Глава 6.

Договор о ненападении 1939 г. и секретный протокол

Историческая наука вновь и вновь задает один и тот же вопрос: можно ли было в 1939 г. предотвратить разрастание войны в Европе и вне Европы, слияние отдельных очагов вооруженных конфликтов в мировой пожар? И если можно, то как?

С полувековой дистанции четко видно, сколько и по чьей вине было упущено возможностей для придания мировому развитию конструктивного течения. Война была рукотворной. Нападение гитлеровской Германии на Польшу — не начало трагедии, постигшей человечество, а логический финал политики, осуществлявшейся западными державами по отношению к германскому империализму и его нацистскому выкормышу, а также итальянскому фашизму и японскому милитаризму.

Объективные факты неопровержимо доказывают, что отвратить разрастание пожара до мировых масштабов было можно даже в последний момент — в критические часы и дни августа 1939 г., когда нацистская военная машина уже изготовилась к «польскому походу». Но политическая близорукость, нежелание считаться с реалиями и законными интересами других народов, а также непомерные амбиции и идеологическая ослепленность и на сей раз лишили власть имущих способности различить, где союзник и где противник.

Нередко тема причин и обстоятельств развязывания мировой войны нарочито сводится к советско-германскому договору о ненападении от 23 августа 1939 г. Видимость взаимосвязи событий выдается здесь за взаимообусловленность и сущность. Искусственно и порой так искусно переставляются слагаемые, что меняется конечный результат, глушащий память народов, дабы оправдать зло.

В политической жизни, однако, не сыскать событий, не имевших своего начала. Летопись человечества, если вычленить из нее удары стихии, никак не является лишь хаотическим набором дат и оптическим отсветом подвигов либо подлости людской.

В 1939 г. всходил урожай семян, селектированных и высеянных правительствами, идеологическими и финансовыми центрами Запада еще в 20-х и особенно в начале 30-х годов. [320]

При всей многоликости программ и лозунгов правящих кланов, определявших политику Вашингтона и Лондона, Парижа и Рима, Берлина и Токио, в их действиях, за редкими исключениями, присутствовал общий знаменатель — антисоветизм.

На СССР глядели как на исторический курьез и как на объект, где временно «экспериментируют» отверженные и территория которого составляет резерв при нивелировке за чужой счет трений между «великими» мира сего. Стране Советов отказывали в праве на защиту ее интересов, особенно способами повседневными для капиталистических держав. Советские требования о равноправии, о коллективной безопасности и разоружении, о запрещении прямых и косвенных агрессий принимались за издевку над от века завещанным порядком вещей или даже за покушение на привилегии «клуба избранных», доступ в который СССР был, разумеется, наглухо заказан.

На этом фоне комбинировались программы ликвидации Советского государства — «пакт четырех» 1933 г. (прообраз Мюнхена), планы Пилсудского и Бека по расчленению совместно с нацистами и японскими милитаристами СССР и т. п.{1084}

Неудача с «пактом четырех» (Англия, Франция, Германия и Италия) не обескуражила британских консерваторов. В начале 1935 г. они стакнулись с гитлеровцами — уже без Франции. На сей раз Лондон выражал готовность не просто легализовать германский экспансионизм, но и вложить в руки рейха подходящее оружие. Ставка делалась на то, что «потребность в экспансии толкнет Германию на Восток, поскольку он будет единственной открытой для нее областью, и, пока в России существует большевистский режим, эта экспансия не может ограничиваться лишь формами мирного проникновения»{1085}. На заседании правительственного кабинета 8 апреля 1935 г. британские министры решили для себя, что Англия не станет брать обязательств «не допускать нигде (в сфере господства капитала. — В. Ф.) нарушения мира»{1086}. Имелись в виду, понятно, все те же империалистические хищники — Германия, Италия и Япония.

Вполне логично Великобритания и возглавила фронт «умиротворения» агрессоров, чем последние не преминули воспользоваться. 18 июня 1935 г. было подписано англогерманское морское соглашение, по которому Балтийский бассейн фактически относился к сфере германского влияния и каждая отдельная страна региона отдавалась на милость Берлина. Вскоре последовало нападение Италии на Эфиопию. Муссолини не стали мешать ввиду опасности «возникновения [321] коммунистического правительства» в Риме и «коренного изменения расстановки сил в Европе»{1087}. По тем же мотивам (альтернатива Франко — усиление позиций «левых» в Испании) хладнокровно отдали на заклание фашизму Испанскую республику. Поощряя Токио к «движению на Север», «демократы» отказывались что-либо делать в поддержку и защиту Китая, подвергшегося нападению японских милитаристов.

Можно ли было даже в тех условиях взять развитие под контроль и предотвратить сползание человечества к мировой войне? Вот мнение британского премьера С. Болдуина. В 1936 г. он отмечал, что в случае вооруженного конфликта Англия «могла бы разгромить Германию с помощью России, но это, по-видимому, будет иметь своим результатом лишь большевизацию Германии»{1088}. И тут призрак «полевения». Лондону же чудилось нечто противоположное — разгром Советского Союза при содействии нацистской Германии.

12 марта 1938 г. Германия включила в состав рейха Австрию. Двумя днями раньше ближайший советник Н. Чемберлена Г. Вильсон довел до сведения Гитлера, что, несмотря на предстоявший аншлюс, англичане будут «продолжать курс на достижение соглашения с Германией и Италией». Интересами СССР, заметил англичанин, можно пренебречь — «в один прекрасный день господствующая там система должна исчезнуть»{1089}.

Не осталась обойденной щедротами «умиротворителей» и Италия. 16 апреля 1938 г. Чемберлен подписал с Муссолини договор о дружбе и сотрудничестве, скрепленный английским признанием захвата итальянцами Эфиопии, а зачинщика антиреспубликанского мятежа в Испании Франко — воюющей стороной.

«Демократы» не терялись в догадках и смущении по поводу перспектив. Они знали в деталях, к чему идет развитие, и ни на одном из этапов не упускали из виду сокровенной своей мечты — разрядить энергию агрессоров в противоборстве с СССР{1090}. На этой пропитанной политическим интриганством почве вызрел Мюнхен, который конечно же был не сработанным в спешке, а тщательно спланированным сговором.

Свои политические приоритеты Лондон и Париж, а также Вашингтон расставляли, руководствуясь «не принципами демократии и права, а антисоветизмом»{1091}. Западные лидеры видели «в третьем рейхе прежде всего капиталистическое государство, бастион против большевизма»{1092}. «Британцы, — читаем мы в одной из самых обстоятельных работ по [322] истории антигитлеровского сопротивления в Германии, — втянулись в войну не против нацистского режима, а против его внешней политики, они хотели мира не ради замены режима»{1093}.

Наиболее проницательные из «демократов» не заблуждались, воспринимая Мюнхенское соглашение как промежуточный этап гитлеровского установления «нового порядка», считая Мюнхен шагом не к миру, а в бездну. В беседе 7 октября 1938 г. в ответ на вопрос польского дипломата Э. Рачиньского: «Не думаете ли вы, г-н Черчилль, что будет война?» — У. Черчилль заявил: «Мой дорогой посол, война уже идет!» {1094}

Оставалось только примерить, на кого именно падет глаз агрессоров и какие методы Германия, Италия, Япония используют в реализации своих замыслов. В 1937 г. нацисты прикидывали, что к решающим военным операциям по программе «обеспечения жизненного пространства» рейх приступит не позднее 1943–1945 гг.{1095} Затем по согласованию с Италией за ориентир был взят 1942 г.{1096} Япония считала самым удобным для себя временем вступления в «большую войну» 1946 г., когда истекали договоры о базах США на Филиппинах. Однако податливость западных держав, их готовность жертвовать другими, чтобы избавлять себя от испытаний и неудобств, распад как западной, так и восточной систем, скреплявших установленный Версалем территориальный статус, поощряли Берлин в авантюризме и разжигали его аппетиты и нетерпение.

Какое-то время «демократы» еще продолжали хранить видимость спокойствия на фоне разрастания нацистской воинственности, веря, что если войне суждено быть, то это обязательно будет война между Германией и СССР. Напомним, что вслед за Англией и французы подписали с немцами 6 декабря 1938 г. декларацию о ненападении, которая, как отмечал Риббентроп, «отколола Францию от СССР и устранила последние остатки опасности франко-русского сотрудничества» {1097}.

Согласно донесениям У. Буллита, англичане и французы даже желали, чтобы после Мюнхена «дело дошло до войны между германским рейхом и Россией», к концу которой западные державы могли бы «атаковать Германию и добиться ее капитуляции»{1098}. Бывший президент США Г. Гувер полагал, что западноевропейские страны могли не опасаться Германии, экспансия которой, «естественно», ориентирована на Восток, не надо было лишь мешать этой экспансии{1099}.

Без этих фактов, число которых легион, нельзя верно оценить ситуацию в канун 1939 г. — рокового для многих [323] стран, решающего для последующего развития. Казалось бы, западная дипломатия предусмотрела все, чтобы нацистская Германия не забрела ненароком в запретные кущи. Дело было за малым — Гитлер должен был сыграть по сценарию, который ему подсовывался «доброхотами» из Лондона и Парижа. Однако нацисты, разыгрывая собственную партию, решили обойтись без суфлеров.

С октября 1938 г., т. е. сразу после Мюнхена, МИД Германии вплотную взялся за проработку способов использования «советской карты» в немецких внешнеполитических планах. 22 декабря ведомство Риббентропа вышло на торгпредство СССР в Берлине с идеей межправительственной договоренности, предусматривавшей открытие советской стороне кредита в 200 млн марок для закупки немецких товаров в обмен на поставки сырья на ту же сумму в течение двух лет.

