Где проходит линия обороны Америки?
1 января 1939 г. Г. Икес, министр внутренних дел США, в доверительном послании видному общественному деятелю США полковнику Р. Робинсу так выразил свое отношение к событиям, происходившим после Мюнхена, и к перспективам на будущее: «Европейская ситуация, кажется, не стала лучше за минувшие дни, и я не могу отделаться от мысли, что война близка, независимо от того, сколько еще стран-сирот Чемберлен и Даладье бросят под ноги прожорливому Гитлеру. Есть по крайней мере элемент справедливости в притязаниях Муссолини на французские владения в Африке. Здесь (в Вашингтоне. — В. М.) мы полагаем, что Италии не составит труда захватить Французское и Английское Сомали, после чего она сможет потребовать закрытия Суэцкого канала... Между тем Германия окажется в состоянии начать вторжение на Украину, которая, судя по всему, определенно является объектом ее агрессивных устремлений»{861}. Икес изложил на бумаге то, что было главной темой разговоров в Овальном кабинете Белого дома на протяжении многих дней. 2 января 1939 г. уже сам президент в беседе с английским послом лордом Лотианом, толковавшим о слабости Великобритании перед лицом превосходящих сил агрессоров, не церемонясь, возразил ему, сказав, что Англия испытывает не дефицит силы, а дефицит стойкости{862}.
Но разве США не были причастны к политике «умиротворения» агрессоров, которая (и в этом Икес не ошибся) через серию позорных капитуляций перед напором Гитлера, Муссолини и их японского союзника вела прямым путем к большой войне? Правомерность такой постановки вопроса доказана не одними историками. Сейчас становится очевидным, что мы, по-видимому, недооценивали той сильной критики (как правило, скрытой), которой подвергалась политика равнения на европейских «умиротворителей» со стороны ряда влиятельных политических деятелей и дипломатов, близких к Рузвельту и пользовавшихся его доверием. В официальное издание документов внешней политики США не вошла, например, переписка посла США в Испании К. Бауэрса с его коллегой У. Доддом, длительное время занимавшим пост посла США в Германии. А между тем оба они [245] в довольно откровенной форме выразили свое отрицательное отношение к европейской политике США, которая, по их мнению, характеризовалась уклонением от ответственности в критические дни Мюнхена и бесплодным резонерством в течение пяти предшествующих лет. «Я не нейтрален, — писал Бауэрс 3 ноября 1938 г. — К черту нейтралитет, когда речь идет о совершенно определенной борьбе между демократией и фашизмом, международным правом и анархией, законностью и преступлением... «Мюнхенский мир» за одну ночь низвел Францию до положения жалкой второсортной державы, лишив ее тщательно культивировавшихся друзей и всеобщего уважения, а Англии нанес такой сокрушительный удар, какого она не получала в течение последних 200 лет. Полтора века назад за такой мир Чемберлена засадили бы в Тауэр, а Даладье казнили бы на гильотине».
И Бауэрс, и Додд вполне в духе демократического обновления, характерного для духовной обстановки США 30-х годов, называли камнем преткновения для американской дипломатии ее элитарность и зависимость от экономических и политических интересов финансово-промышленных кругов. Бауэрс, обладавший опытом, приобретенным в Испании, шел еще дальше. Мюнхен утвердил его в убеждении, что именно антисоветский компонент в захватнических замыслах агрессивных держав в наибольшей степени повлиял на притупление у чиновников дипломатического ведомства США чувства угрозы со стороны стран «оси», вызывая у одних состояние успокоенности, а у других — даже скрытое удовлетворение ходом событий. Явление это в принципе не было неожиданностью, поскольку уходило корнями в прошлое советско-американских отношений{863}.
Мало сказать, что после 1933 г. советско-американские отношения не получили устойчивого развития. С конца 1937 г. по мере приближения общеевропейского кризиса в вашингтонских кругах усиливались настроения отстранить СССР от участия в обсуждении мер по укреплению европейской безопасности и предотвращению нарастания военной угрозы. Делая упор на разобщенность, которая существовала между СССР и западными державами, влиятельные силы в стране выдвигали в качестве предлога для сохранения «холодности» между двумя странами происходившие в то время в Москве судебные процессы над видными деятелями партии и государства. В американской общественности подогревалось недоверие к внутренней и внешней политике Советского государства. Ностальгия по временам, когда Советский Союз находился в полной изоляции и когда ему приходилось отражать [246] удары объединенных сил империалистических государств, стала общей чертой выступлений ведущих органов американской печати. Она усиливалась по мере нарастания в капиталистических странах во второй половине 30-х годов классовой борьбы и движения антифашистского Народного фронта, появление которого связывали с «происками» Советского Союза.
Снижение уровня отношений между двумя странами было реальным фактором, но усердие «русских» экспертов госдепартамента, направленное на то, чтобы изыскивать компрометирующий советскую внешнюю политику «материал», делало его особенно заметным. Публике усиленно внушалась мысль о непредсказуемости поведения СССР на международной арене и даже о скором «развале» Советского государства{864}. Советник американского посольства в Москве Ч. Болен с начала 1938 г. ведет скрупулезный учет, когда и сколько раз советские руководители высказываются в пользу коллективной безопасности{865}. Болен усмотрел здесь какие-то едва уловимые нисходящие тенденции и усиление германского влияния, однако сделано это было с недопустимыми натяжками. Американская печать подчас намеренно распространяла эти версии в обществе, доминантой в настроениях которого оставались по преимуществу настороженность в отношении намерений Советского Союза и полярные по своему характеру оценки его роли в мировых делах.
В политике Белого дома и госдепартамента этот комплекс опасений и надежд преломлялся в сложных маневрах и чисто символических жестах, которые должны были, с одной стороны, продемонстрировать их озабоченность нарастанием военной угрозы в Европе и неодобрение агрессивных действий, а с другой — подтолкнуть западноевропейские страны (и в первую очередь Францию, Англию, Германию и Италию) к сепаратным в сущности переговорам (т. е. без участия СССР и малых стран Европы), призванным «урегулировать» все вопросы, связанные с домогательствами агрессивных держав, путем ревизии послевоенных договоров{866}. На фоне решительного осуждения Рузвельтом любого нарушения морального эмбарго на продажу оружия республиканской Испании, боровшейся против фашистского мятежа{867}, все это больше походило на согласие предоставить агрессорам свободу рук в решении поставленной ими задачи завоевания «жизненного пространства», а заодно и подавления нарастающего движения социального протеста, борьбы рабочих и других демократических слоев общества в тех странах, где она принимала особенно значительный размах.
Двойственность и противоречивость внешнеполитического курса администрации Рузвельта объяснялись многими [247] причинами, и в первую очередь законодательством о «нейтралитете». Сказывалась также озабоченность сложностью стоящих перед нею внутренних проблем: нестабильностью экономики, необходимостью лавировать между различными социально-политическими группировками, часто придерживавшимися полярных взглядов на внешнюю политику, приближением важных промежуточных выборов 1938 г. Немаловажным фактором являлось и стремление президента оставаться над острой схваткой двух главных течений в верхах американского общества — «интернационалистского» и «изоляционистского». Представители первого были убеждены в необходимости для США играть активную роль в мировых делах, а второго — отстаивали ту точку зрения, что глобальные цели американского империализма, его мировое верховенство легче всего достижимы путем проведения особой политики «нейтралитета», не связанной ни с какими обязательствами и обеспечивающей полную свободу рук в осуществлении планов торгово-экономической экспансии{868}.
Но устрашающий рост германского реваншизма никак не устраивал Рузвельта, внушая опасения, что, захватив половину Европы, Гитлер принудит страны Латинской Америки подчиниться его экономическому диктату и уже этим подорвет влияние США на континенте{869}. Симпатии президента были на стороне «интернационалистов», что не мешало ему порой заигрывать и с «изоляционистами» (влияние которых хотя и уменьшалось, но оставалось весьма значительным на протяжении 30-х годов){870}, когда это представлялось ему целесообразным для оправдания политики выжидания и неспешных действий. Именно таким путем Рузвельт «держал в узде» более решительно настроенных в пользу пересмотра европейской политики США членов кабинета — сторонников установления режима подлинного «карантина» в отношении держав «оси». Оппозиция курсу на «умиротворение» агрессоров в окружении Рузвельта была представлена ближайшими его советниками — Г. Икесом, Г. Моргентау, Г. Гопкинсом, Ф. Франкфуртером. В своем видении европейской ситуации после прихода Гитлера к власти они резко расходились с руководством госдепартамента, а подчас и с самим президентом.
Эта группа государственных деятелей не скрывала своего негативного отношения к политике «умиротворения», подчеркивая ее пагубность для безопасности всех народов, включая и страны-»умиротворители», как бы они ни были удалены от очагов военной опасности. Да и в целом в Вашингтоне достаточно ясно понимали, что каждая новая [248] уступка агрессорам укрепляет их внешнеполитические и экономические позиции, усиливает их притязания, все больше приближает мир к войне. В распоряжении политического руководства США были реалистические оценки сложившейся обстановки с учетом всех составляющих и достоверные прогнозы ее дальнейшего развития. История подготовки «карантинной речи» Рузвельта (5 октября 1937 г.), предупреждавшей американцев о неизбежном вовлечении западного полушария в войну в случае, если она будет развязана, и содержавшей призыв к коллективному противодействию агрессору, — убедительное свидетельство того, как основательно в Белом доме «прорабатывали» тенденции мировой политики.
