Нацистская Германия развязывает войну
В августе 1939 г. признаки надвигавшейся войны в Европе становились все более очевидными. Германия полным ходом проводила мобилизацию. По данным французского посольства в Берлине, в середине месяца она уже имела под ружьем около 2 млн человек. Разведка сообщала о концентрации войск на восточных границах рейха: не было секретом, что жертвой нацистской агрессии на этот раз будет Польша.
У. Черчилль в сопровождении начальника французского генерального штаба генерала Гамелена посетил укрепления на южном участке французской границы с Германией. Часовые сидели, скрючившись в окопах наблюдательных пунктов, глубокие подземные казематы «линии Мажино» загружались боеприпасами. Противоположный берег Рейна казался безлюдным, мосты были разведены или заминированы. У аппаратов дежурили офицеры, готовые взорвать их по первому сигналу. Высказывались опасения, что немцы могут обойти «линию Мажино» с юга; на проходах к Базелю устанавливались тяжелые орудия.
На протяжении всего лета польский город Данциг был дымящейся точкой на политической карте Европы. Используя тот факт, что большинство населения было немецким, гитлеровцы захватили сенат и фактически стали полными хозяевами в городе. На зданиях развевались германские флаги со свастикой, отряды эсэсовцев в черной форме патрулировали улицы.
В начале августа здесь произошел инцидент, поставивший континент на грань войны. Данцигские власти попытались отстранить польских чиновников на нескольких таможенных постах между территорией «вольного города» и восточной Пруссией, откуда гитлеровцы нелегально переправляли оружие.
Правительство Польши ответило резкой нотой, потребовав отмены сенатом изданных им указаний. В «войну нот» включилась Германия. 9 августа Э. Вейцзекер пригласил польского поверенного в делах С. Любомирского и заявил, что угрозы и ультиматумы Данцигу могут привести к ухудшению германо-польских отношений. Печать рейха резко усилила антипольскую кампанию, предупреждая, что [356] близится час, когда в словах Берлина будет «отчетливо слышен звон железа»{1160}.
На протяжении последней недели августа, когда крупные маневры, проводившиеся дипломатией европейских держав, были в основном завершены, развитие событий приобрело стремительный характер. Центральное место в них занимал англо-германский диалог.
Английская дипломатия после крупного поражения, понесенного ею в результате провала московских переговоров, оказалась в трудном положении. Вексель «гарантий», предоставленных Польше, грозил превратиться в петлю, которая втянет саму Англию в омут войны.
В Лондоне изыскивают средства, чтобы избежать этого. Вместо того чтобы энергично провести необходимые мобилизационные мероприятия и побудить к тому же Францию, что обе страны были обязаны сделать в связи с их обязательствами перед Польшей, в Уайтхолле продолжали по существу цепляться за прежнюю схему «умиротворения» Германии.
На поворот, происшедший в отношениях между СССР и Германией, британское правительство реагировало быстро и энергично. Вот стенограмма событий: поздно вечером 21 августа германское радио, прервав передачу музыки, сообщило о предстоящей поездке Риббентропа в Москву для подписания пакта о ненападении. Через несколько минут новость была уже известна в Лондоне. Чемберлен, а также другие министры, находившиеся в отпуске, были немедленно вызваны в столицу. Утром следующего дня британский премьер вместе с Э. Галифаксом и Г. Вильсоном приступил к составлению личного письма Гитлеру, а 23 августа, еще до появления Риббентропа в Кремле, английский посол в Берлине Гендерсон уже был в Бергхофе с посланием Чемберлена в руках.
Несколько выдержанных в твердом тоне фраз в начале документа констатировали, что правительство Великобритании, независимо от подписания Германией пакта с СССР, намерено в случае необходимости использовать все имеющиеся в его распоряжении средства для того, чтобы выполнить взятые им на себя обязательства в отношении Польши.
«Существует мнение, — говорилось в послании, — что, если бы правительство Его Величества заявило о своей позиции в 1914 г. более ясно, великой катастрофы можно было бы избежать. Независимо от того, насколько обоснованным является подобное суждение, правительство Его Величества полно решимости на этот раз исключить возникновение подобного трагического недоразумения»{1161}.
Вторая часть письма сворачивала на иные рельсы: английское правительство предлагало разрешить вопросы германо-польских [357] отношений в «атмосфере доверия», путем прямых переговоров между двумя странами; Англия готова быть в них посредником и принять участие в международных гарантиях достигнутого урегулирования. Лаконичный намек обращал внимание, что подобный метод дал бы возможность обсудить более широкие вопросы, интересующие как Англию, так и Германию.
Посол США в Париже Буллит, ознакомившись с текстом послания, тотчас же сообщил в Вашингтон, что, похоже, готовится «новый Мюнхен»{1162}.
В чем причина спешки с доставкой документа? Правильно подметил суть английского демарша, хотя и уклонился от его оценки, австрийский ученый В. Хофер. «Германский диктатор должен был, таким образом, принять к сведению, — пишет он, комментируя визит Гендерсона в Бергхоф, — и притом прежде, чем пакт с Москвой был окончательно подписан (курсив мой. — И. О.), что расчеты, которые он связывал со своим внешнеполитическим маневром, никоим образом не осуществятся»{1163}.
Сказанное позволяет полагать, что дипломатический ход, предпринятый британским кабинетом в Берхтесгадене, представлял собой попытку в последний момент, когда Риббентроп уже находился в Москве, предложением более выгодной сделки с Англией воспрепятствовать заключению советско-германского договора.
Обстановка требовала от Советского Союза пристального внимания. Советско-германский договор еще не был ратифицирован Германией, и германские танки в считанные дни могли оказаться у советских рубежей. Положение усугублялось вооруженным конфликтом с Японией.
Нет точных данных, чтобы судить, в какой мере Советское правительство было в курсе предпринимавшихся Форин офис усилий осуществить сделку с Берлином; некоторые западные исследователи склонны полагать, что благодаря широким связям советского полпредства в Лондоне Москва была «исключительно хорошо» информирована в отношении предпринимавшихся британским кабинетом шагов в области внешней политики{1164}. Отмечается также успешная деятельность советской разведки{1165}. О том, что для подобных суждений имеются некоторые основания, свидетельствует следующий эпизод, имевший место в ходе советско-германских переговоров.
В ночь с 23 на 24 августа в Кремле, когда готовились для подписания окончательно согласованные тексты документов, между Сталиным и Риббентропом состоялась беседа. В ходе ее был затронут вопрос о политике Англии. [358]
«Рейхсминистр иностранных дел, — говорится в немецкой записи, — отметил в связи с этим, что Англия всегда пыталась и продолжает предпринимать попытки подорвать развитие хороших отношений между Германией и Советским Союзом»{1166}. Недавно, сообщил он доверительно Сталину, она предприняла новый зондаж. Очевидно, имеется в виду письмо Чемберлена, которое посол Гендерсон доставил в Оберзальцберг 23 августа, отметил Сталин. Риббентроп, разумеется, был в высшей степени удивлен: находясь в Москве, он сам, должно быть, еще не знал содержания письма британского премьера.