11 января 1939 г. полпред А. Ф. Мерекалов известил МИД Германии о согласии СССР вступить в соответствующие переговоры и пригласил немецких уполномоченных лиц прибыть для этой цели в Москву. На следующий день, 12 января, Гитлер, принимая дипкорпус, проявил показное внимание к советскому послу, чем дал повод для спекуляций насчет «серьезных» намерений Германии и СССР привести взаимоотношения в норму. Правда, Мерекалов, возможно из-за слабого знания немецкого языка, не уловил смысла рассуждений Гитлера и, не найдя их примечательными, даже не доложил о состоявшемся разговоре в Москву.

Демонстративный жест нацистского предводителя, равно как и кредитная оферта МИДа Германии, являлся поначалу маневром, адресованным в первую очередь «демократиям», и был призван показать, что у тех нет монополии на контакты с СССР. Имелось в виду таким образом сделать Лондон, Париж и Варшаву более восприимчивыми к требованиям, которые, приступая к новому туру борьбы за мировую гегемонию, рейх формулировал в отношении Балтики, Юго-Восточной и Восточной Европы. Именно так и истолковали (заметим в скобках) берлинскую активность в «русском вопросе» британские аналитики.

Вопреки распространенной и принимаемой многими за чистую монету версии инициатива подвижки льда в советско-германских отношениях принадлежала Берлину, а не Москве. И предстояло свершиться массе перипетий, прежде чем спорадические зондирующие контакты переросли в августе 1939 г. в переговоры на предмет заключения советско-германского договора о ненападении.

Выступление Сталина на XVIII партсъезде, на которое часто указывают как на будто бы стартовый импульс [324] к «сближению» СССР и Германии, свидетельствовало скорее о нервозности тогдашнего советского лидера ввиду опасного развития ситуации. Оно объясняет логику развивавшейся Сталиным позиции — СССР привержен миру и укреплению деловых отношений с любыми странами, желающими того же, но не позволит втянуть себя в конфликты любителям поживиться за чужой счет. Советский Союз осуждает Германию, Италию и Японию за их агрессивные акты, а англичан, французов и американцев — за политику «умиротворения» агрессоров. Всем западным сестрам было выдано в докладе по серьгам.

Впрочем, существует еще один документ, который ставит точки над «i», — «меморандум» имперского правительства, коим нацисты объявили 22 июня 1941 г. войну СССР. «Меморандум» начинается с констатации того, что именно Германия «предприняла попытку» привести интересы двух держав «к равновесию», а Москва отреагировала на это «предложение немецкого правительства». Правда, авторы «меморандума» не удержались от соблазна сдвинуть даты. Они утверждают, что обращение немцев к Советскому правительству имело место «летом 1939 г.», хотя, как показано выше, это случилось в декабре 1938 г. и до лета, в чем нам предстоит убедиться, утекло немало воды.

Первыми после выступления Сталина на XVIII съезде напомнили о себе англичане. Оккупация нацистами 15 марта 1939 г. урезанной по мюнхенскому сговору Чехословакии и поступившие на следующий день в Лондон сведения — на тот час неточные — о попытках гитлеровцев полностью подчинить себе Румынию с ее нефтяными и продовольственными ресурсами вывели британских консерваторов из политического оцепенения. 17 марта посол Англии в СССР Сидс получил поручение поинтересоваться, не будет ли советская сторона готова оказать помощь Румынии при возникновении для нее опасности. Советский Союз незамедлительно высказался за организацию коллективного отпора агрессорам.

Британская инициатива и конкретные предложения СССР по пресечению нацистской экспансии постепенно переросли в тройственные англо-франко-советские (московские) переговоры, о которых говорилось в предыдущей главе. Дополним их освещение некоторыми деталями, имеющими прямое отношение к предыстории заключения советско-германского договора о ненападении.

17 апреля 1939 г. Советское правительство предложило правительствам Англии и Франции заключить тройственный договор о взаимной помощи. «Советский Союз, — читаем [325] в донесении западного дипломата, — занял позицию исключительно широкого сотрудничества с Францией и Англией» {1100}. Но кабинет Н. Чемберлена 26 апреля дисквалифицировал предложение СССР как неприемлемое. Глава Северного департамента Форин офис Л. Колльер, обнажая смысл линии своего премьера, отмечал, что Лондон «желает дать Германии возможность развивать агрессию на Восток за счет России...»{1101}. Париж, вторя своему британскому партнеру, нашел, что советское предложение «не отвечает требованиям нынешней ситуации».

Согласно протоколам заседаний британского кабинета, частично рассекреченным в 70-х годах, «основная задача» тройственных переговоров виделась на Темзе в том, чтобы помешать России договориться с Германией{1102}. На заседании 10 июля 1939 г., например, министр иностранных дел Галифакс заявлял: «После того как начнутся военные переговоры, они не будут иметь большого успеха. Переговоры будут затягиваться, и в конце концов каждая из сторон добьется от другой обязательств общего характера. Таким образом, мы выиграем время и извлечем максимум из положения, которого мы можем сейчас избежать»{1103}. На том же заседании канцлер казначейства лорд Саймон обозначил замысел еще более жестко и цинично: «Важно обеспечить нам свободу рук, дабы заявить России, что мы не обязаны вступать в войну, поскольку не согласны с ее интерпретацией фактов»{1104}.

Иными словами, заранее замышлялось двурушничество в расчете на то, чтобы подставить СССР под удар и нажиться на его беде. Да и о каком выигрыше времени вели речь, если высшее британское руководство доподлинно знало, что операция «Вайс» (нападение Германии на Польшу) начнется в конце августа или в самом начале сентября.

Нагромождая частокол препятствий в обмене мнениями с СССР о военном сотрудничестве, англичане заняли внешне довольно внушительную позу в поддержку Польши, когда вслед за исчезновением с карты Чехословакии Бек явился в Лондон прояснить судьбу своей страны. Не свидетельство ли это того, что Англия созрела тогда для ревизии политики «умиротворения»?

Действительно, 30 марта правительство Чемберлена провозгласило, что в случае нападения на Польшу Англия выступит в ее защиту. Через неделю это заявление было превращено в польско-британскую договоренность о взаимной помощи «на случай любой угрозы, прямой или косвенной, независимости одной из сторон»{1105}. Аналогичные заверения англичане дали затем Румынии, Греции и Турции. Звучало весомо, если бы не ряд существенных «но». [326]

Мотив прилива решимости Лондона — «не защита отдельных стран, которые могли оказаться под германской угрозой, а стремление предотвратить установление германского господства над континентом, в результате чего Германия стала бы настолько мощной, что могла бы угрожать нашей (британской. — В. Ф.) безопасности»{1106}. Так записано в протоколе заседания кабинета Чемберлена. На англо-французском штабном совещании в апреле 1939 г. было условлено придерживаться на начальной стадии войны с Германией (и Италией) «стратегической обороны». Из «наступательных мер» принимались в расчет в основном такие, которые «вызывали бы дезорганизацию экономики противника, препятствуя дальнейшему ведению им войны»{1107}.

Британские военные доказывали своим политикам, что «без немедленной и эффективной помощи со стороны России поляки смогут оказывать сопротивление германскому наступлению ограниченное время... Заключение договора с Россией представляется нам лучшим средством предотвращения войны... Напротив, при срыве переговоров с русскими возможно сближение между Россией и Германией»{1108}. Эта экспертная оценка была проигнорирована. Идеологические возражения против сотрудничества с СССР перевешивали в глазах консервативных лидеров страны любые военные плюсы{1109}.

В свете всей совокупности доступных на сегодня документов не подлежит сомнению, что весной и летом 1939 г. СССР напрасно тратил время и силы на поиск взаимопонимания с западными державами. При наличии доброй воли в Лондоне и Париже договориться было можно, и договориться быстро. Безусловно, СССР давал повод для упреков в недостаточной гибкости. Но не это определяло суть. Англия, справедливо записал в своем дневнике министр внутренних дел США Г. Икес, «лелеяла надежду, что ей удастся столкнуть Россию и Германию между собой, а самой выйти сухой из воды»{1110}. Британское руководство нуждалось в поддержании видимости оживленных переговоров с СССР для предотвращения нормализации советско-германских отношений{1111}.

Зная о приближении войны, Англия более чем пассивно готовилась к ней. Ко времени нападения Германии на Польшу она не располагала сколько-нибудь достаточными сухопутными силами и имела весьма ограниченный военно-воздушный потенциал. Следовательно, даже при желании британская сторона была не в состоянии выполнить обязательства по договору с Польшей о взаимной помощи. Если допустить, что тройственные переговоры в августе 1939 г. [327] завершились бы учреждением англо-франко-советского военного союза, а Гитлер тем не менее двинул бы вермахт в «польский поход», то и СССР тоже одарили бы британской декларацией об объявлении Германии войны. Это — в лучшем случае, ибо взвешивались и альтернативы.

Как сообщил автору сенатор Л. Юнг, служивший накануне войны во французской разведке, военное командование Франции летом 1939 г. не разрабатывало каких-либо планов совместных или координированных операций с Красной Армией. Офицеры генерального штаба смотрели на англо-франко-советские переговоры как на сугубо дипломатический ход с возможными политическими, но отнюдь не военными последствиями. По словам Юнга, французское командование крайне скептически оценивало боевой потенциал Польши и ориентировалось на то, что она обречена на поражение, прежде чем Франция и Англия сумеют, если вообще на то будет приказ, открыть широкомасштабные военные действия против Германии.

Считалось, что на захват Польши у немцев уйдет один-два месяца. Не исключалось, что вслед за этим Берлин предложит Англии и Франции мир, предоставляющий рейху свободу рук на Востоке при гарантиях стабильности статус-кво на Западе{1112}. Чтобы все произошло так и не иначе, англичане в период политических и военных переговоров с СССР интенсивно прорабатывали с немцами варианты «широкого соглашения» о невмешательстве нацистов в дела Британской империи, а Англии — в дела «Великой Германии»{1113}. В разгар боев на Халхин-Голе правительство Чемберлена выражало готовность освятить японскую агрессию и захваты в Китае, провоцируя Токио на «освоение» советского Дальнего Востока. Консерваторы искали способы вовлечь в эти происки США, причем столь бесцеремонно, что вызвали раздражение за океаном{1114}.

