию Всеросглавштаба по использованию опыта Первой мировой войны.

Более полно понять всю глубину трагедии - как личной, так и творческой - помогают документы, имеющиеся в личном деле А.А. Свечина. Один из них - характеристика на профессора Военной академии РККА Свечина, подписанная в мае 1924 года военным комиссаром этого учебного заведения Р.А. Муклевичем. Приведем выдержку из нее.

«...Всесторонне образованный военный специалист. Имеет огромный опыт двух войн (японской и империалистической войн) на самых различных должностях (от работы в Ставке до командира полка)... Свечин является ценнейшим профессором в Военной академии. Его занятия по стратегии благодаря неизменной оригинальности замысла, всегда простого и остроумного, являлись в настоящем учебном году одним из больших достижений на старшем курсе...

...Парадоксальный по своей натуре, чрезвычайно ядовитый в общежитии, он не упускает случая подпустить шпильку по всякому поводу. Однако работает чрезвычайно плодотворно»{130}.

Далее Ромуальд Муклевич дает Свечину политическую оценку, сравнивая его поведение и взгляды с другими представителями старого генералитета, работавшими тогда в академии. Правда, комиссар Муклевич без всяких на то оснований назвал Свечина монархистом, хотя тот никогда таковым не являлся: «Монархист... по своим убеждениям, он, будучи трезвым политиком, учел обстановку и приспособился. Но не так топорно, как Зайончковский ( «сочувствует коммунистической партии»), и не так слащаво, как Верховский, а с достоинством, с чувством критического отношения к политическим вопросам, из коих по каждому у него имеется свое мнение, которое он выражает. Особенно ценен как борец против рутинерства и консерватизма своих товарищей по старой армии (нынешних преподавателей академии), слабые стороны которых он знает лучше кого бы то ни было.

Свечин — самый выдающийся профессор академии»{131}.

На наш взгляд, военный комиссар академии подготовил весьма объективную характеристику. В целом доброжелательная, она верно отражает как деловые, так и личные качества Свечина. На примере данного документа лишний раз убеждаешься в том, что не все комиссары Красной Армии были с узко заскорузлым мышлением, «зашибленные» коммунистической идеологией, думающие только о том, как бы побольше уничтожить своих политических противников. В лице Муклевича мы видим комиссара, способного должным образом оценить профессиональные качества преподавателя академии, разобраться в сложных психологических аспектах человеческих взаимоотношений.

Главным из сказанного является тот факт, что Свечин в то время входил в число лучших профессоров Военной академии РККА (ныне Военная академия имени М.В. Фрунзе). А что касается особенностей характера Свечина, его стремления везде и всюду «подпушать шпильки» коллегам, так этот аспект является весьма спорным, так как при желании подобное качество можно выдать и за позитив. Недаром же Муклевич отмечает, что Свечин особенно нужен им как непримиримый борец против рутины и консерватизма в преподавании военных дисциплин, которыми страдали многие старые военспецы.

Горячность и резкость в суждениях Свечина, отсутствие у него так называемой «философской гибкости» во взаимоотношениях и боязни испортить их способствовали росту числа его недругов, в чем он сам признавался неоднократно. Так, в автобиографии, датированной 1937 годом, он весьма самокритично писал: «Моим недостатком является неполнота моего философского образования.., чем охотно пользовались как оружием против .меня мои противники, а их было очень много, т.к. в научных и служебных вопросах я всегда являлся беспощадным...»{132}

Итак, Свечин горяч, зачастую парадоксален, резок и беспощаден в споре, ироничен в общении, но чрезвычайно плодовит в работе. Действительно, двадцатые — тридцатые годы были для Свечина настоящей «болдинской осенью». Именно в эти годы из-под его пера одно за другим вышли такие фундаментальные исследования, как «История военного искусства» в трех частях (1922 — 1923), «Эволюция военного искусства» в двух томах (1927 — 1928), «Клаузевиц» (1935), «Стратегия XX века на первом этапе»(1937).

Основным же своим трудом Свечин всегда по праву считал книгу I «Стратегия», вышедшую двумя изданиями в 1923 и 1927 годах. В ней он попытался тесно увязать вопросы стратегии с политикой, с экономической стороной войны, учитывая при этом уровень социального и культурного развития общества. Исследователь убедительно показал, что современные войны ведутся не только вооруженными силами воюющих сторон, но в них так или иначе участвует весь политический и экономический потенциал противоборствующих государств.

Эта книга, отличающаяся обилием фактического материала, широтой постановки теоретических вопросов и глубиной научного анализа, вызвала волну ожесточенных нападок на автора. Вернее будет сказать — его планомерную травлю. Началась она сразу же после выхода книги в свет. В чем только не обвиняли Свечина его оппоненты! — ив пропаганде пораженческих настроений, и в протаскивании реакционных и немарксистских взглядов по вопросам стратегии и военного искусства, и в недооценке марксистско-ленинской методологии. Активное участие в этой позорной кампании принял ряд военачальников из Штаба РККА и центральных управлений наркомата по военным и морским делам, а также некоторые коллеги Свечина из числа профессорско-преподавательского состава Военной академии имени М.В. Фрунзе. Свой вклад в шельмование видного военного теоретика внесла и Секция по изучению проблем войны при Коммунистической академии. На ее заседаниях труды А.А. Свечина, А.И. Верховского подверглись уничтожающей критике за якобы ошибочные положения методологического характера в области военной стратегии.

В частности, отмечалось, что Свечин при рассмотрении вопросов подготовки и ведения войны в целом не смог уйти дальше обобщения опыта минувших войн и стратегических концепций своих предшественников. Указывалось, что взгляды Свечина, несмотря на многие правильные и ценные выводы при рассмотрении им вопросов ведения вооруженной борьбы, по своему духу оставались консервативными. Что якобы он не смог понять новых явлений, порожденных социалистической революцией, созданием армии нового типа, не увидел специфики и перспектив развития советской военной мысли. Оппоненты упрекали его в создании некой общей абстрагированной стратегии, пригодной для любой страны, независимо от ее общественно-экономического строя{133}.

В гонениях на А.А. Свечина активно участвовал и М.Н. Тухачевский, который ранее, будучи начальником Военной академии РККА, аттестовал его как выдающегося ученого с тонко развитым оперативным мышлением. Сам Свечин был одно время даже уверен в том, что Тухачевский является главным организатором такой травли, своего рода мести за критические высказывания в его адрес. В одном из документов Свечин писал, что «в 1930 году... Тухачевский, которого я неоднократно изобличал на диспутах (1927), в литературе, на лекциях и совещаниях, выступил с обвинением старых специалистов в реакционности и в том, что они являются проводниками пораженческого движения и буржуазной агентурой в Красной Армии. Лично мне Тухачевский посвятил два доклада в Москве в комакадемии и один доклад в Ленинграде...»{134}

Многолетняя травля А.А. Свечина со стороны руководства РККА и некоторых представителей молодой поросли советских военных ученых вызвала выход в свет специального сборника, изданного в 1931 году под названием: «Против реакционных теорий на военно-научном фронте. Критика стратегических и военно-исторических взглядов проф. Свечина». Такой удар трудно было перенести даже человеку с темпераментом флегматика, не говоря уже о Свечине с его горячностью и повышенной возбудимостью.

Однако указанным злоключением 1931-й год для Свечина не закончился. Вообще этот год был для него зловеще памятным — одно несчастье следовало за другим. Именно тогда он вместе с группой бывших военспецов (С.Н. Богомягков, А.И. Верховский, С.А. Пугачев и др.) подвергся аресту по обвинению в принадлежности к некой мифической монархистской антисоветской организации офицеров, идея создания которой родилась в недрах ОГПУ. Формальным поводом к подобному обвинению Свечина было поддержание им знакомства с А.Е. Снесаревым, бывшим начальником Военной академии РККА, генералом царской армии, также арестованным «бдительными» чекистами. И это несмотря на то, что профессор Снесарев одним из первых в СССР в 1928 году был удостоен почетного звания «Герой труда». Подлинной же причиной своего ареста Свечин считал имеющиеся разногласия с Тухачевским. Конечно, такой вывод являлся лично его, Свечина, умозрительным заключением и не более того, так как в следственных материалах по обвинению его нет ничего такого, что бросало бы тень подозрения на маршала Тухачевского.

На следствии Свечин решительно отрицал всякую вину в этом деле. И тем не менее в том же 1931 году постановлением Коллегии ОГПУ он был приговорен к заключению в лагерь сроком на пять лет. Через год, после ходатайства Ворошилова, Свечина досрочно освободили и восстановили в кадрах РККА. Опытнейший военный педагог, он, как и А.И. Верховский, вынужден был в течение нескольких лет маяться на второстепенных должностях, к каковой вполне можно отнести его пост состоящего в распоряжении Разведуправления Красной Армии. Там Свечин выполнял отдельные поручения, как то: составление различных статистических и справочных данных, обзоров и т.п. Например, тогда им был подготовлен справочник «Японская армия в прошлом и настоящем».

Наконец-то в 1936 году наметился просвет в тучах — Свечина назначили помощником начальника кафедры военной истории Академии Генерального штаба. Незадолго до этого назначения ему было присвоено персональное воинское звание «комдив». Здесь он обошел бывшего военного министра А.И. Верховского, который тогда же стал только «комбригом». Окрыленный оказанным ему доверием, с приливом новых сил Свечин активизирует свою научную работу. В результате в 1937 году выходит его новый солидный труд под названием «Стратегия XX века на первом этапе».

Удивительно еще, что Свечина арестовали не в начале или середине, а лишь в самом конце 1937 года. Оснований же к такому аресту, по меркам Особого отдела ГУГБ НКВД, было более чем достаточно. Оставалось только полистать его личное дело, почитать характеристики и аттестации на него — и текст обвинительного заключения фактически был бы готов. Чего там только не было (ведь не все же начальники были такими умными и проницательными, как Р. А. Муклевич) — тут и приверженность к монархизму, и неприятие в 1917 году Октябрьской революции, и пропаганда немарксистских, «пораженческих» взглядов в вопросах военного искусства, и отсутствие твердых идеологических позиций, и наличие брата Михаила в эмиграции, и, наконец, сотрудничество (правда, весьма кратковременное) с адмиралом Колчаком. В обвинительном заключении содержался и пункт о подготовке Свечиным боевых групп для проведения террористических актов над руководителями ВКП(б) и советского правительства{135}.

Судила Свечина Военная коллегия Верховного суда СССР в конце июля 1938 года, приговорив его к высшей мере наказания — расстрелу. Долгие годы имя А.А. Свечина находилось в полном забвении, а труды его были изъяты из библиотек и надежно упрятаны в спецхраны, откуда ныне с большим трудом возвращаются к читателю. Полностью комдив А.А. Свечин реабилитирован в сентябре 1956 года (посмертно).

В том, что отношение в НКВД к ценности отдельно взятой человеческой личности было самое плевое, лишний раз убеждаешься, листая дело по обвинению комкора С.А. Меженинова, заместителя начальника Генерального штаба Красной Армии. Открывается оно совсем небольшой справкой с грифом «совершенно секретно» за подписью начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР комиссара госбезопасности 3-го ранга Н.Г. Николаева-Журида, исполненной в июне 1937 года.

«Начальник 1 отдела Генштаба РККА — комкор Меженинов Сергей Александрович является участником контрреволюционного троцкистского заговора в армии и занимался шпионажем в пользу иностранного государства.

Прошу санкционировать арест Меженинова С.А.».

Читая этот достаточно трафаретный для НКВД тех лет документ, невольно задаешься вопросами. Во-первых, не указан адресат, хотя из практики работы Особого отдела в 1937 — 1938 годах известно, что таким лицом, имеющим право давать санкцию на арест руководителей такого ранга, как Меженинов, являлся нарком Ежов или его первый заместитель — начальник ГУГБ комкор М.П. Фриновский. Изучение других следственных дел подводит к выводу, что отсутствие адресата не есть чья-то ошибка, а результат прямого указания, видимо, самого Ежова. Возможно, что это делалось в расчете и на тот случай, когда Сталин, просматривая подобную информацию, сам давал санкцию на арест того или иного лица. Во-вторых, на справке не проставлена конкретная дата. Напрашивается следующий вывод: или она заготовлена заранее, так сказать впрок, или же у сотрудников Особого отдела была такая «запарка», что они же успевали надлежащим образом оформлять документы, санкционирующие арест. И третий вопрос, возникающий от прочтения этого небольшого по объему, но страшного, поистине зловещего по своему содержанию документа: уж в нем-то, имеющем высокий уровень секретности, можно, было бы назвать то иностранное государство, в пользу которого якобы занимался шпионажем заместитель начальника Генштаба Меженинов. Однако этого не было сделано и, видимо, потому, что органы советской контрразведки сами еще не решили, куда более выгодно «пристегнуть» его. В течение трех месяцев следствия они смогли это сделать, и пошел Меженинов под расстрел с клеймом четырежды шпиона — агента германской, польской, итальянской и японской разведок, хотя для того, чтобы получить после приговора пулю в висок или затылок, достаточно было упоминания и одной разведки.

Взяли Меженинова не из теплой домашней постели или служебного кабинета, а из палаты Кремлевской больницы, куда он попал после покушения на самоубийство. 10 июня 1937 года, накануне суда над М.Н. Тухачевским, Меженинов дважды (в грудь и в голову) выстрелил в себя из пистолета, но чудом остался в живых и в крайне тяжелом состоянии был помещен в больницу. Прежде чем приставить дуло пистолета к сердцу, он написал предсмертную записку следующего содержания: «Я был честным командиром и ни в чем не повинен. Беспечность и отсутствие бдительности довели до потери нескольких бумаг»{136}.

В чем оправдывается Меженинов, говоря, что он всегда был честным и ни в чем не виновен, нам неизвестно, но можно догадываться, что обвинения в его адрес так или иначе были связаны с делом Тухачевского и его товарищей по процессу — ведь там проходили командиры, которые Сергея Александровича знали многие годы по совместной службе в РККА. А уж техника выбивания показаний на нужных им людей в ГУГБ НКВД была отработана до деталей.

А что касается потери нескольких бумаг, о которых упоминает Меженинов, то тут несколько запутанная ситуация, к созданию которой, по всем признакам, сумели приложить свою руку соответствующие подразделения «компетентных органов» в ходе подготовки процесса по делу Тухачевского. Именно в этот период из служебного сейфа Меженинова пропали несколько секретных документов, которые он, если верить материалам следственного дела, вовсе не потерял, а передал представителю германской разведки, на которую якобы работал несколько лет.

Обвинения Меженинова в этой части являются совершенно беспочвенными. Они были основаны на рапортах заместителя начальника Разведуправления РККА комдива А.М. Никонова и его сотрудников, а также работников 1-го отдела Генштаба, которым до ареста руководил Меженинов. Однако в этих рапортах не содержится никаких конкретных данных о пропавших документах. К тому же на запрос Главной военной прокуратуры Главное Разведывательное управление (ГРУ) Генштаба СССР сообщило, что оно данными об утере С.А. Межениновым в 1937 году каких-либо совершенно секретных документов не располагает. В архиве управления Генштаба, ведающего сохранностью секретной документации, также никаких сведений по данному вопросу обнаружить (и таким образом доказать вину Меженинова) не удалось. Тем более, что в суде он от своих показаний на предварительном следствии решительно отказался{137}.

Арестовали Меженинова 21 июня 1937 года, то есть через десять дней после его попытки самоубийством покончить с жизнью. Взяли прямо из палаты, не дождавшись выздоровления, хотя бы частичного, не считаясь с тем, что у него была повреждена ткань головного мозга. Из больницы Меженинова перевели в лазарет Бутырской тюрьмы, где, несмотря на исключительно болезненное состояние подследственного, помощник начальника 5-го отдела ГУТБ капитан госбезопасности З.М. Ушаков приступил к его систематическим допросам без оформления их протоколами. Только через неделю Ушаков составил первый протокол допроса Меженинова, в котором говорится, что тот якобы признал себя виновным в причастности к антисоветскому военному заговору в РККА, в который был завербован М.Н. Тухачевским, а также в проведении вредительства и в шпионской деятельности в пользу ряда иностранных разведок. Подобным же образом Ушаков сочинил еще три протокола допросов аналогичного содержания. Никакими доказательствами (вещественными) показания эти подтверждены не были.

На суде 28 сентября 1937 года, как записано в протоколе судебного заседания (председательствующий — В.В. Ульрих, члены — И.Т. Голяков и Ждан) Меженинов виновным себя не признал и заявил, что «он врал на себя и на Красную Армию. Думал, что своими показаниями на предварительном следствии он принесет пользу Красной Армии». Вместе с этим он признал, что якобы являлся участником антисоветского заговора, знал о шпионской работе Тухачевского, но сам он шпионом не был.

Однако суд был неумолим. По статьям УК РСФСР 58 — 1 «б», 58 — 6, 58 — 8 и 58 — 11 он приговорил к высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества и лишением воинского звания «комкор» — Меженинова Сергея Александровича, 1890 года рождения, уроженца города Кашира, русского, женатого, происхождением из дворян, с высшим образованием, бывшего капитана царской армии, кандидата в члены ВКП(б) с 1931 года. Приговор был исполнен в тот же день.

Меженинов находился еще в Кремлевской больнице, будучи формально на свободе, а его дело уже получало максимальную раскрутку, в том числе и в партийном порядке. Решением партийной комиссии при политуправлении Московского военного округа от 17 июня 1937 года он был исключен из партии с формулировкой: «за попытку покончить жизнь самоубийством и тем самым скрыть свои связи с врагами народа»{138}. Присутствие самого Меженинова для такого решения совершенно не потребовалось, да оно и не сыграло бы ровно никакой существенной роли, ибо решение было предопределено заранее.

Пострадала и семья Меженинова — жена Софья Петровна, врач по образованию, и сын Петр, слушатель Военно-воздушной академии. Софья Петровна, арестованная в середине июля 1937 года, как член семьи изменника Родины, была осуждена постановлением Особого Совещания при НКВД СССР в октябре того же года к восьми годам ИТЛ. Наказание отбывала в Карлаге. Там же, находясь на положении административно ссыльной, она умерла в августе 1950 года. Петр Меженинов после ареста отца отчисляется из академии и вскоре (в ноябре 1937 г.) арестовывается по обвинению в принадлежности к антисоветской террористической группе, состоявшей якобы из детей репрессированных военачальников Красной Армии. А еще через месяц без долгого разбирательства он Военной коллегией приговаривается к расстрелу. Вместе с ним в один и тот же день были осуждены и расстреляны по такому же обвинению сын ком-кора Н.Н. Петина — Лев и сын коринтенданта Д.И. Косича — Николай.

В 1957 году комкор С.А. Меженинов, его жена и сын были полностью реабилитированы.

Основные труды С.А. Меженинова: «Вопросы применения и организации авиации» (1924); «Основные вопросы применения ВВС» (1926); «Воздушные силы в войне и операции» (1927).

Помимо С. А. Меженинова, значительный вклад в теорию и практику боевого применения ВВС внесли в 20-е и 30-е годы также В.В. Хрипин, А.Н. Лапчинский, Б.Л. Теплинский, Е.И. Татарченко. Не имея возможности рассказать о каждом из названных военачальников, остановимся на трагической судьбе комкора Хрипина.

Василий Владимирович Хрипин перед арестом (26 ноября 1937 г.) занимал должность командующего авиационной армией особого назначения (АОН). Следствие по его делу длилось до лета 1938 года. В чем только его не обвиняли! Наряду с тем, что существовало объективно (дворянское происхождение, бывший офицер старой армии), ему вменили в вину целый набор других, более тяжких государственных преступлений — шпионаж, вредительство, заговорщическую деятельность. Дабы не быть голословным, обратимся к тексту обвинительного заключения по его делу, утвержденного в июле 1938 года начальником Управления особых отделов НКВД СССР комбригом Н.Н. Федоровым и заместителем Прокурора СССР Рогинским. В нем констатировалось:

«Следствием установлено, что Хрипин, происходящий из дворянской семьи, офицер-монархист, начал свою контрреволюционную, шпионскую и предательскую деятельность с первых дней гражданской войны.

В период 1918 — 21 г. Хрипин укрывал бывших офицеров в авиационном отряде, которым он командовал, и организовывал нелегальную отправку их к англичанам в Архангельск, к чехословакам на Волгу и на Украину к гетману.

В антисоветский заговор Хрипин был вовлечен Межениновым и Тухачевским в 1932 году. К этому периоду Хрипин уже участвовал в контрреволюционных офицерских группировках, из которых и сложился заговор.

Шпионская деятельность Хрипина началась с 1920 г., когда он через француза Пиронэ передал сведения об авиации французской разведке. С немецкой разведкой Хрипин связался в 1922 г. через концессионного представителя фирмы «Юнкере», затем с итальянской разведкой Хрипиным была установлена связь в 1932 г.

В своей шпионской деятельности Хрипин был совершенно свободен, т.к. по своему служебному положению он неоднократно ездил в Германию, Англию, Чехословакию, Францию, Польшу и в СССР имел непосредственные связи с приезжавшими от этих стран представителями. Хрипин передавал разведкам этих стран абсолютно все данные, касающиеся авиации РККА, авиапромышленности и т.д. Особо щедро снабжалась материалами германская разведка.

Деятельность Хрипина по подрыву боеспособности ВВС РККА началась с 1922 г. и проводилась им во всех областях боевой, технической, вооружения, снабжения, комплектования кадрами и развития ВВС — до момента ареста...

Будучи командующим авиационной армией, Хрипин готовил поражение ее, увязывая с общей разработкой оперативного плана, направленного к поражению всех войск РККА в будущей войне.

Во всей своей шпионской, предательской работе Хрипин был тесно связан с расстрелянными врагами народа Тухачевским, Якиром и другими...»{{139}}

Что тут скажешь! Ай да Хрипин! Все у него получалось по высшему классу: если уж передавать военные тайны, то абсолютно все до единой, ему известной; если уж заниматься шпионажем, то сразу в пользу разведок всех ведущих капиталистических стран Европы; если уж вредить, то во всех без исключения областях жизни и деятельности ВВС РККА.

Военная коллегия в своем заседании от 29 июля 1938 года приговорила его по пунктам 1 «б», 7, 8 и 11 58-й статьи Уголовного кодекса к смертной казни — расстрелу, с лишением воинского звания «комкор» и конфискацией имущества.

Совершенно необоснованные обвинения Хрипина в тягчайших преступлениях против Родины были опровергнуты при его реабилитации в 1956 году. Так на предварительном следствии кровавый следователь Особого отдела З.М. Ушаков принудил Хрипина написать, что в военный заговор он был завербован Тухачевским и Межениновым. Однако, как установлено проверкой, проведенной Главной военной прокуратурой, М.Н. Тухачевский никаких показаний в отношении Хрипина не давал, а С.А. Меженинов, между прочим, показывал, что «никаких разговоров о заговоре он с Хрипиным не вел»{140}.

Относительно же шпионажа в пользу Франции, Германии, Италии, Англии, Чехословакии и Польши (шесть разведок!), которым Хрипин якобы систематически передавал секретные сведения о СССР и РККА, то, по данным КГБ СССР, подобная информация у них не зафиксирована, а это значит, что такое обвинение просто повисло в воздухе. Тем более что следствие так и не могло разжиться какими-либо вещественными доказательствами в подтверждение своих обвинений в адрес В.В. Хрипина, так как их вообще в природе не существовало.

Определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 14 июля 1956 года несправедливый приговор в отношении Хрипина был отменен, а дело о нем прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления.

Основные труды В.В. Хрипина: «Вопросы стратегии и тактики Красного воздушного флота» (1925); «Воздушная война» (в соавторстве с Е.И. Татарченко — 1934); «О господстве в воздухе» (1935).

Сообщим краткую информацию о судьбе других военных ученых, внесших значительный вклад в дело строительства и совершенствования Красной Армии в целом и ее отдельных родов войск, в развитие их тактики, стратегии и оперативного искусства. Напомним при этом, что лучшие умы советской военной науки были в основном сосредоточены в высших военно-учебных заведениях и прежде всего в Военной академии имени М.В. Фрунзе, а также в управлениях и отделах Штаба (с 1935 г. — Генерального штаба) Красной Армии. С 1936 года первенство по научному потенциалу среди вузов РККА перешло к Академии Генерального штаба, куда было назначено на работу большинство крупных ученых.

В таком фундаментальном научном исследовании, как «50 лет Вооруженных сил СССР», в разделе о развитии советской военной науки говорится, что в предвоенный период большое научное и практическое значение имели работы С.М. Белицкого, Н.Е. Варфоломеева, П.И. Вакулича, А.М. Вольпе, Я.Я. Алксниса, И.И. Вацетиса. О них, точнее о последних месяцах и днях их жизни, наш дальнейший разговор.

Комдив Алкснис Ян Янович, 1895 года рождения, начальник кафедры подготовки страны к обороне Академии Генерального штаба. Арестован 17 сентября 1938 года. Обвинение предъявлено по ст. 58 — 1 «б», 58 — 8 и 58 — 11 УК РСФСР. На предварительном следствии и в суде виновным себя не признал. Военной коллегией 26 ноября 1940 года приговорен к лишению свободы в ИТЛ сроком на пятнадцать лет. Умер в заключении (в Устьвымлаге) 23 декабря 1943 года{141}.

Основные труды: «Милиционное строительство» (1925); «О характере будущей мобилизации буржуазных армий» (1927); «Начальный период войны (1929).

Комдив Белицкий Семен Маркович, 1889 года рождения, начальник Военного издательства наркомата обороны. Арестован 29 мая 1937 года. В его следственном деле имеется письмо, написанное им 1 июля 1937 года на имя Сталина, в котором он отвергает все обвинения: «Уже 34 дня, как я арестован, сижу в Лефортовской тюрьме. Мне предъявлено обвинение в том, что я троцкист и участник военного заговора. Никогда я троцкистом не был, могу это доказать за каждые из 17 годов пребывания в партии. Я никакого отношения к военному заговору не имею». Аналогичное письмо направлено было наркому внутренних дел Ежову.

Однако пытки и истязания сделали свое черное дело — через двадцать дней после упомянутого выше письма Белицкий признал себя виновным и назвал известных ему участников военного заговора (комкоры Н.А. Ефимов, С.Е. Грибов, Р.П. Эйдеман, комдивы А.М. Вольпе, С.И. Венцов-Кранц и другие).

В случае с Белицким до суда дело не дошло: его организм не выдержал истязаний и побоев и он скончался в тюремной больнице 8 марта 1938 года. В акте о его смерти записано, что она наступила от паралича сердца. А почему, в силу каких обстоятельств это произошло — в акте не сказано ни слова. Хотя в тюрьме все прекрасно понимали, в чем истинная причина смерти. Таким образом в акте перепутаны между собой причина и следствие, произошла подмена одного другим.

Основные труды: «Характер современной войны» (1927); «К изучению опыта Гражданской войны 1918 — 1921 гг.»; «История Гражданской войны». Вып. 11 (1928); «Оперативная разведка» (1929); «Стратегические резервы» (1930); «Война» (1931).

Комдив Вакулич Павел Иванович, 1890 года рождения, начальник кафедры тактики высших соединений Академии Генерального штаба. Арестован 30 мая 1937 года. Обвинение предъявлено по ст. 58 — 1 «б», 58 — 8 и 58 — 11 УК РСФСР. В суде 13 июля 1937 года виновным себя признал, подтвердив показания, данные им на предварительном следствии. Военной коллегией приговорен к расстрелу. Реабилитирован посмертно в июле 1956 года.

Основные труды: «Взаимодействие войск» (1925); «О вторых эшелонах» (1930); «Временные тактические соединения и вопросы их применения» (1930).

Комбриг Варфоломеев Николай Ефимович, 1890 года рождения, начальник штаба Приволжского военного округа. Арестован 3 марта 1938 года. Обвинялся по ст. 58 — 1 «б» и 58 — 11 УК РСФСР. В суде 19 марта 1939 года при рассмотрении его дела Варфоломеев ни в чем себя виновным не признал и все показания, данные им на предварительном следствии, отрицал, заявив, что эти показания им давались вынужденно. Он обратился к составу суда с ходатайством о вызове и допросе в его присутствии лиц, давших показания о его принадлежности к военному заговору, однако такая просьба судом была отклонена. Оглашенный приговор был суров — смертная казнь через расстрел. Исполнение приговора произошло только два месяца спустя (8 мая 1939 г.), после того как кассационная жалоба осужденного была отклонена. Реабилитирован Варфоломеев посмертно в апреле 1956 года{142}.

Основные труды: «Оперативное искусство на современном этапе» (1932); «Ударная армия» (1933); «Наступательная операция» (1937).

Командарм 2-го ранга Вацетис Иоаким Иоакимович, 1873 года рождения, профессор Военной академии имени М.В. Фрунзе. Полковник старой армии. Перед Октябрьской революцией командовал полком и бригадой. В Красной Армии — с начала ее организации. Был командующим Восточным фронтом и (до июля 1919 года) Главкомом Вооруженных Сил Республики. Затем, вплоть до своего ареста в конце ноября 1937 года, на преподавательской работе.

Из приговора по его делу видно, что он обвинялся в том, что с 1918 года являлся агентом германской разведки, по заданию которой в период Гражданской войны якобы осуществил ряд предательских действий, направленных на поражение Красной Армии. С 1921 года, будучи связан с латвийской разведкой, принял участие в создании фашистской шпионско-терро-ристической латышской организации для борьбы с советской властью{143}.

Все эти и другие обвинения Вацетиса основаны были исключительно на его так называемых признательных показаниях, полученных от него в результате физических и моральных истязаний в ходе предварительного следствия. Подтвердил их Вацетис и в суде, но подтвердил только в общем плане, так как по существу пунктов обвинения он там не допрашивался. Других же объективных доказательств виновности Вацетиса в деле не имеется. Однако, несмотря на все это, он Военной коллегией был осужден 28 июля 1938 года к смертной казни. Реабилитирован посмертно в марте 1956 года.