Сюрприз, по-видимому, был подготовлен заранее. Хотел ли Сталин блеснуть оперативностью советской разведки? Скорее всего демарш был предпринят для того, чтобы предупредить возможные двурушнические действия гитлеровцев в отношениях с Англией.
Как свидетельствует в своих мемуарах Г. Керль{1167}, в прошлом крупный чиновник фашистского рейха, ведавший вопросами экономики, обострение международной обстановки и возникновение угрозы войны с Англией породили у части германских деловых кругов, в частности у автора, опасение, что Риббентроп недостаточно верно информирует фюрера о позиции английского правительства. Под предлогом ведения переговоров с представителями химической промышленности Великобритании в Лондон 19 августа был направлен некто Кестер, имевший связи в английских деловых кругах. Кестер встретился с рядом хорошо информированных лиц, в частности с лордом Брокетом. Близкий друг премьер-министра Чемберлена, лорд Брокет был, как можно судить, хорошо ориентирован в вопросах англо-германских отношений, поскольку дважды выезжал в Германию для бесед с Гитлером.
Лорд Брокет был прям в своих высказываниях и не страдал излишней щепетильностью. В беседе, состоявшейся 21 августа, он объяснил собеседнику, что общественное мнение в Англии сильно возбуждено и если Германия попытается разрешить польский вопрос сразу с помощью силы, то Чемберлен не сможет предотвратить возникновения войны; далее он подчеркнул, насколько «успешной» была применявшаяся Гитлером на протяжении предшествующего времени тактика решения проблем «по частям»{1168}.
Цитируем запись беседы, сделанную Кестером: «Он намекнул, что Англии было бы значительно легче следовать за событиями, если бы была продолжена тактика постепенного образа действий (can't it be done by stages?)»{1169}. В случае «необходимости», обещал он, Англия окажет давление на [359] Польшу, чтобы побудить ее к уступчивости{1170}. Подученный от Кестера материал Керль направил для передачи Гитлеру {1171}.
За последние годы историки СССР и Польши провели большую совместную работу по устранению так называемых белых пятен в истории отношений двух стран. Немало скрытых от глаз общественности «пятен» существует и в отношениях в предвоенные годы Польши с западными державами; они, по-видимому, также нуждаются в объективном изучении и оценке{1172}.
Предложения о широком англо-германском сотрудничестве, которые настойчиво выдвигались английской стороной в конфиденциальных беседах, и намеки, что в этом случае судьба Польши перестала бы интересовать Англию, создавали у Гитлера уверенность, что он сможет действовать беспрепятственно.
Желая укрепить дух своих генералов, Гитлер изложил свой взгляд на проблему в речи перед высшим генералитетом 22 августа в Бергхофе{1173}. После выступления один из генералов задал ему вопрос: а что, если вопреки всем ожиданиям Франция и Англия все же вмешаются? Как он представляет себе развитие событий, имея в виду, что германские силы, расположенные на западе, несмотря на «западный вал», совершенно недостаточны? Гитлер обвинил генерала в личной трусости.
«Возможность вмешательства Англии и Франции он не принимает в расчет, — отметил один из участников совещания в тайно сделанной записи речи Гитлера, — напротив, он убежден, что эти государства, возможно, будут угрожать, бряцать оружием, объявят санкции, может быть, даже установят блокаду, но ни в коем случае не предпримут военного вмешательства»{1174}.
Это убеждение подкреплялось данными разведки, согласно которым не было признаков, говорящих о намерении Англии и Франции предпринять решительные действия против Германии.
Подробно изучивший проблему английский исследователь Д. Кимхе считает, что Гитлер располагал поступившей от германской агентуры в Лондоне информацией, согласно которой английское правительство не было намерено перебрасывать Британский экспедиционный корпус на континент до того времени, когда по крайней мере семь дивизий не будут приведены в состояние готовности, что не могло быть сделано ранее весны 1940 г. или даже позже. Только символические силы могут быть направлены во Францию для успокоения общественного мнения. [360]
Еще большее значение для Гитлера, по утверждению автора, имела другая информация, полученная также через посольство в Лондоне: французское правительство поставило в известность англичан, что французские войска не предпримут наступательных действий против Германии до тех пор, пока весь Британский экспедиционный корпус не будет готов к проведению операций на территории Франции{1175}. Все сказанное позволяет понять, почему послание британского премьера не убедило Гитлера в том, что английское правительство действительно намерено выступить в поддержку Польши.
В беседе с Гендерсоном 23 августа Гитлер в резкой форме возложил вину за обострение германо-польских отношений на Англию, которая предоставила Польше «свободу действий», и предупредил, что, если «преследования» немецких граждан в Польше будут продолжаться, Германия немедленно вмешается. Упомянув, что ему стало известно о военных приготовлениях в Англии, он прибег к угрозе: если он узнает о новых мерах подобного рода, то немедленно объявит мобилизацию.
В таком же тоне было выдержано и его ответное послание Чемберлену. В конце его была сделана, однако, многозначительная приписка. Гитлер напоминал, что он всю жизнь стремился к дружбе между Германией и Англией; позиция английской дипломатии убедила его в безнадежности такой попытки. Если тем не менее в этой области в будущем произойдут какие-либо перемены, никто не будет более счастлив, чем он{1176}.
Любопытный комментарий к беседе с Гендерсоном содержится в мемуарах присутствовавшего при этом Э. Вейцзекера. Грубые обвинения в адрес Англии, пишет он, были рассчитаны на то, чтобы заставить Чемберлена отказаться от обязательств, данных Польше. «Едва дверь за послом закрылась, — продолжает он, — Гитлер, хлопнув себя по ляжке, рассмеялся и сказал: «Чемберлен не переживет этого разговора; сегодня вечером его кабинет падет» {1177}.
С утра 25 августа в рейхсканцелярии в Берлине царило необычайное возбуждение: окружению Гитлера было известно, что вторжение в Польшу запланировано на утро следующего дня и окончательный приказ должен быть отдан в течение ближайших нескольких часов. Из Лондона поступило сообщение, что накануне английский парламент предоставил правительству чрезвычайные полномочия. Чемберлен и Галифакс в своих выступлениях заявили, что Англия намерена выполнить обязательства, взятые в отношении Польши. Личный переводчик Гитлера П. Шмидт, утром вызванный [361] для того, чтобы перевести наиболее важные места из этих заявлений, отметил в своих мемуарах, что ознакомление с ними заставило Гитлера задуматься. Затем английский посол был срочно приглашен в рейхсканцелярию.