Более существенно, впрочем, другое: хотел того Рузвельт или нет, но в контексте сформулированной им самим (в самых общих чертах) внешнеполитической концепции, включающей идею о взаимосвязи мировых процессов и неделимости мира, вновь и особенно остро перед дипломатией США встала дилемма двух подходов к «русскому вопросу». Увы, в отношении того, существует ли удовлетворительная развязка всего этого сложного узла противоречивых компонентов мировой политики в плоскости практического действия, президентом не было сказано ничего обнадеживающего. Похоже, что надвигающийся мировой кризис виделся Рузвельту в виде катарсиса, выйти из которого человечество могло, только вручив свою судьбу США{871}. Ни в одном случае о вкладе Советского Союза речь не шла.
А между тем по мере нарастания военной тревоги с конца 1937 г. из Москвы в Вашингтон поступало множество сигналов, позволяющих судить о решимости Советского Союза поддержать самые смелые шаги, направленные на предупреждение агрессии совместными усилиями Англии, Франции, США и СССР. Были сделаны и предложения о возможных контактах в военной области, и соответствующие заявления о совместных дипломатических акциях. В начале февраля 1938 г. полпред СССР в США А. А. Трояновский, выступив с речью в университете штата Северная Каролина, заявил, что над миром нависла серьезная опасность и что, по мнению Советского правительства, «единственным выходом из этого положения... является создание союза между Великобританией, США и Советским Союзом», образование системы коллективной безопасности в Европе{872}. 17 марта он получил из Москвы указание (аналогичные указания получили советские полпреды в Великобритании, Франции, Чехословакии) вручить госдепартаменту текст заявления, сделанного в тот же день представителям печати наркомом иностранных [249] дел СССР М. М. Литвиновым. Это заявление исключало всякие неверные толкования и содержало предложение (германское вторжение в Австрию и насильственное ее присоединение к Германии подчеркивали безотлагательность этих мер) подключиться ко всем мероприятиям, направленным на организацию коллективного отпора агрессору, «даже пренебрегая неизбежным ухудшением его (Советского правительства. — В. М.) отношений с агрессором». В заявлении далее говорилось: «В сознании Советским правительством его доли этой ответственности, в сознании им также обязательств, вытекающих для него из Устава Лиги, из пакта Бриана — Келлога и из договоров о взаимной помощи, заключенных им с Францией и Чехословакией, я могу от его имени заявить, что оно со своей стороны по-прежнему готово участвовать в коллективных действиях, которые были бы решены совместно с ним и которые имели бы целью приостановить дальнейшее развитие агрессии и устранение усилившейся опасности новой мировой бойни»{873}.
Премьер-министр Англии Н. Чемберлен ответил Советскому правительству резко отрицательно. В госдепартаменте долго обсуждали возникшую деликатную ситуацию и решили вообще не отвечать. О реакции Москвы на такую позицию западных держав посол США в СССР Дж. Дэвис писал 4 апреля 1938 г. из Москвы секретарю президента М. Макинтайру: «Эта попытка изоляции России, по всей видимости, чревата более серьезными последствиями для западных демократий в Европе, чем для Советского Союза. Официальные представители Советского правительства дают понять, что они относятся к такому развитию событий хладнокровно, хотя и выражают сожаление по поводу его негативных последствий для дела коллективной безопасности во всем мире. Бесспорно, они твердо уверены в способности их страны защищать себя». Дэвис адресовал эти упреки и своему правительству, хотя и сделал это, прибегнув к полунамекам и ссылкам на приверженность Москвы идее сближения с США с целью предупреждения расширения агрессии. «Они (советские люди. — В. М.), — писал он, — относятся к Соединенным Штатам более дружественно, чем к любой другой стране. Они говорят об этом и практически доказали это. Как руководители Советского Союза, так и народ испытывают чувство уважения к президенту Рузвельту» {874}. Центральная мысль: Советский Союз был и остается, несмотря на трагические последствия сталинских «чисток», важнейшим фактором мировой политики, стабилизирующую роль которого нельзя недооценивать.
5 июня 1938 г., накануне своего отъезда из Москвы на родину, Дэвис был принят сначала Калининым, а затем [250] Сталиным и Молотовым. Всем дипломатическим корпусом и самим Дэвисом этот факт был расценен как уникальный: до этого ни один посол никогда не наносил прощального визита Генеральному секретарю ЦК ВКП(б). Собственно говоря, Сталин формально и не назначал встречи — он просто вошел в кабинет к Молотову и присоединился к беседе, едва Дэвис, получивший на то приглашение, переступил порог кабинета Председателя Совнаркома СССР. Однако не только то, как была обставлена встреча посла США с советскими руководителями, являлось неожиданным и абсолютно неординарным, заставившим говорить об этом буквально всех в дипломатических кругах. Неординарным по своему значению было и содержание беседы, длившейся почти три часа.
Уже те несколько замечаний, которые были сделаны Калининым во время протокольного разговора, показывали, о чем хотят говорить с Дэвисом в Кремле. «Президент Калинин говорил о выступлении президента Рузвельта в Чикаго (т. е. «карантинной речи». — В. М.)... и выразил надежду, что она, возможно, отражает намерение Соединенных Штатов быть более активными в обеспечении мира перед лицом «безответственных членов мирового сообщества». Так писал в своем меморандуме госсекретарю Хэллу Дэвис 9 июня 1938 г. Но выразительная настойчивость, с которой через короткий промежуток времени продолжали развивать этот мотив его собеседники в кабинете Молотова, буквально застала американского посла врасплох.
Сначала Сталин с большим интересом расспрашивал Дэвиса о Рузвельте, а затем по собственной инициативе затронул темы, ради которых и была организована эта необычная аудиенция в Кремле. Доверительный тон беседы, по убеждению посла, дополнительно свидетельствовал о готовности советского руководства к согласованию своих действий с правительством США в случае обострения кризисных явлений в мире. На вопрос Дэвиса об оценке Сталиным европейской ситуации последовал однозначный ответ: «Перспективы европейского мира очень неблагоприятны, и лето может привести к серьезным осложнениям»{875}. Правительство Чемберлена, по словам Сталина, ведет линию на усиление германской мощи, преследуя двоякую цель — противопоставление Германии Советскому Союзу и подчинение Франции английскому влиянию. В Кремле хотели знать мнение американского посла, явно рассчитывая услышать нечто обнадеживающее, однако Дэвис уклонился от высказываний на этот счет. Посол вынужден был сделать вид, что он не вполне в курсе дела и в отношении другого поднятого Сталиным [251] вопроса — о зашедших в тупик переговорах в связи с контрактом на строительство американскими фирмами военных кораблей для СССР.
В заключение беседы Дэвис постарался взять реванш в этом трудном для него разговоре и, воспользовавшись поднятым Сталиным вопросом о долгах Временного правительства, перевел его в плоскость темы доверия и верности принятым обязательствам. Он не подозревал, что эта тема бумерангом вернется его преемнику на посту посла в Москве, когда тот в августе 1939 г. будет пытаться убедить Кремль в искреннем желании Запада найти путь к сотрудничеству с СССР. Но в этом не было вины Дэвиса.
В Вашингтоне внимательно и скрупулезно проштудировали его аналитические записки и, найдя их восторженно-тенденциозными по отношению к СССР (хотя и небесполезными), отклонили сделанные в них наиболее важные оценки и выводы{876}. Хэлл и Рузвельт, не хуже Дэвиса сознавая лавинообразный характер нарастающей военной опасности, тем не менее полагали, что США надлежит не ввязываться напрямую в события и не создавать видимости, что их действия способны немедленно дать перевес тем, кто мог оказаться жертвой агрессии. «Неудобство» этой позы в Вашингтоне стремились объяснить и оправдать неготовностью (моральной и военной) стран — потенциальных объектов агрессии к ее отражению. Что касается «советского фактора», то Хэлл (в отличие от Рузвельта) вообще склонялся к тому, чтобы не принимать его в расчет.
В дневниковой записи Стимсона, сделанной после аншлюса Австрии, воспроизводятся слова Хэлла (сказанные им в беседе со Стимсоном) о том, что потрясенная и ослабленная судебными процессами и «чисткой» командных кадров армии «Россия превратилась в ничто» и «исчезла полностью с политического горизонта»{877}. В высказываниях Хэлла звучали фаталистические ноты, которые как-то не вязались с оценкой и прогнозами многих видных американских наблюдателей, осведомленных о военном потенциале СССР и государств, оказавшихся под ударом стран «оси»{878}. Категоричность суждений государственного секретаря, а также мрачные пророчества директора европейского отдела госдепартамента П. Моффата объяснялись скорее всего тем, что они во всех деталях и из первых рук знали о нежелании английского кабинета и пальцем пошевелить, чтобы отвести угрозу от Чехословакии и других малых стран Центральной и Юго-Восточной Европы{879}. Бывший президент США Г. Гувер, вернувшись из Англии, где он встречался с Чемберленом и Э. Галифаксом, говорил в беседе со Стимсоном [252] 3 июня, что Чемберлен не согласен пожертвовать и двумя английскими солдатами ради спасения Чехословакии. «Откровенность» английского премьера, так подкупившая Гувера, с признательностью была воспринята и послом США в Лондоне Дж. Кеннеди{880}, искавшим только предлог в пользу довода об урегулировании европейского кризиса любой ценой и о сближении с Германией. Имея в Лондоне такого посла, нельзя было и думать об осуществлении нажима на английский кабинет с целью побуждения его быть более твердым в отношении притязаний Гитлера и отзывчивым в отношении Чехословакии. Газеты писали о разногласиях между послом и президентом, но отставка Кеннеди не грозила.