Для нацистской верхушки в дилемме — война или не война — летом 1939 г. критически важным было не столько заключение пакта о ненападении с СССР, сколько недопущение эффективного военного сотрудничества между западными державами и Москвой{1115}. Если Англия и Франция не договорятся с Советским Союзом, заявлял Гитлер в своем кругу, «я могу разбить Польшу без опасности конфликта с Западом»{1116}. Советско-германский пакт о ненападении, полагал глава режима, удержит Лондон и Париж от выступления на стороне Польши или превратит акт объявления Германии войны в формальность. Верил настолько твердо, что двинулся на Восток без готовых планов ведения операции на Западном фронте. Первые наброски таких планов появились после 10 октября 1939 г.{1117} [328]

В Лондон и Вашингтон, напомним, поступала самая детальная и надежная информация о приготовлениях вермахта к удару по Польше{1118}. Одним из информантов являлся шеф военной разведки рейха адмирал Канарис. Туда же стекались достоверные сведения как об обхаживании немцами СССР, так и о сдержанном отклике советского руководства на соответствующие зондажи Берлина. Поведение кабинета Чемберлена и шедшего в его кильватере правительства Даладье может объяснять одно: чем ближе и горячее становилось дыхание войны, тем резче проступало стремление любой ценой отвести угрозу от себя, отгородиться от надвигавшихся невзгод чужими судьбами. Плюс навязчивая вера — Гитлер должен предпочесть рискованному и затяжному конфликту с англо-французскими объединенными силами более предсказуемую, так считалось, кампанию против изолировавшегося от всех Советского Союза. Многому предстояло свершиться, прежде чем заколебалась догма: «Чтобы Британия жила, большевизм должен умереть».

Восстановим хронологию событий, приведших в конечном счете к заключению советско-германского договора о ненападении. Воспроизведем в основном по немецким документам то, что Гитлер именовал «инсценировкой в германо-русских отношениях нового рапалльского этапа»{1119}, а статс-секретарь МИДа Германии Э. фон Вейцзекер — «ухаживанием за русскими»{1120}. Примем к сведению, что Англия и Франция уже имели с Германией свои договоры (декларации) о ненападении. Не забудем, что, проставив подпись под этой декларацией, Ж. Боннэ известил французских послов: «Германская политика отныне ориентируется на борьбу против большевизма. Германия проявляет свою волю к экспансии на Восток»{1121}.

Советское согласие вступить в переговоры о кредите и торговле на основе предложений МИДа Германии 22 декабря 1938 г. немцы положили в долгий ящик. Не потому, что потеряли вкус к «русской карте». У Берлина имелись «более неотложные дела» — он вел в январе — марте переговоры с польским руководством, обменивался мнениями с англичанами, выяснял возможности военного проникновения в ряд Прибалтийских государств. Свою роль играл расчет на возбуждение неуверенности в Москве, которое, как ожидалось, позволило бы немецкой стороне действовать затем с позиции силы.

В первых числах апреля, однако, чиновников МИДа Германии проинструктировали — зацепиться за любой повод, который могут дать советские представители, чтобы втянуть их в дискуссию об общем состоянии отношений между двумя [329] странами. 17 апреля 1939 г. советский полпред в Берлине на встрече с Э. Вейцзекером коснулся советских заказов заводу «Шкода», оказавшихся под контролем немцев после оккупации ими Чехословакии. Вейцзекер тут же указал на взаимосвязь между экономическим обменом и сдвигами в политических отношениях. В частности, им была поднята тема «русско-англо-французских усилий по заключению воздушного пакта и т. п.». Полпред, согласно немецкой записи, сослался на последовательность советской линии — не привносить идеологических расхождений в межгосударственные дела и поддерживать нормальные отношения со всеми странами.

5 мая советник МИДа Германии Ю. Шнурре известил временного поверенного в делах СССР Г. А. Астахова о готовности своего правительства урегулировать вопрос о советских контрактах с заводами «Шкода». На встрече 17 мая Шнурре заявил Астахову, что немецкая сторона «положительно изучит» возможность оставления в силе на территории «протектората Богемия и Моравия» положений советско-чехословацкого договора 1935 г. Это принципиально важно — принимается во внимание непризнание Советским Союзом мюнхенской сделки и включения Судетской области и Чехии в состав рейха.

20 мая 1939 г. В. М. Молотов, назначенный за две недели до этого на пост наркома иностранных дел вместо М. М. Литвинова, принял посла Германии Ф. фон Шуленбурга по просьбе последнего. Посол сообщил о желании Берлина командировать в Москву Ю. Шнурре для «экономических переговоров». Нарком, как записал Шуленбург, отвел попытки немцев использовать экономическую проблематику для «каких-то целей», выходящих за рамки отношений с СССР, и подчеркнул, что советская сторона вступит в экономические переговоры не раньше, чем для этого сложится подходящая политическая основа.

Обескураженный посол отправился к заместителю наркома В. П. Потемкину испросить совета: «Что же ему доложить своему правительству?» При этом германский дипломат всячески обыгрывал тезис, что политика Германии, в том числе на Дальнем Востоке, «никоим образом не направлена против СССР».

Ввиду крайне холодной советской реакции на немецкие зондажи Шуленбургу было предписано проявлять «полную сдержанность», выжидая, пока русские сами не подадут сигнал. Но Москва молчала. Следующий шаг исходил опять-таки от Берлина.

30 мая Вейцзекер пригласил Г. А. Астахова. Он подчеркнул, согласно немецкой записи, что МИД Германии вступил [330] в контакт с советской стороной «по распоряжению фюрера и действует под его наблюдением». Заметив, что политику и экономику нельзя разделить, статс-секретарь, согласно немецкой протокольной записи, заявил следующее: «В немецкой политической лавке России предоставляется довольно разнообразный выбор — от нормализации отношений до непримиримой вражды» — и добавил, что «украинский вопрос» снимается, заметив, что сей вопрос есть порождение скорее польской, чем германской, политики.

В своем дневнике Вейцзекер отразил суть этой беседы в словах: Германия «вносит инициативные предложения», но наталкивается на «недоверие» русских{1122}.

В тот же день Шуленбург был извещен об изменении германской тактики. Послу вменялось держаться следующей схемы — за исходную точку контактов выдавать советское ходатайство предоставить торгпредству СССР в Праге статус филиала торгпредства в Берлине; поскольку поднятый вопрос затрагивает ряд принципиальных аспектов, в его рассмотрение включился имперский министр иностранных дел, который представил доклад фюреру; нормализация отношений возможна при наличии обоюдной заинтересованности.

Наибольшие внешние сложности для переориентации линии Германии ожидались со стороны Японии. 5 июня 1939 г. Шуленбург в телеграмме Вейцзекеру предупреждал, что «японцы будут недовольны, если произойдет хотя бы малейшее смягчение между нами и Советским Союзом». Итальянцев, предполагал посол, может смущать перспектива «увеличения веса рейха в рамках «оси» и в случае улучшения германо-советских отношений».

Примем во внимание, что как раз в это время развертывались тяжелые сражения на Халхин-Голе (май — август 1939 г.). События на мало кому дотоле известной монгольской реке оказывали непосредственное влияние на кратко — и долгосрочные планы агрессивных держав, а также их «умиротворителей». «Антикоминтерновский пакт» проходил первую проверку на действенность. Японцы, однако, заранее не обговорили с Берлином свою «экспедицию» против Монголии. Гитлер, похоже, счел, что ему тоже необязательно подлаживать собственные планы к Токио. Как бы то ни было, глава нацистского режима решил поставить японского союзника перед свершившимся по германскому выбору фактом.

28 июня Шуленбург нанес визит в НКИД СССР, чтобы «поделиться впечатлениями» от своей поездки в Берлин. Посол ссылался на такие «доказательства» доброй воли, как «сдержанность» немецкой прессы, заключение рейхом пактов [331] о ненападении с Прибалтийскими государствами, готовность к экономическим переговорам с советской стороной. Об отсутствии у немцев «злых побуждений» свидетельствовало, по Шуленбургу, и то, что Германия не аннулировала берлинский договор о нейтралитете (заключен с СССР в 1926 г., и теперь, впервые после прихода нацистов к власти, давалось понять, что он остается в силе). Москва же, сетовал посол, не отвечает взаимностью. Согласно советской записи беседы, Шуленбург, кроме того, заявил, что «германское правительство желает не только нормализации, но и улучшения отношений с СССР» и что это заявление, сделанное по поручению Риббентропа, санкционировано Гитлером{1123}.

Описывая реакцию Молотова, Шуленбург выделял «бросающееся в глаза недоверие» советского собеседника, хотя в целом, как показалось послу, нарком держал себя «менее жестко», чем 20 мая. 29 июня в посольство Германии поступило указание: «Сказано достаточно», и впредь, до получения новых инструкций, от дальнейших политических бесед надлежит воздержаться. Наступила пауза продолжительностью почти в месяц.

Паузы в политике — понятие условное. Берлин не бездействовал ни в июле, ни раньше, ни позднее. Он продолжал усиленно обрабатывать поляков. Риббентроп сделал Варшаве «компромиссное» предложение — образовать германо-польский альянс для совместного подавления Советской России и отторжения Украины, которая подлежала затем полюбовному разделу между участниками сделки. Польские руководители пребывали в растерянности: Чемберлен и Галифакс, подбивая их к «мирному решению» проблемы Данцига и «коридора», советовали вместе с тем не бросаться в объятия рейха{1124}.

Клубок наисложнейший: англичане заняты обменом мнениями с немцами, поляками, французами, американцами, японцами и с Советским Союзом; немцы интригуют с англичанами, давят на поляков и обхаживают Москву; поляки мечутся между немцами и англичанами; СССР в контакте с англичанами, французами и немцами. Все в движении, и решение оттягивается до самого последнего момента.