По свидетельству Гендерсона, Гитлер на этот раз был совершенно спокоен и казался «искренним». Сэру Невилю, однако, было чему удивиться — ему довелось услышать самую экстраординарную идею, которая когда-либо возникала во взаимоотношениях между двумя странами.
Своему заявлению Гитлер предпослал патетическое введение. Он якобы всегда стремился к хорошим отношениям с Англией и сейчас желал бы того же. Его совесть заставляет его сделать еще одну, последнюю попытку для того, чтобы добиться этого. Он — человек больших решений и способен на подобный шаг и в данном случае. Провокации поляков стали совершенно нетерпимыми, продолжал рейхсканцлер. Германия полна решимости во что бы то ни стало ликвидировать «македонскую» обстановку на своих восточных границах. Речь Чемберлена в парламенте ни в малейшей степени не повлияла на его позицию. Результатом ее может быть лишь кровопролитная и непредсказуемая по своим результатам война между Германией и Англией. Такая война может дать некоторый выигрыш Германии, но ничего — Англии. Единственным победителем в ней будет Япония. Но он обращается одновременно к Англии с широким и всеобъемлющим предложением. «Фюрер готов заключить соглашение с Англией, — говорится далее в немецком тексте заявления, — что будет не только гарантировать существование Британской империи в любых условиях, но также, в случае необходимости, обеспечит Британской империи помощь Германии независимо от того, где такая помощь может понадобиться»{1178}.
Вопрос настолько важен, что Гендерсону предложено срочно вылететь в Лондон и доложить лично. Для этого ему предоставлен специальный самолет{1179}.
Расчет Гитлера был прост: на следующее утро, когда станет известно о вторжении германских армий в Польшу, на столе у Чемберлена будет лежать его очередное заверение в стремлении к дружбе с Англией. Не поможет ли оно британским «умиротворителям», как бывало не раз в прошлом, уклониться от вмешательства? Цель гитлеровских маневров в эти дни сводилась к тому, чтобы удержать Англию и Францию от вступления в войну.
Едва минуло полчаса после ухода Гендерсона, как Гитлер, бледный, появляется в дверях своего кабинета.
— План «Вайс», — коротко бросает он. [362]
Находившийся рядом генерал Форман мгновенно понимает: приказ о вторжении в Польшу на следующее утро подтвержден! Он спешно передает распоряжение верховному командованию{1180}.
Военная машина рейха, приторможенная утром на несколько часов, чтобы дать время Гитлеру для встречи с Гендерсоном, снова пришла в движение. Ставка верховного командования сухопутных сил переводится в Цоссен, к югу от Берлина.
Одновременно была прервана телефонная связь иностранных миссий, прекращены полеты гражданской авиации, германским гражданам, проживающим в Англии, Франции, Бельгии и Польше, дано указание немедленно возвратиться на родину.
Война должна была начаться 26 августа утром.
Тем временем в рейхсканцелярии назревали драматические события. Неожиданную остроту приобрел вопрос о позиции Италии. Демонстрация прочности «стальной оси», по расчетам Гитлера, должна была дать английским мюнхенцам еще один повод уклониться от выступления в поддержку Польши. Для этого необходимо было ясное заявление Италии о ее верности союзническому долгу. Однако в зарубежной печати появились высказывания, что Италия, возможно, откажется от обязательств по «Стальному пакту» и сохранит нейтралитет в случае возникновения конфликта{1181}.
Гитлер знал, разумеется, об антигерманских настроениях среди населения Италии, не доверял королевскому двору, но надеялся на Муссолини. Утром 25 августа он направил дуче личное письмо, в котором, изложив кратко события последних дней, впервые сообщил ему о возможности возникновения вооруженного конфликта с Польшей в самом ближайшем будущем{1182}. «В заключение смею Вас заверить, Дуче, — писал он, играя на «рыцарских» чувствах итальянского диктатора, — что я проявил бы полное понимание в отношении Италии в аналогичной ситуации, и Вы можете заранее в любом подобном случае быть уверенным в моей позиции»{1183}.
Берлин требовал подтверждения Италией верности «Стальному пакту».
Послание было передано по телефону и вручено Муссолини германским послом Макензеном в тот же день в 15 часов 20 минут. Приняв посла в своем рабочем кабинете в палаццо «Венеция», дуче дважды прочел текст, переведя с немецкого на итальянский для присутствовавшего при этом министра иностранных дел Чиано. Затем решительным тоном заявил, что будет «безусловно» рядом с Гитлерам. [363]
Письменный ответ он даст несколько позже. Чиано, провожая посла, держался не менее воинственно{1184}. После ухода Макензена картина, однако, резко изменилась.
Вернувшись, Чиано горячо убеждал Муссолини изменить позицию, сохранить нейтралитет в надвигавшемся германо-польском конфликте: ни в военном, ни в экономическом отношении Италия к войне не готова; народ не скрывает своего недовольства перспективой вовлечения в войну «из-за этих чертей немцев». Король также против. Все это может отразиться на прочности режима.
Вопрос о позиции Италии в связи с германской агрессией против Польши встал перед Муссолини со всей остротой в результате визита Чиано в Зальцбург для переговоров с Гитлером 11–13 августа. Узнав, что Гитлер планирует в недалеком будущем вторжение в Польшу, Чиано высказал опасение, что это приведет к выступлению западных держав против стран «оси». Слабость сухопутных сил Италии и ее подверженность ударам с моря в этом случае могли обернуться катастрофой. Гитлер, однако, в беседе с Чиано ориентировался на «слушателей» в Лондоне: он безапелляционно утверждал, что военное вмешательство Англии и Франции бесперспективно и потому исключено.
Чиано убедился в намерении Гитлера не считаться с мнением союзника; он был уязвлен и проявленным по отношению к нему пренебрежением. «Я возвращаюсь в Рим, — записал он в своем дневнике, — разочарованный в Германии, в ее руководителях, в их образе действий. Они нас обманули, они нам лгали...»{1185}
Итальянский диктатор, «человек с железными нервами», метался от одного решения к другому, высказывая со свойственной ему неистовостью противоположные точки зрения: то мечтал о походах и сражениях, полагая, что западные державы снова капитулируют и он сможет урвать свою долю добычи; то его охватывал страх, и он соглашался с Чиано. Вспоминая унижения, которые терпел от партнера по «оси», он кипел от возмущения и в то же время боялся мести Гитлера.
25 августа, когда в Берлине с нетерпением ожидали его ответа, колебания и дискуссии в палаццо «Венеция» все еще продолжались. В середине дня Гитлер, не выдержав, поручает Риббентропу позвонить в Рим Чиано. Но тот исчез, и никто не знает, где он...
В ожидании ответа от «великого человека по ту сторону Альп» Гитлер приглашает французского посла в Берлине Кулондра.
