Содержание
«Военная Литература»
Исследования

Как реагировали в СССР и за рубежом на репрессии в Красной Армии

Соответствующие спецслужбы на Западе внимательно отслеживали все события (политические, экономические, военные) в Советском Союзе. Конечно, не остались вне их поля зрения и материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б), а также последующие за ним большие кадровые изменения, в том числе и в Красной Армии. Особый интерес на Западе вызвало внезапное смещение со своего поста заместителя наркома обороны Маршала Советского Союза М.Н. Тухачевского в начале мая 1937 года, рассматриваемого там в качестве первого кандидата на место Ворошилова. По этому поводу в соответствующих штабах и службах строили самые различные версии и делали разнообразные выводы, в основном верные по существу.

Например, в секретном обзоре внешних политических событий за период с 23 апреля по 12 мая 1937 года, подготовленном в штабе вермахта, отмечалось: «Действительные причины падения маршала Тухачевского пока не ясны: следует предполагать, что его большое честолюбие привело к противоречиям между ним и спокойным, рассудительным и четко мыслящим Ворошиловым, который целиком предан Сталину. Падение Тухачевского имеет решающее значение. Оно показывает со всей определенностью, что Сталин крепко держит в руках Красную Армию»{{219}}.

Да, действительно Сталин к 1937 году крепко зажал в своем кулаке Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, как, впрочем, и другие силовые структуры государства. Соответствует истине и утверждение о безграничной преданности Ворошилова Сталину. Верно и то, что между Тухачевским и Ворошиловым многие годы существовали серьезные трения по многим вопросам военного строительства, военной доктрины, системы боевой подготовки войск, их технического переоснащения. Во всем этом германские разведслужбы не ошибались. Неясным остается только одно: если документы по обвинению М.Н. Тухачевского в шпионаже в пользу Германии были изготовлены в их недрах, как утверждают некоторые исследователи жизни и деятельности маршала, то почему же тогда эти самые спецслужбы задают вопрос о причинах его падения? Ведь им-то в первую очередь должны быть известны действительные, а не мнимые мотивы событий в РККА.

Особо отметим, что одновременно со смещением Тухачевского произошла значительная перетряска верхнего эшелона комначсостава РККА, о чем мы упоминали в предыдущих главах нашего повествования. И опять нам небезынтересно знать мнение опытных специалистов из страны, которая не без оснований к тому времени считалась главным из вероятных противников СССР. Речь, безусловно, идет о фашистской Германии. С этой целью обратимся к статье «Новое лицо Красной Армии», опубликованной в журнале «Верфронт» в 1937 году, вскоре после описываемых нами событий. Предварим статью только одним примечанием: в Германии определенные круги тогда стали считать, что в РККА действительно существовал заговор во главе с Тухачевским и что в результате уничтожения заговорщиков боевая мощь Красной Армии уменьшилась — не в пример руководителям военного ведомства Ворошилову и Гамарнику, которые на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) утверждали обратное.

«...Весной 1937 г. фактически все высшие командные должности в Красной Армии (за исключением Народного Комиссара Обороны) были заняты специалистами и уровень образования офицеров был значительно поднят. Один Ворошилов остался во главе армии в качестве «парадного генерала».

Это сознательное выхолащивание политики из армии в пользу военной квалификации в руководстве должно было (как этого небезосновательно опасались руководящие круги) натолкнуться на сопротивление радикальных элементов, а также на сопротивление тех, которые в переходе к строго дисциплинированной армии усматривали признак контрреволюции по образцу Наполеона. Во главе этих лиц еще в 1935 г. встал Лазарь Каганович, и этим была предопределена судьба армии и ее руководства. Этому человеку, огромное влияние которого на Сталина всем известно и которому Сталин беспредельно доверяет, удалось понемногу убедить диктатора, что такая небольшевистская армия представляет огромную опасность для большевизма.

Когда после этого новый руководитель ОГПУ Ежов сообщил о раскрытии широкоразветвленной контрреволюционной организации с наиболее способными руководителями во главе, Сталин был окончательно убежден и завоеван. После суда, состоявшегося 11 июня, Сталин распорядился на следующий день расстрелять восемь лучших командиров. Так закончился краткий период реорганизации военного командования Красной Армии.

...Военная квалификация была принесена в жертву политике и безопасности большевистской системы. Пост расстрелянного маршала Тухачевского занял бывший до этого времени начальник Генштаба Красной Армии Егоров, бесцветная личность. Сын крестьянина, он упорным трудом выдвинулся вперед, но даже в отдаленной степени он не может заменить Тухачевского, хотя наряду с Шапошниковым он бесспорно является самым способным в военном руководстве РККА. Б.М. Шапошников... занял место Егорова в качестве начальника Генштаба Красной Армии. (Шапошников уже исполнял эту должность в 1928 — 1931 годах, т.е. был предшественником Егорова. — Н.Ч.). Шапошников еще в довоенное время считался посредственностью, и он ни в какой мере не выдвинулся и во время войны... Начальником Политического управления Красной Армии на место застрелившегося перед своцм арестом Гамарника был назначен Смирнов, который, по-видимому, после больших надежд, возлагавшихся на него сначала, после нескольких недель впал в немилость...

'Также и третий заместитель Ворошилова (по должности начальника Морских Сил РККА. — Н.Ч.) флагман 1-го ранга (правильно: флагман флота 1-го ранга. — Н.Ч.) Орлов был смещен со своего поста. Новым командующим Красным Флотом назначен флагман Михаил Владимирович Викторов, который до этого времени командовал морскими силами на Дальнем Востоке... Командующий ВВС Алкснис, наряду с Шапошниковым и Егоровым, считается одним из самых способных красных командиров... Особенно катастрофичным оказалось назначение новых командующих военными округами... После расстрела 12 июня фактически не осталось руководителей.

Ленинградский военный округ, также относящийся к наиболее важным округам, получил пресловутый матрос Павел Ефимович Дыбенко, также один из героев Гражданской войны, особенно известный в то время своими беспощадными грабежами, с военной точки зрения совершенный нуль, но с политической точки зрения считающийся особенно надежным.

...Киевский военный округ принял бывший столяр Иван Федорович Федь-ко, командарм 2-го ранга. Он также считается одним из наименее интеллигентных, но наиболее надежных военных руководителей... Белорусский военный округ, которым командовал весьма одаренный Уборевич, также расстрелянный 12 июня, получил бывший рабочий Иван Панфилович Белов. Наконец, говорят, что кроме Орлова исчез в забвении командующий Балтийским флотом Муклевич (здесь неточность: Р.А. Муклевич с 1934 года состоял в резерве РККА, работая в оборонной промышленности. — Н.Ч.)... Таким образом, руководство Красной Армии получило совершенно новое лицо. В противовес краткой эре Тухачевского снова выступили на первый план парадные генералы и герои гражданской войны. Вместе с этим путем восстановления военных советов и значительного усиления политического аппарата восстановлен дуализм, устраненный в интересах боеспособности армии расстрелянным маршалом Тухачевским»{220}.

По всему чувствуется, что эту статью готовили люди, в течение ряда лет специализировавшиеся на анализе процессов и явлений, происходивших в Красной Армии. Заметно, что личностные характеристики видных военных деятелей РККА являются достаточно устоявшимися. Общее впе-учатление от чтения статьи тягостное: невысоко же оценивали в Берлине вооруженные силы СССР, военный, научный и творческий потенциал полководцев.

Чего только стоит: первый заместитель наркома маршал Александр Егоров — бесцветная личность!.. Начальник Генерального штаба командарм Борис Шапошников — посредственность!.. И это о военачальнике, написавшем капитальный многотомный труд «Мозг армии», во многих положениях не потерявший своей актуальности и в современный период строительства вооруженных сил, высоко оцененный ведущими специалистами Европы и Америки. Ошибаются авторы и в отношении нового начальника ПУРККА Петра Смирнова. В немилость он непременно попадет, но будет это гораздо позже, как мы уже знаем — в середине 1938 года, а пока что Петр Александрович у вождя народов в явном фаворе, получая очередные воинские звания и новые должности. Какая же тут немил ость!..

А вот насчет скоропалительности назначения новых командующих войсками военных округов — здесь немецкие специалисты совершенно правы. Некоторые факты на этот счет уже были приведены (назначение П.Е. Дыбенко сначала в Сибирский, а затем в Ленинградский военные округа). О какой устойчивой боевой и политической подготовке в войсках недавно созданного (в середине 1935 года) Уральского военного округа можно было говорить, если его командующие менялись в 1937 году через два-три месяца после своего назначения. Так пришедший на смену комкору И.И. Гарькавому, арестованному, как мы упоминали, в марте 1937 года, комкор Б.С. Горбачев «продержался» всего лишь два месяца — в начале мая он уже сидел в Свердловской тюрьме, где майор госбезопасности А.Р. Стромин усердно выколачивал из него признание о его участии в военном заговоре.

На освободившееся после ареста Б.С. Горбачева место прибыл из Сиб-ВО комкор Я.П. Гайлит, который покомандовал на месяц больше своего предшественника — в середине августа он также был арестован. Эта совершенно немыслимая для нормальной обстановки череда арестов и увольнений командования УрВО несколько остановилась после назначения в августе 1937 года командующим комдива Г.П. Софронова, успевшего до этого побыть всего лишь два месяца в должности командира 17-го стрелкового корпуса.

Примерно такую же ситуацию во второй половине 1937 года можно было наблюдать и в Среднеазиатском, Закавказском, Харьковском, Северо-Кавказском, Забайкальском военных округах, где за полгода сменилось по 3 — 4 командующих, члена Военного совета и начальника штаба. Покажем это на примере САВО: им до 5 июня командовал комкор М.Д. Великанов, с 5 июня — комкор И.К. Грязное, с 11 августа — комкор А.Д. Локтионов, с 28 ноября — комкор Л.Г. Петровский, с 25 февраля 1938 года — комкор И.Р. Апанасенко. Несколько слов о Леониде Петровском: будучи командиром 1-й Московской Пролетарской стрелковой дивизии, он в середине мая 1937 года получает под свое начало 5-й стрелковый корпус в Белоруссии, а в конце ноября того же года — Среднеазиатский военный округ с одновременным присвоением очередного звания «комкор». Такой-же стремительный взлет у начальника штаба ОКДВА комдива В.К. Васенцовича: он в июле 1937 года, после непродолжительного пребывания в должности командира 40-й стрелковой дивизии, назначается командовать 18-м стрелковым корпусом, а еще через месяц получает новый пост — начальника штаба ОКДВА. Сходная картина наблюдалась в те месяцы и в Киевском военном округе.

Волна обвальных арестов среди вьющего комначсостава РККА еще в ходе следствия по делу Тухачевского и особенно после осуждения и расстрела «восьмерки» очень сильно задела в первую очередь именно названные выше основные категории командно-политического состава округов. Вот только несколько фактов: за три месяца (июнь — август 1937 г.), прошедшие после суда над Тухачевским, были освобождены от занимаемой должности, уволены из РККА и арестованы (такая последовательность действий со стороны наркомата обороны и органов НКВД применялась наиболее часто, хотя на практике неединичными были случаи иного расклада по времени — сначала арест, а затем уже увольнение. Притом нередко в случае последнего варианта в приказе наркома применялась формулировка «уволить вовсе из рядов РККА», что следовало понимать как безвозвратно, без всякой надежды на возвращение обратно){221}:

Командующие войсками округов: командарм 2-го ранга И.Н. Дубовой (ХВО) — арестован 20 августа; командарм 2-го ранга Н.Д. Каширин (бывш. комвойсками СКВО) — арестован 20 августа; комкор Я.П. Гайлит (УрВО) — уволен 11 августа, арестован 15 августа; комкор И.К. Гряз-нов (САВО) — уволен 11 августа, арестован 15 августа.

Заместители командующих: комкор И.С. Кутяков (ПриВО) — арестован 15 мая, уволен 31 мая; комкор М.В. Сангурский (СВДВА) — уволен 31 мая, арестован 1 июня; комкор М.Я. Германович (ЛВО) — уволен 31 мая, арестован 7 августа; комкор Д.С. Фесенко (КВО) — уволен 14 июля, арестован 18 июля.

Члены Военных советов: армейский комиссар 2-го ранга М.П. Амелин (КВО) — арестован 19 июня, уволен 29 июня; армейский комиссар 2-го ранга С.Н. Кожевников (бывш. начальник политуправления ХВО) — уволен 9 июля, арестован 7 сентября; армейский комиссар 2-го ранга Б.М. Ип-по (САВО) — уволен 13 июля, арестован 30 июля; армейский комиссар 2-го ранга Г.И. Векличев (СКВО) — уволен 7 июня, арестован в тот же день; армейский комиссар 2-го ранга Г.И. Гугин (ЧФ) — арестован 30 августа; корпусной комиссар В.Н. Шестаков (ЗабВО) — уволен 7 июля, арестован в тот же день.

Начальники штабов: комдив А.Ф. Балакирев (Приморская группа войск ОКДВА) — арестован 11 июня, уволен 27 июня; комдив Б.И. Бобров (БВО) — уволен 31 мая; комдив П.Л. Соколов-Соколовский (ХВО) — уволен 23 июня, арестован 30 июня; комдив Я.Г. Рубинов (ЗабВО) — арестован 3 июля, уволен 5 июля; комбриг Н.И. Подчуфаров (КВО) — уволен 22 июля.

В публикациях на тему о «заговоре в Красной Армии» много внимания уделяется личности президента Чехословакии Эдуарда Бенеша и его «вклада» в разоблачение «главного заговорщика» — маршала Тухачевского. Приводимая ниже выдержка из беседы с Бенешем советского посла в Праге С.С. Александровского, состоявшейся 4 июля 1937 года, показывает, что в странах ближнего зарубежья с большим вниманием следили за развитием событий в Советском Союзе, делая из этого соответствующие прогнозы о путях дальнейшего продвижения отношений между своей страной и СССР с известной поправкой на особенности сталинского режима.

«Бенеш... все время говорил сам почти исключительно на тему о внутренних процессах, происходящих в СССР. Он начал разговор вопросом, что я думаю о значении процесса над Тухачевским и компанией, но после нескольких довольно общих фраз с моей стороны прервал заявлением, что он хочет обстоятельно изложить мне свое понимание, для того чтобы мне было ясно, какими мотивами он руководится в своей политике по отношению к СССР.

В качестве первой предпосылки ко всему дальнейшему разговору Бенеш выставил утверждение, что так называемые события в СССР ничуть его не удивили и совершенно не испугали, ибо он давно их ожидал. Он почти не сомневался и в том, что победителем окажется «режим Сталина»... Он приветствует эту победу и расценивает ее как укрепление мощи СССР...»

Далее Бенеш заявил, что он мыслит себе опору именно на СССР сталинского типа, а не на демократическую Россию, как в этом его подозревали в Москве. И что он начиная с 1932 года внимательно следит за решительной схваткой между сталинской линией и линией «радикальных революционеров», а посему для него не явились неожиданностью последние московские процессы, включая и процесс Тухачевского. Президент Чехословакии особо подчеркнул, что, по его убеждению, в этих процессах, особенно в процессе Тухачевского, дело шло вовсе не о шпионах и диверсиях, а о прямой и ясной заговорщической деятельности с целью ниспровержения существующего строя. Он убежден, что Тухачевский, Якир и Путна (Бенеш почему-то все время называл только этих трех военачальников) не являлись шпионами, но что они являлись заговорщиками, он в том не сомневался.

Итак, Бенеш был уверен в победе сталинского режима. Такая его уверенность базировалась на том, что «...этот режим не потерял морали, в то время как крикуны о перманентной революции явно не были на моральной высоте. В Москве расстреливают изменников и т.н. европейский свет приходит в ужас. Это лицемерие Бенеш не только отлично понимает, но и прямо одобряет московский образ действий...»{222}

Данная беседа, выдержанная в духе дипломатического протокола, тем не менее проясняет позиции руководства некоторых сопредельных с СССР стран. Во-первых, не во всех европейских государствах отнеслись однозначно к московским процессам 1936 — 1937 годов. Во-вторых, видно явное заигрывание Бенеша с Москвой перед лицом растущей угрозы со стороны гитлеровской Германии, что выражается в заверениях о полной поддержке и симпатиях к существующему сталинскому режиму. Налицо боязнь дальнейшего укрепления советско-германского военного сотрудничества в ущерб национальным интересам Чехословакии.

В частности, Бенеш задавался и таким вопросом: «Что произошло бы, если бы в Москве победил не Сталин, а Тухачевский?» И отвечал на него: «Тогда Чехословакия была бы вынуждена оставаться в дружбе с Россией Тухачевского. Но Чехословакия тогда была бы вынуждена достигнуть соглашения с Германией, а это опять-таки было бы началом зависимости либо от России, либо от Германии. Вернее всего от Германии, ибо Россия Тухачевских не постеснялась бы заплатить Германии Чехословакией». Бенеш же потому и ценит так высоко сталинский режим, что он не предъявляет претензий на Чехословакию и ее свободы...{223}

Многие влиятельные круги и лица на Западе действительно считали в 20-х и 30-х годах М.Н. Тухачевского, а не Ворошилова создателем Красной Армии. И говорили они об этом не только в период пребывания Тухачевского в зените славы и на вершине власти, но и после его трагического конца. Вот что писала газета «Дейче Вер» в номере от 24 июня 1937 года, то есть спустя двенадцать дней после гибели маршала:

«Его вошедшее в поговорку счастье в гражданской войне (он разбил, между прочим, наголову Деникина), его молниеносное наступление на Польшу и успешное жестокое подавление большого крестьянского восстания в Центральной России в 1921 году — все это уже тогда дало ему прозвище «Красного Наполеона»... Хотя полковник Каменев, как правая рука Троцкого (Сергей Сергеевич Каменев в 1919 — 1924 годах был главнокомандующим вооруженными силами Советской Республики. — Н. Ч.).и заложил фундамент Красной Армии, тем не менее Михаила Николаевича Тухачевского следует признать единственным создателем Красной Армии в ее теперешней форме. Тем, что она является теперь такой, Сталин обязан одному лишь Тухачевскому...

...В первых числах мая были собраны «доказательства» о мнимой подготовке переворота силами Красной Армии. Обвинения против Тухачевского были собраны полностью и объявлены в присутствии всех Народным комиссаром: Тухачевский готовил переворот для того, чтобы объявить национальную военную диктатуру во главе с самим собой...

Тухачевский, бесспорно, был самым выдающимся из всех красных командиров, и его нельзя заменить. История когда-нибудь скажет нам, какую роль он играл в действительности в деле строительства этой армии... Ни один человек никогда не узнает, что происходило на процессе... Тухачевский хотел быть «русским Наполеоном», который, однако, слишком рано раскрыл карты, либо же, как всегда, его предали в последний момент. Каганович — Сталин являются снова господами в стране...»{224}

При чтении этой статьи бросается в глаза следующее. Прежде всего, ее доброжелательный тон в отношении личности М.Н. Тухачевского, несколько преувеличенная, но в целом объективная оценка его полководческого таланта. Во-вторых, в Германии все же находились люди, которые не верили в реальность существования военного заговора и возможность военного переворота в СССР. Об этом свидетельствует весь тон данной статьи. А что касается того, что ни один человек никогда не узнает деталей суда над Тухачевским и его товарищами, то мы уже в соответствующих местах уделили этому определенное внимание, несколько приоткрыв и прочитав одну из потаенных страниц советской военной истории.

Мы вели речь о том, какой отзвук и какую реакцию вызвал в странах Западной Европы процесс Тухачевского, положивший начало лавины репрессий против кадров Красной Армии. А как же реагировали в самой РККА на арест и осуждение одного из Маршалов Советского Союза и его «сообщников», на развертывание массовой травли командно-начальствующего состава армии и флота? Бесспорно, что никто лучше, чем современник, не сможет передать всю гамму настроений, чувств, переживаний, охвативших комначсостав РККА летом 1937 года. А потому предоставим ему слово.

Комбриг А.В. Горбатов, командовавший в то время в Киевском военном округе 2-й кавалерийской дивизией, вспоминает: «В один из весенних дней 1937 года, развернув газету, я прочитал, что органы государственной безопасности «вскрыли военно-фашистский заговор». Среди имен заговорщиков назывались крупные советские военачальники, в их числе Маршал Советского Союза М.Н. Тухачевский.

Это известие меня прямо-таки ошеломило. «Как могло случиться, — думал я, — чтобы люди, игравшие видную роль в разгроме иностранных интервентов и внутренней контрреволюции, так много сделавшие для совершенствования нашей армии, испытанные в дни невзгод коммунисты, могли стать врагами народа?» В конце концов, перебрав различные объяснения, я остановился на самом ходком в то время: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит». Этот вывод имел кажущееся основание в том, что М.Н. Тухачевский и некоторые другие лица, вместе с ним арестованные, происходили из состоятельных семей, были офицерами царской армии... »Очевидно, — говорили тогда многие, строя догадки, — во время поездок за границу в командировки или на лечение они попали в сети иностранных разведок».

На Киевской окружной партийной конференции мы, делегаты, заметили, что И.Э. Якир, всегда веселый и жизнерадостный, выглядел за столом президиума сосредоточенным и угрюмым. Мы объяснили себе эту мрачность тем, что, по слухам, его переводили командующим в Ленинградский военный округ, меньший, чем Киевский.

А через несколько дней нам стало известно, что в поезде, где-то под Москвой, Якир был арестован как участник «заговорщической группы Тухачевского». Для меня это был ужасный удар. Якира я знал лично и уважал его. Правда, в глубине души еще теплилась надежда, что это — ошибка, что «разберутся и освободят». Но об этом говорили между собой только очень близкие люди.

Вскоре в Киевский военный округ прибыло новое руководство. Член Военного совета Щаденко с первых же шагов стал подозрительно относиться к работникам штаба. Приглядывался, даже не скрывая этого, к людям, а вскоре развернул весьма активную деятельность по компрометации командного и политического состава, которая сопровождалась массовыми арестами кадров. Чем больше было арестованных, тем труднее верилось в предательство, вредительство, измену. Но в то же время как этому было и не верить? Печать изо дня в день писала о все новых и новых фактах вредительства, диверсий, шпионажа...»{225}

Арестованный в октябре 1938 года, комбриг А.В. Горбатов оказался крепким орешком даже для опытных следователей Лубянки и Лефортова. Пройдя все круги ада в застенках НКВД и не признав себя виновным в несовершенных им преступлениях, он тем не менее получил «15+5». Судьба сравнительно благосклонно отнеслась к комбригу из крестьян — в 1940 году в числе немногих счастливцев его дело было пересмотрено и Горбатова восстанавливают в кадрах Красной Армии. Великую Отечественную войну он закончил командармом, Героем Советского Союза в звании генерал-полковника. Умер Александр Васильевич в Москве в 1973 году в звании генерала армии.

К процитированному отрывку из мемуаров генерала Горбатова необходимы некоторые комментарии. Прежде всего, память немного подводит ветерана Вооруженных Сил — сообщение о «раскрытии военно-фашистского заговора в Красной Армии» появилось в центральных газетах только 12 июня. Этот месяц, конечно, теплый, но никак не весенний. Во-вторых, действительно, многие люди, в том числе и кадровые военные, давно знавшие арестованных не только по службе, но и в быту, с некоторой долей сомнения, но все же принимали на веру сообщения о все новых и новых «врагах народа». Как и Горбатов, они рассуждали примерно так: «Дыма без огня не бывает». Широко растиражированные материалы политических процессов 1936 и 1937 годов сделали свое черное дело, подготовив необходимую почву для восприятия как активного, так и пассивного — последующих массовых репрессий в сознании советского народа.

Относительно характеристики личности Ефима Щаденко, которого недобро упоминает А.В. Горбатов. С подобной оценкой солидарны многие очевидцы и свидетели тех лет и событий. Этот сподвижник наркома по Гражданской войне (он на завершающем ее этапе входил в состав РВС 1-й Конной армии), не отличаясь выдающимися способностями и не блистая многочисленными талантами, тем не менее обладал важными качествами, высоко ценившимися во все времена, — личной преданностью вождям партии и Красной Армии (соответственно Сталину и Ворошилову), не рассуждающей исполнительностью при проведении в жизнь генеральной линии РКП(б) — ВКП(б). И несмотря на это, Щаденко длительное время после окончания Гражданской войны находился на малозначительных политических должностях, вроде помполита Военной академии имени М.В. Фрунзе, представляя как бы второй эшелон политработников высшего звена РККА. Так продолжалось полтора десятка лет, до конца 1936 года, когда пришло время Щаденко и ему подобных. Сделав стремительный рывок, Ефим Афанасьевич, недолго задерживаясь на должностях начальника политуправления и члена Военного совета Харьковского и Киевского военных округов, уже в середине 1938 года прочно закрепился в кресле заместителя наркома обороны по кадрам.

Горбатова дополняет представитель соседнего с Киевским Белорусского военного округа. Свидетель авторитетный и знающий — Маршал Советского Союза Г.К. Жуков, прослуживший в указанном округе около десяти лет и хорошо знавший его кадры, пройдя там путь от командира эскадрона до заместителя командующего.

«...Советские люди от мала до велика не понимали, что происходит, почему так широко распространились среди нашего народа аресты. И не только члены партии, но и беспартийные люди с недоумением и внутренним страхом смотрели на все выше поднимавшуюся волну арестов и, конечно, никто не мог открыто высказать свое недоумение, свое неверие в то, что арестовывают действительных врагов народа и что арестованные действительно занимались какой-либо антисоветской деятельностью или состояли в контрреволюционной организации. Каждый честный советский человек, ложась спать, не мог твердо надеяться на то, что его не заберут этой ночью по какому-нибудь клеветническому доносу»{226}.

Другим свидетельством являются воспоминания генерал-лейтенанта С.А. Калинина, ветерана Красной Армии и ее активного строителя, занимавшего в 20-е и 30-е годы ряд крупных командных и штабных должностей в Приволжском, Украинском, Московском и Сибирском военных округах — от командира дивизии до командующего войсками.

В своих мемуарах «Размышляя о минувшем» он пишет: «Советским людям старшего и среднего возраста (книга издана в 1963 г. — Н.Ч.), безусловно, памятны полные созидательного пафоса и в то же время трагических событий предвоенные годы.

Все мы радовались успехам в развитии народного хозяйства страны. Но чувствовалась какая-то нервозность, неуверенность ив гражданских организациях и в войсках. Объяснялось это тем, что насаждавшиеся Сталиным нарушения революционной законности становились чуть ли не нормой поведения некоторых работников. В результате были репрессированы и погибли многие преданнейшие делу партии руководители партийных организаций. Массовые репрессии нанесли серьезный ущерб и Вооруженным Силам... Этот удар обрушился на Вооруженные Вилы СССР как гром среди ясного неба. Командиры и политработники, особенно те, которые лично знали подвергшихся репрессиям, терялись в догадках: неужели в самом деле это враги Советской власти?»{227}

Летом 1938 года Степан Андрианович Калинин был назначен командующим войсками Сибирского военного округа.

«...И вот опять мерно постукивают на стыках рельс колеса мягкого вагона дальневосточного поезда. Третий раз еду в Сибирь!

За то время, пока я находился в Киеве, в штабе Сибирского военного округа произошли большие изменения. На вокзале меня встретил капитан, представившийся временно исполняющим обязанности командующего войсками. Это показалось невероятным: капитан — командующий округом, пусть даже временно!

«Опять аресты, — подумал я. — Неужели положение так серьезно, что потребовалось на командира батальона возлагать обязанности командующего?»

— Многие должности остаются вакантными, — сказал капитан. — Ждем людей.

В течение нескольких недель штаб лихорадило. Пришлось потратить немало времени и энергии, чтобы с помощью партийной организации, члена Военного совета дивизионного комиссара П.С. Смирнова и начальника политического управления бригадного комиссара В.Н. Богаткина поставить все на свои места...»{228}

Сам Калинин в 1937 — 1938 годах остался на свободе и в кадрах РККА, можно сказать, чудом: в соответствующих отделах НКВД на него уже был собран «компромат», арестованные сослуживцы к тому времени успели дать показания, необходимые для его изоляции. Однако тогда беда прошла стороной, до поры до времени органы НКВД вроде бы о нем забыли. Но наступил 1944 год, когда Калинин с поста командующего войсками Харьковского военного округа был снят и арестован якобы за антисоветскую агитацию. К ней отнесли все критические замечания, высказанные им в отношении недостатков, имевших место в стране, обществе и армии. Был дан ход и старым показаниям на него (образца 1937 — 1938 г.) — этой мины замедленного действия.

Система политических донесений и политсводок, хорошо налаженная в политорганах и партийных организациях РККА в 30-е годы, позволяет нам сегодня представить достаточно полную картину о морально-психологическом климате в частях, учреждениях и военно-учебных заведениях Красной Армии. В качестве примера обратимся к политсводке, прдписанной секретарем партбюро Управления военно-учебных заведений РККА Грановским. Вскоре после самоубийства Я.Б. Гамарника, суда над группой Тухачевского и ее расстрела Грановский сообщал в Политуправление РККА:

«События последних дней всколыхнули всю общественность УВУЗа. Каждый член нашего коллектива выражал свое негодование по адресу бандитов-изменников Родины и полное удовлетворение приговором над шайкой предателей.

Из настроений особо отмечается трещина, надрыв в части доверия к т. Славину (начальнику УВУЗа, армейскому комиссару 2-го ранга. — Н. Ч.) Такое недоверие является естественным результатом тех взаимоотношений, которые имели место между т. Славиным и врагом народа Гамарником.

...Отдельные т.т. (товарищи. — Н. Ч.), в частности т. Семашко, выражает свое убеждение в том, что т. Славин чист, т.е. непричастен к происходящим событиям. Беспартийные т.т. не высказываются, хотя известно, что и они в курсе того, что т. Славин был в близких отношениях с изменником Гамарником... В основном весь коллектив вполне правильно реагирует на прошедшие события и дает им правильную, большевистскую оценку»{229}.

Нелишним представляется обратиться к мнению на этот счет еще одного современника Тухачевского, представителя Военно-морского флота. Как воспринимали события лета 1937 года люди, только что вернувшиеся из длительной командировки в Испанию? Их свежий взгляд замечал многое такое, что «невыездным» уже было не в новинку. Одним из таких командиров-добровольцев являлся капитан 1-го ранга Н.Г. Кузнецов, возвратившийся на Родину в июле 1937 года. В Испании он исполнял обязанности главного военно-морского советника и военно-морского атташе при посольстве СССР.

По словам Кузнецова, он планировал снова вернуться в полюбившуюся ему страну за Пиренеями, однако этого в наркомате ему сделать не позволили, ибо, как заявил на беседе с ним нарком Ворошилов, «нам теперь здесь нужны люди». Еще бы не нужны! Ведь корабль репрессий на всех парах набирал ход, давление в его котлах неуклонно росло и двигалось к высшей отметке, а экипаж постоянно подвергался жесточайшей чистке на предмет лояльности к партии и советской власти.

«...В Москве я узнал о новых арестах. В первый день еще по дороге в наркомат я встретился на Гоголевском бульваре с К. А. Мерецковым, который до этого также был в Испании, где мы познакомились с ним. Прежде всего он спросил, куда я иду, и, узнав, что хочу доложиться начальнику Военно-Морских Сил В.М. Орлову, посоветовал не ходить, доверительно поделившись, что «он сегодня ночью арестован»...

Я сперва не поверил Кириллу Афанасьевичу. Но такими вещами не шутят. Весть подтвердили другие, и все равно она не укладывалась в голове. Мы, молодые командиры, знали об Орлове много положительного из его деятельности в годы революции и считали его революционером из старых гардемаринов-разночинцев... Я вспоминал беседы с Владимиром Митрофановичем, все, что знал о нем. Были у него свои слабости, недостатки, но чтобы такой человек изменил Родине?! Сообщение К.А. Мерецкова вызвало у меня удивление, что такой большой руководитель флота также замешан в предательстве.

А товарищи рассказывали о все новых арестах... Я считал их честными советскими командирами, все силы отдававшими флоту. В них я до сих пор не сомневался. Как же так?..»

После отпуска Кузнецов назначается заместителем командующего Тихоокеанским флотом. Прибыв в середине октября 1937 года во Владивосток, он попадает, по его словам, в самый разгар «изъятия» органами НКВД лиц из числа руководящего состава флота.

«Это были месяцы, когда у меня возникли первые сомнения в правильности арестов. В основном я тогда еще думал, что арестованные действительно виновны. Сомневался я вначале только относительно отдельных хорошо известных мне людей... В ноябре 1937 года командующий флотом Г.П. Киреев был вызван в Москву... Давая мне указания, он был несколько рассеян и взволнован. А когда собрались в его вагоне, он показался мне даже печальным... До Киреева также уехали М.В. Викторов (до Киреева командовал флотом) и Г.С. Окунев (член Военного совета ТОФ) и... не вернулись. Предчувствие не обмануло Киреева. Вскоре до меня дошли слухи, что он арестован.

Я ожидал нового командующего, считая себя еще недостаточно опытным для такого огромного морского театра. В конце декабря получи телеграмму, в которой сообщалось о моем назначении командующие присвоением очередного звания...

По мере того как я вникал в обязанности командующего флотом, во никали все новые и новые проблемы. Хлопот и беспокойства было мне го... Однако трудности, связанные с быстрым ростом морских сил, с необходимостью надежно укрепить рубежи страны, осложнялись и усугублялись ударами, которые мы получали, казалось бы, с совсем неожиданной стороны, — арестами командных кадров. Я впервые столкнулся с репрессиями против подчиненных мне людей. Хотя всех я их еще близко не знал, все равно происходящее вызывало недоумение и тревогу...»{230}

Кузнецов пишет, что на первых порах он ответы на все возникавшие у него по поводу репрессий вопросы искал и находил в формуле: «Если ошибка — разберутся». Она, эта формула, позволяла, глубоко не задумываясь над происходящим, удобно объяснять факты арестов незнакомых или малознакомых людей. «Но теперь, во Владивостоке, когда арестовали людей, мне подчиненных, за которых я отвечал, успокаивать себя тем, что где-то разберутся, я уже не мог...»