26 июля Шнурре пригласил поверенного в делах СССР и торгпреда. Советник МИДа Германии изложил план поэтапной нормализации отношений между двумя странами:

а) восстановление сотрудничества в экономической области посредством заключения кредитного и экономического договора;

б) нормализация и улучшение политических отношений, видимыми признаками чего могли бы стать уважение интересов [332] друг друга в прессе и общественном мнении, уважительное отношение к научным и культурным достижениям сторон;

в) восстановление хороших политических отношений, продолжая то, что имелось (берлинский договор 1926 г.), или реорганизация их со взаимным учетом жизненно важных политических интересов.

Предпосылка всему, подчеркнул Шнурре, — пересмотр Советским Союзом однозначно антигерманской позиции.

Астахов в ответ заявил, что самое подходящее определение для политической ситуации, в которой находится СССР, — окружение. «Антикоминтерновский пакт» и политика Японии, Мюнхенское соглашение, которое предоставило Германии свободу рук в Восточной Европе, т. е. против СССР, включение Германией Прибалтийских государств и Финляндии, а также Румынии в сферу своих интересов — все это расценивается в Москве как усиление угрозы. В свете названных фактов СССР не видит положительных перемен в политике Германии.

28 июля 1939 г. Астахов получил телеграмму: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили правильно. Нарком».

Поскольку иного отклика на новые немецкие предложения не последовало, Риббентроп пригласил к себе 3 августа Астахова, чтобы заявить ему: налицо возможность переустроить отношения между двумя странами исходя из принципа невмешательства во внутренние дела друг друга и воздержания от политики, затрагивающей жизненные интересы сторон. Он прямо заявил о желательности «поговорить более конкретно здесь или в Москве».

Министр настойчиво проводил мысль, что между Балтикой и Черным морем нет проблем, которые нельзя было бы решить. «На Балтике, — так зафиксированы слова Риббентропа в немецкой записи, — достаточно места для обеих стран, и русские интересы здесь не обязательно должны сталкиваться с немецкими. Что до Польши, то Германия наблюдает за событиями внимательно и хладнокровно, но в случае провокации расплата последует в течение недели». Риббентроп намекнул на желательность взаимопонимания с СССР в предвидении подобного оборота.

Министр дал понять, что имеет «свою точку зрения на состояние советско-японских отношений». Он не исключил нахождения здесь долговременного модус вивенди.

В информации об этой беседе, посланной для сведения послу Шуленбургу, опущены слова Риббентропа о том, что Германия вела тайные переговоры с Англией и Францией. [333]

Глава гитлеровского дипломатического ведомства проявил, кроме того, осведомленность о советско-англо-французских контактах, заметив, что от Берлина зависит, куда в конечном счете повернут британское и французское правительства{1125}.

Отсутствие ожидаемой реакции из Москвы буквально выводило нацистское руководство из себя. Шуленбургу дается поручение «немедленно» запроситься на прием к Молотову и поторопить его с ответом на соображения Риббентропа{1126}. По ходу беседы посол призвал не ворошить прошлое, а думать о «новых путях».

Нарком увязал готовность СССР подумать о таких путях с предварительным получением удовлетворительных разъяснений от Берлина по трем принципиальным пунктам — «Антикоминтерновскому пакту», поддержке Германией агрессивных действий Японии, попыткам исключить СССР из международных отношений.

4 августа Шуленбург доложил в Берлин свой вывод: СССР «преисполнен решимости договориться с Англией и Францией». В телеграмме Вейцзекеру десятью днями позднее он добавил, что для Советского Союза в данный момент главное — прекращение немцами поддержки Японии. Все это подкреплялось оценками «сотрудника здешнего, обычно очень хорошо информированного американского посольства», сообщенными при встрече с немецким представителем.

7 августа на рабочий стол Сталина легло разведдонесение: «Развертывание немецких войск против Польши и концентрация необходимых средств будут закончены между 15 и 20 августа, и начиная с 20 августа следует считаться с началом военной акции против Польши». В те же дни аналогичные данные поступили к министру иностранных дел Англии Галифаксу. Но если глава советской делегации на московских переговорах Ворошилов получил директиву добиваться конкретных и обстоятельных договоренностей, то адмиралу Драксу предписывалось свести военное соглашение, если от него не удастся уклониться, к самым общим формулировкам {1127}.

Шуленбург докладывал своему МИДу, что, «как стало известно из английского источника, военные миссии с самого начала имели инструкцию вести работу в Москве в замедленном темпе и по возможности затянуть ее до октября». Затягивать, зная, что война должна была грянуть не позднее сентября.

Надо полагать, что аналогичные или более подробные сведения не оставались тайной для советского руководства. Не приходится гадать, какие выводы могли и должны были делаться из такого рода информации. [334]

8 августа 1939 г. в письме Молотову Астахов «позволял себе сделать кое-какие предположения насчет тех объектов возможных политических разговоров, которые имеют в виду Немцы». Прежде всего он назвал вопрос об «освежении» рапалльского и других политических договоров в форме ли замены их новым договором или в форме напоминания о них «в том или ином протоколе». «Предположения эти, — отмечал Астахов, — я делаю на основании как прямых высказываний своих собеседников, так и более или менее туманных намеков, имеющих, однако, кое-какое показательное значение». Изложив свое понимание программы-минимум и программы-максимум немцев, Астахов указывал на желание Берлина «нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей» без гарантий «всерьез и надолго соблюдать соответствующие эвентуальные обязательства».

В данном контексте существенным является следующий момент — 8 августа каких-либо официальных переговоров еще не велось. Дальше выяснения подходов дело не дошло ни в Берлине, ни в Москве. Слово «переговоры» возникает в телеграмме Молотова Астахову лишь 11 августа. «Перечень объектов, указанных в Вашем письме от 8 августа, нас интересует, — гласил ее текст. — Разговоры о них требуют подготовки и некоторых переходных ступеней от торгово-кредитного соглашения к другим вопросам. Вести переговоры по этим вопросам предпочитаем в Москве».

Очевидно, возникли весомые обстоятельства, побудившие советское руководство пересматривать стратегию и тактику. Данные о завершении рейхом подготовительной фазы к развязыванию войны против Польши сыграли здесь не последнюю роль. Нельзя было отмахнуться от сообщений о стремлении Гитлера восстановить контакт с Чемберленом. Не могли не возбудить крайнюю настороженность обструкционистские инструкции, с которыми прибыли на московские переговоры английские и французские делегаты. Вполне правдоподобно допущение, что в глазах советского руководства это оправдывало принципиальную возможность политической сделки с нацистским режимом.

В тот момент Советскому Союзу было не до теорий. Речь шла о предотвращении непосредственной опасности войны на два фронта — с Японией, кровопролитная схватка с вооруженными силами которой уже велась, и с Германией, военная машина которой прогревала моторы{1128}. Национальные интересы требовали решения, которое обезвреживало бы происки держав, задумавших столкнуть СССР с «третьим рейхом», и параллельно расстраивало бы расчеты Гитлера, задумавшего втянуть советскую сторону в вооруженный конфликт с Западом{1129}. [335]

12 августа через постпредство СССР в Берлине немцы были извещены о согласии советской стороны принять их предложение о «поэтапном обсуждении» экономических и других вопросов. 14 августа Шуленбург получил директиву передать В. М. Молотову устно следующее:

«1. Идеологические разногласия не должны мешать тому, чтобы навсегда покончить с периодом внешнеполитической вражды между Германией и СССР.

2. Реальных противоречий в интересах двух стран нет. Жизненные пространства Германии и СССР соприкасаются, но в своих естественных потребностях они не пересекаются. Соответственно отсутствуют причины для агрессивных тенденций у одной стороны против другой. У Германии нет агрессивных намерений против СССР. Имперское правительство полагает, что все проблемы между Балтикой и Черным морем решить можно к полному удовлетворению обеих стран. К ним относятся такие проблемы, как Балтийское море, Прибалтика, Польша, юго-восточные вопросы и т. д. Политическое сотрудничество обеих стран могло бы быть полезным в более широком аспекте. Это же касается немецкой и советской экономики, которые во многих отношениях дополняют одна другую.

3. Не подлежит сомнению, что германо-советская политика пришла к историческому перепутью. Политические решения, которые предстоит принять в Берлине и Москве в ближайшее время, окажут решающее влияние на формирование отношений между немецким народом и народами СССР на протяжении поколений. От этих решений зависит, скрестят ли оба народа снова и без повелительных причин оружие или вернутся к дружбе.

4. Несмотря на годы идеологической отчужденности, симпатии немцев к русским не исчезли. На этом фундаменте можно заново строить политику обеих стран.

5. Западные державы посредством военного союза пытаются втравить СССР в войну против Германии. В интересах обеих стран — избежать обескровливания Германии и СССР на потребу западным демократиям.

6. Провоцируемое англичанами обострение германо-польских отношений, как и английские военные приготовления и связанная с этим попытка сколотить военные союзы, требует быстрого прояснения германо-советских отношений. Иначе независимо от Германии события могли бы принять оборот, когда оба правительства будут лишены возможности восстановить германо-советскую дружбу и при подходящих условиях внести ясность в территориальные вопросы Восточной Европы. [336]

Поскольку по дипломатическим каналам дела движутся медленно, Риббентроп был бы готов прибыть в Москву, чтобы лично изложить И. В. Сталину соображения фюрера».

Посол исполнил поручение 15 августа. Согласно немецкой записи, Молотов отнесся с резервом к идее визита Риббентропа («требует предварительной подготовки») и воздержался от высказываний по другим пунктам, поставленным в сообщении Шуленбурга. Нарком вместе с тем поинтересовался, в какой мере истинны доведенные в конце июня до Москвы через министра иностранных дел Италии Чиано сведения о готовности немцев повлиять на Японию в плане улучшения советско-японских отношений и прекращения «пограничных конфликтов», а также предложить СССР заключить пакт о ненападении и предоставить совместные гарантии Прибалтийским государствам.