Основные труды: «О военной доктрине будущего» (1923); «Человек и война» (1925); «Операции на восточной границе Германии в 1914 г.» (1929).

Комдив Вольпе Абрам Миронович, 1895 года рождения, начальник Административно-мобилизационного управления РККА. Арестован 30 мая 1937 года. Обвинение предъявлено по ст. 58 — 7, 58 — 8 и 58 — 11 УК РСФСР. Своим вербовщиком в состав военного заговора назвал маршала Тухачевского. На предварительном следствии виновным себя признал, на суде же (14 июля 1937 г., то есть через полтора месяца после ареста) проявил колебания: сначала отказался от ранее данных показаний, как от ложных, однако через несколько минут, по неизвестным нам причинам, снова подтвердил, что был членом военно-фашистского заговора. Приговорен к расстрелу. Реабилитирован посмертно в июне 1956 года.

Основной труд: «Фронтальный удар» (1931).

Далее только перечислим тех лиц из числа комначсостава РККА, кто наиболее успешно трудился в различных отраслях военной науки и затем подвергся репрессиям в 1937 — 1938 годах.

В области военной стратегии и оперативного искусства: комбриг Я.М. Жигур (1895 — 1937), помощник начальника кафедры тактики высших соединений Академии Генерального штаба РККА; комбриг Н.А. Су-лейман (1878 — 1942), инспектор по боевой подготовке сухопутных войск; комбриг Ф.Е. Огородников (1867 — 1939), научный сотрудник Военной академии имени М.В. Фрунзе; комкор Б.М. Фельдман (1890 — 1937), начальник Управления по начальствующему составу РККА; коринженер Я.М. Фишман (1887-1961), начальник Военно-химического управления РККА; комкор Р.П. Эйдеман (1895 — 1937), председатель Центрального Совета Осоавиахима СССР.

В области тактики пехоты: комбриг А.Г. Лигнау (1875 — 1938), старший руководитель тактики Военной академии имени М.В. Фрунзе; комдив В.Е. Гарф (1884 — 1938), начальник Военной академии связи; командарм 2-го ранга А.И. Седякин (1893 — 1938), начальник Управления ПВО РККА; комбриг Р.С. Циффер (1898 — 1938), старший тактический руководитель Академии Генерального штаба РККА.

В области применения бронетанковых войск: полковник С.Н. Аммо-сов (1897 — 1943), командир механизированной бригады; полковник А.Е. Громыченко (1885 — 1938), преподаватель Военной академии имени М.В. Фрунзе; полковник В.П. Крыжановский (1901 — 1937), начальник автобронетанковой службы корпуса; полковник Г.И. Садовой, 1898 года рождения, командир 32-й механизированной бригады; полковник В.В. Фавицкий (1896 — 1938), командир 1-й тяжелой танковой бригады.

В области боевого применения авиации: полковник А.С. Алгазин (1902 — 1937), начальник кафедры оперативного искусства Военно-воздушной академии имени профессора Н.Е. Жуковского; полковник А.К. Меднис (1895 — 1938), начальник учебной части командного факультета той же академии; комбриг А.Н. Лапчинский (1882 — 1938), преподаватель той же академии.

В области тактики конницы: комкор М.А. Баторский (1890 — 1938), помощник начальника кафедры Академии Генерального штаба; комбриг Б.К. Верховский (1893 — 1938), помощник инспектора кавалерии РККА; комбриг В.И. Микулин (1892 — 1961), начальник кавалерийских курсов усовершенствования комсостава РККА; комбриг М.С. Свечников (1882 — 1938), начальник кафедры истории военного искусства Военной академии имени М.В. Фрунзе.

В области тактики артиллерии: комбриг И.М. Кириллов-Губецкий (1898 — 1938), преподаватель Артиллерийской академии РККА; комбриг С.Г. Михайлов (1882 — 1938), начальник кафедры той же академии.

В области тактики инженерных войск: комбриг А.Д. Малевский (1891 — 1938), преподаватель Военно-инженерной академии РККА; дивинженер Г.Х. Потапов (1893 — 1938), начальник института инженерной техники.

Вскоре после ареста советских военных теоретиков стали изымать из библиотек и уничтожать их труды, как «вражеские», «вредные». А если при этом учесть, что были расстреляны и многие военачальники, воспитанные на данных идеях и воплощавшие их на практике, то налицо огромный провал в единой цепи теории и практики военного дела. Изъятие трудов репрессированных ученых сильно сдерживало развитие военного мышления новой волны командиров, выдвинутых перед войной на ответственные посты в Красной Армии. Им приходилось довольствоваться лишь скудным опытом боевых действий в Испании, на Хасане и Халхин-Голе, что было явно недостаточно для их быстрого и прочного становления. Самое же страшное заключалось в том, что стали подвергаться сомнению некоторые важнейшие положения основополагающего документа — Полевого устава Красной Армии 1936 года. И все по причинам, изложенным выше.

В качестве иллюстрации откровенного шельмования научных трудов военных ученых можно привести пример «ревизии» содержания книг и статей профессора Академии Генерального штаба комдива Я.Я. Алксниса. В обвинительном заключении по его делу этот пункт сформулирован следующим образом:

«Алкснис Я.Я. свидетельскими показаниями Шлемина (начальника Академии Генерального штаба. — Н.Ч.) Базь (начальника кафедры той же академии. — Н. Ч.), служебной и парт, полит, характеристикой уличался в протаскивании троцкистских пораженческих взглядов в преподавательской работе по кафедре подготовки страны к обороне и в литературных трудах.

Произведенным экспертизой рецензированием печатных работ Алксниса Я.Я. — «Основы мобилизации РККА» и «Очерк развития вооруженных сил» свидетельские показания подтверждаются и работы Алксниса признаны негодными. Экспертной комиссией отмечено ряд положений, заведомо неправильно преподанных Алкснисом в его печатных работах, неверно ориентирующих слушателей академии Генерального штаба Красной Армии.

Печатные работы Алксниса, как констатирует экспертная комиссия, имеют ряд политически неверных, вредных положений...»{144}

Знакомясь с делом Я.Я. Алксниса, вновь убеждаешься в том, что следователи ГУГБ по своему разумению и установкам начальников подтасовывали, а зачастую просто придумывали нужные им факты, заполняя ими страницы протоколов допросов и очных ставок. Так создавались многотомные «липовые» дела. Не единичными были случаи, когда тот или иной документ трактовался ими весьма произвольно, когда по своему усмотрению они выпячивали второстепенные детали в качестве основных. А то и просто «притягивали за уши» необходимые им положения, как это было с выводами упомянутой выше экспертной комиссии в отношении Я.Я. Алксниса.

Ян Янович, однако, не сдавался, защищая свою честь и доброе имя ученого. По поводу упомянутой экспертной комиссии он на допросе 14 октября 1940 года заявил, что заключение, сделанное ею, во многом основано на недопонимании содержания его печатных трудов. Он утверждал, что по одному и тому же вопросу могут быть различные толкования. Некоторые выводы комиссии Алкснис назвал просто ошибочными и неверными{145}.

Как педагог и военачальник Алкснис тяжело переживал предательство вообще и близких ему людей в частности. Даже в тюрьме, насмотревшись всякого за два года тюремных мытарств, он не мог спокойно относиться к случаям человеческой неблагодарности, к коим Ян Янович причислил заключение экспертной комиссии по анализу его трудов. Свое мнение на этот счет Алкснис сформулировал в последнем слове на суде, заявив: «...Меня удивляют люди, которые дали заключение по моим работам. Надо сказать, что некоторые из членов комиссии были моими учениками и они же указывают, что мои работы вредные. О том, что работы до некоторой степени устарели, это верно, но о том, что они вредны, я никак согласиться не могу.

Ведь за эти работы Совет академии присвоил мне звание профессора»{146}.

Вообще, с делом Я.Я. Алксниса творился самый настоящий произвол со стороны НКВД, беспрецедентный в практике следственной работы: оно дважды по протесту рассматривалось на Пленуме Верховного суда СССР (в апреле 1940 и январе 1944 года), и оба раза принималось постановление об отмене приговора и направлении дела на немое расследование со стадии предварительного следствия ввиду недостаточной убедительности обвинительного материала. А нередко и явной I о противоречивости. Например, в постановлении Пленума от 6 января 1944 года записано: «Показания Крафта от 3.111.1939 г. не только не могут служить доказательством обвинения Алксниса, но, наоборот, свидетельствуют о непричастности Алксниса Я.Я. к заговору». Тогда же Пленум Верховного суда снял с него и другое тяжкое обвинение: «Алкснису инкриминировалось, что в своей практической педагогической работе и в литературных трудах он протаскивал отдельные вражеские установки; однако вновь созданная экспертная комиссия констатировала лишь устарелость отдельных взглядов Алксниса, указав при этом и на ряд его правильных установок{147}.

Изучая следственное дело Я.Я. Алксниса, сталкиваешься с рядом парадоксов. Один из них заключается в том, что последний протест на отмену приговора Военной коллегии подписал в декабре 1943 года не кто иной, как кровавый палач В.В. Ульрих, являвшийся по должности председателя Военной коллегии заместителем Председателя Верховного суда СССР. Он же на Пленуме докладывал и содержание протеста, тем самым фактически признавая наличие серьезных недостатков в работе своих подчиненных, судивших Алксниса. После первой отмены приговора (в 1940 г.) надежды Яна Яновича на скорое освобождение довольно быстро улетучились, второй же отмены он просто не дождался, скончавшись в конце 1943 года в исправительно-трудовом лагере.

Репрессии выбивали из строя РККА самые лучшие, наиболее подготовленные кадры. Тот факт, что к началу Великой Отечественной войны только 7% командиров Красной Армии имели высшее военное образование, а 37% не прошли полного курса обучения в средних военно-учебных заведениях, должен был, казалось бы, бросить в дрожь и холодный пот не только двух наркомов обороны — маршалов Ворошилова (бывшего) и Тимошенко (настоящего), но и вождя народов{148}. Низкая боеспособность и слабость войск Красной Армии, проявившиеся в войне с Финляндией в 1939 — 1940 годах, лишний раз подтвердили всю пагубность проводимой репрессивной политики по отношению к ее командно-начальствующему составу.

«Старик» и его команда

Самый большой «букет» обвинений в шпионаже имели кадровые разведчики и военные атташе. Для них 1937 — 1938 годы в этом плане были вообще чрезвычайно трагичными. Именно тогда подверглись аресту, как злейшие враги народа и иностранные шпионы, не только «шефы» советской военной разведки Я.К. Берзин и С.П. Урицкий, их заместители и помощники, но и начальники всех без исключения отделов Разведупра, в том числе корпусной комиссар Ф.Я. Карин (2-й отдел), которого легендарный чекист А.Х. Артузов называл в первой десятке лучших разведчиков СССР. Например, им (Кариным) в 1925 году был раздобыт японский «большой стратегический план» — документ, определявший основные направления японской экспансии в Азии на много лет вперед. В камере тюрьмы оказались руководитель 1-го отдела корпусной комиссар О.О. Штейнбрюк и начальник 3-го отдела комдив О.А. Стигга ( «Оскар»), длительное время выполнявший обязанности резидента в Германии.

Упреки в адрес разведки вообще и военной в частности со стороны руководства партии и лично Сталина во второй половине 30-х годов звучали постоянно. Достаточно обратиться к материалам февральско-мар-товского (1937) пленума ЦК ВКП(б) и выступлению Генсека на заседании Военного совета при наркоме обороны 2 июня того же года. Наркомат внутренних дел и его основное подразделение по борьбе с «врагами народа» — Главное управление государственной безопасности — чутко реагировали на подобные вещи. Так еще не затихло в зале заседаний эхо от голосов «вождя народов» и других выступавших, как последовали один за другим аресты руководителей аппарата военной разведки и ее представителей (легальных и нелегальных) в различных государствах мира. Последних, безусловно, с предварительным вызовом в Москву.

Только в июне — июле 1937 года были изгнаны из рядов РККА и арестованы помощник начальника Разведупра корпусной комиссар Л.Н. Мейер-Захаров, заместитель начальника 2-го отдела дивизионный комиссар Л.А. Борович (куратор группы Рихарда Зорге), начальник 8-го отдела дивизионный комиссар Е.В. Стельмах, бывший военный атташе во Франции комдив С.И. Венцов-Кранц, начальник разведотдела штаба ОКДВА комбриг А.Ю. Гайлис (Валин) и ряд других командиров высшего звена. В августе этот скорбный список по своей численности тенденций к снижению не имел. Тогда были арестованы комдив А.М. Никонов — заместитель начальника Разведупра и еще несколько крупных руководителей в его отделах (комбриг П.А. Панов, бригадный комиссар И.М. Болотин). Более детально картина избиения кадров военной разведки показана в специальной таблице, помещенной в конце данной главы.

К истории первых шагов советской военной разведки необходимо отнести следующий документ из фондов Российского Государственного Военного архива (РГВА), относящийся к 1921 году.

«Выслать в Германию: 1. Пече — старый коммунист, жил в Германии — военком г. Москвы, сейчас в санатории, адрес — Академия Генштаба. 2. Филиппов — Академия Генштаба, был в плену, коммунист.

3. Урицкий С. — коммунист, энергичен, надежен. Академия Генштаба.

4. Львов — коммунист, молодой, знает немецкий язык. 5. Песин — коммунист, надежный, работал в тылу у Деникина — Академия Генштаба....7. Цифер (правильно — Циффер. — Н. Ч.) - молодой коммунист, австрийский офицер — дельный, Академия Генштаба...»{149}

С такими краткими персональными характеристиками в документе перечислены одиннадцать слушателей Академии Генерального штаба Красной Армии. К сожалению, из его содержания не видно, с какой целью планировалась данная командировка, однако несомненно одно — абсолютное большинство названных в нем лиц училось в то время в Академии Генштаба и пользовалось полным доверием советской власти. В том числе и Семен Урицкий.

Командировка 1921 года для него, племянника председателя Петроградской ЧК М.С, Урицкого, убитого эсерами в 1918 году, была одной из первых поездок за границу. Затем последовали и другие, в том числе и во Францию. В его личном деле имеется копия письма руководства Разведупра РККА на имя начальника Военной академии, датированного августом 1922 года, в котором содержится просьба откомандировать в их распоряжение слушателя дополнительного курса С.П. Урицкого для назначения на секретную зарубежную работу. Просьба эта конечно же была удовлетворена.

В обвинительном заключении по следственному делу бывшего начальника Разведуправления РККА комкора С.П. Урицкого (возглавлял его с апреля 1935 до июля 1937 г.) этот факт его служебной и личной биографии отражен следующим образом (конечно, в редакции следователей НКВД):

«В 1923 году Урицкий, будучи во Франции па работе по линии РУ (Разведывательного управления. — Н.Ч.), был завербован французской разведкой для шпионской работы. С1923 г. по день ареста Урицкий был связан с этой разведкой, передавая ей совершенно секретные шпионские материалы об РККА. Урицким для французской разведки были завербованы в разное время военнослужащие Степной-Спижарный, Мамонов (начальники штабов 8-го и 6-го стрелковых корпусов, которыми вразнос время командовал С.П. Урицкий: — Н.Ч.), Тестов (командир авиационной бригады в ЛВО. — Н. Ч.), Кос-мачев (начальник ПВО г. Ленинграда), Семенов (зам. начальника штаба ЛВО).

Кроме того, следствием установлено, что Урицкий был связан с немецкой разведкой через германского военного атташе Кестринга и немецкого шпиона Шнитмана. По заданию Кестринга Урицкий направил за границу для работы против СССР в пользу немцев шпионов Элъмана и Германа...»{150}

В собственноручных показаниях, написанных под диктовку следователя — заместителя начальника 5-го отдела ГУГБ майора госбезопасности В.С. Агаса, названные события изложены Урицким так:

«В 1923 г. я был в Париже на нелегальной работе в качестве резидента Разведупра... В ноябре или декабре 1923 года меня арестовали на улице и привезли во французскую охранку «Сюртэ-Женералъ». Во время обыска у меня было обнаружено подброшенное в пальто агентами охранки письмо члена ЦК Французской компартии Сюзанны Жиро, завернутое в газету «Юманите»... Сначала я подписал заранее составленную на французском языке записку о том, что... я являюсь секретным агентом Красной Армии... что я сотрудничаю с французской компартией... что мне помогал в работе Зозовский... что ко мне приезжал курьер — итальянец Пьерр... что бывший белый моряк Насветевич доставал французские морские материалы и передавал их мне через Зозовского... что со мной была связана Мария Ска-ковская, завербовавшая для работы в пользу РСФСР секретаря польского посла Шумборович... назвал как агента, работавшего на РСФСР, Тадеуша Шимберского...

После того, как я дал эти показания, охранник повез меня в военное министерство на бульвар Сен-Жермен, где представил полковнику разведки Де-беней. Дебеней предложил мне дать подписку о работе в пользу французов. Я дал подписку, что обязуюсь давать сведения о Красной Армии и Советском Союзе...»{151}

Далее Урицкий показывает, как он «работал» в пользу французской разведки и как вербовал новых шпионов: «...Осенью 1926 года из-за границы приехал сотрудник Разведупра Тылтынь Альфред. Встретившись со мной, он сообщил мне, что он является агентом французской разведки, едет в Париж и ему поручено получить у меня шпионский материал... Я мог дать такие материалы только по 8 корпусу... но получение этих материалов для меня было весьма трудным без того, чтобы не привлечь начальника штаба корпуса Степного-Спижарного... Степной-Спижарный был мною завербован для шпионской работы во французской разведке... Мною был завербован в 1930 году для шпионской работы для Франции начальник штаба 6 корпуса Мамонов (Одесса)...»

Как видим, в 20-е и 30-е годы С.П. Урицкий занимал в Красной Армии крупные командные и штабные должности. Дело в том, что после возвращения из Франции он запросился на практическую работу в войска. Об этом свидетельствует его письмо начальнику Разведупра от 28 марта 1924 года, в котором, наряду с другими сведениями, он излагает и свой взгляд на перспективы служебного роста: «...После 1,5-годовой работы за рубежом появилась неотложная необходимость возвращения, хотя бы и временного, в ряды Армии, во избежание окончательного отрыва от нее... Находясь в рядах Красной Армии с ее основания, я себя не мыслю вне ее рядов, вне ее творческого развития... Я не могу ограничиться узкоспециальной деятельностью разведчика, находясь вне русла общеармейской созидательной практической и военно-теоретической работы.

Ввиду сего прошу Вашего распоряжения об откомандировании меня в распоряжение штаба РККА для назначения на командную должность. Одновременно, если это не встретит возражений, прошу разрешить не порвать связи с вверенным Вам отделом, принимать участие в обработке информационного отдела и пр...»{152}

Согласие свое Ян Берзин дал, и Урицкий был откомандирован в распоряжение Командного управления РККА, где вскоре получил назначение на должность заместителя начальника 2-й Московской пехотной школы. Факт предоставления Урицкому такого высокого служебного поста говорит о том, что руководство Наркомата по военным и морским делам ему полностью доверяло, несмотря на солидные «проколы» в период его нелегальной работы во Франции. Это также означало, что со стороны Разведуправления РККА и Особого отдела ОГПУ к нему серьезных претензий не было. После Московской Урицкий руководит другой пехотной школой — Одесской. Затем он последовательно назначается командиром-комиссаром 20-й стрелковой дивизии, заместителем начальника штаба ОКВО, учится на годичных курсах усовершенствования высшего начсостава (КУВНАС), командует 8-м и 6-м стрелковыми корпусами в Украинском военном округе. И все это за неполные шесть лет!

Отсюда видно, что о каком-либо недоверии к нему со стороны наркома и штаба РККА, а также со стороны «компетентных органов» и речи нет. Стремительный рост по служебной лестнице — уже в 1931 году Урицкий становится начальником штаба одного из крупных военных округов — Ленинградского.

В коридорах НКВД считали, что если армейским кадрам — командиру или политработнику — для веского обвинения в шпионаже хватает «связи» с разведкой одного из сопредельных с СССР государств, то для кадровых разведчиков конечно же этого было явно недостаточно. Именно поэтому в следственных делах сотрудников советской военной разведки фигурируют обвинения в шпионаже в пользу двух-трех, а то и четырех иностранных государств, как это было в случае с Урицким.

Французской разведки, как видим, для него оказалось мало, и Вениамин Агас выбивает (в прямом смысле) из Урицкого признания о его работе в пользу Швеции, Германии и Соединенных Штатов Америки. Последние тогда в официальных документах именовались Северо-Американские Соединенные Штаты (САСШ). Из этого перечня стран видно, что география интересов Урицкого (по Агасу) чрезвычайно обширна — названные государства находятся в разных полушариях и частях света, будучи отдалены друг от друга на много тысяч километров. При этом следствию важен был выход на крупных, желательно первых лиц из политических, военных и дипломатических кругов СССР. Особо ценился компромат на деятелей ленинского поколения, его учеников и соратников, к тому времени еще находившихся на свободе. Например, в отношении видного советского дипломата, первой в Советском Союзе женщины-посла А.М. Коллонтай.

На допросе 16 января 1938 года Урицкий показал: «...Риттер (Артур Рудольфович Риттер до 1937 года работал помощником военного атташе СССР в Швеции. Арестован в марте 1938 года. — Н.Ч. ), о котором мне было известно со слов Берзина и Тылтыня, как о латвийском шпионе, был при моем содействии назначен помощником военного атташе в Швецию, где он при содействии Коллонтай, связанной с правой организацией и по заданию последней, переданному мне через Белова, установил связь с лицом по указанию премьера Бронтинга. Дважды я лично передавал Риттеру для передачи шведам сведения о составе ЛВО... Также через Риттера было мною получено от Белова и передано письмо Бухарина Бронтингу и письмо Коллонтай...»{153}

Протокол допроса от 16 января 1938 года является обобщенным, как и другие, находящиеся в архивно-следственном деле С.П. Урицкого. Ему предшествовали многочисленные серии допросов с хорошо, отлаженной системой моральных и физических пыток. Продолжались они и после этой даты. Недаром ведь Урицкий 14 апреля 1938 года пишет заявление на имя Агаса, который к тому времени получил очередное повышение, став начальником 5-го отдела во 2-м Управлении НКВД СССР. Обращается к нему Семен Петрович, так сказать, по «старой дружбе»:

«Последние дни я плох, у меня бывают обморочные состояния, кровавая рвота, мне трудно думать, если можно, дайте мне один день перерыва, вызовите меня, я вам доложу, а потом все до конца напишу. Я хочу превратиться в такого арестованного, который помогает власти, я хочу заслужить милость советской власти»{154}.

Приведенные выше строки как нельзя лучше показывают моральное и физическое состояние Урицкого в тот период: его силы на исходе, он униженно просит пощады у палачей, обещая им взамен этого написать продолжение «романа», в итоге надеясь на смягчение приговора. О крайне подавленном состоянии Урицкого свидетельствует также И.Г. Чусов, который в первой половине 1938 года встречался с ним на очной ставке: «...Следователь спросил Урицкого, узнает ли он меня — Чусова, на что последний ответил, что он меня знает. Тогда следователь задал вопрос Урицкому, подтверждает ли он свои показания? Урицкий встал и ответил примерно так: «Я не знаю, кто вербовал Чусова, то ли Тухачевский, то ли Егоров, но он, Чусов, никакого значения там не имел».

После такого ответа Урицкого я обратился к следователю и просил его, чтобы он разрешил Урицкому ответить и сказать, где, когда и в какую организацию меня вербовали, но следователь (майор госбезопасности В.С. Агас. — Н. Ч.) ответить на этот вопрос Урицкому не разрешил, и Урицкий тогда сразу же был выведен из кабинета.

Видя тогда Урицкого на очной ставке, он произвел на меня впечатление ненормального или очень больного человека. Лицо его было отечное, и сам он выглядел крайне утомленным»{155}.

Итак, мы видим, что Урицкий сдался на милость победителя, то есть следствия, и запросил пощады для себя, обещая добровольную помощь со своей стороны. А что же требовали от него следователи в середине апреля 1938 года, спустя более пяти месяцев после его ареста, доведя до обмороков и кровавой рвоты? Что их не устраивало в предыдущих показаниях Урицкого? Ведь они добились многого. Куда уж больше — еще 15 ноября 1937 года, через две недели после ареста, Урицкий в заявлении на имя Ежова повинился в антисоветской деятельности: «Признаю полностью свое участие в антисоветском военном заговоре, в который был вовлечен Якиром и Уборевичем... Мне известны, как участники заговора, следующие лица, кроме арестованных: Грибов, Великанов, Мерецков, Ковалев, Халепский и о которых я напишу...»{156}

Ответ на заданный вопрос не представляет особого секрета: следователи ГУГБ задумали пустить Урицкого по полному кругу пунктов 58-й статьи, применимых к военнослужащему. Здесь и шпионаж в пользу иностранного государства (измена Родине), и участие в военном заговоре, и антисоветская агитация, и террористическая деятельность, и вредительство с целью подрыва боевой мощи Красной Армии, и связь с «правыми» внутри страны и троцкистами за рубежом... В частности, в отношении двух последних обвинений в весьма пространном тексте приговора Военной коллегии от 1 августа 1938 года по делу С.П. Урицкого говорится:

« — по заданию Гамарника, Пятакова, Якира и Тухачевского Урицкий пересылал их письма Седову (сыну Л.Д. Троцкого. — Н.Ч.) (Париж:) для передачи Троцкому;

— был связан с троцкистской группой Суварина в Париже, которой передавал шпионские материалы от Тухачевского для французской разведки»{157}.

Изучение архивно-следственного дела С.П. Урицкого подводит к некоторым неожиданным выводам. Как это ни странно звучит, но в действиях оперативных органов НКВД в 1937 — 1938 годах временами просматривается определенная избирательность. Например, в отношении ареста некоторых лиц, названных в показаниях С.П. Урицкого. Так на следствии он показал, что лично завербовал в антисоветский военный заговор, наряду с другими, также комдивов В.Н. Курдюмова и Н. А. Веревкина-Рахальского. Однако эти командиры к уголовной ответственности никогда так и не привлекались, продолжая свою службу в Красной Армии. Оба они благополучно дошли до звания генерал-лейтенанта. Не пострадал в 1937 — 1938 годах и К. А. Мерецков, о котором, как участнике военного заговора, говорил Урицкий в приведенном выше заявлении на имя Ежова. В лапы НКВД Мерецков попадет несколько лет спустя, о чем будет рассказано в главе «Щупальцы 37-го».

Почему так происходило, чем объясняется подобная избирательность, мы частично попытались рассмотреть на примере с маршалом Буденным. Нечто похожее наблюдалось и в отношении комкора, а затем командарма 2-го ранга Г.И. Кулика, на которого также имелись в Особом отделе НКВД показания арестованных. И хотя строгой очередности проведения арестов военачальников РККА, видимо, все-таки не существовало, однако факты таковы, что напрашивается единственно верный вывод: Курдюмов, Кулик и Веревкин-Рахальский не подверглись унизительному аресту и обыску только благодаря счастливому стечению обстоятельств.

В связи с обвинением С.П. Урицкого в шпионской деятельности Главная военная прокуратура в период подготовки его реабилитации направила по этому поводу запросы в КГБ при Совете Министров СССР, Центральный Государственный Особый архив МВД СССР и Спецархив Главного Разведывательного управления Генштаба Вооруженных сил СССР (ГРУ). Оттуда ответили, что они никакими компрометирующими Урицкого сведениями не располагают.

Обвинения разведчикам выдвигались самые разнообразные, как правило вздорные, сформулированные чаще всего грубо, топорно. Например, такое: арестованного сотрудника Разведупра полковника В.Ф. Кидайша заставили в ноябре 1937 года свидетельствовать о том, что его начальник С.П. Урицкий якобы скрыл от правительства донесение агента в Берлине (псевдоним «Голодающий») о том, что фашистская Германия готовит в 1936 году крупную акцию в Испании.

«...Месяца за два до начала фашистского мятежа в Испании в Разведупр РККА поступил материал от нашего источника, находящегося в Германии... о том, что фашистская Германия готовит мятеж в Испании. Этот документ находился лично у Урицкого, который его скрыл, не использовал, не доложил об этом ни правительству, ни Народному комиссару обороны»{158}.

Все эти слова, приписанные В.Ф. Кидайшу, разумеется, чистейшей воды вымысел, изобретение не очень умного его следователя. Надо особо отметить, что обработке и проверке информации, поступающей от источников, в Разведупре придавали исключительно большое значение. Тем более той, которая шла от агентов, не внушающих особого доверия. К последней категории относился и «Голодающий». Убедимся в этом, обратившись к соответствующим документам личного дела этого агента. Открывает его учетный лист, из которого узнаем основные биографические данные «Голодающего»: «Шмидт Людвиг, 1896 года рождения, подданный Германии, бывший морской офицер в звании лейтенанта, с 1919 года в отставке, имеет доступ к переписке одного адмирала. Завербован Гралем в Германии в 1936 году».

Первой информацией «Голодающего» своим новым хозяевам, полученной в Москве в начале декабря 1936 года, была справка «О германской помощи испанским мятежникам» (видимо, ее имел в виду арестованный Кидайш). В 3-м отделе Разведупра полученный материал был признан как малоценный, не дающий ничего конкретного, кроме общих рассуждений. Однако следующая информация под названием «О плане Германии в содействии испанским мятежникам на море» вызвала явный интерес в Москве. В графе «Оценка и порядок использования материала» сделана такая запись: «Сообщение источника о намерениях немцев использовать в борьбе с республиканским флотом на море т.н. (так называемые. — Н. Ч.) «плавающие троссы» — ценное. Материал передать специалистам на заключение».

