Глава 25.

Интермедия на море

С первых дней войны у меня возник вопрос, как нам разбить японцев с наименьшими для себя потерями. Я был уверен, что война примет затяжной характер, в нее будут втянуты и европейские страны, в ходе войны возникнет необходимость в ремонте и замене наших поврежденных кораблей.

Я предполагал, что японцы не смогут выстоять, так как наш военный потенциал был в десять раз больше, чем их. И я не сомневался в неизбежности капитуляции Японии.

В начале войны на Тихом океане я надеялся, что мы немедленно начнем ответные действия, поражая противника всюду, где только можно, любыми средствами, имеющимися в нашем распоряжении. По моему мнению, войну было необходимо сразу перенести в воды, контролируемые японцами, с целью не дать противнику возможности спокойно закреплять свои успехи или беспрепятственно накапливать силы.

Я не раздумывал, когда новый работник штаба главнокомандующего военно-морскими силами попросил меня принять участие в нашей первой попытке нанести ответные удары по островам Гилберта (Вотье, затем Уэйка и Маркуса) и в походе авианосца «Хорнет» для проведения операции «Шангри-Ла» с целью совершить первый налет на Токио. Я быстро представил свои тактические соображения. (Я слышал, как диктор токийского радио «Роза радио» ночью накануне этого знаменитого рейда говорила: «Сегодня получено сообщение о том, что иностранные самолеты летали над Японией. Я [331] заявляю вполне определенно, что появление вражеских самолетов в японском небе совершенно невозможно». В следующую ночь ни она, ни ее помощница не могли вести радиопередачи, так как обе задыхались от страха и слез.)

Тот факт, что мы вели наступление с первого дня войны, является историческим, все американцы будут с гордостью вспоминать о нем, скорбя о потоках крови, пролитой в Пирл-Харборе. Японцы в те дни имели превосходство в численности, вооружении и подвижности, но мы превосходили их боевым духом, хотя они питали глубокую веру в воинственный пыл своих солдат. Офицеры и матросы наших плохо оснащенных эскадренных миноносцев, подводных лодок, рыскающих в море подобно одиноким волкам, и немногих крейсеров и авианосцев, которые наносили губительные ответные удары по японским силам и совершали смелые нападения, — вот невоспетые герои тех мрачных дней войны. Я законно горжусь, что «Солт Лейк Сити», любовно названный Бобом Каси «однокорабельным флотом», составлял часть той силы, настолько мощной, что ее можно сравнить только с атомной энергией, которую применили почти через пять лет.

В эти ранние дни войны я не располагал временем для анализа событий с точки зрения истории, а был их живым свидетелем. Я противник всякой войны, и тогда я надеялся, что после первой мировой войны мне не придется в будущем принимать участие в войнах. Но теперь, когда нас вовлекли в военные действия, я находился в море и командовал тяжелым крейсером, который, по нашему мнению, должен был играть важную роль в войне, по крайней мере, в начале ее. Все свои мысли и энергию я посвятил будущим боям и пытался мысленно представить себе и точно определить, что мне надо будет делать, если произойдет встреча с превосходящими японскими крейсерскими силами или линейным кораблем. Наши корабли попадали в такую ситуацию во время войны.

Целью моего повествования не является описание всех подробностей войны. Их детально осветили такие выдающиеся писатели, как Флетчер Пратт, Гилберт Кант и особенно капитан Уолтер Кариг и его талантливые [332] сотрудники в непревзойденных «Донесениях с полей сражений».

О подвигах моего корабля «Солт Лейк Сити» выдающийся военный корреспондент Боб Идеи написал вдохновенный очерк, опубликованный в «Чикаго дейли ньюс».

Существует, однако, факт, скорее абстрактный или теоретический, которым мы можем гордиться. Наш флот был равен по силе японскому до 7 часов 55 минут утра 7 декабря. Через несколько минут это равновесие было резко нарушено не в нашу пользу, и нам пришлось начинать войну с более слабым, чем у японцев, флотом. У нас остались только крейсеры, несколько авианосцев, эскадренные миноносцы и подводные лодки, большинство из которых имело вооружение, не отвечающее требованиям военного времени с небольшим количеством зенитных батарей. Эти корабли были значительно хуже, чем те, которые впоследствии спускались со стапелей.

Но высокий боевой дух вдохновлял этот несовершенный флот на наступательные действия. Примером такого духа, которым проникся каждый матрос и офицер, является приказ нового главнокомандующего флотом Соединенных Штатов Америки адмирала Кинга. Его приказ был коротким: «Сделать все возможное с тем, что имеем».

И мы делали больше, чем было в наших силах. Мы вели наступление в течение всех этих мрачных дней нашей морской истории и изматывали японцев до тех пор, пока не стали достаточно сильными, чтобы бить их. От нашего Азиатского флота остались только подводные лодки, но эти подводные лодки, предоставленные сами себе, без соответствующей организации и лишенные необходимого взаимодействия с воздушными силами генерала Макартура на Филиппинах, нападали на японцев с первого дня военных действий и проводили эффективные атаки.

Мы понесли тяжелые потери в сражении за Яванское море, однако и японцам не поздоровилось. Но особенно ярко мы продемонстрировали свой боевой дух, когда четыре наших эсминца вступили ночью в бой с крупными японскими силами, состоящими из крейсеров, эсминцев и транспортов, и причинили им значительные повреждения торпедными атаками. Американский флот понес [333] тяжелые потери, но он не был ни уничтожен, ни подавлен. Во время войны он сделал все, что мог, с теми незначительными средствами, которыми располагал. Нашими активными действиями «а воде с самого начала руководил неукротимый духом адмирал Уильям Холси.

После сражений в Коралловом море, у Мидуэя и Гуадалканала настала очередь Японии испытать неравенство сил. В то время как мы продолжали наступление, японцы отказались от наступательных действий и оставались в обороне в течение восемнадцати месяцев, пока не были вынуждены вступить в бой, когда мы достигли Сайпана. Есть только одно важное сражение, в котором японцы сами пожелали принять участие и где снова потерпели поражение, — это второе сражение в Восточно-Филиппинском море, включающее героическую борьбу за залив Лейте, в которой адмирал Олдендорф блестяще проявил себя.

Прекрасная репутация японского флота была подорвана его нерешительностью и слабой подготовленностью. Эти две черты впоследствии проявлялись в ходе почти всей войны.

Наши успехи доказали, что американский флот уже тогда применял радикально новые стратегические принципы, и говорили о его абсолютном тактическом превосходстве над противником. Эти принципы имеют решающее значение при рассмотрении роли нашего флота в достижении победы.

Большой честью для «Солт Лейк Сити» было сражаться в авангарде в начальный период наступательных операций. 1 февраля 1942 года население США, несущее бремя войны в состоянии морального упадка, было чрезвычайно возбуждено сообщением о первом большом наступлении против японцев. Речь шла о рейде на острова Гилберта и Маршалловы, спланированном и проведенном адмиралом Холси так, что все увидели в нем выдающегося командующего нашим флотом.

Целью для «Солт Лейк Сити» являлся атолл Вотье.

Мы слабо подготовились к этому рейду, наши карты были несовершенны, а разведка недостаточна для такой дерзкой экспедиции. Я считал, что приблизиться к атоллу вплотную выгодно не только в тактических, но и в чисто разведывательных целях. Меня решительно поддержал [334] находящийся на корабле в качестве гостя капитан-лейтенант Коггинс, доктор, известный читателю из предыдущих глав. После истории с Томпсоном мы стали близкими друзьями и неутомимыми сотрудниками в разведке. Наша дружба и проницательная наблюдательность Коггинса побудили меня просить разрешения командующего взять доктора в рейд. Во время нашего плавания он думал, что это было обычное крейсерство. Кроме того, на борту корабля находились журналисты Боб Каси и Боб Лэндри (из журнала «Лайф»).