16 августа Шуленбургу было дано указание (исполнено на следующий день) передать наркому, что Германия (а) готова заключить договор о ненападении сроком на 25 лет, (б) дать совместные с СССР гарантии Прибалтийским государствам, (в) использовать свое влияние для улучшения и консолидации отношений между СССР и Японией. «С учетом складывающейся обстановки» Риббентроп выражал желание прибыть в Москву 18 августа с исчерпывающими полномочиями для обсуждения всего комплекса вопросов и подписания, если представится возможность, договоренностей.

В ответ Молотов, согласно отчету Шуленбурга о беседе, возложил ответственность за плохое состояние отношений между двумя странами на Германию. Позиция Берлина, подчеркнул нарком, побуждала СССР принимать защитные меры перед лицом возможной агрессии, а также участвовать в организации рядом стран оборонительного фронта против такой агрессии. Если теперь германское правительство готово отойти от старой политики в направлении серьезного улучшения отношений с СССР, то такую перемену можно только приветствовать. Советское правительство в свою очередь готово перестроить политику в части, касающейся Германии. Первым шагом могло бы быть заключение торгового и кредитного соглашения. Вторым — подписание пакта о ненападении или подтверждение договора о нейтралитете 1926 г. плюс выработка протокола, в котором «среди прочего должны найти отражение немецкие заявления от 15 августа».

Ранее понятие «протокол» всплывало только в контексте торгово-кредитного соглашения по инициативе немцев, причем Молотов в телеграмме Астахову от 7 августа указал на неуместность того, чтобы данное соглашение имело «секретный [337] протокол», но, судя по всему, мысль о протоколе запала. Официальные немецкие представители, включая Риббентропа, многократно уверяли, что Германия намерена в полном объеме уважать интересы СССР. О том же шла речь в «Заявлении германского правительства», переданном Шуленбургом Молотову 15 августа. Советская сторона теперь высказалась за формализацию этих намерений.

По поводу приезда Риббентропа Молотов повторил, что «визит имперского министра требует основательной подготовки».

Телеграмма из Берлина 18 августа предписывала германскому послу любыми способами добиться незамедлительного приема в НКИД и убедить советскую сторону в необходимости приезда Риббентропа. Шуленбургу поручалось изложить «примерный текст» пакта о ненападении{1130} и подчеркнуть, что министр прибудет с полномочиями на его подписание и с готовностью заключит протокол, в который вошли бы «как уже упоминавшиеся вопросы, так и новые, которые могли бы возникнуть».

Молотов принял Шуленбурга день спустя. Нарком выразил мнение, что текст пакта о ненападении должен отвечать устоявшейся договорной практике. Вопросы, подлежащие включению в протокол, было предложено назвать немецкой стороне. Что касается приема Риббентропа в Москве, то, сказал Молотов, перед его приездом «надо получить уверенность, что переговоры обеспечат достижение определенного решения».

Через несколько часов Молотов пригласил Шуленбурга для повторной беседы. Он передал послу советский проект договора о ненападении и известил собеседника о том, что если торговое соглашение будет подписано 20 августа, то советская сторона даст согласие на приезд Риббентропа 26 или 27 августа.

20 августа Гитлер обратился к «господину И. В. Сталину» с личным посланием, которое было передано по назначению 21 августа. Ни слова протокольного приветствия, ни заключительной формулы вежливости. Сугубо «деловой» стиль:

1. Выражено удовлетворение подписанием нового германо-советского торгового договора как первого шага к переустройству отношений между двумя странами.

2. «Заключение пакта о ненападении с Советским Союзом, — подчеркивал Гитлер, — означает для меня фиксацию немецкой политики на длительную перспективу. Германия тем самым возобновляет политическую линию, которая в прошлом веками шла на пользу обеим странам». [338]

3. Говорится о согласии с советскими соображениями по возможному содержанию пакта о ненападении.

4. Дополнительные вопросы могут быть быстро прояснены в случае приезда в Москву высокопоставленного германского представителя.

5. Напряженность между Германией и Польшей стала невыносимой. В любой день возможен кризис.

6. Предложено, чтобы Риббентроп прибыл в Москву 22 или самое позднее 23 августа{1131}.

А что же в эти дни происходило на советско-англо-французских военных переговорах? Для ясности повторим — в Лондоне знали, что вермахт был изготовлен к нападению на Польшу, а через сотрудника посольства Германии в Англии Т. Кордта консерваторы были извещены: единственное, что еще могло повлиять на ход событий, — это успех тройственных переговоров в Москве. Кроме того, англичане, как и американцы, располагали исчерпывающими сведениями о немецких посулах, имевших задачей удержать СССР от односторонней помощи Польше по образцу, предлагавшемуся им накануне Мюнхена Чехословакии.

Однако адмирал П. Дракс не дождался указаний вступить с советскими представителями в диалог по сути дела. 17 августа англичане попросили объявить на переговорах перерыв под предлогом необходимости новых консультаций с Варшавой. Предыдущие заходы правительств Англии и Франции на руководителей Польши не возымели действия. По мере приближения развязки амбициозность и нежелание польских политиков и военных считаться с резонами приняли гиперболические формы.

Так, реагируя на предупреждение Ж. Боннэ (««Нет» в ответ на предложение пропустить советские войска через польскую территорию в случае вторжения Германии означало провал переговоров со всеми вытекающими последствиями. Результатом была бы катастрофа»), посол Польши в Париже Ю. Лукасевич заявил: «Мое правительство никогда не позволит русским оккупировать территории, которые мы отняли у них в 1921 г.». На слова министра иностранных дел Франции, что нацистские танки за несколько дней могут дойти до стен Варшавы, посол возразил: «Совсем наоборот, это поляки в первые же дни перенесут борьбу в пределы Германии».

Контакты британских и французских представителей в Варшаве с Беком, главкомом Рыдз-Смиглой и начальником главного штаба армии Стахевичем (18–20 августа) подтвердили, что польское руководство не намерено способствовать достижению на переговорах трех держав какого-то [339] взаимопонимания, имеющего практический смысл. Один из стандартных аргументов польской стороны гласил: «Не усматривается никаких выгод от операций частей Красной Армии в Польше». Подводя итог, Бек в категорической манере заявил послам Кеннарду (Англия) и Ноэлю (Франция): «Не может быть дискуссий насчет использования части нашей территории иностранными войсками. У нас нет военного соглашения с Советским Союзом. Мы не хотим иметь такового».

Польские руководители перемежали эти суждения оскорбительными выпадами в адрес СССР и его лидеров. Копии некоторых докладов о франко-англо-польских собеседованиях попадали к Сталину. Английские авторы А. Рид и Д. Фишер пишут: «Сталин был готов дать союзникам любой шанс внести ясность в дело, и нет сомнений, что он проявил при этом необычное терпение и великодушие... Независимо от расчетов, пока имелся хотя бы малый шанс на то, что Великобритания и Франция могли преуспеть в попытках убедить Польшу принять его помощь, он был готов ждать. Но по прочтении даже первого из донесений Мюсса (французский генерал, командированный в Варшаву для переговоров с польскими военными руководителями) у него были все основания убедиться, что подобные надежды эфемерны» {1132}.

19–20 августа, когда шансы прийти к согласию с Англией и Францией были практически исчерпаны, Сталину предстояло решить, как отнестись к предложениям Германии: заключить договор о ненападении, который обещал стратегические плюсы, понятно, ценой немалых, прежде всего моральных, издержек, или отдаться на волю рока, заняв позицию регистратора чужих действий? Отклонение в создавшейся ситуации предложений Берлина, чем бы они ни диктовались, о разграничении сфер интересов и о взаимных обязательствах по ненападению усугубило бы и без того сложное положение СССР. Это признается даже такими заинтересованными критиками событий 1939 г., как ведущие польские историки. Другой вопрос — как была использована добытая мирная передышка длиною почти 22 месяца.

Провал англо-франко-советских военных переговоров лишний раз подчеркнул глубину остракизма, которому подвергался СССР. В лучшем случае он обрекался на созерцание, как вермахт, захватив Польшу, выкатится на рубежи, с которых нависал бы над жизненно важными советскими центрами. В худшем варианте Гитлер не стал бы выжидать и с ходу прибрал бы к рукам как минимум Прибалтику, Финляндию, Румынию, парализуя советскую [340] волю к активному противодействию угрозой создать второй фронт в дополнение к дальневосточному. Совсем неясно, наконец, чему бы при таком раскладе отдали предпочтение Англия и Франция — или выступать в качестве гарантов Польши, или в очередной раз воспользоваться, со ссылкой на договоренности о ненападении с Германией, удобствами политики невмешательства, или, побряцав для отвода критики оружием, предпринять в компании с агрессором передел владений и сфер влияния во имя «вечного мира».

21 августа состоялась последняя встреча военных делегаций СССР, Англии и Франции. Проведение новых заседаний советская сторона обусловила получением ответов из Лондона и Парижа на конкретные вопросы, составлявшие предмет московских переговоров. Без предвзятости отметим, что британское и особенно французское правительства довели до сведения поляков свое мнение насчет необходимости согласиться с соображениями Советского Союза по организации отпора германской агрессии. Не для очистки ли совести? Ведь Англия и Франция не прибегли к твердым мерам переубеждения руководителей Польши. В Лондоне не возникло также никаких новых идей сотрудничества с СССР без поляков, скажем, в плане немедленного открытия против агрессора двух фронтов — на Западе и на Востоке.

Как ни в чем не бывало, Галифакс хранил олимпийское спокойствие. Он не только не отдал новые инструкции послу Сидсу и адмиралу Драксу в Москву, но и не нашел нужным информировать Чемберлена о происходивших событиях, чтобы «не портить премьеру отдыха на рыбалке». Этой из ряда вон выходящей безответственности давались разные толкования. Американский историк Ф. Шуман напишет позднее, что «все западные державы предпочитали гибель Польши ее защите Советским Союзом. И все надеялись, что в результате этого начнется война между Германией и СССР»{1133}.