Двадцать лет спустя опальный флотоводец, Адмирал Флота Советского Союза Н.Г. Кузнецов, подвергавшийся несколько раз несправедливому снижению в должности и воинском звании на несколько ступеней, пытается ответить на мучившие его вопросы, сидевшие занозой с конца 30-х годов. «Вновь и вновь возвращаюсь к тому, как мы воспринимали эти репрессии в свое время. Проще всего сказать: «Я ничего не знал, полностью верил высокому начальству». Так и было в первое время. Но чем больше становилось жертв, тем сильнее мучили сомнения. Вера в непогрешимость органов, которым Сталин так доверял, да и вера в непогрешимость самого Сталина постепенно пропадала...»{231}

Мы показали трагические события 1937 — 1938 годов через восприятие отдельных индивидуумов, занимавших довольно крупные посты в армии и на флоте. А как все это отражалось в массовом сознании, в психологии коллектива? Что творилось в те дни на улицах, площадях и стадионах городов, на заводах, фабриках и воинских частях? Если полистать областные, республиканские и центральные газеты того времени, то можно убедиться в том, что митинги и собрания рабочих и служащих, партийного и комсомольского актива, состоявшиеся в июне и в последующие месяцы 1937 года, не идут ни в какое сравнение с подобными мероприятиями 1936 года, когда проходил процесс над Зиновьевым, Камеевым и другими бывшими оппозиционерами.

В 1937 году накал страстей оказался намного выше. И все это происходило не стихийно, как может показаться на первый взгляд, не «по-партизански», а строго организованно и целеустремленно, ибо управлял этим «действом» опытный дирижер. Так в день суда над Тухачевским в республики, края и области было направлено следующее указание:

«Нац. ЦК, крайкомам, обкомам. В связи с происходящим судом над шпионами и предателями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими, ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии. Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, т.е. двенадцатого июня.

11.VI. 1937 г. Секретарь ЦК Сталин»{232}.

Центральная пресса, в первую очередь «Правда», была буквально заполнена материалами с мест «единодушного» осуждения трудящимися массами и воинами Красной Армии «подлых заговорщиков, наймитов и изменников». О направленности и содержании многочисленных и многотысячных митингов и собраний говорят сами за себя заголовки этих статей и заметок, а также призывы, открывающие первые страницы газет. Вот только некоторые из них: «Всегда будем помнить о капиталистическом окружении!», «Наше красноармейское слово — уничтожить шпионскую гадину», «Единственно справедливый приговор», «И впредь будем уничтожать изменников!», «Подлая банда шпионов получила по заслугам», «Изменники Родины будут стерты с лица земли!», «Раздавить гадов!», «Проклятье презренному фашистскому отребью», «Собакам — собачья смерть!», «Никакой пощады изменникам Родины!», «Карающий меч пролетарской диктатуры не заржавел», «Пусть трепещут все шпионы и диверсанты», «Требования народа единодушны — предателей расстрелять»...

Все это настойчиво формировало нужное верхам определенное общественное мнение. Сообщения о приговоре над группой Тухачевского и приведении его в исполнение были опубликованы во всех газетах и объявлены в приказе наркома обороны. То был четкий курс на дезинформацию партийных и советских органов, военных организаций и широкой общественности о положении дел в Красной Армии, курс на всемерное возвеличивание роли и значения НКВД в структуре и жизни государства.

Одно из собраний состоялось в Военной академии имени М.В. Фрунзе — основной кузнице военных кадров высшей квалификации. На нем присутствовали слушатели-и профессорско-преподавательский состав академии. Резолюция этого собрания заслуживает особого внимания по следующим обстоятельствам. Во-первых, профессорско-преподавательский состав данного военно-учебного заведения представлял собой цвет советской военной науки и реакция генералитета на репрессии против своих вчерашних единомышленников и оппонентов может нам о многом сказать. Во-вторых, основную массу присутствовавших составляли не малограмотные красноармейцы из какого-нибудь захолустного дальневосточного или забайкальского гарнизона. Нет, все это происходило в столице страны, а обучались в академии люди, уже получившие значительный жизненный и боевой опыт, руководившие по нескольку лет подразделениями и частями, а учившиеся на Особом факультете — даже соединениями. И наконец, в-третьих, все участники собрания знали, что среди осужденных и расстрелянных находились три бывших начальника академии: М.Н. Тухачевский, Р.П. Эйдеман и А.И. Корк. Вот почему нас так интересует содержание резолюции, за принятие которой они голосовали.

«Узнав о разоблачении в рядах армии подлой банды врагов народа — Тухачевского, Якира, Уборевича, Эйдемана, Корка, Фельдмана, Примакова и Путна, мы возмущены до глубины души их чудовищным предательством. Нет предела нашему негодованию, нашему презрению и нашему проклятию по адресу этой нечисти и сволочи.

Ничтожная кучка военно-фашистских заговорщиков мечтала своим неслыханным предательством подготовить поражение СССР и руками германских фашистов и японских империалистов потопить в крови наши великие социалистические завоевания.

Эти господа мечтали о фашистском государстве под эгидой Гитлера.

Пусть знают все наши враги, что могучая социалистическая Родина с ее великим героическим народом, сплоченным гранитной стеной вокруг большевистской партии, под руководством нашего любимого, дорогого товарища Сталина, раздавит предателей и победоносно пойдет вперед — к коммунизму.

РККА под руководством железного маршала — большевика К.Е. Ворошилова готова в любой момент раздавить врага, откуда бы он ни пришел, и полностью уничтожить его на его же территории.

Мы требуем от советского суда беспощадной расправы над бандой фашистских шпионов.

Стереть с лица советской земли этих гадов!

Мы обещаем партии и правительству в кратчайший срок ликвидировать в своей Академии последствия вредительской работы шпиона Корка и обеспечить выпуск из Академии высококвалифицированных и безгранично преданных партии и народу командиров-большевиков...»{{233}}

Торжественно данное обещание в кратчайший срок очиститься от последствий вредительской деятельности «шпиона и вредителя» Корка вскоре было выполнено с помощью органов НКВД. В ближайшие после названного собрания месяцы в академии были уволены из рядов РККА и арестованы: профессор, он же бывший Главком командарм 2-го ранга И.И. Вацетис; военком Академии, корпусной комиссар И.Г. Неронов; начальники кафедр комбриги В. А. Дьяков, М.С. Свечников и другие.

Анализируя содержание прессы летом 1937 года, делаешь вывод, что, оказывается, совсем не случайно накануне суда над Тухачевским и его товарищами по несчастью «Правда» в нескольких своих номерах (с продолжением) опубликовала подвальную статью «Разведка и контрразведка» американского журналиста Р. Роуан (как будто своих специалистов по этой проблеме не нашлось!). Редакция предварила статью следующим небольшим комментарием: «Редакция надеется, что этим она в известной мере поможет своим читателям — партийным и непартийным большевикам ознакомиться «с целями и задачами, с практикой и техникой вредительско-диверсионной и шпионской работы иностранных разведывательных органов» (И. Сталин).

Выдвиженцы

Подводя итоги боевой подготовки Красной Армии за 1937 год, нарком обороны СССР К.Е. Ворошилов в приказе № 0109 поспешил заявить, что «выдвижение новых молодых кадров, проверенных и преданных делу Ленина — Сталина и нашей Родине, на командную и политическую работу уже дает самые положительные результаты и в ближайшее время скажется невиданными успехами во всех областях нашей работы». Хотя, противореча самому себе, несколькими пунктами ниже он вынужден был признать, что «несмотря на рост РККА во всех областях боевой подготовки, все же поставленные задачи на 1937 год не выполнены».

В данном приказе, ставя задачи на 1938 год в области политической работы, Ворошилов не обошел вниманием и проблему воспитания этих самых выдвиженцев. Он особо подчеркнул, что «на обязанности всех начальников лежит еще более смелое выдвижение молодых, способных, непоколебимо преданных Родине и нашей партии людей, повседневная забота о воспитании стойких, волевых командиров и начальников, способных по-большевистски бороться с врагами народа, преодолевать трудности, не боящихся принимать и проводить в жизнь ответственные решения».

В 1937 — 1938 годах заделывать образовавшиеся бреши в комначсос-таве приходилось самыми различными способами, в том числе досрочным выпуском курсантов училищ и слушателей академий. Об этом, в частности, упоминают в своих мемуарах Маршал Советского Союза М.В. Захаров и генерал армии М.И. Казаков — слушатели первого набора (1936) Академии Генерального штаба. По их собственным словам, учились они с большим желанием и упорством.

Матвей Васильевич Захаров с сожалением отмечает: «...Однако многим, в том числе и мне, не удалось завершить обучение. Летом 1937 года 30 слушателей были назначены на высокие командные и штабные должности, в частности: полковник А.М. Василевский — в Генеральный штаб, полковник А.И. Антонов — начальником штаба МВО, полковник Н.Ф. Ватутин — заместителем начальника (а вскоре и начальником) штаба Киевского военного округа, полковник Л.М. Сандалов — начальником оперативного отдела штаба Белорусского военного округа.

15 июля 1937 года меня срочно вызвали к Наркому обороны К.Е. Ворошилову. Я был очень взволнован необычным порядком вызова непосредственно к высокому должностному лицу... Мне было предложено принять штаб Ленинградского военного округа.

...Но работать в Ленинграде пришлось недолго. В конце мая 1938 года я был назначен на должность помощника начальника Генерального штаба.

14 августа 1938 года я присутствовал на церемонии первого выпуска слушателей Академии Генерального штаба. Их до окончания полного курса осталось примерно третья часть. Однако в приказе наркома указывалось, что и тех, кто был досрочно направлен в войска или назначен преподавателями академий, считать окончившими академию...»{{234}}

Справка. М.В. Захаров до зачисления в Академию Генштаба несколько лет работал у Уборевича в Белорусском военном округе начальником 1-го (оперативного) отдела штаба БВО.

Предоставим слово другому выдвиженцу — М.И. Казакову, однокашнику М.В. Захарова, поступившему в академию с должности командира 29-го кавалерийского полка. Если в случае с Захаровым при назначении его на должность начштаба ЛВО состоялась беседа с самим наркомом обороны, то здесь события развивались по другому сценарию. Судите сами.

«Пришла пора зачетов и экзаменов за первый курс. К июню у меня лично оставался несданным всего один зачет — по истории военного искусства. Я сидел над схемами по русско-японской войне, когда зашел ко мне Матвей Васильевич Захаров.

— Что ты все корпишь над русско-японской войной? — заговорил он полушутя-полусерьезно. — Бросай это дело! Надо в войска ехать. Я ответил в тон ему:

— Если тебя назначили, то надо, конечно, ехать. Но при чем тут я?

— Мы назначены одним приказом, — объявил вдруг Матвей Васильевич. — Я — начальником штаба в Ленинградский военный округ, а ты — заместителем начальника штаба в Средне-Азиатский.

Яне сразу поверил Матвею Васильевичу. Подумалось, что он просто разыгрывает меня... Если Матвей Васильевич не шутил, то как же все это понимать? Ведь наша учеба далеко еще не закончена...

Мы получили свои высокие назначения, чтобы заполнить образовавшуюся брешь. И пожалуй, каждым из нас владели тогда смешанные чувства: с одной стороны, как-то поднимало дух оказанное доверие, с другой — было очень грустно сознавать, чем твое назначение вызвано. Не особенно хотелось и прекращать так хорошо начатую учебу»{235}.

Справка. М.И. Казаков успешно оправдывал оказанное ему доверие — в мае 1938 года он назначается начальником штаба САВО, которым руководит до конца 1941 года. В годы Великой Отечественной войны — начальник штаба Брянского и Воронежского фронтов, командующий войсками ряда армий.

Однако не всем слушателям первого набора Академии Генерального штаба так крупно повезло, как А.И. Антонову, И.Х. Баграмяну, А.М. Василевскому, Н.Ф. Ватутину, М.В. Захарову, М.И. Казакову... Значительная их часть подверглась репрессиям и была физически уничтожена. К их числу относятся комбриги: А.И. Швачко — бывш. начальник противовоздушной обороны Киевского военного округа, П.В. Емельянов — бывш. начальник штаба 17-го стрелкового корпуса, Б.В. Петрусевич — бывш. заместитель начальника штаба Закавказского военного округа, Г.И. Соколов — бывш. начальник штаба 7-го кавалерийского корпуса, С.С. Смирнов — бывш. заместитель начальника Инженерного управления РККА, И.Г. Бебрис — бывш. начальник штаба 83-й горнострелковой дивизии, Л.М. Агладзе — бывш. командир 47-й Грузинской дивизии, А.Г. Добролеж — бывш. командир 28-й тяжелобомбардировочной авиабригады; полковники: А.А. Ваганов — бывш. начальник штаба 7-го механизированного корпуса, Н.Н. Жанколя — бывш. начальник артиллерии САВО, С.С. Павловский — бывш. начальник оперативного отдела штаба СКВО и другие.

Справка. К 1 ноября 1937 года из 138 человек первого набора на втором курсе продолжали обучение только 68, то есть 50 процентов от его первоначального состава{236}.

Другой действенный канал заполнения вакансий старшего и высшего комначсостава РККА — это добровольцы из числа военнослужащих, прибывшие из Испании после выполнения своей миссии. «Испанцам» немедленно давали «зеленый свет» во всех родах войск — в стрелковых и танковых частях (соединениях), в авиации, артиллерии, Военно-морском флоте. Исключением разве что была кавалерия, развитию которой в Испании не придавали такого большого значения, как в СССР, а посему там и не потребовались военные советники подобной специализации. Особым же расположением у руководства страны и лично у Сталина пользовались летчики, побывавшие в стране за Пиренеями. Среди них был и самый большой процент награжденных орденами и удостоенных звания Героя Советского Союза. Достаточно сказать, что в самом первом указе о награждении «испанцев» (декабрь 1936 г.) из 17 человек, получивших это высокое звание, 11 являлись авиаторами.

Приведем несколько конкретных примеров стремительного взлета «испанцев» в 1937 — 1938 годах, когда они и в должности, и в воинском звании перескакивали сразу через две-три ступеньки, что в нормальных условиях обстановки совершенно исключалось. К чему все это приводило, какие результаты давало в повседневной деятельности по обучению и воспитанию войск — все это и является предметом нашего анализа.

Напомним, что раньше (до 1937 г.) последовательность в прохождении службы комначсостава РККА соответствующими кадровыми органами соблюдалась неукоснительно. Так командир батальона знал свою ближайшую перспективу — начальник штаба или заместитель командира полка. То же самое и в отношении командира полка — каждый из них точно знал, что при положительной аттестации он может в свое время законно претендовать на должность замкомдива или начальника штаба дивизии. И только в единичных случаях командир полка ставился сразу на дивизию.

Немного порассуждаем о возможных вариантах прохождения дальнейшей службы в мирное время начальника 1-й Ленинградской артиллерийской школы комбрига Н.Н. Воронова, назначенного на эту должность в 1934 году с поста начальника артиллерии Московской Пролетарской стрелковой дивизии. Выбор здесь не так уж и велик: во-первых, начальник артиллерии округа, во-вторых, начальник соответствующей кафедры в одной из военных академий, в-третьих, начальник отдела в Артиллерийском управлении или аппарате начальника артиллерии Красной Армии. Однако это все могло быть только в условиях стабильной кадровой политики в стране и армии. В другой же ситуации привычная доселе форма претерпевала существенные изменения, порой самые непредсказуемые.

Упомянутый выше Воронов, пробыв чуть менее года советником командующего артиллерией в республиканской Испании, летом 1937 года прибыл в Москву. В своей книге «На службе военной» он пишет: «Мы получили новые, воинские звания, но не очередные, а через одну ступень. Мне, в частности, было присвоено звание «комкор».

Затем пошла речь о новых назначениях. Павлов (комбриг Д.Г. Павлов до направления в Испанию в конце 1936 года командовал механизированной бригадой в БВО. — Н.Ч.) утвержден заместителем начальника Бронетанкового управления Красной Армии, Смушкевич (комбриг Я.В. Смушкевич также до поездки в Испанию командовал в БВО бригадой. Только не танковой, а авиационной. — Н.Ч.) - заместителем начальника Военно-Воздушных Сил. А я — начальником артиллерии Красной Армии.

Должно быть, у всех нас был очень удивленный и растерянный вид. Члены Политбюро подходили к нам, жали руки, отечески напутствовали, ободряли...

...Раздумья о судьбах нашей артиллерии, о ее дальнейшем совершенствовании захватили меня. Я еще не знал ни объема своей новой работы, ни обстановки в наркомате. Все казалось загадочным и сложным. Как вести новые дела, за что прежде всего взяться? Об этом думалось непрерывно...»{237}

Вот так: был рядовым комбригом, обычным начальником военной школы — и вдруг в одночасье такой взлет! Ведь начальник артиллерии Красной Армии — это уже величина не гарнизонного и даже не окружного масштаба, а крупный патрон в обойме аппарата наркомата обороны. Ее, эту должность, в русской армии занимал, как правило, один из выдающихся артиллеристов страны. Однако не будем забывать, что назначение Воронова начальником артиллерии РККА было оформлено соответствующим приказом НКО от 21 июня 1937 года, то есть спустя десять дней после процесса Тухачевского.

Мы подчеркивали, что назначение командира полка сразу командиром дивизии в первой половине 30-х годов было явлением крайне редким в Красной Армии, их вряд ли наберется за все это время более десятка. А вот в 1937 году подобные факты становятся уже не исключением, а скорее правилом. Например, в августе этого года только что прибывший из Испании полковник П.И. Батов получает звание «комбриг» и назначается командиром 10-го стрелкового корпуса, перескочив при таком раскладе по крайней мере через две ступеньки служебной лестницы — начальника штаба (замкомдива) и командира дивизии.

Сам П.И. Батов не скрывает своего большого удивления по этому поводу и спустя тридцать лет. В воспоминаниях он пишет: «...Г.М. Штерн (главный военный советник в республиканской Испании. — Н.Ч.) докладывал о деятельности наших добровольцев; правительство и общественность Испанской Республики писали, что они высоко оценивают роль советских добровольцев в организации вооруженной борьбы против фашистской интервенции, и лестно характеризовали многих товарищей, была названа и фамилия автора этих строк. И.В. Сталин прервал докладчика: «Вы жалуетесь мне, что нет военных кадров. Вот вам кадры!..»

Михаил Иванович (Калинин. — Н.Ч.) вызывал награжденных, вот раздался его голос: «Орденами Ленина и Красного Знамени награждается комбриг Батов...» Меня в тот момент потрясло не обилие наград, в голове бился один вопрос: «Почему комбриг? Откуда комбриг? Был рядовой командир полка в родной Московской Пролетарской дивизии и вдруг...» Конечно, участие в вооруженной борьбе испанского народа за республику, где мне был доверен пост советника славной 12-й интербригады, а потом советника Теруэльского фронта, обогатило определенным опытом. Но долго жило тревожное ощущение, что, как говорят, хомут не по плечу...»{238}

Ну ладно, Батов до Испании был полковником и командиром полка в «придворной» Пролетарской дивизии. А вот случай гораздо более удивительный. Майор М.П. Петров, до Испании — командир батальона, далеко «переплюнул» Павла Ивановича Батова — он становится сразу командиром 8-го механизированного корпуса, миновав пять служебных категорий. При этом надо помнить, что до известных событий 1937 года механизированными корпусами в РККА командовали известные военачальники в звании «комдив» и даже «комкор». Если Батов сильно удивился, всего-навсего получив досрочно очередное воинское звание, то в случае с Петровым личных эмоций, видимо, было во много раз больше, ибо он из майоров шагнул прямо в комдивы, сменив две прежние «шпалы» на петлицах на два «генеральских» ромба.

Приведенные выше примеры относятся к сухопутным войскам. Подобные им наблюдались и в военно-учебных заведениях. Так, в ноябре 1937 года командир курсантского батальона школы имени ВЦИК капитан А.Д. Румянцев получает под свое начало Тамбовское пехотное училище. Все это очень удивляет и настораживает. Но более всего поражаешься, когда знакомишься с содержанием приказа НКО по личному составу армии от 2 октября 1937 года о назначении командира 201-го стрелкового полка полковника Шлемина Ивана Тимофеевича исполняющим обязанности начальника Академии Генерального штаба (вместо арестованного комдива Д.А. Кучинского).

Обратимся к предыстории создания этого уникального военно-учебного заведения. К середине 30-х годов стало очевидно, что основная кузница военных кадров — Военная академия имени М.В. Фрунзе, успешно выполняя задачу по подготовке квалифицированных кадров в звене полк-дивизия и развитию теории тактики родов войск, вместе с тем оказалась не в состоянии качественно и в необходимом количестве готовить старший и высший командный состав, вести разработку актуальных вопросов теории стратегии и оперативного искусства. В силу данных обстоятельств ЦК ВКП(б) и советское правительство 2 апреля 1936 года, рассмотрев ходатайство наркомата обороны, приняли решение о создании в Москве Академии Генерального штаба{239}.

В Положении о ней, утвержденном наркомом обороны 11 апреля 1936 года, говорилось, что она является высшим военно-учебным заведением, предназначенным готовить высококвалифицированных командиров не только на командные должности, но и для несения службы Генерального штаба в крупных общевойсковых штабах и органах высшего командования. Ей предстояло готовить кадры с широким оперативным кругозором, способные разрабатывать и осуществлять на практике армейские, фронтовые и более крупные операции. В качестве важнейшего направления в деятельности академии предусматривалась разработка вопросов теории стратегии и оперативного искусства{240}.

Возложение руководства решением таких сложнейших задач на рядового, ничем не примечательного командира полка особенно поражает своим явным несоответствием. Ведь до какого же предела надо было дойти в избиении кадров армии, чтобы искать претендента на замещение должности начальника этого особого военно-учебного заведения среди командиров полков. Ничего не имея против личности И.Т. Шлемина, подчеркнем, что здесь важен сам факт подбора руководителя обучения и воспитания будущих командармов и командующих фронтами среди командиров полков — майоров, в лучшем случае полковников, вчерашних выпускников Военной академии имени М.В. Фрунзе.

И еще немного о полковнике И.Т. Шлемине. Он руководил академией почти три года, в меру своих сил и способностей стремясь совершенствовать учебный процесс и военно-научную работу. Однако всем было ясно, что это была далеко не равнозначная замена предыдущему ее начальнику — комдиву Д.А. Кучинскому. В июне 1940 года генерал-майор Шлемин назначается начальником штаба 11-й армии, входившей в состав Прибалтийского Особого военного округа. В годы Великой Отечественной войны он успешно командовал рядом армий, заслужив звание Героя Советского Союза.

Одним из фаворитов Сталина являлся Иван Терентьевич Пересыпкин. В конце мая 1937 года он, тогда старший лейтенант, только что окончивший Военную электротехническую академию, назначается военным комиссаром НИИ связи Красной Армии. Через полгода Пересыпкин — военком Управления связи РККА, а затем — заместитель начальника этого управления. В мае 1939 года он назначается народным комиссаром связи СССР, пройдя, таким образом, путь от старшего лейтенанта, слушателя академии, до наркома — члена правительства страны всего за два года. В 1943 году И.Т. Пересыпкин станет первым в Красной Армии маршалом войск связи{241}.

Говоря о сухопутных войсках, никак нельзя обойти вниманием такую ключевую фигуру, как командующий войсками округа. Кто занял место арестованных и расстрелянных Уборевича, Якира, Белова, Велика-нова, Дубового, Левандовского, кто пришел к руководству войсками в округах во второй половине 1937 года и в 1938 году, что это за люди — об этом и пойдет наш разговор. В основной своей массе то были вчерашние командиры дивизий, побывшие несколько месяцев в роли командира корпуса и чуть больше — в должности заместителя командующего войсками округа. Только у отдельных из них суммарный срок пребывания на двух указанных должностях переваливал за год, у остальных же он составлял менее двенадцати месяцев.

Так комдив И.К. Смирнов, сдав в июне 1937 года 43-ю стрелковую дивизию, полгода командует 2-м стрелковым корпусом и три месяца исполняет обязанности члена Военного совета Киевского военного округа. В начале апреля 1938 года он получает под свое начало Харьковский военный округ. Итак, от командира дивизии до комвойск округа — всего за неполных десять месяцев.

Комдив В.Я. Качалов, командир 22-й стрелковой дивизии. В середине июня 1937 года был назначен на 9-й стрелковый корпус, которым руководил полгода. Затем он становится на три месяца заместителем командующего войсками СКВО, чтобы затем принять его в начал*е апреля 1938 года, В итоге те же неполные десять месяцев, что и у И.К. Смирнова, заняли у Качалова путь от командира дивизии до командующего войсками округа. На три месяца больше этот срок у комдива С. А. Калинина, бывшего командира 73-й стрелковой дивизии, принявшего в июле 1938 года Сибирский военный округ.

Рекордсменами же на этой дистанции следует, видимо, считать комбригов Ф.А. Ершакова и И.В. Болдина. Первый из них в ноябре 1937 года командовал 29-й стрелковой дивизией, а с июля 1938 года — Уральским военным округом. Восемь месяцев между этими двумя датами были заняты исполнением обязанностей командира 5-го стрелкового корпуса (два месяца) и заместителя командующего ХВО (шесть месяцев). Комбриг Болдин, командир 18-й стрелковой дивизии, после полугодового руководства 17-м стрелковым корпусом, принял в августе 1938 года Калининский военный округ. С учетом месячного пребывания его в распоряжении Управления по командному и начальствующему составу РККА такой «марафон» занял у него всего семь месяцев.

Как уже упоминалось, наибольшее число случаев стремительного взлета служебной карьеры в описываемые годы было в Военно-Воздушных Силах РККА. К чему это приводило, какие давало результаты — тема специального исследования. Дело в том, что в ВВС, как, впрочем, и во всей Красной Армии, до событий на Халхин-Голе включительно, сделали ставку на «испанцев» и испанский опыт, хотя он не всегда и не во всем отказывался оправданным. Наша же задача более скромная — проследить судьбу отдельных представителей когорты выдвиженцев 1937 — 1938 годов. При этом невольно приходят на память строки из романа К. Симонова «Живые и мертвые», посвященные одному из его героев — «испанцу» летчику Козыреву. Сам писатель, неоднократно отвечая на вопросы журналистов и письма читателей, настойчиво заявлял, что Козырев — образ собирательный, что конкретного прототипа у него в жизни нет и что он вобрал в себя некоторые черты характера, этапы служебной карьеры и повороты судьбы участников боев в Испании. В частности, И.И. Копца, С.П. Денисова, И.И. Проскурова, П.В. Рычагова, К.М. Гусева, А.С. Сенаторова и других летчиков, выдвинувшихся в первый эшелон авиационной элиты после своего возвращения из республиканской Испании в 1937 — 1938 годах.

Например, К.М. Гусев, шагнувший в одночасье, как и М.П. Петров, из майоров сразу в комдивы, в июне 1937 года назначается командующим ВВС Белорусского военного округа. На такую же должность в Московском округе в июле 1938 года получает назначение полковник И.Т. Еременко, до Испании в звании капитана служивший всего лишь командиром отряда. Звание Героя Советского Союза он получил в октябре 1937 года за подвиги в Испании. Или другой случай — командир отряда 89-й тяжелобомбардировочной эскадрильи майор (в Испанию поехал старшим лейтенантом) И.И. Проскуров в июле 1937 года назначается командиром 54-й авиабригады, а через десять месяцев он в звании комбрига получает 2-ю армию особого назначения. И таких примеров можно привести еще немало.

Но вернемся к роману Константина Симонова. Описывая последние минуты жизни сбитого в бою Козырева, писатель очень близко к реальности передает его страдания и переживания. При этом Симонов, бесспорно, вкладывает в уста летчика многие свои мысли, а также впечатления современников, истинность которых подтвердилась затем неоднократно. «...Он считал, что лежит на территории, занятой немцами, и со злобой думал о том, что фашисты будут стоять над ним и радоваться, что он мертвый валяется у их ног, он, человек, о котором, начиная с тридцать седьмого года, с Испании, десятки раз писали газеты! До сих пор он гордился, а порой и тщеславился этим. Но сейчас был бы рад, если бы о нем никогда и ничего не писали, если б фашисты, придя сюда, нашли тело никому не известного старшего лейтенанта, который четыре года назад сбил свой первый «фоккер» над Мадридом, а не тело генерал-лейтенанта Козырева...

Он впервые в жизни проклинал тот день и час, которым раньше гордился, когда после Халхин-Гола его вызвал сам Сталин и, произведя из полковников прямо в генерал-лейтенанты, назначил командовать истребительной авиацией целого округа.

Сейчас, перед лицом смерти, ему некому было лгать: он не умел командовать никем, кроме самого себя, и стал генералом, в сущности оставаясь старшим лейтенантом. Это подтвердилось с первого же дня войны самым ужасным образом, и не только с ним одним. Причиной таких молниеносных возвышений, как его, были безупречная храбрость и кровью заработанные ордена. Но генеральские звезды не принесли ему умения командовать тысячами людей и сотнями самолетов.

Полумертвый, изломанный, лежа на земле, не в силах двинуться с места, он сейчас впервые за последние, кружившие ему голову годы чувствовал весь трагизм происшедшего с ним и всю меру своей невольной вины человека, бегом, без оглядки взлетевшего на верхушку длинной лестницы военной службы. Он вспоминал о том, с какой беспечностью относился к тому, что вот-вот начнется война, и как плохо командовал, когда она началась. Он вспоминал свои аэродромы, где половина самолетов оказалась не в боевой готовности, свои сожженные на земле машины, своих летчиков, отчаянно взлетавших под бомбами и гибнущих, не успев набрать высоту. Он вспоминал свои собственные противоречивые приказания, которые он, подавленный и оглушенный, отдавал в первые дни, мечась на истребителе, каждый час рискуя жизнью и все-таки почти ничего не успевая спасти»{242}.

«Стал генералом, в сущности оставаясь старшим лейтенантом!..» В этой формуле, оказывается, и заложены многие ответы, объясняющие причины крупных неудач Красной Армии в начальном периоде войны.

Поправлять классиков как-то не принято, однако к приведенному выше отрывку из самого крупного романа К. Симонова требуется одно пояснение, впрочем не носящее принципиального характера. Речь идет о фразе, где говорится, что после окончания событий на Халхин-Голе Козырев получил, неожиданно для себя, звание генерал-лейтенанта. Это не совсем так, если только не понимать слова «после Халхин-Гола» в широком смысле, то есть после окончания боевых действий против японцев. А как понимать это «после» в более узком, конкретном смысле — через неделю или месяц, полгода или год? Если через неделю или месяц, то такого события вообще не могло произойти только из-за того, что до введения генеральских воинских званий высшему комначсоставу Красной Армии оставался еще целый год ив 1939 году подобный случай просто не мог иметь места. А если же понимать это «после» более расширительно, то надо помнить и то, что до введения персональных генеральских и адмиральских званий была советско-финская кампания, более драматичная по своему содержанию и более длительная по времени, нежели бои на реке Халхин-Гол. О чем не мог не знать командир такого ранга, как Козырев.

Учитывая, что предмет нашего разговора — кадры Красной Армии в 1937 — 1938 годах, и возвращаясь к роману К. Симонова и его герою Козыреву, заметим, что многие исследователи творчества Константина Михайловича все же склонны считать, что автор в основном списал его с «испанца» Ивана Ивановича Копца. При этом основным аргументом «за» здесь выступает тот факт, что в начале войны генерал-майор авиации Ко-пец исполнял обязанности командующего ВВС Западного фронта. А также и то, что он покончил жизнь самоубийством на второй день войны.

Предысторию этого печального происшествия можно узнать из воспоминаний Маршала Советского Союза К.А. Мерецкова, занимавшего накануне Великой Отечественной войны пост заместителя наркома обороны.

«... В Москве вместе с С.К. Тимошенко (народным комиссаром обороны, Маршалом Советского Союза. — Н. Ч. ) я побывал у И.В. Сталина... Оба они отнеслись к докладу очень внимательно. В частности, мне было приказано дополнительно проверить состояние авиации, а если удастся — провести боевую тревогу. Я немедленно вылетел в Западный Особый военный округ.

Шло последнее предвоенное воскресенье. Выслушав утром доклады подчиненных, я объявил во второй половине дня тревогу авиации. Прошел какой-нибудь час, учение было в разгаре, как вдруг на аэродром, где мы находились, приземлился немецкий самолет. Все происходившее на аэродроме стало полем наблюдения для его экипажа.

Не веря своими глазам, я обратился к командующему округом Д. Г. Павлову. Тот ответил, что по распоряжению начальника Гражданской авиации СССР на этом аэродроме велено принимать немецкие пассажирские самолеты. Это меня возмутило. Я приказал подготовить телеграмму на имя И. В. Сталина о неправильных действиях гражданского начальства и крепко поругал Павлова за то, что он о подобных распоряжениях не информировал наркома обороны. Затем я обратился к начальнику авиации округа Герою Советского Союза И. И. Копцу:

— Что у/се это у вас творится? Если начнется война и авиация округа не сумеет выйти из-под удара противника, что тогда будете делать? Копец совершенно спокойно ответил:

— Тогда буду стреляться!

