Над Волгой и Доном

Пыльный, с ограниченными подходами, сталинградский аэродром находился прямо на окраине города.

Оставаться здесь бомбардировочному полку было весьма рискованно. Поэтому на следующий же день мы перелетели на полевую площадку у железнодорожной станции Гумрак.

Вокруг расстилалась раскаленная солнцем степь. Перекатывающиеся на ветру сизые волны ковыля напоминали море. Вспомнив рассказ Великородного о неповторимой прелести этих мест, я невольно улыбался. Нет, мне милее и краше наш лесной и озерный край, где прошло мое детство.

На аэродроме Гумрак нам объявили, что мы включены в состав особой группы. Здесь же располагался 434-й истребительный авиационный полк, возглавляемый опытным командиром Героем Советского Союза майором Иваном Ивановичем Клещевым. Он уже лично сбил более двух десятков самолетов противника. На вид ему было лет двадцать пять. Плотный, чуть выше среднего роста, с открытым добрым лицом, Клещев располагал к себе с первого взгляда.

Летчики истребительного полка тоже имели немалый боевой опыт: половина из них была удостоена звания Героя Советского Союза. И остальные уже успели уничтожить в воздушных схватках по нескольку вражеских самолетов.

Как вскоре выяснилось, особая группа состояла на двух полков — клещевского и полбинского. Входила она в состав 8-й воздушной армии, которой командовал талантливый военачальник, участник боев в Испании Герой Советского Союза Тимофей Тимофеевич Хрюкин. Когда об этом узнал Полбин, он подробно рассказал биографию командующего и подчеркнул, что служить под руководством такого боевого генерала для всех нас большая честь.

Прибыв на фронтовой аэродром, мы, естественно, рассчитывали получить самые подробные сведения о положении сторон, о нашем противнике — его силах, средствах, тактике. Но как-то так получилось, что о нас словно забыли — в течение нескольких дней не доводили даже общую обстановку на фронте. Похоже было, что все необходимые данные нам придется добывать самим.

И действительно, первыми боевыми полетами стали разведывательные. Особенно внимательно изучалась полоса между станцией Вешенской и Морозовском. Задания выполнялись одиночными экипажами и группами по 2—3 самолета. Надежное истребительное прикрытие и неожиданно слабое противодействие зенитных средств врага позволяли на первых порах обходиться без потерь.

После девятимесячного перерыва вылетел на задание и мой экипаж. Ведущим пары назначили Виктора Ушакова. Прикрывать нас должны были два истребителя во главе с заместителем командира эскадрильи Избинским. Мы договорились о порядке взаимодействия, уточнили сигналы, вместе отработали маршрут. Хотя полет был разведывательным, бомбы мы все-таки подвесили. С Ушаковым условились, что в случае обнаружения подходящего объекта атаковать его будем с пикирования, под углом 60 градусов, одновременно по сигналу ведущего.

Едва успели взлететь и убрать закрылки, как справа «всплыла» пара «яков» — наше прикрытие. Сразу стало как-то веселее, словно никаких опасностей и не предвиделось. Вообще нужно сказать, что сопровождение бомбардировщиков истребителями оказывало существенное влияние на эффективность ударов, даже если приходилось прорываться через мощный заслон зенитного огня. Разрывы зенитных снарядов оказывают на экипаж значительно меньшее психическое воздействие, чем атаки вражеских самолетов, хотя, в принципе, все должно быть наоборот: с истребителем можно вести воздушный бой, сбить его, а против зенитного огня экипаж бессилен, особенно на боевом курсе, где исключено маневрирование.

...Над Доном пролетели на высоте 2500 метров. Внизу — затаившийся враг: в прифронтовой полосе не видно ни скоплений войск, ни движения колонн по дорогам. А как в глубине? В районе Калача обнаружили позиции зенитных батарей, но огня они не вели — не хотели себя демаскировать. Летим дальше. Под крылом река Чир. За ней обстановка иная: пылят по большакам отдельные танки и автомашины, оборудуются опорные пункты, ведутся земляные работы. Еще 12—15 минут полета... Здесь уже просматриваются небольшие группы танков, артиллерийские установки, крытые брезентом грузовики. Вся техника движется на восток. Фотографируем замеченные объекты.

Наконец заданный район разведан, необходимые данные собраны. Можно возвращаться на аэродром. Посматриваю на ведущего: какое он примет решение? Ушаков легким покачиванием самолета подает команду «Следуй за мной!» и ныряет вниз. Снижаемся до бреющего, проносимся над землей. Отчетливо видны кресты на танках, ядовито-болотная одежда немецких солдат, словно бы сдуваемых ветром с дороги при виде краснозвездных бомбардировщиков. Тут уж им было не до стрельбы, не то что раньше, когда появлялись наши тихоходные СБ. Но и нам с такой малой высоты нельзя бомбить.

Снова круто взмываем в небо. Стрелка высотомера приближается к цифре 2000. Истребители прикрытия следуют за нами как привязанные. Чувствуется, что сопровождать скоростные машины они умеют.

Летим севернее Морозовска. Неподалеку от города видна большая группа танков. Ведущий дает сигнал приготовиться к атаке, чуть доворачивает свой самолет и выходит на боевой курс. Еще немного — и вслед за Ушаковым энергично ввожу самолет в пикирование. С нарастающей скоростью несемся к земле, прямо в гущу танков, орудий, автомашин. Бомбы сброшены. А к нам ужо потянулись трассы зенитных снарядов, вспухли вокруг бурые комки разрывов. Это бьют орудия среднего калибра — мы как раз на высоте их эффективного огня. Но поскольку задание уже выполнено, прижимаемся к земле до предела. Теперь враг может зачехлять свои зенитки.

Наши истребители идут в стороне и немного выше. Вижу, как Избинский поднимает вверх большой палец. Полностью согласен с ним, но ответить ему тем же не могу: в руках штурвал и земля очень близко, только согласно киваю головой.

...Фронт есть фронт. Даже когда нет активных боев, здесь идет напряженная работа: перегруппировка войск, подтягивание резервов, строительство оборонительных сооружений, укрытий для боевой техники. Затишье всегда бывает относительным. Так получилось и у нас. Главные силы фронта еще не развернули боевых действий, а экипажам полка пришлось выполнять по 5—7 боевых вылетов в день. В условиях невыносимой жары и при острой нехватке воды, когда не только искупаться, но и попить вволю не всегда удавалось, — это было делом нелегким. Те, кто послабее физически, доходили до полного изнеможения. К счастью, члены моего экипажа чувствовали себя довольно сносно — сказались, видимо, хорошая физическая закалка, умение преодолевать лишения и трудности.

Фронтовая обстановка постепенно становилась вес сложнее. Участились налеты вражеской авиации на Сталинград. Трасса полетов фашистских бомбардировщиков проходила через наш аэродром, и нередко по ночам часть их бомбового груза «перепадала» нам. Наша тяжелая зенитная артиллерия почти непрерывно вела огонь. Осколки снарядов градом сыпались на самолетные стоянки. По утрам личный состав полка вытягивался в цепочку и собирал куски рваной, обожженной стали. Такое «прочесывание» мы вынуждены были производить, чтобы избежать проколов самолетных колес при взлетах и посадках.

В полку определилась своеобразная тактика боевых действий, вызванная хроническим недостатком данных о противнике. Каждая группа и экипаж помимо бомбометания по заданным целям обязательно вели визуальную разведку и фотографирование выявленных объектов врага. