На новом фронте
В день получения нового приказа я вылетел в Ржев. Первым по графику туда должен был перелететь 42-й истребительный авиаполк, но мне надо было раньше осмотреться и встретить его и другие полки уже на базовом аэродроме.
Во время полета под крылом виднелись следы длительных ожесточенных боев. Часто попадались выжженные [210] поселки и деревни. Над пепелищами торчали одинокие мертвые печные трубы. Печальная, разоренная наша земля оставляла в душе тяжкое, гнетущее чувство.
Ржев с воздуха показался мне мертвой зоной. Ни одного целого дома, никакого движения на улицах — полное впечатление, что город покинут людьми. Это первое ощущение, как вскоре выяснилось, почти соответствовало истине: жителей там после почти полуторагодового периода фашистской оккупации оставалось совсем немного.
Взлетно-посадочная полоса была в плохом состоянии. Я это почувствовал при посадке. Самолет бросало во все стороны, в начале пробега он несколько раз отрывался от полосы, и удерживать его на дорожке было очень трудно.
Зарулив, куда мне указывал руководитель полетов, я выключил зажигание и отправился на полосу. В воздухе никаких самолетов не было, поскольку аэродром готовился принимать полки нашей дивизии.
Полоса оказалась в еще более плачевном состоянии, чем я смог почувствовать это при посадке. Воронки на ней самой и на рулежных дорожках были заделаны наспех, небрежно. То там, то здесь торчали целые кирпичи и острые углы больших камней. Видимо, ремонтными работами руководил человек, не имеющий понятия о безопасности полетов. Я не на шутку встревожился. Но за оставшееся время ничего собственно уже нельзя было исправить.
Расстроенный, я свернул с полосы на грунт, чтобы идти к радиостанции, но сопровождавший меня офицер из стартового наряда вдруг закричал:
— Мины! Тут кругом все заминировано!
Я остановился, и он, понемногу успокаиваясь, пояснил:
— Идти можно только кружным путем: еще не успели разминировать.
Час от часу не легче. Полоса — в аварийном состоянии, в сторону ступить нельзя ни шагу — все заминировано...
Пока шли к радиостанции, я отметил про себя, что на аэродроме не сохранилось ни одной постройки. Люди живут в землянках и в подвалах. Та же картина опустошения...
Все это я отметил вскользь, не переставая думать при [211] этом о полосе. Как-то все будет? Знаешь, что летчикам грозит опасность, а изменить ничего не можешь. Самая неприятная для командира ситуация.
Когда я уже был на радиостанции, пришло первое звено командира полка подполковника Ф. И. Шинкаренко. Я взял микрофон и дал полную информацию о состоянии полосы, о недопустимости резкого торможения, о большой опасности сруливать с полосы и рулежных дорожек.
В соответствии с порядком, установленным еще перед перелетом, первыми приземлялись ведомые командира полка. Самолеты при пробеге бросало во все стороны, но все же пилоты произвели посадку благополучно. Я еще подумал: «Не так, оказывается, страшен черт...» И в это время заходил на посадку командир полка. Расчет и приземление — точно у посадочного «Т», как и положено опытному летчику, который еще в молодые годы работал инструктором в старейшем Качинском авиационном училище.
Но здесь благополучное приземление зависело не только от мастерства летчика. Федору Ивановичу не повезло: в начале пробега на правом колесе сорвало покрышку, самолет вынесло с полосы на грунт, и почти сразу же один за другим раздались два довольно мощных взрыва.
Дым рассеивался очень медленно: стояла безветренная погода. У меня кольнуло сердце. Вот так, на моих глазах, в относительно спокойной обстановке наверняка не стало лучшего командира полка. Сколько лет летал, заслужил звание Героя еще в советско-финляндской войне, сколько всяких передряг прошел на трех фронтах от начала Великой Отечественной войны, и вот так, на земле...