Я хорошо помню нашу взволнованную беседу с ним. Разговор шел о долге перед Родиной. В конце концов он признал., что сказал глупость. Но скоро выяснилось, что беседа не оказала должного воздействия. И дело тут не в беседе. Приходится констатировать наши промахи и в том, что мы слабо знали наши кадры. Копец был замечательным летчиком, но оказался неспособным руководить окружной авиацией на должном уровне. Как только началась война, фашисты действительно в первый же день разгромили на этом аэродроме почти всю авиацию, а Копец покончил с собой»{243}.

А начиналось все совсем неплохо. Родился Иван Копец в 1908 году в семье рабочего. Окончил неполную среднюю школу и затем работал секретарем окружного суда. В 1928 году окончил Ленинградскую военно-теоретическую школу летчиков, а через год — Качинскую авиашколу. В числе первых летчиков-добровольцев И.И. Копец в конце 1936 года убывает в Испанию. Там он, командуя авиационной группой, зарекомендовал себя храбрым, отважным пилотом. За мужество и проявленный героизм, за несколько сбитых самолетов противника И.И. Копец 21 июня 1937 года удостаивается звания Героя Советского Союза. После возвращения из Испании на него обрушивается шквал наград, почестей и назначений. Например, из старшего лейтенанта Копец в июне 1937 года превращается в полковника, миновав промежуточные звания «капитан» и «майор». Одновременно следуют и перемещения в должности: командир 70-го отдельного авиационного отряда Копец назначается заместителем командующего ВВС Ленинградского военного округа, перескочив таким образом сразу через несколько служебных ступенек и миновав черновую работу в эскадрилье и бригаде.

И.И. Копец — участник советско-финляндской войны, где возглавлял ВВС 8-й армии. После ее окончания был назначен командующим ВВС Западного Особого военного округа{244}.

Итак, «испанцы» росли как на дрожжах: командир истребительной эскадрильи полковник (в Испании чуть более года назад был старшим лейтенантом) П.В. Рычагов в апреле 1938 года назначается командующим ВВС Московского военного округа. Другой старший лейтенант (в Испании) — И.И. Евсевьев в октябре 1937 года, минуя капитана и майора, становится сразу полковником и получает назначение на высокую должность. Подобное произошло и со старшим лейтенантом А.С. Сенаторовым, который в апреле 1938 года, получив звание полковника, был назначен заместителем командующего ВВС ОКДВА. Точно такую же должность получил и С. А. Черных. Ходивший в начале 1937 года в лейтенантах, он в апреле 1938 года в звании полковника также назначается заместителем командующего ВВС ОКДВА.

Мы упомянули о летчике- «испанце» С.П. Денисове. В народе есть меткое определение в отношении людей, страдающих излишним самомнением: «Много амбиции, да мало амуниции». Эти слова в значительной мере могут быть отнесены и в адрес Сергея Прокофьевича Денисова, дважды Героя Советского Союза, генерал-лейтенанта авиации.

Небольшая биографическая справка о нем. Родился в 1909 году в рабочей семье на воронежской земле. В Красную Армию вступил в 1929 году. После окончания в 1931 году авиационной школы проходил службу в должности младшего и старшего летчика, командира звена. Первый шаг «к звездам» Денисовым был сделана апреле 1937 года, когда он, доселе мало кому известный летчик, после возвращения из Испании за неполные четыре месяца вырос от старшего лейтенанта до полковника. При этом, в отличие от своего соратника по Испании И.И. Копца, последовательно побывал во всех званиях. Но как побывал! Например, капитаном он ходил два с половиной месяца, майором и того меньше — всего лишь месяц. За указанное время Денисов с поста командира отряда переместился на должность командира 142-й истребительной авиабригады, успев при этом отметиться на эскадрилье и полку.

Звание Героя Денисов получил вскоре после возвращения из Испании (4 июня 1937 года). Затем он избирается депутатом Верховного Совета СССР первого созыва. В 1938 году командует 2-й авиационной армией особого назначения. В звании «комбриг» участвует в боях с японскими летчиками в районе реки Халхин-Гол, а в звании «комдив» принимает участие в советско-финляндской войне, командуя ВВС 7-й армии. За умелое руководство их боевыми действиями при прорыве линии Маннергейма награждается в марте 1940 года второй медалью «Золотая Звезда», став таким образом одним из пяти довоенных дважды Героев Советского Союза. Всего во время боев в Испании, на Халхин-Голе и в ходе финской кампании Денисов лично сбил 13 и в группе 6 самолетов противника. С апреля 1940 года он командует ВВС Закавказского военного округа, а с августа 1941 года — Качинским авиационным училищем, возглавлять которое всегда считалось в ВВС престижным.

Вполне закономерно, что такой молниеносный служебный взлет вскружил Денисову голову.. А тут еще всеобщие почести, приглашения в президиумы разнообразных собраний и совещаний. Он слывет заслуженным асом авиации. А как же иначе: побывал в Испании и Монголии, отмечен званием Героя Советского Союза. В конце концов Денисов и сам уверовал в свои исключительные качества и способности, перестав критически относиться к личным промахам и ошибкам. Одним словом, звездная болезнь во всех ее проявлениях была налицо. В мае 1940 года С.П. Денисов получает воинское звание генерал-лейтенанта авиации. Ему в то время исполнился только 31 год!..

Перед войной Сергей Прокофьевич долгое время ходил в любимчиках у Сталина и Ворошилова, с ним считались, к его советам прислушивались в наркоматах обороны и авиационной промышленности. Например, неплохо о нем отзывается в своих мемуарах выдающийся авиаконструктор А.С. Яковлев:

«Летом, в конце июля 1939 года, позвонил Сталин, поинтересовался, как идут дела с истребителем.

— У меня сейчас летчик Денисов, воевал в Испании и в Монголии, мажет дать полезные советы по вашей машине. Повидайтесь с ним.

Через полчаса в мой кабинет уже входил высокий, стройный брюнет в кителе с петлицами комбрига и Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди.

Встреча с командиром группы истребителей И-16 в Испании Сергееем Прокофъевичем Денисовым оказалась действительно весьма интересной и полезной для меня, конструктора, не только потому, что он рассказал много интересного как очевидец и участник воздушных боев с немецкими и японскими летчиками, но также и потому, что он с исключительным знанием дела посвятил меня в сущность современной воздушной войны.

Мы долго с ним беседовали. Обсуждали сравнительные преимущества и недостатки немецких, японских и советских истребительных самолетов. Денисов высказал свой взгляд пароль авиации бомбардировочной и истребительной не только сегодня, но и завтра, если придется воевать. Говоря о тактике истребительной авиации, он отметил, что на И-16 мало сбивали истребителей противника из-за малого калибра и разноса установленных в крыльях пулеметов.

...Денисов еще в 1937году, учитывая опыт первого периода гражданской войны в Испании, по личной инициативе написал докладную записку руководителям Военно-Воздушных Сил и авиапромышленности, но записку оставили без внимания, никаких мер принято не было, и спустя два года в боях на Халхин-Голе недостатки наших И-16 и «Чаек» оставались прежними, в чем еще раз убедился Денисов. Тогда-то, вернувшись из Монголии, Сергей Прокофьевич и обратился к Сталину, который сразу же вызвал его к себе. Сталин очень рассердился, узнав от Денисова, что по его первой записке не было принято никаких мер. Он с большим вниманием выслушал Денисова и предложил все замечания изложить письменно и материал прислать ему.

Такую записку Денисов написал и вновь был принят Сталиным. На этот раз Сталин вызвал также наркома авиапромышленности М. М. Кагановича и дал нагоняй за равнодушное отношение к первым, двухгодичной давности, сигналам Денисова.

Каганович оправдывался, но спорить по специальным вопросам с таким знатоком, как Денисов, ему было не под силу...

Сущность критических замечаний Денисова заключалась в следующем:

Концепция деления истребителей на маневренные и скоростные порочна.

У наших истребителей должна быть радиосвязь.

Стрелковое вооружение, как по калибру, так и по размещению на самолете, неудовлетворительно.

Немецкие истребители превосходят советские как по скорости полета, так и по стрелково-пушечному вооружению.

В максимальной степени я постарался учесть замечания Денисова при работе над нашим первым истребителем»{245}.

Начавшаяся война прервала восхождение, а точнее — вознесение Денисова к вершинам власти. Она оказалась весьма отличной от событий на Халхин-Голе и финской кампании, а посему Денисов никак не мог найти в ней своего места. К тому же он сильно пристрастился к выпивке в ущерб служебным обязанностям, постепенно теряя свой багаж классного летчика и авторитет командира-единоначальника. Об этом свидетельствуют строки аттестации за 1942 год. В ней непосредственный начальник Денисова — заместитель командующего ВВС Приволжского военного округа генерал-майор авиации Игнатов в числе крупных служебных недостатков отмечает невыполнение Качинским училищем плана подготовки пилотов, наличие в ней большого количества летных происшествий. В качестве причин недобора плановых показателей назывались: отсутствие четкой организации летной работы, низкий процент выхода на полеты запланированной материальной части (в среднем 65 — 70%), отсутствие необходимого количества горюче-смазочных материалов, несвоевременное поступление новой материальной части.

Вполне понятно, что многое здесь не зависело от личности начальника училища, особенно в плане своевременного поступления новой материальной части и горюче-смазочных материалов. Что же касается летных происшествий, то они были обусловлены прежде всего плохой организацией полетов и предполетной подготовки, слабым знанием соответствующих инструкций и наставлений по эксплуатации техники постоянным и переменным составом, отсутствием постоянной жесткой требовательности начальников к подчиненным, формальным проведением методических занятий. Устранение, притом в кратчайший срок, перечисленных негативных моментов вполне было по силам волевому начальнику училища. У Денисова же этого не случилось.

Неоднократные сигналы о неблагополучном состоянии летной работы в Качинской авиашколе вынудили руководство ВВС ПриВО летом и осенью 1942 года создать две специальные комиссии для ее комплексного обследования. Все недостатки, к сожалению, подтвердились, и начальник училища получил следующую оценку своей деятельности (не в пример предыдущим характеристикам):

«За период командования школой тов. Денисов показал себя недостаточно твердым и волевым командиром. В отдельных случаях проявлял малодушие и неумение решительно устранять недочеты в работе... Авторитетом как начальник школы пользовался мало. Лично летал редко и преимущественно на учебных самолетах старого типа. Злоупотребляет спиртными напитками, в силу чего по 2 — 3 дня не бывает на службе...»

По материалам названных комиссий командующий ВВС Красной Армии генерал А.А. Новиков 20 ноября 1942 года подписал приказ об освобождении С.П. Денисова от должности начальника училища, как не справившегося. Такая суровая встряска, по-видимому, нужна была ему. И она подействовала на дважды Героя отрезвляющим образом, заставив его определенным образом подтянуться, пересмотреть некоторые свои жизненные и военные установки. Хотя, надо и это признать, он так и не нашел сил избавиться от отдельных своих вредных привычек.

Несколько месяцев Сергей Прокофьевич находился в распоряжении Управления кадров ВВС Красной Армии. В феврале 1943 года, после его настойчивых просьб о направлении в действующую армию, Денисов назначается командиром 283-й истребительной авиационной дивизии, входившей в состав 16-й воздушной армии. Этой дивизией он командует ровно год, На первых порах Денисов старательно исполнял свои обязанности, организуя работу полков, внедряя новые тактические приемы воздушного боя. Под его руководством части дивизии в сражении под Орлом и Курском произвели 1400 боевых вылетов, провели 67 воздушных боев, сбив при этом 73 самолета противника, потеряв своих только 16 (соотношение 4:1).

За высокую боевую выучку и достигнутые боевые результаты один из полков дивизии получил звание гвардейского, а второй был награжден орденом Красного Знамени. Командарм генерал-лейтенант авиации О.И. Руденко, отмечая в боевой характеристике на Денисова все сказанное выше и констатируя его соответствие занимаемой должности, вместе с тем не скрыл и имеющихся недостатков, повторяющихся из года в год: чрезмерного увлечения спиртными напитками и отсутствия желания осваивать современные истребители.

Многие считают, что правду в стране стали говорить, да и то не в полной мере, только после XX съезда Коммунистической партии. Тем более писать ее в официальных документах: характеристиках, аттестациях и т.п. Это мнение является не совсем верным, слишком упрощенным и одномерным. А ведь реальная жизнь гораздо богаче всяких штампов. И богаче она прежде всего своими оттенками, полутонами, чередованием, а то и переплетением черного и белого. Известно, что даже сыну Иосифа Сталина — полковнику, а затем и генералу Василию Сталину некоторые из его начальников имели мужество в аттестациях и боевых характеристиках указывать на наличие крупных недостатков.

Денисов, не по своей золе, а по прихоти вождей вознесенный высоко, имел, как и любой другой военачальник, свои плюсы и минусы. В его личном деле находится много различных характеристик и аттестаций, причем некоторые из них весьма необъективны. Сразу бросается в глаза, что составлены они на потребу дня, ибо в них четко просматривается заданность, заказной характер. Большинство таких документов относится к периоду, когда Денисов был в фаворе у сильных мира сего — Сталина, Ворошилова и других руководителей. Вместе с тем в деле имеются и вполне объективные, правдивые аттестации, относящиеся к периоду, когда лимит доверия к нему иссяк, а его обещания устранить имеющиеся недостатки не подкреплялись практическими делами.

Один из таких документов, в аккумулированном виде подводящий итоги служебной и боевой деятельности С.П. Денисова в годы войны, исполнен в конце апреля 1945 года. Читая его, еще раз невольно обращаешься к судьбе симоновского Козырева и его головокружительной карьере. На наш взгляд, данная аттестация, написанная начальником Управления формирования и военной подготовки ВВС Красной Армии генерал-майором авиации Волковым, является наиболее объективной из всех имеющихся в личном деле С.П. Денисова. Заметим только, что в данном управлении он работал с февраля 1944 года, занимая должность старшего помощника начальника 4-го отдела по тактической подготовке, что для генерал-лейтенанта и дважды Героя, вчерашнего начальника училища и командира дивизии, являлось значительным понижением. Однако все это стало закономерным следствием неизжитого пристрастия его к спиртному, за что от партийной комиссии 16-й воздушной армии он в 1943 году получил строгий выговор.

Приведем (с незначительными купюрами) сей интересный документ, дающий ответы на многие вопросы, возникающие при ознакомлении с судьбой одного из первых дважды Героев Советского Союза.

«Генерал-лейтенант авиации Денисов за время службы в ВВС Красной Армии работал, совершенствовался и рос как офицер с 1931 г, по 1938 г., когда он был курсантом летной школы, младшим и старшим летчиком, командиром звена и командиром эскадрильи. В тот период времени он работал хорошо и правдиво получал положительные аттестации и характеристики.

Прибытие Денисова из Испании было увенчано дачей ему непосильного по его подготовке и развитию большого военного звания и должностного поста.

При отсутствии у Денисова достаточной силы воли и при его слабохарактерности, столь большое возвышение вскружило ему голову, он начал пьянствовать, несерьезно относиться к своим служебным обязанностям и личному усовершенствованию.

Необъективные аттестации и характеристики... позволили Денисову не работая получать повышения в должностях и звании. Это еще больше мутило голову Денисова и он, будучи на больших должностях, продолжал не лично работать и руководить, а «влиять» на нее большими своими званиями и созданным для него авторитетом. Вследствие этого тов. Денисов, не совершенствуясь лично, оказался с развитием и фактическим опытом командира эскадрильи в столь большом звании.

Генерал-лейтенант Денисов за бездеятельность и неспособность работать неоднократно снимался с занимаемых должностей, но каждый раз после этого Денисов обещал не пить и что он оправдает доверие. Учитывая это, тов. Денисову верили и снова давали ему ту или иную работу. Но проходило немного времени, как... Денисов снова повторял пьянки и не брался за работу и за учебу.

Генерал-лейтенант Денисов в Управлении формирования и боевой подготовки работал мало и без желания, самостоятельно разрабатывать документы не умеет и желания учиться этому делу не проявил. Периодически и в среднем раз в месяц запивал на срок от 3 до 5 дней.

Работой в Управлении тяготится. Считает себя обязанным (видимо, это следует понимать как обделенным, обойденным вниманием. — Н. Ч.). Авторитетом среди офицеров Управления не пользуется. В партийной жизни пассивен. Партсобрания старается не посещать.

Вывод: 1. На работе в Управлении формирования и боевой подготовки оставлять нецелесообразно.

2. Еще раз и последний сделать попытку назначить в строй с предварительным вызовом на Военный совет»{246}.

Вышестоящий авиационный начальник, не имея возражений против содержания этой аттестации, добавил от себя: «С выводом согласен. Тов. Денисов почти потерял волю над собой. Работать не хочет (в Управлении), не умеет думать, по-видимому, и не хочет думать и учиться...»{247}

Надо отдать должное наблюдательности и проницательности Константина Симонова, его исключительной способности из частных случаев делать широкие обобщения. Заболевший «испанской» темой еще до Великой Отечественной войны, он лично знал многих «испанцев» и неоднократно слушал их рассказы о далекой и жаркой стране. Будучи военным корреспондентом на Халхин-Голе, Симонов имел возможность видеть их в боевой работе. Видимо, поэтому страницы его книг, посвященные «испанцам» и их делам, до сего времени читаются с неослабевающим вниманием.

Интерес Симонова к «испанской» теме объясняется еще и некоторыми его личными обстоятельствами. Дело в том, что накануне войны и в первые ее годы писательские и артистические круги столицы в своих кулуарах оживленно обсуждали перипетии любовных отношений между двумя восходящими «звездами» — поэтом и журналистом Симоновым и молодой, но уже знаменитой артисткой театра и кино Валентиной Серовой. Это ей Симонов посвятил многие свои фронтовые стихи, в том числе и широко известное стихотворение «Жди меня».

Валентина Серова являлась вдовой разбившегося в 1939 году начальника Главной летной инспекции ВВС РККА комбрига А.К. Серова, который так же, как и С.П. Денисов, очень быстро выдвинулся после возвращения из Испании. На должность главного инспектора ВВС он был назначен в июле 1938 года. До поездки в Испанию он служил командиром звена в отдельном истребительном авиаотряде НИИ ВВС Красной Армии. Уехав туда старшим лейтенантом, Серов после возвращения получает звание полковника, а еще через несколько месяцев — комбрига. Разбился Герой Советского Союза А.К. Серов (это звание он получил еще будучи в Испании) одновременно с другим Героем — майором Полиной Осипенко. Их и похоронили рядом в кремлевской стене.

То была мгновенная смерть, смерть в полете. А вот Сергей Прокофьевич Денисов умирал (как морально, так и физически) мучительно долго, причем моральная смерть наступила гораздо ранее физической. Блестяще начавшаяся его карьера по названным выше причинам так и не смогла наладиться должным образом. В нелюбимом им Управлении формирования Денисов находился до конца 1946 года, когда хорошо знавший его по предыдущей службе Главком ВВС маршал авиации К.А. Вершинин сделал еще одну попытку возвратить бывшего аса к активной работе в войсках. По его указанию на Денисова подготовили все необходимые документы для утверждения в ЦК ВКП(б) на должность командира 16-й гвардейской истребительной авиадивизии.

Однако назначение не состоялось. Видимо, это не позволили сделать сильно подмоченная репутация Денисова, а также его расстроенное здоровье. К тому же было достаточно и других претендентов на чисто генеральскую должность из числа более молодых и честолюбивых летчиков с блестящими аттестациями. Вместо дивизии Денисов попадает на авиационное отделение Академии Генерального штаба, где проучился всего лишь полгода. В ноябре 1947 года он в возрасте 38 лет по болезни увольняется в запас. Так нескладно закончилась летная жизнь еще одного «испанца», выдвиженца 1937 — 1938 годов, покореженная жарким пламенем предвоенных лет. Как знать, ведь могла по-иному сложиться судьба этого, в общем-то незаурядного, человека и летчика, не окажись она причастной к событиям 1937 года — года излома советского общества сталинского типа.

Закончим тему о выдвиженцах 1937 — 1938 годов примерами из числа политработников — второй по величине (после командиров) категории командно-начальствующего состава РККА. Мы уже упоминали о непроизвольной реакции Ворошилова на совещании высшего политсостава (см. воспоминания А. А. Лобачева). И это удивлялся человек, который по долгу службы подписывал приказы о новых назначениях высшего эшелона армии и флота, кто лучше других должен был знать положение дел с кадрами в подчиненном ему ведомстве.

И в то же время было бы удивительно, если бы нарком не поразился. Еще бы — вчерашние помполиты полков становятся военкомами корпусов. К примеру, батальонный комиссар А.Я. Фоминых идет с полка на 6-й кавалерийский корпус в июне 1938 года. А через четыре месяца он уже бригадный комиссар и член Военного совета Приволжского военного округа. Подобное произошло и с батальонным комиссаром И.З. Сусайковым — он летом 1938 года назначается членом Военного совета Орловского военного округа с одновременным присвоением звания «бригадный комиссар».

Батальонный комиссар (по современным понятиям — майор) А.С. Николаев после непродолжительного исполнения обязанностей начальника политотдела Академии Генерального штаба в июле 1938 года возглавил политическое управление 1 -и Отдельной Краснознаменной армии, а спустя четыре месяца стал членом Военного совета крупнейшего в РККА Киевского военного округа, получив при этом соответственно воинское звание «дивизионный комиссар».

Если помполит полка становился военкомом корпуса, то вполне закономерно, что его командир мог претендовать на такой же уровень, то есть на корпус. И поднимались до него, причем в достаточном количестве. Так комбриг М.Т. Попов во второй половине 1937 года имел следующий послужной список: до середины июня — командир 31-го стрелкового полка, в конце сентября — командир 20-го стрелкового корпуса. Между этими двумя назначениями было еще трехмесячное командование 11-й стрелковой дивизией. Даже абсолютно несведущему в военном деле человеку становится понятно, что за три месяца новый командир дивизии в лучшем случае сможет только ознакомиться (более или менее детально) с подчиненными ему частями. А если учитывать несколько суток на прием должности, а затем на ее передачу, а также многочасовые сидения на различных совещаниях, собраниях, съездах и конференциях, то «учиться военному делу настоящим образом» было просто некогда такому командиру дивизии...

Назовем еще несколько выдвиженцев. Комбриг И.В. Простяков до середины июня 1937 года командовал 15-м стрелковым полком, затем полгода — 43-й стрелковой дивизией, а с декабря 1937 года он командир 9-го стрелкового корпуса. Не менее блестящую карьеру сделал и полковник В.З. Романовский, за десять месяцев (июнь 1937 — апрель 1938 г.) превратившись из командира 214-го стрелкового полка в заместителя командующего войсками ОКДВА — одного из крупных объединений Красной Армии.

Особо следует отметить, что все вышеперечисленные выдвиженцы от репрессий не пострадали, за исключением К.М. Гусева, И.И. Проскурова, Д.Г. Павлова, П.В. Рычагова и Я.В. Смушкевича, арестованных незадолго до начала и в первые месяцы войны с Германией. Все остальные продолжали службу в РККА на различных должностях. Об эффективности командования некоторыми из них мы смогли убедиться на примере С.П. Денисова. Вместе с тем было бы несправедливо обвинять всех выдвиженцев в неграмотном руководстве войсками. Мы уже отмечали успешное командование рядом армий генералом И.Т. Шлеминым. Такую же высокую оценку заслужили и другие командармы: генерал-полковники П.И. Батов, И.В. Болдин, М.И. Казаков, В.З. Романовский. Умело руководил штабами фронтов генерал-полковник М.В. Захаров, а генерал армии А.И. Антонов на завершающем периоде войны возглавлял Генеральный штаб Красной Армии.

Однако их становление как полководцев было бы гораздо более эффективным, если бы в 1937 — 1938 годах не нарушился нормальный процесс командирской учебы и планомерной кадровой подвижки, о чем достаточно подробно поведано выше.

Легенды и быль

Всесокрушающий каток репрессий неумолимо подминал под себя все новые и новые порции командно-начальствующего состава Красной Армии. В печати об этом, естественно, ничего не сообщалось, если не считать тщательно отредактированных материалов открытых судебных процессов да кратких отдельных заметок в разделе хроники под заголовком «В Прокуратуре СССР». Постепенно исчезали люди, известные всей стране, герои Гражданской войны, а также отличившиеся в боях на КВЖД, Хасане и Халхин-Голе. Не составляли исключения и герои-интернационалисты, побывавшие начиная с 1936 года в сражениях за Пиренеями — в республиканской Испании.

«Народ и армия — едины!» Этот лозунг-призыв не высосан из пальца, как это пытались представить некоторые средства массовой информации, разворачивая в конце 80-х и начале 90-х годов широкую антиармейскую кампанию, весьма уродливую по форме и злобную по содержанию. Что бы там ни говорили, но как в 30-е годы, так и в другие десятилетия жизни СССР армия являлась родным детищем советского народа. Народ действительно любил свою армию, он искренне гордился ее успехами в механизации и моторизации войск, в обучении и воспитании личного состава. Хотя, надо признать, определенная лакировка в освещении дел в Красной Армии советской печатью действительно имела место, но не секрет и то, что западные военные специалисты, отнюдь не пылавшие любовью к СССР и его Вооруженным Силам, тем не менее вынуждены, часто сквозь зубы, признавать наличие высокой боевой выучки родов войск РККА, крепкое морально-политическое единство ее личного состава.

Советский народ в самом деле любил свою армию! И это не удивительно, ибо в ее рядах проходили службу, учебу его родные сыны, молодежь — опора и надежда страны, тот человеческий материал, моральный и физический потенциал которого во много раз повышался за период своего пребывания в рядах РККА.

В поле особого внимания были люди, награжденные немногочисленными тогда орденами СССР, в первую очередь командиры и политработники, удостоенные ордена Красного Знамени. Среди них были такие, кто имел по два, три и даже четыре знака этого первого для Советской России ордена.

Представляют несомненный интерес наблюдения и размышления одного из типичных представителей советской интеллигенции двадцатых — тридцатых годов. «...Для моего поколения (я, конечно, говорю о том слое, представителем которого я был) такими живыми «богами» были... те, кто именовались героями гражданской войны. Удивительно, что, несмотря на наш искренний демократизм, мы никогда не подозревали в героизме рядовых участников гражданской войны. Нет, в героях у нас ходили только военачальники! Конечно, наше восхищение вызывал любой человек, у которого на гимнастерке, френче, толстовке, пиджаке был приколот орден Красного Знамени — очень редкая тогда награда. Но, вспоминая сейчас прошлое, я отчетливо понимаю, что в разряд героев у нас входили люди только от комбрига и выше. (То есть военные, на петлицах которых имелись знаки различия в виде разного количества ромбов. Комбриг носил на своих петлицах по одному ромбу. — Н. Ч.) Признание нами их божественной сущности было искренним...»{248}

О героях Гражданской войны слагали песни, снимали фильмы, писали книги. Стоит только вспомнить такие произведения, как «Чапаев» Дмитрия Фурманова, «Железный поток» Александра Серафимовича, «Конармия» Исаака Бабеля, «Марш Буденного» Дмитрия Покрасса...

Но «...почему они дали себя убить, не делая никакой попытки сопротивляться, просто сбежать, элементарно спасти свою жизнь? Неужели они не понимали, что их ждет? Конечно, известно, что существует обессиливающая атмосфера массового террора... Из всех легендарных героев, которых арестовывали молодчики, всегда имевшие дело с безоружными, охваченными отчаянием людьми, только у Гая взбрыкнул его армянский темперамент. Когда его, арестованного, везли в обычном поезде, он малость придушил одного конвойного и выпрыгнул из поезда. Конечно, его нашли со сломанной ногой и после быстрых традиционных процедур застрелили. Но все же он погиб не как овца, а как солдат»{249}.

Спрашивается, а почему тогда не взбрыкивал этот самый неповторимый южный темперамент у других армян: армейского комиссара 2-го ранга Г.А. Осепяна, комкоров Г.Д. Хаханьяна, Г.К. Восканова, комдива А.Т. Атояна и других? Возможно, что времена настали другие: Гай был арестован в 1935 году, а тогда порядки в НКВД были намного проще, нежели два-три года спустя.

Действительно, почему же они не сопротивлялись? Почему так покорно шли в клетку на заклание, уже имея достаточно полную картину судьбы их сослуживцев и предшественников по должности, арестованных органами НКВД несколько ранее? Неужели так и не находилось в среде военачальников лиц, способных к сопротивлению злу, к активному отстаиванию своей правоты и свободы? Конечно же были такие люди и среди высшего комначсостава. Были!.. И приведенный выше пример с поведением Гая (Г.Д. Бжишкянца) лишний раз подтверждает этот примечательный факт. Хотя надо отметить, что многие сведения о подобных случаях шли не из официальных источников и служебных инстанций, а из сферы народных легенд и лагерных баек. Так, например, среди новичков московских тюрем широкое хождение получил рассказ их старожилов о мужественном поступке комдива Николая Ракитина, бывшего инспектора (начальника) физподготовки и спорта РККА, а до этого — командира 5-го мехкорпуса, который, не стерпев оскорблений со стороны следователя, так долбанул его не то пепельницей, не то кулаком, что представителю «лучшего в мире» правосудия пришлось в срочном порядке обращаться к врачебной помощи.

Из лагеря в лагерь, от этапа к этапу передавали, как эстафету, рассказы о мужестве непокоренных, не сломленных следователями особых отделов арестованных военачальников Красной Армии, готовых лучше принять смерть, нежели оклеветать себя и своих товарищей. В изложении бывшего зэка Н.И. Тохнира легенда о комкоре Е.И. Ковтюхе звучит следующим образом: «...Еще Ковтюх был, которого Серафимович в «Железном потоке» как Кожуха описал. Мне показали его на пересылке под Владивостоком. Он лежал, отказывался есть, ни с кем не разговаривал, гордый такой, видно, перестал хотеть жить...»{250}

Что касается чувства гордости и собственного достоинства, то тут, пожалуй, Тохнир прав: Ковтюху в этом не было равных в РККА, таких качеств ему не приходилось занимать. А еще сильной воли, способной противостоять мощи репрессивного аппарата НКВД. Епифан Ковтюх — один из немногих военачальников, которые, пройдя все круги ада допросов в Лефортовской тюрьме, так и не признали своей вины. Из комкоров в это число, помимо Ковтюха, входили еще Г.Д. Базилевич — секретарь комитета обороны при СНК СССР и И.И. Смолин — начальник Военно-инженерной академии имени В.В. Куйбышева.

Почти год ломали Ковтюха такие матерые специалисты пыточных дел, как Н.Г. Николаев, М.С. Ямницкий, В.М. Казакевич, но все их усилия были тщетны: «царицы доказательств» — написанного собственной рукой признания вины так и не появилось. Видимо, именно такая стойкость и мужество и породили в народной молве легенду, о которой выше шла речь. В одном только бывший узник ГУЛАГа Тохнир ошибается — не мог Ковтюх быть на пересылке под Владивостоком. Чтобы такое случилось, надо было иметь от Военной коллегии или Особого совещания конкретный лагерный срок. Однако подобного снисхождения строптивому комкору высший орган советского военного правосудия, то есть Военная коллегия, дать не мог и он 29 июля 1938 года получил высшую меру наказания — расстрел. А посему абсолютно исключено его пребывание на берегу Тихого океана под Владивостоком. В частности, Ковтюха приговорили к смерти в один день с командармами И.П. Беловым, П.Е. Дыбенко, М.К. Левандовским, И.А. Халепским, А.И. Седякиным, комкорами М.Д. Великановым, И.К. Грязновым, С.Е. Грибовым, В.К. Лавровым, И.Ф. Ткачевым, В.В. Хрипиным. Для команды Ульриха это было очередное «списочное» дело, участь обвиняемых была решена заранее Сталиным и его окружением.

О том, что пришлось испытать Епифану Иовичу Ковтюху в ходе следствия, свидетельствуют бывший оперуполномоченный Особого отдела НКВД СССР Степанцев и начальник санитарной части Лефортовской тюрьмы А.А. Розенблюк. А допросов было много... О фальсификации материалов по делу Ковтюха говорит хотя бы такой факт: на допросы в Лефортовской тюрьме он следователями вызывался 69 раз, между тем как протоколов допросов в деле имеется только четыре.

Из заявления полковника запаса Степанцева, направленного в июле 1956 года в Главную военную прокуратуру:

«...Особенно потрясающе на меня подействовал следующий случай. Однажды, проходя по коридору Лефортовской тюрьмы, я около одной двери услышал страшный крик, там кого-то избивали. Когда я у дежурного поинтересовался, кто это, то под большим секретом мне сказали, что это допрашивают комкора Ковтюха. Я стал маячить по коридору и через некоторое время увидел, как из кабинета вывели всего избитого героя гражданской войны Ковтюха.

Видя его могучую и мужественную фигуру, зная его по документам истории гражданской войны и роману «Железный поток», я никак не мог допустить, чтобы он, Ковтюх, мог встать на путь измены своему народу, своей Родине...»{251}

В архивах бывшего КГБ СССР сохранилось письмо Е.И. Ковтюха, написанное им в Лефортовской тюрьме на имя Председателя ВЦИК М.И. Калинина. Оно лишний раз свидетельствует о том, что и могучий организм комкора имел свой запас прочности.