Похоже было, что дипломатические представители США в европейских столицах полагали, что участь Чехословакии заранее предрешена. Задолго до Мюнхена они об этом делились друг с другом в частной переписке, судили и рядили в служебных записках, подсчитывая все слагаемые обстановки и потенциал противоборствующих сил. Так, в письме У. Додду от 9 августа 1938 г. торговый представитель США в Германии Дуглас Миллер писал о в сущности почти безнадежном положении Чехословакии. Никто и ничто, утверждал он, не остановит Гитлера, да никто об этом и не помышляет. Советский Союз не был удостоен быть упомянутым, о позиции Франции и Англии говорилось вскользь и больше в тонах, которые не обещали ничего хорошего. «Мне представляется, — говорилось в письме Миллера, — что Гитлер к концу года в основном добьется своего в чехословацком вопросе. Он почти закончил создание оборонительных сооружений на границе Франции. Я полагаю, что они в ходе предстоящих маневров войдут в строй, приняв большие контингента солдат, между тем другая часть активных германских войск плюс один класс резерва, плюс призыв 1910 г., плюс СС, плюс тыловое обеспечение составят в целом около 1350000 солдат под ружьем. Скажем, где-нибудь к 15 сентября этого года эта сила будет использована в ходе маневров частично на французской границе, но по большей части вблизи Чехословакии, что будет подкреплено кампанией в прессе, которая достигнет своей кульминации на нюрнбергском партийном съезде нацистов, начинающемся 6 сентября. Полагают, что, испытывая давление этой мощи и одновременно воздействие беспорядков в Судетской области, подготовка к которым уже проведена, чехословацкое правительство не сможет противостоять судето-немецким требованиям о плебисците или об уступках подобного рода. Это откроет шлюзы и к Рождеству [253] вовлечет Чехословакию в германскую орбиту. Я не жду, что Франция или Англия предпримут что-либо серьезное в связи со всем этим, я также не ожидаю, что это вызовет войну, если не считать отдельные уличные перестрелки и мятежные выступления. Если же Гитлер не сможет в этом году добиться успеха, натолкнувшись на единый фронт чехов, французов и англичан, он отступит, заявив, что ничего и не начинал, и сразу же будет готовиться к повторению этой же попытки следующей весной»{881}.
Соображения и расчеты, связанные с оценкой соотношения сил на потенциальных театрах военных действий в Европе и на Дальнем Востоке, бесспорно, не менее сильно приковывали к себе внимание Рузвельта и Хэлла, чем обострение внутриполитической борьбы, и в самом деле сделавшее непростым положение администрации. Весь вопрос, однако, сводится к тому, в чем больше были заинтересованы в Вашингтоне — в реальных, базирующихся на информации «из первых рук» оценках или в заведомо заниженных допущениях? Правда, и Лондон, и Париж сами стремились не дать повода для оптимизма; что же касается Советского Союза, то никакие его попытки побудить правительство США занять более непреклонную позицию в отношении притязаний нацизма в Европе ни к чему не привели. Без внимания была оставлена секретная информация, переданная военным атташе США в Москве Ф. Феймонвиллом 15 сентября 1938 г. о готовности Советского Союза твердо придерживаться взятых на себя обязательств по советско-чехословацкому договору о взаимопомощи{882}.
А между тем если бы в Вашингтоне пожелали, то путем простого сопоставления донесений Феймонвилла и поступавшей из Лондона секретной информации Кеннеди об итогах «инспекционной» поездки знаменитого в то время американского летчика Ч. Линдберга по европейским странам (включая Германию и Советский Союз) смогли бы прийти к более обоснованному выводу о соотношении военных сил в Европе, хотя цели как Линдберга, так и Кеннеди были противоположны тем, которые преследовал Феймонвилл. Всячески превознося мощь ВВС Германии и ставя под вопрос способность Англии, Франции и Чехословакии что-либо противопоставить ей, Линдберг вместе с тем признал, что советские ВВС были вполне сопоставимы с люфтваффе. Говоря о построенных в СССР авиационных заводах, Линдберг писал в меморандуме, что «эти заводы могут поставить Россию сразу вслед за Германией в отношении военной авиации, если только эти заводы будут работать в американском режиме». Главной причиной, мешающей ему [254] достаточно высоко оценить советскую военную авиацию, Линдберг называл «внутренние условия в России», но тут же добавлял: «Однако в любой войне, в которую она вступит, Россия, по-видимому, сможет иметь достаточное число самолетов, которое сделает ее вклад весомым»{883}.
Шифрованная телеграмма Кеннеди была направлена им Хэллу (с просьбой ознакомить с ней президента) 22 сентября 1938 г. В эти дни госдепартамент работал с огромным напряжением, но руководство вооруженными силами своевременно было обеспечено копией донесения посла в Лондоне. Оно, вне всякого сомнения, было хорошо осведомлено и о мобилизационных мероприятиях Советского военного командования. Убедительные подтверждения этого были получены одновременно с телеграммой Кеннеди на имя Хэлла.
Хорошо известно, как настойчиво советская дипломатия добивалась от Франции действий в духе мандата, определенного франко-чехословацким договором, чтобы дать СССР возможность прийти на помощь Чехословакии{884}. Однако в Вашингтоне пожелали увидеть в этом лишь стремление лавировать, с тем чтобы вынудить западные страны предоставить Москве гарантии безопасности без каких-либо обязательств с ее стороны. Изоляционистская печать в США, так же как и в других странах, всячески развивала тему «советского блефа». А между тем в речи Литвинова в Лиге Наций 21 сентября, обращенной ко всему мировому сообществу, содержался открытый и ясный призыв к коллективному отпору агрессорам и помощи их жертвам усилиями «возможного блока миролюбивых держав», который был все еще сильнее блока агрессоров. Все обязательства СССР, вытекающие из советско-чехословацкого пакта, были подтверждены, в речи было недвусмысленно выражено и обращение к США не уклоняться от оказания «посильной помощи»{885}. В дополнение к этому Советский Союз предпринял еще один важный шаг, о котором до настоящего времени почти не было известно исследователям советско-американских отношений.
Вкратце суть дела такова. 22 сентября в вашингтонском отеле «Карлтон» по настоятельной просьбе временного поверенного в делах СССР в США К. А. Уманского состоялась его встреча с видным американским журналистом, международным обозревателем газетного синдиката «Скрипс-Говард» Р. Клэппером. Газеты синдиката намеренно неверно изображали позицию СССР в чехословацком кризисе, взваливая на него ответственность за сложившуюся обстановку. Получалось так, заявил, коснувшись этого вопроса, Уманский в разговоре с Клэппером, будто Советское правительство [255] повинно в происходящих событиях и во всем том, что неминуемо за ними последует, хотя на деле «Гитлер знает, что Советский Союз будет сражаться (если это потребуется) и способен сражаться» в отличие от Франции, продемонстрировавшей «слабость, колебания и отсутствие воли к сопротивлению». Это погубит Францию, продолжал Уманский, а ее поражение в свою очередь потянет ко дну и Англию. Далее он высказал Клэпперу то, ради чего, по-видимому, и предложил журналисту встретиться и побеседовать с глазу на глаз. Советский Союз не будет воевать, сказал Уманский, пока на него не будет совершено нападение, но в случае агрессии сразу же поведет «наступательную войну, перенеся ее на вражескую территорию».
Уманский затронул и военные аспекты ситуации на Дальнем Востоке, давая тем самым понять, что он готов обсуждать вопросы военного партнерства в полном объеме. США и другие страны, сказал он, хотели бы, чтобы Советский Союз вступил в войну с Японией и тем самым избавил бы весь мир от исходящей от нее угрозы. Но почему СССР, не будучи атакованным, должен брать на себя этот груз, тем более что около 53% всего японского военного имущества американского производства? Американская разведка хорошо знает, какой большой объем работ выполняет в Китае советская авиация, осуществляя помощь этой стране, но СССР не намерен вступать в войну с Японией, как того хотели бы другие, если сам не подвергнется нападению{886}.
Какие цели преследовал Уманский, в недвусмысленных выражениях раскрывая перед Клэппером точку зрения Советского правительства на возникшую критическую ситуацию, — ограниченные (повлиять на американскую печать) или более широкие, рассчитанные на присоединение США к совместной демонстрации твердости в отношении агрессоров (в том числе и в той форме, о которой говорил в своей речи М. М. Литвинов 21 сентября)? Есть основания считать, что, зная о контактах Клэппера с вашингтонскими верхами, Уманский не мог, конечно, ставить перед собой задачу воздействовать лишь на тех, кто определял политику влиятельного газетного синдиката, с целью добиться от него более доброжелательного отношения к СССР. Это могло быть только побочным мотивом. Добиться взаимопонимания с США в плане согласованных действий — этим, судя по всему, и был продиктован демарш советского посольства, осуществленный по поручению Москвы. Не случайно Уманский затронул тему советско-японских и советско-китайских отношений, поднятую в секретных беседах американских и китайских политических деятелей, о чем Москве было известно{887}. [256]
Никакой определенной реакции на зондаж Уманского не последовало, что, как мы увидим, объяснялось нежеланием Вашингтона обсуждать вопрос о военном партнерстве с Советским Союзом. Отказ Рузвельта касаться этой темы Уманский склонен был потом объяснять сложностью внутриполитической обстановки{888}. Правда, ему было неизвестно, что еще 19 сентября Рузвельт сказал английскому послу Р. Линдсею, что лучшим средством урегулирования европейского кризиса является созыв международной конференции (с его, президента, участием в случае, если место конференции будет избрано вне Европы) с целью решения «неурегулированного вопроса о границах на рациональной основе». Примерно то же самое Рузвельт говорил и Л. Жуо, президенту Всеобщей конфедерации профсоюзов Франции, посетившему Белый дом{889}. Существенную роль, по-видимому, сыграли здесь рекомендации посла в Париже У. Буллита, добивавшегося всеми силами «примирения» Франции и Германии {890}, причем свои предложения о созыве «мирной» конференции Англии, Франции, Италии, Германии и Польши (без Чехословакии и Советского Союза, но с участием представителя США) он объяснял не столько стремлением сохранить мир, сколько опасениями, что в случае возникновения войны повсеместно произойдут революционные потрясения и в конечном итоге большевизм возьмет верх на Европейском континенте{891}.