Методы разведки в бою в то время были в зачаточном состоянии, мы не имели топографических данных от воздушной разведки, необходимых для выполнения боевой задачи. Мы находились в невыгодном положении и в отношении типов самолетов, имеющихся в нашем распоряжении. Однако мы намечали использовать их для ведения разведки и впервые осуществили это намерение в ходе Тихоокеанской войны. Два самолета предназначались для корректировки огня нашей корабельной артиллерии, а два находились в резерве, и мы намеревались использовать их для получения информации, необходимой для будущих боев. Для фотографирования с самолетов применили личные фотоаппараты, до этого не используемые на кораблях. Было необходимо сфотографировать весь остров, чтобы выбрать наиболее важные цели для обстрела.

В этой связи нельзя не вспомнить о наших бесплодных попытках получить информацию об этом районе путем посылки туда с визитом американских кораблей, но тогда наш государственный департамент находился в оппозиции к этим «спорным» вопросам. Действительно, я подготовил записку, которую нужно было сбросить на Вотье, адресованную гаймусё (японское министерство иностранных дел) с пометкой: «Просьба передать м-ру Думэну, американскому послу». Записка гласила: «Прибыл и изучаю острова Гилберта, несмотря на оппозицию. Захариас». В суматохе приготовлений записку не вручили моему летчику, так что м-р Думэн оставался в неведении.

Разведывательные данные, которые мои летчики собирали в свободное время, казалось, оправдывали усилия и открывали совершенно новые перспективы для воздушной разведки. Из фотоснимков мы выполнили [335] подробную карту острова, она стала основой информации, используемой с огромной эффективностью во время последующих атак. К этой работе я привлек и Коггинса, он радовался возможности снова действовать в качестве офицера разведки. Он побеседовал с каждым офицером, летавшим над Вотье в течение этой операции, включая летчиков с авианосца. Вскоре с авианосца прибыл офицер-специалист по технике фотографирования. Я сказал ему, ссылаясь на слова адмирала Холси, что нам следовало бы иметь фотоаппарат на каждом самолете.

Итак, у меня возникла возможность проверить идеи, которые я давно отстаивал перед министерством. Еще в 1940 году я предложил созвать конференцию всех заинтересованных управлений, чтобы обсудить вопросы применения фотографирования в более широком масштабе.

Такая конференция состоялась в Вашингтоне в июне 1940 года. На ней выступил Мэриен Купер, знаменитый авиатор, исследователь, исполнитель кинотрюков, мой сосед с юных лет и друг. Он изложил свои взгляды на необходимость применения фотографирования в военно-морском флоте.

Действенность нашей авиационно-топографической работы, проводимой впоследствии, не нуждается в комментариях.

Наша небольшая оперативная группа под командованием адмирала Вильяма Холси, несущего свой флаг на авианосце «Энтерпрайз», состояла из флагмана, тяжелых крейсеров «Нортгемптон», «Честер» и «Солт Лейк Сити», а также эсминцев сопровождения. Наша весьма ограниченная задача была сопряжена со значительным риском, ибо мы фактически шли вслепую, не имея информации о японских сооружениях, а наша боевая разведывательная служба в силу своей неопытности не могла сообщить нам точное местонахождение врага. Мы шли, не зная, что нас ожидает в воздухе, на воде и под водой. И адмирал Холси проявил свойственную ему решительность, только убедившись, что в этой операции для нас нет непропорционального материального риска. Его действия отличались от действий обычного морского командира. Но разве не являлось необычным управление флотом английскими адмиралами Нельсоном и Каннингхэмом, великими флотоводцами прошлого? [336]

Служить под командованием адмирала Холси было захватывающе интересно. Тогда он еще не имел всеобщей известности, хотя во флоте мы знали его как одного из настоящих тактиков, предназначенного стать признанным руководителем в Тихоокеанской войне. Холси представлял собой прирожденного командира, который инстинктивно чувствует, какие нужно принимать решения в различных ситуациях. Его отвага — это результат абсолютной уверенности, основанной на интуиции и рассудительности — чертах, которые всегда сопутствовали ему и оказали неоценимую помощь в жестоком сражении у Соломоновых островов.