«...Обращаюсь к Вам как член ВЦИК и прошу на Президиуме разобрать мое катастрофическое, угрожающее моей жизни положение. Я — Ковтюх Е.И. — рабочий, коммунист с 1918 года (восемнадцатого), член ВВДК, член Военного совета, 20-й год добровольно служу в Красной Армии, комкор, награжден тремя орденами Красного Знамени, не судился, взысканий нет. Вот скоро 2 месяца я с больным сердцем, желудком и крайне психически расстроен, нахожусь в одиночке Лефортовской тюрьмы. За что погибаю и зачем такая жестокая расправа со мной — не знаю. Мне предъявили несколько необоснованных обвинений, фактов не сообщили, потому что их нет и не может быть. Я перед советской властью честно заявляю, что никогда не был и не буду преступником... Видимо, враги на меня наклеветали, им выгодно клеветать на меня, чтобы загубить жизнь нужного человека для Красной Армии... Мои боевые дела, как я дрался за советскую власть, Вам хорошо известны, о них знает весь народ нашей социалистической Родины. Я командарм того славного похода, который правдиво описал в своем «Железном потоке» А. Серафимович. Я тот Кожух, который с 60-ю тысячной массой бойцов, беженцев, их жен и детей, полураздетыми, полуголодными, недостаточно вооруженными совершили пятисотверстный поход, перевалив через Кавказский хребет и вывел эту армию из вражеского окружения... Я хорошо представлял будущую войну Красной Армии с мировым фашизмом... К этой войне я серьезно готовился. Я имею боевой опыт двух войн, большой опыт боевой подготовки мирного времени, имею военно-научные и исторические труды... Поэтому прошу не верить клевете врагов на меня и не губить мою честную, до конца преданную компартии и советской власти жизнь. Повторяю, моя жизнь нужна для Красной Армии, для защиты нашего социалистического отечества от мирового фашизма. Мое здоровье, находясь в одиночке, о каждым часом ухудшается, болит сердце и желудок. Прошу принять соответствующее решение и освободить меня от незаслуженного тюремного заключения. Прошу передать мой искренний привет т. т. (товарищам. — Н.Ч.) Сталину, Ворошилову... Я со слезами заканчиваю и надеюсь, что Вы спасете мою жизнь.

Член ВЦИК Ковтюх Е. И.

Прошу прислать бумаги»{252}.

Вот такое письмо, оно же и жалоба, оно же и заявление. В нем Ковтюх не проставил дату, но исходя из того, что в Лефортовскую тюрьму его поместили 16 августа 1937 года, можно уверенно датировать его октябрем-ноябрем того же года. Многое испытал Епифан Ковтюх в этой зловеще знаменитой тюрьме — и «удар зубодробительный», и «удар скуловорот», однако так и не признал себя виновным ни на предварительном следствии, ни тем более «а судебном заседании Военной коллегии. Так и ушел он, один из немногих советских военачальников высшего звена, из жизни непокоренным, с гордо поднятой головой.

Не мог народ мириться и с тем, что боевые командиры безропотно давали себя арестовывать, обыскивать, этапировать, оскорблять... В массовом сознании это было просто немыслимое преступление, кощунство, ибо герои народа несомненно обязаны яростно сопротивляться своему аресту, притом обязательно с оружием в руках. Видимо, именно на такой почве рождались легенды о мужестве и отваге героев Гражданской войны в борьбе с опричниками Ежова — Берия.

Подтверждением тому служит легенда, получившая хождение в бараках Устьвымлага. Там один зэк рассказывал, как при нем арестовывали комкора И.С. Кутякова, который в 1937 году, по словам рассказчика, командовал Приволжским военным округом (неточно — он был заместителем командующего этим округом. — Я. Ч.), а рассказчик в то время работал военным комендантом на маленькой станции. В изложении зэка события развивались следующим образом. Получив телеграмму о том, что с таким-то поездом едет в Москву командующий округом, комендант посмотрел расписание и увидел, что поезд приходит в час ночи и стоит три минуты. Но мало ли что! Вдруг командующий посмотрит в окно, выйдет на платформу?.. Старый служака вздохнул и решил остаться на ночь в своей конторке, окна которой выходили на перрон.

В поздний ночной час подошел поезд, комендант с удовольствием удостоверился, что в последнем вагоне — полубронированном вагоне командующего — темно, все спят и можно спокойно возвращаться. И в это время увидел, как к вагону подошла группа людей и сцепщик стал отцеплять последний вагон.

— Что, командующий здесь остается? — оторопело спросил комендант, подойдя к этим людям.

— А ну, пошел ты отсюда туда и туда, — вразумительно ответили ему.

И комендант сразу же понял, что происходит, ибо это было лето 37-го года и первичные основы грамотности уже спускались ниже наркомов, членов ЦК, командармов и комкоров. Военный комендант убежал в свою пристанционную комнатушку и стал из окна смотреть на дальнейшее.

Вагон отцепили, поезд тихонько свистнул и ушел. Группа людей, обвитых портупеями, обвешанных кобурами, поднялась по вагонной лесенке и начала стучаться. В вагоне зажегся свет, дверь открылась, и они зашли. Через некоторое время из вагона раздались общеупотребляемые крики гнева и возмущения, затем дверь открылась и ночные гости стали один за другим выпадать из вагона, подгоняемые пинками босой ноги. После того как мордой о перрон шлепнулся последний энкавэдэшник, в освещенном проеме показался командующий округом в подштанниках, с шашкой в руке. Потом дверь вагона захлопнулась...

«Проводившие операцию» отряхнулись и побежали на вокзал. Освещенный вагон стоял на главном пути, загораживая движение. Через какое-то время маневровый паровозик стал подходить к вагону, явно для того, чтобы увести его на дальние пристанционные пути. Но не успел он приблизиться к преступному вагону, как по нему раздалась пулеметная очередь. Вагон командующего был изготовлен для поездок на фронт, он был полубронирован, его площадки были полностью бронированы и имели пулеметы с боевым запасом... Не удалась попытка приблизиться к отстреливающемуся вагону и с другой стороны. Уже шел второй час неудачной «операции», движение по важной железнодорожной магистрали было приостановлено.

Комендант увидел новую попытку. Теперь к вагону шел только один человек. На нем отсутствовали кобура и ремни, в поднятой руке он нес белый платок — не было сомнений, что это парламентер. В вагон он был пущен. Через десять минут он вышел из вагона и почти бегом пошел к своим товарищам, ожидавшим его у входа в вокзал. Дальше случилось нечто совершенно неожиданное для военного коменданта: «они» все бросились в его контору.

— Давай, иди к командующему!

— Да я, да разве он меня...

— Давай, тебе говорят! Он тебя требует. Иди как положено!

Спорить не приходилось. Оцепеневший от страха комендант поправил гимнастерку и фуражку, принял уставно-молодцеватый вид и направился к вагону. Дверь в нем открылась, и он увидел Кутякова. Уже одетого, с прицепленной шашкой, с маузером в руке.

— Товарищ комкор, военный комендант станции по вашему приказанию прибыл. Докладываю...

— Ладно, ладно, давай без этих. Ты военный или же из этих б...?

— Я с восемнадцатого года, товарищ комкор...

— Где служил? В каких частях? В каких сражениях участвовал? Кто был командиром вашей армии и дивизии?

После того как Кутяков уверился, что комендант не «из этих», он ему сказал, чтобы он пошел на телеграф и по прямому проводу вызвал к аппарату Ворошилова... И чтобы задал ему сначала три вопроса. А затем доложил ситуацию и просил дальнейших указаний. Не дав ему задать вопрос, Кутяков устало сказал:

— Иди, иди — это они все сделают, вызовут... Твое дело задать вопросы и получить ответ. Ленту принесешь сюда.

«В три или четыре часа ночи к аппарату подошел народный комиссар и маршал. Не помню все три вопроса, которые мне пересказал бывший комендант. Помню только один: «Кто жена тетки?». Очевидно, Кутяков был лично дружен с Ворошиловым, у них были общие друзья, со своими домашними кличками, и на вопросы Кутякова мог ответить только сам Ворошилов. Друг Кутякова ответил на все три вопроса и дальше передал: «Приказываю сдаваться и ехать в Москву, где я во всем сам разберусь...»

— Пришел в вагон, отдал ему ленту, он одним духом ее прочитал и аж глаза закрыл... Тут я повернулся и убежал, даже не смог уйти, как положено по уставу... — закончил свой рассказ бывший комендант: немолодой, с дистрофически пухлым лицом, заросшим грязной, седой шерстью. Смерть уже витала над ним{253}...

Что можно сказать о содержании описанного эпизода? Прежде всего то, что Иван Семенович Кутяков здесь представлен в весьма окарикатуренном виде, этаким сценическим героем, наподобие военных персонажей из конармейского цикла пьес И. Бабеля. В действительности же комкор Кутяков нисколько не походил на портрет, нарисованный военным комендантом. Крестьянин по происхождению, он был достаточно тонкой натурой, начитанным и грамотным командиром РККА, не чуждым литературы и искусства. Несмотря на чрезвычайно хлопотную жизнь командира дивизии и корпуса, Кутяков все же смог найти время и написать несколько документально-художественных книг, получивших положительную оценку специалистов и массового читателя. Большинство из них так или иначе были связаны с именем В.И. Чапаева — его предшественника на посту начальника 25-й стрелковой дивизии в годы Гражданской войны.

Что же касается личной дружбы Кутякова с наркомом Ворошиловым, то это чистейшей воды вымысел. Хотя военная судьба весьма капризная дама, но и она за все годы Гражданской войны так и не свела близко этих двух людей. И это несмотря на то, что 25-я Чапаевская дивизия и 1-я Конная армия, где служил Ворошилов, длительное время соседствовали в боях с белополяками. Затем Кутяков становится слушателем Военной академии РККА, а Ворошилов — народным комиссаром и Председателем Реввоенсовета СССР. А это уже дистанция огромного размера, и поэтому никакой речи о личной дружбе не могло и быть. Познакомились же они, когда Кутяков после окончания академии стал командовать в БВО сначала дивизией, а затем корпусом на весьма редких тогда учениях и маневрах. И только приняв столичный 2-й стрелковый корпус, Иван Семенович по долгу службы стал более часто общаться с наркомом и его окружением.

Все современники Кутякова были единодушны в том, что по уровню своей подготовки и командирской зрелости он был вполне подготовлен к руководству войсками округа. Однако, как он не раз справедливо высказывался в частных беседах, нарком его «затирал», держал в черном теле на вторых ролях. Вот тебе и «друг»! Вот тебе и знание секретных домашних кличек!

Сюда надо добавить и еще одно важное обстоятельство. Из материалов реабилитации И.С. Кутякова известно, что при его аресте 15 мая 1937 года у него, наряду с другими документами и наградами, был изъят личный дневник, который он вел в течение нескольких лет. В нем Кутяков неоднократно допускал резкие выпады против вождей партии и правительства, руководства Красной Армии и лично против наркома К.Е. Ворошилова. В этом дневнике также нашли отражение мысли и мнения Кутякова, часто негативного плана, которые он поведал бумаге после заседаний Военного совета при наркоме обороны, а также после сессий ВЦИК, членом которых он состоял до дня своего ареста. Его резкие выступления в этих органах, принципиальная критика имеющихся недостатков не раз вызывали недовольство у Ворошилова, являясь поводом для ответной критики и соответствующих «оргвыводов».

«Затирали» не одного только Кутякова. Были недовольны своим прохождением службы также комкоры М.Д. Великанов, Е.И. Ковтюх, В.М. Примаков, Л.Я. Угрюмов, К.А. Чайковский, комдив М.Г. Ефремов и другие. Свидетельствует комдив М.М. Ольшанский, заместитель начальника Автобронетанкового управления РККА: «Помню, во время пленума РВС СССР в 1934 году Кутяков, Ефремов (командир XII корпуса) и Ковтюх — армейский инспектор БВО (неточно — Ковтюх в это время был командиром XI стрелкового корпуса в том же округе. — Н. Ч.), сидя в кулуарах, вели какой-то разговор. Проходя мимо, я спросил: «Что это вы тут устроили особую фракцию?», на что Кутяков ответил: «Знаешь, мы, старые боевые командиры, теперь не в почете...»

Сказанное выше дополним еще несколькими штрихами, существенно дополняющими характеристику взаимоотношений Кутякова с Ворошиловым и Сталиным. Как отмечалось ранее, Кутяков был не лишен писательского дара. Помимо книг о Чапаеве и чапаевцах, он в 1935 году написал еще одну, озаглавив ее «Киевские Канны», где, разбирая достаточно подробно операции Юго-Западного фронта против белополяков, вскрыл существенные недостатки в управлении войсками со стороны командования фронта и 1-й Конной армии, то есть со стороны Сталина, А.И. Егорова, Ворошилова, Буденного. В книге Кутяковым дана объективная оценка боевых действий этого фронта, за что он не замедлил подвергнуться очередной травле.

Как оценил эту книгу Сталин, известно из его выступления на заседании Военного совета при наркоме обороны в начале июня 1937 года. Он, зная об аресте автора, подверг ее жесточайшей критике, сославшись при этом на мнение военных ученых. А вспомнил Сталин о Кутякове тогда, когда заговорил о необходимости усиления контроля за военной прессой.

«...Не обращалось также должного внимания на органы печати Военведа. Я кое-какие журналы читаю, появляются иногда очень сомнительные такие штуки. Имейте в виду, что молодежь наша военная читает журналы и по серьезному понимает. Для нас, может быть, это не совсем серьезная вещь — журналы, а молодежь смотрит на это дело свято, она читает и хочет учиться...»

Вот такой инцидент, такой случай был. Прислал Кутяков свою брошюру, не печатают. Я на основании своего опыта и прочего и прочего знаю, что раз человек пишет, командир, бывший партизан, нужно обратить на него внимание. Я не знаю, хороший ли он или плохой, но что он путаный, это я знал. Я ему написал, что это дело не выйдет, не годится... Объяснили ему очень спокойно, он доволен остался. Затем второе письмо — затирают меня. Книгу я написал насчет опыта советско-польской войны... »Киевские Канны» о 1920 годе. И они не печатают. Прочти. Я очень занят, спросил военных. Говорят, дрянная. Клима спросил — дрянная штука. Прочитал все-таки. Действительно дрянная штука. Воспевает чрезвычайно польское командование, чернит чрезмерно наше общее командование. И я вижу, что весь прицел в брошюре состоит в том, чтобы разоблачить конную армию, которая там решала дело тогда... Печатается брошюра, где запятнали наших командиров, до небес возвели командование Польши. Цель брошюры развенчать конную армию. Я знаю, что без нее ни один серьезный вопрос не разрешался на Юго-Западном фронте. Что он свою 25-ю дивизию восхвалял, ну, бог с ним, это простительно, но что польское командование возводил до небес незаслуженно, что он в грязь растоптал наше командование, что он конную армию хочет развенчать — это неправильно...»{254}

Защитить как свое честное имя, так и родное детище, критикуемое Сталиным в самой оскорбительной форме, Иван Кутяков не мог по не зависящим от него обстоятельствам: в середине мая 1937 года он был арестован в Куйбышеве и препровожден там же в тюрьму. Предчувствие надвигающейся расправы над ним не покидало Кутякова с 1936 года. Так он помечал в своем дневнике:

«26 октября 1936 г. Самара. Мои «Канны 1920 г.» есть петля на моей шее, они загубят при первом удобном случае. Значит, к этому нужно быть готовым...

15 марта 1937 г. Куйбышев. Пока «железный» (т.е. Ворошилов. — Н.Ч.)' будет стоять во главе, до тех пор будет бестолковщина, подхалимство и все тупое будет в почете, все умное будет унижаться. «Канны» написаны моей кровью, потом и всем сердцем, несмотря на это, они мне как в прошлом, так и теперь, кроме страшного несчастья, ничего не дали и не дают. Одно меня успокаивает, это то, что в будущем, может быть даже далеком, они увековечат мое доброе имя»{255}.

Напомним, что последние строки были написаны Кутяковым ровно за два месяца до его ареста. Предчувствия, как видно, не обманули опального комкора. Поплатился за свою положительную рецензию на «Киевские Канны» (в виде предисловия) и другой видный советский военачальник — командарм 2-го ранга А.И. Седякин. Он высоко оценил книгу Кутякова, назвав ее правдивой и поучительной, чем вызвал большой гнев Сталина. В своем выступлении 2 июня тот поспешил объявить это предисловие сомнительным и даже подозрительным, а его автора, то есть Седякина, — близоруким в политическом и военном отношении.

Возвращаясь к рассказу военного коменданта об аресте комкора Кутякова, добавим, что не мог он и вызывать Ворошилова к прямому проводу в три-четыре часа ночи. Такое совершенно исключено даже по чисто техническим причинам. А также не мог он и разъезжать в вагоне с пушками и пулеметами по центральной железнодорожной магистрали в 1937 году, когда энкавэдэшники усиленно выискивали в стране (и в армии тоже) шпионов, вредителей, диверсантов и террористов. Не будем забывать и того, что Кутяков был арестован в Куйбышеве, а не в каком-то ином месте, а также и того, что все описанное происходило после знаменитого открытого процесса над зиновьевцами. Одним словом, в уста заключенного, бывшего военного коменданта небольшой станции в Поволжье, народная молва вложила все то, о чем, видимо, не единожды говерилось в тесных и темных бараках в короткие минуты отдыха, особенно когда произвол лагерной администрации доходил до предела, а конец срока заключения был далеко за горизонтом. Нередко все это распространялось шепотом, с опаской, но с большой жаждой увидеть претворение желаемого в реальную действительность. Говорилось о том не только в лагерях, за колючей проволокой, но и на воле, если действительность тех лет можно называть свободой.

И еще одна легенда, исключительно яркая по своей правдоподобности и трагизму. Речь идет об истории, изложенной писателем Г. Шелестом в его рассказе «Колымские самородки». И касается она личности бывшего командующего Северным флотом флагмана 1-го ранга Душенова Константина Ивановича. Рассказ начинается так:

«На Колыме мы звеньями мыли золото. За сто процентов добычи давали восемьсот граммов хлеба, три раза затируху и раз овсяную кашу. День ото дня мы тоньшели так, что кости выпирали, но добывать это проклятущее золото было надо...

В звене нас было четверо: Костя Душенов, Самуил Гендаль, Ефим Голубев и я. Все мы были коммунистами, и сорок второй год давил нас своей безысходностью. Немцы стояли под Москвой, и мы со страхом гадали: возьмут или не возьмут ее и, если возьмут, что тогда будет с нами?..»

Далее все происходило следующим образом. Промывая на лотке мерзлый колымский грунт, бригада совершенно неожиданно для себя нашла крупный самородок золота. Стали решать — что же делать с ним. Дело в том, что подобные бригады заключенных в пределах зоны работали на значительном расстоянии друг от друга и достаточно далеко от конвоя.

« — Килограмма полтора! Что будем делать дальше? Сдавать? — спросил Душенов.

Мы задумались.

Что же все-таки делать с этим самородком? Сдавать или не сдавать? Запрятать, — а мы умели прятать так, что сам сатана не найдет, — и ежедневно делать только норму? Появится хлеб, махорка, можно даже достать чаю, газету трехмесячной давности, мыло. А на работе волынить. Соблазнительно! Если с умом все делать, можно легко прожить.

— Чего молчите? — спрашивает Душенов и тихо продолжает: — Может быть, мое мнение пойдет вразрез с вашим, но, по-моему, самородок надо сдать. Сдать! И вот почему. Я коммунист, коммунистами считаете и вы себя. Ильич говорил: марксист должен учитывать живую жизнь, точные факты действительности. Понимаете, что это значит? Учитывать точные факты действительности. Там идет война. Чьей-то злой волей нас обвинили, оболгали и запрятали сюда искать самородки! Но там война! Надо помогать. Что бы с нами ни было...

Горел костер, пожирая сухие сосновые и еловые сучья, потрескивая и искря.

Привезли обед. Душенов и Голубев сходили за баландой и кашей. Мы пообедали.

Самородок лежал на синей тряпице, и мы старались на него не глядеть. Первым зафилософствовал Голубев:

— Вроде камень, а смотри, какое через него напряжение у нас...

Гендаль сморщился:

— Я за то, чтобы сдать. Из-за войны только. А если бы ее не было, был бы против. Давай неси его к начальству!

— А вы как? — спросил Душенов у меня и Голубева.

— Сдать, — сказал я.

А Голубев добавил:

— Нехай им Гитлер подавится. Жили без самородков, проживем еще...

Душенов встал и снял шапку. Белая голова, словно припорошенная пеплом, склонилась над нами.

— Как член Общества старых большевиков, от имени партии благодарю вас, товарищи, за помощь советскому народу в трудные дни.

Гендаль что-то хотел сказать, но только разинул рот и ничего не сказал.

— Объявляй, в час добрый... — проговорил Голубев. — Может, придет время — поблагодарят нас...»

За найденный и сданный в фонд обороны самородок лагерное начальство поощрило членов бригады Душенова следующим образом: они получили сытный обед из столовой вольнонаемного состава и по две осьмушки махорки на каждого. А спустя неделю, по свидетельству Г. Шелеста, К.И. Душенов умер от физического истощения в лагерном лазарете.

Вполне допускаем, что на бескрайних снежных просторах Колымы зимой 1942 года в действительности и произошла такая история с кем-то из заключенных, обвиненных и осужденных на длительный срок по печально известной 58-й статье. Также возможно, что подобное повторилось не единожды. В каких-то отдельных проявлениях данная история могла иметь различия, но несомненно одно, что степень ее достоверности достаточно велика. Автор верно ухватил главное в психологии истинных большевиков-ленинцев: их полную самоотдачу, бескорыстное самопожертвование во имя того дела, которому они присягнули. Но к флагману Душенову описанный выше случай не имеет ровно никакого отношения, ибо он на Колыме никогда не был и золото там нигде не копал. Он даже не дожил до начала войны.

Исследователь П. Галков, изучавший жизнь и деятельность К.И. Душенова, отвечая автору этих строк по поводу приведенного выше эпизода, сообщил: «У Шелеста есть два рассказа о К.И. Душенове, но... оба они вымысел писателя»{256}.

Будучи арестован в мае 1938 года, Душенов после двух лет следствия был осужден 3 февраля 1940 года Военной коллегией к расстрелу. На следующий день после суда приговор был приведен в исполнение. Относительно же того, как поступил бы реальный Душенов в изложенной ситуации, можно не сомневаться, что он действовал бы точно так, как и герой рассказа Г. Шелеста, носивший ту же фамилию.

Легенда легенде рознь... Рассказанные выше рождались и курсировали в особой лагерной среде, вызывая у одних зэков зависть и восхищение, у других — злобу и ненависть. И речь в них шла о лицах, арестованных органами НКВД, осужденных советским правосудием к высшей мере наказания или же к длительному лишению свободы. Словом, разговор шел о своем брате-арестанте, подследственном, то есть о з/к. Вместе с тем существовала легенда и несколько другого плана — о попытке ареста С.М. Буденного. Эта «байка» родилась и тиражировалась в совершенно ином общественном слое — в кругу высшего армейского света, в среде жен московской военной элиты. О ней поведала Лариса Васильева в своей книге «Кремлевские жены».

Теперь известно, что и над головой Буденного в 1937 — 1938 годах сгущались темные тучи, несмотря на многолетнюю симпатию к нему со стороны Сталина. Ареста в те годы ему можно было ожидать (и он ожидал) практически в любой день, ибо следователи Особого отдела ГУГБ сумели выбить показания на него, как на активного участника военно-фашистского заговора, от доброго десятка арестованных в разное время командиров и политработников Красной Армии.

Итак, что же случилось с Буденным? Легенда гласит, что, когда сотрудники НКВД прибыли на подмосковную дачу его арестовывать, Семен Михайлович, заметив непрошеных гостей, огнем из пулемета, установленного в окне дачи, не допустил их в дом, заставив сначала залечь, а затем и отступить. Воспользовавшись наступившей паузой, Буденный бросился к телефону и позвонил Сталину. У них якобы состоялся такой разговор:

— Иосиф Виссарионович! Контрреволюция! Меня брать пришли! Живым не сдамся!

Сталин в ответ расхохотался и приказал Ежову (или Берия):

— Оставьте этого дурака в покое, он не опасен{257}.

Вот такую историю рассказывали где шепотом, а где и громко в околокремлевских кругах в конце 30-х и 40-х годов. Конечно, ничего подобного на самом деле не было и в помине, однако кому-то показалось выгодным представить маршала, случайно оставшегося в живых после кровавых событий 1937 — 1938 годов, таким вот недотепой, полуграмотным недоумком, совершенно не соответствующим его высокому воинскому званию. Известно, что часть подобных пасквилей исходила от родственников осужденных военачальников, которым было горестно и обидно носить позорное клеймо членов семьи изменника Родины, в то время как другой такой же военачальник был жив и невредим, получая все блага от государства. Видимо, присутствовала здесь и прямая зависть: «Почему он на свободе, а мой (муж, отец, брат) в тюрьме (лагере)?» Хотя, как мы уже показывали, шансы попасть в тюрьму в качестве участника военного заговора у Буденного были точно такие же, как и у других военачальников Красной Армии.

Заговорщики в Кремле

В длинном ряду политических процессов в СССР двадцатых и тридцатых годов «кремлевское дело» занимает достаточно скромное место. Оно далеко не чета таким нашумевшим на весь Союз, как «Шахтинское» или дело Промпартии, не говоря уже о получивших широкий резонанс в мире — «Объединенном троцкистско-зиновьевском центре» (1936), «Параллельном антисоветском троцкистском центре» (1937) и «Правотроцкистском блоке» (1938). Даже по «калибру» должностей обвиняемых это дело разительно отличается от всех предыдущих и последующих — там слишком много рядовых сотрудников типа телефонистки, уборщицы, швейцара, библиотекаря и совсем мало видных деятелей партии, правительства и государства. И тем не менее оно занимает свое прочное место в обойме политического насилия в стране в эпоху безудержного насаждения культа личности Сталина, являясь дополнительным свидетельством разгула репрессий со стороны ВКП(б) и подвластных ей карательных органов (ОГПУ, НКВД).

Так называемое «кремлевское дело» возникло в начале 1935 года как прямое продолжение сталинской политики репрессий после убийства С.М. Кирова. Поводом же для его возникновения послужило «разоблачение» якобы существовавшего в Кремле заговора ряда служащих и работников его комендатуры, которые, по данным НКВД, готовили покушение на Сталина.

В этой связи на июльском (1935) Пленуме ЦК ВКП(б) был заслушан доклад секретаря ЦК Н.И. Ежова «О служебном аппарате Секретариата ЦИК Союза ССР и товарище А. Енукидзе». Ежов, куратор правоохранительных органов, сообщил ошеломленным членам Центрального Комитета партии о раскрытии заговора сотрудников кремлевских учреждений. Он безапелляционно заявил, что из-за халатного отношения к работе секретаря ЦИК СССР Авеля Енукидзе, в ведении которого находился аппарат Кремля, на его территории была создана целая сеть террористических групп. Ежов (а он, разумеется, пел с голоса Сталина) обвинил Енукидзе в «преступном попустительстве» заговорщикам, а также в политическом и бытовом разложении.

В качестве главного организатора, террористической сети на территории Кремля объявлялся Л.Б. Каменев, к тому времени отбывавший наказание в связи с осуждением его в январе 1935 года по делу «Московского центра». С целью придания «кремлевскому делу» ярко выраженной политической окраски оно ведомством Ягоды увязывается с именами Троцкого, Зиновьева, с меньшевиками, монархистами, белогвардейцами, русскими эмигрантами и иностранными разведками. Но сделано это было довольно грубо. По первоначальному замыслу это дело планировалось подать более крупно, нежели оно получилось в финале{258}.

В ходе расследования состав группы обвиняемых быстро расширяется. В сетях НКВД оказываются родственники, друзья, знакомые арестованных и даже совершенно случайные лица, имевшие несчастье когда-то встретиться с ними. Сотни человек прошли через камеры предварительного заключения, из них 110 остались там в качестве обвиняемых. В их число в первую очередь были включены военнослужащие — работники комендатуры Кремля и сотрудники Разведуправления РККА, а также слушатели военных академий. Затем шли конструкторы закрытых НИИ, редакторы периодических изданий и сотрудники правительственной библиотеки. Наряду с ними участниками заговора объявлялись также многочисленные сотрудники обслуживающего персонала Московского Кремля — кладовщики и снабженцы, телефонистки и плотники, закройщики и швейцары.

Каких-либо существенных фактов о наличии такой «преступной сети» на территории Кремля и причастности к ее существованию А.С. Енукидзе, Л .Б. Каменева и других лидеров оппозиции, кроме нескольких противоречивых и бездоказательных выдержек из показаний арестованных по этому делу лиц, на пленуме ЦК приведено не было. Однако, несмотря на явную абсурдность обвинений, пленум постановил вывести А.С. Енукидзе из состава ЦК ВКП(б) с исключением его из рядов партии{259}.

Авель Енукидзе, член партии с 1898 года, еще совсем недавно связанный личными дружескими отношениями со Сталиным, был одним из весьма немногих в высшем эшелоне власти, кто в те времена осмеливался, пользуясь своим служебным положением, оказывать протекцию лицам непролетарского происхождения. С его ведома и согласия в некоторых кремлевских учреждениях работали специалисты, в том числе и несколько женщин, являвшиеся выходцами из дворян. Обвинение его в бытовом разложении подразумевало ни много ни мало, как повышенное внимание к молоденьким артисткам балета. И обвинять в этом закоренелого холостяка Енукидзе было по крайней мере ханжеством и лицемерием.

На освободившуюся после Авеля Енукидзе должность вскоре был избран Иван Акулов, работавший до того Прокурором СССР. Последнюю же занял человек, известный в советской юстиции, — Андрей Вышинский, которому суждено войти в историю как талантливому пособнику фальсификаторов следственных материалов и организаторов показательных процессов второй половины 30-х годов. Его имя еще не раз прозвучит по ходу нашего повествования и каждый раз в негативном плане.

Как отмечалось, в состав названной выше контрреволюционной террористической организации входили и несколько работников комендатуры Московского Кремля. В их числе секретарь для поручений А.И. Синелобов, два дежурных помощника коменданта, а также комендант Большого Кремлевского дворца и начальник административно-хозяйственного отдела. В частности, Синелобов якобы должен был обеспечить оружием Н.А. Розенфельд (бывшую жену брата Л.Б. Каменева, старшего библиотекаря кремлевской библиотеки) для совершения теракта. Он же, Синелобов, намечался как один из исполнителей убийства Сталина. Военная коллегия Верховного суда СССР 27 июля 1935 года из 110 человек, обвиняемых к смертной казни, приговорила только двух человек — А.И. Синелобова и М.К. Чернявского, бывшего начальника одного из отделений Разведуправления РККА. Остальные получили различные сроки лишения свободы — от двух до десяти лет. Несколько человек были направлены в ссылку{260}.

После таких тяжких обвинений в адрес комендатуры Кремля, ареста и заключения в тюрьму части ее работников коменданту Кремля Р. А. Петерсону далее оставаться в этой должности было просто невозможно. Данный пост Рудольф Августович занимал ровно пятнадцать лет, начав службу в РККА в качестве начальника связи, командира сводного отряда и начальника специального поезда Председателя Реввоенсовета Л.Д- Троцкого, Теперь же с Кремлем приходилось расставаться и расставаться безвозвратно. Хорошо еще, что из армии не уволили, что в число обвиняемых не попал и вообще легко отделался — только выговором по партийной линии ( «за притупление классовой бдительности») и освобождением от должности. Произошло это в апреле 1935 года. В проекте приказа по личному составу армии № 1164 от 10 апреля 1935 года предусматривалось направление Р. А. Петерсона слушателем Особого факультета Военной академии имени М.В. Фрунзе, однако рукой наркома эта формулировка была изменена — Ворошилов зачислил его в свое распоряжение.

А ведь ничего, казалось бы, не предвещало подобной развязки. В этом убеждаешься, знакомясь с личным делом Петерсона, читая находящиеся там аттестационные материалы. Вот, например, что отмечает командующий войсками Московского военного округа Г.Д. Базилевич в аттестации за 1926 год: «Сложнейшие задачи, лежащие на коменданте Кремля по охране правительства, наблюдению за боеспособностью школы ВЦИК, и руководство всей хозяйственной жизнью Кремля требуют исключительного напряжения всех сил, громадных практических навыков, знания жизни и умения быстро и четко разрешать целый ряд сложных вопросов и требований. Работа т. Петерсона отмечается всеми, сталкивающимися с ним в деловой обстановке, как безупречная...В своей работе незаменим»{261}.

Последние слова следовало бы сделать выводом из всего содержания аттестации. Хотя в подлиннике записаны слова гораздо более скромные: «Занимаемой должности вполне соответствует».

Примерно такую же оценку Петерсону дает руководство столичного военного округа и в последующие годы. Так в аттестации за 1931 год командующий А.И. Корк и член РВС Г.И. Векличев сочли возможным отметить следующее: «Организация и выполнение охраны Кремля находятся в отличном состоянии. Служба по охране съездов, проводимых в Большом театре, также протекает хорошо. Надлежащая постановка этого дела является заслугой тов. Петерсона. В своей работе проявляет много предусмотрительности, вдумчивости, инициативы и энергии...»{262}

Нам интересно, о чем гласит последняя аттестация (1934): «Тов. Петерсон по-прежнему отлично справляется со своей работой. Охрана Кремля в порядке. Выполнил огромную работу по перестройке Кремлевского дворца; эта работа правительством оценена — тов. Петерсон награжден орденом Ленина. Все задачи, которые ложились на тов. Петерсона в связи с воинскими парадами и демонстрациями, выполнял исключительно аккуратно и с большой предусмотрительностью до мельчайших деталей...»{263}

Видимо, Петерсон не раз просил свое начальство отпустить его на работу в войска. А оно, считая Рудольфа Августовича хорошим хозяйственником, сделало соответствующий вывод: «По войсковой линии может быть назначен на должность помощника комвойск округа по материальному обеспечению».

Людей Кремля, в одночасье попавших в опалу, на местах под различными предлогами на ответственные посты старались не брать. И Петерсон посчитал везением, когда командующий войсками Киевского военного округа командарм И.Э:Якир дал согласие взять его к себе помощником по материальному обеспечению, что вполне можно считать реализацией вывода последней аттестации. Осенью того же года Петерсон получит наряду с другими воинское звание «дивинтендант».