Как в этом убеждают материалы архива главы дальневосточного отдела госдепартамента, видного американского дипломата К. Хорнбека, во внешнеполитическом ведомстве США тщательно взвешивали подобные препозиции. Сохраняя много общего между собой в части, касающейся главной цели (за исходный пункт принималась необходимость предотвращения неконтролируемого развития, могущего привести к войне, как считалось, в неблагоприятный для западных стран момент), они вместе с тем расходились в отношении способов достижения этой цели.
В отличие, например, от своего на удивление уклончивого патрона Хэлла, послов Кеннеди и Буллита Хорнбек полагал, что западные страны, и США в том числе, должны по крайней мере продемонстрировать твердость и решимость оказать сопротивление Гитлеру, отрешившись от иллюзий, что им удастся «разжалобить» фюрера призывами к миру. В аналитической записке от 27 сентября 1938 г. Хорнбек писал, что в случае возникновения кризисной ситуации из-за предъявления Гитлером ультиматума Чехословакии только вооруженное сопротивление последней вместе с твердым заявлением США об их готовности решительно вмешаться [257] в европейские дела на стороне жертв агрессии способно спасти мир. Никакого иного выхода из кризиса Хорнбек как будто не видел, хотя и допускал, что могли возникнуть «непредвиденные» обстоятельства, способные круто изменить обстановку. Означала ли эта оговорка, что участь Чехословакии была предрешена и США бесповоротно связали свою политику с линией Англии и Франции, заранее согласившись с любым их шагом? Все говорит, что так оно и было, а лаконичное, но многозначительное замечание Хорнбека, что в войну, в случае если она вспыхнет, вместе с Францией и Англией неизбежно окажется втянутым и СССР, который-де и воспользуется случаем, чтобы не упустить своей «выгоды», проясняет логику его рассуждений, согласно которой США должны взять на себя долю риска и стать своеобразным гарантом мирного решения кризиса{892}.
В этом пункте Хорнбек, нужно признать, полностью смыкался с Буллитом и Кеннеди, настойчиво добивавшимися исключения СССР из решения вопросов, связанных с европейским кризисом.
Хорнбек попутно коснулся и самого трудного для администрации и ее сторонников вопроса о влиянии изоляционистских настроений в стране. И в самом деле, от ответа на него зависело, как далеко могли США зайти по пути разрыва с политикой «умиротворения». В этой связи Хорнбек утверждал, что правительство не должно опасаться неблагоприятной реакции общественного мнения, часть которого выступала против политики активного вмешательства в европейские дела. Кризисная ситуация, писал он, оправдывает смелые действия, даже если нельзя быть заранее уверенным, что большинство американцев поддержит их. Парируя возражения оппонентов, Хорнбек апеллировал к опыту самой администрации, в прошлом, по его словам, в трудных ситуациях дававшей пример опережающих инициативных действий и умения вести за собой страну.
Хорнбек не побоялся признать, что если непосредственная вина за разразившийся европейский кризис лежит на Англии и Франции (они, по его словам, «не пожелали занять сильную позицию и оказать сопротивление Гитлеру»), то и США несут не меньшую ответственность за катастрофическое развитие событий в Европе, поскольку со своей стороны «помогли создать ту напряженность, которая существовала и увеличивалась в послевоенной Европе, в то время как мы (американцы. — В. М.) отказывались сотрудничать в совместных усилиях по уменьшению этой напряженности»{893}. Поведение США на международной арене в конкретных условиях чехословацкого кризиса рисовалось [258] Хорнбеку совсем иным, чем оно было на самом деле, — не уклоняющимся от вызова, динамичным и целеустремленным.
«Формула Хорнбека» по понятным причинам имела очень сильный дальневосточный «подтекст». В отличие от своих коллег в британском Форин офис американский дипломат скептически относился к прогнозам о нападении Японии на русских в случае вспышки большой европейской войны с участием в последней Советского Союза. Родившаяся у англичан надежда на то, что, обратив острие своей агрессии против северного соседа, Япония не затронет интересы Англии и Франции на Дальнем Востоке, по мнению Хорнбека, была несбыточной. Более того, записывал он 28 сентября 1938 г., «в свете всех известных нам факторов относительно сложившейся в Японии обстановки и ее намерений» в госдепартаменте полагали, что японцы не только не решатся нанести удар по СССР, но скорее всего воспользуются моментом, чтобы вытеснить окончательно Англию и Францию из Китая{894}. Другими словами, пока не поздно, западные страны (США, Англия, Франция) не должны уступать инициативу Берлину и Токио в расчете на то, что им удастся заставить кого-то другого «таскать каштаны из огня». Вышедшие из-под контроля события обернутся полным крахом для «умиротворителей». Так стоит ли мостить дорогу в ад?
Трудно сказать, попала на глаза Рузвельту записка Хорнбека или нет, но так или иначе многое из того, что в ней было сказано, как будто отвечало представлениям самого президента. В частных беседах он говорил об аморальности того рокового шага, за которым может последовать расчленение Чехословакии, не исключая, впрочем, возможности именно такого исхода, если в Лондоне и Париже посчитают, что иного пути избежать войны нет{895}. Но если мысленно и в своих высказываниях Рузвельт соглашался со сторонниками более жесткой линии в отношении наглых притязаний Гитлера, в действительности вопреки ожиданиям он поступал противоположным образом. Могло показаться даже, что президент действовал как бы против собственной воли, если бы от его высказываний, а главное, от предпринимаемых им конкретных акций в решающие дни чехословацкого кризиса, двойственных по своей сути, предназначенных скорее для внутреннего, а не для внешнего потребления, не возникало ощущения определенной дипломатической игры.
За плотно закрытыми дверями Овального кабинета в кругу своих ближайших помощников Рузвельт не стеснялся прибегать к самым нелестным выражениям, характеризуя [259] поведение Чемберлена и Даладье{896}. Но последовавшие вслед за этим 26 и 27 сентября дипломатические демарши президента в виде личных посланий Гитлеру (одновременно тексты этих посланий были доведены до сведения правительств Чехословакии, Англии, Франции, Польши, Венгрии и Италии) были составлены им в примирительных, архиосторожных выражениях и содержали предложения продолжить переговоры и, если того потребуют обстоятельства, созвать международную конференцию «непосредственно заинтересованных стран» для мирного решения «спора»{897}. Намек на то, что США не смогут остаться незатронутыми европейской войной, был сознательно запрятан очень глубоко. Наверное, не случайно и то, что Советское правительство было уведомлено об этих шагах Вашингтона только 28 сентября 1938 г. в обращении, переданном временным поверенным в делах США в СССР А. Керком{898}. Поразительно, что ни послание Рузвельта, ни беседа заместителя наркома иностранных дел СССР В. П. Потемкина с Керком так и не прояснили вопроса, каким видят в Вашингтоне состав международной конференции {899}.
Лишь после того как Гитлер объявил о созыве в Мюнхене конференции четырех, С. Эрли, пресс-секретарь Белого дома, по поручению Рузвельта разъяснил журналистам, что, говоря о конференции «наиболее непосредственно затронутых» стран, президент имел в виду Чехословакию, Германию, Польшу, Венгрию, Англию, Францию, СССР и Италию{900}. Однако Германии это уточнение ничем не угрожало. В тот же день Рузвельт послал вошедшую в анналы дипломатической истории Мюнхена телеграмму Чемберлену с энергичным одобрением его предложения Гитлеру о встрече{901}, а Хэлл провел довольно-таки мирную беседу с германским послом Г. Дикхофом{902}. Совершенно очевидно, что в Берлине не могли не прийти к само собой напрашивающемуся выводу — США ни при каких условиях не позволят вовлечь себя в европейские дела и не помешают Германии оказать нажим на Англию и Францию, с тем чтобы добиться от них согласия на раздел Чехословакии.
Этот прогноз был подтвержден последующими событиями. 30 сентября, выступая на пресс-конференции, Хэлл сказал, что «пакт четырех» (Мюнхенское соглашение) принес «всеобщее чувство облегчения»{903}. В обращении по радио к стране 3 октября 1938 г. заместитель госсекретаря С. Уэллес объявил, что итоги Мюнхена дают лучший шанс за предыдущие 20 лет установить «новый мировой порядок, опирающийся на справедливость... и закон». Два дня спустя Рузвельт направил частное послание Чемберлену, почти [260] слово в слово повторяющее сказанное Уэллесом. В нем говорилось: «Я полностью разделяю вашу надежду и веру в то, что сегодня появилась наконец величайшая возможность для установления нового порядка, базирующегося на справедливости и законе»{904}.