Из приведенных данных уже усматривается вся абсурдность обвинений руководства Разведупра РККА, в том числе и комкора Урицкого, в бездействии, более того — в сокрытии, утаивании донесений агентов в период назревания испанских событий 1936 года. А «Голодающий» продолжал поставлять свои материалы. По поводу одного из них начальник 3-го отделения 3-го отдела Разведупра полковник Идель дал (разумеется, после соответствующей экспертизы) такую оценку: «Присланные чертежи затвора для стрелкового оружия оказались чертежами замка старинного ружья. Материал никакой ценности не представляет и является явной «липой». Так шутить нельзя». Примерно такой же отзыв был в феврале 1937 года в отношении «Внешнеполитического обзора морского министерства Германии»: «Подлинность материала вызывает большие сомнения... В целом материал производит впечатление путаной фабрикации»{159}.

Во внешней разведке известно, что агент агенту рознь. Спустя полгода после вербовки руководству Разведупра стало ясно, что «Голодающий» — это обычный пройдоха, нашедший дополнительный источник дохода. Сотрудничество с ним продолжалось не более года. Уже в июле 1937 года центр дал своему резиденту в Германии указание о прекращении всяких встреч и финансирования этого агента: «Все поведение Г. ( «Голодающего». — Н. Ч.), а особенно его последнее вранье о призыве его на сборы, куда он совсем не поехал, — все больше говорит за то, что в лице «Голодающего» мы имеем дело с мелким жуликом, который всеми средствами старается извлечь из нас денег, выдумывая всякие небылицы... Вы больше к нему на свидания не ходите...»{160}

Сам же Урицкий весной и летом 1937 года чувствовал себя очень неуверенно, с минуты на минуту ожидая ареста. О том свидетельствует бывший начальник 7-го (топографического) отдела Генштаба РККА комдив И.Ф. Максимов, арестованный в октябре 1938 года. В его показаниях от 3 ноября 1938 года находим: «...В мае 1937 года я был вызван в кабинет к Урицкому, и он сказал мне, что выдвинул мою кандидатуру в спецкомандировку в Испанию, нарком согласился с его предложением и мне необходимо собираться ехать...

Когда я был в кабинете у Урицкого перед отъездом в Испанию, он сказал мне, что по прибытии на место я должен буду установить антисоветскую связь с Чусовым и Мокроусовым... Урицкий был очень расстроен и, прощаясь со мной, бросил такую фразу: «Я завидую тебе, что ты уезжаешь, а я остаюсь здесь и перед тобой, чего доброго, стоит подсудимый человек»{161}.

На допросе 16 января 1938 года Урицкий показал, что в 1935 году Я.К. Берзин, передавая ему должность начальника Разведуправления Красной Армии и вводя в курс дела, якобы посвятил его и в свою антисоветскую деятельность. Рассказав при этом о своих связях с заговорщиками и агентами иностранных разведок, Берзин одновременно будто бы попросил Урицкого поддерживать с ними контакты и всемерно оберегать их от провала.

Весной 1935 года в официальном документе — приказе, по личному составу армии — нарком обороны назвал Яна Карловича Берзина, своего многолетнего помощника по вопросам разведки, одним из лучших людей Красной Армии. И что же стало с ним, этим талантливым организатором разветвленной сети закордонных организаций Разведупра в различных регионах, которого друзья и сослуживцы уважительно именовали «Стариком»? Обратившись к его следственному делу, видим следующее: по приговору Военной коллегии Я.К. Берзин был признан виновным в том, что являлся членом руководящего центра латышской националистической организации и одновременно участником военного заговора. Он обвинялся в том, что с 1930 года поддерживал связь с германской, а с 1931 года — с английской разведками, которым якобы систематически передавал секретные сведения. Ему же были инкриминированы массовые провалы зарубежной агентуры Разведупра, а также содействие установлению связей участников военного заговора с генеральными штабами Японии, Германии и Польши. Это не считая еще и того, что якобы он, выполняя за рубежом особо важное задание правительства (в роли Главного военного советника республиканской Испании в 1936 — 1937 годах), предал интересы Советского государства и рабочего класса.

Налицо явный парадокс — предъявляя Берзину последнее обвинение, следственные органы почему-то совершенно не учитывали того факта, что он незадолго до ареста именно за большие заслуги перед Советским государством на посту Главного военного советника в Испании был награжден высшей наградой страны — орденом Ленина. Об этом на Лубянке предпочитали не вспоминать и не говорить. Следователи по делу Берзина не удержались от искушения добавить ему и традиционный в НКВД довесок в виде организации террористической группы с целью последующего убийства руководителей ВКП(б) и правительства СССР. Для вынесения высшей меры наказания предъявленных обвинений хватало с лихвой, что и сделала Военная коллегия 29 июля 1938 года. В протоколе судебного заседания, которое вместе с написанием и оглашением приговора длилось всего 20 минут, записано, что Я.К. Берзин виновным себя признает полностью и подтверждает все свои показания, данные им на предварительном следствии{162}.

О грубой фальсификации материалов следственного дела Я.К. Берзина говорит хотя бы тот факт, что комкоры Р.П. Эйдеман и Ж.Ф. Зонберг, названные им на предварительном следствии в качестве участников «основного и военного центров» латышской националистической организации, на самом деле никаких показаний в отношении него не давали.

Аресту и последующим репрессиям подверглись многие латыши — земляки и просто знакомые Яна Берзина. Но в первую очередь это коснулось его ближайших родственников: старшего брата Яна, члена партии большевиков с 1903 года, и мужа сестры — Ю.М. Барбара, члена ВКП(б) с 1910 года. Однако удивительно то, что двух его сестер и обеих жен карательные органы НКВД не тронули, хотя и они, формально оставаясь на свободе, сполна испытали горькую участь «члена семьи изменника Родины».

О женах Я.К. Берзина следует сказать особо. И вот по какому поводу. Дело в том, что после шестнадцати лет совместной жизни в 1935 году ему пришлось расстаться с первой женой — Е.К. Нарроевской, от которой у него был сын Андрей (1921 г. рождения). Будучи в Мадриде, Берзин познакомился и полюбил молодую красавицу-испанку Аврору Сан-чес, с которой летом 1937 года он возвратился в Москву. Брак этот, по свидетельству Авроры Санчес, зарегистрирован был 12 июня — в день расстрела группы Тухачевского. Вполне естественно, что молодая женщина плохо знала русский язык и, видимо поэтому, к роли свидетеля в деле Берзина она органам НКВД мало подходила. Короче говоря, Аврору Санчес не арестовывали ни в 1937-м, ни в последующие годы. А казалось бы, какой благодатный для следственных органов материал находился у них в руках — просто бери и сочиняй нужные им формулировки обвинительного заключения. Однако этого с делом Берзина не случилось — обошлись там и без Авроры Санчес.

С первой женой дело обстояло несколько сложнее и драматичнее. Предоставим ей слово для рассказа о том далеком времени и его людях. Здесь следует специально упомянуть о том, что тогда Берзина многие его соратники, в том числе и Е.К. Нарроевская, называли Павлом Ивановичем.

«В июле 1935 года по моей вине я порвала брак с Берзиным П. И. и вышла замуж за летчика Полозова А. А. и уехала к нему в Ленинград, оставив, по договоренности с Берзиным П.И., ему нашего сына.

Вскоре после моего отъезда в Ленинград к новому мужу Берзин П. И. получил назначение в ОКДВА и уехал с сыном Андреем в Хабаровск. Наши отношения с Берзиным П. И. и после разрыва были исключительно дружескими и полными уважения друг к другу. Летом 1936 года я поехала с ним в Хабаровск на время моего отпуска. Тоска по ребенку и человеку, с которым я прожила 16 лет, а также письмо Берзина П. И. ко мне в Ленинград перед его отъездом в Испанию, где он писал мне, что едет в длительную командировку и очень хочет, чтобы я на время его отсутствия поехала в Хабаровск к сыну, отрезвили меня от моего увлечения, и я разошлась с Полозовым и в начале1937 года уехала в Хабаровск к сыну, где жила в квартире Берзина П. И. вместе с сыном. До моего приезда в Хабаровск мой сын жил у другого заместителя командующего ОКДВА — Сангурского, которому была командованием поручена забота о нем.

...В августе 1937 года совершенно неожиданно и при необоснованных обстоятельствах у меня украли сына. Кражу сына проводил какой-то военный в форме НКВД, пришедший ко мне вечером в день кражи и сообщивший мне, что он отправил моего сына в Москву к отцу и что я не должна по этому поводу поднимать никакого шума, а должна покинуть эту квартиру и устраиваться либо в Хабаровске, либо ехать в Москву, что я и сделала через неделю, рассчитавшись с учреждением, где я работала.

По приезде в Москву я встречалась с Берзиным П.И., который, находясь у нее под домашним арестом, говорил мне, что кражу сына Андрея он сделал для того, чтобы в случае его ареста сохранить меня для сына».

Прервем на время повествование Елизаветы Константиновны и попытаемся с позиций дней вчерашнего и сегодняшнего проанализировать содержание приведенного отрывка из ее письма в Главную военную прокуратуру. Во-первых, случай с сокрытием сына Берзина является далеко не единичным. Так поступали и другие родители, их близкие родственники, пытаясь всячески спасти детей, отвести от них беду, исключить психические травмы, наносимые безобразными сценами ночного ареста, обыска, увода под конвоем одного, а нередко и сразу обоих родителей. Некоторые из них на этом пути доходили до того, то меняли детям фамилии, данные им при рождении. Во-вторых, следует помнить и то, что действия Я.К. Берзина были продиктованы его свежими впечатлениями (после прибытия из Испании) об обстановке в наркомате обороны и в войсках — два месяца назад подобный грому среди ясного неба процесс над группой Тухачевского, арест комкора М.В. Сангурского, на попечение которого он оставлял в Хабаровске своего сына, срочно убывая в Испанию осенью 1936 года. По роду своей деятельности Берзин знал о репрессиях, обрушившихся на семьи арестованных военачальников. Возможно, что не в полной мере, но все же знал об этом и предпринял соответствующие, на его взгляд, меры по сохранению жизни своего единственного сына. И в-третьих, показательно и то, что помощь ему в тайной отправке Андрея в Москву оказывал не кто иной, как военный в форме НКВД. Видимо, это был кто-то из работников краевого управления НКВД или даже из сотрудников Особого отдела ОКДВА, с которыми у Берзина в Хабаровске установились хорошие отношения. Выходит, что не все люди из этих органов были закоренелыми человеконенавистниками, только и жаждущими крови и новых жертв.

«... Что касается письма, написанного мною в адрес НКВД принудительным образом, сообщаю обстоятельства, при которых оно было написано.

Приехав в Москву, я жила в семье своих знакомых (Степного-Спижарного, начальника бронетанковых сил РККА), и после ареста Берзина П.И. я с сыном осталась без крова и без средств к существованию.

Тогда я обратилась с письмом в органы НКВД с просьбой помочь мне получить комнату. В ответ на это письмо меня вызвали в НКВД, где от меня сначала требовали в письменной форме ложных данных о преступной деятельности моего мужа и давали подписывать какое-то составленное ими письмо, от подписи которого я категорически отказывалась. Тогда от меня стали требовать написать письмо, компрометирующее его в быту, угрожая мне, что в противном случае я и сын подвергнемся репрессиям.

Письмо я написала, но я не помню точно его содержания. Однако, прочитав последний текст письма, человек, у которого я была, обрушился на меня с самой нецензурной бранью, заявив, что такое письмо его не устраивает. Однако другого текста я не писала.

Если мне не изменяет память, то я, кроме этого письма, подписывала список лиц, которые у нас бывали и были связаны с Берзиным П. И. по работе. В частности, это были: Никонов А.М., Берзин Э.П., Лиепин-Лауск, Давыдов В. В. и др. Список этих лиц диктовал мне сам следователь (я не знаю, с кем именно разговаривала).

Если это письмо и список находятся в следственном деле Берзина, прошу... не считаться с ними, принимая во внимание обстановку, при которой меня вынудили писать вышеуказанные документы.

После ареста Берзина П.И. с меня в квартире Степного-Спижарного, при его аресте, была взята подписка о невыезде; кроме того, когда я нашла себе у гол в рабочем поселке Клязьма.., от меня потребовали, чтобы я через день являлась в отделение милиции для регистрации. Долгое время я не могла получить нигде работу, а если у страивалась, то меня через некоторое время снимали с работы...

Сына по окончании 10-летки не приняли в РККА и в институт.

Во время Великой Отечественной войны в ноябре 1941 года он с 50% потерей зрения был мобилизован Раменским военкоматом и через три месяца направлен на передовые позиции, где погиб в первые же дни боев...»{{163}}

Бывшая жена Берзина упоминает о списке лиц, с которыми тот общался в официальной и домашней обстановке. В частности, там упоминается и фамилия комдива А.М. Никонова — заместителя начальника Разведупра. Он был арестован в начале августа 1937 года (вспомним операцию Берзина по тайной перевозке своего сына из Хабаровска в Москву). Два с половиной месяца спустя Военная коллегия приговаривает Никонова к расстрелу. Приговор исполняется в тот же день.

На Дальнем Востоке Я.К. Берзин очутился осенью 1935 года, будучи назначен вторым заместителем по политической части к маршалу Блюхеру. Его сфера деятельности в этом качестве была предопределена приказом НКО СССР №01289 от 25 сентября 1935 года — руководство разведкой на данном операционном направлении. В качестве первого замполита у Блюхера в то время работал армейский комиссар 2-го ранга Л.Н. Аронштам.

Если верить официальным источникам, то на Дальнем Востоке Берзин оказался по собственной инициативе. Об этом говорится в специальном поощрительном приказе Ворошилова: «Начальник Разведывательного управления РККА т. Берзин Ян Карлович, согласно его просьбы, освобождается от занимаемой должности...

Тов. Берзин проработал в Разведывательном управлении без перерыва более 14 лет, из них последние 10 лет возглавлял разведывательную работу РККА.

Преданнейший большевик-боец, на редкость скромный, глубоко уважаемый и любимый и своими подчиненными, и всеми, кто с ним соприкасался по работе, т. Берзин все свое время, все свои силы и весь свой богатый революционный опыт отдавал труднейшему и ответственнейшему делу, ему порученному.

За долголетнюю, упорную работу, давшую очень много ценного делу укрепления РККА и обороны Советского Союза, объявляю т. Берзину Яну Карловичу благодарность.

Уверен, что и в будущей своей работе т. Берзин вполне оправдает свой заслуженный авторитет одного из лучших людей РККА»{164}.

Но вернемся к испанке Авроре Санчес. Через 50 лет после событий 1937 года писатель Овидий Горчаков встретился и побеседовал с ней в ее московской квартире. И хотя прошло уже полвека, и хотя эта женщина давно была замужем за другим, тем не менее она бережно хранила память о своем «Папе» — так Аврора обращалась к Я.К. Берзину. Впрочем, как и он называл ее «Мамой». Видимо, из-за слабого знания русского языка Авроре так удобнее было обращаться к мужу. К тому же разница в возрасте как нельзя лучше способствовала этому. Очевидно, стесняясь такой разницы (27 лет), Берзин нередко представлял Аврору как свою воспитанницу из Испании. Так он поступил, когда знакомил ее с сотрудниками аппарата Разведупра РККА. Об этом факте упоминает в своих воспоминаниях Наталья Звонарева — многолетний секретарь Берзина, уволенная из разведки вскоре после его ареста.

Прошло полвека, но Аврора Санчес, уже хорошо освоившая русский язык, отчетливо помнила многие детали своей непродолжительной совместной жизни с Берзиным. Вероятно, ее молодость (20 лет) и новизна впечатлений — переезд по поддельным документам в другую, неизвестную ей страну, вхождение в роль жены и хозяйки большой квартиры в знаменитом «Доме на набережной», к тому же незнание русского языка и отсутствие родных и близких — все это вместе взятое намертво впечатало в память молодой женщины все, что относилось к тому периоду ее жизни. Если она спустя полстолетия отчетливо помнит часы и минуты своего прибытия в Москву, — значит, юная испанка сильно волновалась, тревожно готовясь к встрече со столицей неведомого ей социалистического государства, с людьми страны Советов.

Обратимся к интервью, взятом у Авроры Санчес писателем Горчаковым. Ее ответы на поставленные вопросы, касающиеся 37-го года, судьбы Берзина и особенно последних его дней на свободе, ее рассказ о событиях последующих месяцев — все это приводит к некоторым, иногда неожиданным выводам.

« — Вы помните, когда приехали в Москву?

— 3 июня в 9.30 утра я звонила в дверь. Не я сама, шофер звонил.

— Полдесятого утра?

— Да, 3 июня, в 9.30 точно. 11 июня мы справили мой день рождения, 12-го мы поженились.

— Это вы настаивали на женитьбе или он этого хотел?

— Нет, он, он. Я не хотела... Он говорил: «Я хотел жениться на тебе в Испании». — «Я бы не вышла за тебя в Испании». У меня ведь был жених. Но началась война. Жених остался в Сарагосе, а я в Мадриде. И я его больше не видела. Потом я приехала сюда. Я думала, что год побуду, выучу русский язык, посмотрю Москву и вернусь. Я не знала, что выйду за него замуж, что останусь здесь на всю жизнь...

— Берзин, конечно, был очень сдержанный человек, владел собой, но ясно видел, что надвигается большая беда, трагедия, идут повальные аресты среди руководства Красной Армии. Характер, настроение у него в это время менялись?

— Нет, он был очень веселый, ласковый, как всегда, и со мной, и с Андрейкой.

— Знал ли он, что его ждет? Как себя вел?

— Вначале я думала, что он ничего не знал. Но потом уже, когда годы прошли, я стала больше понимать, я думаю, что все-таки он ждал. Потому что я его спрашивала о Никонове — мне говорили, что это его заместитель. Приехала жена Никонова из Одессы и плакала у него в кабинете. О чем они говорили, я не знаю...

Просто я его спрашиваю: «Папа, почему Никонова плачет?» — «Она вернулась, а квартира закрыта, опечатана, нет Никонова». — «А где он?» — «Не знаю». Как он не знал? Он прекрасно знал, но он мне не стал говорить. Потом я поняла и спросила: «Его арестовали?» Он говорит: «Да». — «А тебя могут арестовать?» — «Да как ты можешь так думать! Я бывал в тюрьмах, ссылках...» Я поверила, что это тоже может быть...

— Когда арестовали Яна Берзина?

— В ночь с 28 на 29 ноября. Точно. Часа в два-три... Ночью, когда пришли за ним, той ночью мы спокойно легли спать и я ничего не знала... А в ту ночь они открыли дверь сами, я не слышала звонка. Он дома был. «Папа, что такое?» -я спросила, а он мне сказал по-испански... Если бы он сказал: «Это за мной», а он сказал: «Для меня», «Ко мне»... Единственные последние слова его услышала: «Папиросы молено?» Они говорят: «Молено»...

— Вы еще не сказали об обыске. Об обыске помните?

— Они просто все опечатали. Они опечатали спальню, кабинет, комнату Андрея. И нас вдвоем переселили в столовую. А обыск они не делали, забрали просто все, что было...

— А что они забрали?

— Все. А потом одежду и кое-какие вещи мне вернули.

— Ваши вещи?

— И его вещи тоже вернули, кое-что.

— А когда вернули его вещи, не помните? Через какой срок?

— Короткий срок. Я еще жила в этом доме, в этой квартире я еще жила. Потом пришли, забрали все из библиотеки. Еще деньги взяли... Забрали буфет из столовой... Оставили два прибора, которыми пользовались мы с Андреем. 'Книги не вернули ни одной...

— Как долго Вы жили в этой квартире?

— Меня через несколько месяцев переселили в другой подъезд. В этом же доме, а Андрею дали еще где-то маленькую комнату. А весной 39-го дали мне 15-метровую комнату на Кировской...

— А передачу можно было ему носить или нет? Наверное, нет...

— Я хотела идти узнать, а мне сказали, поскольку вы не понимаете по-русски, пусть придет тот, кто понимает. Тогда меня взяли на машине и привезли ту да, на Дзержинскую. Поднялись наверх. Там мужчина, фамилия его, если правильно мне назвали, — Фриновский. Не знаю, правильно или нет. У него три... эти самые...

— Кубари, шпалы, ромбы?

— Не помню. Три штуки были... И меня все спрашивали, спрашивали... Потом я говорю: «Жив он, я буду ждать, если нет, то я хочу домой в Испанию». А он сказал: «Нет его. Нет у лее...» Так мне сказали.

— Когда это было?

— Это было... Я жила еще на старой квартире нашей.

— То есть еще в 37-м году?

— В конце 37-го или в начале 38-го...

— А он был жив до 29 июля 1938 года!

— Я же не знала. Мне сказали, что его нет в живых, что я одна, делай, что хочешь, но в Испанию сейчас нельзя. Когда можно будет, мы тебе скажем.....

— А кто к вам приходил из НКВД?

— Черняев. Это человек, который опекал меня, видимо. Если мне куда-нибудь нужно было, он приходил.

— Вы звонили ему?

— Потом уже у меня появился телефон. А сначала он пришел сам и дал мне свой телефон: «Если тебе нужно будет что-то, вот, звони мне».

— А как долго Черняев вас опекал?

— Пока я не вышла замуж. Опекал он меня не по своей воле. Это ему задание такое дали в НКВД...

— И никогда вас не вызывали на какие-то беседы, не задавали никаких вопросов, жизнь текла нормально?

— Мне сказали, ты свободна и можешь делать все, что хочешь... А потом, когда, уже кончилась война в Испании, в НКВД мне сказали: «Мы можем тебя отправить домой». Я говорю: «Сейчас я не могу ехать», потому что я хлопотала, чтобы мои сестры приехали сюда... Через Кремль я подала заявление и просила разрешить сестрам приехать: они попали во Франции в концлагерь. Ворошилов обещал помочь. И мои две сестры приехали в конце 39-го...

— А сестры как долго оставались в СССР?

— Они и сейчас живут здесь. Вышли замуж:... С Андреем случайно встретилась на Кировской. Я его пригласила к себе, угостила кофе: «Приходи, вот ты знаешь, где я живу, приходи». — «Хорошо, хорошо». Больше не приходил. Потом война. 1941-й год...

— Вам не известно, когда он ушел добровольцем в армию?

— Нет, ничего не знаю.

— И где погиб? Мне говорили латыши, что он сражался в Латышской дивизии и пал смертью храбрых. Ему было 18 лет...

— Не знаю, не знаю...»{165}

Да простит нас читатель за включение в наше повествование столь обширного куска из другого произведения. Однако это показалось нам необходимым, ибо приведенный отрывок из документальной повести Овидия Горчакова «Судьба командарма невидимого фронта» поведал о многом таком, что в открытую, в прямой постановке не прозвучало, но достаточно легко читается между строк. Вдумчивый читатель сразу понимает это, и у него возникает немало вопросов к Авроре Санчес — это помимо тех, что задавал О. Горчаков. Странно только одно: почему они не возникли у автора повести, а если и возникли, то по какой причине старый фронтовой разведчик их не задал почтенной вдове фундатора советской военной разведки? Может, чтобы ненароком не обидеть ее своими подозрениями и тем самым бросить тень на светлую память о Я.К. Бер-зине? Или им руководили какие-то другие мотивы — нам об этом ничего не известно. Бесспорно лишь одно — Овидий Горчаков, совсем не новичок в разведке, не задал своему собеседнику ряд важных вопросов, так и напрашивавшихся в ходе их разговора.

Сама же Аврора Санчес сказала много такого, чего ей никак не следовало, видимо, говорить. А произошло это, вероятно, потому, что из-за давности описываемых событий и своих преклонных лет она подрастеряла бдительность. А может быть, по тем же причинам не посчитала нужным скрывать некоторые детали своих взаимоотношений с органами НКВД. А что они, эти контакты с ведомством зла и насилия, в 1937 — 1939 годах были устойчивыми и достаточно тесными, не приходится сомневаться, прочитав, даже бегло, приведенное выше интервью с ней.

Один из первых вопросов — почему ее не арестовали вместе с мужем или несколько позже? Вопрос этот далеко не риторический — Аврора была иностранкой, «внедрившейся» в близкое окружение главы столь засекреченного учреждения, каким являлось Разведуправление Красной Армии. Не будем забывать — в те годы любой иностранец, тем более только что прибывший в СССР, в спецорганах НКВД сразу же зачислялся в разряд агентов одной, а то и сразу нескольких разведок. Однако с Авророй Санчес такого не случилось ни в зловещем 1937 году, ни до войны, ни после нее. В чем тут причина? Недосмотр, недоработка органов НКВД? С таким предположением трудно согласиться, соприкоснувшись с работой этой хорошо отлаженной машины репрессий. Тогда в чем же дело? Может, это был хорошо продуманный шаг, рассчитанный на определенные выгоды для обеих сторон? Судите сами — жену всесоюзного старосты М.И. Калинина посадили, супругу маршала Буденного тоже отправили в тюрьму, а затем в лагерь, всех жен арестованных маршалов, [189] командармов 1-го и 2-го ранга, армейских комиссаров 1-го и 2-го ранга (к их числу относился Я.К. Берзин) арестовали и посадили, а вот эту южную красавицу, едва понимающую русскую речь, почему-то в НКВД всячески опекали. О ней там постоянно заботились: выделяют ей фактически порученца в лице сотрудника Черняева, предоставляют в престижном «Доме правительства» (это после ареста мужа — «врага народа»!) благоустроенную комнату с телефоном. Чем все это объяснить? Вывод напрашивается только один — Аврору Санчес склонили к сотрудничеству с НКВД. Уж под каким там нажимом, предлогом, шантажом или посулами — нам, видимо, об этом не узнать. А сама Аврора о том не сказала ни слова и, можно быть уверенным, не скажет, если такое с ней действительно случилось.

Еще один момент — ну, скажите, с какой это стати сам комкор Фриновский — заместитель всемогущего Ежова, начальник ГУГБ НКВД СССР, стал бы лично принимать никому не известную молодую испанку, скороспелую жену арестованного «шпиона, вредителя и заговорщика» Берзина, милостиво беседовать с ней, притом с переводчиком? Не такой человек был Фриновский, чтобы растрачивать время по мелочам (а отдельно взятый человек для него был действительно мелочью, когда одновременно аресту подвергались десятки и сотни людей). Тем более успокаивать жену арестанта, клятвенно обещая в свое время отправить ее на родину, в Испанию.

Вдова Я.К. Берзина открыто признает, что по заданию своих начальников из НКВД чекист Черняев длительное время опекал ее. Заметим, что он не следил за ней исподтишка, не наблюдал за ее передвижением из ближайшей подворотни, а по обоюдному согласию (это следует из слов Авроры Санчес) активно сотрудничал с ней, преодолевая, видимо из-за ее слабого знания русского языка, возникающие трудности.

Зададим себе и такой вопрос: где больше всего Аврора Санчео могла принести пользы органам НКВД в случае их действительного сотрудничества? Ответ находим быстро и однозначно — только в среде своих земляков, испанцев-эмигрантов, число которых в Советском Союзе после поражения Испанской Республики значительно возросло. Испанская колония в СССР накануне Великой Отечественной войны была, пожалуй, одной из самых представительных. Известно и то, что в ее среде были люди, сотрудничавшие со спецслужбами страны — этот факт уже давно не является секретом: о том писали сами испанцы, получившие и не получившие подданства СССР.

Из содержания рассказа Авроры Санчес видно, что в кабинетах НКВД она чувствовала себя достаточно свободно. И даже предпринимала попытки поторговаться с чекистами, как, например, в случае, когда она отказалась возвращаться в Испанию. Это когда она хлопотала о разрешении въезда в СССР ее родным сестрам, обратившись за поддержкой не к кому-либо, а к маршалу Ворошилову. Получается так: когда другие семьи арестованных военачальников, публично объявленных «врагами народа», подвергнутые остракизму, оплеванные властями и окружающими обывателями с головы до ног, сидели тише воды ниже травы, боясь лишний раз напомнить миру о своем существовании, Аврора Санчес постоянно контактирует с НКВД, пишет заявления в правительство с просьбой о разрешении въезда ее сестрам в Советский Союз. То есть постоянно напоминает о себе, не опасаясь травли со стороны карательных органов и обвинений в шпионаже. Интересно бы знать — откуда у нее такая уверенность, что ее сестры не подвергнутся репрессиям, как родственники Я.К. Берзина? Откуда идет такая уверенность?

Ворошилов обещал ей свою помощь! В это трудно поверить, хотя бы немного зная «первого маршала». К тому же он лично вряд ли знал Аврору Санчес, чтобы обещать ей свою поддержку. Здесь явная натяжка в рассказе и преувеличение собственной значимости личности жены Берзина. А вот что касается ее взаимоотношений с Андреем, сыном ее мужа, то здесь четко просматривается неприязнь юноши, его неприятие этой женщины. Видимо, Андрей догадывался о характере ее связи с НКВД — ведь даже из слов Авроры Санчес видно, что ее пасынок не расположен был к поддержанию дружеских, не говоря уже о тесных семейных, отношений между ним и мачехой. Он, по всей вероятности, считал ее одной из виновниц ареста и гибели отца. Несмотря на настойчивые приглашения Авроры, Андрей так к ней больше и не зашел, хотя, казалось бы, память об отце и муже должна была их крепко объединить на долгие годы.

Более двух лет в должности заместителя начальника Разведупра РККА работал корпусной комиссар Артузов Артур Христианович. Одну из страниц жизни этого незаурядного человека общественность страны узнала, посмотрев популярный кинофильм «Операция «Трест», рассказывающий о ликвидации антисоветского подполья в СССР, о реализации плана внедрения чекистов в среду белой эмиграции и ее заговорщических организаций, а также о поимке знаменитого английского разведчика Сиднея Рейли и Бориса Савинкова, одного из столпов белого движения. Как раз под руководством начальника контрразведывательного отдела ОГПУ Артузова и была разработана, а затем успешно осуществлена названная операция.