Арестовали Петерсона в 1937 году одним из первых в руководстве округа — 27 апреля. Видимо, показаний на него со стороны участников различных «блоков» и «центров» оказалось предостаточно — уже через четыре месяца (21 августа) Военная коллегия приговаривает его к расстрелу.

Встал вопрос о подборе достойной замены Р.А. Петерсону. Учитывая ключевое значение должности коменданта Кремля, за нее в 1935 году упорно боролись два могущественных ведомства — наркомат обороны и НКВД — каждое из них хотело видеть в этом кресле только своего представителя. Вопрос решался на самом высшем уровне. Ворошилов, опытный царедворец, употребил все свое влияние члена Политбюро, чтобы протащить своего кандидата. А такой человек у него был — военный комендант Москвы Петр Пахомович Ткалун, неплохо руководивший этим беспокойным хозяйством с 1926 года. Образцовый порядок в столице во время проведения массовых политических мероприятий (манифестации в честь съездов ВКП(б) и Советов, военные парады, похороны С.М. Кирова, встреча челюскинцев и т.д.) снискали ему славу опытного организатора, получившего одобрение со стороны высшего военного и политического руководства, в том числе Сталина. За эти заслуги на груди у Ткалуна к ордену Красного Знамени прибавляется еще один — Красной Звезды.

Итак, усилия наркома НКВД Г.Г. Ягоды не принесли ему успеха и комендантом Кремля решено было назначить П.П. Ткалуна. А чтобы хоть как-то снять напряжение, возникшее между двумя наркомами, пошли на компромисс: заместителем к Петру Пахомовичу пошел С.И. Кондратьев, чекист с большим стажем, до того командовавший дивизией особого назначения имени Ф.Э. Дзержинского.

Обратимся к послужному списку комдива П.П. Ткалуна. Из него видно, что вся его предыдущая деятельность (трудовая, командная и партийно-политическая) как нельзя лучше способствовала формированию качеств, необходимых для исполнения обязанностей главного стража высшего руководства партии и государства. Единственное, что его всегда смущало при заполнении различных партийных и служебных анкет, это то, что родился он в семье жандарма. Правда, жандарма железнодорожного, к тому же умершего, когда сыну едва исполнилось десять лет.

Окончив двухклассное железнодорожное училище на станции Ромодан, что недалеко от Полтавы, Петр Ткалун поступил в Сорочинскую учительскую семинарию. После нее он около года работает народным учителем. Вскоре его призывают в царскую армию и, как имеющего законченное среднее образование, направляют на учебу в Виленское военное училище. Ускоренный выпуск (учились всего полгода) состоялся в декабре 1916 года. Далее прапорщик Ткалун служит на офицерских должностях: командиром взвода 202-го пехотного запасного (г. Кострома) и 287-го армейского полка Юго-Западного фронта, где он избирается председателем солдатского комитета. Октябрьскую революцию встретил в Москве, где его вскоре назначили комендантом бывших дворянских учреждений и заместителем комиссара по ликвидации этих учреждений.

Служба в Красной Армии:

Август 1918г. — январь 1919г. — заместитель военкома и военком управления военных сообщений (ВОСО) Южного фронта.

Январь — апрель 1919 г. — военком управления ВОСО и заместитель начальника политуправления Украинского фронта.

Апрель — август 1919г. — член РВС 1-й Украинской советской армии Украинского фронта.

Август 1919г. — март 1920 г. — военком 44-й стрелковой дивизии, командир 2-й бригады 58-й стрелковой дивизии.

Март — май 1920 г. — председатель военно-политической комиссии 12-й армии, военком 2-й галицийской бригады, в плену у галичан и поляков.

Май — сентябрь 1920 г. — военком 25-й Чапаевской стрелковой дивизии.

Сентябрь 1920 г. — январь 1921 г. — военком штаба, член РВС 12-й армии.

Январь — июнь 1921 г. — военком штаба, заместитель начальника политуправления Киевского военного округа.

Июнь — декабрь 1921 г. — начальник и военком Киевской школы червонных старшин.

Декабрь 1921 г. — сентябрь 1924 г. — начальник и военком Харьковской школы червонных старшин.

Сентябрь 1924 г. — декабрь 1926 г. — начальник и военком Объединенной школы красных коммунаров.

Декабрь 1926 г. — ноябрь 1929 г. — комендант г. Москвы.

Ноябрь 1929 г. — октябрь 1930 г. — председатель орудийно-арсенального треста ВСНХ.

Октябрь 1930 г. — апрель 1935 г. — комендант г. Москвы.

Апрель 1935. г. — сентябрь 1937г. — комендант Московского Кремля{264}.

Арестовали Ткалуна 8 января 1938 года. После процесса Тухачевского (от члена Специального судебного присутствия командарма 1-го ранга И.П. Белова Ткалун знал о содержании показаний, прозвучавших там) прошло почти шесть месяцев и за это страшное время, ежедневно теряя боевых друзей и старых сослуживцев, Петр Пахомович не раз имел возможность поразмышлять о многом. В том числе и о собственной участи, о линии своего поведения в случае ареста и предъявления политических обвинений. Так это было или нет, но остается фактом — на другой день после ареста из-под его пера выходит содержательный документ, сильно смахивающий на обвинительное заключение, написанное в стиле сотрудников ГУГБ.

«Народному Комиссару Внутренних. Дел Генеральному Комиссару Государственной Безопасности Н.И. Ежову Арестованного П. П. Ткалуна

Заявление

Приступая к изложению своего участия в антисоветском военном заговоре, я хочу сказать Вам, что ничего от следствия не буду утаивать и искренне раскаиваюсь в своих тягчайших преступлениях перед Советской властью и перед Родиной.

В антисоветский военный заговор меня завербовал Якир в 1933 году во время моего нахождения вместе с ним на курорте в Кисловодске.

В Москве после этого я был связан по заговору с Гамарником, от которого я и получал все установки.

К Гамарнику я явился по указанию Якира. Гамарником на меня возложена была, как он выразился тогда, особо ответственная задача по участию в подготовке совершения переворота в Москве, поскольку я в то время был комендантом города Москвы.

За время моего участия в заговоре Гамарник назвал мне, как заговорщиков, следующих лиц: Осепяна, Бунина, Векличева, Тухачевского, Халепского, Эйдемана, Корка, Петерсона, Фельдмана Б. М., Урицкого, Неронова, Левичева, Седякина, Уборевича, Алксниса, Хрипина, Орлова В.М., Авиновицкого, Ефимова Н.А., Смолина И. И., Германовича и других руководящих заговорщиков как центрального аппарата, так и округов.

Гамарник, мне казалось, полностью информировал меня о наиболее ответственных заговорщиках, потому что он мне неоднократно говорил, что я, как комендант города, на случай переворота или других важных событий должен знать основных участников заговора.

Гамарник, информируя меня о существе заговора, назвал мне некоторых лиц — участников право-троцкистского блока: Бухарина, Ягоду, Енукидзе, Уханова, Сулимова, Бубнова, Акулова, Пятакова, Лифшица и других.

В связи с моим назначением Комендантом Кремля Гамарник сказал мне, что моя роль в заговоре еще больше усиливается и мне лично от имени антисоветского центра поручается задача ареста членов Политбюро, ЦК ВКП(б), когда об этом получу сигнал от него или Ягоды.

Гамарник сказал мне, что о моей роли в заговоре знает Ягода и Фельдман Б.М., причем в экстренных случаях во время отсутствия Гамарника я могу обращаться к Фельдману.

Во время моей работы в Кремле Ягода неоднократно давал мне указания о моем сближении по работе с Паукером и Гулько, причем последнего он хотел одно время назначить ко мне заместителем. Эти указания Ягоды я понимал как директиву сближения с заговорщиками — чекистами Паукером и Гулько.

Рассказывая Гамарнику об этой директиве Ягоды, он мне подтвердил, что Паукер имеет от Ягоды такую лее задачу по Кремлю, как и я.

Заканчивая настоящее свое заявление, я хочу сейчас же довести до Вашего сведения об известных мне заговорщиках, находящихся на свободе. Гамарник называл мне, как заговорщиков, К.А. Мерецкова, Симонова (Адм.-мобилизац. Управление — АМУРККА), Великанова — командующего Забайкальского военного округа. Со слов Фельдмана мне известно об участии в заговоре его заместителя Хорошилова И. Я.

Сигнализирую Вам в отношении заместителя Коменданта Кремля Кондратьева, что Ягода и особенно Буланов неоднократно давали мне чувствовать об их близости к нему. Хотя Ягода и Буланов прямо не говорили мне, что Кондратьев заговорщик, но у меня осталось твердое убеждение, что это именно так.

П. Ткалун

9 января 1938 г.»{{265}}

Действительно, это очень интересный документ, открывающий первую страницу «романа», написанного комдивом П.П. Ткалуном в «творческом содружестве» с комиссаром госбезопасности Н.Г. Николаевым-Журид и его помощником майором З.М. Ушаковым. Последний, как известно, успешно «ломал» таких крупных военачальников, как М.Н. Тухачевский, В.М. Орлов, Н.Д. Каширин, И.Э. Якир, Р.П. Эйдеман. Это первое такого рода со стороны Ткалуна заявление заставляет задуматься: какими же мотивами, собственно говоря, руководствовался при этом вчерашний комендант Московского Кремля? И что здесь написано под диктовку следователя, а что он добавил непосредственно от себя? И хотя тут многое ясно с первого взгляда, но вместе с тем возникает и масса всяких вопросов.

Первый из них — написал ли Ткалун данное заявление после побоев или же, взвесив все известные ему «за» и «против» и поверив посулам высокого чекистского начальства, решил не подвергать себя истязаниям, давая согласие подписывать все, что потребует от него следователь? Второе — почему в качестве заговорщиков им названы именно указанные лица, а не другие? Каков был при этом критерий отбора со стороны руководства Особого отдела ГУГБ и самого арестованного? Третье — зачем понадобилось ему (или им?) в качестве куратора заговора в Кремле выводить второстепенное лицо — Бориса Фельдмана, начальника Управления по командному и начальствующему составу РККА, к тому же уже полгода как расстрелянного в подвале Лубянки? Четвертое — сообщаемые Ткалуном фамилии якобы известных ему заговорщиков, находящихся на свободе, выглядят, по крайней мере, бессистемным набором людей, слабо связанных с его предыдущей работой на посту коменданта Кремля. И, наконец, пятое — зачем он «топит» своего заместителя комбрига С.И. Кондратьева? Только ли из-за личной неприязни между ними или же с целью дополнительного штриха в цепи обвинений Генриха Ягоды, выводимого на открытый процесс вместе с Н.И. Бухариным и А.И. Рыковым?

Попытаемся ответить на некоторые из них, базируясь на документах архивно-следственного дела № 967528 (Р-23564). На первый вопрос с достаточной уверенностью можно утверждать, что побоев, по крайней мере сильных, Петру Пахомовичу в начале следствия удалось избежать. Нам неизвестно, какими силами это было сделано, но напрашивается один вывод — только добровольным признанием своего участия в военном заговоре и обещанием назвать известных ему других заговорщиков. Подтверждением такого вывода является то, что ни в одном протоколе допроса или заявлении в различные инстанции Ткалун, в отличие от других арестованных военачальников, ни разу не упоминает о фактах его избиения следователями НКВД.

Относительно второго вопроса — почему в качестве заговорщиков он называет Осепяна, Булина и других? И здесь ответ достаточно прост — эти люди уже находились в тюрьме по обвинению в причастности к военному заговору, и Ткалун, пользуясь служебной информацией и просто личным знакомством с руководством ГУГБ, имел о том достоверные сведения. К тому же об аресте и суде над Тухачевским, Фельдманом, Эйдеманом, Якиром сообщали все центральные газеты, и Ткалуну можно смело было зачислять этих людей в заговорщики. Что же касается других названных им лиц, то ни один из них не находился на свободе к моменту ареста Ткалуна. Пик репрессий среди них пришелся на июль и ноябрь 1937 года. Все они в момент ареста работали в Москве, за исключением Векличева (Ростов-на-Дону), Германовича (Ленинград) и Петерсона (Киев).

Читая строки заявления Ткалуна на имя наркома Ежова, испытываешь двоякое чувство. С одной стороны, ему делает честь то, что он, согласившись давать признательные показания, делает это за счет тех лиц, которым такие признания уже никак не могли повредить или повлиять на их дальнейшую судьбу (Тухачевский со товарищи) или же мало что добавляли к уже имеющимся в их делах материалам (все остальные, Ткалуном названные). С другой стороны, не покидает чувство досады и недоумения — с упомянутым выше К.А. Мерецковым служебные пути Ткалуна уже несколько лет не пересекались. Если до 1935 года, в бытность комендантом Москвы, он еще каким-то образом контактировал с начальником штаба столичного округа Мерецковым, то после отъезда последнего на равнозначную должность в Белорусский округ и ОКДВА, а затем советником начальника Генштаба в Испанию подобные встречи и разговоры представляются весьма проблематичными.

Безусловно, Гамарник Ткалуну никогда ни этих, ни каких-либо других фамилий в качестве участников военного заговора не называл. И называть не мог по причине отсутствия у него каких-либо данных на сей счет. А появились они из-под пера Петра Пахомовича скорее всего по подсказке или даже по настоянию следователя Ушакова. Видимо, руководству Особого отдела ГУГБ очень хотелось подобраться к заместителю начальника Генштаба РККА комкору К.А. Мерецкову, чтобы показать свои «титанические усилия» по вскрытию очередной партии заговорщиков в высшем эшелоне наркомата обороны, на сей раз из заместительского звена. Потому-то, видимо, и попадает в этот список заместитель начальника Административно-мобилизационного управления (АМУ) дивизионный комиссар М.Е. Симонов и заместитель начальника Управления по командному составу РККА комдив И.Я. Хорошилов. А вот как там оказался командарм 2-го ранга М.Д. Великанов, один из немногих старых командующих войсками округов, остававшихся пока на свободе, остается только гадать. Хотя, впрочем, и здесь требуется поправка — к моменту написания Ткалуном данного заявления Великанов уже полмесяца как находился в тюрьме, чего отстраненный от дел бывший комендант Кремля, разумеется, мог и не знать. В чем уверенно можно не сомневаться, так это в том, что названные выше фамилии придуманы не самим Ткалуном, а подсказаны, вернее навязаны, ему следователем.

Относительно С.И. Кондратьева: несмотря на определенную натянутость во взаимоотношениях между комендантом Кремля и его заместителем (все-таки они, как ни крути, представляли интересы двух разных ведомств), Петр Пахомович дойти до того, чтобы, желая досадить Кондратьеву, зачислить его в заговорщики по собственной инициативе тоже не мог. Остается предположить — Николаев и Ушаков в обязательном порядке потребовали от него назвать в числе заговорщиков и сотрудников комендатуры Кремля, желательно чином покрупнее. Что и было выполнено. Несомненным остается и тот факт, что первоначальный текст заявления Ткалуна подвергался значительной правке со стороны Ушакова и Николаева.

Заявлением от 9 января 1938 года было положено начало многодневной тюремной эпопее Ткалуна по сочинению его «романа». Во втором томе архивно-следственного дела № 967528 сохранились многостраничные собственноручные показания Петра Пахомовича, помеченные разными днями января, февраля, апреля и мая 1938 года. Например, записи от 10, 13 и 20 января. Зачастую написанные карандашом с обеих сторон каждого листа бумаги, они имеют различного рода исправления и дополнения, сделанные на полях рукой Ткалуна. Все без исключения показания представляют собой ответы на вопросы, предварительно поставленные (вероятно, в письменном виде) следователем. Нередко последующие показания объединяли несколько предыдущих, конкретизируя их в отдельных деталях. Затем уже, исходя из содержания показаний, рождались протоколы допросов.

При допросах Ткалуна следователей Особого отдела ГУГБ интересовал широкий круг вопросов. В этом, например, можно убедиться, прочитав его собственноручные показания, написанные в течение пяти суток (20 — 24 февраля) и вобравшие в себя материал ряда предыдущих (от 10, 13 и 20 января 1938 г.), а также составленный на основе этих показаний так называемый протокол допроса от 20 февраля. Чтобы еще раз подчеркнуть трудности в работе следователей, день и ночь бьющихся над добыванием «достоверных» данных о заговоре в Красной Армии, в первых строках нескольких протоколов допроса непременно фиксируется якобы имевшая место борьба по слому сопротивления арестованного. Так и в случае с Ткалуном — один из первых протоколов его допроса открывается вопросом следователя, содержащим констатацию факта будто бы полной капитуляции подследственного: «После долгого и упорного запирательства на следствии, под давлением неопровержимых фактов, уличающих Вас как шпиона и заговорщика, Вы, заклятый враг народа, наконец признали предъявленные Вам обвинения...»{266}

Итак, ко второй половине февраля 1938 года главный страж кремлевских кабинетов комдив Ткалун превратился в матерого шпиона и опытного заговорщика, а значит, в заклятого врага трудового народа. И всю эту чушь он якобы безоговорочно признал. Если же это так, тогда оставалось самое малое — всего лишь надлежащее оформление материалов дела и передача его в Военную коллегию. Протокол допроса от 20 февраля вроде бы полностью подтверждает такое предположение — там имеются подробные признания в шпионаже в пользу Польши, показания об участии в украинской националистической организации и о подготовке военного переворота. Всего этого следователю Зиновию Ушакову было вполне достаточно, чтобы считать свой долг исполненным до конца. Однако его все же что-то смущало в деле Ткалуна. Он, видимо, сильно опасался, что оно развалится при мало-мальски серьезной проверке. Этим, по всей видимости, следует объяснить вынесение им постановления от 8 марта 1938 года, в котором, в частности, говорится:

«Показаниями ряда участников антисоветского военного заговора и личным признанием Ткалуна последний изобличен как активный участник этого заговора. Но ввиду того, что полностью еще не вскрыта вся антисоветская деятельность Ткалуна и требуются дальнейшие следственные действия...»{267}

Здесь же Ушаков возбуждает ходатайство о продлении следствия по делу и содержания под стражей арестованного сроком на два месяца. Шеф 5-го отдела ГУГБ Николаев-Журид поддерживает просьбу своего помощника.

Стандартная фраза о том, что «...полностью еще не вскрыта вся антисоветская деятельность (называется фамилия арестованного)» фигурирует во всех постановлениях о продлении сроков следствия и содержания под стражей. И совершенно неважно при этом — сознался подследственный или нет, — все равно формальная сторона в НКВД соблюдается неукоснительно и подобных постановлений можно приводить десятками.

В протоколе допроса от 20 февраля можно найти и некое обоснование «долгого и упорного сопротивления» со стороны бывшего коменданта Москвы и Кремля:

«.Вопрос. Почему Вы так нагло и упорно запирались на следствии?

Ответ: Я не хотел сознаться в своих преступлениях потому, что был как-то уверен, что мои сообщники (Любченко, Гамарник, Якир, Дубовой, Савицкий, Капуловский, Фельдман и др.) не выдали меня следствию, ибо одни из них расстреляны (Якир, Фельдман), другие покончили жизнь самоубийством (Любченко, Гамарник), а третьи были очень давно арестованы.

Поскольку вслед за ними меня не арестовали, я полагал, что они меня сохранили и в распоряжении следствия никаких материалов против меня нет.

Особенно упорно я не хотел сознаться в своем участии в украинской военно-фашистской организации...»{268}

Анализ содержания первых протоколов допроса и собственноручных признательных показаний Ткалуна свидетельствует о том, что к главному вопросу — о подготовке террористических акций на территории Кремля — следствие подступило сразу. Хотя в протоколах от февраля и марта сначала подробно говорится об участии Ткалуна в националистической организации (украинской) и только потом — о планах переворота в Кремле. Однако чем меньше остается времени до завершения следствия, тем больше этот вопрос выходит в стержневые. Так, уже в апреле все допросы и собственноручные показания Петра Пахомовича посвящены только ему.

Ткалун еще гулял на свободе, а на него в ГУГБ уже готовилось досье. Одним из первых на Петра Пахомовича, как на активного участника подготовки военного переворота в Кремле, показал бывший нарком финансов СССР Г.Ф. Гринько, в прошлом входивший в состав руководящего ядра украинской партии боротьбистов. На допросе 22 октября 1937 года он показал: «... Мне известно от Гамарника и Бубнова, что военные заговорщики подготовляли ввод вооруженного отряда в Кремль для ареста руководителей партии, причем с их же слов знаю, что шла успешная работа по вербовке для этого дела Ткалуна»{269}.

Заговор в Кремле... Сколько уже опубликовано книг и статей на эту заманчивую тему и сколько еще будет написано, в чем можно не сомневаться, ибо читательский интерес к ней не убывает, а скорее наоборот. При этом усиленно эксплуатируется тезис о наличии заговора (и не единственного) против Сталина в 30-е годы. Как особенность отметим, что наибольшую активность здесь проявляют некоторые бывшие сотрудники органов государственной безопасности. Так, не единожды в центральных газетах, а также в ряде изданных под собственным именем брошюр растиражирована версия бывшего сотрудника личной охраны Сталина Алексея Рыбина «Был ли заговор против Сталина?»{270}. Там отставной майор НКВД-МГБ-КГБ настойчиво утверждает о действительном существовании такого заговора в середине 30-х годов. В качестве главных организаторов заговора, по Рыбину, выступали наркомвнудел СССР Генрих Ягода со своим ближайшим помощником Аграновым.

В проблемах кремлевских заговоров Рыбин прослыл таким знатоком, что на него ссылается даже такое высокое должностное лицо, как министр юстиции Российской Федерации В. Ковалев. В своей книге «Два сталинских наркома» он несколько раз цитирует фрагменты из воспоминаний ветерана НКВД. Например, о некоторых деталях подготовки заговора силами курсантов школы НКВД, которые стали известны Рыбину со слов бывшего питомца этой школы И. Орловского: «В начале 1936 года Ягода, Соринсон (так у. Рыбина именуется Яков Агранов, заместитель Ягоды. — Н. Ч.), Паукер, Волович сформировали из курсантов школы ОГПУ особую роту боевиков... Ежедневно были занятия по самбо, ближнему штыковому бою, преодолению трудных препятствий. Нас хорошо обмундировали и вооружили... После этого Ягода, Соринсон, Паукер, Волович и другие устроили смотр нашей боевой готовности во дворе здания НКВД. Они нашли, что мы те самые парни, которые готовы на любой разбой ради замыслов верхушки НКВД. Позднее мы узнали, что нам предстояло при содействии коменданта Кремля комиссара Ткалуна войти в Кремль и арестовать Сталина. Но заговор был раскрыт. Нас быстро расформировали по разным воинским частям».

О последующих за этим событиях сообщает уже сам Рыбин: «Далее все аресты участников заговора проходили на моих глазах. Были арестованы Ягода, Соринсон, Паукер, Волович, Гулько, Даген (правильно — Дагин. — Н. Ч.). Курский и Ткалун застрелились...»{271}

Зададимся вопросом: из каких источников почерпнул упомянутые сведения А. Рыбин. Можно не сомневаться, что в закрытых архивах ему работать не довелось, да и нет там подобранных сведений (специальной или какой-то иной папки) на затронутую тему. Сам он, не будучи следователем по особо важным делам, а выполняя всего лишь функции рядового охранника, расследованием подобных дел не занимался, а посему не мог знать каких-либо подробностей заговора (действительного или мнимого). Значит, все рассказы Рыбина базируются на зыбкой почве устного творчества сотрудников НКВД-МГБ и других не внушающих доверия источниках. Вполне объяснимо, что сотрудники охраны членов правительства знали, кто является комендантом Кремля. Поэтому Алексей Рыбин, тогда молодой работник НКВД, крепко запомнил его фамилию — память у него была отменной, и все, что касалось охраны руководства ВКП(б) и лично Сталина, намертво оседало в его голове.

В своих рассказах охранник Рыбин почему-то именует коменданта Кремля П.П. Ткалуна комиссаром. И непонятно при этом, то ли он хочет показать его принадлежность к органам госбезопасности (а это не так, ибо он с 1918 года находился в кадрах РККА и имел воинское звание «комдив»), то ли относит Ткалуна к политическому составу, что также является неправомерным. Вторая неточность заключается в том, что Ткалун не застрелился, боясь разоблачения, как утверждает Рыбин, а был расстрелян по приговору Военной коллегии спустя полгода после ареста. Видимо, Рыбин слышал «звон» (о самоубийстве Рогова, преемнике Ткалуна в должности коменданта Московского Кремля), но не знает, откуда он, и относит все это к Петру Пахомовичу. И подобной путаницы в «трудах» отставного майора набирается немало.

Вызвавшие значительный интерес читателей уже самой постановкой вопроса, приведенные Рыбиным данные при более внимательном их изучении предстают в виде надерганных из различных источников сведений, нередко противоречащих одно другому. И основаны они, как правило, на слухах и легендах, ходивших в народе после судебных процессов второй половины 30-х годов.

Итак, ударной группой заговора 1937 года, по утверждению А. Рыбина, должна была выступить рота боевиков, сформированная из курсантов школы ОГПУ. Этому подразделению предстояло при активном содействии коменданта Кремля П.П. Ткалуна войти внутрь Кремля и арестовать Сталина и других членов Политбюро ЦК ВКП(б).

Так картина выглядит по версии А. Рыбина. Обратившись к материалам следственного дела Ткалуна, видим, что личной фантазии майора НКВД далеко не угнаться за коллективными усилиями его коллег из Особого отдела ГУГБ, хотя в отдельных деталях они и совпадают. Вложив в уста Ткалуна свой собственный сценарий, особисты достаточно подробно расписали все акты спектакля под названием «Переворот в Кремле», определив и его главных исполнителей. Уже из содержания заявления Ткалуна на имя Ежова от 9 января видно, что его с самого первого дня пребывания в тюрьме стали готовить к роли заговорщика, которому поручалась организация ареста членов Политбюро. Эту задачу ему якобы поставил лично Гамарник в апреле 1935 года, буквально на другой день после его назначения комендантом Кремля.

А еще раньше, когда Ткалун исполнял должность военного коменданта Москвы, его задачи по перевороту были несколько иными. В протоколе допроса от 20 февраля 1938 года они сформулированы следующим образом:

«Вопрос: Говорите точнее, какие это особо важные предательские задания давал Вам Гамарник?

Ответ: Как основную задачу Гамарник поставил передо мною — обеспечить совместное с названными им начальниками центральных управлений наркомата обороны совершение государственного переворота в Кремле.

Вопрос: Изложите план подготовлявшегося переворота.

Ответ: Общий план переворота мне неизвестен, так как Гамарник говорил со мной только о той части, которая будет касаться меня.

По этому плану я должен был во время переворота:

1) закрыть все входы в Москву и выходы из нее;

2) обеспечить захват наиболее важных объектов Москвы, кроме Кремля. Выполнение этой задачи в основном лежало на соответствующих командирах гарнизона (по плану Корка), которые должны были контактировать свои действия со мной;

3) наметить мероприятия по ослаблению охраны военных складов и других военных объектов на случай, если возникнет необходимость совершения диверсионных актов. Таким путем предполагалось создать панику в городе.

В плане переворота Гамарник особенно большое значение придавал Управлению коменданта города Москвы, как связанному с воинскими частями гарнизона. Он настоятельно требовал от меня, чтобы я сделал начсостав Управления своим, однако не вербуя его в заговор...»{272}

В конце следствия от Ткалуна требовали уже только расширенных показаний о террористической группе в комендатуре Кремля, в составе и планах работы по ликвидации руководства партии и государства. Не удовлетворившись материалами допросов, его заставили написать на эту тему подробные собственноручные показания. И Петр Пахомоьич в течение двух суток (13 — 14 апреля) мучительно выдумывает различные детали деятельности заговорщической организации в Кремле, которую он якобы возглавлял:

«В Кремле мною создана была заговорщическая группа, в состав коей входили:

1. Брюханов П.Н. — комендант здания Рабоче-Крестьянского правительства;

2. Таболин Н.Н. — начальник части боевой подготовки Управления коменданта Кремля;

3. Кушлис — комендант здания Управления коменданта Кремля;

4. Колмаков — начальник финансового отдела УКМК;

5. Ганжерли — дежурный помощник коменданта Кремля;

6. Хурцев — дежурный помощник коменданта Кремля;

7. Дергачев — начальник полковой школы Кремля;

8. Янсон — комендант Мавзолея и заведующий Особым кино;

9. Цвирко — комендант Большого Кремлевского Дворца.

Кроме того, как я уже показал, заговорщиком являлся и мой заместитель С.И. Кондратьев, присланный в Кремль на эту должность в 1936 году Ягодой Г.Г.»{273}

Ткалун показал, что из состава названной группы «заговорщиков» им до сего момента был назван только один Таболин, остальных же он скрывал, ограничившись на предыдущих допросах ссылкой на то, что этих людей он подготовил к вербовке как антисоветски настроенных. А еще он скрыл означенных командиров потому, что «...когда я был арестован, то эти люди-заговорщики были вне подозрений и могли бы под руководством С.И. Кондратьева продолжать и после моего ареста заговорщическую террористическую работу в Кремле, т.е. совершить теракт над Сталиным...»{274}

Послужные списки кремлевских заговорщиков, перечисленных Ткалуном, не очень сильно отличаются друг от друга. Названный первым, Павел Николаевич Брюханов, 1894 года рождения, в РККА состоял с 1918 года. В Управление коменданта Московского Кремля прибыл в мае 1935 года (практически одновременно с Ткалуном) из комендатуры Московского гарнизона. В марте 1938 года был отстранен от должности и уволен в запас. Арест его последовал спустя семь месяцев — в октябре 1938 года. На первых допросах (17 и 21 октября) он категорически отвергал все предъявленные ему обвинения, заявляя, что с Ткалуном у него были только служебные отношения и ничего более. Затем, не выдержав серии избиений, Брюханов показал о вербовке его Ткалуном в 1936 году в антисоветский заговор, о подготовке террористического акта в отношении Сталина. Показал он также и о том, что по совету Ткалуна женился на Александре Виноградовой — сотруднице Особого сектора ЦК ВКП(б), возглавляемого А.Н. Поскребышевым, личным секретарем И.В. Сталина. При рассмотрении дела в суде Брюханов заявил о применении к нему на предварительном следствии мер физического воздействия. Например, когда он сделал попытку отказаться от своих ложных показаний, следователь В.М. Казакевич стал сильно избивать его.

В следственном деле Ткалуна все эти обстоятельства выглядят в следующем виде. В протоколе допроса от 20 февраля на вопрос следователя о последовательности осуществления изменнических указаний Гамарника Ткалуном подробно раскрыта система «подготовки» заговора:

«Первым долгом я решил подобрать себе необходимых людей, на ко-тсфых я мог бы положиться, как на самого себя.

С назначением меня в Кремль... через заговорщика Фельдмана я перевел к себе в Кремль из комендатуры города Москвы Таболина Н.Н. и Брюханова П.Н.

Первоначально Таболин был назначен начальником хозотдела Кремля. С освобождением же в конце 1936 года должности коменданта здания Рабоче-крестьянского правительства я хотел назначить на эту должность заговорщика Таболина, но это не вышло, так как отдел кадров НКВД не утвердил его кандидатуру, как бывшего офицера. В 1937 году я перевел его на должность начальника части боевой подготовки Управления коменданта Кремля и одновременно он являлся начальником штаба ПВО Кремля. Таким образом я его максимально приблизил к руководству службой охраны Кремля.

Таболину я поручил вновь пересоставить план ПВО по моим вредительским указаниям. Вообще, я должен сказать, что дело ПВО в Кремле находится в неблагополучном состоянии, хотя там и есть план, но он бумажный, нереальный; я умышленно все время занимался переделкой плана ПВО вместо того, чтобы реально поставить это дело в Кремле...

Каких-либо других предательских указаний я тогда Таболину не давал, сохраняя его для выполнения главной нашей заговорщической задачи по Кремлю — ареста членов Политбюро ЦК ВКП(б). Однако об этом я с ним не говорил, хотя и рассчитывал на него. С этой же целью я перевел Таболина из города на жительство в Кремль.

Брюханова я назначил сначала дежурным помощником коменданта Кремля, а в 1937 году — комендантом здания Рабоче-Крестьянского правительства. Брюханова, как и Таболина, я всячески поощрял, брал его с собой на курорт в Сочи в 1936 году и сделал из него исключительно преданного мне человека. Я имел в виду в нужный момент открыто переговорить с Брюхановым о заговоре, надеясь на его согласие и конкретную помощь. К тому времени у меня зародился еще и другой план...»{275}

Продолжая «раскручивать» Ткалуна, особисты не могли пройти мимо такой должностной категории в Кремле, как заместитель коменданта — ведь он «тянул» на себе значительный груз обязанностей, а в случае отпуска или болезни шефа исполнял его обязанности в полном объеме. С апреля 1936 года этот пост занимал комбриг Кондратьев Сергей Игнатьевич, назначенный в Кремль с должности командира дивизии имени Ф.Э. Дзержинского. Эта дивизия была первым войсковым соединением в системе ОГПУ-НКВД и предназначалась для выполнения ряда специальных задач, как то: охрана важных объектов и учреждений, участие в поимке бандитов и террористов, поддержание общественного порядка в столице и т.д.{276}

Из многолетней практики известно, что очень редко случается ситуация, когда командир со своим заместителем живут душа в душу. Чаще всего бывает наоборот, когда между ними постоянные трения, порой весьма серьезные. При этом командир почему-то считает, что заместитель во многом недорабатывает и подсиживает его, а тот в свою очередь, понимая ситуацию по-своему, полагает, что может выполнить то или иное дело значительно лучше, более качественно, нежели начальник. Примерно такая картина проглядывает из анализа взаимоотношений между Ткалуном и Кондратьевым.