Однако официальный оптимизм оказался вскоре подорван неумолимой логикой событий, которая опрокинула расчеты как на внутриполитический выигрыш (угодив «изоляционистам»), так и на внешнеполитический эффект (за счет отведения угрозы для западных стран переводом ее в «восточное и юго-восточное направление»). В общественном мнении быстро распространилось убеждение, что цена Мюнхена непомерно высока как с точки зрения морали, так и с точки зрения долговременных стратегических интересов самих США. Возникло явление политического бумеранга, которое чувствительно задело администрацию.
Мессерсмит в специальном меморандуме госсекретарю от 29 сентября писал, что Мюнхен не только не отдалил войну, а, напротив, приблизил ее, сделав неизбежной{905}. Стимсон, как и многие другие, полагавший, что встреча в Мюнхене вполне могла закончиться отклонением ультиматума Гитлера, был буквально потрясен той манерой, в которой Чемберлен вел переговоры о «капитуляции»{906}, что само по себе, по его убеждению, давало односторонние преимущества агрессивным державам. Ряд серьезных американских военных аналитиков сразу же высказали ту точку зрения, что в чисто военном плане Англия и Франция утратили свое превосходство, а Германия и Италия его обрели. Красная Армия как потенциальный противник вермахта, по их мнению, заслуживала высокой оценки с точки зрения ее боеспособности, но, как отмечалось в одном из специальных аналитических обзоров, «ее мощь бесспорно была в огромной степени подорвана проведением «чисток», которые смели высший командный состав и кадры управленцев»{907}. Таким образом, в целом в выигрыше оказалась только Германия. Развивая успех, она непременно воспользуется им. Война у самого порога, дата ее начала уже проставлена в календаре Гитлера — вот главная тема всех посланий Дэвиса из Брюсселя начиная с октября 1938 г. 12 января 1939 г. он писал Эвану Эвансу: «Я думаю, что только чудо может уберечь нас от войны в этом году, но такие чудеса в этой Европе не случаются»{908}.
Протрезвление коснулось и определенной части дипломатического ведомства США. Хорнбек был в отчаянии. В его представлении передышка, достигнутая ценой выдачи Гитлеру Австрии и Чехословакии, не имела своего оправдания, [261] поскольку обернулась сильнейшим ослаблением военных позиций Франции и Англии в Европе и как следствие этого сделала их «немощными» и на Дальнем Востоке. Развивая эту мысль, Хорнбек указывал в своем специальном меморандуме для руководства госдепартамента, что и «угроза Японии со стороны России» в результате переключения внимания СССР на «европейскую ситуацию» уменьшается. А это будет означать, продолжал он, что США, вынужденные взвалить на себя функции сдерживания в отношении Японии, волей-неволей навлекут на себя повышенную враждебность Токио{909}. Нужно отдать должное опытному дипломату — его прогноз отличался обоснованностью. Потрясение, вызванное Мюнхеном, нарушение баланса сил задевали непосредственно США, ставя перед ними труднейшие задачи по блокированию японской экспансии (военной и экономической), выходящей далеко за пределы Азиатского континента.
Коллега Хорнбека, глава европейского отдела госдепартамента П. Моффат, как это видно из дневника Стимсона, уклоняясь от открытой критики Лондона и Парижа (в силу, как он говорил, принадлежности к стране, «оказавшейся не в состоянии быть полезной в сложившейся ситуации»), также не скрывал своего разочарования в отношении неминуемых последствий Мюнхена{910}. В Мюнхене, сказал Моффат, потерпела фиаско «линия Гендерсона» (посла Англии в Берлине), одного из самых последовательных сторонников курса на «умиротворение» агрессоров. Намеренно персонифицируя причины чехословацкой трагедии, американский дипломат кривил душой: в стране было распространено мнение, что Чехословакия стала жертвой международного заговора правых сил. Современник событий Б. Раух писал о взрыве народного негодования по поводу мюнхенского предательства и о почти единодушном осуждении его в печати США{911}.
Учитывая германскую экспансию в Южной Америке, расширяющуюся агрессию Японии в Азии, воцарение деспотических порядков повсюду, где господствовал фашизм, еще одна бескровная победа Гитлера в Европе не могла хладнокровно восприниматься никем, кто способен был сохранить уважение к суверенитету народов и достоинству человека. «Мюнхенское соглашение, — писал 17 декабря 1938 г. полковник Робинс сенатору У. Бора, — это нечто большее, чем предательство чехов: под ноги психопату Гитлеру и анархисту Муссолини бросили демократию, принципы христианской морали и свободу человеческого духа. Оно являет собой воплощение позорного возвращения к пещерному веку человечества. Оно обожествляет силу и насилие, нетерпимость и жестокость, ложь и ненависть, это угроза всем [262] завоеваниям цивилизации с момента германской Реформации и эпохи Возрождения»{912}.
Мотивы поведения западных держав, капитулировавших перед Гитлером, в глазах значительной части общественности США предстали такими же безнравственными, как и «миролюбие» творцов «нового порядка». Тот же Робинс писал 24 января 1939 г. Икесу, что предательство Англией и Францией Китая, Эфиопии, Австрии, Чехословакии и Испании объясняется тем, что внешняя политика Лондона и Парижа определялась «эгоистическими интересами привилегированного класса собственников», более всего напуганного «рабочим движением у себя дома и подъемом борьбы рабочих и крестьян под демократическим и коммунистическим руководством за рубежом»{913}.
Робинс, возможно, не подозревал, что он довольно точно вскрыл причины того, почему и для американской дипломатии предпочтительнее оказалось не делать никаких реальных шагов в поисках альтернативы той внешней политике, которую упоминавшийся выше Клэппер называл политикой «благонамеренных слов». К предостережениям «агрессорам», с которыми посчитал нужным выступить Рузвельт, могли быть отнесены только его решение о продаже военных самолетов Франции и «Послание о положении страны» от 4 января 1939 г. В нем президент США указал на возросшую угрозу миру и на необходимость увеличения ассигнований на вооружение в целях укрепления обороны страны. Однако критическое высказывание президента в отношении законодательства о нейтралитете и предложение о его модификации, содержащиеся в речи, не повлияли на обстановку в конгрессе, большинство которого по-прежнему оставалось на старых, изоляционистских позициях. Мир еще раз убедился, что Рузвельту была ненавистна сама мысль о войне, но поднимать вопрос о коллективных мерах пресечения дальнейшего развития агрессии президент считал несвоевременным и невозможным. После подобных высказываний, сопровождаемых бесплодными усилиями части конгрессменов изменить законодательство о нейтралитете, чувство безнаказанности у агрессоров не убавилось, хотя американская печать и представляла взятый президентом тон чуть ли не как свидетельство разрыва с прежним курсом.
В противовес оптимистам трезвомыслящие американские политические деятели полагали, что движение мира к войне не замедлилось. Хорнбек, например, проанализировав, как отразились в послании Рузвельта наметившиеся тенденции в международной политике, пришел к неутешительным выводам, которые он изложил 28 января 1939 г. в секретном [263] меморандуме на имя госсекретаря Хэлла. Буквально каждый пункт этого меморандума содержал опровержение доктринальных установок политики нейтралитета. В противовес заверениям Рузвельта сделать все возможное, чтобы «оставаться вне войны», Хорнбек заявил, что есть только один путь достижения этой цели — не допустить, чтобы война началась. Но такая постановка вопроса, пояснил он далее, требует и пересмотра привычных представлений о роли США в случае нового обострения обстановки. «Для того чтобы изменить ситуацию и общую тенденцию, — писал он, — наша страна должна употребить все свое влияние, что может иметь решающее и определяющее значение». Однако время шло, а США не предпринимали ничего, чтобы рассеять уверенность Германии и Италии в том, что Америка не сделает и шагу «ради помощи тому сопротивлению, которое европейские демократические страны могли бы оказать вооруженному нападению диктаторских режимов».
Главный вывод Хорнбека был сформулирован в недвусмысленных выражениях. «Наша страна в состоянии, — писал он, — предотвратить развязывание войны в Европе либо так повлиять на ход событий, чтобы сделать маловероятной саму возможность такого развязывания. Если бы все помыслы и усилия были направлены именно на это, мы могли бы всем ясно показать, что никому не удастся побороть те силы, которые будут противостоять диктаторским режимам в случае вооруженной агрессии»{914}.
По логике вещей предложения Хорнбека предполагали активную поддержку Соединенными Штатами всех европейских стран, которым угрожало фашистское вторжение. Всех, стало быть, и Советского Союза. Но в силу того что Хорнбек не хотел или не мог касаться «запретной зоны», СССР не был упомянут в его меморандуме. И не случайно. В обстановке определенной растерянности, царившей после Мюнхена в Вашингтоне, «восточное направление» германской агрессии все еще рассматривалось там как в конечном счете приемлемое. Некоторые органы печати и отдельные политические деятели сделали эту тему центральной в своих выступлениях. В самом же Белом доме и госдепартаменте считали, что вероятность такого развития уже в январе — феврале 1939 г. сильно уменьшилась. Если судить по письму министра внутренних дел США Икеса Робинсу от 3 февраля 1939 г., президент Рузвельт на заседании кабинета высказался в том смысле, что Гитлер (увы!), по-видимому, откажется от выполнения своей «восточной программы» и повернет на Запад{915}.