Здесь уместно привести оценку деятельности и личных качеств Артузова, данную ему первым руководителем ВЧК Ф.Э. Дзержинским. В своем письме, датированном 21 июля 1921 года, тот так отзывался о нем: «...тов. Артузов (Фраучи) честнейший товарищ и я ему не могу не верить как себе»{166}.

Сын швейцарского эмигранта, сыровара по профессии, Артур Фраучи (такова настоящая фамилия А.Х. Артузова), член партии большевиков с 1918 года, всю свою жизнь при советской власти посвятил подготовке шпионов (разумеется, своих) и борьбе с ними (естественно, с чужими). Начав службу в Красной Армии секретарем командующего Северным фронтом М.С. Кедрова, известного большевика-ленинца (кстати, своего дяди — мать Артура и жена Кедрова были родными сестрами), Артузов с 1919 года работает в органах ВЧК, ОГПУ, НКВД, последовательно занимая там должности заместителя начальника Особого отдела, начальника контрразведывательного и иностранного отделов, а с 1934 года исполняет обязанности заместителя начальника Разведуправления РККА.

За Артузовым пришли 13 мая 1937 года. Арестован он был без вынесения соответствующего постановления на его арест и без санкции прокурора, а только по ордеру, подписанному 13 мая заместителем наркома внутренних дел Бельским. По народной примете несчастливое это тринадцатое число — в этот день Артузова арестовали, в тот же день его исключили также из партии. Приходится только удивляться такой оперативности партийных функционеров.

Как видно из текста обвинительного заключения, Артузов был арестован как активный участник заговорщической группы, якобы существовавшей в органах НКВД СССР во главе с бывшим его наркомом Генрихом Ягодой. Кроме того, Артузов обвинялся в том, что он вел широкую шпионскую деятельность, работая одновременно на немецкую, французскую, английскую и польскую разведки, снабжая их соответствующими материалами об оперативных мероприятиях и агентуре ОГПУ-НКВД.

Доведенный до предела физическими и моральными истязаниями, Артузов вынужден был подписать составленные следователями — начальником секретариата НКВД СССР комиссаром госбезопасности 3-го ранга Я. А. Дейчем и сотрудником этого же секретариата лейтенантом госбезопасности Аленцевым — сфальсифицированные протоколы допросов, то есть признать себя виновным в инкриминируемых ему преступлениях. Там указывалось, что с английской разведкой он сотрудничал с 1913 года, а в 1919 году своим двоюродным братом А.П. Фраучи был привлечен к шпионской работе в пользу французской разведки. После выезда брата в 1929 году из Советского Союза Артузов якобы стал поддерживать связь с представителем Международного Красного Креста — французским шпионом Верлиным. В протоколе допроса записано, что Артузов в 1925 году через своего подчиненного — сотрудника Иностранного отдела ОГПУ О.О. Штейнбрюка — установил связь с германской разведкой и все последующие годы поставлял ей секретную информацию.

«Вопрос: Расскажите подробно следствию, кому Вы предали интересы нашей Родины?

Ответ: Я признаю свою вину перед государством и партией в том, что являюсь германским шпионом. Завербован я был для работы в пользу немецких разведывательных органов бывшим работником НКВД и Раз-ведупра Штейнбрюком».

Люди НКВД, работавшие над редактурой обобщенного протокола допроса А.Х. Артузова от 22 мая 1937 года, постарались привнести в его текст максимум идеологии, записав туда следующие слова, якобы сказанные арестованным заместителем начальника Разведупра РККА:

«Раньше, чем давать показания о своей шпионской деятельности, прошу разрешить мне сделать заявление о том, что привело меня к тягчайшей измене Родине и партии. После страшных усилий удержать власть, после нечеловеческой борьбы с белогвардейской контрреволюцией и интервентами наступила пора организационной работы. Эта работа производила на меня удручающее впечатление своей бессистемностью, суетой, безграмотностью. Все это создавало страшное разочарование в том, стоила ли титаническая борьба народа достигнутых результатов. Чем чаще я об этом задумывался, тем больше приходил к выводу, что титаническая борьба победившего пролетариата была напрасной, что возврат капитализма неминуем.

Я решил поделиться этими мыслями с окружающими товарищами. Штейнбрюк показался мне подходящим для этого лицом. С легкостью человека, принадлежащего к другому лагерю, он сказал мне, что опыт социализма в России обязательно провалится, а потом заявил, что надо принять другую ориентацию, идти вперед и ни в коем случае не держаться за тонущий корабль.

Через некоторое время у нас состоялся еще более откровенный разговор, в ходе которого Штейнбрюк упомянул о своих встречах с влиятельными друзьями в Германии, о блестящих результатах начинающегося вооружения Германии, об успехах использования СССР в подготовке и сохранении кадров немецких летчиков и танкистов. А в конце беседы он прямо сказал, что является немецким разведчиком и связан с начальником германского абвера фон Бредовым. Далее он заявил, что генерал Людендорф и фон Бредов предложили ему создать в России крупную службу германской разведки. Само собой разумеется, что после столь откровенного заявления я дал свое согласие сотрудничать в германской разведке, так как считал, что, помогая европейскому фашизму, содействую ускорению казавшегося мне неизбежным процесса ликвидации советской власти и установления в России фашистского государственного строя...

Вопрос: С чего началось Ваше сотрудничество с немцами?

Ответ: ...Что касается меня, то я должен был стать особо законспирированным политическим руководителем резидентуры. Особо высоко было оценено мое желание работать идейно, без денежной компенсации. Основная директива сводилась к тому, чтобы не уничтожать, не выкорчевывать, а беречь остатки опорных организаций Германии в России. Была даже указана, как одна из форм сохранения разведывательной сети на Кавказе, германская винодельческая фирма «Конкордия».

Вопрос: Какие материалы Вы передавали через Штейнбрюка немцам?

Ответ: Детально вспомнить не могу, но материалов было передано немало. Передавалось все, представляющее ценность для немецкой разведки, за исключением нашего контроля их дипломатической переписки»{167}.

О том, в какой обстановке добывались такие «чистосердечные», леденящие душу показания Артузова и что он на самом деле испытывал при этом, что он думал и какие слова произносил, стараясь защитить свою честь и личное достоинство, говорит, отражая всего лишь частичку неизвестного нам сражения между следователем и подследственным, содержание записки Артура Христиановича, написанной кровью на тюремной квитанции. Она свидетельствует о том, что Артузов пытался, особенно на первых порах, сопротивляться натиску следователей, стремясь убедить их в полной нелепости и явной несостоятельности выдвигаемых против него обвинений. Записка эта, датированная 17 мая 1937 года, была обнаружена в ходе проверки дела А.Х. Артузова в 1954 — 1956 годах. Обратим внимание на дату записки (17 мая — прошло всего лишь четверо суток со дня ареста) и дату первого, имеющегося в деле протокола допроса (22 мая). В промежутке между этими двумя датами Дейч и Аленцев окончательно сломали сопротивление своего подопечного.

В записке Артузов обращался к следователю (видимо, к Дейчу): «Гражданину следователю. Привожу доказательства, что я не шпион. Если бы я был немецкий шпион, то: 1) я не послал бы в швейцарское консульство Маковского, получившего мой документ; 2) я позаботился бы получить через немцев какой-либо транзитный документ для отъезда за границу. Арест Тылиса был бы к тому сигналом. Документ...»{168} На этом записка обрывается. Отметим только один момент: упомянутый в записке Тылис — это бывший муж второй жены А.Х. Артузова — Инны Михайловны.

В процессе своей шпионской работы в пользу Германии Артузов, исходя из его показаний на предварительном следствии, выдал немцам весьма ценного агента № 270, а также советских разведчиков в Берлине — Бермана и Гольдезгейма. Вдобавок ко всему в 1933 году Артузов начал сотрудничать еще и с польской разведкой, передавая якобы через работника ИНО ОГПУ Маковского интересующие ее секретные сведения.

Обратимся вновь к протоколу допроса Артузова от 22 мая 1937 года, к той его части, где говорится о выдаче германской разведке советского агента № 270. Содержание его читается как увлекательный приключенческий роман.

« Вопрос: Следствие располагает данными, что Ваша работа в германской разведке не ограничивалась передачей шпионских материалов. Вы передавали и известную Вам агентуру.

Ответ: Как правило, выдачей агентуры я не занимался, за исключением нескольких случаев, о которых дал показания. С приходом к власти Гитлера и убийства фон Бредова наша организация некоторое время была без связи, но несколько позже Штейнбрюк ее восстановил, сказав, что нашим шефом стал очень активный разведчик адмирал Канарис. Адмирал стал требовать выдачи агентуры, против чего я всегда категорически возражал. Одним из ценнейших работников был агент № 270 — он выдавал нам информацию о работе в СССР целой военной организации, которая ориентируется на немцев и связана с оппозиционными элементами внутри компартии. Штейнбрюк стал уверять, что если мы 270-го не выдадим, то немцы нас уничтожат. Пришлось на выдачу 270-го согласиться. Это было тяжелейшим ударом для СССР. Ведь еще в 1932 году из его донесений мы узнали о существующей в СССР широкой военной организации, связанной с рейхсвером. Одним из представителей этой организации, по сообщению 270-го, был советский генерал Тургуев — под этой фамилией ездил в Германию Тухачевский...»{169}

Нелегко было работникам Главной военной прокуратуры в период реабилитации отделить правду от вымысла, зерна от плевел — так все было тесно переплетено, так густо все это было замешано, что ныне приходится только удивляться той огромной работе, которую проделали рядовые следователи в чине от старшего лейтенанта до подполковника. Именно они везли этот неподъемный воз, причем нередко встречая скрытое (открытого в 1955- 1956 годах уже не отмечалось) сопротивление со стороны следственных органов КГБ в центре и на местах. Проиллюстрировать это можно на примере реабилитации А.Х. Артузова.

Его сестра — Фраучи Евгения Христиановна в 1954 году обратилась в ЦК КПСС и Прокуратуру СССР с просьбой о пересмотре дела брата и его посмертной реабилитации. Заявлению был дан ход. Состоялось решение' секретариата ЦК КПСС от 12 февраля 1955 года, в котором Прокуратуре СССР и Комитету Партийного контроля при ЦК КПСС поручалось проверить обстоятельства дела в уголовном и партийном порядке. Во исполнение этого решения в июне 1955 года появилось на свет заключение, составленное следователем 1-го отдела Следственного управления КГБ СССР капитаном Кульбашным и утвержденное заместителем Председателя КГБ генерал-лейтенантом П.И. Ивашутиным. В этом достаточно обширном документе четко просматривается какая-то двойственность хода мыслей следователя: вроде бы, по всем данным, Артузов не виновен, и в то же самое время вроде бы и виновен. Все неясности и отсутствие доказательств по тому или другому пункту обвинений толковались им не в пользу подсудимого. Изобилуют формулировки типа «проверить эту часть показаний Артузова не представилось возможным», «каких-либо данных о причастности к этому (событию. — Н. Ч.) Артузова в ходе проверки не поступило» и т.п.

Отсюда и итоговый вывод: «Таким образом, данные, полученные при дополнительной проверке материалов архивно-следственного дела на Артузова, свидетельствуют о том, что оснований к пересмотру его дела не имеется»{170}.

Однако родственники А.Х. Артузова, несмотря на такой категоричный вывод высоких инстанций, продолжали бороться за его честное имя. К тому времени наступила пора XX съезда КПСС и в КГБ сменили гнев на милость. В феврале 1956 года тот же капитан Кульбашный подготовил новое заключение по делу Артузова (оно утверждено тем же П.И. Ивашутиным), в котором многие положения буква в букву повторяли текст предыдущего заключения. Но самое главное — вывод сделан прямо противоположный предшествующему: «Возбудить ходатайство перед Генеральным прокурором СССР о принесении протеста в Верховный суд СССР на предмет прекращения дела по обвинению Артузова (Фраучи) Артура Христиановича по ст. 204 п. «б» УПК РСФСР»{171}.

Постановлением Военной коллегии Верховного суда СССР от 7 марта 1956 года решение тройки НКВД СССР от 21 августа 1937 года в отношении А.Х. Артузова (расстрел) отменялось и он посмертно был полностью реабилитирован.

Показывая перипетии процесса реабилитации А.Х. Артузова, мы несколько забежали вперед. Возвращаясь к его следственному делу, видим, что обвинительные материалы на него состоят всего из двух протоколов допроса (от 22 мая и 15 июня 1937 г.), а также никем не утвержденного обвинительного заключения, составленного лейтенантом Аленцевым. Второй протокол допроса заканчивается следующим признанием арестованного:

«Признаю, что... мне очень трудно было начать с того, что я являюсь старым английским шпионом и завербован был «Интележес Сервиз» в Санкт-Петербурге в 1913 году. Я прошу сейчас прервать допрос, дать мне возможность восстановить все факты моей деятельности»{172}.

Допрашивался ли еще Артузов, неизвестно, так как в деле нет данных об этом. Но, видимо, он допрашивался и не раз, ибо до его расстрела без суда (в особом порядке) 21 августа 1937 года оставалось еще более двух месяцев и оставить без внимания такую фигуру, как Артузов, в НКВД никак не могли. Даже по той причине, что прошло всего немного времени после процесса над группой Тухачевского, когда поиск врагов народа в рядах Красной Армии стал стремительно набирать темпы. Об этом говорит и факт появления новых обвинений в адрес Артузова со стороны лиц, арестованных уже после его второго допроса — в июле и августе 1937 года.

Итак, проверкой законности осуждения А.Х. Артузова установлена полная несостоятельность выдвинутых против него обвинений. Например, на следствии он показал, что к сотрудничеству с французской разведкой был привлечен своим двоюродным братом А.П. Фраучи, которого до 1929 года снабжал шпионской информацией. Когда же тот выехал на постоянное место жительства в Швейцарию, связь с Артузовым стал поддерживать французский разведчик Берлин.

Проверка показала, что в СССР до 1930 года действительно проживал двоюродный брат Артузова — А.П. Фраучи. Однако никаких данных о его принадлежности к французским разведорганам и вербовке им Артузова ни в архиве КГБ СССР, ни в других архивах не обнаружено. Установлено также, то с 1921 по 1938 год в Москве в качестве представителя Международного Красного Креста был аккредитован некий Вольдемар Берлин, который, как это видно из архивных материалов КГБ, подозревался в проведении разведывательной деятельности в пользу нескольких иностранных государств. Данных же, указывающих на связь Артузова с Верлиным, в этих материалах нет. Напротив, имеющиеся в отношении Берлина документы свидетельствуют о том, что в 1928 году его поведение обратило на себя внимание начальника контрразведывательного отдела ОГПУ Артузова, который дал своим подчиненным задание подготовить подробную справку как о личности Берлина, так и о его связях в СССР.

Что же касается обвинений в проведении работы в пользу Германии и ее разведорганов, то они основывались только на личном признании Артузова да показаниях одного из его бывших подчиненных — корпусного комиссара Отто Штейнбрюка. Однако показания последнего крайне противоречивы и неконкретны, что даже у не посвященного в детали дела человека вызывают серьезные сомнения в их правдоподобности. Налицо явная нестыковка в работе следователей НКВД — Дейча и Аленцева. Достаточно привести хотя бы тот факт, когда на следствии Артузов утверждает (безусловно, под давлением следователя), что к сотрудничеству с немецкой разведкой он был привлечен Штейнбрюком — своим подчиненным в ИНО ОГПУ-НКВД и Разведуправлении РККА. А Штейнб-рюк, арестованный тремя неделями раньше, таких показаний не дает, заявляя, что о связи Артузова с немецкой разведкой он узнал от него самого. Прямо чушь какая-то! Однако в 1937 году в НКВД на такие «мелочи» не обращали внимания — главное было подвести подследственного под расстрельную статью, в чем там весьма и весьма преуспевали. Пример тому дела Я.К. Берзина, С.П. Урицкого, упомянутого О.О. Штейнбрюка и многих других командиров Красной Армии.

Показания О.О. Штейнбрюка о том, что он якобы по заданию Артузова передал немецким разведорганам некоторые сведения о советской агентуре в их стране, в частности выдав им агентов № 270 и № 230, никакими объективными данными не подтверждены. По документам КГБ СССР, эти советские агенты в Берлине действительно работали и притом весьма успешно, однако сведений о их расшифровке на Лубянке не имеется. Относительно агента № 270 — он в 1933 году был убит при невыясненных до конца обстоятельствах. Факт убийства этого ценного источника информации послужил предметом специального расследования в ИНО ОГПУ, однако данных о причастности к этому акту Артузова обнаружено не было. Сам же Артур Христианович на допросе в 1937 году показал, что агент № 270 был ликвидирован сотрудником ОГПУ К.И. Сили — помощником начальника 7-го отдела. Штейнбркж же утверждает, что данного агента убил другой сотрудник ОГПУ, а именно Б.К. Ильк. Осмотром следственного дела Илька установлено, что тот никаких показаний по данному поводу не давал и по этому вопросу вообще не допрашивался. Как, впрочем, и Сили. Кто же из двух названных лиц действительно выполнил волю высшего руководства, до сих пор окончательно не выяснено из-за отсутствия допуска к архивам спецхрана.

О принадлежности А.Х. Артузова к немецкой разведке говорится в показаниях его бывших начальников в Разведупре — С.П. Урицкого и Я.К. Берзина, а также некоторых других работников этого ведомства, в частности А.Л. Абрамова-Мирова, арестованных в 1937 — 1938 годах. Характерно, что Урицкий, еще будучи на свободе, по этому вопросу говорил совершенно противоположное, то есть не верил в сам факт предательства со стороны работников своего управления. В день суда над группой Тухачевского, смертельно напуганный этим зловещим событием, каясь и ругая себя, он в письме на имя И.В. Сталина писал, что уволил из Разведупра Артузова, Штейнбрюка/Карина за их плохую работу, «но что они шпики — я не верил. Этому оправдания нет...»{173}

Все перевернуто с ног на голову — совсем еще недавно руководитель зарубежной агентурной разведки ОГПУ называет Ф.Я. Карина одним из лучших разведчиков страны, а начальник Разведупра РККА увольняет его как плохого специалиста. Нам сейчас предельно ясно, что имел в виду Урицкий, называя вчерашних подчиненных — своего заместителя и двух начальников ведущих отделов — никудышными руководителями разведки. Да, страхуется Семен Петрович, задним числом увольняя уже арестованных своих ближайших сотрудников, зная при этом и причину этих арестов. Он прекрасно понимает и другое — говоря о плохой работе своих подчиненных, тем более руководителей основных отделов, тем самым ставит и себе аналогичную оценку. Но что делать — надо было каяться, бить себя в грудь и публично признавать ошибки. В этом Урицкий видел спасение для себя лично, хотя явственно ощущал на затылке (или у виска) дыхание смерти, что видно из приведенного выше его разговора с комдивом И.Ф. Максимовым. Тем не менее расчет в какой-то степени оправдался — Урицкого арестовали только спустя четыре с половиной месяца после процесса Тухачевского и значительно позже многих его подчиненных по Разведупру.

Корпусной комиссар Карин Федор Яковлевич (он же Крутянский Тод-рес Янкелевич), уроженец Бессарабии, в органах ВЧК-ОГПУ работал с 1919 по 1934 год, являясь одним из деятельных помощников А.Х. Артузова по руководству зарубежной резидентурой. Когда в 1934 году по решению ЦК ВКП(б) Артузова направили для укрепления центрального аппарата Разведуправления РККА, тот, пользуясь благоприятным моментом, перетянул туда и свои лучшие кадры — Ф.Я. Карина. О.О. Штейнбрюка, С.И. Мрочковского и некоторых других. До своего ареста (16 мая 1937 г.) Карин занимал в Разведупре должность начальника 2-го отдела.

Согласно обвинительному заключению Карин признан виновным в том, что он начиная с 1915 года работал на германскую разведку, которой якобы передал известные ему данные о закордонной агентуре, а также секретные сведения о работе Иностранного отдела ОГПУ и Разве-дупра Красной Армии. К тому же ему приписали сотрудничество с польской разведкой (с 1936 г.). Эти обвинения в шпионской деятельности основывались на показаниях арестованных по другим делам И.И. Сосновского, В.И. Гурского, Н.И. Полуэктова, И.С. Цонева, М.Н. Панкратова, полученных от них уже после ареста Карина. То есть к моменту ареста органы НКВД никакими доказательствами виновности Карина не располагали.

Все обвинения в адрес Карина были выдуманы следователями, они абсурдны по существу и не соответствуют действительности. Проверкой по архивам КГБ и МВД СССР не выявлено материалов о его принадлежности к иностранным спецслужбам. Главное Разведуправление Генштаба Вооруженных Сил СССР на запрос Главной военной прокуратуры сообщило, что у них никаких данных о провале их агентуры по вине Ф.Я. Карина не имеется и что большинство якобы выданных им немцам агентов продолжало работать и после его ареста{174}.

Высокого мнения о Карине и люди, знавшие его по совместной деятельности — Б.И. Гудзь и А.В. Новиков. Например, Борис Игнатьевич Гудзь, некоторое время работавший у него заместителем, в феврале 1956 года вспоминал: «Карин очень серьезно относился к выполняемой им работе в Разведупре по укреплению нашего заграничного аппарата опытными кадрами разведчиков. Он очень внимательно совместно с подчиненными ему работниками подбирал кандидатуры для переброски в те страны, в которых предстояло работать этим лицам, тщательно подготовлял легализацию перебрасываемых за границу работников, кропотливо и вдумчиво подходил к изготовленнию документов для таких лиц с той целью, чтобы уберечь их от провалов»{175}.

Судили Ф.Я. Карина в особом порядке, т.е. заседала не Военная коллегия, а специальная тройка НКВД. И происходило это 21 августа 1937 года в Москве. Вместе с ним в тот же день были приговорены к расстрелу его соратники — А.Х. Артузов и О.О. Штейнбрюк.

Одним из видных разведчиков-нелегалов в системе ИНО ОГПУ — Разведупра РККА по праву считался Иосиф Исаевич Зильберт, впоследствии дивизионный комиссар. Ему за долгие годы работы в разведке пришлось побывать на американском континенте, во Франции и некоторых других странах Европы и Азии. В том числе и в Китае. В этой стране Зильберт был не единожды. Первый раз это случилось после окончания им военной академии, когда он работал там военным советником в числе других командиров РККА, приглашенных правительством Сунь Ятсена. В последнюю свою поездку в Китай Зильберт был арестован чанкайшистами и приговорен к смертной казни. Немало усилий понадобилось приложить руководству советской разведки, чтобы правительство СССР предприняло действенные меры по освобождению и возвращению Иосифа Исаевича. За успешную деятельность на ниве разведки он награждается орденом Красного Знамени. В общей сложности Зильберт в качестве нелегала провел за рубежом свыше десяти лет — на самоотверженной работе, постоянно сопряженной с большим риском и сильными нервными перегрузками.

Арестованный в середине сентября 1938 года, Зильберт обвинялся в принадлежности к антисоветскому военному заговору и шпионской деятельности в пользу американской разведки. В обвинительном заключении, составленном 16 февраля 1939 года старшим следователем Особого отдела ГУГБ НКВД СССР старшим лейтенантом госбезопасности Шашиным, эти положения сформулированы так:

«...обвиняется:

Зильберт Иосиф Исаевич, 1899 года рождения, уроженец г. Лодзи, еврей, гражданин СССР, бывший член ВКП(б) с 1918г. С 1917 по 1918г. состоял в анархо-синдикалистской организации. В РККА с 1918 г., дивизионный комиссар. До ареста состоял в распоряжении Разведупра РККА. Жена Зильберта — Кох осуждена, как шпионка; в том, что:

1) Являлся с 1936 года участником антисоветской организации правых.

2) Являлся агентом американской разведки.

3) В интересах антисоветского заговора поддерживал связь с троцкистами Америки, т.е. в преступлениях, предусмотренных ст. 58 — 1 «б» УК РСФСР.

Обвиняемый Зильберт в предъявленном ему обвинении виновным себя не признал.

Изобличается показаниями Урицкого (л.д. 9, 13), Берзина (л.д. 14, 16), Сурика (л.д. 17, 18), Малиновского (л.д. 19, 21), Стигга (л.д. 22), Штейнбрюка (л.д. 23) и документами Разведупра РККА (л.д. 25 — 27)»{176}.

Следователям Особого отдела ГУГБ очень хотелось увязать деятельность бывшего анархо-синдикалиста Зильберта с троцкистской организацией, записав это весомой строкой обвинения. Зацепкой для этого послужила фраза из показаний подследственного: «В 1921 г. во время дискуссии о профсоюзах я разделял троцкистскую платформу»{177}. Однако больно уж слабенькая получалась цепочка связи Зильберта (спустя 18 лет) с троцкистами внутри СССР. Тогда его имя решили увязать с американскими троцкистами — в НКВД не привыкли отступать от своих первоначальных установок. Компромат на Иосифа Исаевича в этом направлении готовился постепенно, в основном в виде показаний арестованных руководителей Разведупра — С.П. Урицкого, О.О. Штейнбрюка, А.Х. Артузова и других. Штейнбрюк, например, показал, что со слов Артузова ему известен факт передачи Урицким через Зильберта денег для троцкистов в Америке.

Вообще, упомянутые деньги для поддержки троцкистов за рубежом — тема особого разговора. Первоначальные сведения о них идут от показаний С.П. Урицкого, Я.К. Берзина, Д.К. Мурзина. Откроем соответствующие страницы их следственных дел. Так Берзин на допросе 4 мая 1938 года показал, что Зильберт, которого он в свое время направил резидентом в Америку, жил там некоторое время на квартире у Ф.С. Розенблита, в чьем доме часто собирались тамошние троцкисты. В приговоре по делу комдива Мурзина записано, что он, являясь в прошлом троцкистом, по заданию участников военного заговора Берзина и Урицкого установил в САСШ (Северо-Американских Соединенных Штатах) связь с лидерами троцкистского движения в стране, договорившись с ними о поддержке военно-фашистского заговора в СССР{178}.

Сам Дмитрий Константинович Мурзин как на предварительном следствии, так и в суде 28 августа 1938 года, приговорившего его к расстрелу, виновным себя не. признал, заявив, что сведения, изложенные в обвинительном заключении — ложь и клевета на него, честного командира Красной Армии. Он категорически отрицал свою принадлежность к какой-либо антисоветской организации, утверждая, что никогда не занимался контрреволюционной деятельностью{179}.

Зильберт, не признавая себя виновным в шпионаже и принадлежности к военному заговору, вместе с тем в своих показаниях поведал о допущенных им ошибках и просчетах, как разведчика-нелегала. В том числе и в отношении использования денег Разведупра, находившихся у него под отчетом. Так он признал, что в Америке держал эти деньги (а деньги были немалые) на текущих счетах своего дяди, американского миллионера. Зильберт изложил подробности истории, уже известной руководству Разведупра, когда он по своей неопытности в финансовых тонкостях, предварительно не просчитав всех вероятных последствий, к тому же не испросив на то согласия Центра, вложил, доверившись авантюристу, сто тысяч американских долларов в одно дело, казавшееся ему надежным. Однако его надеждам не суждено было сбыться — дело вскоре лопнуло. О таком конфузном для Зильберта случае упоминается и в справке Разведупра, хранящейся в его деле. В этой части Центр оценил деятельность Иосифа Исаевича как неудовлетворительную, наносящую серьезный ущерб советской казне. А ведь то были деньги, предназначенные для покупки оружия для Испанской Республики.

Из показаний И.И. Зильберта: «Я его (дядю-миллионера. — Н. Ч.) использовал в деле легализации своих денег. Деньги резидентуры он держал на своих текущих счетах... Свыше 100 тысяч американских долларов мною израсходовано в Америке из средств РУ (Разведывательного управления. — Н. Ч.) РККА без каких-либо результатов...»{180}

На практике нередко получалось так, что дело, которым занимался разведчик-нелегал, становилось на годы и делом всей его семьи (жены, братьев, сестер). Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к личным делам комдива Д.К. Мурзина, дивизионного комиссара И.И. Зильберта, комбрига А.М. Тылтынь и других советских резидентов. Более подробно покажем это на примере И.И. Зильберта и его близких.

Иосиф Зильберт оказался неплохим вербовщиком новых агентов для Разведупра РККА. И прежде всего среди своих родственников. Так, помимо американского дяди, на советскую разведку начиная с конца 20-х годов активно работали и другие члены его семьи: жена Екатерина Леонидовна, побывавшая вместе с ним в Китае и Америке; отец Исай Зильберт, проживавший за границей; сестра Е.И. Краинская и ее муж.

Судьба жестоко обошлась с этими людьми — как отработанный материал, они после ареста И.И. Зильберта оказались ненужными Разведупру. Хорошо, если бы о них совсем забыли, о чем, собственно говоря, в то время эти люди и мечтали. Но увы! Один раз попав в поле зрения чекистов, они уже не могли вырваться из такого заколдованного крута, уподобившись зафлажкованному волку. Действительно, трагедия разведчика, как правило, и трагедия его семьи. Тем более разведчика-нелегала. И тем более в 1937 — 1938 годах. По вполне понятным причинам она, его семья, оказывалась в орбите интересов не только спецорганов страны пребывания, но, что гораздо страшнее и драматичнее, в объективе спецслужб своего государства.

О поистине драматических коллизиях семьи И.И. Зильберта поведала в письме наркому обороны СССР К.Е. Ворошилову сестра Иосифа Исаевича Е.И. Краинская. Письмо датируется (по содержанию) концом января — началом февраля 1940 года.