Блестящее руководство флотом со стороны адмирала Холси побудило морскую пехоту, по словам ее командира генерала Вандегрифта, снять свои видавшие виды стальные каски и обнажить головы перед флотом.

Если рука истории сглаживает кое-какие недостатки наших некоторых морских руководителей, то что касается Холси, народное поклонение прославляет его недостатки, которых в действительности у адмирала не было. Публика прозвала его «Холси-буйволом» и приписала ему безрассудные поступки, соответствующие прозвищу. Известно, что Холси охотно шел на значительный риск, особенно когда увлекался, но он всегда тщательно взвешивал и точно планировал свои действия. Внутренние мотивы, порождающие его действия, казавшиеся столь импровизированными из-за их смелости, — это свободное размышление, которое находило надлежащий ответ скорее инстинктивно, чем путем медленных умственных процессов. Уверенность в правильности принятых решений побуждала адмирала к энергичным действиям только тогда, когда эти решения обретали материальную форму. Осторожность и расчетливое благоразумие, равным образом присущие ему, и умение найти выход при любых обстоятельствах стали очевидными через несколько месяцев, когда под свинцово-серым мокрым апрельским небом мы эскортировали авианосец «Хорнет», с которого должен был взлететь Дулиттл, в то время подполковник, чтобы совершить свой героический налет на Токио.

Хотя об истории этой операции говорили много, но ее практическое значение не раскрыли до конца. [337]

Небо над Японией было для нас таким же белым пятном, как и воды в районе Вотье. Хитрая японская пропаганда распространила версию, что метеорологические условия над островами не благоприятны для действий воздушных сил, тем самым японцы пытались создать впечатление, будто Япония надежно защищена от воздушного нападения «божественными ветрами» и «божественными воздушными ямами».

Следовательно, операция Дулиттла в известном смысле представляла собой разведывательный акт величайшего практического значения. В его задачу входило определение условий полета над Японией, он должен был ответить на многие вопросы, прежде чем американцы спланируют воздушное наступление в широком масштабе. G этой точки зрения операция Дулиттла представляла собой нечто большее, чем «поднятие духа», как ее называли. Когда несколько лет спустя первые Б-29 появились над Японией, они использовали уроки и опыт, приобретенный Дулиттлом и его летчиками в труднейших условиях.

В то время как мы эскортировали «Хорнет» к месту его назначения, первое активное взаимодействие между флотом и авиацией принесло свои плоды. Оно началось задолго до того, как флот выделил способных молодых офицеров в качестве инструкторов для летчиков Дулиттла, которых обучали приемам взлета с авианосца. В конце совместного плавания произошел случай, оставивший, очевидно, неизгладимый след в памяти генерала Дулиттла, поскольку речь идет о военно-морском флоте. Этот случай показал, что, несмотря на всевозможные меры предосторожности, никогда нельзя быть уверенным в абсолютной безопасности. Силы адмирала Холси шли в японских водах со своим драгоценным грузом — самолетами Б-25, как их вдруг заметил вражеский патруль — рыболовный траулер. Неожиданная встреча требовала решительных действий. Никто не знал, что удалось увидеть команде траулера и что сообщило его радио в Токио. В то время мы располагали весьма ограниченными средствами, и наши авианосцы и крейсеры были жизненно важны для будущих наступательных операций. Мы не могли рисковать ими, так как потеря их привела бы к трагическим последствиям. Как показали дальнейшие события, если бы мы потеряли [338] еще несколько кораблей после битвы у Макасарского пролива{39}, мы не сумели бы начать и выдержать наступление в районе Гуадалканала — важнейшем пункте нашей кампании.

Поэтому, убедившись, что наши силы обнаружены японским траулером, наше командование приняло решение немедленно поднять самолеты в воздух. Возможно, Дулиттл рассматривал это как бесцеремонное вмешательство в его тщательно разработанные планы. Мы находились еще на значительном расстоянии от того места, где он наметил взлет. Увеличение расстояния полета создавало непреодолимые трудности для многих из его самолетов при возвращении в пункт приземления. Но правильность решения адмирала Холси в этой критической обстановке была очевидной.