Все — это и многие в США. Американские дипломаты высказывались на сей предмет вполне определенно, а официальный Вашингтон их не подправлял. Посол США в Лондоне Дж. Кеннеди ратовал за то, чтобы предоставить поляков их судьбе и тем вынудить на удовлетворение требований Гитлера, что «позволит нацистам осуществлять свои цели на Востоке»{1134}. Сходную точку зрения отстаивал посол США в Берлине X. Вильсон. Лучший выход, с его точки зрения, — нападение Германии на СССР с негласного согласия западных держав или с их одобрения{1135}.

Поистине жизнь богаче на неожиданности, чем воображение маститого романиста. В момент, когда Гитлер ожидал [341] ответа из Москвы на свое послание и уже прикидывал, на ком сорвать зло, если Сталин «унизит» его отказом принять имперского министра иностранных дел, на аэродроме в Берлине Геринга поджидал самолет британских спецслужб «Локхид-12А», который должен был тайно доставить вице-фюрера в Англию для встречи с Чемберленом и Галифаксом в Чекерсе, загородной резиденции английских премьер-министров.

Дублируя миссию Геринга, советник Чемберлена Г. Вильсон через личного агента Риббентропа Ф. Хессе довел до сведения правителей рейха, что он в свою очередь весьма желал бы вылететь в Германию для беседы с Гитлером. Вильсон был уполномочен предложить Германии Данциг, если это удовлетворит территориальные притязания нацистов{1136}. Британская политика не загоняла Гитлера в угол ультиматумами. Она до последней минуты тщилась вымостить «почетный» выход в духе «умиротворения» для двух «столпов» порядка — Англии и Германии.

Чемберлен искал способ продлить Мюнхен, и Гитлер почти не сомневался — «демократы» созрели к «уступке» ему Польши. Оставалось нащупать пределы уступчивости Лондона, чтобы не продешевить. Соответственно визит Геринга к Чемберлену и прием Вильсона сулил большую или меньшую отдачу в зависимости от того, удастся ли немецкой политике и в какой степени нейтрализовать СССР.

Вот обстоятельства, в каких вечером 21 августа советская сторона согласилась на приезд в Москву Риббентропа. В лапидарном ответе Сталина «господину А. Гитлеру», который поступил в рейхсканцелярию под утро 22 августа, выражалась готовность вступить в переговоры с представителями германского правительства для заключения пакта о ненападении. Говорилось, что «народы наших стран нуждаются в мирных отношениях между собой», подчеркивалось, что пакт создаст базу для установления мира и сотрудничества между двумя странами. Десятью днями позже В. М. Молотов заявит в Верховном Совете СССР: убедившись в невозможности достичь договоренности с Англией и Францией, Советское правительство было обязано изыскать иные возможности устранения войны с Германией{1137}.

Согласие на приезд Риббентропа давалось без чрезмерной уверенности в исходе этой миссии. Сталин не торопился сбрасывать другие возможности. 22 августа французский посол Э. Наджияр направил Ж. Боннэ телеграмму:

«Агентство Гавас получило разрешение от советской пресс-службы опубликовать следующее:

«Переговоры относительно договора о ненападении с Германией не могут никоим образом прервать или замедлить [342] англо-франко-советские переговоры. Речь идет о содействии делу мира: одно направлено на уменьшение международной напряженности, другое — на подготовку путей и средств в целях борьбы с агрессией, если она произойдет».

Я рекомендую комментировать если не точно в этих терминах, то по крайней мере в подобном духе и с самым большим спокойствием.

Разыгрываемая партия требует большой осмотрительности, и мы не должны чего-либо делать или говорить, что позволило бы немецкой пропаганде заявить о провале на Востоке нашей мирной программы сопротивления агрессии» {1138}.

Тогда же, 22 августа, Секретариат Исполкома Коминтерна принял постановление, в котором подчеркивалось: «Эвентуальное заключение пакта о ненападении между СССР и Германией не исключает возможности и необходимости соглашения между Англией, Францией и СССР для совместного отпора агрессору: переговоры с Германией могут понудить правительства Англии и Франции перейти от пустых разговоров к скорейшему заключению пакта с СССР».

СССР подчинял свою реакцию на зондажи и уговоры Берлина наличию или отсутствию признаков положительных сдвигов в отношениях с западными державами. Вступая в официальные переговоры с Германией, советская сторона все еще не гасила надежды, что здравомыслие как в Лондоне и Париже, так и в Варшаве пробьется. Это была реально существовавшая альтернатива, коей Сталин, согласно документам, дорожил по меньшей мере до 22 августа. Однако советские интересы и безопасность были в глазах Запада лишь разменной монетой. Знание гитлеровских намерений пошло англичанам и французам во вред, хотя в самообмане они винили кого угодно, но только не себя. Амбиции же Бека и других польских руководителей заглушили в них даже инстинкт самосохранения.

На переговорах с Риббентропом, начавшихся вечером 22 августа, советские руководители предъявили требования об отказе Германии от планов типа «Великой Украины», о признании интересов СССР на Балтике, в Юго-Восточной Европе, соответствующем воздействии на Японию. Удовлетворение всех этих требований германской стороной открыло путь к подписанию договора. Договор подлежал ратификации, хотя обязательства сторон о ненападении вступали в силу немедленно. Положение несколько двусмысленное, как, впрочем, и поведение всех участников, прямых и опосредованных, разыгравшейся тогда трагедии. [343]

Договор гласил:

1. Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга, как отдельно, так и совместно с другими державами.

2. В случае, если одна из Договаривающихся Сторон окажется объектом военных действий со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу.

3. Правительства обеих Договаривающихся Сторон останутся в будущем в контакте друг с другом для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы.

4. Ни одна из Договаривающихся Сторон не будет участвовать в какой-либо группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой державы.

5. В случае возникновения споров или конфликтов между Договаривающимися Сторонами по вопросам того или иного рода обе стороны будут разрешать эти споры или конфликты исключительно мирными путями в порядке дружественного обмена мнениями или в нужных случаях путем создания комиссий по урегулированию конфликта{1139}.

Одновременно с договором в ночь с 23 на 24 августа в Москве был подписан секретный дополнительный протокол. Оригинал протокола ни в советских, ни в других архивах не обнаружен. Но проведенными в настоящее время исследованиями подтверждена достоверность текста сохранившихся копий.

За основу протокола был взят привезенный Риббентропом проект. Немецкой стороне принадлежало и авторство формулировок типа «в случае территориально-политического переустройства областей...», до того момента неизвестных советской дипломатической практике. Вместо двойных гарантий неприкосновенности Литвы, Латвии, Эстонии, Финляндии, предложенных СССР, Берлин высказался за проведение линии, которая назвала северную границу Литвы одновременно границей разделения «сфер интересов». Отказ рейха от претензий на Украину получил форму разграничения сфер интересов Германии и СССР относительно областей, входивших в состав польского государства. Свои интересы в Юго-Восточной Европе советская сторона обозначила подтверждением непризнания включения Бессарабии в состав Румынии в 1918 г. Правительство Германии обязалось оказать влияние на политику Японии в отношении СССР без того, чтобы соответствующая запись была сделана в протоколе. [344]

Дополнительный протокол имел следующее содержание:

При подписании договора о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе. Это обсуждение привело к нижеследующему результату:

1. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению Виленской области признаются обеими сторонами.

2. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского Государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана.

Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского Государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития.

Во всяком случае оба Правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия.

3. Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях.

4. Этот протокол будет сохраняться обеими сторонами в строгом секрете.

По уполномочию правительства СССР Подписи: В. Молотов

Москва, 23 августа 1939 года

За правительство Германии И. Риббентроп

Может сложиться впечатление, что на переговорах в Москве Риббентроп чуть ли не ввел Сталина и Молотова в курс истинных планов Гитлера и что под эти воинственные планы подбиралась лексика протокола. Дело обстояло иначе. И. Фляйшхауэр и ряд других солидных исследователей на основе первоисточников заключают, что имперский министр и его команда скрупулезно держались версии, призванной внушить советским собеседникам, будто Германия намерена мирным путем урегулировать «конфликт с поляками из-за Данцига». Как показал Риббентроп на Нюрнбергском процессе, а затем записал в своих мемуарах, он уверял Сталина [345] в стремлении «немецкой стороны сделать все для нахождения решения в мирно-дипломатической форме». Такого рода «разъяснения» в сочетании с другими сведениями, поступавшими из западных столиц, побуждали советских руководителей задаваться вопросом, а не готовится ли «второй Мюнхен», и если да, то не будет ли опять проигнорирован СССР. Применительно к Польше «демаркационная линия», проведенная в протоколе, фиксировала обязательство Германии соблюдать советские интересы при любом повороте развития.

Желание не связывать будущие отношения между СССР и Германией с тем, как — мирно или не мирно — разрешится кризис вокруг Польши, очевидно, побудило Сталина придать протоколу самодовлеющий характер и отказаться от первоначального намерения сделать его «составной частью пакта о ненападении».

Договор о ненападении с Германией ни в момент его подписания, ни сейчас не может вызывать сколько-нибудь серьезных правовых или политических нареканий. Такие договоры были в канун войны широко распространенной практикой. И если бы договором от 23 августа все и ограничилось, то о нем вспоминали бы теперь единственно как о примере коварства нацистского режима.

Другое дело протокол. Не составит особого труда назвать прецеденты, коими вдохновлялся Сталин и на которые он при случае мог сослаться. Мюнхен — самый известный из них, но далеко не единственный. Много раз объектом империалистических сговоров становился сам Советский Союз. Это установленный факт. Однако и он не отменяет того, что, войдя в сговор с нацистской Германией, оформленный в виде протокола, Сталин грубо нарушил ленинские принципы советской внешней политики и международно-правовые обязательства, взятые СССР перед третьими странами.