«...Будучи в заграничной командировке 11 лет тому назад, И.И. Зильберт завербовал для работы в Разведупре нашего отца, которому сейчас 69 лет, а затем и меня и моего мужа. Мой брат знал о наших симпатиях к Советскому Союзу, знал о нашем желании приехать сюда на постоянное жительство... Мой брат предложил нам доказать на деле нашу преданность Советской Власти и вот первым ушел на работу в 1929 году мой отец. 9 лет сряду работал он для Разведупра в различных странах Европы. Находится сейчас за границей. Два года тому назад приехал к нему агент Разведупра и предложил отцу работать еще один последний год, сказал, что отцу обещан орден Ленина и приезд в СССР, дабы он мог здесь доживать свою старость.

Работой отца все сотрудники и начальство всегда были очень довольны и громко высказывали похвалы. Затем организация, в которой работал мой отец, сразу прекратила свою деятельность и оставили отца на произвол судьбы за границей без всяких средств к существованию, даже не заплатив следуемых ему денег. Отец не может понять, за что его так уволили, т.к. не знает за собой никакой вины...

Я и мой муж работали все годы для Разведупра во Франции. В декабре 1933 года в Париже был провал нашей организации. В связи с процессом фамилия моя и моего мужа появилась во всех французских газетах. 8 месяцев мы ждали ареста и избегли его только по счастливой случайности. В 1936 году, по вызову Разведупра, я под видом интуристки приехала в Москву. И здесь начальство мне заявило, что оно желает исполнить свой долг в отношении нас и предложило мне выбрать страну, где бы я желала поселиться. Во Франции мы больше не могли оставаться. Мы были французскими гражданами, и уж очень велик был скандал, вызванный процессом, жизнь стала нам там невыносимой. Я, конечно, выбрала Советский Союз, т.к. хотела здесь жить и продолжать работать для Разведупра, но чтоб центр мой был здесь. После этого я вернулась в Париж: закончить еще одно дело и в конце 1936 года мы приехали сюда. Выехать нам из Франции было трудно, муж мой не получил заграничного паспорта, и ему пришлось бежать из Франции. В Бельгии мы сели на советский пароход и приехали сюда.

...Разведупр дал нам возможность отдыхать. Кроме того, мужу моему готовили поездку в Испанию. Но уехать нам никуда не пришлось, т.к. начальство было вскоре арестовано и мы продолжали сидеть без работы. Одно время я давала уроки иностранных языков командирам из Разведупра. В декабре 1937 года нас здесь арестовали. Меня, моего мужа и мою старушку мать. Но после 34-дневного заключения выпустили. Брат мой в это время продолжал работу за границей и, как я узнала позлее, вызван был Разведупром сюда в связи с нашим арестом. Нас обвиняли в том, что мы воспользовались связями и положением брата, что мы приехали сюда шпионить, что мы работали для Франции и почему-то для Польши...»{181}

Сестра Зильберта утверждает, что ее брата — резидента Разведупра за рубежом, вызвали в Москву вскоре после их ареста. Действительно, Иосиф Исаевич вернулся из заграничной командировки за семь месяцев до своего ареста, то есть в начале 1938 года. Отчитавшись в соответствующих отделах Разведупра за проделанную работу, он сдал свой старый партийный билет для обмена на новый. Однако получить его оказалось совсем нелегким делом: будучи «запачканным» арестом родственников и сослуживцев по Разведупру, он стал одним из первых кандидатов на арест, а потому в ЦК ВКП(б) и ПУРККА не спешили заполнять ему членский билет, хорошо зная, что вслед за арестом немедленно последует исключение из рядов партии. На самом деле так и произошло. Много раз Зильберт после ареста обращался в Комиссию Партийного контроля, к наркому обороны, в ПУРККА, решительно отвергая наветы на него со стороны арестованных работников Разведупра, но все его доводы и доказательства оказывались всего лишь криком одинокого путника в пустыне.

Военная коллегия Верховного суда СССР на своем заседании 14 апреля 1939 года приговорила И.И. Зильберта к высшей мере наказания — расстрелу. Его верный спутник в жизни — жена Екатерина Леонидовна, арестованная годом раньше мужа и обвиненная в шпионаже в пользу Германии, была приговорена к смертной казни в 1938 году. Их единственный сын Лев, взятый после ареста родителей на воспитание сестрой И. И. Зильберта (Е.И. Краинской), шестнадцатилетним юношей добровольно ушел на фронт, где и погиб спустя два года. Пострадал и отец жены И.И. Зильберта — Кох Леонид Матвеевич, бывший офицер старой армии. Тройка Управления НКВД по Московской области в июне 1938 года вынесла ему смертный приговор.

Из «Тюремных записок» Рихарда Зорге

Выдающийся советский разведчик Рихард Зорге, имя которого в учебниках по истории тайной войны следует упоминать в одном ряду с легендарной Мата Хари и неуловимым Лоуренсом, в Китае и Японии в общей сложности более десяти лет работал под «крышей» респектабельного и преуспевающего корреспондента нескольких солидных европейских газет. Осенью 1941 года он был арестован японскими спецслужбами. Тогда же в короткие сроки были выявлены все другие члены возглавляемой им группы. В феврале 1944 года смертный приговор, вынесенный Р. Зорге (его псевдоним «Рамзай»), был приведен в исполнение.

В своих «Тюремных записках», написанных в Токийской тюрьме в конце 1941 года, Зорге подробно рассказывает о пройденном жизненном пути и мотивах, приведших его в ряды коммунистов и сотрудничеству с советской разведкой, о разведывательной деятельности в Китае и Японии. Упоминает он при этом и сотрудника Разведупра РККА, курировавшего работу его группы в обеих упомянутых странах. Имя его — «Алекс».

Приведем отрывок из этих записок, по времени относящийся к деятельности в Китае (январь 1930 г. — декабрь 1932 г.):

«Алекс. Алекс прибыл в Китай вместе со мной по указанию четвертого управления Красной Армии (Разведупра РККА. — Н.Ч.). Его задача состояла в обеспечении связи с этим управлением в техническом и организационном отношении и, кроме того, освещать военные проблемы. Однако примерно через полгода после приезда в Шанхай из-за пристального внимания полиции... он вынужден был вернуться в Европу. И хотя я был командирован в качестве его помощника по политическим вопросам, мы на взаимных началах работали самостоятельно. Поскольку он был старше меня по возрасту и имел прямую связь с Москвой, его нужно считать старшим и по службе. Через некоторое время после его отъезда из Шанхая я принял на себя технические, организационные и военные вопросы и стал руководителем группы по всем направлениям»{182}.

Приоткроем тайну — под именем «Алекса», многолетнего куратора направления «Рамзай», действовал не кто иной, как кадровый сотрудник Разведупра РККА Лев Александрович Борович (Розенталь), дивизионный комиссар. Последняя его должность — заместитель начальника 2-го отдела.

37-й год не миновал «Алекса». Арестованный в середине июля, он после недолгого следствия (всего полтора месяца) был расстрелян по приговору Военной коллегии. В чем же обвиняли этого человека?

Изучая материалы, находящиеся в архивно-следственном деле Л. А. Боровича, имеешь возможность лишний раз убедиться в том, как все-таки невысок был потолок полета фантазии у следователей ГУГБ НКВД СССР. Ибо налицо перенос из дела в дело одного и того же набора обвинений — штампов, которые мы не раз уже приводили. И дело Боровича не является тут исключением. В тексте приговора говорится, что он признается виновным в том, что с 1920 года являлся агентом польской, а с 1928 года — немецкой разведок, которым поставлял секретные сведения о Советском Союзе. А также оказывал им помощь в переброске на территорию СССР шпионов названных стран{183}.

На зарубежной разведработе Л.А. Борович находился с 1920 по 1930 и с 1935 по 1937 год. Но вот что удивительно — приписав ему шпионаж в пользу Польши и Германии, где он в разные годы был резидентом, следователи почему-то забыли включить в этот перечень Японию. Почему так получилось? Ведь оно само собой напрашивалось, это обвинение — работа в пользу японской разведки, раз уж подследственный курировал данное направление в Разведупре. Однако этого не произошло и Лев Александрович так и не стал японским шпионом.

Обратимся к такой весьма специфической и почти засекреченной категории комначсостава РККА, как военные атташе. Откроем соответствующую страницу Большой Советской Энциклопедии: «Атташе военные, военно-морские, военно-воздушные — должностные лица дипломатического представительства, представляющие соответствующие рода войск своей страны перед вооруженными силами государства пребывания и оказывающие помощь дипломатическому представителю по всем военным вопросам»{184}.

Сюда следует добавить, что в дипломатических представительствах военные (военно-морские, военно-воздушные) атташе являются частью дипломатического персонала, а посему пользуются соответствующими привилегиями и иммунитетом. Их деятельность в стране пребывания регулируется общими принципами и нормами международного права, согласно которым сбор информации о состоянии вооруженных сил и военно-экономического потенциала страны пребывания должен осуществляться только легальными средствами.

О роли военных атташе в разведывательной работе за рубежом необходимо сказать особо. Напомним, что уже в конце 1926 года аппарат советского военного атташе функционировал в 12 странах, в том числе в таких крупных, как Англия, Германия, Польша. Италия, Турция, Китай, Иран, Афганистан, Япония, а также в государствах Прибалтики (Латвия, Литва, Эстония). Подбору данной категории кадров в Москве всегда уделяли большое внимание. Достаточно сказать, что в Управлении делами Наркомата обороны существовал специальный сектор военных атташе, который самым тесным образом взаимодействовал с Разведупром. А подчинялся он непосредственно наркому.

Как правило, на должность военных атташе, особенно в ведущих капиталистических странах, назначались командиры с большим опытом руководства соединениями и объединениями, хорошо подготовленные в военном отношении, в том числе и командующие войсками военных округов. В качестве иллюстрации к этим словам можно привести примеры А.И. Егорова, впоследствии Маршала Советского Союза (Китай. 1924 — 1925), А.И. Корка, впоследствии командарма 2-го ранга (Германия, начало 30-х гг.), будущих комкоров Г.К. Восканова (Иран), В.Н. Левичева (Германия), В.М. Примакова (Афганистан и Япония), В.К. Путна (Англия).

Потребности для решения агентурных разведывательных задач силами того или иного аппарата военного (военно-морского, военно-воздушного) атташе определялись исходя из нужд Разведуправления Штаба (Генерального штаба) РККА. Собственно говоря, это не противоречило основным официальным задачам военного атташата: ведь в число их функциональных обязанностей входила правильная и всесторонне обоснованная оценка всех родов войск страны пребывания, их боевой мощи и мобилизационной готовности, боевой подготовки войск и оперативной выучки штабов, военной политики правительства. Все сказанное в полной мере относилось и к сопредельным странам.

По долгу службы военные, военно-морские и военно-воздушные атташе обязаны были быть в курсе всех военно-технических изобретений и усовершенствований в области военной техники. Их деятельность направлялась прежде всего на определение всего ценного в стране пребывания, что могло бы принести практическую пользу в частях, штабах и учреждениях Красной Армии для повышения их технической оснащенности, боевой и мобилизационной готовности.

Как мы указали, к середине 30-х годов военный атташат СССР был достаточно развит. Наиболее крупный аппарат в это время находился в Англии, Китае, Франции, Японии, Германии и возглавлялся он там соответственно комкорами В.К. Путной, Э.Д. Лениным, комдивами С.И. Венцовым, И.А. Ринком, А.Г. Орловым. Все эти командиры подверглись репрессиям. Несправедливо обвиненные в самых тягчайших преступлениях, они были приговорены к смертной казни через расстрел.

Комкор В.К. Путна проходил по групповому делу Тухачевского. О нем, хотя и кратко, мы упоминали в соответствующей главе. А вот о военном атташе в Китае комкоре Лепине Эдуарде Давыдовиче широкой общественности практически ничего не известно. А между тем этот далеко незаурядный человек, латыш по национальности, прекрасно подготовленный в военном отношении (командовал полком, дивизией и корпусом, окончив Военную академию РККА), входил в число людей, которых, как и Григория Котовского, справедливо называли «храбрейшими среди скромнейших и скромнейшими среди храбрейших». О храбрости и личном мужестве Лепина отчасти может свидетельствовать орден Красного Знамени, полученный им за бои под Каховкой. А вот о постоянном его стремлении к пополнению и углублению своих знаний говорит хотя бы такой факт, приведенный в письме вдовы Лепина — Елены Тимофеевны (речь идет о годах Гражданской войны). Она утверждает, что его сослуживцы так отзывались о нем: «Чудак Лепин — если у нас передышка в бою, мы спешим поесть и поспать, а он хватается за чтение книг».

О человеческих качествах Э.Д. Ленина, его большой скромности в общении с окружающими метко выразился посол И.М. Майский. Узнав о его аресте, Иван Михайлович (он знал Лепина по совместной работе в представительствах СССР за рубежом) в узком кругу знакомых заявил: «Ну, еще один прекрасный человек погиб... Пропадет ни за грош!.. Да к тому еще больной, сердечник. Это такой человек, что если бы кто-либо вздумал резать его на куски, то он бы постеснялся кричать от боли, боясь огорчить того, кто его режет! Теперь надо заранее его считать погибшим...»{185}

Очевидно одно: резать, видимо, Лепина не резали, а вот насчет битья — за этим дело не стало и он на предварительном следствии (и в суде тоже) признает себя виновным. В чем конкретно? Об этом мы узнаем из приговора по его делу:

- с 1922 года являлся участником латышской националистической организации и принимал активное участие в создании этой организации;

— находясь в 1932 году в Разведупре РККА, связался с Берзиным и вместе с ним вел шпионскую работу;

— в 1934 году, будучи в Китае в качестве военного атташе СССР, связался с агентом английской разведки полковником Бухардом, через которого передавал английской разведке шпионские материалы о состоянии РККА, ОКДВА и другие секретные сведения;

— в 1935 году через агента японской разведки Туна передавал японским разведорганам материалы о взаимоотношениях Советского Союза с Китаем и о состоянии ОКДВА{186}.

Если сравнивать по количеству пронумерованных страниц следственное дело Э.Д. Лепина с другими, то оно совсем небольшое — всего один том. В нем в качестве основных доказательств вины бывшего военного атташе в Финляндии, Польше и Китае фигурируют выписки из протоколов допросов Я.К. Берзина и И.А. Ринка, в которых говорится о якобы их совместной антисоветской деятельности. А что в действительности стоят эти показания, мы увидели на примере дела Берзина. О Ринке же разговор впереди.

Вызванный в Москву и арестованный в начале декабря (по другим данным — в начале ноября) 1937 года, Лепин на предварительном следствии (его вели сотрудники Особого отдела ГУГБ НКВД СССР капитан Лукин и старший лейтенант Селивановский) показал, что по антисоветской деятельности в латышской националистической организации он был связан с Р.П. Эйдеманом, А.Ю. Гайлисом (Валиным), И.И. Вацетисом, Я. Я. Лацисом и другими видными командирами Красной Армии. Однако все сказанное им — сплошная выдумка. Проверка архивно-следственных дел названных Лениным лиц показала это: никто из них показаний в отношении Ленина не давал. Что же касается Я.Я. Лациса, то он умер еще до начала «большого террора», исполняя должность командира Отдельного корпуса железнодорожных войск РККА.

22 августа 1938 года Военной коллегией Э.Д. Лепин осужден по 58-й статье У К РСФСР (пункты 1 «б», 8 и 11) к расстрелу с конфискацией имущества и лишением воинского звания «комкор». Его жена Елена Тимофеевна, будучи арестована как член семьи изменника Родины, получила через две недели после суда над мужем «свои законные» восемь лет заключения в ИТЛ. В 1956 году оба они были полностью реабилитированы.

К 1937 году военных атташе в звании комкора было совсем немного, буквально считанные единицы (Путна и Лепин). В основном же указанную должность занимали лица высшего комначсостава в звании комдива и комбрига. Полковники встречались реже, да и работали они в небольших странах, не играющих важной роли в мировой политике (Болгария, Чехословакия, страны Прибалтики).

Англия, Франция, Германия — ведущие капиталистические страны Европы — представляли существенный интерес для советской дипломатии и разведки СССР. Отсюда и подбор состава военных атташе. Об Англии уже упоминалось. Теперь очередь Франции: там с мая 1933 по декабрь 1936 года в этой должности работал комдив Венцов-Кранц Семен Иванович, 1897 года рождения, член ВКП(б) с 1918 года, бывший офицер старой армии (поручик) В Гражданскую войну он командовал в Красной Армии полком, а после учился в Военной академии. До назначения на пост военного атташе Венцов-Кранц возглавлял одно из управлений. Штаба РККА, руководил штабами Московского и Белорусского военных округов. После возвращения из Франции он в 1937 году несколько месяцев командовал в Киевском военном округе 62-й стрелковой дивизией (до своего ареста 11 июня).

Воспроизведем один очень важный документ, относящийся к судьбе С.И. Венцова-Кранца. Исполнен он на бланке военного прокурора КВО. Кстати, о двойной фамилии — приставка «Кранц» в официальных документах того времени нередко опускалась и Семен Иванович именовался просто «Венцов». То же самое относится и к его печатным трудам (статьям в газетах и журналах, учебным пособиям).

«Главному военному

прокурору РККА

корвоенюристу

т. Розовскому.

Наш 165/сп от 16 июня 1937 г.

Первичное донесение по делу Венцова-Кранц Семена Ивановича, обе. в к-р деят-ти и участии в военно-фашистском заговоре ст. ст. 54 — 10 и 54 — ПУК УССР.

Мною 5 отделу УГБ НКВД УССР дана санкция на.арест Венцова-Кранц Семена Ивановича, 1897, г.р., член ВКП(б), в прошлом офицера царской армии, б. командир 62 стр. дивизии, комдив.

Венцов-Кранц в прошлом был близок к Троцкому и являлся одним из соавторов его книги «Как вооружалась революция». Во время пребывания в Академии им. Фрунзе в 1922 — 24 гг. был тесно связан с руководством троцкистской оппозиции. По имеющимся материалам Венцов-Кращ является участником военно-троцкистского заговора. Арест санкционирован НКО.

Ведется следствие.

Врио военного прокурора КВО бригвоенюрист (Шахтэн)»{{187}}.

При внимательном анализе документа, этого первичного обвинительного текста, исполненного сухим канцелярским языком военной юриспруденции, замечаешь одну примечательную деталь — в нем не упоминается зловещий пункт 1 «б» 58-й статьи (в Уголовном кодексе Украинской ССР она именовалась 54-й). Удивительно, но факт налицо — на... данном этапе следственных действий обвинений в шпионаже, измене Родине и предательстве пока не выдвигается. И это военному атташе, находившемуся несколько лет в самом центре капиталистического мира! Правда, не странно ли это?

Вскоре Венцова-Кранца этапируют в Москву, и здесь первоначальные обвинения претерпевают существенные изменения — принадлежность к троцкизму отходит на второй план, а на первый выдвигается тот самый расстрельный пункт 1 «б» — участие в военном заговоре и шпионаж в пользу иностранных государств. Семена Ивановича вынудили признать, что в антисоветский заговор его завербовал Тухачевский в начале 30-х годов, а с 1935 года он работал на ряд иностранных разведок (французскую и германскую). В частности, его обвинили в том, что якобы он, будучи в Париже, передавал секретные сведения о Красной Армии военному атташе Германии генералу Эриху Кюлленталю. Попутно Венцова обвинили еще и в том, что он занимался вредительствам на посту командира 62-й стрелковой дивизии, проводя его по заданию командующего войсками округа Якира в области боевой и политической подготовки.

Венцов — французский шпион!.. Но как соотнести такое утверждение с содержанием приводимого ниже документа, в достоверности которого не возникает сомнений.

АРХИВНАЯ СПРАВКА

(по документам Центрального Государственного Особого архива СССР)

По документам и картотекам французской полиции и контрразведки проходит Венцов Семен Иванович, родившийся в 1897 г.

По сведениям контрразведки за август 1933 г. Венцов был уроженцем Резекне (Латвия) (в 50 км от Даугавпилса). Его отец, адвокат Израиль Кранц, был широко известен в городе.

Кранц-Венцов учился в Резекне в средней школе. Перед войной (1914 г.) был призван в армию...

Перейдя на сторону советской власти, Кранц быстро продвинулся и стал, как сказано в одном документе, «правой рукой Ворошилова».

...В 1932 г. Венцов был вторым военным экспертом советской делегации на Женевской конференции по разоружению... По сведениям контрразведки за февраль 1932 г. Венцов... пользовался полным доверием Советского правительства, которое его считало очень способным офицером. Венцов являлся автором трудов по тактике, напечатанных в советских журналах... В мае 1933 г. Венцов приехал во Францию в качестве советского военного атташе...

...В мае 1934 г. Военное министерство сообщило командующему 2 (военным) округом о том, что Венцову было разрешено провести стажировку 24 — 26 мая 1934 г. в 91 пехотном полку. Военное министерство предупреждало, что этому офицеру не должны быть переданы никакие секретные сведения...»{188}

Венцов-Кранц — германский шпион!.. К такому выводу настойчиво подводят работники НКВД А.М. Ратынский-Футер, А.М. Гранский-Павлоцкий, Э.М.Правдин-Колтунов, расследовавшие его дело. Однако подобное утверждение резко расходится с выводами такого авторитетного учреждения, как гестапо, с содержанием его документов, касающихся движения кадров высшего командно-начальствующего состава Красной Армии.

АРХИВНАЯ СПРАВКА

(по документам Центрального Государственного Особого архива СССР)

В документах архива имеются учетные карточки из картотеки гестапо на Венцова С.И, В одной из них говорится (запись от 11.12.1935 г.), что французские правонастроенные политики обвиняли Венцова в том, что он создал террористическую организацию во Франции и руководил ею, а также занимался шпионажем в пользу СССР. (Ну где здесь французский шпион Венцов? — Н. Ч.).

...По сообщению газеты «Фолькишер беобахтер» № 248 от 4 сентября 1936 г. Венцов принимал участие в обеде, на котором якобы произошел обмен военными планами между Парижем и Москвой...»{189}

Все сказанное свидетельствует о том, что обвинения в шпионаже С.И. Венцова-Кранца не имели под собой совершенно никакой почвы. Это авторитетно подтвердило и Первое Главное управление КГБ при Совете Министров СССР в 1956 году. Точно так же оказались вымышленными и другие обвинения, по которым он в сентябре 1937 года (через три месяца после ареста) был приговорен Военной коллегией к расстрелу.

Одновременно с мужем была арестована и жена С.И. Венцова — Раиса Евсеевна. Погибла она (расстреляна по приговору Военной коллегии) месяцем позже мужа, признанная виновной в том, что якобы имела контакты с агентами разведорганов иностранных государств, которым передавала секретные сведения. Еще ей вменили в вину то, что она, якобы зная о шпионской деятельности своего мужа, не донесла об этом органам советской власти. И уж совсем «плохо поступила», помогая мужу поддерживать связь с руководителем военного заговора М.Н. Тухачевским. Ввиду необоснованности всех этих обвинений Р.Е. Венцова в июле 1956 года была полностью реабилитирована.

С 1932 по 1937 год обязанности военного атташе при полномочном представительстве СССР в Японии исполнял комдив Ринк Иван Александрович. У нас есть возможность, на документах его дела показать «кухню» Наркомата внутренних дел и его основного подразделения по выявлению шпионов, изменников и вредителей — Главного управления государственной безопасности. Имеется возможность узнать, как «повара» с ромбами чекистов на петлицах начинали замешивать арестантское «тесто», не забывая при этом то и дело добавлять в него новые порции дрожжей в виде очередных признательных показаний. Обратимся к документам, рожденным в недрах ГУГБ НКВД СССР.

«Совершенно секретно

Военный атташе в Японии комдив Ринк Иван Александрович, рождения 1886 года, уроженец Латвии, из крестьян; в 1910 году окончил Виленское военное училище; в старой армии штабс-капитан; в РККА с 1919 года (после возвращения из германского плена. — Н.Ч.).

В отношении Ринка арестованный бывший торговый представитель СССР в Японии Кочетов показал следующее:

«Примерно через неделю после установления шпионской связи с Уэда я от военного атташе в Японии Ринка узнал, что он является офицером японского генерального штаба, а бюллетень «Печиро Цусим» фактически издается на деньги японского генерального штаба. Юренев (К. К. Юренев — посол СССР в Японии. — Н.Ч.) добавил при этом, что основные сведения о наших базах японцы получили от Ринка, который был в 1936 году на маневрах ОКДВА и хорошо обо всем информирован. Далее Гамарник сказал, что он предложил Таирову (В.Х. Таиров в первой половине 30-х годов был заместителем командующего ОКДВА, а затем получил назначение послом в Монголию. — Н. Ч.), чтобы последний обеспечил выезд Ринка на очередные маневры в ОКДВА, так как Ринк там очень нужен будет. Ринку он также пошлет указания об этом».

Кроме того, арестованный участник военно-троцкистского заговора Никонов (комдив А.М. Никонов — заместитель начальника Разведупра. — Н. Ч.) в отношении Ринка показал:

«Ринк, военный атташе в Токио, усиленно нас дезинформирует. В период последнего военного нападения Японии на Северный. Китай, когда по всем данным определился маневр японского империализма, направленный к тому, чтобы под шумок северо-китапских событий мобилизовать свою армию и перебросить ее на материк для последующей войны против СССР (пройдя безнаказанно опасный для Японии этап морских перевозок) — Ринк слал дезинформационные успокоительные телеграммы о том, что в японской армии все нормально».

Ринк, будучи начальником 4-го отдела штаба РККА (отдел внешних сношений. — Н.Ч.), поддерживал близкую связь с германским военным атташе Нидермайером. Последний часто посещал Ринка, приносил ему подарки и приглашал его к себе на квартиру. Ринк же стремился удовлетворять все заявки Нидермайера, иногда целыми днями занимался исключительно немецкими делами (подбор книг, циркуляров, билетов на парад и проч.).

Прошу сакционировать отзыв Ринка из Японии с последующим его арестом.

Начальник 5 отдела ГУГБ НКВД СССР

комиссар гос. безопасности 3-го ранга

(Николаев)

«» октября 1937 г.

2 отделение

Основание: Показания арестованных Кочетова и Никонова»{190}.

Документ исполнен без указания адресата. Однако практика организации подобных дел в НКВД дает право утверждать, что таким адресатом мог быть сам нарком Ежов или же его первый заместитель — начальник ГУГБ комкор М.П. Фриновский. Как бы то ни было, но санкция на отзыв Ринка из Страны восходящего солнца и его арест была сразу же получена. Не в пример Венцову-Кранцу следствие по делу И. А. Ринка длилось почти в два раза дольше — чуть более пяти месяцев.

В протоколах допросов Ринка записано, что в военный заговор он был завербован начальником ПУРККА Я.Б. Гамарником в 1932 году, а в антисоветскую латышскую организацию — начальником разведотдела штаба ОКДВА А.Ю. Гайлисом (Валиным) в 1935 году. Также там зафиксировано, что по антисоветской деятельности Ринк поддерживал связь с К.К. Юреневым, А. Мазаловым, И. Мамаевым, В.Г. Боговым (все названные лица, кроме Юренева, — кадровые работники Разведупра РККА. — Н. Ч.), И.Г. Клочко, А.Я. Лапиным, Краузе, Райвидом, Наги, Дейчманом, Асковым и другими. Формулировка в приговоре — «занимался вербовкой новых лиц для шпионажа» — основана на признании Ринка, что он вовлек в контрреволюционную организацию А.Ф. Федорова, Г.П. Киреева и еще несколько человек.

К делу И. А. Ринка приобщены протоколы допроса упомянутого выше Кочетова и полкового комиссара Иолка — сотрудника Разведупра, незадолго до ареста вернувшегося из командировки в Испанию. Есть там и показания Гайлиса (Валина), Таирова, в которых содержатся сведения об антисоветской деятельности бывшего военного атташе в Афганистане и Японии Ринка.

В приговоре Военной коллегии говорится, что Ринк «...признан виновным в том, что... с 1932 года являлся активным участником антисоветского военного заговора, по заданию Гамарника осуществлял связь с японским генеральным штабом, подготовляя поражение СССР в случае войны с Японией. Выполняя обязанности военного атташе в Японии с 1932 по 1937 г., систематически передавал японской разведке сведения, доставляющие государственную тайну, дезинформировал Советское правительство о состоянии японской армии, с 1935 г. являлся участником контрреволюционной латышской националистической фашистской организации...»{191}

Предъявленные ему обвинения Ринк не отрицал и в суде. Напротив, в протоколе судебного заседания Военной коллегии от 15 марта 1938 года записано, что он признает «полностью себя виновным, полностью подтверждает данные им на предварительном следствии показания»{192}. По трем пунктам (1 «б», 8 и 11) 58-й статьи УК РСФСР Ринк приговаривается к высшей мере наказания — расстрелу с лишением воинского звания «комдив» и конфискацией лично ему принадлежащего имущества. Заседание коллегии, включая вынесение и оглашение приговора, длилось всего 15 минут.

Признания самого И.А. Ринка и других арестованных в его антисоветской деятельности на деле оказались несостоятельными и легко опровергаемыми при квалифицированной прокурорской проверке материалов следственного дела. Оказалось, что названные в протоколах допросов Мазалов, Райвид, Наги, Клочко и Боговой никаких показаний в отношении Ринка не давали, а Краузе, Асков, Лапин и Киреев от показаний, в которых они признавали себя виновными в антисоветской деятельности, отказались: Альберт Лапин в своей предсмертной записке, а остальные — в суде.

Проверка также показала, что показания В.Х. Таирова, обличающие Ринка, давались им вынужденно, в результате применения к нему системы физических и моральных истязаний. Свидетельства же других лиц крайне неконкретны. Например, Юренев показал лишь о том, что Ринк является ставленником Гамарника, что само по себе не имело состава преступления. Гайлис (Валин) и Иолк высказывали всего лишь предположение, что Ринк является японским шпионом. А якобы завербованный им в заговор А.Ф. Федоров репрессиям вообще не подвергался и длительное время находился на руководящих постах в Главном Разведывательном управлении Генштаба Вооруженных Сил СССР, дослужившись до генеральского звания.