Службы НКВД стремились «прибрать к рукам» Управление коменданта Московского Кремля не только, так сказать, в строевом отношении, но и в партийно-политическом. Пользуясь тем, что позиции наркома обороны Ворошилова в Политбюро ЦК ВКП(б) в 1937 году сильно пошатнулись, а степень его влияния на Сталина заметно снизилась, тогда как вождь НКВД Ежов приобретал все большую власть, им удалось поставить во главе политотдела Управления своего выдвиженца Трофимова, политработника из пограничных войск. Тот сменил на этом посту представителя РККА дивизионного комиссара М.А. Имянинникова, попросившегося на политработу в войска{277}.

Представляет интерес «механика» назначения должностных лиц в комендатуру Московского Кремля. Из протокола допроса Кондратьева от 27 апреля 1938 года (арестован он был неделей раньше) узнаем следующие сведения, которые, если выкинуть оттуда упоминание о заговорщической деятельности и заговорщиках, вполне можно считать за достоверные.

«Вопрос: Когда и как Вы очутились на работе в комендатуре Кремля?

Ответ: В феврале 1936г. меня вызвал к себе Буланов (секретарь Г.Г. Ягоды. — Н. Ч.) и заявил, что Ягода ставит вопрос о переводе меня на работу в Кремль заместителем коменданта Кремля. Буланов тогда же сообщил мне о том, что в Кремле есть антисоветская группа, связанная с заговорщиками из Штаба РККА, и назвал мне состав этой группы: Ткалун П.П. — комендант Кремля; Имянинников — начальник политотдела Управления коменданта Кремля; полковник Васильев — начальник отряда специального назначения и майор Азаркин — командир полка специального назначения.

В первых числах апреля 1936 г. я был снова вызван Булановым, и он сообщил мне, что вопрос о моем назначении в Кремль решен и на днях я получу распоряжение о сдаче командования дивизией.

Буланов сказал мне, что Ягода хочет в моем лице иметь в Кремле представителя заговорщической организации НКВД в гарнизоне Кремля.

Дело в том, что Ткалун, являясь ставленником заговорщической организации в РККА, не представлял собой человека, на которого Ягода мог целиком надеяться. Внутренние противоречия в среде участников заговора существовали все время. Существовало также и взаимное недоверие. Именно в силу этого Ягода хотел в моем лице иметь в комендатуре Кремля «своего» человека...

Буланов направил меня к Паукеру (начальнику оперативного отдела ГУГБ НКВД СССР. — Н. Ч. ) за конкретными инструкциями.

Паукер заявил мне, что он знает все указания, которые мне дал Буланов по заговорщической работе, поэтому он считает, что задача мне ясна. Паукер, однако, предупредил меня, что Ягода не верит Ткалуну, поэтому принимают меры к тому, чтобы в войсках гарнизона Кремля был преданный ему человек. Таким человеком Ягода выбрал меня...»{278}

Какие же функции по заговору должен был выполнять С.И. Кондратьев? Кто и какие задачи ему ставил? Снова обратимся к материалу, имеющему касательство как к Кондратьеву, так и к Ткалуну. В упомянутом выше протоколе допроса от 27 апреля 1938 года Кондратьев, отвечая на вопрос следователя о своих первых шагах в должности заместителя коменданта Кремля, показал: «Первой задачей явилось установить связь с Ткалуном и нащупать его заговорщические силы в Кремле. Представляясь Ткалуну, я заявил ему, что имел разговор с Булановым, знаю, что он (Ткалун) состоит в антисоветской организации и связан с заговорщиками из Штаба РККА.

Ткалун ответил, что знает и обо мне. Тогда же, в порядке введения меня в курс заговорщических дел. Ткалун сообщил мне, что в состав его заговорщической группы в комендатуре Кремля входят:

1. Начальник политотдела Управления коменданта Кремля Имянинников.

2. Начальник отряда спецназначения Управления коменданта Кремля Васильев.

3. Командир полка спецназначения Управления коменданта Кремля Азаркин.

4. Комендант Большого Кремлевского дворца Тренин.

5. Дежурный помощник коменданта Кремля Крысь.

6. Помощник начальника отдела связи Никитин.

7. Начальник сантехотделения Травкин.

8. Начальник спецотделения Меньшиков.

В числе близких к нему людей Ткалун назвал мне:

1. Дежурного помощника коменданта Кремля Брюханова.

2. Начальника хозяйственного отдела Таболина.

3. Начальника эксплуатационно-технического отдела Колмакова{279}.

Сравним два документа — собственноручные показания Ткалуна от 13 — 34 апреля 1938 года и протокол допроса Кондратьева, исполненный двумя неделями позже. Зная процедуру прохождения такого документа, как протокол допроса, можно утверждать, что по одному и тому же вопросу (о заговоре в Кремле) Ткалуна и Кондратьева допрашивали фактически одновременно. Возможно, что даже в соседних кабинетах.

Посмотрев на два списка заговорщиков, видим, что они существенно отличаются друг от друга — и по количеству участников, и по персональному составу. А точнее, они совсем не совпадают. Если у Кондратьева фигурируют лица, так сказать, первой шеренги (Имянинников, Васильев, Азаркин), то у Ткалуна этот перечень состоит из «воинов» второго ряда (комендантов зданий, дежурных помощников коменданта и т.п.). Отсюда вывод — до поры до времени два следователя, допрашивавшие Ткалуна и Кондратьева, не согласовывали между собой свои действия и не сверяли показания своих подопечных.

Кондратьев же, продолжая давать показания, пояснил, что его первой задачей являлось ознакомление с существующей заговорщической группой в Кремле. «Эту задачу я выполнил, связавшись с Ткалуном и его людьми.

Наряду с этим я, по установке Ягоды, должен был стремиться к тому, чтобы захватить под свое влияние гарнизон Кремля. В этих целях я настоял перед Ткалуном о подчинении мне отряда спецназначения (он комплектовался командирами охраны) и полка спецназначения.

Обе эти войсковые части несли охранную службу как наружных постов (по охране въездов и входов в Кремль), так и внутренних постов (охрана правительственных и партийных учреждений, расположенных в Кремле, и квартир членов правительства в Кремле).

Ткалун против этого особенно не возражал, и, таким образом, с первых же дней работы в Кремле я получил возможность сосредоточить все средства охраны Кремля в своих руках...»{280}

Сергей Игнатьевич Кондратьев после освобождения Ткалуна от занимаемой им должности (в конце сентября 1937 года) еще почти семь месяцев работал на прежнем месте. Комендантом Кремля его так и не утвердили, хотя и Рогов, пришедший на смену Ткалуну, не блистал особыми талантами. Затем Рогов застрелился, а Кондратьева арестовали 12 апреля 1938 года. Следствие длилось четыре с половиной месяца. После оглашения приговора Военной коллегии 26 августа 1938 года его в тот же день расстреляли.

Итак, главная задача Ткалуна в Кремле — это организация ареста руководящей верхушки партийной и правительственной элиты. Как это практически планировалось, тоже просматривается в материалах его архивно-следственного дела. Справедливости ради следует отметить, что для Ткалуна выполнение такой задачи не представляло особой трудности, ибо вся охрана Кремля находилась в его руках. Об этом он откровенно говорил своему следователю в январе — феврале 1938 года. Если бы заговор действительно имел место, то операция по аресту членов Политбюро ЦК ВКП(б) была бы проведена без особых усилий. Повторяем, в случае действительного наличия заговорщиков в Кремле.

Однако на практике ничего подобного не существовало. В бумажном же варианте (см. протокол допроса от 20 февраля) такой поворот событий выглядит так. На вопрос следователя: «Как же Вы практически намечали осуществить арест членов Политбюро ЦК ВКП(б)?», Ткалун изложил два варианта этой «операции»:

«Я полагаю, что мне не нужно объяснять следствию то, что в Кремле, по существу, все было в моих руках. Недаром центр военно-фашистского заговора избрал меня главным исполнителем этого чудовищного преступления перед советским народом... Арест членов Политбюро ЦК ВКП(б) я мыслил себе осуществить следующим образом: расставив надежных и решительных заговорщиков внутри соответствующих подъездов квартир, занимаемых членами Политбюро (в Кремле. — Н. Ч.), а также в подъездах № 2 и 3 здания Рабоче-крестьянского правительства, по сигналу Гамарника или Ягоды арестовать их при выходе из квартир или здания правительства...»{281}

Прервем на время эту неимоверную чушь, изготовленную усилиями воспаленных извилин мозга подследственного Петра Ткалуна и его следователя Зиновия Ушакова. Какая громоздкая конструкция, какое нелепое нагромождение всяких несуразностей. И все ради одной-единственной задачи, давным-давно до мельчайших деталей отработанной в НКВД, — ареста десятка номенклатурных работников, пусть даже самого высшего ранга. Из приводимых в деле протоколов допросов усматривается что подобное представлялось огромной сложности задачей, в то время как к середине 1938 года (моменту изоляции Ткалуна) органы НКВД уже многократно «обкатали» практику ареста кандидатов и членов Политбюро ЦК ВКП(б). Не говоря уже о наркомах — членах правительства СССР.

Продолжая раскрывать подробности плана по аресту верхушки партии и правительства, Ткалун дальше показывает: «Другой вариант ареста членов Политбюро ЦК ВКП(б) сводился к тому, чтобы одновременно захватить их в момент нахождения на квартирах в Кремле, что обычно бывало накануне 1 Мая и 7 ноября.

Эти варианты мною были доложены как Гамарнику, так и Любчен-ко (отдельно каждому).

Гамарник принял второй вариант — арест по квартирам, как он говорил, это спокойнее и без шума»{282}.

Но и это еще не все. Оказывается, у заговорщиков существовал дополнительный вариант действий по устранению Сталина. По настоянию следователя Ткалун стал утверждать, что будто бы он посоветовал Павлу Брюханову жениться на официантке Александре Виноградовой, которая обслуживала кремлевскую квартиру Сталина. А добивался он этого брачного союза потому, что якобы решил лично покончить с «вождем народов» путем отравления его пищей, которую подавала Виноградова. И избрал Ткалун такой путь только потому, что дело с арестом членов Политбюро непомерно затягивалось. В протоколе допроса данный эпизод выглядит следующим образом: Помните его слова: «К тому времени у меня зародился еще и другой план...»

— Какой еще гнусный план Вы наметили?

— Я посоветовал Брюханову жениться на Шуре Виноградовой, которая обслуживает лично Сталина, что он и сделал.

— С какой целью Вы посоветовали Брюханову жениться на Виноградовой?

— Видя, что дело с арестом членов Политбюро затягивается, я лично решил покончить со Сталиным путем отравления его пищей, которую обычно подает Виноградова. Я это мыслил совершить лично или через Брюханова, но во всяком случае без участия самой Виноградовой, которой я бы побоялся открыться, поскольку она около 15 лет преданно и добросовестно работает в Особом секторе ЦК ВКП(б). Однако Виноградова нужна мне была для осуществления моего плана и я полагал, что, если она будет женой ближайшего мне человека, мне это возможно легче будет осуществить...{283}

К данной теме — женитьбе Павла Брюханова на Шуре Виноградовой в целях использования ее положения для лишения жизни Сталина — Ткалун вернулся, хотя и кратко, в собственноручных показаниях от 13 апреля 1938 года. Ничего здесь нового он не сообщил, за исключением разве одной детали. Правда, детали немаловажной, серьезно отягощающей вину бывшего коменданта Московского Кремля. Так, говоря о своих стараниях по устройству этого брачного союза, он еще раз подчеркнул, что тогда руководствовался одной целью: «...через Брюханова в случае необходимости отравить пищу Сталину, подаваемую А. Виноградовой. Однако об этой цели я Брюханову не говорил, считая, что скажу это, когда придет время, тем более что отравление пищи Сталина я мог произвести и лично сам, без других участников — свидетелей этого...»{284}

Стараясь по возможности выгородить названного им среди участников заговора Павла Брюханова и уменьшить степень его вины, Тка-лун тем самым одновременно отягощает свою. Что и видно из приведенного выше отрывка — ведь одно дело отравить Сталина руками других людей и совершенно иное, когда это же самое он соглашается сделать сам. Как говаривал небезызвестный персонаж поэмы Грибоедова, здесь дистанция огромного размера. И Ткалун, безусловно, хорошо понимал эту разницу.

Возможен вопрос: «Если сам Ткалун многократно имел, по его словам, возможность лично отравить Сталина и мог это сделать через Александру Виноградову, то почему же такой случай ни разу не был использован им за два с лишним года пребывания на посту коменданта Кремля?». Ответ архипростой: никогда у верного партийца Ткалуна, не замеченного в симпатиях ни к каким группировкам и оппозициям, не возникало подобных заговорщических и тем более террористических планов. И все то, что писал он в собственноручных показаниях, столь высоко ценившихся в кабинетах НКВД, и в протоколах допросов (продукте их совместной со следователем деятельности) — все это ложь и клевета с самой первой буквы и до последней. Этот факт вынужден подтвердить и следователь-садист Зиновий Ушаков. Арестованный в сентябре 1938 года за фальсификацию следственных материалов и другие преступления, он в ходе следствия дал подробные показания о применении к арестованным, в том числе и к Ткалуну, незаконных методов допроса. По признанию Ежова и Фриновского, Ушаков использовался ими как следователь, умеющий «добывать» от арестованных нужные показания.

Да, недовольство порядками в стране и в армии проявлялось у Ткалуна не единожды, как, впрочем, у многих других командиров РККА. Не секрет, что критика в адрес руководства Красной Армии, и прежде всего наркома Ворошилова, была весьма и весьма нелицеприятной. Отзвуки ее мы находим в многочисленных и многотомных уголовно-следственных делах по обвинению высшего комполитсостава. Делая поправку на степень корректировки и доработки этих материалов в соответствующих кабинетах ГУГБ НКВД, тем не менее уверенно можно утверждать, что такая критика на самом деле существовала. Чаще всего она звучала в приватных беседах, в кругу боевых друзей и единомышленников. Звучала в надежде, что рядом нет доносчиков, и резкость выражений от этого порой становилась чрезвычайно острой.

Ткалун в этом плане не являлся исключением. Чего только стоят его слова, характеризующие Ворошилова и наркомовское окружение. Бывший его заместитель по комендатуре Московского гарнизона А.А. Петухов, арестованный в мае 1937 года, показал на допросе от 4 сентября 1937 года (через двадцать дней после этого допроса Ткалун будет освобожден от должности коменданта Кремля): «...В разговорах со мной Ткалун часто высказывал ненависть по отношению к руководству Красной Армией. Он обвинял наркома обороны Ворошилова в неумении подбирать кадры ближайших работников, имея в виду Булина, Шапошникова, Белова. Особенно издевательски он отзывался о С.М. Буденном, при этом всегда заявлял: «Единственно сильный из командующих — это Якир, вот кого следовало бы назначить на Московский военный округ, или Уборевич — энергичный человек, со специальным военным образованием...»{285}

В нашем повествовании уже упоминались различные так называемые националистические контрреволюционные организации — латышская, татарская, польская и т.п. Теперь очередь дошла до самой крупной из них (по мнению теоретиков и экспертов из НКВД) — украинской. Согласно Большой Советской Энциклопедии национализм — это буржуазная и мелкобуржуазная идеология и политика, а также психология в национальном вопросе. Он трактует нацию как высшую внеисторическую и надклассовую форму общественного единства, причем за общенациональные интересы выдаются устремления класса или социальной группы, выступающих в данных конкретно-исторических условиях носителем и проводником националистической идеологии и политики буржуазии (мелкой буржуазии).

Советские специалисты по национальному вопросу проводили различие между национализмом угнетающей и национализмом угнетенной нации. В последнем они видели общедемократическое содержание, направленное против угнетения, всячески поддерживая его, считая исторически оправданным на определенном этапе. В собственной же среде коммунисты к националистическим шатаниям относились с особой непримиримостью, считая его результатом воздействия мелкобуржуазных сил и империалистической агентуры. Эти шатания выражались в проявлениях национальной ограниченности и эгоизма, в отступлениях от принципов интернационализма и классовой солидарности, в раздувании и преувеличении национальных особенностей{286}.

Не в пример другим регионам на Украине местный национализм действительно имел широкое распространение. Провозглашение «Украинской державы» после крушения российской империи, Директория, Центральная Рада, гетман Павел Скоропадский и Симон Петлюра, галицийс-кие сепаратисты, ~- все это звенья одной цепи под названием «украинский национализм». И после образования СССР в среде украинской интеллигенции в первую очередь продолжали проявляться ростки этого глубинного течения, подвергаясь при этом жесточайшим преследованиям со стороны РКП(б)-ВКП(б) и органов госбезопасности. Под маркой борьбы с местным национализмом Сталин и его клевреты умело расправлялись с неугодными им партийными и советскими деятелями.

Очередной всплеск этих репрессий на Украине наблюдается в начале 30-х годов, когда из-за трудностей, связанных с насильственной коллективизацией в деревне и наступившим голодом, возникли серьезные брожения в различных слоях украинского населения. Одним из лидеров украинских националистов тогда был объявлен Николай Скрыпник, член большевистской партии с 1897 года. Пройдя через многочисленные аресты, суды и места лишения свободы в России, эмиграцию, Скрыпник получил крепкую партийную закалку. До 1917 года он работал в партийных организациях Царицына, Самары, Екатеринослава, Ярославля, Одессы, Петербурга, Риги, Красноярска, Москвы, входил в состав редакции газеты «Правда». После Октябрьской революции был председателем правительства Украины, затем в нем последовательно исполнял обязанности наркома иностранных дел, госконтроля, внутренних дел, юстиции и просвещения, возглавлял Госплан УССР. Скрыпник — один из организаторов компартии Украины. В 1919 — 1924 гг., будучи членом Реввоенсовета 1-й Украинской и 12-й армий, военкомом штаба Киевского военного округа и начальником Харьковской школы червонных старшин, Ткалун много раз встречался со Скрыпником на различных съездах, конференциях, пленумах и совещаниях. Не выдержав травли, организованной против него в средствах массовой информации и в партийных инстанциях, Скрыпник в июле 1933 года покончил жизнь самоубийством.

«Свято место пусто не бывает» — и взамен Скрыпника в планах ВКП(б)-ОГПУ-НКВД появляется председатель СНК Украины Панас Люб-ченко. Почему именно ему отвели такое место, а не генсеку КП(б)У Станиславу Косиору или, на худой конец, председателю ВУЦИК Григорию Петровскому, тому есть особые причины. Оказывается, у Любченко в прошлом были серьезные грешки — он в свое время переболел болезнью национализма, длительное время являясь одним из руководителей украинской мелкобуржуазной партии левых эсеров или, как ее часто называли, партии боротьбистов. Возникла эта партия в мае 1918 года в результате раскола партии украинских социалистов-революционеров и организационного оформления ее левого крыла. Свое название она получила по имени центрального органа партии — газеты «Боротьба». Социальной базой боротьбистов служила мелкая буржуазия и националистически настроенная интеллигенция. Наряду с Любченко в состав руководства партии входили Г. Гринько (перед арестом в начале 1937 года — нарком финансов СССР), А. Шумский, В. Елланский (поэт Василь Блакитный) и др.

Политическая платформа боротьбистов претерпевала эволюцию, которая, однако, не меняла их националистической основы. Главным направлением их деятельности была борьба против компартии за политическую гегемонию на Украине. В связи с тем, что в конце 1918 — начале 1919 года трудящиеся Украины решительно выступили за советскую власть, боротьбисты вынуждены были, учитывая такое настроение масс, принять советскую платформу. В мае 1919 года представители боротьбистов вошли в состав правительства Советской Украины. Полесская конференция партии боротьбистов. выдвинула лозунг создания отдельной украинской республики, однако крестьянством этот националистический призыв не был поддержан. Не получила также широкой поддержки идея создания на Украине сепаратных воинских формирований. В декабре 1919 года В.И. Ленин писал, что своей пропагандой разделения военных сил боротьбисты «...играют прямо на руку белым и международному империализму»{287}.

Многие из боротьбистов, видя, что их партия становится центром притяжения антисоветских сил, стали выступать за ее ликвидацию и слияние с КП(б)У. На основании достигнутого, между ЦК боротьбистов и ЦК КП(б)У соглашения партия украинских левых эсеров распускалась, а ее члены в индивидуальном порядке принимались в компартию Украины. Всеукраинская конференция боротьбистов приняла 20 марта 1920 года решение о самороспуске{288}.

Панас Любченко, принятый в КП(б)У с зачетом стажа пребывания в партии боротьбистов, после Гражданской войны работал председателем Черниговского и Киевского губисполкомов, секретарем ЦК КП(б)У, возглавлял правление сельхозкооперации республики. Обязанности председателя Совета Народных Комиссаров УССР он исполнял с 1934 года. Делегат 15 — 17 съездов ВКП(б), член ЦИК СССР. Награжден орденом Ленина. Любченко повторил судьбу Скрыпника — не желая больше терпеть наветы на себя и ничем не обоснованные обвинения и зная, что его ожидает в дальнейшем, Панас Петрович в конце августа 1937 года нажал на спусковой курок, разом покончив все политические и житейские проблемы. В центральных газетах по этому поводу появилась заметка. Такая же краткая, как и в случае с Гамарником: «Запутавшись в своих антисоветских связях и, очевидно, боясь ответственности перед украинским народом за предательство интересов Украины, 30 августа бывший председатель СНК УКРАИНЫ Любченко покончил жизнь самоубийством»{289}.

Как и в отношении Гамарника, здесь все, за исключением самого факта самоубийства, является ложью. Ложью, тонко рассчитанной и точно нацеленной, наполненной ядом недоверия. В действительности же, обстоятельства смерти Панаса Любченко вполне укладываются в русло проводившейся тогда политики избиения старой партийной гвардии. Из материалов проверки по делу П.П. Любченко усматривается, что он наложил на себя руки в результате обвинения его в антисоветской деятельности на пленуме ЦК КП(б)У. Из стенограммы этого пленума, состоявшегося 29 — 30 августа 1937 года, видно, что его участники, в том числе и Израиль Леплевский, недавно назначенный наркомом внутренних дел республики, обвиняли Любченко в буржуазно-националистической ориентации, ссылаясь при этом на показания арестованных «заговорщиков».

Любченко категорически отвергал предъявленные ему обвинения. Но все было тщетно. 30 августа он исключается из состава Политбюро и членов ЦК КП(б)У, смещается с поста председателя СНК УССР. В создавшейся обстановке Панас Петрович не нашел ничего другого, как пойти на самые крайние меры.

Бывший охранник П.П. Любченко — Д.В. Коновалов (сотрудник НКВД УССР), будучи допрошенным в июле 1956 года, показал, что на следующий день после смерти своего подопечного он в два часа ночи был вызван в приемную наркома Леплевского, где был обезоружен и арестован. В последующем с применением жестоких пыток от него добились показаний о том, что жена Любченко — Мария Николаевна якобы однажды под большим секретом передала ему (Коновалову) о роли мужа в руководстве подпольной украинской националистической организации{290}.

Подследственный Ткалун показал, что украинским национализмом он заразился с самого раннего детства. Еще в начальной школе учителя Рвач и Щербина якобы воспитывали его в национально-шовинистическом духе. Затем этот процесс продолжился в Сорочинской учительской семинарии. С Панасом Любченко, будущим председателем правительства Советской Украины, Петр Ткалун познакомился еще в 1910 году, приехав поступать в Киевскую военно-фельдшерскую школу, где тот уже учился на старшем курсе. По состоянию здоровья Ткалун в щколу принят не был, однако знакомство с Любченко состоялось, чтобы затем продолжаться в течение нескольких десятков лет.

Наговаривая на себя и на Любченко, Ткалун в феврале 1938 года давал объяснения событиям двадцатилетней давности. На вопрос следователя: «А как Вы вступили в Коммунистическую партию? С какой целью?», он ответил: «В партию я вступил по прямому заданию Любченко... Когда я уезжал в Москву (в конце 1917г. — Н. Ч.), он на прощание, в виде наказа, сказал мне: «Обстановка может сложиться так, что мы долго не сможем повидаться. Запомни — главное это уметь вовремя сманеврировать, замаскировать себя, не показывать своего лица. Придет еще время, когда мы — националисты, будем действовать. Государственной партией стала партия большевиков. Если это понадобится, мы сможем и ее использовать в наших интересах, пробравшись в ряды партии и, таким образом, сохранив себя. Обман не должен тебя смутить. Цель оправдывает средства. Я так и сделал...»{291}

Особенностью всех «романов», написанных подследственными в самых различных тюрьмах и следственных изоляторах Советского Союза, является то, что в них самым невероятным образом перемешаны 99% лжи с одним процентом правды. Причем этот единственный процент правды относится не к содержанию тех или иных бесед и переговоров (они сплошь и рядом сфальсифицированы), а к самому факту этих встреч в служебной обстановке или вне ее. Процеживая сквозь мелкое сито подобные материалы, узнаешь много такого, что не вошло ни в один труд по истории СССР в целом и республик, в него входивших, — в частности. Проиллюстрировать это можно и на следственном деле П.П. Ткалуна.

Исполнилось четыре месяца тюремному стажу, и ранее послушный Ткалун стал «взбрыкивать», что выразилось в частичном отказе от ранее данных им показаний. Это случилось в конце мая 1938 года, когда он «созрел» для такого очень важного для него шага.

«Майором Ушаковым мне было сказано, что Дубовый и Капуловский дали показания на меня, как на украинского националиста. В связи с этим в своем показании об участии в украинском националистическом заговоре я и привел вымышленные, выдуманные мною антисоветские связи и встречи с Дубовым и Капуловским, чего на самом деле никогда не было.

Поскольку я должен был на этих встречах с Дубовым и Капуловским слышать от них о других участниках украинского заговора и на чем настаивал майор Ушаков, я и указал в своем показании четыре фамилии, якобы названные мне Дубовым, чего на самом деле не было.

Эти фамилии были взяты мною лишь потому (Квятек, Криворучко, Антонюк и Погребной), что я знал их за близких людей издавна, со времен Гражданской войны, к Дубовому. О Квятеке я знал, будучи еще на свободе, что он арестован, о Криворучко еще на свободе я слышал от Щаденко, что на него есть показания, как на заговорщика; об Антонюке же и Погребном, как о заговорщиках я ни от кого не слышал»{292}.

Как видим, поначалу Ткалун берет свои слова обратно в отношении только четырех хорошо знакомых ему командиров РККА — Казимира Квятека, Николая Криворучко, Максима Антонюка и Василия Погребного. Попутно он частично реабилитирует командарма Дубового и комдива Капуловского, утверждая, что на самом деле никаких антисоветских связей и встреч с ними у него никогда не было. А это означало, что достаточно стройная структура украинской националистической организации, выстроенная усилиями сотрудников НКВД, зашаталась и стала давать трещины. Потом Петр Пахомович пошел еще дальше, став к заседанию Военной коллегии по его делу уже полным «отказником».

Поступок Ткалуна вызывает уважение к нему. Тем более что за такие заявления в НКВД по головке не гладили — за них арестованных наказывали и притом очень жестоко. И точно, получив это заявление, начальник 5-го отдела 2-го Управления НКВД СССР майор В.С. Агас, по чекистским качествам и хватке нисколько не уступавший Ушакову, в тот же день вызвал Петра Пахомовича «для разбирательства». Протокол допроса от 22 мая 1938 года лишь в малой мере отражает ту степень напряжения, которая существовала в разговоре двух собеседников:

— Почему Вы оговорили Антонюка?

— Во время следствия по моему делу мне было объявлено, что арестованные Дубовой и Капуловский дали показания о моей антисоветской деятельности. От меня потребовали конкретных показаний о моей связи с Дубовым и Калуловским. Об их участии в украинской националистической организации я знал, но, хотя связан с ними не был, решил все же показать об этом для того, чтобы попытаться этим самым внушить к себе доверие со стороны следствия. После того как я показал о своей связи с Дубовым и Капуловским, следствие предложило назвать участников организации, названных мне Дубовым и Капуловским. Став на путь ложных показаний о моей личной с ними связи, я вынужден был лгать и дальше и назвал четыре фамилии, о которых мне якобы сообщил Дубовой, как участник организации, в том числе и Антонюка.

— Почему Вы назвали именно Антонюка?

— Я при этом исходил из следующих соображений: мне было известно об очень близких дружеских взаимоотношениях Антонюка и Дубового еще с 1919 года, причем я знал, что их дружба продолжалась до последнего времени. Об этих тесных взаимоотношениях между Антонюком и Дубовым знали многие. Таким образом, называя Антонюка как участника организации со слов Дубового, я не вызывал никаких подозрений в отношении своих показаний об Антонюке.

— В тех же показаниях от 20 февраля Вы рассказали, что Антонюка Вы знаете как участника украинской националистической организации со слов Любченко. Эти Ваши показания правильны?

— И это мое показание вымышленно. В данном случае верно лишь то, что я был связан с Любченко по антисоветской работе, но он никогда не говорил мне об Антонюке вообще...

— Зачем же Вы показали об Антонюке как участнике организации, известном Вам со слов Любченко?

— Я не могу даже объяснить этого. Еще раз повторяю, что с Любченко у меня никаких разговоров об Антонюке не было.

— Что Вам известно об антисоветской деятельности Антонюка?

— Об антисоветской деятельности Антонюка я ничего не знаю{293}.

«Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь» — гласит народная пословица. Так оно и получилось в ситуации с Антонюком. Хотя Ткалун, как видно из материалов его дела, решительно опровергает свои показания в отношении последнего, однако «поезд уже ушел». Аргумент «на Вас имеются показания» и в данном случае сработал безотказно — комкора М.А. Антонюка освобождают от должности командующего войсками Сибирского военного округа и направляют в распоряжение Управления по командному составу. Его участь усугублялась еще и тем, что его младший брат, капитан, тоже был арестован и находился под следствием.

— С большим трудом Максиму Антоновичу удалось обелить себя и получить назначение преподавателем кафедры тактики Военной академии имени М.В. Фрунзе. Все обвинения в его адрес были признаны несостоятельными, и в 1940 году Максим Антонюк — инспектор пехоты РККА в звании генерал-лейтенанта. То есть буря прошла совсем рядом, лишь слегка задев его и не причинив особого вреда. Есть устные свидетельства того, что Антонюк гневно клеймил всех тех, кто на него показал, в том числе и Ткалуна, которого он знал с 1919 года. Тогда в 44-й стрелковой дивизии, где начдивом был И.Н. Дубовой, а комиссаром Ткалун, Антонюк командовал одной из ее бригад. Упоминаемый в протоколе допроса от 22 мая 1938 года К.Ф. Квятек командовал в той же дивизии головной бригадой — Богунской. В 1937 году он в звании «комдив» исполнял обязанности заместителя у И.Н. Дубового в Харьковском военном округе. Его арест последовал в середине декабря 1937 года.

Ткалуна уже четыре месяца как не было в живых, а его имя все продолжали трепать и тема заговора в Кремле все так же горячо волновала умы следователей ГУГБ. Комбриг Н.Н. Федоров, сменивший Н.Г. Николаева-Журида в 1938,году, вместе со своим подчиненным В.М. Казакевичем продвинулись дальше своих предшественников. Не удовлетворившись вариациями террористических актов, изложенных в показаниях Ткалуна (убийство членов Политбюро ЦК ВКП(б) и лично И.В. Сталина на их квартирах специально подобранными людьми, а также отравление их пищей), Федоров и Казакевич вынудили бывшего заместителя Ткалуна по хозяйству М.С. Ревзина придумать еще один вариант ликвидации руководства ВКП(б) и СССР.

Арестованный в начале ноября 1938 года бригинтендант Ревзин в ходе многосуточных допросов дал Казакевичу следующие показания (так они записаны в протоколе допроса от 15 — 22 ноября 1938 г.). Отвечая на вопрос о содержании беседы между ним и Ткалуном летом 1936 года, Ревзин показал: «Ткалун мне в этой беседе рассказал о существовании антисоветской военной организации. Он сказал следующее: «Существует большая военная организация, ставящая своей целью совершить дворцовый переворот... Перед Вами ставится задача при первом сигнале от меня произвести отравление воды в Кремле и отравить находящихся в Кремле».

Я ответил Ткалуну: «Хорошо, будет выполнено».

Дальнейший разговор следователя с Ревзиным выглядит в виде такого диалога:

— Как Вы практически должны были произвести отравление живущих в Кремле?

— Начальником санитарно-технического отделения Кремля был тогда Травкин (арестованный в 1937 г.). Он ведал, в частности, всей водопроводной сетью Кремля. Ткалун предложил мне установить антисоветскую связь с Травкиным, от его имени и через него действовать. Травкин, заявил Ткалун, будет предупрежден об этом.

Я с Травкиным через день связался, и мы остановились на следующем, им предложенном плане. В Кремле есть станция подкачки, и вся вода, поступающая из города в Кремль, проходит через эту станцию. Достаточно будет бросить или влить яды в трубу возле моторов, и отравленная вода разойдется по всей водопроводной сети Кремля. Яды должен был дать Ткалун, и он же должен был дать сигнал, когда произвести отравление.

Я доложил Ткалуну о своих переговорах с Травкиным. Ткалун заявил: «А вот Меньшиков считает, что отравление надо произвести непосредственно на квартирах членов Политбюро». При этом Ткалун рассказал, что Меньшиков — тоже участник организации (работал тогда Меньшиков начальником отделения по обслуживанию квартир членов правительства). Я ответил Ткалуну, что для перестраховки полезно одновременно произвести отравление и на квартирах».

Однако, по словам Ревзина, отношения у него с Меньшиковым никак не складывались, и он поставил перед Ткалуном вопрос о переводе того на другую работу. Ткалун якобы дал на это свое согласие только после того, как Ревзин вовлек в их заговорщическую организацию работников комендатуры Кремля Леликова и Захарова, обслуживающих «ответственные квартиры», то есть квартиры членов Политбюро.