Однако, придя к заключению о большей вероятности западного направления агрессии в качестве первоочередного, [264] признав наличие реальной угрозы западному полушарию со стороны стран — участниц «Антикоминтерновского пакта»{916} и заявив о том, что линия обороны США проходит через Европу, Рузвельт тем не менее не изменил своей пассивной тактики. Это ясно проявилось в вопросе, касающемся закона о нейтралитете. Хотя настроение общественности становилось все более благоприятным, правительство США не поддержало ни одного предложения, направленного на его пересмотр{917}. Даже сильнейшее давление в пользу республиканской Испании, из последних сил сражавшейся с международным фашизмом, не заставило Рузвельта пойти на отмену эмбарго на продажу оружия законному правительству этой страны, а между тем сам президент называл это эмбарго «гибельной ошибкой»{918}, в том числе и с точки зрения интересов США.
По всему было видно, что в планы Рузвельта не входило, как писал К. Уманский, и «сколько-нибудь существенное оживление отношений» с Советским Союзом{919}. С июня 1938 г. (после отъезда Дэвиса и вплоть до весны 1939 г.) правительство США так и не удосужилось назначить нового посла в СССР. Когда в ноябре 1938 г. по Германии прокатилась волна еврейских погромов, вызвавшая в США огромное возмущение, могло показаться, что вот-вот произойдет сдвиг. И вновь вопреки ожиданиям ничего не изменилось. И только депеша временного поверенного в делах США в Москве Керка в феврале 1939 г. в отношении слухов о возможной отставке Литвинова вынудила Рузвельта и Хэлла принять решение 5 марта 1939 г. о назначении Л. Штейнгардта послом США в СССР.
Но, как считает Э. Беннет, при этом предполагалось, что Штейнгардт не займет свой пост вплоть до августа 1939 г. «Если Соединенные Штаты, — пишет он, — надеялись повлиять на Кремль с целью воспрепятствовать советско-германскому сближению, то это промедление имело непоправимые последствия». Из книги Беннета мы узнаем и об очередной безрезультатной попытке советской дипломатии вывести советско-американские отношения из тупика, что проявилось в просьбе советского посла в Париже Я. З. Сурица о встрече с американским послом Буллитом 3 марта. О чем беседовал с ним Суриц, остается неизвестным (скорее всего о том же, о чем говорил Уманский с Клэппером 22 сентября 1938 г.). Но известно, что собирался ответить ему Буллит. Направив 3 марта в Вашингтон запрос об инструкциях в случае изменения политики США в «русском вопросе», на следующий день он получил телеграмму Хэлла: в отношениях с Москвой все остается по-прежнему, если не считать назначения Штейнгардта [265] {920}. Пояснений не требовалось — Суриц должен был уйти от Буллита с пустыми руками. А между тем в госдепартамент продолжали поступать предупреждения Керка из Москвы о возможных изменениях в советской внешней политике в случае полной неудачи усилий СССР добиться реального взаимодействия с Францией, Англией и США для предотвращения дальнейшего расширения агрессии. Керк ссылался при этом на выступления советских руководителей на XVIII съезде ВКП(б) и на статьи в советской печати{921}.
По мнению Хорнбека, сложилась безнадежная ситуация. Эта точка зрения была изложена им в секретном меморандуме от 18 февраля 1939 г. Мы помним, что еще в конце января Хорнбек выражал сдержанный оптимизм в отношении возможности предотвратить войну путем решительного вмешательства США в события. Теперь у него не осталось и следов этого оптимизма. В первых же строках своего меморандума Хорнбек говорит о войне как о трагической неизбежности. «Вероятность развязывания войны... — писал он, — которая приведет к вовлечению в нее нескольких европейских государств, все возрастает. Первые удары, когда произойдет это, могут быть нанесены либо в Европе, либо в Африке, либо на Дальнем Востоке. Если такая война начнется, никто не может сказать, сколько стран могут оказаться в нее втянутыми... Об одном, однако, можно заявить с абсолютной уверенностью: она скажется на интересах Соединенных Штатов в очень крупных масштабах».
Хорнбек основывался не только на собственных предчувствиях. Он исходил из представления о сплетении реальных факторов международной политики, вовлекавших мир в войну. И в этом сплетении Хорнбек выделил прежде всего неспособность (или нежелание) США внести свою лепту в сдерживание сил агрессии и укрепление международной безопасности. Он писал: «Наша страна имеет все возможности, но, очевидно, у нее отсутствует воля к тому, чтобы предпринять различного рода действия, которые в случае их осуществления в самой значительной степени могли бы представлять собой подлинный вклад в предотвращение катастрофического по своему характеру хода событий. Судя по всему, сейчас американское правительство мало что может сделать, чтобы голос нашей страны в защиту мира был по-настоящему слышен»{922}.
Ключевым в приведенной цитате было слово «мало». И в самом деле, взяв за правило более жесткий тон в высказываниях по адресу Берлина, правительство США не изменило по существу характера своих действий. О неизменности внешней полигики США было даже специально заявлено [266] Рузвельтом на пресс-конференции в начале февраля 1939 г. Возможно, в Вашингтоне все еще сохранялась надежда (несмотря на новый прогноз) на восточный «акцент» в развитии германской агрессии{923}. Во всяком случае, чем бы там ни руководствовались — желанием просто выждать или нежеланием сближения с Советским Союзом — во всех европейских столицах, а также, разумеется, и в Токио, сигналы, идущие из США, воспринимались как еще одно доказательство их отстраненности от европейских дел и незаинтересованности в сотрудничестве с Москвой в интересах безопасности и мира.
И даже чисто внешне ни захват германскими войсками Чехословакии, ни отторжение Германией у Литвы Клайпеды, ни тем более оккупация Италией Албании не произвели потрясения в США. Это было заметно «невооруженным глазом». А одни только словесные осуждения актов агрессии, не подкрепленные серьезными практическими мерами противодействия ее расширению, скорее всего убеждали фашистских главарей в том, что США намерены оставаться в стороне от европейского конфликта, отговариваясь заявлениями о недопустимости дальнейшего обострения обстановки. Признание Соединенными Штатами фашистского режима Франко после падения Испанской республики (3 апреля 1939 г.), последовавшее вслед за аналогичными действиями Англии и Франции, можно было также расценить как еще один жест примирения со странами «оси»{924}. Объективно сам факт неизменности принципиальных основ внешней политики США ослаблял силы сопротивления во многих странах — потенциальных жертвах агрессии, особенно в Англии и во Франции, и одновременно разжигал аппетиты агрессоров{925}.
Однако после 15 марта 1939 г. Рузвельт отчасти меняет тактику — сказалось усиливающееся давление демократической общественности и растущее опасение быть застигнутыми врасплох новыми военными авантюрами агрессоров в «западном направлении». В первой половине апреля в ходе двух пресс-конференций президент дал понять, что правительство США не намерено усыплять страну клятвами верности нейтралитету и стоит на стороне Англии и Франции. Советский Союз упомянут не был. Президент возобновляет осторожный психологический прессинг, рассчитывая добиться от конгресса изменения законодательства о нейтралитете в пользу Англии и Франции на случай, если именно они подвергнутся нападению. И одновременно, желая успокоить противников реформы законодательства о нейтралитете, Рузвельт вновь возвращается к идее «доброго посредничества», казалось бы окончательно скомпрометировавшей себя в дни Мюнхена. [267]
14 апреля 1939 г. он обращается к Гитлеру и Муссолини с посланием, призывая не делать дальше никаких новых шагов, могущих привести к «большой войне»{926}. Президент предложил фашистским диктаторам (которых он еще вчера называл предводителями гуннов и вандалов) дать заверения, что они не нападут по крайней мере в течение десяти лет ни на одну из 31 перечисленной в его послании страны Европы и Ближнего Востока. В случае положительного ответа Рузвельт обещал свои добрые услуги в плане выработки за столом переговоров серии политических соглашений по всем острым вопросам международных отношений. Как далеко готовы были США пойти в своем новом порыве увещеваниями и обещаниями уступок добиться «пасификации» фашистских держав, трудно сказать, тем более что в вашингтонской администрации не было единства в отношении полезности этого шага{927}. Сам президент не испытывал оптимизма в отношении конструктивного ответа Берлина и Рима, а министр сельского хозяйства Г. Уоллес в разговоре с Рузвельтом откровенно сказал, что обращение к Гитлеру и Муссолини с призывом добровольно отказаться от агрессивных замыслов следует приравнять к попытке церковной «проповедью унять бешеную собаку»{928}.
Пессимисты оказались правы: вместо того чтобы смирить хищников, положив конец их вожделениям, обращение президента только вызвало у них же ощущение безнаказанности, прилив сил и жажду новых злодеяний во имя завоевания «жизненного пространства». Без труда обнаружив слабые места в позиции президента, Гитлер с помощью искусной демагогии, рассчитанной на сочувствие изоляционистских элементов в США, и дипломатического шантажа малых стран сумел обратить себе на пользу разочарование международной антифашистской общественности еще одним платоническим призывом к агрессорам дать словесные, никого ни к чему не обязывающие заверения не продолжать политику захватов. Многие даже справедливо увидели в них санкцию на беззакония, уже принесшие трагедию народам Эфиопии, Чехословакии, Испании, Албании и Китая, а заодно и свидетельство по крайней мере незаинтересованности в судьбе тех стран, которые могли в любой момент оказаться легкой добычей вероломства Гитлера, Муссолини или японских милитаристов. Мир убедился в отсутствии у США решимости противостоять агрессии, отчего престиж Гитлера только вырос. Издевательски оскорбительный тон выступления Гитлера в рейхстаге 28 апреля был не только ответом Рузвельту, но и циничным предупреждением о намерении осуществить новый рывок к мировому господству, невзирая на протесты, укоры и обещания уступок. [268]
Газета «Известия» в передовой статье, опубликованной 11 мая 1939 г., прямо указывала, что речь Гитлера дала толчок повороту «к худшему во всей политической обстановке»{929}. Газета напомнила и о том, что Гитлер посчитал момент подходящим для аннулирования двух договоров, регулировавших до того времени отношения между Англией и Германией, с одной стороны, между Германией и Польшей — с другой: морского соглашения (18 июня 1935 г.) с Англией и декларации о ненападении между Германией и Польшей (26 января 1934 г.).