Вывод: каких-либо материалов, компрометирующих Ивана Александровича Ринка, в архивах КГБ и МВД не удалось обнаружить. Причина — их там просто никогда не было и быть не могло. Родное ведомство — Разведупр РККА — было вполне удовлетворено результатами его деятельности за рубежом, что официально и засвидетельствовало впоследствии ГРУ Генштаба, сообщившее: «Поступившие от Ринка И.А. информационные материалы из Японии оценивались РУ РККА положительно и не вызывали каких-либо сомнений в их правдоподобности»{193}.

Комдив И.А. Ринк посмертно реабилитирован в 1956 году. Годом раньше это было сделано в отношении его жены Марии Константиновны, осужденной в мае 1938 года Особым совещанием к восьми годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях. Отбыв этот срок в АЛЖИРе (Акмолинском лагере жен изменников Родины) — филиале Карлага, М.К. Ринк до середины 50-х годов, вплоть до своей реабилитации, находилась в административной ссылке в городе Аральске.

Попробуй не признайся в застенках НКВД! И признавались во всех мыслимых и немыслимых грехах разведчики — заслуженные командиры Красной Армии, не раз в бою смотревшие смерти в глаза, но не вынесшие испытания длительной физической болью. Однако немало было и таких, кто затем все же находил в себе силы и мужество, чтобы отказаться от позорящих его показаний. Одни это делали в ходе следствия (их было меньшинство), другие (большинство) такой шаг, чреватый новыми испытаниями, приурочивали ко дню суда.

Только два примера к сказанному. Бывший военно-воздушный атташе во Франции комдив Н.Н. Васильченко, подвергнутый сразу после своего ареста массированному воздействию со стороны следственных органов, в минуты слабости показал, что является участником антисоветского военного заговора, в который был завербован Тухачевским. Но вскоре он от этих слов отказывается:

«Я не был антисоветским человеком, взглядов Тухачевского не разделял и о его взглядах (разумеется, антисоветских. — Н. Ч.) не знал. Все, о чем я выше показал, является моей выдумкой. Никогда Тухачевский меня никуда не вербовал и его заданий я не выполнял. Дал я такие показания потому, что от меня требовали показаний о моей шпионской и заговорщической деятельности, а показать действительно мне было нечего»{194}.

Второй пример — отказ в суде от своих показаний, ранее данных следствию, относится к делу бывшего военного атташе в Германии (1935 — 1937), а затем заместителя начальника Разведупра комдива А.Г. Орлова. В протоколе судебного заседания записано, что «...он виновным себя не признает (Орлов обвинялся в шпионаже в пользу Германии. — Н. Ч.). От показаний, данных на предварительном следствии, отказывается, заявляя, что дал их вынужденно, т.к. его избивали и таким путем заставили подписать показания»{195}.

В НКВД внимательно изучали послужные списки арестованных, выискивая там малейшие зацепки для предъявления им дополнительных обвинений. За примерами далеко ходить не надо. В середине 20-х годов большая группа командиров РККА работала в Китае в качестве военных советников. В их число входили такие известные военачальники, как В.К. Блюхер, М.Г. Ефремов, Н.В. Куйбышев, А.Я. Лапин, В.М. Примаков, А.И. Черепанов и другие, менее известные. Такие, как А.В. Благодатов, В.Е. Горев, М.О. Зюк, Ф.И. Ольшевский, И.Я. Зенек, Н.И. Кончиц.

Казалось бы, тридцать седьмой год и указанные события (работа в Китае), разделенные по времени более чем десятком лет, для многих бывших военных советников давно стали историей, одной из строк их биографии. И действительно, китайская страница их жизни к 1937 году заслонилась чередой новых событий в СССР и РККА, правомерно отойдя на второй и даже третий план. Тем более — это была работа, признанная успешной, и стыдиться за тот период своей деятельности у них не было никаких оснований.

Однако в НКВД рассуждали иначе — там всякое лыко вставляли в строку. По крайней мере, не упускали такой возможности. Как в случае с комбригом В.Е. Горевым, военным атташе в Испании, ему припомнили Китай. В приговоре по его делу это звучит следующим образом: «В 1925 году, находясь в Китае в качестве военного советника, входил в состав контрреволюционной троцкистской группы и принимал участие в предательской деятельности, направленной на поражение Народно-Революционной армии Китая»{196}.

А заодно, раз уж Горев и в Испании поработал, добавили: «...в 1936 — 1937 гг., находясь в Испании, принимал участие в предательской деятельности, направленной на поражение республиканской армии Испании»{197}.

Все сказанное являлось своего рода довеском к основным обвинениям В.Е. Горева — участие в военном заговоре и шпионаж в пользу английской разведки. Таким образом, получился, по мнению следствия, неплохой набор и расстрел Гореву был обеспечен. Что и произошло в июне 1938 года.

Помимо указанных выше лиц, в 1937 — 1938 годах была арестована и в последующем уничтожена целая плеяда талантливых организаторов советской военной разведки. Чтобы не быть голословным, покажем это в виде специального Перечня, составленного автором по архивным материалам Главной военной прокуратуры и Военной коллегии Верховного суда Российской Федерации. Собранные воедино, эти материалы поражают воображение своим чудовищным людоедским содержанием. Разум нормального человека не в состоянии понять это явление — кому и зачем нужны были такие гигантские, совершенно ненужные жертвы, какому злому существу приносились эти жертвоприношения, чем объяснить разгул кровавой вакханалии.

Итак, подведем итоги кровавой жатвы в рядах разведки РККА. При этом следует помнить, что приводимый ниже Перечень является далеко не исчерпывающим, так как он включает в себя только лишь категории комначсостава разведки от полковника (полкового комиссара, военинже-нера 1-го ранга) и выше. Необходимо отметить и другое обстоятельство, значительно затруднившее автору поиск нужных сведений о репрессированных сотрудниках Разведупра Красной Армии — в 1937 — 1938 годах. Нередко бывало так, что человек подвергался аресту и суду, расстрелу или заключению в ИТЛ, а приказа о его увольнении из рядов армии так и не издавалось.

№№ п/пЗанимаемая должность накануне арестаВоинск. званиеФамилия , имя, отчествоГод рожд.Дата
арестасудасмерти
1.Зам. командующего войсками ЛЕЮ (бывший военный атташе в Афганистане и Японии)КомкорПримаков Виталий Маркович189714.08.193611.06.193712.06.1937
2.Военный атташе в ВеликобританииКомкорПутна Витовт Казимирович189320.08.193611.06.193712.06.1937
3.Нач. 1-го отдела Разведупра РККАКорп. комиссарШтейнбрюк Отто Оттович189321.04.193721.08.193721.08.1937
4.Зам. начальника Разведупра РККАКорп. комиссарАртузов (Фраучи) Артур Христианович189113.05.193721.08.193721.08.1937
5.Нач. 2-гоотдела Разведупра РККАКорп. комиссарКарин Федор Яковлевич (Крутянский Тодрес Янкелевич)189616.05.193721.08.193721.08.1937
6.Пом. начальника Разведупра РККАПолков. комиссарАбрамов-Миров Александр Лазаревич21.05.193725.11.1937
7.Бывший военный атташе в ИталииКомбригПетренко-Лунев Сергей Васильевич189028.05.19379.12.19379.12.1937
8.Нач. 5-го отдела Разведупра РККАКомбригБеговой Василий Григорьевич189329.05.193726.10.1937
9.Нач. военно-историч. отдела Генштаба РККА (бывш. военный атташе в Турции)КомбригКлочко Иван Гаврилович18908.06.193710.09.1937
10.Пом. начальника Разведупра РККАКорп. комиссарМейер-Захаров Лев Николаевич18999.06.193710.08.193710.08.1937
11.Командир 62-й стрелковой дивизии (бывший военный атташе во Франции)КомдивВенцов-Кранц Семен Иванович189711.06.19378.09.19378.09.1937
12.Нач.разведотдела ОКДВАКомбригГайлис (Валин) Август Юрьевич189526.06.193726.10.1937
13.Зам. начальника 2-го отдела Разведупра РККАДивиз. комиссарБорович (Розенталь) Лев Александрович189611.07.193725.08.193725.08.1937
14.Нач. 8-го отдела Разведупра РККАДивиз. комиссарСтельмах Емельян Васильевич189830.07.193726.10.193726.10.1937
15.Зам. начальника Разведупра РККАКомдивНиконов Александр Матвеевич18935.08.193726.10.193726.10.1937
16.Врид зам. начальника 1-го отдела Разведупра РККАБригад, комиссарБолотин (Иошпа) Илья Миронович189810.08.193717.11. 1939( "8+5")
17.Зам.начальника 2-го отдела Разведупра РККАКомбригПанов Петр Александрович189213.08.193715.03.193815.03.1938
18.Состоящий в распоряжении Разведупра РККАПолковникКидайш Виктор Филиппович189713.08.19377.05.1938
19.Особоуполном оченный Разведупра РККАБригад, комиссарЯнов Петр Ильич18978.09.19379.04. 1939 (" 10+5")Умер в ИТЛ 6.05.1950
20.Нач. разведотделалвоПолковникГродис Юллй Исидорович189927.09.1937("15+5")
21.Нач. редакционно-издательского отдела Разведупра РККАБригад, комиссарШинкарев Николай Лаврентьевич18984.10.193725.04.1938
22.Военный атташе в ЯпонииКомдивРинк Иван Александрович188613.10.193715.03.1938
21.Зам. командующего войсками МВО (бывший нач. Разведупра РККА)КомкорУрицкий Семен Пегро-вич18951.11.19371.08 Л 9381.08.1938
24.Зам. начальника отдела внешних сношений НКОКомбригМацсили к Федор Георгиевич!89523.11.193714.06.1938
25.Состоящий в распоряжении Разведупра РККАКомбригТылтынь Ян-Альфред Матисович189727.11.19371 5. 02.1 940 ("15+5")Умер в ИТЛ 11.02.1942
26.Начальник Разведупра РККААрмейский комиссар 2-горангаБсрзин Ян Карлович188927.11.193729.07.193829.07.1938
27.Нач. 3-гр отдела Разведупра РККАКомдивСтигга Оскар Ансович189429.11.193729.07.193829.07.1938
28.Зам. начальника 10-го отдела Разведупра РККАБригад, комиссарПеркон (Ямберг) Эрнест Карлович18971.12.19377.05.1938
29.Нач. 10-го отдела Развеупра РККАБригад, комиссарЛозовский Александр Петрович (Ямберг Вильгельм Карлович)18952.12.193722.08.1938
30.Нач. 6-го отдела Рззведупра РККАБригинженерФайвуш Яков Аронович18956.12.193727.04.1938
31.Военный атташе во ФранцииКомбригСеменов Николай Александрович18938.12.193725.08.1938
32.Состоящий в распоряжении Разведупра РККАКомбригГлаголев Василий Павлович188311.12.193714.03.1938
33.Нач. 3-го отдела Разведупра РККАКомбригТумельтау Гарольд Тснисович189916.12.19374.10,1938
34.Зам. начальника 3-го отдела Разведупра РККАКомдивМурзин Дмитрий Константинович188923.12.193728.08.193828.08.1938
35.Помощник военного атташе во ФранцииКомбригКириллов-Губецкий Иосиф Михайлович189810.01.193821.08.1938
36.Военный атташе в ИспанииКомбригГорев Владимир Ефимович190025.01.193820.06.1938
37.Военно-морской атташе в ВеликобританииИнженер-флагман 3-го рангаАнципо-Чикунский Лев Владимирович189828.01.193816.06.1938
38.Помощник военного атташе в ШвецииПолковникРиттер Артур Рудольфович19029.03.19387.09.19387.09.1938
39.Начальник Артиллерийских курсов усовершенствования комсостава РККА (бывший военный атташе в САСШ)КомбригКлейн-Бурзи Владимир Александрович190116.03.193814.08.1938
40.Начальник отдела Разведупра РККАБригад. комиссарСалнынь Христофор Интович188520.04.193814.03.19398.05.1939
41.Состоящий в распоряжении Разведупра РККАБригад, комиссарВайнберг Михаил Яковлевич1"9911.06.19381.09.19381.09.1938
42.Состоящий в распоряжении Разведупра РККАДивиз. комиссарЗильберт Иосиф Исаевич189919.09.193814.04.1939
43.Начальник 8-го отдела Разведупра РККАДивиз. комиссарСтельмах Емельян Васильевич189830.07.193726.10.193726.10.1937
44.Нач. кафедры иностранных языков Военной артиллер. академии им. Ф.Э. Дзержинского (быв. зам. начальника Разведупра РККА)КомдивОрлов Александр Григорьевич189831.06.193924.01.194025.01.1940
45.Состоящий в распоряжении Разведупра РККАДивиз. комиссарСафразбекян Геворк Садатович190010.09.1937
46.Нач. иностранного отдела Управления ВВС РККАБригад. комиссарЯнель Карл Юрьевич188625.04.193825.04.1938
47.Военный цензор 8-го отдела Разведупра РККАБригад, комиссарТракман Карл Густавович188711.05.1938
48.Военный атташе в ЧехословакииПолковникШнитман Лев Александрович189028.08.1938
49.Военный атташе в ТурцииПолковникЕмельянов-Сурик Александр Васильевич189229.08.1938
50.Состоящий в распоряжении Разведупра РККАПолков.комиссарРигин Аристарх Аристархович1877сентябрь 19371.09.1938
51.Особоуполномоченный 2-го отдела Разведупра РККАПолковникТальберг Джон Иоганнович190027.09.1938
52.Состоящий в распоряжении Разведупра РККАБригад, комиссарВоля Михаил Яковлевич189916.03.1940
53.Помощник начальника Разведупра РККАБригад, комиссарДавыдов Василий Васильевич189816.10.1941
54.Помощник генерал-. инспектора ВВС РККА (бывш. военно-воздушный атташе во Франции)КомдивВасильченко Николай Николаевич18962.06,194113.02.194223.02.1942
55.Начальник курсов усовершенствования Военно-возд. акад. РККА (бывший военно-возд. атташе в Великобрит.)КомбригЧерний Иван Иосифович18947.06.1941  Умер в тюрьме 31.01.1943

Одним из достоверных источников информации о подвижке кадров разведки в рассматриваемый период являются приказы наркома обороны по личному составу армии. Учитывая особенности деятельности Разведупра, такие приказы, касающиеся его сотрудников, имели гриф «секретно» или «совершенно секретно». Для анализа их содержания за 1937 — 1938 годы возьмем только те из них, которые «бьют по хвостам», то есть приказы об увольнении из РККА комначсостава разведки после его ареста органами НКВД. И таких приказов набирается немало. Помимо лиц, уже упомянутых в Перечне, в 1937 — 1938 годах подверглись аресту{198}:

Начальник отдела внешних сношений НКО комкор А.И. Геккер.

Начальник 12-го отдела Разведупра РККА бригадный комиссар Д.И. Троицкий.

Начальник 9-го отдела Разведупра комбриг В.Н. Панюков.

Состоящие в распоряжении Разведупра бригадный комиссар М.П. Шнейдерман, бригинженер А.И. Гурвич, полковники Г.И. Баар и К.К. Звонарев.

Заместитель начальника 5-го отдела Разведупра полковник И.В. Давыдов.

Начальник сектора Разведупра полковник П.А. Литвинский.

Помощник начальника школы Разведупра РККА по политической части полковой комиссар К.Ш. Маркович.

Начальник отделения 2-го отдела Разведупра полковник К.М. Римм.

Начальники разведотделов военных округов: ОКДВА — полковник М.К. Покладок, САВО — полковник В.Е. Васильев, ЗакВО — полковник Х.Б. Мавлютов, УрВО — майор Ю.Г. Рубэн.

Заместитель начальника разведотдела КВО полковник В.А. Сулацкий.

Начальник отделения разведотдела ОКДВА полковник Н.П. Вишневецкий.

В те же годы подверглись репрессиям (увольнение из РККА, арест, тюрьма, лагерь, административная ссылка, ограничение в правах) многие кадровые военные разведчики. Среди них: дивизионный комиссар П.И. Колосов (Заика), комбриги Е.М. Коссовский, А.А. Ланговой, бригадные комиссары А.М. Витолин, М.С. Глускин, Н.Н. Гребенюк, Я.Г. Бронин, П.Н. Фигин, И.Е. Корнеев, М.Д. Король, А.И. Скорпилев, А.М. Арто, А.Г. Миловидов, Г.И. Семенов, полковники Х.А. Пунга, А.П. Аппен, А.А. Мазалов, А.И. Бенедиктов, П.И. Иванов, В.Т. Сухорукое, П.А. Еремин, А.И. Макаревич, Н.С. Строчук, И.Г. Герман, А.М. Иодловский, С.Л. Кинсбургский, Ф.Г. Кузюбердин, А.С. Немиров, И.А. Поверенное, Л.Я. Сокольский, В.Г. Терентьев, П.Х. Харкевич, Г.М. Цатуров, С.С. Волкенштейн, В.Е. Поляк, Я.П. Пуринь, С.Н. Смелков, Д.П. Соловьев, К.Я. Тикк, В.И. Федоров, полковые комиссары И.А. Львов-Иванов, К.М. Басов, Б.Я. Буков, Я.Х. Лундер, А.К. Мюллер, Л.А. Юревич, Н.М. Болдаев, П.Ф. Воропинов, военинженеры 1 -го ранга И.П. Тягунов, П.Ю. Орас, С.М. Браверман. И.П. Бурков, Д.И. Злыднев, Н.А. Наумов, Я.К. Нейланд, И.А. Телепнев, Б.П. Шей.

Сделаем некоторые обобщения из сказанного. Реальность такова: отчетливо просматривается противоречие, заключающееся в том, что во второй половине 30-х годов советское руководство, принимая энергичные меры по развитию военно-экономического потенциала страны и укреплению боевой мощи вооруженных сил, в то же время всемерно ослабляло их, проводя массовые репрессии против командно-начальствующего состава армии и флота. Исторические данные свидетельствуют о том, что руководство СССР в тот период сознавало угрозу войны со стороны Германии. А раз так, то вполне резонно звучит вопрос: «На каких фактах оно строило такой вывод?» Другими словами — располагал ли Сталин и его коллеги в Политбюро, в том числе и Ворошилов, необходимыми данными о подготовке Германии к войне против СССР? То есть знала ли советская военная разведка о таких планах, своевременно ли докладывала своему правительству материалы, касающиеся подготовки и сроков ее начала? Специалисты дают на этот вопрос положительный ответ, утверждая, что действительно внешняя разведка систематически информировала о нарастании военной опасности со стороны фашистской Германии.

Однако в угоду Сталину в ряде случаев руководство Разведупра РККА к разряду дезинформации стало относить донесения разведчиков, содержащие «неудобные» материалы. Например, накануне Великой Отечественной войны такому сомнению подверглись донесения Рихарда Зорге из Японии. К тому же НКВД в лице Ежова и Берия начиная с 1937 года и особенно после ареста Берзина и Урицкого все чаще стал грубо вмешиваться в работу Разведуправления Красной Армии.

Отметая огульное охаивание деятельности советской военной разведки в предвоенные годы и признавая огромный вред, нанесенный ей репрессиями, первый заместитель начальника Главного Разведывательного управления (ГРУ) Генштаба Вооруженных Сил Российской Федерации генерал-полковник А.Г. Павлов (он же председатель Совета ветеранов военной разведки) делает следующие выводы:

1. В результате репрессий 1937 — 1939 годов военная разведка была сильно ослаблена, а состав центрального и сохранившаяся часть зарубежного аппарата оказались недостаточно подготовленными к работе в условиях предвоенного и военного времени.

2. Источники информации и руководители зарубежных резидентур в это сложное время работали активно и самоотверженно, обеспечивая поступление в Разведупр достаточного количества необходимых данных о вероятных противниках, их планах, сообщая и другие сведения, позволяющие политическому и военному руководству страны объективно оценивать обстановку{199}.

Важнейшими направлениями в деятельности советской военной разведки вообще и в 30-х годах в частности являлись: отслеживание складывающейся военно-политической обстановки и шагов потенциальных противников, представляющих угрозу СССР; анализ состояния и развития их армий, вооружения и группировок войск; добывание сведений о планах войны, переброски частей и соединений, оборудования театров военных действий и т.п.

И в основном военная разведка успешно справлялась с поставленными задачами. Следует особо отметить, что ее строительство велось с дальним прицелом, с тем чтобы обеспечить живучесть и работоспособность разведорганов и в военное время. С этой целью создавались нелегальные резидентуры в сопредельных с СССР странах и государствах — вероятных противников, отрабатывалась система их материально-технического и финансового обеспечения, а также система связи. Одновременно в крупных державах Европы и Азии расширяется аппарат военных атташе, укрепляется «крыша» для работников разведки в официальных советских учреждениях за рубежом. Вся эта работа, многотрудная и не известная широкой общественности, проводилась под руководством начальников Разведупра РККА — Я.К. Берзина и С.П. Урицкого, их ближайших помощников — А.Х. Артузова, А.М. Никонова, В.В. Давыдова. О.О. Штейнбркжа, Ф.Я. Карина, Я.А. Файвуша. Как результат, ко второй половине 30-х годов в странах, враждебно относившихся к СССР, советская военная разведка создала разветвленную разведывательную сеть, способную выполнять задания политического и военного руководства страны как в мирное, так и в военное время.

К сожалению, всю эту государственной важности работу завершить не удалось, так как в отношении репрессий военная разведка не являлась счастливым исключением. Жертвами провокаций и беззакония стали не только ее высшие руководители, но и многие сотрудники старшего и среднего звена. О масштабах подобных акций, которые не прекратились и после 1938 года, можно судить по докладу начальника Разведупра РККА генерал-лейтенанта авиации И.И. Проскурова (возглавлял военную разведку с апреля 1939 по июль 1940 г.), датированного 25 мая 1940 года:

«Последние два года были периодом чистки агентурных управлений и разведорганов... За эти годы органами НКВД арестовано свыше 200 человек, заменен весь руководящий состав до начальников отделов включительно. За время моего командования только из центрального аппарата и подчиненных ему частей отчислено по различным политическим причинам и деловым соображениям 365 человек. Принято вновь 326 человек, абсолютное большинство из которых без разведывательной подготовки»{200}.

Репрессии крайне отрицательно сказались на настроении и деловых качествах уцелевших работников разведки. Будучи напуганы, а посему скованы в работе, они, опасаясь за свою жизнь, всячески избегали принимать самостоятельные и ответственные решения из-за опаски получить обвинения во вредительстве и шпионаже. Самое же главное заключалось в том, что пострадало дело — в результате репрессий многое из того, что удалось подготовить за десятилетия кропотливой работы, оказалось сильно разрушенным, а намеченные к проведению мобилизационные и оперативные мероприятия почти перестали проводиться. Восстановление же утраченного и подготовка к работе в военное время, как известно, дело сложное, требующее высокого профессионализма и значительного времени. А его-то, этого времени, до начала войны оставалось совсем немного. К тому же пришедшие в разведку неопытные кадры на первых порах не умели делать самого необходимого, да еще в быстром темпе. Эти и другие обстоятельства послужили причиной ряда серьезных провалов в зарубежных организациях разведслужбы на начальном этапе Великой Отечественной войны.

Тюрьма — лагерь — ссылка

А как чувствовали и вели себя военачальники в тех самых ИТЛ (исправительно-трудовых лагерях), куда их отправляли по приговору Военной коллегии или Особого совещания на десятки лет? Что они там делали эти долгие годы, какую работу выполняли, какие должности им доверяло лагерное начальство, следуя строгим инструкциям ГУЛАГа?

Из воспоминаний бывшего заключенного, впоследствии генерала армии А.В. Горбатова: «...Наступило короткое колымское лето... А в это время происходил набор на рыбные промыслы — туда я и записался одним из первых. Через неделю, распрощавшись со своими приятелями, я оказался в поселке Ола, на берегу моря. Там я встретил своего товарища, бывшего командира 28-й кавдивизии Федорова (комбрига по воинскому званию, отца ныне всемирно известного офтальмолога академика С.Н. Федорова. — Н.Ч. ), который работал, как когда-то его отец, кузнецом...

...Тяжело было расставаться с Федоровым и другими товарищами, остающимися в лагере (Горбатова вызывали в Москву для пересмотра его дела. — Н. Ч.). Все они проливали горькие слезы, лишь у меня одного слезы были горькие за них и радостные за себя. Все просили сказать в Москве, что они ни в чем не виноваты и тем более не враги своей родной власти...{201}

...В бухте Находка... мы покинули пароход и вступили, как говорили, на Большую землю, хотя для нас она была всего лишь деревянными бараками. В тот же день, придя за кипятком, я встретил К. Ушакова, бывшего командира 9-й кавдивизии. Его когда-то называли лучшим из командиров дивизий; здесь наш милый Ушаков был бригадиром, командовал девятью походными кухнями и считал себя счастливчиком, получив такую привилегированную должность.

Мы обнялись, крепко расцеловались. Ушаков не попал на Колыму по состоянию здоровья: старый вояка, он был ранен восемнадцать раз во время борьбы с басмачами в Средней Азии. За боевые заслуги имел четыре ордена.

За то время, пока мы жили в Находке, у Ушакова произошли перемены к худшему: его сняли с должности бригадира и назначили на тяжелые земляные работы. Начальство спохватилось, что осужденным по 58-й статье занимать такие должности не положено, когда под рукой есть «уркаганы» или «бытовики»...

Накануне отъезда из бухты Находка я нашел Костю Ушакова в канаве, которую он копал. Небольшого роста, худенький, он, обессиленный, сидел, склонив голову на лопату. Узнав, что я завтра уезжаю, он просил сказать там, в Москве, что он ни в чем не виноват и никогда не был «врагом народа».

Снова крепко обнялись, поцеловались и расстались навсегда. Конечно, я добросовестно выполнил его просьбу, все передал, где было возможно. Но вскоре после нашей встречи он умер...»{202}

Другой бывший зэк — Лев Разгон — писатель не без таланта, не потерявший и в неволе остроты восприятия людей и событий, во время нескольких «ходок в зону» неоднократно встречался с представителями различных категорий командно-начальствующего состава РККА, в том числе и его высшего эшелона. В документальной повести Разгона «Непридуманное» имеется специальная глава «Военные». Наблюдения автора представляют большой интерес как с исторической, так и с психологической точки зрения.

«...А еще расскажу о своем первом тюремном старосте — комдиве И.А. Онуфриеве. Его мужественном спокойствии, юморе, доброте с сокамерниками. В Устьвымлаге мне пришлось близко соприкасаться с несколькими крупными военачальниками, они давали достаточно материала для размышлений о том, могут ли люди такого сорта выдержать испытание тюрьмой и лагерем...

...Среди военных были люди, чьи личности оставались значительными и интересными даже в унизительно нивелирующих условиях лагеря. На первом лагпункте Устьвымлага было двое таких, мне все кажется, что такими были бы в лагере и мой Израиль (Израиль Борисович Разгон, корпусной комиссар, двоюродный брат Льва Разгона. — Н. Ч.), и Кожанов, и Петин, да и многие другие деятели Красной Армии, если бы их не убили, а только запрятали в глухие таежные лагеря.

Первым из них был Степан Николаевич Богомягков — бывший начальник штаба Особой Дальневосточной армии. Как и мой двоюродный брат, Степан Николаевич стал военным внезапно, в испытаниях войны. До первой мировой войны он окончил учительский институт, стал учителем гимназии, преподавал зоологию и ботанику — науки, к которым он сохранил любовь и пристрастие и в своей дальнейшей, не учительской жизни. В 1914 году пошел на войну, окончил скороспелые, воинские курсы, стал офицером, офицером талантливым и удачливым. К 17-му году он уже был подполковником и командовал полком. При мобилизации советским командованием бывших офицеров не уклонился от призыва, воевал так же удачно, как и при царе, закончил гражданскую войну начдивом, коммунистом, с двумя орденами Красного Знамени. Учился в Академии, стал штабным работником, дошел до второго по значению поста в командовании Дальневосточной армии — одного из самых крупных и важных военных округов страны. Богомягков был интеллигентом: знал языки, любил поэзию, музыку, мог часами увлеченно говорить о месте Тютчева в русской поэзии или точности научных прогнозов в естественных науках. Его легко было представить в прежнем звании, на прежнем посту. И в лагере он всегда оставался самим собой: полным достоинства, ироничным, воспитанным. Он внушал почтение к себе даже со стороны тупой вохры, всевозможных начальников, отпетой уголовной шоблы. Точил ли он пилы и топоры, был ли экономистом в плановой части — всюду он работал легко, без усердия, но и без лени. Правдами и неправдами доставал газеты, чтобы вместе со своим военным коллегой Николаем Васильевичем Лисовским узнавать о военных действиях в Европе и по карте, вырезанной из газеты, гадать о том, как они будут развиваться дальше»{203}.

В степени достоверности большинства сведений о комкоре Богомяг-кове, сообщаемых Разгоном, сомневаться не приходится. Действительно, память в данном случае его подводит редко, а если такое и случается, то только по отдельным деталям, не играющим ключевой роли. В вышеприведенном отрывке это относится прежде всего к тому, что гражданскую войну С.Н. Богомягков закончил начштаба дивизии, а не начдивом, как утверждает автор. К тому же с одним орденом, а не с двумя. И еще одно уточнение — это то, что должность начальника штаба округа не являлась второй по значению после командующего. Утверждение Разгона не соответствует действительности. В 30-е годы в Красной Армии, не в пример дню сегодняшнему, начальник штаба округа (армии, корпуса, дивизии) на служебной лестнице занимал примерно четвертую ступеньку. Второе же место формально принадлежало заместителю командующего (командира), а в действительности таковым лицом был член Военного сове та (начальник политического управления, комиссар соединения). Но по добных тонкостей писаной и неписаной армейской субординации Раз гон мог и не знать, ибо в армии он никогда не служил, хотя армейскую среду знал довольно неплохо через общение со своим двоюродным братом И.Б. Разгоном, видным деятелем Военно-Морских Сил РККА.