— Какие задания Вы дали Леликову и Захарову?

— Леликов и Захаров обслуживают квартиры Молотова, Ворошилова и Микояна. Вхожи они во все квартиры членов Политбюро, кроме квартиры Сталина. Я сказал Леликову и Захарову, чтобы они самостоятельно ничего не делали, а в нужный момент они отравят воду членов правительства.

Технически они должны были по моему указанию предупредить в соответствующий момент, что прекращается на время подача воды (под видом ремонта), заполнить все сосуды в квартире водой и эту воду отравить. Леликов и Захаров дали свое согласие на участие в этих террористических актах...»{294}

Всю эту ахинею, составленную под руководством начальника отделения Особого отдела ГУГБ старшего лейтенанта госбезопасности В.М. Казакевича (о нем уже упоминалось в первой книге), арестованный Рев-зин подпишет после испытаний длительными допросами с пристрастием. Перед Военной коллегией он предстанет 20 февраля 1939 года и получит от нее ВМН по трем расхожим пунктам обвинения (59 — 1 «б», 58 — 8 и 58 — ПУК РСФСР).

Краткие сведения о «заговорщиках» Леликове и Захарове автору удалось найти в расстрельных списках, хранящихся в музее российского общества «Мемориал»:

«Леликов Максим Исаевич, 1907 года рождения, уроженец деревни Во-лобуево, русский, член ВКП(б) с 1931 года, командир для поручений при правительственных квартирах в Кремле, техник-интендант 2-го ранга. Военной коллегией 22 февраля 1939 года по обвинению в участии в террористической организации, в подготовке терактов приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 23 февраля 1939 года. Реабилитирован Военной коллегией 4 февраля 1956 года.

Захаров Николай Никитович, 1910 года рождения, уроженец села Захарова Курской области, русский, из крестьян-середняков, член ВКП(б) с 1932 года, командир для поручений при правительственных квартирах в Кремле, техник-интендант 2-го ранга. Военной коллегией 22 февраля 1939 года по обвинению в участии в террористической организации в Кремле, в подготовке терактов приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 23 февраля 1939 года. Реабилитирован Военной коллегией 4 февраля 1956 года».

Уже отмечалось, что Рогов, сменивший Ткалуна (он был из системы НКВД), вскоре покончил жизнь самоубийством. Это немедленно послужило поводом для очередного разбирательства с охраной Кремля и новой волны арестов среди ее сотрудников. Рассказывает активный участник тех событий полковник В.М. Казакевич:

«Я помню, что в 1938 г. в Кремле застрелился бывший комендант Кремля Рогов... В ночь самоубийства Рогова в Кремле лично Берия, Кобулов, Меркулов и другие лица из их окружения, а также бывший нарком внутренних дел Ежов арестовали ряд работников охраны Кремля. На следующий день меня, Ненахова, Рухадзе... вызвали Меркулов или Кобулов (точно не помню) и создали следственную группу во главе с Ненаховым, как заместителем начальника ОО (Особого отдела. — Н. Ч.) НКВД СССР. Нас всех предупредили при этом, что все арестованные являются заговорщиками и террористами и что необходимо добиться выявления всех их преступлений и связей. В ближайшие 2 — 3 дня после этого Кобулов, Рухадзе и другие лица из Грузии жестоко стали избивать арестованных, в частности я лично видел, как арестованных избивали Кобулов и Рухадзе. Били при этом резиновой дубинкой по пяткам. Я лично никаких подобных мер к арестованным не применял, и нужды в этом не было, так как после избиения арестованных Кобуловым, Рухадзе и другими они стали давать признательные показания. Помню, что некоторые арестованные отказались от своих показаний на допросах, но их тут же Рухадзе (главным образом) вновь подвергал избиениям, после чего они вновь подтверждали свои показания...

...Следствие по делу Ревзина вел я. В начале следствия он не признавал себя виновным... Затем при приходе на допрос Кобулова и Рухадзе последние избили Ревзина на моих глазах. После этого он начал признавать себя виновным...»

Проследим последние дни и часы жизни Петра Пахомовича Ткалуна. Его дело рассматривалось 29 июля 1938 года на заседании Военной коллегии под председательством зловеще знаменитого Василия Ульриха. На вопрос председательствующего, признает ли он себя виновным, Ткалун ответил отрицательно. Бывший комендант Кремля решительно отказался от своих показаний, данных им на предварительном следствии, заявив, что они не соответствуют действительности. Он сказал, что те показания даны им вследствие полного отчаяния и безразличия к дальнейшей своей судьбе ввиду физического и морального истязания и что упомянутые в материалах следствия люди им оговорены. Ткалун утверждал, что никакого военно-фашистского заговора в РККА не существовало.

Пользуясь предоставленным ему последним словом, Петр Пахомович заявил, что считает виновным себя только в том, что дал ложные показания следствию, которыми оговорил себя и знакомых ему лиц. Однако все эти доводы не подействовали на членов суда, и Ткалун, как и сотни его боевых товарищей, пошел под расстрел, — все было предрешено заранее.

Плоды тайного сотрудничества

Изучая материалы следственных дел на военачальников РККА, арестованных в 1937 — 1938 годах, в первую очередь те из них, которые являются итоговыми, как то: приговор и обвинительное заключение, видишь, что абсолютное большинство высшего комначсостава, за небольшим исключением, обвинялось в шпионаже в пользу иностранных разведок. Так «появились» в РККА польские, литовские и латышские шпионы. Это и не удивительно — ведь то были сопредельные с СССР государства, к тому же бывшие территории царской России, так называемые «лимитрофы». В недрах НКВД тем временем под ударами кулаков и резиновых дубинок, в ходе многосуточных «конвейеров» и «стоек» рождались все новые и новые шпионы, теперь уже и стран дальнего зарубежья — французские, английские, итальянские, японские. Но чаще всего следователи от физически и морально измученных подследственных требовали признания работы в пользу Германии. Почему именно так, а не иначе был поставлен вопрос, мы и попытаемся ответить в данной главе.

В чем первопричина таких обвинений в адрес высшего генералитета РККА? Имелась ли почва для подобных обвинений, была ли хоть какая зацепка для такой чудовищной лжи у «компетентных» органов? Ответив на этот вопрос, мы получим ключ к познанию «кухни» следственных органов НКВД, их повседневной тактики действий и стратегических планов. Но сначала дадим небольшую таблицу, показывающую, в пользу каких стран «шпионили» (по утверждению следственных органов НКВД) видные советские военачальники. Вот эти данные:

Маршалы Советского Союза: Блюхер В.К. (Германия, Япония), Егоров А.И. (Германия, Польша), Тухачевский М.Н. (Германия).

Командармы 1 -го ранга: Белов И.П. (Германия, Англия); Уборевич И.П. (Германия); Федько И.Ф. (Япония); Якир Н.Э. (Германия).

Командармы 2-го ранга: Алкснис Я.И. (Латвия); Вацетис И.И. (Германия, Латвия); Великанов М.Д. (Германия); Дыбенко П.Е. (Германия, САСШ); Каширин Н.Д. (Германия, Япония); Корк А.И. (Германия); Левандовский М.К. (Германия); Седякин А.И. (Германия); Халепский И.А. (Германия, САСШ).

Армейские комиссары 2-го ранга: Аронштам Л.Н. (Польша, Япония); Булин А.С. (Германия); Мезис А.И. (Латвия); Окунев Г.С. (Япония).

Комкоры: Аппога Э.Ф. (Германия); Алафузо М.И. (Франция, Польша); Баторский М.А. (Германия); Геккер А.И. (Германия, Япония); Богомягков С.Н. (Германия, Япония); Гиттис В.М. (Чехословакия, Латвия); Гайлия Я.П. (Германия, Латвия); Зонберг Ж.Ф. (Латвия); Куйбышев Н.В. (Германия, Япония, Польша, Литва); Калмыков М.В. (Япония); Левичев В.Н. (Германия); Лонгва Р.В. (Польша); Лепин Э.Д. (Англия, Япония); Левандовский М.К. (Германия); Меженинов С.А. (Германия); Ткачев И.Ф. (Германия); Урицкий С.П. (Германия, САСШ, Франция); Чайковский К.А. (Япония).

Как тут не поразиться гражданину страны, рядовому обывателю: вся верхушка РККА — предатели и изменники, действовавшие по указке Берлина, Лондона, Варшавы и Токио. Да за это не то что расстрел полагается, за такие дела всех их четвертовать надо... Беспощадно!.. Без всякой жалости!.. Смерть шпионам и изменникам, смерть предателям! — вот такие и даже более жесткие резолюции принимали многотысячные митинги на заводах, фабриках, в воинских частях и учреждениях.

Как видно из приведенной выше таблицы-справки, чаще всего высшему командно-начальствующему составу Красной Армии, за единичным исключением, вменялся шпионаж в пользу Германии. В частности, среди Маршалов Советского Союза, командармов 1-го и 2-го ранга подобного обвинения избежали только И.Н. Дубовой, И.Ф. Федько и Я.И. Алкснис.

В народе говорят, что дыма без огня не бывает. Значит, были какие-то контакты с представителями Германии, стояла какая-то связь (служебная или личная) между ними? Да, действительно, в данном случае такая связь имела место, притом в течение многих лет. А первооснова обвинений заключалась в том, что все перечисленные советские военачальники в разные годы действительно посещали Германию, а некоторые из них сделали это даже несколько раз. Но совершили они такие визиты не тайно от своего командования и не для передачи немецкой разведке сведений об РККА, как это стремились преподнести следователи-особисты, а на вполне законной основе, в силу договоренности между наркоматом по военным и морским делам СССР и руководством рейхсвера Германии.

Выезжали они туда для участия в учениях и маневрах, для пополнения знаний в военно-учебных заведениях. Все это происходило в рамках сотрудничества СССР и Германии в военной области, начало которому положил договор в Рапалло, подписанный в апреле 1922 года. Хотя некоторые контакты были и ранее — еще в 1921 году.

Дадим краткую справку об этом сотрудничестве, бывшем до недавнего времени строго засекреченной страницей советской военной истории. Известно, что в начале 1922 года советское и германское правительства получили приглашение участвовать в международной конференции в Генуе. По замыслу английского лидера Ллойд Джорджа она была призвана способствовать возобновлению связей европейских государств с Германией и Советской Россией, нарушенных в результате Первой мировой войны и революции в России. Однако конференция не достигла первоначально поставленных целей из-за противодействия Франции, а также потому, что Англия и Советская Россия (глава делегации — нарком по иностранным делам Г.В. Чичерин) не смогли договориться относительно долгов и обязательств.

После того как советской делегации не удалось в Генуе добиться от западных политиков и дипломатов положительных для себя результатов, она достигла соглашения с германской делегацией, подписав его в местечке Рапалло 16 апреля 1922 года, что западной дипломатией было воспринято весьма болезненно. Один из инициаторов Генуэзской конференции премьер-министр Англии Ллойд Джордж писал по этому поводу: «Величайшая опасность в данный момент заключается, по моему мнению, в том, что Германия может связать свою судьбу с большевиками и поставить все свои материальные и интеллектуальные ресурсы, весь свой огромный организаторский талант на службу революционным фанатикам, чьей мечтой является завоевание мира для большевизма силой оружия. Такая опасность — не химера».

Был ли другой выбор в Генуе? Все документы и факты свидетельствуют о том, что у немцев другого выбора, как подписать данное соглашение, не было. У России же рамки выбора были немного пошире: она могла бы заключить договор и с Западом, но только ценой больших уступок. В результате предпочтение было отдано договору с Германией.

Несколько месяцев спустя (11 августа 1922 года) было заключено временное соглашение о сотрудничестве рейхсвера и Красной Армии. Рейхсвер получил право создать на советской территории военные объекты для проведения испытаний техники, накопления тактического опыта и обучения личного состава тех родов войск, которые были запрещены Германии Версальским договором. Советская же сторона получала ежегодное материальное «вознаграждение» за использование этих объектов немцами и право участия в военно-промышленных испытаниях и разработках.

Обратимся к секретному докладу начальника IV (Разведывательного) Управления Штаба РККА Я.К. Берзина от 24 декабря 1928 года «О сотрудничестве РККА и рейхсвера». «...Переговоры в то время велись членом РВС Союза тов. Розенгольцем и после длительного обмена мнениями осенью 1923 года приняли конкретную форму договоров:

а) с фирмой «Юнкерс» о поставке самолетов и постройке на территории СССР авиазавода;

б) с командованием рейхсвера о совместной постройке завода по выделке иприта (акционерные общества «ВИКО», «Метахим», «Берсоль»). Далее в 1924 г. через фирму «Метахим» был принят нашей промышленностью от рейхсвера заказ на 400 000 снарядов для полевых трехдюймовых орудий»{295}.

В 1926 году снаряды были переданы немцам. Однако эта акция нанесла Советскому Союзу большой политический ущерб, так как факт изготовления боеприпасов для Германии, по вине германской стороны, стал известен немецким социал-демократам, и они подняли против СССР большую кампанию в прессе. Не дало положительных результатов и сотрудничество с фирмой «Юнкере», которая не исполнила взятые на себя обязательства по поставке в СССР металлических самолетов и не построила запланированного авиазавода. Договор о совместной постройке ипритного завода в 1927 году также был расторгнут из-за невыполнения немцами его условий. Таким образом, первый, трехлетний, период сотрудничества с рейхсвером никакого существенного вклада в совершенствование РККА не внес.

Начиная с 1925 года, когда уже ясно определились неудачи с фирмой «Юнкере» и ипритным заводом, сотрудничество переводится на другие рельсы. Если договорами 1923 года немцы стремились стать поставщиками для СССР в области авиации и химии и тем самым обеспечить за собой влияние на соответствующие отрасли советской промышленности, то с этого времени они более всего были заинтересованы в том, чтобы вскоре приобрести возможно большее влияние на русскую армию и ее виды войск. То есть речь шла о расширении немецкого влияния на организацию и тактическую подготовку Красной Армии.

Сотрудничество в этом направлении принимает более разнообразные формы: взаимное ознакомление с состоянием и методами подготовки обеих армий путем направления командного состава на маневры, полевые учения, академические курсы; совместные химические опыты; организация танковой и авиационной школ; командирование в Германию представителей различных родов войск и специальных управлений (Артиллерийского, Химического, Санитарного и др.) для изучения конкретных вопросов.

Еще в 1925 году немцы согласились допустить (на взаимных началах) пять командиров РККА на свои тактические учения и маневры. В 1926 году, удовлетворенные успешным началом, они ставят вопрос о совместном совещании по оперативным вопросам с целью выработки единства оперативных взглядов. В том же, 1926 году впервые два представителя РККА — М.С. Свечников и А.В. Красильников — допускаются в качестве слушателей последнего курса германской военной академии (академических курсов).

Особо следует сказать о взаимодействии РККА и рейхсвера в трех центрах с кодовыми названиями «Липецк», «Кама» и «Томка». Здесь прошли обучение многие военнослужащие рейхсвера.

В 1924 году на базе Высшей школы летчиков в Липецке началось создание авиационного центра рейхсвера, просуществовавшего почти десять лет под видом 4-го авиационного отряда ВВС РККА. Самолеты сюда доставлялись из Германии под маркой различных технических грузов. По информации начальника Разведуправления РККА Я.К. Берзина, в 1928 году здесь прошли обучение 20 летчиков и 29 летчиков-наблюдателей, а в 1931 году — 21 летчик. В школе не только готовился летный и технический состав, но также проводилась опытно-исследовательская работа, к которой частично привлекались и советские специалисты.

Какое количество немецких летчиков получили подготовку за все время существования липецкой школы? Точных данных на сей счет в отечественных архивах обнаружить пока не удалось. Обращение к немецким источникам дает несколько цифр, отличающихся друг от друга. Так бывший военный атташе Германии в СССР генерал Кестринг в своих мемуарах утверждает, что до закрытия объекта «Липецк» осенью 1933 года здесь было подготовлено не более 300 авиаторов. По свидетельству же бывшего представителя рейхсвера в «Липецке» X. Шпейделя, этот учебный центр дал германским люфтваффе около 450 летчиков и летчиков-наблюдателей, не говоря уже о достаточно большом количестве хорошо подготовленного наземно-технического персонала{296}. Есть все основания предполагать, что многие немецкие летчики, ставшие позднее известными, учились именно в Липецке. Повторяем, точных данных на этот счет не имеется, ибо в целях полной секретности данного предприятия рейхсвер увольнял с действительной службы командируемых в Липецк летчиков и механиков на срок их пребывания в СССР и переводил их в статус служащих частных предприятий. В СССР они носили гражданскую одежду, имели паспорта на другую фамилию с указанием вымышленной профессии. Им категорически запрещалось рассказывать обо всем, что они делали и где были, поэтому их контакты с советскими людьми были крайне ограничены.

Однако, на наш взгляд, вполне можно верить генералу X. Шпейделю, который со знанием дела утверждает, что именно воспитанники этой школы составили высококвалифицированный костяк офицеров штаба люфтваффе. Некоторые из них, включая и самого Шпейделя, стали генералами ВВС, заняв в них руководящие должности: Штудент, Виммер, Ешонек... Например, Ганс Ешонек вырос до генерал-полковника и начальника штаба у рейхмаршала Геринга. Курт Штудент командовал авиационным корпусом.

По Версальскому договору Германии запрещалось иметь танки, и рейхсвер должен был обходиться без них. Однако, понимая большую будущность танковых войск, немцы с 1926 года приступили к организации танковой школы «Кама» в Казани. Учебные танки доставлялись, как и самолеты, из Германии, их первая партия поступила в марте 1929 года. В школе одновременно обучалось не более 12 человек. Как считают немецкие историки, подготовленная в «Каме» группа танкистов, среди которых было 30 офицеров, послужила основой для создания германских танковых войск. В этой школе учился и будущий генерал вермахта Г. Гудериан, в 1941 году командовавший танковой армией на советско-германском фронте, автор известных трудов о применении танковых войск.

Обучение немецких офицеров в СССР велось не только в Липецке и Казани. Так в 1931 году в Москве проходили дополнительную подготовку будущие военачальники фашистской Германии периода Второй мировой войны: Модель, Горн, Крузе, Файге, Браухич, Кейтель, Манштейн, Кречмер и другие. Например, фон Браухич впоследствии станет главнокомандующим сухопутными войсками вермахта, одним из авторов плана нападения на СССР.

Наиболее засекреченным объектом рейхсвера в СССР являлась «Томка» — химический полигон (школа). С 1926 года химические опыты начались в районе местечка Подосинки, а затем в «Томке», близ г. Вольска. Научно-исследовательские работы в «Томке» велись с условием, что советской стороне будут передаваться новые средства химической борьбы (отравляющие вещества, приборы). На этом химическом полигоне испытывались методы применения отравляющих веществ в артиллерии, авиации, а также средства и способы дегазации зараженной местности.

Важным направлением сотрудничества РККА с рейхсвером стали командировки комсостава в Германию для совершенствования военных знаний. Обратимся еще раз к упомянутому докладу Я.К. Берзина:

«...Переходя к оценке отдельных видов сотрудничества, необходимо сказать, что наиболее ощутимые результаты нам дают поездки нашего комсостава на маневры, полевые поездки и академические курсы Германии. Путем изучения организации отдельных родов войск и постановки штабной работы, методов обучения и подготовки, а также течения военной мысли наши командиры не только приобретают ряд полезных знаний, расширяют свой кругозор, но и получают известный толчок к изучению отдельных вопросов и самостоятельного решения их применительно к нашим условиям. Короче говоря, наши командиры, углубляя свои познания, приобретают так называемую «военную культуру». Пока для нас недоступны другие западноевропейские армии, эту возможность усовершенствования ряда наших командиров целесообразно и необходимо сохранить»{297}.

Как уже отмечалось, первая поездка советских командиров в Германию на маневры состоялась в 1925 году. В последующие годы такие выезды осуществлялись планово и систематически. В организационном плане данным вопросом занимались Управление по командному и начальствующему составу РККА и IV (Разведывательное) Управление Штаба Крас-. ной Армии. Наибольшая интенсивность подобных командировок приходится на 1929 и 1930 годы. Документы этих лет убедительно показывают напряженную работу названных управлений.

«Начальнику IV Управления Штаба РККА

В связи с тем, что командировки начсостава РККА за границу с учебной целью начинают принимать планомерный характер и в соответствии с постановлением РВС СССР должен быть расширен в отношении специалистов: артиллеристов, инженеров и пр., — полагал бы необходимым установить определенный нормальный порядок отбора и утверждения кандидатов и реализации командования, дабы избежать случаев подбора кандидатов без достаточной увязки с аттестационными данными и предназначениями...

Начальник Командного управления ГУ РККА

Гарькавый

2 апреля 1929 г.»{{298}}

«Начальнику Управления по комсоставу

тов. Гаръкавому

Сообщаю, что по вопросу о подборе кандидатов при командировании работников РККА за границу с учебной целью я целиком согласен с предлагаемым Вами порядком подбора и согласования кандидатур.

Практика в прошлом показала, что определение количества лиц, предназначаемых к командированию, устанавливалось в процессе нашего сотрудничества с немцами на основах взаимности и цифра эта потом докладывалась непосредственно наркому, который и давал указание о подборе кандидатов штабу РККА, утверждая персонально каждого кандидата...

Начальник IV Управления Штаба РККА

Берзин

13 апреля 1929 г.»{299}

«Командующему войсками БВО

В учебную командировку в Германию наркомом утвержден стажирующийся по должности командира 15-го стрелкового полка т. Венцов.

Прошу Вашего распоряжения о командировании его в распоряжение начальника IV Управления Штаба РККА к 25 мая с.г. с соблюдением необходимой конспирации командировки.

Тов. Венцов должен иметь при себе военный костюм (плащ, фуражка, сапоги, гимнастерка из коричневой саржи и бриджи из мериноса); штатский костюм и комплект снаряжения он получит в IV Управлении Штаба РККА.

Назначение командира 15-го стрелкового полка последует в ближайшее время.

Начальник Командного управления

Гарькавый

7 мая 1929 г.»{300}

«Командующему войсками БВО, члену РВС СССР Егорову Александру Ильичу

Для продолжения изучения нами рейхсвера и в связи с прохождением Вами 3 курса Германской военной академии, на зиму текущего года, до 1 мая 1930 г. Вам предстоит командировка в Германию.

Предлагаю, сдав должность своему заместителю, немедленно прибыть в Москву для убытия в командировку.

Оформление Вашего отъезда — через IV Управление Штаба РККА.

Нарком по Военным и Морским Делам и

Председатель РВС СССР

ноябрь 1930 г.»{301}

Аналогичного содержания телеграммы в ноябре 1930 года были направлены в адрес командующих войсками военных округов К. А. Авксентьевского (ККА), П.Е. Дыбенко (САВО).

А вот как было сформулировано на осень 1929 года задание командирам РККА, выезжающим в Германию:

I. Основная задача:

Изучить ряд организационных и технических проблем:

а) Постановка дела подготовки работников военных сообщений, в частности изучение вопросов о методике планирования и выполнения военных перевозок и организации военных игр с ВОСистами.

Знакомство с подготовкой безрельсового шоссейного строительства.

б) Организация управления войсковым и армейским тылом. Войсковое управление.

в) Организация и возведение долговременных оборонительных сооружений (главным образом организация и техника бетонных работ).

г) Ознакомление с военной промышленностью.

II. Дополнительная задача:

В соответствии с ранее ставившимися задачами продолжать изучать постановку подготовки офицеров и общее состояние рейхсвера.

III. Состав командируемых:

Исходя из ставящихся задач, необходимо и соответственно подобрать группу командируемых...

Все подгруппы должны быть в известной мере самостоятельны в своей работе и через IV Управление быть непосредственно связаны с соответствующими управлениями.

IV. Задания:

Выработка конкретных заданий могла бы быть поручена непосредственно соответствующим управлениям и ими же намечены, по согласованию с Командным управлением, соответствующие кандидатуры{302}.

В Российском государственном военном архиве (фонд ГУК) имеются различные материалы о командировках комначсостава РККА в Германию в 20-е и 30-е годы. Приведем один документ, имеющий непосредственное отношение к теме нашего исследования.

СПИСОК
начальствующего состава РККА, бывшего в заграничных учебных командировках{303}

1926 год

1. Вакулич П.И. — пом. нач. 1 Управл. Штаба РККА (2 мес.)

2. Косогов И.Д. — пом. инспектора кавалерии РККА (2 мес.)

3. Петровский Л.Г. — нач. штаба 74 сд (2 мес.)

4. Филиппов — нач. штаба 6 сд (2 мес.)

5. Иссерсон Г.С. — нач. штаба 10 стр. корпуса (2 мес.)

6. Малиновский — в распоряж. РВС СССР (2 мес.).

7. Туровский С.А. — командир 11 сд (2 мес.)

8. Рубин И.Г. — на стажировке в должн. комполка (2 мес.)

9. Мироевский М.Е. — нач. артиллер. школы (2 мес.)

10. Муев Д.Д. — нач. Киевской арт. школы (2 мес.)

1927 год

1. Федько И.Ф. — нач. штаба СКВО (2 мес.)

2. Бобров Б.И. — зам. нач. штаба БВО (2 мес.)

3. Дубовой И.Н. — командир 14 стр. корпуса (2 мес.)

4. Куйбышев Н.В. — комвойск СибВО (2 мес.)

5. Триандафилов В.К. — зам. нач. Штаба РККА (2 мес.)

6. Нечаев — командир арт. полка (2 мес.)

7. Жигур Я.М. — зам. нач. 3 отдела IV Упр. Штаба РККА (2 мес.)

8. Зуев — пом. нач. 4 отдела 1 Упр. Штаба РККА (2 мес.)

9. Фельдман Б.М. — нач. штаба ЛВО (2 мес.)

10. Голубев К.Д. — нач. штаба 20 сд (2 мес.)

11. Трифонов А.П. — нач. штаба 18 стр. корпуса (2 мес.)

12. Баторский М.А. — командир 4 кавал. корпуса (2 мес.)

1928 год

1. Федько И.Ф. — нач. штаба СКВО (2 мес.)

2. Бобров Б.И. — зам. нач. штаба БВО (2 мес.)

3. Серпокрылов М.С. — на стажировке в должн. комполка (2 мес.)

4. Якир И.Э. — комвойск УВО (2 мес.)

5. Эйдеман Р.П. — начальник Военной акад. им. М.В. Фрунзе (2 мес.)

6. Тодорский А.И. — пом. комвойск БВО (2 мес.)

7. Бобров Н.М. — нач. артиллерии УВО (2 мес.)

1928 год

1. Уборевич И.П. — 13 месяцев

2. Эйдеман Р.П. — 4 месяца

3. Аппога Э.Ф. — 4 месяца

1929 год

1. Якир Н.Э. — комвойск УВО (1 год)

2. Зонберг Ж.Ф. — командир 6 стр. корпуса (1 год)

3. Степанов В.А. — нач. отдела 1 Упр. Штаба РККА (1 год)

4. Лацис Я.Я. — командир 16 стр. корп. (6 мес.)

5. Лонгва Р.В. — командир. 43 стр. див. (6 мес.)

1929 год (июль)

1. Данненберг Е.Е. — командир 24 сд (3,5 мес.)

2. Катков А.В. — командир 40 стр. полка (3,5 мес.)

3. Калмыков М.В. — командир 1 стр. корпуса (3,5 мес.)

4. Меженинов С. А. — пом. нач. Упр. ВВС РККА (3,5 мес.)

5. Розынко А.Ф. — нач. артиллерии МВО (3,5 мес.)

6. Венцов С.И. — нач. II Упр. Штаба РККА (3,5 мес.)

7. Федотов А.В. — нач. Ленинградской арт. школы (3,5 мес.)

8. Зюзь-Яковенко Я.И. — пом. нач. Упр. В/уч. завед. РККА (3,5 мес.)

1930 год (январь)

1.Лепин Э.Д. — командир 13 стр. корпуса (1,5 мес.)

2. Админ — адъюнкт Воен. акад. им. Фрунзе (1,5 мес.)

3. Дрейер А.И. — инженер Военно-строит. упр. (1,5 мес.)

4. Дубов А.Г. — инженер Военно-строит. упр. (1,5 мес.)

5. Чернобровкин С.А. — командир 5 авиабригады (1,5 мес.)

6. Малошицкий — нач. штаба 95 артполка (1,5 мес.)

1930 год (1 апреля)

1. Германович М.Я. — пом. комвойск САВО (6 мес.)

2. Великанов М.Д. — пом. комвойск СибВО (6 мес.)

3. Кит-Вийтенко И.П. — адъюнкт Воен. акад. им. М.В. Фрунзе (6 мес.)

4. Беляков С.Я. — командир артполка 2 Кавказской сд (6 мес.)

1930 год (март)

1. Железняков Я.М. — член НТК Артиллер. упр. РККА (в САСШ)

2. Заходер В.Н. — член НТК Артиллер. упр. РККА

3. Красильников — гидрограф-геодезист Управл. ВМС

1930 год (май)

1. Белов И.П. — комвойск СКВО

2. Котов Н.Я. — пом. нач. Воен. акад. им. М.В. Фрунзе

3. Капуловский И.Д. — пом. нач. Командного упр. ГУРККА

4. Михайловский Г.Д. — командир МПСД

5. Магер М.П. г — командир 11-й Северо-Кавказской кд

6. Картаев Л.И. — нач. отдела 3 Упр. Штаба РККА

7. Кокадеев — адъюнкт В/технич. акад. РККА

1931 год (январь)

1. Егоров А.И. — комвойск БВО (5 мес.)

2. Авксентьевский К.А. — комвойск ККА (5 мес.)

3. Кручинкин Н.К. — представитель ОГПУ (5 мес.)

4. Дыбенко П.Е. — комвойск САВО (5 мес.)

Представленный список является далеко не полным, в частности за 1931 год. Так, кроме названных в нем лиц, в этом же году Германию посетили на срок от двух до четырех месяцев и другие представители высшего и старшего комначсостава РККА: заместитель начальника вооружений Красной Армии Н.А. Ефимов, начальник Военно-технического управления Н.М. Синявский, начальник 3-го Управления Штаба РККА Э.Ф. Аппога, начальник 7-го (Топографического) Управления Штаба РККА И.Ф. Максимов, начальник Управления военно-конных заводов Г.В. Александров, начальники штабов военных округов: Московского — К.А. Мерецков, Белорусского — С.И. Венцов, Северо-Кавказского — С.М. Белицкий, Ленинградского — В.П. Добровольский, Украинского — Д.А. Кучинский и другие. Некоторые из них, наряду с основным заданием, имели и специальные поручения разведывательного характера.

Помимо этих лиц в 1931 году в Германию было также командировано большое количество различных специалистов для изучения военно-технических, оперативно-тактических вопросов и несколько переводчиков из числа слушателей Военной академии имени М.В. Фрунзе. Все они после окончания командировки представили подробные доклады и материалы, которые в соответствующих управлениях были признаны весьма ценными.

Организацию штабной службы в рейхсвере изучали В.К. Путна, Б.М. Фельдман и Г.М. Штерн; методику организации авиации — Я.И. Алкснис и С. А. Меженинов. Для ознакомления с германскими военными заводами выезжали И.П. Уборевич, В.К. Триандафилов, Я.К. Берзин (1930 г.). Для той же цели, а также для посещения маневров в Германию в 1932 году ездили заместитель наркома по военным и морским делам М.Н. Тухачевский и начальник Главного Управления РККА Б.М. Фельдман.

В последующие годы, включая и 1933-й, когда к власти в Германии пришли фашисты, там побывали командующий войсками СибВО М.К. Леван-довский, помощники командующих войсками военных округов: Украинского — И.Н. Дубовой (1933 г.), Северо-Кавказского — В.М. Примаков.

Политбюро ЦК ВКП(б) и лично И.В. Сталин были в курсе всех событий, касающихся взаимоотношений РККА и рейхсвера. О том, что это действительно так, свидетельствуют приводимые ниже документы, относящиеся к 1928 — 1929 годам.

«Ворошилов — Сталину 28 декабря 1928 г. Совершенно секретно

Прошу поставить на ближайшем заседании Политбюро следующие вопросы:

1. О приезде в СССР полковника Миттельбергера, ближайшего сотрудника начальника рейхсвера генерала Хайе по русским вопросам.

2. О взаимной командировке командиров РККА и рейхсвера в Германию и СССР на военные занятия и маневры в 1928 г.

По существу этих вопросов сообщаю:

Рейхсвер желает командировать полковника. Миттельбергера в СССР для ознакомления с имеющимися у нас немецкими учреждениями в Липецке и Казани и некоторыми учебными заведениями РККА.

Полагаю, что поскольку немцы дали возможность прибыть в Германию на учебу соответствующим работникам РККА — т.т. Уборевичу, Эйдема-ну, Аппоге, — мы не имеем формального повода не удовлетворить просьбу немцев.

Вопрос о взаимном обмене командирами для участия на полевых занятиях и маневрах РККА и рейхсвера поднят одновременно немцами и нами. Опыт прошлого года (на наших маневрах и тактических занятиях участвовало 7 офицеров рейхсвера и нами было командировано в Германию для этой же цели 11 командиров РККА) — дал для РККА весьма ценные результаты.

Полагал бы целесообразным и в этом году организовать взаимную поездку командиров в размере 1927 года.

С коммунистическим приветом.

Ворошилов»{304}

Оценку важности налаживания взаимоотношений между рейхсвером и РККА можно увидеть в докладе И.П. Уборевича, находившегося в Германии дольше других советских военачальников: за годичный срок он всесторонне ознакомился с ее вооруженными силами. Вот некоторые его наблюдения и выводы, относящиеся к январю 1929 года:

«...Использование 13-месячного моего пребывания в Германии свелось к работе по следующим периодам:

1. Зимний период — Военная Академия (3 курс), военные училища, архив, изучение отдельных вопросов со специалистами рейхсвера и военные игры.