Франция в эти дни показала, как мало стоила ее подпись, которую она только что предлагала поставить [364] под документом в Москве. Несмотря на обязательство оказать помощь Польше по договору 1925 г. и в соответствии с «гарантиями», данными весной 1939 г., капитулянтское правительство Даладье — Боннэ, приняв ряд оборонительных мер в связи с угрозой войны, усиленно изыскивало предлог, чтобы уклониться от выполнения союзнического долга.
Мотивом политического коллапса Франции был тот факт, что французская буржуазия, «заглянув в глаза революции» в 1936 г., сделала сильный крен вправо. Формула «лучше Гитлер, чем Блюм» стала платформой ее правой части, фактически направлявшей внешнюю политику страны{1186}.
Информация о подписании советско-германского договора вызвала у французских политических лидеров ряд резких высказываний как в адрес Польши, которую Даладье обвинил в «преступной глупости», так и в адрес Советского Союза. «Однако, — замечает известный английский исследователь внешней политики Франции А. Эдемтуэйт, — крики о предательстве и негодование вряд ли были обоснованными. Начиная с аншлюса, английская и французская дипломатия сделала заключение советско-германского договора почти предрешенным вопросом. Еще 4 октября 1938 г. Кулондр писал Боннэ: «...в этих условиях какой иной курс возможен для него (Советского Союза. — И. О.), кроме возвращения к политике согласия с Германией, политике, от которой он отошел в 1931 г.?»{1187}
23 августа вечером Даладье созвал совещание начальников штабов и министров видов вооруженных сил. Боннэ высказался против «слепого» выполнения договора с Польшей. Не разумнее ли побудить ее к компромиссу, говорил он, использовав время для укрепления позиции Франции? Решение вопроса он переложил на военных.
Участникам совещания было ясно, что, поскольку обязательства в отношении Польши были взяты до начала переговоров с Советским Союзом, формального основания для отказа от них не было. Военные встали на защиту своих мундиров. Гамелен и Дарлан заявили, что сухопутная армия и флот готовы. Гамелен, тонкий дипломат, высказал убеждение, что Польша продержится до весны и это не позволит Германии направить свои основные силы против Франции, а к тому времени Англия уже будет рядом с нею. Между строк угадывалась мысль, что крупномасштабных операций для спасения Польши генерал проводить не собирался. В принципе решили не отказываться от своих обязательств {1188}.
Как оказалось, гитлеровцам не стоило большого труда узнать о намерениях французских руководителей. Если даже [365] после начала войны агенты «пятой колонны» во Франции, перекинув телефонный провод через укрепления «линии Мажино», передавали в Берлин все интересующие его подробности, то тем более легко просачивалась информация в августе 1939 г.{1189}
Французский автор Р. Букар, изучавший эту проблему, приводит в своем исследовании такой факт: в результате предательства Гитлер получил убедительные свидетельства того, что Франция в случае германского нападения на Польшу не предпримет общего наступления на Германию. Ему стал известен иллюзорный характер франко-польского договора, подписанного Гамеленом и Т. Каспшицким 19 мая 1939 г.: для его вступления в силу было необходимо еще подписание дополнительного политического соглашения, но французское правительство с этим не торопилось. Поляки, отмечает Букар, обвиняли одного французского дипломата в передаче сверхсекретной информации Гитлеру; французы выдвигали встречные обвинения против трех польских офицеров{1190}.
Наступление на Германию требовало от Франции проведения крупных подготовительных мероприятий, которые было бы трудно скрыть. По имевшимся в Берлине данным, такие приготовления не производились. Таким образом, не удивительно, что французского посла Кулондра Гитлер пригласил лишь в 17 часов 30 минут, уже после того, как был отдан «окончательный» приказ о вторжении в Польшу на следующее утро. «Учитывая серьезность обстановки, — заявил Гитлер, — я хочу сделать заявление, которое прошу вас передать г-ну Даладье». Повторив прежний набор утверждений о желании Германии жить в мире с Францией, он говорил, что сама мысль о возникновении из-за Польши конфликта между двумя странами для него мучительна! Но это уже зависит не от него: Германия не может более мириться с «провокациями» поляков. Если появится новый инцидент, он будет вынужден действовать. «Я желаю избежать конфликта с вашей страной, — снова подчеркивал Гитлер. — Я не нападу на Францию, но если она вступит в конфликт, то я пойду на все»{1191}. Не исключено, что в этой фразе содержался главный смысл германского демарша, адресованного французским «умиротворителям», — изолировать Польшу от Франции.
Гитлер поднимается, но Кулондр проявляет характер и успевает высказать несколько замечаний. Он заверяет «словом солдата», что, в случае если Польша подвергнется нападению, Франция будет рядом с нею, но добавляет, что Франция до последней минуты будет рекомендовать Польше «благоразумие». [366]
Затем он использует свой основной козырь: в случае возникновения войны между Германией и Францией единственным победителем в ней будет Троцкий. Смысл намека, разумеется, ясен Гитлеру.
— Тогда зачем было давать «свободу действий» Польше? — перебивает Гитлер Кулондра. Тот пытается что-то возразить, но фюрер явно спешит отпустить посла. Аудиенция окончена{1192}.
По свидетельству П. Шмидта, присутствовавшего при беседе, поспешность, с которой Гитлер закончил встречу с французским послом, объяснялась тем, что он был озабочен отсутствием ответа Муссолини на его письмо, а также полученным за несколько минут до появления Кулондра сообщением из Лондона. Советник по вопросам печати германского посольства Ф. Хессе передал по телефону, что как раз в тот момент в британской столице происходило подписание англо-польского договора, который превращал одностороннюю английскую «гарантию» в обязательство о взаимной помощи. У Риббентропа возникла надежда, что формулировки договора были достаточно эластичными, позволяющими их различное толкование. Но текст договора, переданный Хессе по телефону, не оправдал этих ожиданий. Договор предусматривал обязательство сторон об оказании взаимной помощи в случае агрессии, а также прямой или косвенной угрозы независимости со стороны какой-либо европейской державы. Больше того, ст. 4 договора констатировала, что формы оказания взаимной помощи, обусловленной договором, согласованы между соответствующими органами морских, сухопутных и воздушных сил обеих сторон. По объему обязательств договор явился, пожалуй, уникальным в истории английской дипломатии{1193}.
Риббентроп появился у Гитлера с текстом документа, как можно судить, сразу после ухода Кулондра. Подписание англо-польского договора Гитлер воспринял как свидетельство того, что Англия отвергла сделанное им утром через Гендерсона предложение{1194}.
Одновременно появился итальянский посол Аттолико с ответом Муссолини. Сначала он вручил канцлеру личное письмо дуче, звучащее как извинение. «Это один из самых мучительных моментов в моей жизни... — пишет итальянский диктатор. — Я прошу Вас понять положение, в котором я нахожусь... К несчастью, я вынужден сообщить Вам, что Италия, не располагая необходимыми видами сырья и вооружением, не может вступить в войну»{1195}.