Степан Богомягков, арестованный в середине февраля 1938 года, целых три года носил «почетное» звание подследственного. Что испытывал совершенно безвинный человек в недрах наркомата внутренних дел, пробыв там только несколько дней, достаточно полно освещено на стра ницах данной книги. А здесь три года!.. Одним словом, Богомягкову непредсказуемый жребий судьбы определил пройти не только полный курс тюремной академии, но и ее дополнительный цикл, чтобы получить квалификацию высшего разряда. И только в июле 1941 года он был осужден Военной коллегией к десяти годам ИТЛ.

За три бесконечно долгих года следствия Степан Николаевич побывал в руках доброго десятка следователей различного ранга — как столичных, так и местного значения, в целом особо не отличавшихся друг от друга, если не считать некоторого внешнего лоска московских чекистов. И то лишь на первых порах. У периферийных же работников НКВД так называемая подготовительная часть была сокращена до предела и сразу после нее наступал этап кулака, дубинки и кое-чего похлеще. В этом отношении Богомягкову запомнились на всю жизнь сотрудники особого отдела ОКДВА офицеры госбезопасности Л.М. Хорошилкин, С.Л. Шейн-берг-Вышковский, сержант (затем младший лейтенант) Стрижков.

Будучи сами арестованными в 1938 — 1939 годах, эти злодеи, давая показания, признали, что дело на С.Н. Богомягкова было ими сфальсифи-цировано. Так подсудимый Шейнберг-Вышковский в судебном заседании военного трибунала 2-й Отдельной Краснознаменной армии (4 -17 мая 1940 г.) показал, всячески стараясь при этом обелить себя: «По делам Ва-сенцовича и Покуса я заявлял Вулу (члену московской группы НКВД, прибывшей на Дальний Восток в середине 1938 года под руководством заместителя наркома комкора М.П. Фриновского. — Н.Ч.), что надо разобраться, т.к. сидят невинные люди, точно так же, как был посажен невинно Богомягков, дело которого Стрижков просто налиповал». Тогда же другой подсудимый — Хорошилкин — выразился еще более определенно: «По делу Богомягкова мы фактически выполняли вражескую работу».

Что же касается дальнейшей судьбы Степана Николаевича Богомягкова, то она особо не отличается от судьбы других бывших военачальников, попавших в лагеря и чудом оставшихся в живых: отбыв срок лишения свободы, он возвратился в родные места — в город Оса Пермской области, где проживали его сын и жена, работавшая учительницей. Там он, будучи персональным пенсионером союзного значения, и скончался в сентябре 1966 года, сохранив до последних дней жизни независимость суждений по многим вопросам общественного бытия, ясный и трезвый ум, доброжелательное отношение к окружающим его людям. Умер Богомягков в звании «комкор в отставке», так как к генеральскому званию Министерство обороны представлять его не захотело, а на звание «полковник» он сам не согласился, решив остаться до конца жизни при своих трех ромбах.

Но вернемся к воспоминаниям Л.Э. Разгона, а именно к тем страницам, где говорится о встречах за колючей проволокой с другим крупным военачальником Красной Армии — комкором Н.В. Лисовским.

«Николая Васильевича Лисовского я знал близко, много лет. Он был нормировщиком, моим помощником на Первом лагпункте. Я проводил с ним долгие часы в конторке, где работали, и в бараке, где вместе жили. Николай Васильевич был человеком из другого теста, нежели Богомягков. Подозреваю, что Лисовский в глубине души считал Богомягкова в военном деле дилетантом и любителем. Ибо сам он ни о чем, кроме как о военном деле и войне, не мог думать и даже разговаривать. Был самым старым среди нас. Мне он казался просто стариком. Наверное, он и был им...»

Автор приводит краткую биографическую справку на Лисовского. Конечно, делал он ее по памяти, пользуясь сведениями, сообщенными ему самим Лисовским. Понятно, что у Разгона не было под рукой и личного дела комкора, а посему в данной справке имеется ряд существенных неточностей. А потому мы не будем ее здесь приводить. Сами же обратимся к тексту автобиографии, написанной рукой Н.В. Лисовского в декабре 1937 года, то есть незадолго до его ареста.

«Родился 14 декабря (нов. ст.) 1885 г. Отец был священником в селе Адаховщина Минской губернии, Новогрудского уезда (ныне на территории Польши). Отец умер в 1909 году, мать умерла в 1919 году... Учился я в Минском духовном училище и в Минской духовной семинарии. Последнюю не окончил. В 1905 году, в феврале месяце, уволен за организацию семинарского бунта. В это время я был в 5 классе, а курс среднего образования заканчивается 4 классом. Имея аттестат среднего образования, я не мог поступить ни в одно высшее учебное заведение, так как в аттестате в графе «поведение» вместо балла стояла черта. Все попытки попасть в университет ни к чему не привели. На службу никуда не принимали тоже. В военное училище тоже не приняли все по той же причине отсутствия балла по поведению. Адъютант Виленского военного училища мне сказал, что если я хочу попасть в училище, то йадо поступить в какой-либо полк вольноопределяющимся и получить оттуда командировку в училище. Я поступил в августе 1905 года в 239 резервный пехотный полк в г. Минске, а через 5 дней был послан в Виленское военное училище, куда и был принят как рядовой из вольноопределяющихся, а не как семинарист. Училище окончил по 1 разряду в августе 1907 года и выпущен подпоручиком в 10 Сибирский стрелковый полк в г. Владивосток. В полку пробыл до июля 1912 года, когда уехал в Петербург держать экзамены в академию Генерального штаба. Экзамен выдержал и был принят слушателем...»{204}

Далее Лисовский пишет в автобиографии, что после окончания академии в 1914 году, совпавшего с началом Первой мировой войны, он был направлен на фронт в Галицию, где последовательно занимал должности младшего офицера роты, командира роты и батальона, участвуя во всех боях до марта 1915 года. За боевые подвиги удостоен нескольких орденов и медалей. Затем Лисовский переводится на штабную работу, исполняя обязанности старшего адъютанта по оперативной части 101-й пехотной дивизии, начальника штаба этой дивизии, начальника оперативного отделения штаба Юго-Западного фронта. Последний чин в старой армии — подполковник.

На службу в Красную Армию Н.В. Лисовский поступил в феврале 1918 года, заняв должность начальника оперативного управления штаба Беломорского военного округа. Затем в годы Гражданской войны он последовательно занимал посты начальника штаба и командующего войсками Котласского района, начальника 54-й стрелковой дивизии, начштаба 6-й армии Северного фронта и 3-й армии Западного фронта. С октября 1920 года Лисовский командует войсками 12-й армии. За Гражданскую войну отмечен двумя орденами Красного Знамени.

После Гражданской войны — начштаба Заволжского военного округа, командующий Самаркандской группой войск (против басмачества), командир 13-го стрелкового корпуса, помощник начальника Главного управления всевобуча, заместитель начальника штаба Московского военного округа. Затем более восьми лет был начальником штаба Приволжского военного округа. С марта 1936 года и до момента своего ареста в феврале 1938 года Н.В. Лисовский — заместитель командующего войсками Забайкальского военного округа.

Из приведенных выше сведений видно, что Лисовский не учился в кадетском корпусе, не командовал полком, не работал в Штабе РККА начальником оперативного отдела и заместителем начальника Генштаба. Не был он в 1937 году и командующим Среднеазиатского военного округа, как пытается утверждать Л. Разгон. Такая документальная проверка показывает, что в памяти автора самым причудливым образом переплелись судьбы известных ему военных деятелей, встречавшихся на дорогах и тропах ГУЛАГа, а именно: комкоров С.Н. Богомягкова (он был в начале 30-х годов заместителем начальника Генштаба — начальником отдела, а затем Управления боевой подготовки), Н.В. Лисовского, Л.Г. Петровского (тот непродолжительное время командовал войсками САВО) и некоторых других арестованных военачальников. Вот почему, не полагаясь на память Л. Разгона, мы обратились к личному делу Н.В. Лисовского. Но что касается лагерных страниц жизни комкора, то здесь большего авторитета, чем Л. Разгон, по нашему мнению, не существует.

Писатель недоумевает: «Почему его не расстреляли — непонятно. Может быть, потому, что военная профессиональная узость в нем была выражена необычайно сильно...» Действительно, ответить на этот вопрос — почему Лисовский не попал под расстрел? — весьма и весьма трудно, если не невозможно. Ведь не церемонилась же Военная коллегия с другими лицами его ранга, положения и образования, вынося ежедневно смертные приговоры. Ему же, как и С.Н. Богомягкову, досталась иная доля — «10+5». Судьи поступили в отношении Лисовского «по-божески», не в пример другим лицам, носившим, как и он, перед арестом по три ромба в петлицах форменного кителя. Так начальник Управления высших военно-учебных заведений РККА, комкор А.И. Тодорский (более подробно о нем пойдет речь впереди) получил срок заключения в ИТЛ на пять лет больше ( «15+5»). Столько же получили начальник Военно-транспортной академии комкор С.А. Пугачев, начальник Ветеринарного управления РККА корветврач Н.М. Никольский. А начальники Управлений РККА: Химического — комкор М.О. Степанов и Продовольственного снабжения — коринтендант А.И. Жильцов получили по 20 лет заключения в ИТЛ плюс 5 лет поражения в политических правах. Но их всех «обошел» член Военного совета ЗакВО корпусной комиссар М.Я. Апсе, осужденный в сентябре 1939 года Военной коллегией на срок «25+5». Ни одному из названных военачальников, кроме Тодорского, Никольского и Лисовского, не суждено было дождаться светлого дня освобождения из лагеря и ссылки: все они нашли свою смерть в различных лагерях НКВД в годы Великой Отечественной войны.

Лев Разгон удивляется — почему Лисовский остался в живых в годы большого террора? У нас есть возможность хотя бы частично ответить на данный вопрос, обратившись к текстам обвинительного заключения и приговора Военной коллегии по его делу. Вот они, эти страшные документы, каждая строка которых несет зловещую печать насилия и смерти.

«Утверждаю»

Начальник 3 Управления НКО СССР майор госбезопасности

(Михеев)

7 мая 1941 года

«Утверждаю» Ном. Главного военного

прокурора Красной Армии диввоенюрист

(Кузнецов) 17. V. 41

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по следственному делу № 70 по обвинению ЛИСОВСКОГО НИКОЛАЯ В А СИЛЬЕВИЧА в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58 — 1 «б» и 58 — 11 УК РСФСР.

Особым отделом Забайкальского военного округа 22 февраля 1938 года был арестован как участник антисоветского военного заговора зам. командующего войсками ЗабВО — Лисовский Н.В.

Произведенным расследованием установлено, что Лисовский, работавший в Приволжском военном округе с 1928 года в должности начальника штаба округа, был завербован в антисоветский военный заговор в 1935 году бывшим начальником боевой подготовки Красной Армии Седякиным.

На допросе от 21 февраля 1938 года Седякин показал:

«Вновь я встретился с Лисовским, как с близким приятелем, в том же Татищевском лагере летом 1935 года, когда инспектировал подготовку 12-го стрелкового корпуса. На этот раз я сам наталкивал его на рискованные разговоры... Теперь у меня созрело представление, что Лисовский — антисоветский человек. И я решил при случае его завербовать. Такой случай мне представился в конце... 1935 года.

...Лисовский в декабре был в Москве — кажется, предполагался его перевод из ПриВО... Лисовский пришел ко мне в УБП (Управление боевой подготовки. — И.Ч.) и мы разговорились на разнообразные темы... В разговоре я спросил Лисовского, в каких он отношениях с Тухачевским. Лисовский рассыпался в похвалах Тухачевскому и ответил, что он счастлив тем, что поддерживает с ним (Тухачевским) близкие дружеские отношения. Я спросил Лисовского, могу ли я ему доверить одну серьезную тайну, в которую я нахожу возможным его посвятить. Лисовский заверил меня, что на его скромность можно положиться. Я тогда нашел возможным рассказать Лисовскому откровенно о существовании в армии широкого заговора под руководством Тухачевского, Уборевича, Гамарника, Якира и что заговор имеет целью борьбу за власть. Лисовский воспринял мое сообщение с живым интересом и заявил мне, что он охотно примкнет к заговору, так как вполне доверяет названным мною руководителям. Возможно, что этот человек был завербован и до меня, ибо у него я не видел обычных в такой ответственный момент переживаний»{205}.

... Вскоре после вербовки Седякиным Лисовского в антисоветский военный заговор он был направлен в ЗабВО и назначен заместителем командующего войсками округа, где по приезде связался по преступной работе с одним из руководителей антисоветского заговора, бывшим командующим войсками ЗабВО — Грязновым.

Один из активных участников антисоветского военного заговора Шес-таков на допросе 25 января 1938 года показал:

«Лисовский сразу по прибытии в ЗабВО завязал тесную связь с Грязновым. В беседе со мной Грязное отзывался о Лисовском как о «своем» человеке, расхваливал его, из этого и из практической подрывной работы Лисовского я понял, что он является участником нашей контрреволюционной организации, а позднее, перед отъездом из ЗабВО в 193 7 году, Грязное сказал мне, что на Лисовского он возложил задачи по руководству нашей контрреволюционной организацией в ЗабВО».

...Допрошенный 25 января 1938 года Грязное показал:

«Из информации Горбачева (Б. С. Горбачев, впоследствии комкор, в 1933 году сдал Грязнову командование Забайкальской группой войск. — И. Ч.) и других названных выше лиц я постепенно узнал, что в состав антисоветского заговора в Забайкалье входит группа командиров...

Мне были названы (с частью из них я впоследствии лично связался) следующие лица: Лисовский — зам. комвойск округа, впоследствии прибыл в округ, сменив Давыдовского...

Я связал Великанова (командарм 2-го ранга М.Д. Великанов сменил Грязнова на посту комвойск ЗабВО. — Н. Ч.), как члена центра военно-эсеровской организации, с «активом» в ЗабВО и с членами военно-эсеровской организации в ЗабВО. Персонально с Шестаковым.... Лисовским — передав ему, Великанову, о всех наших мероприятиях по пораженчеству, террору, вредительству и шпионажу...»

...Заговорщик Великанов на допросе 21 — 23 декабря 1937 года показал: «Из названных мне Грязновым заговорщиков в ЗабВО я хорошо запомнил Лисовского Николая Васильевича — зам. командующего войсками».

Свои показания Великанов подтвердил на судебном заседании Военной коллегии Верхсуда Союза ССР.

Участие Лисовского в антисоветском военном заговоре подтверждается показаниями Эльсис...

Допрошенный в качестве обвиняемого, Лисовский виновным себя признал и на допросе 28 февраля 1938 года показал:

«В антисоветский военный заговор я был завербован осенью 1935 года Уборевичем, бывшим командующим Белорусского военного округа. Моей вербовке в антисоветский военно-террористический заговор предшествовал ряд личных встреч с Уборевичем, которого я знаю еще с 1918 года по совместной службе на Северном фронте.

Осенью 1935 года, будучи начальником штаба ПриВО, я с группой командиров округа участвовал в полевой поездке и военной игре в Б ВО в районе Бобруйск, Слуцк, которой руководил лично Уборевич...

... Уборевич мне прямо сказал, что в армии и в стране существует крупная троцкистская организация, которая ставит своей целью свержение Советской власти и реставрацию капитализма в стране. Продолжая разговор, Уборевич сказал мне, что во главе данной организации стоит почти все руководство в лице Тухачевского, Корка, Фельдмана...

В подтверждение своих слов Уборевич мне назвал, как участников организации... Сердич и Шахназарова. После этого Уборевич прямо предложил мне вступить в эту организацию, заявив: «Идите смело, не пожалеете, все будет прекрасно и вы получите гораздо больше, чем имеете сейчас... Я дал Уборевичу свое согласие...»{206}

Впоследствии от своих показаний Лисовский отказался.

Отказ Лисовского от своих показаний не заслуживает доверия, ибо указанные им в показаниях обстоятельства подтверждаются данными следствия.

Так, арестованный Мелик-Шахназаров, будучи допрошенным в качестве обвиняемого, показал, что в антисоветский военный заговор он действительно в 1935 году был завербован Уборевичем. Свои показания Мелик-Шахназаров подтвердил на заседании Военной коллегии Верхсуда Союза ССР.

Участие Лисовского в антисоветском военном заговоре, кроме перечисленных выше заговорщиков, также подтверждается и показаниями осужденных участников заговора Егорова, Федъко, Халепскогои Тарасова.

На основании изложенного:

Лисовский Николай Васильевич, 1885 года рождения, уроженец гор. Ба-рановичи, русский, гр-н СССР, сын служителя религиозного культа — священника, ранее не судимый, бывший подполковник Генерального штаба царской армии, в РККА с 1918 года, состоял членом ВКП(б) с 1932 года, исключен в связи с арестом, до ареста — заместитель командующего войсками Забайкальского военного округа, — обвиняется в том, что являлся участником антисоветского военного заговора, т.е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58 — 1 п. «б» и 58 — 11 У К РСФСР.

В силу ст. 208 УПК РСФСР настоящее дело через Главную Военную Прокуратуру направить по подсудности.

Составлено в гор. Москве «» мая 1941 г.

Следователь 3 управления НКО СССР

мл. лейтенант гос. безопасности

(Чеворыкин)

«Согласен» Зам. нач. 3 Управления НКО СССР

майор гос. безопасности

(Осетров)

Справка: 1. Лисовский Николай Васильевич арестован 22 февраля 1938 года, содержится в Лефортовской тюрьме.

2. Вещественных доказательств по делу нет.

Следователь 3 Управления НКО СССР

мл. лейтенант гос. безопасности (Чеворыкин) {207}

Насколько пространным было обвинительное заключение по делу комкора Лисовского, настолько же кратким оказался приговор, вынесенный ему.

Копия

ПРИГОВОР

Именем Союза Советских Социалистических Республик

Военная Коллегия Верховного Суда СССР

в составе:

Председательствующего — диввоенюриста Орлова

Членов: военных юристов 1-го ранга Чепцова и Буканова

При секретаре военном юристе 1-го ранга — Рудаеве

В закрытом судебном заседании в гор. Москве 11-го июля 1941 года, рассмотрев дело по обвинению:

б. зам. командующего войсками Забайкальского военного округа, Лисовского Николая Васильевича, 1885 г.р., уроженца г. Барановичи, русского, несудимого, б. членаВКП(б), в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58 — 1 «б» и 58 — 11 УК РСФСР.

Предварительным и судебным следствием установлено, что Лисовский с 1935 года являлся участником антисоветского военного заговора и по заданию руководителей этой организации проводил к-р деятельность.

Признавая Лисовского виновным в совершении преступлений, предусмотренных ст.ст. 58 — 1 «б» и 58 — 11. УК-РСФСР и руководствуясь ст.ст. 319 и . 320 УПК РСФСР, а также и 51 УК, Военная Коллегия Верховного Суда СССР

Приговорила:

Лисовского Николая Васильевича лишить военного звания «комкор» и подвергнуть лишению свободы в ИТЛ сроком на 10 лет, с поражением в правах на 5 лет и с конфискацией лично принадлежащего ему имущества.

Срок наказания Лисовскому исчислять с 22 февраля 1938 года.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Подлинное за надлежащими подписями.

Верно: Зам.нач. 10 отд. 1 спецотдела НКВД СССР

капитан (Варламов)

31 августа 1945 г.{{208}}

И все же почему Лисовского не расстреляли? Ведь у него на первом месте в обвинительном заключении стоит статья 58 — 1 «б», то есть измена Родине, за наличие которой Военная коллегия приговаривала к ВМН десятки и сотни командиров рангом повыше и пониже Лисовского. Все подследственные это знали, как знал и Лисовский о последствиях данной «железной» расстрельной статьи. Выходит, все дело в тех самых статьях 319 и 320 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, а также статье 51 Уголовного кодекса, что указаны в приговоре.

Открыв на соответствующей странице УК РСФСР, действовавший накануне Великой Отечественной войны, находим статью 51. Она, в частности, гласит, что «в том случае, когда по исключительным обстоятельствам дела суд приходит к убеждению о необходимости определить меру социальной защиты ниже низшего предела, указанного соответствующей данному преступлению статьей или перейти к другой, менее тяжелой мере социальной защиты, в этой статье не обозначенной, он может допустить такое отступление, но не иначе, однако, как точно изложив в приговоре мотивы, вызвавшие это отступление».

Итак, судьи диввоенюрист А.М. Орлов, военные юристы 1-го ранга В.В. Буканов и А.А. Чепцов (последний вскоре после окончания Великой Отечественной войны сменит Ульриха на посту председателя Военной коллегии) при втором рассмотрении дела Лисовского сочли возможным в сложных и суровых условиях начавшейся войны применить к нему меру социальной защиты ниже минимальной, указанной в ст. 58 — 1 «б» и 58 — 11. Почему они пошли на такое решение? Казалось бы, наоборот, неудачное начало войны для СССР должно было толкнуть их на ужесточение приговора, сваливая все случившиеся беды и провалы в действиях Красной Армии на голову ее бывших командиров и политработников. Время для такого вывода подошло как нельзя более удачное.

Но подобного почему-то не произошло в случае с Лисовским. Видимо, сработали некие невидимые пружины в мозгу судей, одетых в такую же форму, какую совсем недавно носили Лисовский и его товарищи по тюремным камерам. Не зря ведь они сослались на статью 319 УПК, которая в определенной мере служила обоснованием их действий:

«Суд основывает свой приговор на имеющихся в деле данных, рассматриваемых в судебном заседании. Оценка имеющихся в деле доказательств производится судьями по их внутреннему убеждению, основанному на рассмотрении всех обстоятельств дела в их совокупности».

Выходит, что при рассмотрении дела Лисовского внутренние мотивы членов Военной коллегии сработали таким образом, что он получил 10 лет лагерей, в то время как убеждения других военных юристов — членов той же коллегии, судивших по тем же самым статьям комдива В.К. Васенцовича (начальника штаба ОКДВА), дивизионного комиссара И.П. Зыкунова (начальника политуправления авиации особого назначения) дали поправку в сторону увеличения срока заключения в ИТЛ на целых пять лет. А бывшего начальника Военно-транспортной академии комко-ра С.А. Пугачева Военная коллегия в своем заседании, исключив из обвинительного заключения статью 58 — 1 «б» и оставив только 58 — 7 и 58 — 11, тем не менее упекла его на 15 лет в ИТЛ. Хотя и в этом случае она под председательством того же диввоенюриста А.М. Орлова также ссылалась на ст. 319 и 320 УПК РСФСР.

Напомним, что приведенный выше приговор Н.В. Лисовскому относится ко второму рассмотрению его дела Военной коллегией Верховного суда СССР. А в первый раз — 8 апреля 1940 года — было вынесено решение о направлении дела на дополнительное расследование. Одной из причин такого решения явилось заявление Лисовского от 27 июля 1939 года (из Читинской тюрьмы) на имя наркома обороны Ворошилова, в котором он сообщил, что в процессе следствия к нему применялись незаконные методы допроса и что свои показания он дал в результате избиения.

Почти немыслимый в те годы случай: письму подследственного был дан ход. В результате появились объяснения следователей особого отдела ЗабВО Розанова и Васюка, упоминаемых в заявлении Лисовского. Например, лейтенант госбезопасности В.Н. Розанов, начальник 2-го отделения, принимавший участие в аресте и допросах Лисовского, писал в октябре 1939 года в своем объяснении на имя начальника особого отдела округа майора госбезопасности Клименко (вот он, взгляд изнутри):

«... В день ареста Лисовский для ведения следствия был передан оперуполномоченному Васюк (сержанту госбезопасности, — И. Ч.), а на следующий день Видякин (заместитель начальника особого отдела ЗабВО, старший лейтенант госбезопасности. — Н. Ч.) мне приказал включиться в это дело...

В день ареста Видякин приказал Лисовского, во избежание камерного разложения его, в камеру не спускать, а держать в кабинете, где давать ему 4-х, 5-ти часовой отдых.

Лисовский стал давать показания без каких-либо мер физического воздействия на 3-й или 4-й день после ареста и весь его первый протокол допроса проходил, вернее, писался в нормальной обстановке, вплоть до того, что Лисовскому приносились обеды по его выбору из оперативной столовой особого отдела, также как завтрак и ужин.

Кроме этого, Видякин приказал протокол Лисовскому на подпись до корректировки им — Видякшым и врагом народа Хорхориным (майор госбезопасности Г.С. Хорхорцн до ареста в 1938 году занимал должность начальника УНКВД по Читинской области. — Н.Ч.) не давать и задержка в подписании протокола длилась в течение около 3-х месяцев, так как ни Видякин, ни Хорхорин «не могли выбрать время для его корректировки». После моих настояний протокол Видякиным и Хорхориным был просмотрен, но каких-либо существенных коррективов они не внесли и он был предложен Лисовскому для подписания. В течение этого периода времени Лисовский почти не допрашивался и находился в камере, где вел открытые переговоры с остальными заключенными — Тарасовым, Чайковским (комдив А.И. Тарасов до ареста работал начальником штаба ЗабВО, а комкор К. А. Чайковский в 1935 -1936 годах командовал в этом округе 11-м механизированным корпусом. Накануне ареста исполнял обязанности заместителя начальника Управления боевой подготовки РККА. — Н.Ч.) и другими лицами из руководящего состава округа.

Когда было разрешено Видякиным и Хорхориным протокол дать Лисовскому на подпись, последний от его подписания отказался, но после 2-суточ-ного пребывания па допросе его подписал.

Видякин мне заявил, что этот протокол ни его, Видякина, ни Хорхорина не удовлетворяет, и приказал мне установить причастность Лисовского к так называемому «запасному центру», заявив, что об этом Видякин располагает вполне проверенными и серьезными, изобличающими Лисовского, документами. Когда я попросил у Видякина эти документы, он мне заявил, что я их не получу, а должен добиться от Лисовского показаний по этому вопросу, тут лее добавив: «Я вам говорю по секрету — Лисовский является одним из руководителей этого запасного центра».

Когда я в процессе допроса Лисовского поставил перед ним этот вопрос впрямую, он вполне логично его разбил, заявив: «Не делайте надстройки организации над организацией. Меня, как участника организации, знает почти весь состав организации округа, и, следовательно, если хоть один из участников организации будет арестован, он меня выдаст, а следовательно, будет провал и запасного центра. Я понимаю, что если бы меня знал очень ограниченный круг лиц, то, естественно, мне могли бы этот вопрос поставить и это было бы логично...»

Когда я Видякину доложил, что в причастности Лисовского к запасному центру я сомневаюсь и просил его показать те документы, которыми он располагает, он мне ответил: «Пойдете вместе с Лисовским в подвал», и больше с этим вопросом ко мне не обращался и допросов в этом направлении Лисовского не требовал. Спустя некоторое время Васюк мне передал, что Видякин его вызывал и приказал допрашивать Лисовского под углом вскрытия в ЗабВО, помимо антисоветского заговора, военно-эсеровской организации, участником которой якобы является Лисовский.

Васюк в этом направлении Лисовского допрашивал в мое отсутствие и никаких показаний от него не добился. Когда я вызвал Лисовского на допрос и стал допрашивать его в этом направлении, он также показаний не дал, а его доводы о его непричастности к эсеровской организации показались мне убедительными и я снова пошел к Видякину и доложил, что считаю допрос в этом направлении Лисовского бесцельным. Видякин вторично мне заявил, что «я от вас отберу всех арестованных и отправлю с Лисовским в подвал», но также после этого с эсеровской организацией ко мне не приставал.

Последующие допросы Лисовского вел оперуполномоченный Васюк под моим руководством... Он же добился показаний от Лисовского и о шпионской деятельности, которые я считаю вполне правдоподобными, так как, заходя во время допроса его, видел, как он вполне убедительно детализировал свои показания. Должен сказать, что эти показания были добыты от Лисовского оперуполномоченным Васюк путем применения мер физического воздействия, применения которых потребовали в категорической форме Видякин и Хорхорин. Лисовский допрашивался оперуполномоченными Васюк и Першиным непрерывно в течение 4 — 5 суток, он стоял, били его по физиономии и т.п.

Когда же он дал эти показания, а затем протокол был подписан, он внес свои коррективы, исправляя собственноручно, что можно видеть на этом протоколе. Подписал протокол Лисовский без каких-либо мер физического воздействия.

Был еще один протокол допроса, если мне не изменяет память, на полутора листах, который был «необходим» Хорхорину для его выступления на областной партийной конференции по вопросу о том, что враги народа вели свою подрывную работу... Этот протокол допроса был добыт Васюком, подписывался Лисовским при мне, и он в протоколе внес некоторые изменения уже после его подписания, которые Хорхориным были вырваны. Я этот протокол допроса, как не имеющий правдивости, приказал Васюку из дела Лисовского изъять, а поэтому где он в настоящее время, я не знаю.

В заявлении Лисовского (наркому обороны. — Н.Ч.) им указывается, что его били головой об стену. Это не соответствует действительности, таких мер к нему не применялось. Кроме этого он указывает, что в соседнем кабинете допрашивалась какая-то женщина с применением мер физического воздействия и ему, Лисовскому, якобы заявляли, что это допрашивается его жена. Это действительности соответствует. Действительно, какую-то женщину допрашивал, если мне не изменяет память, бывший нач. 7 отделения Потопейко, а Васюк, допрашивая Лисовского в соседнем кабинете, как я уже позже узнал, он Лисовскому заявил, что это допрашивается его жена. Я об этом доложил Видякину, но он по отношению к Васюку никаких мер не принял.