Между тем дым понемногу рассеялся, стал виден самолет — точнее не он сам, а то, что от него осталось. И вдруг из этой кучи обломков возник Шинкаренко. Весь в копоти, командир полка больше был похож на трубочиста, чем на летчика. Но живой! Живой и совершенно невредимый!
По проложенным мосткам, чтобы не подорваться, к самолету побежали люди. Федор Иванович от всякой помощи отказался. Он пытался привести себя в порядок, отряхивая с себя мусор и стирая копоть, но от этого пачкался еще больше. Очевидно, он так же, как и мы, еще не успел осознать все случившееся и потому с преувеличенным [212] усердием продолжал приводить себя в порядок. От этого занятия его отвлекли летчики полка: едва только звенья появились в воздухе, Федор Иванович спокойно переключил свое внимание на подчиненных и начал руководить посадкой.
Было еще несколько сорванных покрышек. Но это уже происходило в конце пробега, и потому больше никто, к счастью, не выскочил на минное поле. Это — если говорить о полосе. Но при перелете у нас была еще одна неприятность.
В воздухе возник пожар в самолете молодого летчика 86-го гвардейского авиаполка сержанта В. П. Бойко. Он доложил об этом по радио командиру группы и получил приказ покинуть машину. Но летчик в самолете был не один: вместе с ним совершал перелет инженер эскадрильи инженер-капитан А. И. Богданов. Почти всегда часть инженерно-технического состава полков мы перебрасывали на новые аэродромы таким способом, ведь после перебазирования необходимо было готовить самолеты к немедленному боевому вылету. Богданов и парашюта не имел. Да если б и имел, все равно бы не смог им воспользоваться: выбраться из отсека, расположенного за спиной летчика, можно было, разумеется, только на земле.
Огонь уже охватил кабину истребителя, когда Бойко увидел небольшую площадку. Он сумел посадить самолет, но при этом получил сильные ожоги, потерял сознание и остался в горящей кабине. Богданов, который тоже обгорел, успел вытащить летчика из кабины и оттащить его метров на сорок от самолета. Едва он это сделал, машина взорвалась. Этот эпизод, как и любой боевой, потребовал от людей мужества, взаимовыручки и полной самоотдачи во имя спасения товарища. Только благодаря этому оба остались живы.
Таким образом, наш перелет на Калининский фронт превратился для многих летчиков в нешуточный экзамен.
После того как все полки произвели посадку, офицер оперативного отдела воздушной армии передал мне приказ командующего армией генерал-майора (впоследствии — генерал-лейтенанта) авиации Н. Ф. Папивина о перебазировании дивизии на фронтовые аэродромы. Штаб [213] дивизии должен был разместиться в селе Девятое, полки — на полевых аэродромах Репино, Дубозицы и Батурине. На каждом из них были батальоны аэродромного обслуживания. Подготовлена проводная связь между ними и штабом дивизии, а оттуда — со штабом воздушной армии.
Аэродромы были удалены от линии фронта на 25–30 километров.
Тут же я получил первую информацию о противнике. Авиация гитлеровцев действовала на этом участке фронта активно группами до 50 бомбардировщиков под прикрытием истребителей. Она бомбит наш передний край, истребители противника, как никогда, действуют нагло...
На эти слова офицера штаба воздушной армии я сразу обратил внимание. Я хорошо знал, что фашистские пилоты ведут себя нахально только тогда, когда имеют явное численное превосходство. По одному этому признаку, не имея еще никаких данных о составе истребительных сил авиации фронта, я уже понимал, что они невелики. А это означало, что нашей дивизии снова предстоит драться в основном с преобладающими силами противника.
Мои опасения подтвердились уже на следующий же день, когда я узнал, что наше соединение по существу представляет собой ядро истребительной авиации фронта. С одной стороны, мне уже было, как говорится, не привыкать к такому положению вещей, но на душе было тяжело: снова основная нагрузка в боях за господство в воздухе на этом ответственнейшем направлении ляжет на нашу дивизию. Речь ведь шла о важнейшем этапе предстоящей Смоленской операции. Позади уже были воздушные сражения над Кубанью, перелом в грандиозной Курской битве, а нас еще ждали тяжелые, изнурительные воздушные бои, в которых мы могли рассчитывать только на себя. Грустновато как-то было это сознавать.