Муссолини излагал позицию Италии следующим образом: [367]
«Если Германия предпримет наступление против Польши и конфликт останется локализованным, Италия предоставит Германии любую политическую и экономическую помощь, которая будет необходима.
Если Германия предпримет наступление против Польши{1196} и ее союзники контратакуют Германию, то я полагал бы целесообразным не брать на себя инициативы в развязывании военных действий, имея в виду существующее состояние подготовки Италии к войне, о чем мы неоднократно и своевременно сообщали Вам, фюрер, и фон Риббентропу.
Наше вмешательство, однако, могло бы быть осуществлено сразу, при условии, что Германия предоставит нам немедленно военную технику и сырье, необходимые для того, чтобы противостоять нападению французов и англичан, которое будет направлено преимущественно против нас»{1197}.
Это — отказ. «Стальной пакт», совсем недавно поданный фашистской прессой с большой помпой, не сработал. С ледяной холодностью Гитлер отпускает Аттолико. «Итальянцы ведут себя точно так, как в 1914 году!» — с возмущением бросает он, как только посол вышел{1198}.
Вечером того же дня Макензен вручил Муссолини второе письмо Гитлера — тот запрашивал, каковы потребности Италии в вооружении и сырье. На следующий день около полудня Чиано зачитал список итальянских «потребностей», включавший миллионы тонн нефти, угля, большие количества дефицитного стратегического сырья и 150 зенитных батарей. «Наши потребности огромны, — не без злорадства отметил в своем дневнике Чиано. — Мы составили список, который убил бы быка, если бы он мог читать»{1199}.
Для рейха запросы Италии были непосильны, и Гитлер перестал настаивать на заявлении Италии о готовности принять участие в войне, попросив лишь Муссолини не обнародовать решение итальянского правительства сохранить нейтралитет и принять демонстративные военные меры, с тем чтобы сковать на западе франко-английские силы.
Дуче заверил своего партнера, что выполнит просьбу. Менее всего он был намерен это сделать.
31 августа, когда германского вторжения в Польшу уже можно было ожидать с часу на час, английский посол П. Лорен был приглашен в итальянский МИД. Чиано, делая вид, будто он не может сдержать «крик сердца», спрашивает:
— Почему вы хотите совершить непоправимое? Неужели вы еще не поняли, что мы не начнем по своей инициативе войну против вас или против Франции?
Лорен, опешивший от столь откровенного признания, спешит сообщить новость в Лондон{1200}. [368]
Вернемся, однако, к событиям, происходившим в рейхсканцелярии вечером 25 августа. Две неприятные новости, практически поступившие одновременно{1201}, вышибли Гитлера из седла. Азартный игрок, делавший ставку на наглый блеф, удававшийся ему в прошлом только потому, что сами «западные демократии» ему подыгрывали, на этот раз заколебался.
Лихорадочно пытаясь понять причины такого поворота в позиции Англии (фактически не имевшего места), он предположил, что всему виной Муссолини. Мелькнула догадка: должно быть, в середине дня дуче тайно сообщил в Лондон о намерении остаться вне войны и тогда Чемберлен — через два часа! — решил подписать договор с Польшей.
«Фюрер сильно потрясен», — отметил Гальдер в своем дневнике{1202}.
Мечась по кабинету, Гитлер приказал срочно разыскать Браухича, главнокомандующего сухопутными силами Германии. Генерал появился в рейхсканцелярии в 19 часов. Выяснив, что операции вооруженных сил еще можно остановить, Гитлер отменил приказ о вторжении в Польшу 26 августа {1203}.
Приказ, однако, не успел дойти до некоторых подразделений, в частности до диверсионных групп, которым было разрешено начать подрывные действия и захват некоторых важных в стратегическом отношении пунктов за несколько часов до вторжения германских армий в Польшу. Вооруженные столкновения произошли на границе с Восточной Пруссией, а также в районе Яблунковского перевала, где польская пограничная охрана отрезала гитлеровцам путь к отступлению и они смогли вернуться на свои позиции только в середине дня 26 августа. Имели место столкновения и перестрелка также на других участках границы{1204}.
Не исключено, что на решение Гитлера оказало влияние доверительное заявление ближайшего советчика Чемберлена Г. Вильсона, представлявшего английскую сторону в закулисных переговорах с Германией летом 1939 г. Информируя Берлин о содержании англо-польского договора, Хессе передал также, что Дж. Стюард, представитель английского правительства по вопросам печати, сказал ему следующее:
«Мой друг, сэр Горас Вильсон, только что сообщил мне, что этот договор означает ни больше ни меньше как то, что Чемберлен отныне, как Одиссей, привязал себя крепко к мачте и теперь будет глух к каким-либо дальнейшим предложениям. Договор означает, что в тот день, когда первый немецкий солдат пересечет польскую границу, война с Англией будет неизбежной. Я прошу это немедленно передать фюреру, [369] министру иностранных дел, Гессу, д-ру Геббельсу и другим руководящим лицам»{1205}.
Гитлер не мог не понять, что ход событий загнал Чемберлена в угол перед лицом парламента и собственного народа. И он решил продолжить дипломатическую игру. «Я хочу посмотреть, нельзя ли устранить английское вмешательство», — пояснил он в тот день вечером Герингу{1206}.
Тактический замысел гитлеровцев заключался в том, чтобы сформулировать такие предложения для урегулирования конфликта с Польшей, которые были бы расценены в Лондоне как приемлемые, но которые были бы отвергнуты Варшавой.
С целью осуществления этого плана был использован все тот же шведский промышленник Биргер Далерус, ставший в эти дни центральной фигурой в закулисных англо-германских переговорах{1207}.
26 августа, уже после полуночи, Геринг доставил прибывшего в тот день из Лондона Далеруса в рейхсканцелярию. Несмотря на поздний час, здание было ярко освещено. Фюрер принял их в рабочем кабинете. Последовал по обыкновению его монолог.
— Он стремится к дружбе с Англией! — утверждал Гитлер. — Сделанное им через Гендерсона предложение — последняя попытка достичь этой цели. Армия рейха непобедима. Если возникнет война, — заявляет он, вдруг остановившись посреди комнаты и переходя на крик, — я буду строить подлодки, подлодки, подлодки!.. Я буду строить самолеты, самолеты, самолеты! Я уничтожу своих врагов!
Взвинтивший себя фюрер внезапно приблизился к шведу.
— Господин Далерус! Вы знаете Англию. Не можете ли вы объяснить, почему мои попытки постоянно терпят неудачу?
— Насколько я знаю англичан, — начинает неуверенно Далерус, — причина заключается в недостаточном доверии...
— Идиоты! — кричит Гитлер. — Разве я хоть раз в моей жизни говорил неправду?! Вам теперь известна моя точка зрения, — продолжает он. — Отправляйтесь тотчас же в Англию и сообщите ее правительству. Не думаю, чтобы Гендерсон меня правильно понял, я искренне стремлюсь, чтобы была достигнута договоренность.