Война, между тем, даже на своей самой ранней стадии развивалась в неожиданном направлении. Необычное столкновение в Коралловом море обнажило новую сторону японской стратегии. Оно вскрыло, что, несмотря на свои огромные первоначальные успехи, японцы не чувствовали полной уверенности в своих силах. Сражение в Коралловом море происходило между двумя флотами, которые так и не увидели друг друга, правда, вице-адмирал Флетчер наблюдал на экране нашего радиолокатора японские самолеты, возвращающиеся на авианосцы. Японские авианосцы развернулись за горизонтом, в то же время наш авианосец «Лексингтон» оставался вне поля зрения японцев. Сражение ограничилось вылетом самолетов с авианосцев. Оно прекратилось скорее из-за осторожности японцев, чем из-за эффективности наших ответных мер. Это укрепило мое предположение, что японский флот отнюдь не так храбр, как его представляет пропаганда, и при приблизительном равенстве сил будет действовать неуверенно и нерешительно.

В то же время наше продолжающееся наступление показало японцам, что основной стратегический план, на котором базировалась их стратегия, недействителен. [339]

Нас не удалось оттеснить за линию Датч-Харбор — Мидуэй — Паго-Паго, и мы сохраняли жизненно важные коммуникации, связывающие нас с Австралией. В самом деле, мы продолжали господствовать на море на путях к нашим передовым базам, которые находились тогда в процессе подготовки под руководством генерала Макартура, в Австралии, на Новой Каледонии и Новой Зеландии. Осторожность адмирала Ито — противника высадки на Гавайи сразу же вслед за атакой в Пирл-Харборе — предвещала события, которые могли дорого обойтись японцам. Война, планируемая японцами как решительный победоносный удар, оказалась войной на истощение, чего они так боялись.

Затем в Токио отважились на новую дерзкую авантюру с целью поправить положение путем создания воображаемой изолирующей линии, восточнее которой они собирались удерживать нас. Были составлены грандиозные планы одновременной высадки на Мидуэй и в Датч-Харборе, а затем на Гавайи. Транспорты, не участвующие в операции против Пирл-Харбора в декабре 1941 года, были теперь сосредоточены для действий против Мидуэя и Алеутских островов. Америка лицом к лицу столкнулась с другой угрозой, которую адмирал Нимиц считал такой же опасной, как и Пирл-Харбор.

Так сложилась именно та ситуация, которую я представлял себе и полное сознание возможности которой побудило меня представить вниманию адмирала Нимица памятную записку от 17 марта 1942 года; эта записка позднее явилась составной частью отчета комиссии конгресса по расследованию событий в Пирл-Харборе.

В этой записке я утверждал, что ситуация, сложившаяся к тому времени на Гавайях, выглядела, как приглашение японцам вернуться назад, но со значительными силами, готовыми к захвату Гавайских островов. Широко распространялись различные слухи, по которым я узнал типичные приемы пятой колонны. «И это, — продолжал я, — не только ослабляет сопротивление наших людей, но и бросает второе поколение японцев в лапы вражеских агентов, многие из которых все еще не арестованы».

К этому времени на Гавайях было задержано только 369 японцев из тех, что считались чрезвычайно опасными, или из тех, на которых в картотеке имелись определенные [340] заметки. Однако, по приблизительной оценке, там орудовала по меньшей мере тысяча активных агентов. Типичным их представителем являлся бывший официант из отеля «Ройял Гавайан». Впервые я увидел его там в 1941 году, когда он прислуживал мне за обедом. На мне был гражданский костюм. Вечером я разговорился с официантом на японском языке, а потом хозяин гостиницы спросил его:

— Джим, он хорошо говорит по-японски?

— О да, он говорит по-японски отлично. Пока он капитан первого ранга, но скоро станет адмиралом.

В начале марта 1942 года я наводил в отеле справки о Джиме, и помощник администратора информировал меня, что Джим внезапно исчез сразу же после нападения на Пирл-Харбор и больше не возвращался. Позднее его обнаружили в одном из городских кафе, куда он устроился на работу.