По методу подготовки и претворению в жизнь протокол также не выдерживает критики с точки зрения действовавших тогда в СССР правовых и политических норм. Сталин и Молотов не имели на его разработку и подписание полномочий от государственных или политических инстанций. О существовании протокола не были информированы ни правительство, ни Верховный Совет СССР, ни ЦК ВКП(б). Протокол был изъят из процедур ратификации. В юридическом смысле протокол выражал намерения подписавших его физических лиц и не мог создавать нового права, особенно для других государств.

Постановление Съезда народных депутатов СССР от 24 декабря 1989 г. дало политическую и правовую оценку [346] советско-германскому договору о ненападении. В докладе председателя комиссии, назначенной Первым Съездом для изучения данной проблемы, справедливо отмечается, что многие остающиеся «белые пятна» предвоенной истории должна высветить наука. Ей предстоит прочитать всю правду, как в реальном масштабе времени и пространства она летописала себя.

Мы можем констатировать, что договор о ненападении от 23 августа 1939 г. не приблизил дату нападения Германии на Польшу («не позднее 1 сентября»), установленную директивой Гитлера еще 3 апреля. Уместен, однако, иной вопрос: сознавал ли Сталин, что советско-германский договор не ревизовал нацистских планов установления «нового порядка»?{1140} Оснований питать подобные мечты у него не было, но тогдашний советский лидер охотно принимал желаемое за действительное, особенно когда собственной персоной выступал творцом иллюзий.

Не стоит проходить также мимо следующего. Страхуя жизненные интересы страны, советское руководство и после подписания договора о ненападении с Германией не снимало с повестки дня возможность сотрудничества с Англией и Францией. Посольство Германии в Москве получило 23 августа из Берлина следующую ориентировку: в компетентных советских кругах в первой половине дня во вторник (22 августа) утверждали, что прибытие г-на Риббентропа для заключения пакта о ненападении никоим образом не является несовместимым с продолжением переговоров между английской, французской и русской военными делегациями с целью организации отпора агрессии. 23 августа Молотов заявил послу Франции Э. Наджияру, что «договор о ненападении с Германией не является несовместимым с союзом о взаимной помощи между Великобританией, Францией и Советским Союзом»{1141}. 24 августа Форин офис информировал британское посольство в Вашингтоне относительно заявления Молотова о том, что «некоторое время спустя, например через неделю, переговоры с Францией могли бы быть продолжены»{1142}.

Насколько серьезным мог бы стать диалог с «демократиями», а его итог — конкурентоспособным противовесом пакту о ненападении с Германией? Ответ должны были дать переговоры, и только они. Однако ни Париж, ни Лондон не откликнулись на советские шаги. Маневры вокруг альянса с СССР для них закончились. «Демократии» сосредоточились на увещеваниях Гитлера.

С подписанием договора 23 августа германский рейх расслабил объятия, в которые только что искал способ заключить [347] СССР. В Берлине по всем признакам исходили из того, что советская политика прочно села на мель, что она растеряла, и надолго, вероятных партнеров, тогда как Германия могла полагать себя вольноопределяющейся. Пока договор от 23 августа не был ратифицирован, Гитлер не отказывал себе в удовольствии смотреть на него как на предмет торга, в особенности в контактах с англичанами.

Отсутствуют и убедительные данные о том, что Рузвельт склонял англичан и французов к достижению эффективной договоренности с СССР. Поверенный в делах Германии в Вашингтоне Г. Томсон, состоявший в тесной связи с американской разведкой, не сгущал красок, докладывая в Берлин 31 июля (еще до открытия в Москве тройственных военных переговоров), что «американцы отказались от надежды на создание трехстороннего альянса Россия — Англия — Франция»{1143}.

Вердикт Томсона созвучен тактике, избранной правыми силами США. Что касается Рузвельта, то он занялся рассылкой посланий — итальянскому королю (23 августа), Гитлеру (24 и 26 августа), польскому президенту (25 августа) — воспроизводивших букву и дух американских обращений, которые предшествовали мюнхенской сделке. Прилив дипломатической активности Вашингтона завершился призывом (1 сентября) к немцам вести войну упорядоченным способом, щадя мирное население{1144}.

Вступление на полный западный путь вооруженной борьбы давалось Гитлеру и его сообщникам труднее, чем они сами изображали на публике и чем утверждали постфактум многие исследователи. 24–25 августа нацистский предводитель заколебался. Соображения, переданные им 25 августа британскому послу Гендерсону, делались всерьез и посвящали англичан в нацистскую программу-минимум. Они вобрали в себя идеи, обсуждавшиеся на тот момент в окружении Чемберлена и не чуждые самому премьеру. Последнего смущал не столько материальный смысл обозначившегося «компромисса», сколько риск опять оказаться в дураках.

Идея «компромисса» повисла в воздухе, совпав по капризу обстоятельств с устроенной в Лондоне пышной церемонией подписания союзного польско-английского договора. На фоне свежеиспеченного союза Англии с Польшей она выглядела как признак слабости и отступление. Выходило, что главный нацист блефовал и достаточно было пригрозить пальцем, чтобы он пошел на попятную. Это было бы равнозначно развенчанию мифа и политики, запрограммированной на перманентный успех без разбора в средствах. Не дожидаясь реакции из Лондона на свои предложения, Гитлер [348] отдал приказ немедленно ввести в действие план «Вайс». Война должна была начаться на рассвете 26 августа. И наверное, началась бы, не будь отчаянной телеграммы Муссолини, извещавшей — Италия к войне не готова{1145}.

Как можно убедиться, Гитлер не сопрягал свои поступки со вступлением в силу договора 23 августа. Утилитарная цель, ставившаяся перед этим договором, — разведение Советского Союза, Англии, Франции на разные полюса — была достигнута. Остальное не имело решающего значения. Начало войны с Польшей при юридически подвешенном договоре о ненападении с СССР устраивало Германию даже больше, чем при ратифицированном, ибо повышало степень уязвимости советской стороны, расширяло рейху простор для маневров.

Кое-какие отходные или резервные пути готовило для себя в данной ситуации и советское руководство. О попытках не обрывать дипломатические нити с Лондоном и Парижем выше уже говорилось, но предпринимались шаги и более острые.

2 сентября (т. е. до формального объявления Англией и Францией войны Германии) постпред в Варшаве Н. И. Шаронов посетил министра иностранных дел Ю. Бека и, сославшись на интервью Ворошилова, опубликованное 27 августа{1146}, в котором не исключалась возможность поставок советских военных материалов странам — жертвам нападения, поинтересовался, почему поляки не обращаются к СССР за помощью. Посол в Москве В. Гжибовский получил указание вступить в контакт с советской стороной по этому вопросу лишь неделю спустя, когда исход критического акта польской драмы был предопределен.

Непростым был процесс принятия советской стороной решения о вступлении частей Красной Армии в пределы Западной Украины и Западной Белоруссии. 3 сентября, вслед за объявлением войны Германии англичанами и французами, немцы поставили в Москве вопрос: не предполагает ли советская сторона для обеспечения своих интересов задействовать вооруженную силу? 5 сентября на него последовал отрицательный ответ. Через три дня Риббентроп поручил послу прощупать со ссылкой на прекращение организованного сопротивления польскими войсками намерения СССР. 10 сентября Молотов сообщил Шуленбургу, что советские войска, если и когда они выступят, будут задействованы с политической, а не с военной мотивировкой{1147}. 15 сентября Риббентроп через Шуленбурга заявил возражения Берлина против намеченного «антигерманского по духу обоснования акции» и высказался за составление согласованного [349] текста возможной публикации. Эта претензия не встретила в Москве понимания.

12 сентября Кейтель провел совещание, на котором рассматривались различные модели «окончательного решения» польской проблемы. Вариант III предусматривал среди прочего: (а) Литве будет предложен район Вильно; (б) Галиция и Польская Украина станут независимыми. Под этот вариант Канарису было приказано поднять мятежи в украинских районах, «провоцируя восставших на уничтожение евреев и поляков». В означенных районах намечалось сотворить то, о чем Р. Гейдрих докладывал 27 сентября своему начальству: «В занятых нами областях польская элита выкорчевана до 3 процентов». Приказ о восстании с использованием националистических банд Мельника был отменен сразу же после вступления частей Красной Армии в Западную Украину{1148}.

Ввод 17 сентября советских войск в Западную Украину и Западную Белоруссию обосновывался тем, что польское правительство не проявляет признаков жизни и Польша превратилась в удобное поле для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу СССР. Далее указывалось на прекращение действия договоров, заключенных между СССР и Польшей, и подчеркивалось, что, будучи доселе нейтральной, советская сторона не могла далее безучастно относиться к названным фактам и сочла себя обязанной прийти на помощь украинским и белорусским братьям, чтобы обеспечить им условия для мирной жизни{1149}.

Осторожность или, может быть, настораживающая информация подсказала командованию Советских Вооруженных Сил остановиться примерно на линии Керзона, определенной после первой мировой войны западными союзными державами в качестве восточной границы Польши. Как бы то ни было, опасность оказаться в состоянии войны с Польшей, а затем также с Англией и Францией для СССР стала менее актуальной.

Еще одно существенное обстоятельство, как правило вставляемое за скобками. Обмен ратификационными грамотами, после чего обязательства по договору о ненападении стали полноправной нормой, был совершен в Берлине только 24 сентября. И это — не формальность. СССР не был готов к войне. Зная реальное состояние дел, Сталин всячески остерегался непредсказуемых ситуаций. Между тем Германию вполне устроило бы, и тому есть свидетельства, если бы СССР против своей воли стал союзником рейха.

Заявленное 3 сентября 1939 г. Англией и Францией состояние войны с Германией и их реальные действия — вещи совсем не тождественные. Демонстративное нежелание [350] французов и англичан организовать хоть какое-то подобие второго фронта на Западе, с одной стороны, подтверждало наихудшие подозрения, которые должны были возникать в Москве еще в период тройственных военных переговоров, а с другой — могло толковаться и толковалось нацистами как приглашение к отложенной сделке.