Далерус просит уточнить конкретные пункты. Геринг, молча наблюдавший описанную сцену, берет со стола атлас, вырывает страницу и красным карандашом обозначает польскую территорию, на которую претендует рейх.
В итоге переговоров получается программа из шести пунктов. Далерус должен запомнить их наизусть, поскольку рейхсканцлер категорически против каких-либо записей. [370]
На первом месте — предложение Германии о заключении союза с Англией, который разрешит все политические и экономические вопросы в отношениях между двумя странами. Далее Германия требует передачи ей Данцига и «польского коридора», взамен обещая гарантировать новые польские границы... Пункт шестой: Германия обязуется защищать Англию в случае, если она подвергнется нападению{1208}.
Далерусу предоставлен специальный самолет. Прибыв в Лондон, на следующий день, 27 августа, он получает приглашение в резиденцию премьера на Даунинг-стрит, 10. Там его ожидали Чемберлен, Галифакс, Г. Вильсон и Кадоган. В руках у него записка, которую он сам по памяти набросал в самолете. Он твердо уверен в том, что Гитлер хочет мира...
Протоколы заседаний британского кабинета от 26 и 27 августа, на которых обсуждались полученные из Берлина предложения, дают возможность значительно полнее, чем опубликованные ранее английские дипломатические документы, оценить подлинный характер и цели политики, проводившейся Великобританией в эти критические дни.
Вопреки суждению целого ряда зарубежных исследователей, характеризовавших гитлеровское предложение как «абсурдное» и «фантастическое»{1209}, британский премьер подошел к нему со всей серьезностью и увидел в нем то, что и хотел увидеть. «Основная мысль заключается в том, — отметил он, комментируя на заседании послание германского канцлера, — что, если Англия предоставит свободу господину Гитлеру в его сфере (Восточной Европе), он оставит в покое нас»{1210}. «Гитлер, — продолжал он, — возможно, рассчитывает добиться согласия английского правительства на то или иное решение вопроса о Данциге и «коридоре» и таким образом достичь своих целей без войны»{1211}.
Присутствовавший на заседании Гендерсон поддержал это предположение и высказал мысль, что, как бы мало доверия ни внушали предложения Гитлера, следует по крайней мере подвергнуть их проверке. Эта формула стала своего рода «моральным оправданием» последовавшей затем дискуссии, проходившей в русле подготовки новой сделки с Гитлером.
Особенно характерным в этом отношении было заседание 27 августа. К этому времени в Лондоне окольными путями уже стало известно, что подписание англо-польского договора два дня назад произвело на гитлеровцев впечатление «разорвавшейся бомбы» и что Берлин находится в нерешительности в отношении дальнейшего образа действий{1212}. Подобную реакцию Гитлера, казалось, подтверждало и новое его предложение, переданное Далерусом. «"Твердая» [371] позиция, занятая Англией, — оценил обстановку Галифакс, — дала значительный эффект».
Высказанные членами кабинета предположения, что на заключительном этапе переговоров возможно прибытие в Лондон Геринга, что предстоит создание международных комиссий, аналогичных тем, с помощью которых было «легализовано» расчленение Чехословакии в 1938 г., говорят о том, насколько разыгралось в эти дни воображение английских мюнхенцев.
О намерении Чемберлена принести Польшу в качестве жертвы на алтарь новой сделки с Гитлером свидетельствует и его высказывание в отношении характера тех уступок, которые он намеревался от нее потребовать.
«Он полагал, — говорится в протоколе заседания, — что максимум, на что поляки могут пойти, — это Данциг, при условии сохранения некоторых польских прав, и экстерриториальный путь (для Германии) через «коридор» при условии международных гарантий»{1213}. Англия, таким образом, сочла приемлемыми германские условия, которые были категорически отвергнуты Польшей весной 1939 г., поскольку они неизбежно привели бы к превращению страны в гитлеровского вассала.
Зная о нежелании Италии оказаться вовлеченной в войну, английская дипломатия снова, как и в 1938 г., рассчитывала использовать Муссолини в качестве посредника. Еще 20 августа английское правительство направило Муссолини предложение выступить с инициативой мирного разрешения германо-польского конфликта.
26 августа Галифакс направил Лорену телеграмму. Имеются сведения, писал он, что Гитлер планирует расчленение Польши. «Если урегулирование сведется к Данцигу и «коридору», то мы не считаем невозможным, в пределах определенного времени, найти решение вопроса без войны»{1214}. Далее Галифакс подчеркивал важность того, чтобы Муссолини незамедлительно довел эти сведения до Гитлера. Новый демарш Галифакса был осуществлен на другой день после подписания Англией договора о взаимной помощи с Польшей, в котором она гарантировала неприкосновенность Данцига.
Значительное воздействие на развитие обстановки в Европе в критические дни августа, а в некоторых отношениях даже решающее, оказывала политика США. Отказ американского сената в июле 1939 г. отменить эмбарго на вывоз вооружений играл на руку агрессорам. С другой стороны, Белый дом был против капитуляции Англии и Франции, так как дальнейшее увеличение мощи фашистского рейха [372] представляло бы уже реальную угрозу для самих США. Реакционные круги США считали выгодным для себя возникновение войны в Европе. По их расчетам, такая война, затянувшись на длительное время, не только принесла бы колоссальные прибыли в результате военных поставок, но и привела бы к ослаблению конкурентов США, как стран фашистского блока, так и западных держав — Англии и Франции, расчистив таким образом путь для расширения мировых позиций американского империализма.
Характерным для взглядов Белого дома того периода является высказывание У. Буллита, американского посла в Париже, в беседе с польским послом Лукасевичем в начале 1939 г. «В случае если разразится война, — заявил он, — мы, по-видимому, сначала не примем в ней участия, но мы ее закончим»{1215}. Органической составной частью этой стратегии был расчет, что назревавшая в Европе война вовлечет в свою орбиту также и Советский Союз {1216}.
Вернемся, однако, к событиям, связанным с англо-германскими переговорами.
Вечером 28 августа только что вернувшийся из Лондона Гендерсон явился в рейхсканцелярию с ответом английского кабинета. Отмечая, что английское правительство «полностью разделяет» выраженное Гитлером в его предложении стремление строить отношения между двумя странами на дружеской основе, Лондон предлагал ему сначала урегулировать отношения с Польшей путем двусторонних переговоров. При этом сообщалось, что Лондон располагает уже согласием Польши на ведение таких переговоров.
— Согласна ли Англия заключить союз с Германией? — спросил Гитлер. В отличие от обычной дипломатической практики Гендерсону было разрешено «нечаянно проговориться». Он мог, таким образом, высказывать те мысли британского премьера, которые тот не рисковал положить на бумагу.