Не исключено, что Рузвельт предпринял свое обращение к Гитлеру в чисто пропагандистских целях, будучи убежденным, что Берлин непременно ответит отказом и тем самым полностью разоблачит себя в глазах мирового общественного мнения{930}, но, по-видимому, всех последствий своего демарша он предвидеть не смог. Как бы то ни было, результат не удовлетворил и его самого, тем более что в мае — июне 1939 г. Белый дом имел в своем распоряжении всю необходимую информацию о планах Гитлера в отношении Польши. С редким единодушием американские дипломаты, сидевшие в европейских столицах, писали в своих донесениях, что германские армии могут напасть на Польшу в любой момент и что никакие силы не смогут заставить Гитлера отказаться от намерения путем войны добиться «возвращения» Германии западных земель Польши и Данцига{931}.
Весной и летом 1939 г. у США появилась еще одна реальная возможность активно повлиять на ход событий, но Вашингтон уклонился от того, чтобы воспользоваться ею. Такой случай представился в связи с началом англо-франко-советских дипломатических контактов в марте — апреле 1939 г., переросших затем в политические и военные переговоры делегаций трех стран в Москве. Предпосылки для этого имелись: контакты между Вашингтоном и Лондоном были более тесными, чем это могли предполагать тогда даже самые осведомленные наблюдатели{932}, и в Белом доме было хорошо известно о той колеблющейся, двусмысленной позиции английской дипломатии, которую она занимала в ходе консультаций с советской стороной. Достаточно полную информацию на этот счет можно было получить из донесений посла США в Англии Кеннеди. Дж. Дэвис писал из Брюсселя 29 марта пресс-секретарю Белого дома С. Эрли: «Отсюда все выглядит в самых мрачных тонах. Английские и французские представители сейчас находятся в Москве с целью ведения переговоров с советскими руководителями (речь шла о пребывании в Москве министра по делам заморской торговли Великобритании Хадсона. — В. М.). Они пытаются заставить [269] Россию согласиться с предложенной ими «общей декларацией». Но Москва настаивает, чтобы она была подкреплена заключением конкретной военной конвенции трех держав, с тем чтобы ей не пришлось сражаться с Гитлером в одиночку. Чемберлен продемонстрировал свои гениальные способности выжидать вплоть до самого момента, пока процессия не прошла мимо. В этих идущих переговорах он почти упустил шанс договориться, а это значит, что все пойдет прахом, если они не убедят Россию, что она не останется в изоляции. Если бы они два года назад встали на тот путь, которым идут сейчас, Чехословакия не исчезла бы с политической карты Европы» {933}.
Но в том-то и дело, что в Вашингтоне не было единой позиции в отношении идущих переговоров между СССР, с одной стороны, и Англией и Францией — с другой, а в определенных влиятельных кругах преобладало даже мнение, что они не могут быть полезными. Сказывалось очень сильное влияние той отрицательной реакции общественности на волну политических репрессий, которая захлестнула страну в 1937–1938 гг. К. Хэлл при встрече с послом СССР в США К. А. Уманским 10 мая говорил о заинтересованности США в успехе происходящих переговоров{934}, но эти заверения не подкреплялись практическими делами. Те же, кто разделял точку зрения «оптимистов» по части «восточных устремлений» Гитлера и «северного направления» японской агрессии в Азии, вполне терпимо относясь к медлительности Чемберлена и его несговорчивости в деле советско-английского сотрудничества, не видели перспектив в признании СССР в качестве партнера по части обуздания агрессоров. Так, например, помощник государственного секретаря А. Берл в меморандуме от 2 апреля, ссылаясь на военную «слабость» СССР и на советские планы «политического проникновения» (в капиталистические страны. — В. М. ), доказывал невозможность и нежелательность для США достижения соглашения с СССР{935}.
Подтверждение укоренившейся в дипломатическом ведомстве США нерасположенности в отношении идеи сближения двух стран с целью оказания давления на агрессивные державы можно найти и в донесениях советских представителей в Вашингтоне. К. А. Уманский в своей телеграмме в Москву от 21 марта 1939 г. сообщал, что в столице США «иллюзии о «походе на Украину» изживаются туго» и что там «сквозит немало надежд на то, что центр тяжести удастся перенести на гарантирование нами Румынии»{936}.
Назначение нового посла в Москву в начале марта мало что изменило, ко всему прочему им оказался Л. Штейнгардт, [270] профессиональный дипломат, не питавший никаких симпатий к идее сотрудничества с СССР. Но и он без видимых причин не торопился прибыть к месту назначения, своим отсутствием усиливая впечатления отстраненности и безразличия госдепартамента от всего, что происходило в Москве. Следует добавить, что конгресс в свою очередь демонстрировал свою непреклонность в отношении робких попыток правительства изменить закон о нейтралитете.
Эпизод с несостоявшейся миссией в Москву посла США в Бельгии Дж. Дэвиса проливает дополнительный свет на позицию американской дипломатии в связи с открывшейся перспективой заключения соглашения о военно-политическом сотрудничестве СССР, Англии и Франции, он многое объясняет и в отношении возобладавшей тогда в Вашингтоне сдержанности ко всякого рода даже чисто символическим жестам, могущим засвидетельствовать, что покушения агрессоров на захват новых территорий не пройдут для них безнаказанно. Предложение Дж. Дэвиса, направленное Хэллу из Брюсселя 18 апреля 1939 г. и содержавшее просьбу направить его (Дэвиса) в Москву с неофициальной миссией для содействия «более скорому заключению соглашения с Англией против агрессии», в случае положительного решения, не ухудшив отношений президента с конгрессом, могло бы сыграть положительную роль.
Дэвис мотивировал необходимость своей поездки существованием трудностей на пути к англо-франко-советскому соглашению из-за оправданного недоверия Советского Союза к Англии и Франции «как в отношении их целей, так и в отношении их действий»{937}. В секретном меморандуме для президента Рузвельта, отосланном послом в тот же день, 18 апреля, содержалась также прозрачная критика тактики пассивности и выжидания, избранной государственным департаментом США, по всей видимости не обеспокоенного вялым течением московских переговоров и незаинтересованного в их успешном завершении. Тесные деловые и дружеские отношения Дэвиса с Рузвельтом позволили бывшему послу в Москве выступить с инициативой, которая, если бы получила поддержку, действительно направила бы усилия США на выполнение задач по укреплению мира. В меморандуме президенту Дэвис писал: «Вы знаете, я враждебно отношусь к коммунизму. Но я убежден, что Россия хочет мира, нуждается в нем и готова сражаться с Гитлером... Наши с Вами познания в юриспруденции требуют от нас изучения силы и позиции наших противников и объективной оценки того, чего они стоят, руководствуясь прежде всего принципом, что судить о фактах нужно не потому, какими мы их [271] хотим видеть, а потому, какие они есть на самом деле. Англия занимается «плутовством», как говорит Черчилль, или, иначе, «болтологией», как говорит Ллойд Джордж, в связи в переговорами о союзе с Россией, который предлагают Советы. Если англичане не проявят в этом деле серьезности, они потеряют Советы...»{938}
Послания Дэвиса были положены под сукно под предлогом несвоевременности «с точки зрения внутренних соображений». Хэлл вежливо отчитал посла, объяснив отклонение его предложений желанием избежать «ненужного риска». Разумеется, можно было опасаться вспышки изоляционистских настроений, но Дэвис предлагал объяснить публике его поездку в Москву необходимостью быть там по личным мотивам, да и могла ли эта поездка вызвать особые возражения, учитывая напряженность момента и всем понятную заинтересованность в получении информации о важных переговорах из первых рук. Мир находился на пороге войны, а государственный секретарь, не вдаваясь в разъяснения, счел нужным указать послу на его «чрезмерное»{939} беспокойство, хотя речь шла о мерах безопасности, способных либо остановить агрессора, либо заставить его воевать на два фронта. Дэвису не разрешили отправиться в Москву, тайно планируя вместе с тем поездку помощника государственного секретаря Б. Лонга в Германию. Только начало войны заставило отложить осуществление этой миссии{940}.
Позднее Дэвис пришел к выводу, что дипломатическая служба США причастна к провалу московских переговоров. В письме к пресс-секретарю Белого дома С. Эрли от 11 сентября 1939 г., называя вещи своими именами (Германия развязала войну, поощряемая к этому политикой «умиротворения», вдохновителем которой был Н. Чемберлен), он еще раз напомнил об отклонении государственным департаментом его предложения от 18 апреля о поездке в Москву для содействия успеху переговоров. При этом Дэвис отвел доводы Хэлла в отношении «внутренних соображений», назвав их отговоркой. «Государственный департамент, — писал он, — по причинам, которые ему лучше известны, не согласился со мной; я же больше не стал нажимать на президента»{941}.