2. Летний период — четыре полевые поездки: одна — Генерального штаба — оперативно-тактическая, другая — авиационная, третья — по службе снабжения тыла и четвертая — с преподавателями тактики.

3. Следующий период был — пребывание во всевозможных родах войск: артиллерия, пехота, кавалерия, саперно-понтонные части, связь, зенитный сбор и заключительный период — пребывание на четырех маневрах рейхсвера (маневры 15 полка, маневры усиленной 2 дивизии, маневры усиленной 3 дивизии и большие маневры).

Задачей своей работы за все истекшие периоды я поставил не только личное усовершенствование по тем или иным вопросам, но и общее изучение оперативных, тактических, организационных, технических взглядов немцев о современной армии, методики подготовки войск и постановки образования и службы Генштаба.

Нагрузка была большая, так, например, в одних разъездах пришлось пробыть 7 с половиной месяцев...

... Мое мнение по этому вопросу — связи и сотрудничество таково, что немцы являются для нас единственной пока отдушиной, через которую мы можем изучать достижения в военном деле за границей, притом у армии, в целом ряде вопросов имеющей весьма интересные достижения... В итоге пребывания удалось установить методику подготовки генштабистов, методику проведения полевых поездок, методику обучения войск в проведении маневров, так сказать, все основные вопросы подготовки армии мирного времени. В этом отношении нужно сказать, что очень многому удалось поучиться и многое еще остается нам у себя доделать, чтобы перейти на более совершенные способы боевой подготовки армии... Сейчас центр тяжести нам необходимо перенести на использование технических достижений немцев...

...Немецкие специалисты, в том числе и военного дела, стоят неизмеримо выше нас... Во всяком случае, у них многому можно научиться...»{{305}}

О чем еще писали в своих регулярных отчетах, докладных записках эти будущие «немецкие шпионы»? Что они докладывали в Москву, ознакомившись с положением дел в соответствующих частях, учреждениях, военно-учебных заведениях рейхсвера? Не будем цитировать докладов военных атташе в Германии (Корк, Левичев), обратимся к другим документам, подготовленным командированными в Германию, в частности к их письмам в адрес Ворошилова.

Из письма Ивана Панфиловича Белова, командующего войсками СКВО, посетившего военно-учебные заведения рейхсвера. Письмо датировано 7 октября 1930 года. «...Дрезденская и другие школы рейхсвера, несомненно, являются средоточением учебного опыта германской армии. Полезно было бы для нас добиться у немцев, чтобы они некоторых наших командиров допустили на длительное пребывание в школах...

Когда смотришь, как зверски работают над собой немецкие офицеры от подпоручика до генерала, как работают над подготовкой частей, каких добиваются результатов, болит нутро от сознания нашей слабости. Хочется кричать благим матом о необходимости самой напряженной учебы — решительной переделки всех слабых командиров в возможно короткие сроки...

Мы имеем прекрасный человеческий материал в лице нашего красноармейца; у нас неплохие перспективы с оснащением армии техникой. Нужны грамотные в военно-техническом отношении командиры, мы должны их сделать... В немецком рейхсвере неисполнения приказа нет»{306}.

Помимо сказанного, Белоз в данном письме отмечает также значительные преимущества в обучении германских солдат по сравнению с бойцами РККА на примере Дрезденской школы. При этом он подчеркивает безграмотность некоторых командиров РККА и делает следующий «убийственный» вывод: «Кто не учится и занимает должность, тот преступник перед революцией».

Интересно мнение очевидца событий, предшествующих приходу Гитлера и его партии к власти и последующего периода. Такие наблюдения находим в письме командующего войсками СибВО М.К. Левандовского наркому Ворошилову от 28 февраля 1933 года. «...Местное внутриполитическое положение к сегодняшнему дню рисуется в следующем виде: наци в своей предвыборном рвении, за последние 8 — 10 дней, помимо зверских репрессий по отношению к компартии, самым наглым образом и систематически занимаются травлей Советского Союза и, конечно, не только с ведома, но и при явном попустительстве и прямом покровительстве со стороны правительства...»{307}

Обращает на себя внимание следующий факт: командующие войсками округов А.И. Егоров (БВО) и М.К. Левандовский (СибВО) — с наркомом на «ты», что говорит о значительном демократизме отношений в среде высшего комначсостава РККА в те годы. Добавим только, что в 1937 году от прежних взаимоотношений между названными лицами не останется и следа: подобного Ворошилов допустить уже не мог — другие настали времена.

Все командиры РККА, побывавшие в Германии во второй половине 20-х годов, в один голос утверждали об усилении реваншизма в этой стране и в ее армии. О том, в частности, писали в своем докладе «пионеры» укрепления взаимоотношений рейхсвера и РККА, преподаватели Военной академии имени М.В. Фрунзе М.С. Свечников и А.В. Красильников еще в начале 1927 года.

«Из вынесенных нами впечатлений и частных разговоров с отдельными представителями Генерального штаба, близкими к политической жизни Германии, можно заключить, что рейхсвер вообще, и Генеральный штаб в частности крайне отрицательно относятся к существующему демократическо-парламентскому строю, руководимому социал-демократической партией... Целый ряд унижающих достоинство Германии фактов со стороны союзнической комиссии разжигают еще больше шовинистические настроения не только рейхсвера, но и в широких мелкобуржуазных слоях.

Неизбежность реванша очевидна. Во всем сквозит, что реванш есть мечта германского Генерального штаба, встречающего поддержку в крайних правых фашистских группировках Германии. Необходимой предпосылкой успешного ведения войны считается установление диктатуры и сведение парламентского строя на нет...»{308}

Заметим, что данные строки были написаны ровно за шесть лет до прихода Гитлера к власти и за двенадцать с лишним лет до начала Второй мировой, войны. О том же докладывал и заместитель наркома — начальник вооружений РККА И.П. Уборевич в январе 1929 года: «...Большинство думают, что условия Версальского договора будут вернее всего разрублены новой войной военным путем, к чему и надо как следует готовиться...»{309}

Ему вторит Левандовский в письме «О некоторых политических на-строениях в германском рейхсвере и некоторых моментах политработы за время нашего пребывания в Германии», датированном 19 июля 1933 года:

«...Рейхсвер не выступит против фашизма, а, наоборот, борьба против Версаля, против марксизма его объединит с наци... Каковы перспективы офицерства рейхсвера? На это может быть дан короткий ответ: или перейти к наци окончательно, или быть вычищенными. Конечно, большинство из этого офицерства будут у наци, и сегодня они явятся тем костяком, на котором и развернется массовая фашистская армия...»{310}

В данном письме Левандовский сравнивает РККА и рейхсвер в политическом и военно-техническом отношении и делает из этого вполне определенные выводы. Есть там и преувеличения в оценках, элементы шапкозакидательства, и нотки подхалимажа перед наркомом, и некоторое расхождение с мнением других военачальников, бывших вместе с ним в Германии. Судите сами. «...Сравнение (с германской армией) необходимо главным образом для того, чтобы еще лишний раз показать, какие колоссальные успехи в боевой подготовке Красная Армия имеет под Вашим руководством и как она уже на сегодняшнем этапе в области размаха практической теории и научной установки в вопросах высшего тактического и оперативного искусства стала обгонять некоторые капиталистические армии, хотя бы для примера — германскую...

...Наша страна под руководством партии создала и вырастила именно такую армию, которая, имея у себя все современные технические средства борьбы, на сегодняшнем этапе своей учебы не только догоняет, но и начинает перегонять в области военно-научной мысли германскую армию.

Германская армия лишена современной техники, на сегодняшний день не может гарантировать страну от различных случайностей. Германская армия, не будучи обеспеченной новейшими средствами борьбы, является армией уже устаревшей на сегодняшнем этапе и отсталой от передовых в военно-техническом отношении других армий и, конечно, Красной Армии.

Глубокой операции и глубокого боя они не проигрывают, не изучают, и на основании многочисленных частных бесед можно сделать вывод, что они этих принципов не знают... Решающим фактором, определяющим методику в подготовке командира, имеет его общеобразовательный и культурный уровень до поступления в армию. У нас в этом отношении резко бросается в глаза низкий уровень общеобразовательной подготовки командира...

Об авиадесантах нигде ни разу не упоминалось и совершенно ни одного слова не говорилось. В частных неоднократных беседах довольно большая руководящая часть офицерства называет авиадесанты «утопией».

У нас. Моторизованные части в условиях нашей обстановки и учебы являются средством широкого, большого и решающего маневра. Моторизованные соединения, соединенные живой силой, дают возможность концентрированного массового мощного удара живой силой в необходимом месте и в нужное время.

У них. Разницы в использовании моторизованных частей между нашими установками и немецкими нет. Наличие в стране большого количества автомобилей позволяет немцам свободно использовать этот транспорт для широкого маневра, тем более, что условие дорог (шоссе) этому благоприятствует. Широкая сеть железных дорог позволяет широко применять комбинированный маневр железных дорог и моторизованного транспорта.

Выводы. Наглядная картина из сопоставления учебы нашей армии с германской заставляет сделать следующий вывод:

1. В условиях технически оснащенной армии, многогранности самой оперативной и тактической учебы, глубины содержания задач — наша Красная Армия стоит выше германской.

2. Германская армия на сегодняшнем ее этапе не является показательной для нашего командира»{311}.

Письмо М.К. Левандовского по своему содержанию несколько противоречиво. Основная его нестыковка в том, что оно в главном своем выводе (под номером 1) расходится с положениями другого письма, написанного им же в апреле 1933 года совместно с В.Н. Левичевым (военным атташе СССР в Германии), И.Н. Дубовым, В.М. Примаковым и С.П. Урицким после посещения ими военных школ: пехотной — в Дрездене, артиллерийской — в Ютеборге, саперной — в Мюнхене и кавалерийской — в Ганновере.

«...Нам думается, что в области моторизации, артиллерийского оружия и средств связи немцы стоят гораздо выше, чем это нам показывают. Убеждает нас в этом то, что Германия стоит на весьма высоком уровне моторизации, машиностроения и электротехники... Наши вузы являются кузницей массового производства, у них — поштучного — строго по заказу; и наши школы стоят ближе к условиям военного времени, чем немецкие. Политическое воспитание в общей учебной программе их не занимает столько времени, сколько должно занимать в Армии пролетарского государства... У нас в школах есть тенденция самоподготовку превращать в коллективную, в бригадную подготовку. Для командира же совершенно необходимо воспитать навыки к самостоятельной работе. В немецкой школе на это делается большой упор, и действительно получают в результате вполне самостоятельных командиров»{312}.

Оценивая политическую роль рейхсвера и его позиции в конце 20-х и начале 30-х годов, некоторые советские военачальники делали весьма важные выводы о его сотрудничестве с РККА. Так, в письме Ворошилову от 13 июля 1930 года Уборевич писал: «...Рейхсвер в своих отношениях с нами стоит сейчас в известной мере на перепутье. От нас отчасти зависит, в какую сторону эти отношения будут развиваться...»{313}

Анализ, проведенный командирами РККА, неплохо изучившими положение дел в рейхсвере и в Германии, оказался достаточно глубоким и дальновидным, что положительно характеризует их не только как крупных военачальников. Он лишний раз подчеркивает наличие государственного подхода к важной проблеме, их острый ум, свежий взгляд на вещи, явления и события, доказывает, что кадровая политика ВКП(б) в военном строительстве имела значительные успехи. Фактом остается и то, что руководители такого высокого ранга подбирались не только с позиций лояльности к существующей власти и личной преданности наркому Ворошилову, но прежде всего по деловым качествам, организаторским способностям, умению мыслить по-государственному.

Опытные военачальники Красной Армии, приезжавшие под вымышленными именами в Германию по различным вопросам советско-германского сотрудничества, прекрасно понимали, что разведорганы рейхсвера не оставят их без пристального внимания. Более того, в отчетах, доклад: ных записках и письмах они неоднократно отмечали, что в своей работе по изучению интересующих их сторон жизни и деятельности рейхсвера им постоянно приходится контактировать с начальником русского сектора разведотдела германского генерального штаба майором Шпальке. Это имя впоследствии будет часто встречаться в следственных материалах по обвинению М.Н. Тухачевского и его группы. А несколько позже оно появится в подобных же документах по обвинению лиц, входивших в состав Специального судебного присутствия, которые в разные годы по разнарядке Штаба РККА побывали в Германии.

Не только военачальники, но и специалисты различного профиля не раз докладывали в соответствующие инстанции о том, что прикомандированные к ним немецкие переводчики по всем параметрам являются штатными сотрудниками разведорганов Германии. В числе таких переводчиков называлось, например, имя Гартмана, впоследствии военного атташе при германском посольстве в СССР. В 1937 — 1938 годах оно, это имя, всплывет в следственных делах некоторых командиров РККА как лицо, проводившее их вербовку в шпионы.

На предварительном следствии от Тухачевского, Якира, Путны, Фельдмана и других лиц, проходивших по этому групповому делу, были получены показания о том, что они занимались шпионажем в пользу иностранных государств, передавая им секретные сведения военного характера. Например, Тухачевский показал, что еще в 1925 году он передал польскому шпиону Домбалю данные о состоянии частей РККА и сведения о железнодорожных перевозках. При рассмотрении же дела в суде Тухачевский от этих показаний отказался и заявил, что он знал Домбаля не как шпиона, а как члена ЦК Компартии Польши и честного человека.

Из материалов дела Тухачевского видно, что особое место в показаниях арестованных военачальников занимает утверждение о том, что они в течение ряда лет поддерживали шпионские связи с представителями германского генерального штаба. Так, Тухачевский показал» что в 1931 году он установил тесную связь с начальником генерального штаба рейхсвера генералом Адамом и офицером этого штаба Нидермайером, который «усиленно его обрабатывал».

Незаурядная личность Нидермайера, его деятельность в качестве разведчика на Ближнем Востоке и в СССР заслуживают отдельного повествования. Оно получилось бы не менее захватывающим и интригующим, нежели приключения небезызвестных Лоуренса Аравийского или Сиднея Рейли. Мы же вынуждены ограничиться здесь только короткой информацией.

Справка. Оскар Фон Нидермайер, 1885 года рождения, уроженец города Фрайсинг (Бавария), сын архитектора. Службу в германской армии начал в 1905 году в артиллерии. Окончив военную школу, с 1912 по 1914 г. в составе экспедиций в Персию, Индию, Египет, Палестину, Сирию выполнял, помимо научных задач, и задания разведывательного характера. Перед началом Первой мировой войны был в секретной командировке во Франции. С началом боевых действий был направлен генеральным штабом на Ближний Восток, где пытался склонить руководство Афганистана к вступлению в войну на стороне Германии, а также предпринял действия по организации повстанческого движения против англичан в Иране, Индии. По возвращении из этой опасной командировки в 1916 году Нидермайер был с почетом принят кайзером Вильгельмом. Он представляется к высшему ордену государства и зачисляется на службу в Генеральный штаб.

Владея шестью иностранными языками, Нидермайер был чрезвычайно ценным сотрудником спецслужб Германии. Хорошее знание русского языка, широкий кругозор, умение разбираться в сложных военно-политических вопросах, богатый опыт разведчика предопределили дальнейшую его специализацию. Не успев окончить курса наук в Мюнхенском университете, капитан Нидермайер, после короткого пребывания в должности адъютанта военного министра, в конце 1920 года назначается руководителем специального подразделения по германо-советскому сотрудничеству при главнокомандующем сухопутными войсками генерале фон Секте.

Впервые Нидермайер появился в Советской России в 1921 году, когда для взаимодействия с РККА в министерстве вооруженных сил Германии (рейхсвере) была создана специальная группа и ее представитель (Нидермайер) вместе с военной миссией прибыл в Москву для соответствующей «рекогносцировки». В конце 1923 — начале 1924 года в Москве появилось представительство этой группы под названием «Московский центр». Возглавил центр полковник Нидермайер. В марте 1924 года начался обмен мнениями на секретных переговорах о строительстве в СССР самолетов, подводных лодок, боеприпасов для Германии.

Нидермайер в течение десяти лет (до конца 1931 года) курировал все общие вопросы военного сотрудничества РККА и рейхсвера. Хорошо изучив за эти годы Красную Армию, он в начале 30-х годов загорелся желанием написать о ней книгу, намереваясь издать ее в Германии. Изменившаяся обстановка в стране, вызванная приходом Гитлера к власти, нарушила, видимо, творческие планы Нидермайера, и книга о Красной Армии (в популярном изложении) так и не вышла в свет.

В ходе реабилитации М.Н. Тухачевского было отмечено, что Нидермайер в указанный им (Тухачевским) период времени являлся специальным представителем рейхсвера в СССР и в силу имевшихся тогда соглашений осуществлял его связь не только с командованием РККА, но и с органами НКВД. Об этом прекрасно были осведомлены соответствующие отделы контрразведки СССР. Кроме того, по информации Разведывательного управления Штаба РККА, Нидермайер относился к числу противников гитлеризма и к сторонникам дружбы Германии и СССР на взаимовыгодных условиях. Имеются сведения о том, что в 1936 году по линии разведки от Нидермайера была получена ценная информация.

Под углом зрения проводившихся в СССР и РККА репрессий представляет, на наш взгляд, интерес последующая судьба этого кадрового германского разведчика. После возвращения из СССР он перешел на преподавательскую работу при кафедре военных наук Берлинского университета. С мая 1941 года служил в вермахте, готовил командные кадры и командовал дивизией. В 1944 году был назначен командующим так называемыми «добровольческими» формированиями вермахта, созданными в основном из советских военнопленных, изъявивших желание служить «великой Германии». В сентябре того же года Нидермайер по доносу был арестован гестапо и до апреля 1945 года сидел в тюрьме Торгау. При эвакуации тюрьмы бежал в англо-американскую зону. Оттуда он был передан представителям Красной Армии.

Будучи арестован в мае 1945 года советской контрразведкой, Нидермайер в ходе следствия дал следующие показания о своей работе в СССР в 20-е годы: «На банкетах и приемах я познакомился и имел беседы со следующими лицами: Тухачевским, Уборевичем, Якиром, Корком, Блюхером... Признаю, что, находясь в Советском Союзе, я с 1924 по 1927 г. занимался разведывательной деятельностью в пользу Германии... Однако я утверждаю, что кроме Готфрида я других агентов не имел... В 1927 г. я получил приказ... о прекращении разведывательной работы в СССР...»{314}

Следствие длилось долгих три года. В 1948 году Нидермайер постановлением Особого совещания при МГБ СССР был осужден на 25 лет лишения свободы. После приговора его следы теряются в недрах ГУЛАГа. Видимо, как и многие другие лица из числа военнопленных, он, отбывая наказание, умер, поскольку к тому времени имел открытую форму туберкулеза{315}.

Из показаний большинства обвиняемых по делу Тухачевского видно, что они поддерживали связь с германским военным атташе в Москве полковником Кестрингом (вскоре он станет генералом), которому якобы передавали секретные сведения, используя в этих целях главным образом встречи во время официальных дипломатических приемов.

Абсурдность таких обвинений подтверждают сами немецкие военные разведчики. Так, в ходе дополнительной проверки дела Тухачевского и его товарищей в Главной военной прокуратуре были изучены материалы архивно-следственного дела по обвинению бывшего генерал-майора вермахта К.А. Шпальке, о котором мы упоминали, арестованного в 1947 году сотрудниками Министерства госбезопасности (МГБ) СССР. Эти материалы свидетельствуют о том, что Шпальке действительно с 1925 по 1937 год служил в разведорганах рейхсвера и вермахта, специализируясь на сборе данных о Советском Союзе и его вооруженных силах. На следствии в МГБ он показал, что в 1926 году был прикреплен, как представитель германского генштаба, к командирам Красной Армии, приезжавшим к ним в страну для участия в маневрах и на учебу. В числе таких лиц Шпальке назвал Якира, Примакова, Путну и других, однако, по его настойчивому утверждению, никаких данных разведывательного характера он от них не получал.

Являясь руководителем отдела, ведающего разведкой против СССР и Красной Армии, Шпальке, как это видно из его следственного дела, был близко связан с Кестрингом. И тем не менее Шпальке на следствии упорно доказывал, что от Кестринга никаких агентурных материалов не поступало и вся его информация основывалась на официальных сведениях и сообщениях немецких офицеров, приезжавших в СССР для участия в маневрах и учениях.

Шпальке также показал, что когда германскому генеральному штабу стало известно о том, что Кестринг фигурирует в материалах процесса Тухачевского как «фашистский генерал в Москве», имеющий преступную связь с «заговорщиками», тому порекомендовали написать опровержение в наркомат иностранных дел СССР. Что Кестринг и сделал незамедлительно. В этом документе он всячески пытался доказать свою непричастность к делу о военном заговоре. По свидетельству генерала Шпальке, Кестринг возмущался выдвинутыми против него обвинениями и утверждал, что никаких связей агентурного плана среди командного состава Красной Армии у него нет и никогда не было. Конечно, полных показаний подсудимых германское посольство не имело, ибо процесс над группой Тухачевского был закрытым и их сведения о нем носили преимущественно общий характер. Иначе Кестрингу пришлось возмущаться бы еще больше. Ну хотя бы такими показаниями Бориса Фельдмана, данными им на допросе 9 июня 1937 года (за два дня до суда):

«...Мне стало в 1935 г. известно, что Тухачевский передает генералу Кестрингу сведения о состоянии вооружения РККА и другие данные. Подтверждаю, что я сам лично сообщил Кестрингу сведения о состоянии подготовки начсостава запаса и системе приписки...»{316}

Итак, Тухачевского обвиняли в том, что он в свое время установил тесную связь с начальником Генерального штаба рейхсвера генералом Адамом. Но тогда ведь точно такого же обвинения заслуживает и «шеф» Тухачевского — нарком Ворошилов, ибо они оба в конце 1931 года встречались и беседовали с Адамом, обсуждая многие вопросы сотрудничества между двумя армиями. Более того, генерал Адам прибыл в СССР не по собственной инициативе, а по официальному приглашению руководителя советского военного ведомства. Поэтому тут и речи быть не может о какой-то тайной связи между Адамом и Тухачевским.

Безусловно, Тухачевский очень интересовал немецкую сторону в силу своей должности начальника вооружений РККА и заместителя наркомвоенмора. О том свидетельствуют приводимые ниже фрагменты из недавно рассекреченных документов. Они же, эти документы, убедительно показывают, что о контактах (служебных, официальных и неофициальных) Тухачевского с представителями рейхсвера были хорошо осведомлены Сталин, Ворошилов и сотрудники Особого отдела ОГПУ-НКВД. Так почему же Сталин, выступая 2 июня 1937 года на заседании Военного совета при наркоме обороны, бросил тяжкое обвинение в шпионаже в пользу Германии арестованным военачальникам? И сделал он это, используя подтасовку фактов и смещение акцентов. У непосвященного читателя вполне может сложиться впечатление, что Сталин ничего не знал о существовавших контактах между РККА и рейхсвером в 20-х и начале 30-х годов. Приводимые документы начисто опровергают такой вывод. Они показывают, что Сталин, выступая 2 июня перед участниками Военного совета, нагло врал, сознательно обманывая людей, ибо в действительности он все знал об этих контактах. Более того, без его ведома и согласия Ворошилов не принимал никаких важных решений в своем наркомате, тем более в области внешних сношений.

Из личного письма посла Германии в СССР Г. фон Дирксена своему другу фон Бюлову в Берлин (17 октября 1931 г.): «...Неделю тому назад сюда прибыл генерал Адам с двумя лицами из Министерства рейхсвера и, таким образом, после ряда предварительных осложнений, это посещение в настоящее время состоялось. К счастью, это посещение до сих пор оправдывает те надежды, которые на него возлагались. Между Адамом и Народным комиссаром по военным делам Ворошиловым состоялась беседа, продолжавшаяся свыше трех часов...

...Ворошилов самым категорическим образом подчеркивает неизменное чувство дружбы, питаемое здесь к Германии. По его словам, как переговоры с Францией, так и переговоры с Польшей, представляют из себя явления чисто политического и тактического характера, которые диктуются разумом. В особенности же ясно отдают себе здесь отчет об отсутствии внутренней ценности договора о ненападении с Польшей...

Я беседовал особенно много с Тухачевским, который имеет решающее значение (видимо, в силу поста начальника вооружений РККА. — Н. Ч.) в деле сотрудничества с «Рейнметаллом»... Он далеко не является тем прямолинейным и симпатичным человеком, столь открыто выступавшим в пользу германской ориентации, каковым являлся Уборевич. Он — скорее замкнут, умен, сдержан. Надеюсь, что и он будет сотрудничать лояльно, когда он убедится в необходимости и выгодности этого сотрудничества...»{317}

И еще один документ в подтверждение всего вышеизложенного. Это препроводительная записка Ворошилова к стенограмме его разговора с Адамом. Она адресована Сталину и датирована 11 ноября 1931 года.

«Дорогой Коба!

Направляю запись разговора с Адамом. Все сказанное Адамом застенографировано. Свои слова записал с возможной потребностью. Личные впечатления сообщу при встрече.

Привет.

Ворошилов»{318}

Военные руководители в СССР, в первую очередь Ворошилов, Тухачевский, Егоров, безусловно, не обольщались сладкоречивыми словами генералов рейхсвера. Они, понимая всю пользу сотрудничества с ним, в то же время знали и истинную цену германской военщины. О чем свидетельствует письмо Ворошилова советскому послу в Берлине Л.М. Хинчуку от 12 марта 1932 года: «...Учитывая в достаточной степени политическое значение рейхсвера и его руководящих кругов для Германии, мы, идя на материальные жертвы, сделали много для того, чтобы иметь хорошие отношения с рейхсвером. Однако при этом мы никогда не забывали, что рейхсвер с нами «дружит» (в душе ненавидя нас) лишь в силу создавшихся условий, в силу необходимости иметь «отдушину» на востоке, иметь хоть какой-нибудь козырь, чем пугать Европу. Вся «дружба» и сотрудничество рейхсвера шли по линии стремления дать нам поменьше и похуже, но использовать нас возможно полнее...»{319}

Неоднократно уже упомянутый в повествовании военный атташе Германии в СССР Кестринг находился в этой должности дважды: с 1931 до января 1933 года (с приходом к власти Гитлер заменил многих послов и военных атташе) и во второй половине 30-х годов (до начала войны). В январе 1933 года вместо Кестринга прибыл полковник Гартман, кадровый офицер старой императорской армии. В 1932 году он был прикомандирован к разведотделу рейхсвера с целью изучения СССР и РККА. На маневрах рейхсвера в 1932 году сопровождал группу командиров РККА во главе с заместителем командующего войсками Ленинградского военного округа И.И. Гарькавым.

И еще один важный документ, лишний раз подтверждающий тот факт, что связи с германскими военными деятелями, фигурировавшие в обвинительных заключениях по делам М.Н. Тухачевского, А.И. Егорова и других военачальников Красной Армии, были вполне официальными, проходившими в рамках протокола. И более того — «высочайше» одобренными со стороны Сталина и Ворошилова.

«В связи с назначением военного атташе Гартмана, представитель рейхсвера полковник Кестринг по случаю отъезда из СССР 23 января 1933 г. У себя на квартире устраивал прощальный обед. После согласования (19.1.33 г.) этого вопроса Берзиным с Ворошиловым на обеде присутствовали: зам. Наркомвоенмора и председателя РВС СССР Тухачевский М.Н. с женой, начальник Штаба РККА Егоров А.М. с женой, начальник Отдела внешних сношений — Сухорукое, помощник начальника Отдела внешних сношений — Смолин и Т. Т. Трот»{320}

Конечно, Кестринг был кадровым германским разведчиком со всеми вытекающими отсюда последствиями. И советская сторона, разумеется, знала это. Как знала и то, что, по аналогии с советской разведкой, Кестринг после завершения своей миссии обязательно представит своему руководству в Берлине подробный доклад о состоянии Красной Армии и ее командно-политического состава. У нас есть возможность обратиться к этим материалам. Так что же сообщала германская разведка в начале 1933 года?

«Общая оценка армии. Значение армии в общем поднялось до такой степени, что она в состоянии вести оборонительную войну против любого противника. При нападении на Красную Армию современных европейских армий великих держав возможная победа их на сегодня может быть поставлена под вопросом. При своем численном превосходстве Красная Армия в состоянии вести победоносную наступательную войну против своих непосредственных соседей на Западе (Польша, Румыния)...

...В основном строительство вооруженных сил закончено. Теперь, очевидно, настало время по созданию инициативного и волевого командира всех степеней. Однако... налицо опасность, что это не удастся своевременно провести и что средний командный состав застынет на схеме и букве устава. До сих пор армия страдает тем, что, начиная от командира взвода и кончая командиром полка, командир не является еще полноценным. В своей массе они способны лишь решать задачи унтер-офицера. Несмотря на все мероприятия, проблема о командире Красной Армии еще не разрешена...»{321}

Вполне естественно, что арестованные командиры РККА решительно отвергали чудовищную ложь о шпионаже в пользу Германии, тем более о передаче ими германской стороне сведений, составляющих военную тайну. Они утверждали, что многие из названных в деле сведений, в сущности, являлись несекретными, доступными многим материалами. Например, до 1932 года дислокация стрелковых и кавалерийских частей не составляла никакого секрета. В окружных газетах, в «Красной звезде», то есть в открытой печати, ежедневно публиковалось множество заметок из войск с указанием не условного, а действительного наименования полков и дивизий, фамилии их командиров и политработников, мест дислокации, учений, маневров.

По немецким оценкам, «кадровый состав РККА к весне 1932 года составлял 600 000 человек... Всего имелся: 21 стрелковый корпус, 71 стрелковая дивизия, из них 43 территориальных и 1 стрелковая бригада (Узбекская), 4 кавалерийских корпуса, 13 кавалерийских дивизий, 3 кавалерийские бригады... Всего самолетов — свыше 2000. Во флоте всего 211 вымпелов».

Комментируя данную справку, начальник Разведуправления РККА Я.К. Берзин в феврале 1933 года заключил: «Дислокация стрелковых частей и конницы, являющейся до 1932 г. несекретной, отражает полностью в этом отношении наши легальные, а равно и официальные сведения, сообщаемые иногда иностранным военным представителям, находящимся в СССР...»{322}

Сотрудничество между рейхсвером и РККА, как мы уже могли убедиться, не раз получало положительную оценку и со стороны советского военного командования, и со стороны руководства вооруженных сил Германии. Причем немецкие военачальники не без основания считали успехи, достигнутые Красной Армией в 30-е годы, плодом взаимных усилий. Так, полковник Кестринг летом 1931 года писал главе рейхсвера генералу фон Секту, что последствия военной поддержки, оказываемой Германией Советскому Союзу, видны во всей Красной Армии: «Наши взгляды и методы красной нитью проходят через все их военные положения». Еще через несколько лет, уже при режиме Гитлера, тот же Кестринг после окончания Киевских маневров, когда зарубежные военные делегации (Франции, Италии, Чехословакии) дали им высокую оценку, заметил с гордостью: «Мы можем быть довольны этой похвалой. Все-таки эти командиры и начальники — наши ученики».

Определенная доля правды в словах Кестринга имеется. Но только лишь доля и не более! А в остальном какая же все-таки наглость! И это у чопорных кадровых немецких военных! Зачислить в свои ученики талантливых советских военачальников Якира, Дубового, Туровского, игравших главные роли на Киевских маневрах 1935 года, только потому, что они несколько месяцев находились в командировке в Германии с целью ознакомления с системой подготовки войск и участия в маневрах, — это, согласитесь, уже слишком. Несмотря на многое полезное, что вынесли командиры РККА из поездок в войска и учреждения рейхсвера, все-таки нельзя делать такого обобщающего вывода, как это сделал Кестринг. Тем более что в процентном отношении количество помощи Германии со стороны СССР было значительно больше, нежели в обратном направлении.

Приходится констатировать и тот факт, что опыт и знания, приобретенные советскими и германскими командирами, оказались востребованными только наполовину, а именно: лишь германской стороной. Что же касается советских военачальников, проходивших стажировку и учебу в войсках и учреждениях рейхсвера, то почти всех их постигла ужасная участь сталинских репрессий, мучительные пытки и страдания в застенках НКВД, скорый и неправый суд. И немедленный расстрел после оглашения приговора. Из лиц. перечисленных в справке-таблице, помещенной в начале данной главы (а это около 60 человек), ко времени нападения Германии на Советский Союз репрессий избежали только К.Д. Голубев (будущий командарм Великой Отечественной, генерал-лейтенант) и А.В. Катков (в годы войны он будет командовать войсками Уральского военного округа в звании генерал-лейтенанта). И все!!! Только два человека остались в строю РККА, чудом избежав ареста и суда. Остальные же были или физически уничтожены, или долгие десятилетия гнили в лагерях и ссылке (комкор Тодорский, комдив Иссерсон, комбриги Мироевский, Кит-Вийтенко и др.). Таким вот высоким был «к.п.д.» сталинской машины уничтожения военных кадров страны. В то время как знания и опыт, приобретенные германскими специалистами в СССР, не пропали даром: они в полной мере нашли себе применение в ожесточенном противоборстве с Красной Армией в годы Великой Отечественной войны.

Правда, был и третий человек из указанного списка — комкор Л.Г. Петровский, встретивший войну на свободе в должности командира 63-го стрелкового корпуса. Однако этому предшествовали исключение из партии и увольнение из армии в 1938 году, почти двухлетнее пребывание вне ее. К счастью, Петровский оказался в числе тех немногих, которым удалось вернуться в кадры РККА. В августе 1941 года Л.Г. Петровский, выводя войска из окружения, был смертельно ранен под г. Жлобин Гомельской области.

Дальше