— Я лично не исключаю такой возможности, — ответил Гендерсон{1217}.
Английский демарш Гитлер использовал для нового дипломатического хода. Он имел целью дать английским «умиротворителям» предлог избавиться от своих обязательств в отношении Польши и вместе с тем оправдать подготавливаемую агрессию в глазах немецкого народа. На следующий день, 29 августа, он передал Гендерсону ответное послание Чемберлену.
«Варварские» действия поляков в отношении германских граждан, проживающих в Польше, являются более нетерпимыми, заявлял фюрер. Для нормализации обстановки [373] остаются уже не дни или недели, а лишь часы. Германское правительство скептически оценивает возможность решения вопроса путем предлагаемых Англией прямых переговоров с польским правительством. В то же время, желая дать доказательство искренности своих намерений установить прочную дружбу с Англией, правительство рейха выражает свое согласие. Германия готова принять предложенные Англией добрые услуги и просит, чтобы польский представитель, имеющий необходимые полномочия, прибыл в Берлин на следующий день, 30 августа{1218}.
Дневник Гальдера позволяет установить, как планировали гитлеровцы дальнейшие события. Запись от 29 августа гласит:
«30. 8. Поляки в Берлине.
31. 8. Разрыв.
1. 9. Применение силы»{1219}.
Лондон и Париж еще не теряли, однако, надежды, что дело завершится «новым Мюнхеном». Согласие Гитлера начать переговоры было расценено как отступление; считалось, что он точно следует примененному в отношении Чехословакии методу. «Они полагают, — сообщал Буллит в Вашингтон 30 августа, описывая настроения в правительственных кругах Франции, — что Гитлер направит окончательный ультиматум сегодня и что в последнюю минуту вмешается Муссолини и предложит общую конференцию для решения не только польско-данцигского конфликта, но и всех остальных вопросов, касающихся национальных требований, включая его собственные»{1220}.
«Новый Мюнхен» открыл бы дорогу для осуществления гитлеровским рейхом «похода на Восток», обеспечив западным державам позицию «третьего радующегося». Британские и французские лидеры «решали задачу, как бы отвести от себя угрозу германской агрессии и разрядить энергию нацизма в экспансии на Восток»{1221}.
Германия, как известно, в то время далеко еще не была готова к большой войне. Однако напряженное состояние экономики, опасение, что в гонке вооружений с западными державами время работает не в ее пользу, а также ряд других факторов побуждали Гитлера ускорить сроки развязывания агрессии. Этому благоприятствовало то, что трудности, которые в 1914 г. являлись для Шлиффена мучительной головоломкой, осенью 1939 г. для Германии не существовали. Англия и Франция, рассчитывавшие на возникновение германо-советского конфликта, не угрожали ей немедленным вторжением своих армий с запада. С другой стороны, нежелание западных держав заключить пакт о взаимной помощи [374] с Советским Союзом и отказ Польши от помощи со стороны СССР вынудили Советский Союз подписать советско-германский договор о ненападении. Договор расширил свободу маневра для нацистского руководства. Все эти обстоятельства в совокупности дали возможность гитлеровцам сокрушить Польшу фактически в изолированной войне.
28 августа Гитлер назначил новую дату вторжения — 1 сентября{1222}.
Очередной документ из Лондона был получен английским посольством в Берлине 30 августа. Задержавшись из-за расшифровки телеграммы, Гендерсон прибыл на Вильгельм-штрассе за несколько минут до полуночи. Риббентроп принял его в бывшем кабинете Бисмарка, приспособленном для рейхсминистра. «Последовавшая беседа, — отмечает в своих мемуарах П. Шмидт, — была самой бурной из всех, которые мне пришлось наблюдать за двадцать три года моей деятельности в качестве переводчика»{1223}.
Предлагая срочно приступить к организации прямых переговоров между Германией и Польшей, английское правительство отмечало невозможность осуществить прибытие польского представителя в тот же день и предлагало вести переговоры, используя обычные дипломатические каналы. Выражая готовность быть посредником, английское правительство обещало оказать необходимое давление на Польшу для принятия ею «разумных» предложений.
Беседа, однако, приняла неожиданный оборот: подготавливая разрыв, новоиспеченный германский Бисмарк держался в высшей степени нагло и вызывающе. Постоянно прерывая собеседника и повышая голос, он заставил Гендерсона забыть хваленую английскую сдержанность. По свидетельству Шмидта, разъяренные собеседники чуть было не дошли до рукопашной.
В конце беседы Риббентроп зачитал по-немецки германские предложения об урегулировании конфликта с Польшей. Они включали 16 пунктов и были призваны создать впечатление, что Германия якобы стремилась разрешить конфликт с Польшей на демократических началах.
Рассчитывая, что, по существующему в дипломатической практике обычаю, текст документа будет ему вручен после прочтения, Гендерсон не старался запомнить содержание условий. Но когда он протянул руку за бумагой, рейхсминистр, указав на часы, заявил: «Они уже устарели, поскольку польский представитель не явился!»{1224} Стрелки показывали несколько минут после полуночи.
Текст условий не был передан Гендерсону, так как гитлеровцы опасались, что Польша могла бы согласиться начать [375] на их основе переговоры. Это не входило в замыслы рейха — приказ войскам уже был отдан, до вторжения оставалось менее 30 часов.
После полудня 31 августа польский посол в Берлине Липский получил указание встретиться с Риббентропом и заявить, что Польша благожелательно относится к предложению о прямых переговорах. Инструкция, однако, строго оговаривала, что он не должен вступать в переговоры по практическим вопросам и имеет право только передать германские предложения своему правительству{1225}.
Риббентроп принял Липского в 18.30. Он знал полный текст польской телеграммы, перехваченной службой подслушивания Геринга, и задал Липскому лишь один вопрос: «Имеете ли вы полномочия на ведение переговоров?» Липский ответил отрицательно. Заметив, что разговор в таком случае бесполезен, Риббентроп прекратил беседу.
В 21 час германское радио передало официальное заявление, в котором говорилось, что германское правительство в течение двух дней напрасно ожидало польского представителя, облеченного необходимыми полномочиями, и считает, что его предложения «и на этот раз» отвергнуты. Затем были изложены пресловутые 16 пунктов.
Эта акция имела пропагандистский внутриполитический характер. «Я нуждаюсь в алиби прежде всего перед немецким народом, — заявил Гитлер, вручая меморандум Риббентропу, — чтобы показать ему, что я сделал все, чтобы сохранить мир»{1226}.
Тем временем приказ войскам уже был отдан, до вторжения в Польшу оставались считанные часы.