2 сентября 1939 г. советник английского премьера Г. Вильсон известил немецких дипломатов в Лондоне открытым текстом: Германия может получить желаемое, если прекратит военные действия. «Британское правительство готово (в этом случае), — подчеркивал Вильсон, — все забыть и начать переговоры»{1150}. О надеждах удержать конфликт в рамках, не перечеркивающих перспективу замирения, говорило намерение Лондона согласовать правила войны, особенно на море и с воздуха{1151}.

Директива Гитлера по ведению военных действий (№ 2 от 3 сентября 1939 г.) перекликалась с британским подходом. Она предусматривала, в частности, что «переброска значительных сил с востока на запад» может производиться только с личного разрешения фюрера. Воспрещалась неограниченная подводная война. Нападения с воздуха на английские ВМС в гаванях и в море, а также на военные транспорты допускались лишь в «особых обстоятельствах». Принятие решений о налетах на британскую метрополию и бомбардировке торговых судов Гитлер резервировал за собой. Аналогичный режим вводился в отношении Франции. Здесь допускались исключительно ответные меры, причем не вызывающие противника на активность{1152}. Эти ограничения были сняты после ряда массированных воздушных ударов англичан по населенным пунктам Германии.

Как свидетельствует руководитель политической разведки рейха В. Шелленберг, Гитлер в конце 1939 г. выражал сожаление по поводу того, что «приходится вести борьбу не на жизнь, а на смерть внутри одной расы, а Восток только и ждет, когда Европа истечет кровью. Поэтому я не хочу и не должен уничтожать Англию... Пусть она останется морской и колониальной державой, но на континенте мы должны слиться и образовать одно целое. Тогда мы овладеем Европой, и Восток больше не будет представлять опасности. Это — моя цель»{1153}.

* * *

Ход событий в канун войны настоятельно взывал к здравому смыслу, подсказывая «демократиям» и Советскому Союзу, что пробил час отложить в сторону частности и сосредоточиться [351] на главном — на организации совместного отпора агрессии. Уже в 30-е годы безопасность стала неделимой. Почти каждый локальный конфликт и тогда был частью глобального противоборства сил войны и мира, реакции и прогресса, но опыт, «сын ошибок трудных», еще не «повзрослел». Политики словно испытывали особенное удовлетворение в поиске собственной выгоды в невыгоде других, сплошь и рядом котируя последнюю выше пользы взаимной.

Что дало национальной безопасности СССР и развитию стратегической ситуации в мире в целом заключение советско-германского пакта о ненападении?

Первое. Оказалась перечеркнутой угроза развязывания войны Германии против СССР в 1939 г. при сохранении за Англией, Францией и США роли третьих радующихся. Радующихся и выжидающих, когда удобно будет вмешаться и продиктовать участникам конфликта свои условия окончания кровопролития. Их отношение к сторонам в таком конфликте конечно же не было бы равным. Судя по всему, оно напоминало бы линию «демократий» во время испанских событий с той, однако, разницей, что германо-советское противоборство должно было изнурить обоих противников, а СССР до такой степени, чтобы рухнула структура Советской власти, а само государство распалось.

Второе. Как полагали некоторые немецкие генералы и политические деятели, заключение договора от 23 августа, укрепив стартовые позиции Германии в войне и дав ей некоторые другие преходящие тактические плюсы, нанесло ей невосполнимый конечный стратегический урон. В записке от 20 ноября 1939 г. генерал-полковник фон Бек писал, что успех в войне против Польши обесценен выдвижением СССР на запад. Советский Союз, отмечал он, не идет на поводу у Германии, а преследует выгоду собственную{1154}. Фельдмаршал Э. Вицлебен вообще находил ошибочным «сближение с Россией»{1155}, поскольку это осложняло нахождение модус вивенди с западными державами.

В декабре 1939 г. верховному командованию вермахта (ОКВ) был представлен меморандум Лидига, в котором фигурировало понятие «предательство». «Вполне можно было бы договориться с Англией и спасти Европу от врага № 1 — Советской России, но Гитлер делает нечто противоположное. Россия между тем чудовищно расширяется», — писал автор. По его словам, Германия и после «польского похода» могла бы получить от Англии «справедливый и великодушный мир», подтверждающий новые границы, насколько они совпадали с границами немецкого расселения, и признание континентальной гегемонии. Условие — Германия употребит [352] свою силу для поддержки оказавшейся под угрозой Финляндии и тем самым находящейся под угрозой Европы, вместе с Англией обратится против большевистской опасности{1156}.

Г. Риттер, исследователь деятельности верхушечной оппозиции в Германии, констатировал, что больше, чем начало войны с Польшей, К. Герделеру и его единомышленникам досаждало «продвижение большевизма по всему фронту вплотную к нашим (германским) границам. Это воспринималось как угроза всей европейской культуре, изведение под корень прибалтийского германизма и как национальный позор»{1157}.

Договор 23 августа действительно давал СССР шанс заняться укреплением своей безопасности и обустройством того, что ныне называют обороной на выдвинутых вперед рубежах. Если не придумывать для СССР особых мерок и дискриминационных правил, то придется признать: изоляция, сжимавшая Советский Союз, диктовала круговую оборону с вынесением ее переднего края на максимально далекое расстояние от своих жизненно важных центров.

Третье. Практические контакты, начавшиеся по немецкой инициативе и приведшие к заключению договора 23 августа, приняли предметный характер в разгар боев на Халхин-Голе{1158}. Впервые Берлин известил Токио о намечавшихся переменах в советско-германских отношениях только вечером 21 августа в телефонном разговоре Риббентропа с японским послом Осима.

Для японского руководства, ориентировавшегося на военную солидарность рейха, это был шок, который деформировал всю «антикоминтерновскую» конструкцию{1159}. Вера в стратегического союзника была подорвана неизлечимо. Правительство Хиранумы ушло в отставку. Новый кабинет вынужден был заняться выработкой военно-политической платформы, в которой широкая агрессия против Советского Союза сдвигалась по срокам на неопределенное время.

Одним из последствий 23 августа — неожиданным и досадным для Берлина — стало заключение 13 апреля 1941 г. между Японией и СССР договора о нейтралитете. Гитлер и Риббентроп стремились отговорить Мацуоку от этого шага. В информации для Берлина Мацуока (один из самых больших почитателей нацизма и яростный приверженец единения с ним) утверждал, что договор «не ущемляет тройственного пакта» и имеет для Японии большое значение, ибо должен произвести «впечатление на Чан Кайши и облегчить японцам переговоры с ним». Кроме того, «договор укрепит позиции Японии по отношению к США и Англии». Токио, таким образом, расплатился с немцами их же фальшивыми купюрами. [353]

На переговорах Мацуока с нацистскими руководителями в марте — апреле 1941 г. немцы ограничились лишь намеками на возможность «осложнений» с СССР. В свете случившегося в июне это дало японцам дополнительный аргумент подозревать Берлин в союзнической неверности, из чего Токио выведет право на собственную сольную партию в концерте агрессоров.

Четвертое. Связанные с договором 23 августа экономические урегулирования позволили СССР приобрести крайне необходимые ему материалы, оборудование и технологию, недоступные в то время на других рынках. Как отмечается в IV томе исследования «Германский рейх и вторая мировая война», изданном в ФРГ в 1983 г., поставки германского оборудования способствовали интенсивному развитию военной промышленности СССР.

Пятое. Советский Союз показал всем, что намерен и в состоянии отстаивать свои интересы, проводить собственный курс в мировых делах, расстраивать комбинации противников. С этого момента за СССР был признан статус субъекта международных отношений, с которым нельзя не считаться.

Перевод стрелки советской политики с бескомпромиссной борьбы против фашизма на сожительство с ним был сопряжен для Советского государства и Коммунистической партии с большими моральными и политическими потерями. Друзья СССР ждали от страны социализма подвига во имя высших идеалов, и многих из них горько разочаровало, что в решающий час в Москве возобладали прагматизм и политический цинизм почти буржуазного покроя. В самом трудном положении оказались коммунисты, они не могли знать подноготной событий и вынуждены были либо, подчиняясь партийной дисциплине, принимать на веру официальные версии Коминтерна, либо, будучи не согласными в принципе с внезапным поворотом, покидать партийные ряды.

Крайние формы враждебности приняла антисоветская пропаганда «демократического» Запада. Порой можно было спутать, если судить по комментариям прессы и риторике политиков, с кем Англия и Франция находились в состоянии войны. Этому есть два объяснения — либо «демократии» старались удержать советское руководство от чрезмерного вовлечения в нацистские акции, либо, что вернее, они готовили почву к выходу из межимпериалистического кризиса на путях объединения главных «актеров» против «общего врага» — Советского государства.

Потерпев неудачу в осуществлении концепции коллективной безопасности, Сталин попрал ленинские принципы [354] внешней политики и решил переиграть империализм в его же силовой стихии и вероломстве. Следуя чужим, не лучшим образцам, он ввел в практику советской политики язык ультиматумов, вольное обращение с договорными обязательствами. Антипольские заявления, на которые в то время пускались вместе с Риббентропом Молотов и некоторые другие советские представители, были столь же низкими по интеллектуальному и моральному уровню, сколь и политически несостоятельными.

Внутри партии и страны внешнеполитические дела были по существу изъяты из ведения ЦК ВКП(б), Совета Министров и Президиума Верховного Совета СССР, Наркомата иностранных дел и узурпированы Сталиным. Партия и народ чаще всего фактически оставлялись в неведении относительно того, какие обязательства и решения принимались от их имени. Подобные противоправные и безнравственные действия нанесли большой и стойкий ущерб авторитету социализма, серьезно обременили внутригосударственное развитие.

Нападение гитлеровской Германии на Советский Союз 22 июня 1941 г. разметало надежды и расчеты, которые двигали Сталиным при заключении советско-германского договора о ненападении. Попытки перехитрить логику жизни обернулись грубыми просчетами, особенно в оценке истинных перспектив, а страна оказалась неготовой встретить самое тяжкое в ее истории испытание. От народа потребовались колоссальные жертвы, чтобы восторжествовали правда и справедливость. [355]