Этот и другие подобные случаи увеличивали мое беспокойство. Не были произведены повальные обыски с целью поимки японских агентов или изъятия оружия, находившегося в руках вражеских подданных. У японских подданных было отобрано всего только восемь процентов имеющихся у них радиопередатчиков, хотя и имелось распоряжение, запрещающее использование их. Не попали под наблюдение и укромные районы, лощины и другие места, где могли высадиться лазутчики врага. Вражеские подданные свободно разгуливали в окрестностях Пирл-Харбора.

После совещания с несколькими офицерами разведки, разделяющими мои опасения, я решил без промедления доложить об установленных фактах и своих соображениях своему старшему начальнику адмиралу Нимицу через его начальника штаба контр-адмирала Дремеля.

Я сказал Дремелю, что мною руководит чувство долга, ибо я полагаю, что на Гавайях сложилось серьезное положение. Я напомнил, что еще раньше излагал свои конкретные соображения и советы, которые, очевидно, не могли быть учтены из-за предвзятых мнений.

Я имел в виду встречу с адмиралом Киммелём и его начальником штаба капитаном 1 ранга Смитом в марте 1941 года, когда я указывал, что в случае возникновения военных действий японцы начнут их с воздушных [341] атак на наш флот в конце недели или в воскресенье утром.

Адмирал предложил мне написать докладную записку командующему. Я последовал совету адмирала и в своей докладной записке подтвердил, что за девять месяцев до событий в Пирл-Харборе между мною, адмиралом Киммелем и капитаном 1 ранга Смитом состоялась беседа, в ходе которой я изложил свою оценку обстановки. Выдержки из этой беседы я привел исключительно с той целью, чтобы дать почувствовать адмиралу Нимицу, что сейчас я информирован так же хорошо, как и перед событиями в Пирл-Харборе.

Менее чем через три месяца возникла точно такая же ситуация, в результате которой разыгралось сражение у острова Мидуэй. Если бы не наша разведка, прекрасные действия и тяжелые жертвы наших эскадрилий торпедоносцев и не подвиги летчиков, сознательно идущих на смерть, мы столкнулись бы с катастрофой более грандиозной, чем трагедия Пирл-Харбора.

Я убедился, что адмирал Нимиц передал мою записку в свой штаб для всеобщего ознакомления и что все, кроме двух человек, почувствовали мою правоту. Эти двое так комментировали мою докладную записку: «Желает выслужиться». Определенно, они находились под влиянием взглядов, укоренившихся в штабе адмирала Киммеля, и понимали, что я коренным образом расхожусь с ними во мнениях или, больше того, дискредитирую их.

Я так и не узнал точно мнения адмирала Нимица о моей докладной записке. Он поговорил о ней немного после обеда перед моим отплытием для выполнения операции «Шангри-Ла», но его замечания не выражали ничего определенного. Однако утром 6 июня, как раз после сражения у Мидуэя, прилетев в Пирл-Харбор, я встретился с адмиралом по дороге к его штаб-квартире.

Он пересек улицу, чтобы обменяться со мной сердечным рукопожатием, его лицо расплылось в улыбке. Казалось, адмирал хотел сказать мне:

— Теперь я знаю, что вы имели в виду.

Он отчетливо представлял себе, что сражение за Мидуэй могло стать решающим сражением войны в пользу или врага или нас. Он осознал это, как только разведка доложила планы и намерения японцев. Анализ [342] действий военно-морского руководства в подготовке и проведении сражения за Мидуэй не входит в план моего рассказа. Однако следует подчеркнуть решительный вклад, внесенный в победу разведкой.

Если трагедия Пирл-Харбора отчасти обусловливалась неумелым применением разведывательных данных, то победа в районе острова Мидуэй явилась примером правильного использования разведки. Офицеры разведки, несомненно, заслужили такую же долю уважения за победоносное окончание сражения, как и офицеры, которые планировали и проводили операцию, опираясь на блестящую работу разведки.