— Завтра вам надлежит прибыть к командующему для доклада и получения боевой задачи, — закончил свою предварительную информацию офицер штаба воздушной армии.
К исходу дня 24 августа все полки благополучно перебазировались на фронтовые аэродромы и приступили к боевому дежурству. Перелет на фронтовые аэродромы проходил на малой высоте в условиях строгой радиодисциплины: [214] противник преждевременно не должен был ни при каких обстоятельствах знать о нашем прибытии на фронт.
Утром 25 августа я докладывал командующему 3-й воздушной армией о боевом составе дивизии, об уровне подготовки летчиков, о боевом опыте и действиях на Ленинградском фронте. Н. Ф. Папивин остался доволен докладом, затем он поставил боевую задачу нашей дивизии.
Мы должны были прикрывать в полосе фронта наши наземные войска, вести борьбу за господство в воздухе и быть в готовности к сопровождению штурмовиков. Кроме нас в составе воздушной армии была еще одна истребительная авиадивизия — 259-я. Но она, как я понял со слов командующего, была истощена, ее боевой состав был невелик, и занимались летчики этого соединения в основном обеспечением боевых действий штурмовиков и разведчиков. Как я и предполагал днем раньше, на нашу дивизию ложилась основная тяжесть борьбы в воздухе на Калининском фронте. Правда, командующий заметил, что при отражении массированных налетов вражеской авиации, если возникнет потребность, мне предоставляется право усилить свои части за счет находящихся в боеготовности самолетов 259-й дивизии. Впоследствии, в разгар боев на смоленском направлении, такая потребность возникала, но мне ни разу не удалось усилить наши группы за счет соседей. Когда бы я ни обращался по этому вопросу в штаб 259-й дивизии, ответ был один и тот же: «Истребителей на земле нет, они выполняют задачу по сопровождению штурмовиков». В какой-то мере эта ситуация очень напоминала ту, что была на Ленинградском фронте, когда нашу дивизию усилили флотской авиацией. Но там я по крайней мере иногда использовал несколько стареньких И-16. Здесь же полагаться надо было только на себя.
25 августа командующий проинформировал меня о том, что в ближайшие дни начнется наступление на Смоленск. Основную задачу в этой операции решают войска соседнего Западного фронта. Калининский помогает ему ударом на Смоленск с севера. На главном направлении действует 39-я армия Калининского фронта.
— Ваш КП следует иметь рядом с командным пунктом 39-й армии и организовать с ней взаимодействие, — [215] приказал генерал-майор Н. Ф. Папивин и поинтересовался тем, как я намерен управлять дивизией.
Этот вопрос нами был отработан заранее во всех деталях. Я подробно доложил о том, как у нас организовано управление и связь, как используются три радиостанции, как организовано на них круглосуточное дежурство, позволяющее полкам в любой момент дня и ночи принять мой приказ. Сказал, что в каждом полку в любое время суток одна эскадрилья находится в готовности к немедленному взлету (летчики сидят в кабинах), что другая эскадрилья имеет боевую готовность номер два, когда пилоты находятся у самолетов и, как только первая эскадрилья поднимается в воздух, автоматически переходят в готовность к немедленному взлету. Соответственно, повышается и степень готовности третьей эскадрильи. Все отработано с таким расчетом, чтобы за 6–7 минут можно было поднять дивизию в полном составе. Сбор эскадрилий по маршруту обеспечивает с КП наиболее гибкое и эффективное управление находящимися в воздухе группами.
Выслушав мой подробный доклад, командующий никаких поправок не внес.