В отношении самого дела на обвиняемого Лисовского, я считаю, что оно соответствует действительному положению вещей и убежден, что Лисовский враг»{209}.

Комментировать сей документ нет никакой необходимости, ибо «кухня» работы следователей особого отдела видна здесь как на ладони. Из него также отчетливо усматривается стремление следователя Розанова всячески выгородить себя и представить свою деятельность в выгодном свете. Он старается показать себя более гуманным и человечным, нежели другие следователи и его начальники. Розанов даже пытается опровергнуть утверждения Лисовского о применении к нему мер физического насилия.

Теперь время послушать рассказ самого Н.В. Лисовского о тех же днях и событиях. Вот что он писал уже из Бутырской тюрьмы 1 июня 1940 года в заявлении на имя К.Е. Ворошилова: «...Третий год (27 месяцев) я в тюрьме, не совершив никакого преступления перед Партией, Советской властью и Родиной. Единственная моя вина, что, не выдержав нечеловеческих, не поддающихся описанию способов ведения следствия, я оговорил себя и других. Но я был доведен до такого физического состояния, что передо мной стояло или умереть с пятном позора и клеймом врага народа, или дачей ложных показаний сохранить возможность восстановить на суде свое честное звание большевика... командира РККА и гражданина СССР. Если я этим оговором себя и других совершил преступление, то я и наказан как ужасами и следствия и содержания в Читинской тюрьме, так и тем моральным гнетом, который лежит на мне за мои ложные показания...»

Характерно то, что в своих многочисленных жалобах и заявлениях Лисовский, сообщая всякий раз о нечеловеческих способах ведения следствия по его делу, не раскрывает при этом подробности каждого из них. Видимо, серьезно опасался, что описание таких зверств помешает жалобе дойти до адресата. А сделал он это в сентябре 1955 года, давая показания как свидетель при реабилитации комкора И.К. Грязнова и других руководителей ЗабВО, репрессированных в 1937 — 1938 годах.

«...Мне известно, что Грязнов, Супрун (комдив К.Х. Супрун — помощник командующего войсками ЗабВО по материальному обеспечению. — Н. Ч.), Тарасов (начальник штаба ЗабВО. — Н. Ч.) и Давыдов (здесь, видимо, налицо опечатка. По всей вероятности, речь идет о комдиве Я.Л. Давыдовском, исполнявшем несколько лет — до назначения на этот пост Н.В. Лисовского — обязанности заместителя комвойск ЗабВО. Перед арестом командовал 11-м мехкорпусом, сменив комкора К.А. Чайковского. — Н. Ч.) были арестованы в 1937 — 1938 гг. органами НКВД. Если эти лица в своих показаниях на следствии признали себя виновными в участии в военном заговоре и оговорили кроме себя других лиц, то эти их показания являются вымышленными и вынужденными применением чрезвычайно жестоких, незаконных методов следствия, что я испытал на самом себе. Помимо простого избиения кулаками, палками, Хорхорин, Видякин, Розанов, Васюк, Першин и др. применяли ряд пыток. По отношению лично ко мне особым зверством отличались Видякин, Розанов, Васюк и Першин. (Как видим, Розанов стоит у Лисовского среди извергов следователей на втором месте. А уж потом идет Васюк, за спину которого хотел бы спрятаться Розанов. — Н. Ч.) Излюбленные методы: «конвейер», когда выдерживают стоя 10 и более дней, вернее суток, без минуты сна и отдыха; холодный карцер, где зимой температура доходила до 20 — 25 градусов мороза; «тарабаган», когда человека при прямых ногах задвигали головой под стол и выдерживали по 8 часов; «турецкое кресло» — человека сажали на ножку перевернутой табуретки, этот прием особо мучителен; «табуретка» — посадка на край табуретки с вытянутыми ногами; обливание водой зимой и постановка на сквозняк у открытой форточки или окна. Здесь я привел только наиболее характерные приемы, а каждый из помянутых выше следователей и другие изощрялись в изображении наиболее оскорбительных и причиняющих физическую боль приемах...»{210}

Обращаясь к страницам книги Л. Разгона, находим: «...Богомягков был дальневосточником, но Лисовский почти всю жизнь занимался нашей западной границей и возможным противником на Западе. Все, что происходило в 39-м и после, он воспринимал как нечто личное, происходящее о ним самим, был непоколебимо уверен в неизбежности войны с Германией, считал наши территориальные приобретенья 39-го года несчастьем с военной точки зрения. Он долго и обстоятельно объяснял Бо-гомягкову, что на бывших польских землях хорошо продолжать бой, но очень трудно принимать его... О теории «малой кровью, на чужой земле» он отзывался изысканным матом старого гвардейца.

22 июня 1941 года он встретил на нашем лагпункте в одиночестве — Богомягкова к этому времени перевели на другой лагпункт...»

Здесь прервем повествование сочинителя. Как уже было сказано ранее, у нас имеется возможность проверить степень достоверности сведений, сообщаемых автором. Из вышеприведенного отрывка у читателя вполне может сложиться впечатление, что в лагерь Лисовский попал задолго до начала войны — чуть ли не в 1939 году. Между тем из приговора Военной коллегии видно, что начало войны он встретил в камере Бутырской тюрьмы, притом в ожидании суда, который состоялся только 11 июля 1941 года, то есть спустя три недели после нападения фашистской Германии на Советский Союз. Таким образом, в части хронологии событий у Разгона нередко наблюдается явная передержка.

Как реагировали на начало войны кадровые военные, не по своей воле оказавшиеся в «зоне», видно из заявления Н.В. Лисовского на имя секретаря Президиума Верховного Совета СССР А.Ф. Горкина, отправленного из поселка Вожаель Коми АССР: «...Я просил суд отправить меня на фронт, но в этом мне было отказано.

По прибытии в лагерь, еще на пересыльном пункте Устьвымлага НКВД, 27 июля 1941 года я подал заявление в Президиум Верховного Совета Союза с просьбой об отправке на фронт. Не получая на него ответа, я месяца через три вторично подал заявление через начальника культурно-воспитательной работы гр-на Смирнова с такой же просьбой отправить меня на фронт. Всю жизнь я был военным, преданным своей Родине, и свое неучастие в войне переживал крайне тяжело. Не получая ответа на свои заявления, я считал, что меня почему-то не считают достойным быть в рядах защитников Родины. В январе 1944 г. я снова подал заявление в Президиум Верховного Совета с ходатайством о пересмотре моего дела. Были затребованы на меня характеристики и автобиография. Прошло более года, в течение которого я еще несколько раз подавал заявления, и, наконец, в 1945 году было получено извещение, что моя просьба оставлена без удовлетворения.

...В лагерях работал и работаю честно, насколько раз премирован, два раза представлен на досрочное освобождение. В своих заявлениях я просил опросить хорошо знающих мою деятельность в Красной Армии маршалов Василевского, Конева, маршала авиации Астахова, генерала армии Соколовского, генералов Голикова, Цветаева В.Д., Ковалева М.П., Хозина М.С., Запорожченко М.И., Дзенита Я.П., Чанышева Я.Д., Гагена и др. Я уверен, что они не откажут в даче справедливой обо мне оценки...»{{211}}

Упоминаемые в заявлении Н.В. Лисовского советские маршалы и генералы в 20-е и 30-е годы более или менее длительное время являлись его подчиненными по службе, в основном в штабе Приволжского военного округа. Например, В.Д. Соколовский и Я.П. Дзенит были его заместителями, а мало кому еще известный тогда полковник А.М. Василевский руководил отделом боевой подготовки. М.С. Хозин и Я.Д. Чанышев в разное время командовали дивизиями в ПриВО, Ф.А. Астахов возглавлял ВВС округа. Хорошо знал Н.В. Лисовского Филипп Иванович Голиков, с 1927 по 1936 год сменивший в ПриВО несколько должностей различного профиля: начальника организационного отдела политуправления, военкома 32-й стрелковой дивизии, командира-комиссара 95-го стрелкового полка.

Справедливости ради необходимо отметить, что названные Лисовс-ким его сослуживцы не отказались дать на него положительный отзыв. Особенно много усилий к освобождению Лисовского предпринимал Маршал Советского Союза А.М. Василевский, но даже и ему, занимавшему высокий пост начальника Генерального штаба Красной Армии, оказалось не под силу решение такой задачи. И это несмотря на то, что он часто встречался со Сталиным, Молотовым, Берия и другими лицами из высшего руководства страны. В том можно убедиться из содержания приводимых ниже документов. Первый из них датирован 28 марта 1946 года.

«Генеральному Прокурору СССР Действительному Государственному советнику юстиции тов. Горшенину К.П.

Согласно договоренности по телефону направляем Вам письмо бывшего комкора Лисовского Н.В, о пересмотре дела, поступившее к нам через Маршала Советского Союза Василевского А.М, Аналогичное заявление Лисовского было направлено Вам 4 августа 1945 года.

Приложение: на 3 п/л.

Отв. секретарь комиссии по рассмотрению заявлений о помиловании при Президиуме Верховного Совета СССР

(Васнев)»

Другой документ появился спустя три месяца — 19 июня 1946 года..

«Начальнику Севжелдорлага

МВД

Прошу объявить заключенному Лисовскому Николаю Васильевичу, 1885 г.р., что по его заявлению на имя Маршала Советского Союза > гов. Василевского было проверено его дело.

Оснований для пересмотра решения по его делу не имеется, жалоба оставлена без удовлетворения.

Зам. нач. отдела по спецделам

Прокуратуры СССР

Государственный советник юстиции 3 класса

(Белкин)»{212}.

Подобных ответов-отписок на свои заявления как из лагеря, так и из ссылки Николай Васильевич Лисовский получил немало. Но он неутомимо продолжал «бомбить» высокие инстанции, в том числе и своих бывших сослуживцев Б.М. Шапошникова, А.М. Василевского, Ф.И. Голикова (на завершающем периоде войны тот занимал должность начальника Главного управления кадров НКО), о чем упоминает и Лев Разгон.

«...Было что-то чудовищное в том, что высокопрофессиональный работник, всю жизнь готовившийся к этой войне, сидит на зачуханном лагпункте и нормирует туфту в нарядах. А ведь в Генштабе сидел его бывший ученик и подчиненный Василевский! И Лисовский, кроме своих многочисленных заявлений с просьбой о посылке на фронт в любом качестве, писал одно за другим письма Василевскому и Шапошникову (в бытность Н.В. Лисовского начальником штаба ПриВО Б.М. Шапошников командовал войсками этого округа в 1931 — 1932 г. — Н. Ч.), перепуливая их мимо цензуры, через вольняшек... Не может быть, чтобы ни одно из его писем не дошло до адресата! Но Лисовский продолжал отбывать свой срок. Он его отбыл полностью, от звонка до звонка...»{213}

Разгон сообщает очень интересные подробности. Например, как, будучи в лагере, имея крайне скудную информацию о положении на фронтах Великой Отечественной войны, Лисовский тем не менее предсказал направление главных ударов германской армии. Весной 1942 года с почти абсолютной точностью он определил направление будущего удара немецких войск на юг и юго-восток. По словам солагерника, Лисовский предупреждал о колоссальных военных неудачах в начальный период войны. И в то же время бывший комкор нисколько не сомневался в ее конечном итоге в пользу Советского Союза, даже тогда, когда немцы были под Москвой и когда они вышли к Волге. Он только боялся, что не доживет до победного дня. Ему, как и всем остальным советским людям, очень хотелось узнать, что же будет с ними, со страной после окончания войны.

«Он все же узнал.

Это было в конце веселого и счастливого лета, полного надежд. Позади была весна XX съезда, а о том, что через полтора месяца начнется венгерское восстание, еще никто не подозревал. Мне передали, что меня разыскивает проживающий в Центральной гостинице Советской Армии Николай Васильевич Лисовский. Я сейчас же поехал туда...

Из огромного саркофагоподобного кресла с трудом (и не мудрено — Лисовскому шел 71-й год. — Н. Ч.) поднялся совершенно высохший человек, который показался мне вполовину меньше ростом, чем тот, которым отличался Лисовский. На новом генеральском кителе были неумело нашиты знаки комкоровского звания. Этот мешковатый китель, эти роскошные диагоналевые вислые галифе, спускающиеся к новеньким сапогам на худеньких ногах. Маленькая и такая же худенькая старушка помогла мне успокоить плачущего старика, в котором ничего уже не оставалось ни от заместителя начальника Генштаба, ни от нормировщика Первого лагпункта.

Жена Лисовского мне быстро рассказала стандартное окончание биографии комкора. После отбытия срока — переезд в маленький казахстанский город, где жила отбывшая свой срок его жена-чесеирка. Не успел осмотреться на новом месте — арест по новой, многомесячное пребывание в отвратительной областной тюрьме, затем ссылка «навечно» в отдаленный кусок необъятного Красноярского края. Туда же приехала жена, снова стали обживать и этот угол, через несколько лет — 53-й, с его радостями, надеждами, ожиданием...»{214}

К этому отрывку из воспоминаний Л. Разгона будет только два уточнения. Во-первых, после освобождения из лагеря Н.В. Лисовский выехал не в Казахстан, а в г. Бийск Алтайского края, где проживала его жена. Согласитесь, что это не одно и то же. Во-вторых, его жена — Лисовская Людмила Николаевна хотя и была арестована одновременно с мужем, однако за недоказанностью вины была освобождена из тюрьмы в апреле 1939 года, а посему она никак не могла «отбывать срок» (по Л. Разгону) в казахстанском городишке.

В подтверждение первого пункта приведем еще один документ.

«Утверждаю»

И. О. начальника УМГБ по Алткраю полковник (Чемисов) По делу № 4443 30 декабря 1949 г.

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по обвинению Лисовского Николая Васильевича в преступлениях, преду см. ст.ст.58 — 1 «б» и 58 — 11 УК РСФСР

26 ноября 1949 года Управлением МТБ по Алтайскому краю за антисоветскую деятельность арестован Лисовский Николай Васильевич.

Произведенным по делу расследованием установлено, что Лисовский, находясь на службе в Советской Армии в должности начальника штаба Приволжского военного округа, в 1935 году был завербован в антисоветскую организацию, ставившую своей целью вооруженное свержение Советской власти и реставрацию капитализма в СССР.

Являясь участником антисоветской организации и работая заместителем командующего войсками ЗабВО, установил связь с другими участниками этой организации и по заданию ее руководства проводил антисоветскую деятельность, направленную на подрыв военной мощи Советской Армии.

За эти преступления 22 февраля 1938 года Особым отделом НКВД ЗабВО был арестован и 11 июля 1941 года Военной коллегией Верховного суда СССР осужден по ст.ст. 58 — 1 «б» и 58 — 11 УК РСФСР к 10 годам ИТЛ.

Наказание отбывал при Усть-Вымлаге МВД СССР. 22 февраля 1948 года по отбытию срока наказания из лагеря был освобожден и выехал на жительство в гор. Бийск Алтайского края.

В предъявленном обвинении Лисовский виновным себя не признал, но показал, что в 1938 году был арестован как участник а/с организации.

На основании материалов дела — обвиняется:

Лисовский Николай Васильевич, 1885 года рождения, урож. г, Барановичи, БССР, русский, гр-н СССР, сын бывш. служителя религиозн. культа, бывш. подполковник Генерального штаба царской армии, в 1938 году исключен из ВКП(б) в связи с арестом. До ареста проживал в гор. Бийске Алтайского края и работал заведующим складом краевой конторы «Росхмелъ»,

в том, что:

Находясь на службе в Советской Армии в должности нач-ка штаба Приволжского военного округа, в 1935 году был завербован в а/с организацию, ставившую своей целью воор. свержение Сов. власти и реставрацию капитализма в СССР.

Являясь участником а/с организации, установил связь с другими участниками орг-ции и по заданию ее руководства проводил а/с деятельность, направл. на подрыв военной мощи Советской Армии, т.е. в преступлениях, предусмотр. ст.ст. 58 — 1 «б» и 58 — 11 УКРСФСР.

На основании ст. 208 УПК РСФСР следственное дело № 4443 по обвинению Лисовского Николая Васильевича подлежит направлению военному прокурору войск МВДЗСО (Западно-Сибирской области. — И. Ч.) для утверждения обвинительного заключения и передачи дела по подсудности.

Обвиняемого Лисовского Н. В. с сего числа дальнейшим содержанием под стражей перечислить за военным прокурором войск МВД ЗСО.

Следователь 2 отд-я следотдела УМГБ по АК

лейтенант (Беляев)

«Согласен» Нач. 2 отд-я следотдела УМГБ по АК

майор (Лыхин)

И. О. начальника следотдела УМГБ по АК

подполковник (Шустов)

Обвинительное заключение составлено в соответствии ст. 297 УПК РСФСР 29 декабря 1949 года в гор. Барнауле Алтайского края.

Справка: обе. Лисовский Н.В. арестован 26 ноября 1949 года и содержится во внутр. тюрьме УМГБпо Алт. краю в г. Барнауле»{215}.

Какое бесправие, какой беспредел!.. Пожалуй, ни в одной стране мира, мира, разумеется, цивилизованного, не было такого прецедента, чтобы за одно преступление человека судили несколько раз, абсолютно не считаясь с ранее отбытым за это наказанием. А вот в СССР такие факты в 30-е и 40-е годы имели место неоднократно, в том числе по отношению к членам семей репрессированных военачальников Красной Армии.

В вышеприведенном обвинительном заключении образца 1949 года не прибавилось ни одного нового факта или довода по сравнению с обвинительным заключением 1941 года. Те же самые «липовые» аргументы, и никаких конкретных фактов и вещественных доказательств. Однако «сверху» поступила команда — привлечь повторно к ответственности всех ранее осужденных по 58-й статье, даже «если они и отбыли полностью свой немалый срок. И работники министерства госбезопасности, как цепные псы, набросились на свои жертвы — ведь все они в местных управлениях и отделах МГБ были на строжайшем учете. К тому же следователям практически не дано было особо напрягаться — оставалось лишь добросовестно переписать старое заключение — и приказ выполнен! И ведь переписывали дословно, буква в букву, как это видно на примере дела Н.В. Лисовского.

Постановлением Особого совещания при МГБ СССР от 1 апреля 1950 года Н.В. Лисовский был сослан на поселение в город Енисейск Красноярского края. Из ссылки он освобожден в конце августа 1954 года, а реабилитирован в апреле следующего года. Но пожить на свободе ком-кору в отставке Лисовскому довелось совсем немного, и он умер в Москве вскоре после реабилитации.

В воспоминаниях Льва Разгона есть упоминание о его встрече в лагере с прославленным героем «штурмовых ночей Спасска и волочаевс-ких дней» — комдивом Я.З. Покусом. Здесь уже другой тип поведения, нежели у Лисовского или Богомягкова. «...На Втором лагпункте я познакомился с учетчиком конпарка Яковом Захаровичем Покусом. Расконвоированный маленький, сухонький старичок с папкой под мышкой, молчаливый, вздрагивающий не только от крепкого начальственного урагана, но и от веянья любого вертухаевского ветерка. Старичок был приятен своей тихостью, безответностью, глубоко спрятанной арестантской тоской. По сравнению с другими, он был в привилегированных условиях, не голодал, потому что на конпарке можно было вволю есть овсяный кисель и жареную печенку от павших лошадей.

Но Покус таял на наших глазах, он умирал тихо и безропотно — как жил. Он умер, и мы его жалели искренне, как можно жалеть о смерти хорошего, никогда ничем не обидевшего человека. Начальником лагпункта был Епаничников, и он — против правил — позволил нескольким «придуркам» проводить Покуса на арестантское кладбище. В столярке сделали ему настоящий гроб, одели на покойника хранившиеся в его вещах диагоналевые брюки и гимнастерку с дырочками от орденов и свезли на кладбище. Похоронили среди уже сгладившихся, сровнявшихся с землей бывших могильных холмиков, обложили его могилу дерном и поставили в головах обтесанный кол. Конечно, не с фамилией, а с тем номером, который был написан на бирке, привязанной к ноге покойника...»{216}

Жаль, что автор не приводит конкретной даты данного случая — до войны все это случилось или же в ходе ее. Попытаемся сами ответить на интересующий нас вопрос. Ну конечно же все это происходило в ходе войны, а именно: в первый ее период — самый страшный и тяжелый. Такой вывод напрашивается потому, что Покус был осужден к 10 годам лишения свободы в середине июля 1941 года и, следовательно, в лагерь он попал уже после начала войны. Ну а что касается безответности заключенного Покуса, его постоянного страха перед лагерным начальством, то здесь нелишним будет напомнить читателю, что комдив и заслуженный орденоносец арестовывался дважды и находился под следствием также дважды. Первый раз его мучения длились два года — с февраля 1938 по февраль 1940 года. Оправданный судом, после непродолжительного лечения, он получил должность преподавателя Военной академии имени М.В. Фрунзе, но через восемь месяцев снова подвергся аресту. Новое следствие заняло почти год и было ускорено ввиду начавшейся войны. Поэтому не стоит, видимо, сильно удивляться поведению Покуса и спешить бросать упреки в его адрес. И еще одна деталь — тихому и ветхому старичку Покусу к тому времени не исполнилось и пятидесяти лет (он родился в 1894 году).

Мы упоминали, как Лев Разгон очень тепло отзывается еще об одном военачальнике в неволе — комдиве И.А. Онуфриеве, подчеркивая его мужественное спокойствие и доброту. Приведем один фрагмент из повести:

«В апреле тридцать восьмого года меня из «собачника» внутренней тюрьмы на Лубянке привезли в Бутырки. После обычных процедур приемки арестованного и обыска меня повели по тюремным проспектам, улицам и переулкам, остановились перед камерой с номером «29» и открыли дверь. После светлого коридора ничего не было видно в сумраке открывшейся двери. Меня слегка толкнули в спину, и я очутился в большой камере, наполненной обросшими, странно одетыми людьми. Из них выделился высоченный человек с бритой головой, одетый в сносившиеся галифе и выгоревшую гимнастерку. Он взял меня за руку, отвел в глубину камеры и посадил на край нар.

— Я староста камеры, комдив Онуфриев, — сказал он. — Вы с воли или из другой камеры?

— С воли.

— Ну, посидите несколько минут молча, придите в себя. Теперь уже все позади, вам почти ничего больше не угрожает. Главное — теперь вы можете больше не бояться, что вас арестуют...

Онуфриев был мужественным и добрым человеком, полным достоинства.

Он много сделал, чтобы жители нашей камеры не оказались растерянными перед неведомым и наверняка страшным будущим. Он прямо из нашей камеры ушел на Военную коллегию и расстрел таким же бодрым и уверенным, каким встретил меня...»{217}

Справка: комдив Иван Андреевич Онуфриев накануне ареста занимал должность ответственного организатора Центрального Совета Осоавиа-хима СССР. В Гражданскую войну он был дважды удостоен ордена Красного Знамени. Арестован был в начале августа 1937 года и в конце апреля следующего года предстал перед Военной коллегией Верховного суда СССР, которая определила ему высшую меру наказания.

Кроме названных выше С.Н. Богомягкова, Н.В. Лисовского, А.И. То-дорского, С.А. Пугачева, М.О. Степанова, А.И. Жильцова, М.Я. Апсе, И.А. Онуфриева, Я.З. Покуса, К.П. Ушакова, Н.Ф. Федорова, подобная им тяжкая участь (тюрьма — лагерь — ссылка) выпала достаточно большой группе высшего комначсостава Красной Армии. Многие из них, если не сказать большинство, так и остались там навечно, в мерзлой земле Колымы, Воркуты, Норильска, Тайшета. Интересующихся более подробно персоналиями в этом вопросе отсылаем к «Мартирологу», составленному О.Ф. Сувенировым. Вместе с тем отметим, что некоторым узникам ГУЛАГа, пройдя все его круги ада, все-таки удалось выжить и получить свободу после смерти Сталина. Из них мы перечислим здесь только тех, кто после освобождения проживал в Москве, имея до ареста воинское звание «комкор», «комдив» и им равное.

Коринженер Я.М. Фишман — начальник Военно-химического управления РККА, 1887 года рождения. Арестован в Москве в июне 1937 года, осужден в мае 1940 года по ст. 58 — 1 «б», 58 — 7, 58 — 11 УК РСФСР к 10 годам ИТЛ. В лагере работал по своей специальности химика. Представляют интерес строки из справки, составленной по делу Я.М. Фишмана в апреле 1940 года сотрудником Главной военной прокуратуры: «...1.7.37 года (через три недели после ареста. — Н. Ч.) подал заявление в НКВД, в котором просит «милости», чтобы ему дали возможность «искупить преступление перед Советской властью» — дали возможность реализовать свои открытия и изобретения в области военно-химического дела. Заявлению дали ход, и он был зачислен в Особое техническое бюро{218}. По отбытии срока заключения в 1947 году был освобожден. В апреле 1949 года снова был подвергнут аресту и направлен в ссылку в Красноярский край. Реабилитирован в 1955 году. Умер в 1961 году в звании генерал-майора.

Корветврач Н.М. Никольский — начальник Ветеринарного управления РККА, 1883 года рождения. Арестован в Москве в конце сентября 1937 года. Осужден Военной коллегией в мае 1939 года по ст. 58 — 7, 17 — 58- 8, 58 — 11 УК РСФСР к 15 годам заключения в лагерь. Наказание отбывал от начала до конца в Воркутлаге, работая по своей специальности ветеринарного врача. Реабилитирован в июне 1955 года. Умер в 1970 году в возрасте 87 лет в звании «корветврач в отставке».

Корпусной комиссар Я.В. Волков — член Военного совета Тихоокеанского флота, 1898 года рождения. Арестован во Владивостоке в начале июля 1938 года. Осужден Военной коллегией в мае 1941 года по ст. 58 — 1 «б». 17 — 58 — 8,58 — 11 УК РСФСР к 10 годам ИТЛ. В лагере трудился сначала на общих работах, а в последние годы заключения — заведующим столовой. Реабилитирован в октябре 1954 года. Умер в 1963 году в звании «корпусной комиссар в отставке».

Корпусной комиссар Т.К. Говорухин — начальник политического управления Ленинградского военного округа, 1896 года рождения. Арестован в сентябре 1938 года в Ленинграде. Осужден Особым совещанием при НКВД СССР в декабре 1940 года по ст. 58 — 1 «б» и 58 — 11 УК РСФСР к 8 годам ИТЛ. Срок заключения отбыл полностью. В августе 1949 года по тому же делу был вторично арестован и постановлением ОСО в октябре 1949 года отправлен в ссылку в Красноярский край. Реабилитирован в марте 1955 года. Умер в 1966 году в звании «генерал-майор в отставке».

Корпусной комиссар С.И. Мрочковский — ответственный сотрудник Разведывательного управления РККА, 1885 года рождения. Является своего рода «рекордсменом» — следствие по его делу длилось девять лет. По приговору Военной коллегии получил 15 лет ИТЛ. Реабилитирован в июле 1953 года. Умер в 1967 году в звании «корпусной комиссар в отставке».

Комдив В.К. Васенцович — начальник штаба ОКДВА, 1898 года рождения. Арестован в 1938 году. Осужден Военной коллегией в июле 1941 года к 15 годам ИТЛ. Срок наказания отбыл полностью. Реабилитирован в 1956 году. Умер в ноябре 1961 года в звании «полковник в отставке».

Комдив Г.С. Иссерсон — начальник кафедры Академии Генерального штаба, 1898 года рождения. В заключении и ссылке пробыл в общей сложности 14 лет. Реабилитирован в 1955 году. Умер в 1976 году в звании «полковник в отставке».

Комдив Р.А. Якубов — начальник ВВС Среднеазиатского военного округа, 1898 года рождения. Арестован в январе 1938 года. Многие годы провел в заключении. Реабилитирован в 1955 году. Умер в 1957 году в звании «полковник в отставке».

Дивизионный комиссар И.П. Зыкунов — начальник политического управления авиации особого назначения (АОН), 1900 года рождения. Арестован в декабре 1937 года. Осужден Военной коллегией по ст. 58 — 1 «б» и 58 -11 УК РСФСР на срок 15 лет заключения в ИТЛ, по отбытии которого направлен на поселение.

Дивизионный комиссар П.И. Колосов (Заика) — начальник отдела Разведывательного управления РККА, 1898 года рождения. Уволен из рядов армии в декабре 1938 года. Арестован в Москве в январе 1939 года. Осужден Военной коллегией к 15 годам ИТЛ. Срок наказания отбыл полностью. Реабилитирован в 1955 году. Умер в 1978 году в звании «генерал-майор в отставке».

Дивизионный комиссар И.И. Кропачев — начальник политического управления ОКДВА, 1892 года рождения. Арестован в апреле 1938 года в Хабаровске. Осужден Военной коллегией в июле 1941 года к 10 годам ИТЛ. Срок отбыл полностью. Реабилитирован.

Дивизионный комиссар И.Н. Нестеренко — начальник политического отдела 2-й Белорусской стрелковой дивизии, 1901 года рождения. Уволен из РККА в феврале 1938 года. В том же месяце был арестован. Осужден военным трибуналом Белорусского военного округа в декабре 1939 года. До ноября 1947 года находился в заключении. Реабилитирован в 1956 году. Умер в 1981 году в звании «дивизионный комиссар в отставке».

Дивизионный комиссар М.Л. Славин — помощник начальника Военной академии химической защиты по политической части, 1899 года рождения. Уволен из РККА в декабре 1938 года. Осужден Военной коллегией в мае 1939 года к 20 годам ИТЛ. Реабилитирован в 1955 году. Умер в 1977 году в звании «дивизионный комиссар в отставке».

Дивизионный комиссар С,С. Стельмашко — военный комиссар 57-го стрелкового корпуса, 1901 года рождения. Осужден к длительному сроку заключения в ИТЛ. Реабилитирован. Умер в 1956 году в звании «дивизионный комиссар в отставке».

Дальше