Само сражение не только снова дало мне путеводную нить в области изучения японской психологии, но и обнаружило духовное превосходство наших сил. Когда много времени спустя я читал японские дневники, владельцы которых приготовились к высадке на острове Мидуэй и Гавайях, а потом погибли на полях сражений, я полностью понял специфические черты японского характера. Перелистывая страницу за страницей, я отчетливо представил себе людей, полных бодрости и находящихся в готовности к очередным победам. Они пренебрегали неудобствами на транспорте, тяжелыми испытаниями во время плавания, возможной близкой смертью. Все трудности заслонялись близостью триумфа. Но когда эти же самые люди наблюдали на расстоянии за смертельными схватками своих и наших летчиков, когда они видели свои авианосцы, объятые пламенем и исчезающие в морской пучине, их так называемое превосходство духа превращалось в моральную неполноценность. Записи в дневниках быстро менялись от уверенности к надежде, от надежды к отчаянию.

Для меня была очевидной чувствительность японцев к психологическим влияниям, несмотря на их, по-видимому, успешную моральную тренировку и обучение. В самом деле, их боевые корабли у Мидуэя даже не сражались до конца. На одном из японских крейсеров находился мой старый знакомый, моя вечная «тень» и противник — адмирал Тамон Ямагути, он испытал на себе силу нашего главного удара. Этот удар явился кульминационным пунктом, которого он не ожидал и к которому совершенно не подготовился. Когда наши героические эскадрильи торпедоносцев провели одну за другой [343] несколько губительных атак, в ходе которых погибли наши лучшие люди, Ям агути покинул поле сражения.

Он сделал это прежде, чем были исчерпаны все возможности к сопротивлению. Он решил, что дальнейшее сопротивление невозможно, и приготовился пасть жертвой неизбежной судьбы. Ямагути собрал экипаж, намереваясь произнести перед ним свою прощальную речь.

Бой еще продолжался, а он снял матросов с их боевых постов только для того, чтобы крикнуть «банзай» и затем безучастно ждать конца. Таков бесславный конец его карьеры, падение в войне, к которой он так ревностно готовился и которой помог стать действительностью. Для меня сражение у острова Мидуэй — это конец эры, «эры Ямагути», как я назвал ее. Наша победа имела символический смысл: она возвещала о конце Японии.

Неудача японцев в сражении у острова Мидуэй ознаменовала собой новую фазу войны, которая отличалась развертыванием и маневрированием наших сил для занятия новых позиций. Спокойствие, воцарившееся в водах Мидуэя, было нарушено в другом месте — в районе Соломоновых островов, когда 7 августа 1942 года наши первые экспедиционные силы морской пехоты захватили их. Я в это время уже не был в море, но продолжал наблюдать за событиями на театре военных действий.

Мне приказали явиться в Вашингтон к начальнику военно-морских операций, я прибыл туда в конце июня для выполнения служебных обязанностей в ОР-16. Это кодированное название было установлено для службы морской разведки, и я принял пост заместителя начальника со всей ответственностью, которую на меня возлагала война.

Готовя себя для работы на новой должности, самой высокой в моей карьере офицера разведки, я окинул взором прошедшие годы, годы войны между войнами. В течение этих лет я боролся на многих явных и тайных полях сражений. Борьба доставляла мне волнения и неудачи, успех и разочарование и чудесные приключения, которые навсегда останутся в моем сердце и разуме.

Она оказалась тяжелой, но каждая минута этой борьбы была драгоценной хотя бы потому, что это была минута борьбы. Годы не прошли даром. Проделанная мною трудная работа дала свои результаты в деле улучшения и [344] лучшего понимания разведывательной службы. Я это понял, вернувшись на третий этаж здания военно-морского министерства к столу, который должен был стать моим рабочим местом на год.

Итак, война дала мне много уроков, и я решил применить их теперь на практике. Главной целью моей новой работы было дополнить разумом ту «мускульную силу», которая создавалась в изобилии на наших верфях и военных заводах. Ограниченный интеллектуальным полем сражения, я решил найти пути и средства для более быстрой и легкой победы. В этой области я признавал первостепенное значение разведки в военное время и ее огромные заслуги, оправдывающие важность разведки и, в конечном счете, само ее существование. [345]