Подготовка нападения на Польшу означала нечто гораздо большее, чем намерение захватить Данциг или отторгнуть часть польской территории, — в сентябре 1939 г. фашистский рейх приступал к осуществлению гигантской программы завоеваний. Эта программа, изменявшаяся и дополнявшаяся на протяжении многих лет в зависимости от складывавшейся международно-политической обстановки, в общих чертах имела в виду разгром Франции, вытеснение с континента Англии, затем, используя ресурсы Западной Европы, «поход на Восток», уничтожение Советского Союза и завоевание на его землях «жизненного пространства». Захваченные сырьевые и продовольственные ресурсы России, а также ее необъятные территории превратили бы Германию в «непобедимую крепость», после чего она могла бы уже перейти к новой фазе борьбы, поставив на колени Англию и бросив вызов США, имея в виду в конечном счете установление мирового господства «третьего рейха»{1227}. [376]
Германский генеральный штаб тщательно разработал и обосновал концепцию, призванную обеспечить осуществление замыслов гитлеровцев.
Развивая идеи, высказанные еще некогда Шлиффеном, нацистские стратеги стремились нейтрализовать ряд «негативных» факторов, вытекавших из географического положения Германии, уровня военного производства и состояния ее экономики. Прежде всего ставилась задача исключить опасность возникновения войны одновременно на нескольких фронтах, а также (памятуя о 1918 г.) не допустить ее превращения в затяжную, что угрожало истощением «морального потенциала» страны. Особое внимание в силу этого было уделено разработке стратегии и тактики блицкрига, методов ведения войны.
Помимо наиболее полного использования возможностей проведения военных операций, массированного применения танков и авиации имелось в виду одновременное широкое использование политического маневра и подрывной деятельности с целью изолировать противника и получить возможность сокрушить его первым же мощным ударом. В тактическом плане предполагалась максимальная концентрация сил на направлении главного удара, прорыв фронта, окружение и уничтожение оборонительных сил противника. Его быстрая капитуляция должна была предотвратить выступление возможных союзников{1228}.
Принятая на вооружение стратегическая доктрина оказала влияние и на развитие военной промышленности Германии. Она была приспособлена для того, чтобы в нужный момент в максимально сжатые сроки изготовить в большом количестве определенного типа вооружение, но не была рассчитана на длительную войну. «Серия нападений в форме блицкрига, поддержанная кратким, но резким увеличением производства (вооружений), — отмечает Толанд, — должна была позволить Гитлеру действовать так, чтобы создать впечатление, будто Германия на самом деле сильная страна...»{1229}
Резюмируя, можно сказать, что разработанная «гением войны» — германским генштабом стратегия в конечном счете основывалась на авантюристическом расчете, что Германии удастся, применяя блицкриг, сокрушать своих противников поодиночке, начиная с более слабого, используя их сырьевые и продовольственные ресурсы и, разумеется, казну для упрочения собственных экономических позиций и наращивания военного потенциала.
Как справедливо отмечают авторы цитированного выше изданного в ГДР труда, доктрина основывалась на ошибочной [377] оценке политического и военного характера будущей войны, а также на недооценке воли народов к борьбе и сопротивлению{1230}.
План нападения на Польшу учитывал ее крайне неблагоприятное стратегическое положение: расположенная на равнине, она была с трех сторон открыта для вторжения гитлеровских армий. Стратегический замысел сводился к тому, что на крайних флангах создавались две мощные группировки армий: группа «Юг» в составе 14, 10 и 8-й армий (36 дивизий) под командованием генерал-полковника фон Рундштедта и группа «Север» в составе 4-й и 3-й армий (21 дивизия и 2 бригады) под командованием генерал-полковника фон Бока. Их задачей было одновременное нанесение глубокого охватывающего удара общим направлением западнее Варшавы. После замыкания «клещей» вся польская армия должна была, оставшись в котле, быть уничтожена.
Боевые действия сухопутной армии поддерживали два воздушных флота: 4-й воздушный флот — группу армий «Юг» и 1-й воздушный флот — группу «Север».
Для участия в операциях против Польши Германия использовала 58 дивизий, в том числе 14 танковых, моторизованных и легких. В качестве прикрытия на западе было оставлено минимальное количество войск — около 30 дивизий, причем лишь около трети из них являлись кадровыми, остальные были дивизиями 2-й и 3-й волны, которые практически были небоеспособны. Сосредоточенную на западе группу армий «Ц» поддерживали 2-й и 3-й воздушные флоты{1231}.
Положение Польши, оказавшейся лицом к лицу с намного превосходящим ее по силам агрессором, было очень тяжелым. К этому следует добавить, что оборона страны была организована правительством из рук вон плохо. Оборонительных сооружений на западной границе Польша не имела; но, поскольку именно здесь, на западе страны, были расположены основные промышленные объекты, польские силы в целях их обороны были растянуты по дуге длиной более 1600 км. Линейное расположение войск с небольшой плотностью практически лишало армию возможности противостоять вторжению германских танковых частей, действия которых активно поддерживались авиацией.
В соответствии с мобилизационным планом Польша могла выставить 31 кадровую и 6 резервных пехотных дивизий, а также 11 кавалерийских бригад и 2 бронемоторизованные бригады. Польское командование, однако, не успело завершить мобилизацию и развертывание армии, и фактически на оборонительных рубежах было развернуто не более 33 расчетных дивизий. [378]
В ходе агрессии против Польши Германия использовала 2500 танков и 2000 самолетов; по численности сухопутных сил Германия имела превосходство в 1,5 раза, по артиллерии — в 2,8 раза, соотношение по танкам составляло 5,3:1, а на направлениях главного удара — 8,2:1{1232}.
Были в те дни в Польше горячие головы, переоценивавшие реальные силы страны и полагавшие, что боевые действия сразу же сложатся в пользу поляков. Но большинство населения все свои надежды возлагало на немедленную поддержку своих западных союзников, предоставивших Польше гарантии.
В ночь на 1 сентября в Глейвице и некоторых других пунктах германо-польской границы гитлеровцами были организованы провокации, целью которых было создать предлог для обвинения Польши в «агрессии»{1233}. В 4.45 утра, без объявления войны, рейх начал вторжение в Польшу на всем протяжении границы. Западные державы не спешили оказать помощь своему союзнику. Английские и в особенности французские капитулянты ухватились за сделанное 31 августа Муссолини предложение о созыве 5 сентября конференции для пересмотра условий Версальского договора, «которые являются причиной настоящих осложнений»{1234}. Из этой затеи, однако, ничего не вышло.
3 сентября, в 11 часов 15 минут, Чемберлен объявил о состоянии войны между Великобританией и Германией. Французский ультиматум был предъявлен 3 сентября в 12 часов дня. Его срок истекал в 17 часов. С этого времени Франция также находилась в состоянии войны с Германией. Вслед за этим о состоянии войны с Германией объявили британские доминионы — Австралия, Новая Зеландия, Южно-Африканский Союз, Канада, а также Индия, которая тогда являлась колонией.
Пожар второй мировой войны разгорался, и остановить его было уже невозможно. [379]