От Н. Ф. Папивина я направился к операторам и разведчикам штаба армии и уточнил, где базируются основные авиационные силы противника, действующие на нашем направлении. Главными аэродромами, где располагались вражеские бомбардировщики, были Шаталово и Сеща. На смоленском аэродроме находились пикировщики 10–87 и истребители. Я узнал, что в течение августа немецкие бомбардировщики весьма активно воздействовали на наш передний край. Как правило, группами до пяти девяток. Бомбят они с горизонтального полета, с высот две-три тысячи метров и с одного захода. Эта тактика не была для нас новой. Истребители, сказали мне, действуют нагло, внезапно атакуют со стороны солнца или из-за облаков. Подходят они часто на малых высотах, поэтому их трудно обнаруживать своевременно. По всем данным выходило, что на этом участке фронта гитлеровцы чувствуют себя уверенно. Стало быть, борьба предстояла серьезная.
В тот день, находясь в штабе, я познакомился с командным составом 3-й воздушной армии — с заместителем командующего генералом С. П. Синяковым, членом Военного совета армии генералом Н. П. Бабаком, главным [216] инженером армии генерал-майором Е. А. Марковым, начальником тыла полковником И. М. Гиллером.
Ждали начальника штаба армии генерала Н. П. Дагаева — он вскоре прибыл из штаба фронта. От него я узнал подробности о масштабах предстоящей операции и том большом значении, которое придает ей Верховное Главнокомандование.
Противник уделял обороне Смоленска особое внимание, поскольку город как мощный узел сопротивления обеспечивал устойчивость всего северного фланга группы армий «Центр». Поражение под Смоленском сильно осложнило бы гитлеровцам дальнейшее удержание Белоруссии. Поэтому, несмотря на критическое положение под Орлом и Белгородом, фашистское командование не решалось снять из-под Смоленска ни одной дивизии. Наоборот: по нашим разведданным немцы свою смоленскую группировку вынуждены были даже несколько усилить.
Этот участок советско-германского фронта был стабилен в течение длительного времени, и противник создал здесь мощную оборону из пяти-шести полос общей глубиной до 100–130 километров. Наиболее сильно были укреплены первая и вторая полосы. Передний край проходил по господствующим высотам, прикрывался проволочными заграждениями и минными полями. В главной полосе на километр фронта имелось по 6–7 дотов. В инженерном отношении так же хорошо была укреплена и вторая полоса.
Наступление Калининского фронта началось 13 августа — еще до прибытия нашей дивизии на фронт. Основной удар наносила 39-я армия (которой до 8 сентября командовал генерал-лейтенант А. И. Зыгин, а после него — генерал-лейтенант Н. Э. Берзарин) в направлении на Духовщину. На Демидов наступала 43-я армия (командующий — генерал-лейтенант К. Д. Голубев), на карте нетрудно увидеть, что 39-я армия действовала в направлении с севера на юг, а вспомогательный удар 43-й армии осуществлялся на юго-запад.
Гитлеровское командование, стремясь во что бы то ни стало сохранить свои позиции на центральном участке фронта и понимая, что под Орлом и Курском этого сделать уже невозможно, перебросило из-под Орла на смоленское направление 13 дивизий. Из них 11 — на направление главного удара, против наступающих войск Западного [217] фронта, и 2 дивизии в полосу Калининского фронта{9}.
Ставка временно приостановила активные действия этих двух фронтов, чтобы перегруппировать силы и подтянуть тылы. Одновременно с этим она уточнила направление главного удара войск Западного фронта не на Рославль, как было задумано сначала, а на Ельню и далее на Смоленск. Таким образом, теперь на смоленском направлении были сосредоточены основные усилия двух фронтов — Западного и Калининского.
Период, отведенный для перегруппировки сил фронтов, заканчивался. Именно в эти дни 240-я истребительная авиадивизия и прибыла на Калининский фронт. Нам предстояло принять участие в очередном этапе наступления, которое должно было завершиться взятием Смоленска.