Историкам еще предстоит в полном объеме объяснить, в какой степени вторжение японских войск на территорию Монгольской Народной Республики 11 мая 1939 г. и начало необъявленной войны между Советским Союзом и Японией повлияли на позицию партнеров СССР на переговорах в Москве, а заодно и на позицию США, чья заинтересованность в вовлечении их главного империалистического конкурента [272] на Дальнем Востоке в затяжной военный конфликт с Советской страной ни для кого не была секретом. Вашингтон не сделал никаких шагов, которые могли бы быть истолкованы в Москве и Токио как осуждение нападения японцев на МНР. Напротив, на май — август 1939 г. приходятся активные контакты дипломатических служб США и Японии по дальневосточным вопросам, обоюдные заверения в готовности к их продолжению и устранению имеющихся разногласий. Правда, в Вашингтоне с неудовольствием встретили сообщение о заключении 1–22 июля соглашения Крейги — Арита, фактически признававшего японские захваты в Китае и «право» японских вооруженных сил на поддержание безопасности и порядка в оккупированных ими районах Китая. И хотя это соглашение вызвало возмущение в США, администрация тем не менее не решилась даже на такой шаг, как объявление эмбарго на продажу оружия Японии и бойкот японских товаров{942}. И в Лондоне, и в Париже могли только однозначно истолковать позицию США: дальневосточный Мюнхен не снят с повестки дня, а его повторение в Европе (за счет Польши) не будет воспринято как катастрофа.
Можно констатировать, что в Вашингтоне не рассчитывали на благоприятное течение переговоров в Москве, а тем более на достижение взаимоприемлемых решений, коль скоро эти переговоры уже начались{943}. Еще 30 июня 1939 г. Рузвельт в беседе с К. А. Уманским говорил, что он «понимает причины нашего (Советского Союза. — Б. М.) недоверия к нынешним правительствам Англии и Франции»{944}. По-видимому, для политиков из непосредственного окружения Рузвельта такая оценка ситуации была общепринятой. Так, 5 июля ее почти в тех же выражениях, что и Рузвельт, высказал Г. Икес в своем письме Р. Робинсу. Он, в частности, писал: «...Чемберлен неотступно следует своим нечестным путем. Очевидно, он вопреки всему надеется, что Гитлер в конце концов решит двигаться на восток, а не на запад. Вот почему он медлит в отношении заключения соглашения с Россией, что может иметь фатальные последствия как для Франции, так и для Британской империи. Конечно, Россия не доверяет Чемберлену и настаивает на том, чтобы Англия взяла на себя специфические письменные обязательства»{945}.
Даже У. Буллит, посол США в Париже, всегдашний сторонник дипломатической изоляции СССР, внезапно прозрев, стал не на шутку опасаться, что в сложившейся обстановке курс, отдающий всю инициативу в руки Гитлера и не признающий СССР равноправным партнером в урегулировании европейских и мировых проблем (к осуществлению которого он и сам приложил руку), приведет в конечном счете к катастрофе [273] для Англии и Франции. Чем глубже в трясину словопрений погружались переговоры в Москве и чем воинственнее вела себя нацистская Германия, тем настойчивее Буллит рекомендовал К. Хэллу действовать соразмерно возросшей угрозе «всеобщей войны»{946}. Затягивание переговоров Англией и Францией, пассивная позиция США в изменившейся обстановке, по мнению Буллита, уже не отвечали интересам этих стран, поскольку Германия и ее союзники получали свободу рук и маневра{947}. Депеши Буллита передавали напряженное ожидание неблагоприятной реакции Москвы на затянувшееся обсуждение условий трехстороннего соглашения, ее отказа от непродуктивного диалога, как будто специально демонстрирующих Германии, что СССР не может рассчитывать на взаимность со стороны партнеров по московским переговорам.
Рузвельт лично, по-видимому, отдавал себе отчет в возросшем риске промедления с достижением договоренности прежде всего между Москвой и Лондоном, но все еще полагался на изворотливость Чемберлена и долготерпение советского руководства. В уже упомянутой беседе 30 июня с К. А. Уманским он утверждал, что делает все возможное для создания «демократического фронта», и нелицеприятно отозвался о политике «умиротворения». В секретном же письме С. Уэллеса, посланном через Париж послу США в Москве А. Штейнгардту (в нем заместитель государственного секретаря по поручению президента информировал посла об этой беседе с Уманским), не содержалось никакого упоминания об отношении Рузвельта к политике «умиротворения» и никакого намека на участие США в возможных акциях, направленных на обуздание агрессора{948}. Что помешало президенту это сделать и дать Штейнгардту твердую опору в важных беседах с советским руководством? Скорее всего нежелание связать себе руки. Совсем не случайно в ходе состоявшейся 16 августа 1939 г. беседы с Молотовым посол США, следуя полученным инструкциям, нажимал на то, что США «не в состоянии принять на себя ответственность или дать уверения относительно шагов, которые намерены предпринять Англия и Франция в связи с переговорами с СССР»{949}.
Рузвельт не хотел победы стран «оси» как в Европе, так и на Дальнем Востоке. Он полагал, что в этом случае положение СССР и США ухудшилось бы почти в одинаковой мере. По этой причине, заявил Штейнгардт Молотову, излагая взгляды президента, «если бы было достигнуто удовлетворительное соглашение против агрессии между любыми другими державами Европы, то оно оказало бы [274] стабилизирующее действие в интересах всеобщего мира, в котором так глубоко заинтересованы США и СССР»{950}. В ответ послу было сказано, что мысли президента «представляют для Советского правительства живейший интерес и высокую ценность»{951}, и одновременно отмечена затянувшаяся отстраненность США от европейских дел, которая, разумеется, не могла способствовать решениям, имеющим конкретный характер взаимных обязательств по противодействию возможной агрессии. Было ли это предупреждением Вашингтону? По-видимому, да. Штейнгардт во всяком случае воспринял это заявление Молотова именно так, попросив последнего как-то подготовить Рузвельта на случай неудачи переговоров.
Но и без всяких предупреждений из Москвы в Вашингтоне не были настроены услышать что-либо другое от своих европейских послов. Директор европейского отдела госдепартамента П. Моффат писал Н. Дэвису 18 августа 1939 г.: «Положение в Европе выглядит в таких черных тонах, а кризис достиг такого напряжения, что невозможно и думать об уходе У. Филлипса (посол США в Италии. — В. М.) с его поста. Впервые даже его постигло ощущение неминуемой беды. Среди всех наших представителей за рубежом существует единодушие во мнении о том, что ситуация так же серьезна, как это было в сентябре 1938 г., и что нет никаких признаков на «выход» из этого положения»{952}. В Москве все еще продолжались переговоры, в Лондоне военные авторитеты выступили за подписание военной конвенции с СССР{953}, а Моффат говорил о непреодолимом тупике в дипломатических усилиях добиться согласия между СССР, Англией и Францией. Чем был вызван этот пессимизм? Прежде всего поступающей информацией о затяжке московских переговоров и о намерении английского кабинета вести переговоры с Германией об «урегулировании» ее претензий к Польше, а также (не в последнюю очередь) о разногласиях внутри нацистского руководства и о возможности сыграть на этих разногласиях, противопоставив «психопату» Гитлеру прагматика Геринга, с которым, как выразился позднее в своем дневнике заместитель госсекретаря США Б. Лонг, «западные державы могли бы иметь дело»{954}.
В Соединенных Штатах так же, как и в Англии, держали в поле зрения и этот вариант развития, не порывая негласные контакты с представителями «третьего рейха». Делалось это, как правило, через послов в европейских столицах. Особой настойчивостью здесь отличался посол США в Англии Кеннеди. Он настаивал на примирении с Германией, пуская для этого в ход разнообразные средства обольщения и приемы: [275] дружеские беседы с глазу на глаз с германским послом Дирксеном, зондирование с помощью главы филиала компании «Дженерал моторс» Дж. Муни «выхода» непосредственно на Гитлера и Круппа{955}. Белый дом и госдепартамент, опасаясь огласки (предполагалось, что встреча должна была произойти в начале мая 1939 г.), стремились удержать Кеннеди от поспешных шагов, но в принципе ими не исключались поиски компромисса. В начале 50-х годов появились даже сведения об имевших место встречах в 1939 г. Рузвельта с А. фон Троттом (видным сотрудником германского МИДа), чьи оппозиционные Гитлеру взгляды были известны в Вашингтоне{956}.
Известие о подписании советско-германского договора о ненападении вынудило Рузвельта вернуться к старой, как будто бы полностью провалившейся идее обращения к Гитлеру и его итальянским партнерам с предложением воздержаться от агрессии, получив в виде премии обещание содействия США в «урегулировании» спорных вопросов. 23 августа Рузвельт направляет послание итальянскому королю Виктору-Эммануилу, прося его употребить свое влияние, с тем чтобы добиться у Гитлера согласия принять предложение Вашингтона от 14 апреля. 24 августа Рузвельт шлет послания Гитлеру и президенту Польши Мосьцицкому, предлагая им свое посредничество. И немедленно вслед за тем (25 августа) следует новое послание Гитлеру, в котором президент информирует его, что Польша готова к решению конфликтных проблем путем прямых переговоров с Германией или при посредничестве третьей стороны{957}. Ответом на обращение президента стало начало развязанной Гитлером войны. Послания Белого дома ни на час не отдалили ее первые залпы. [276]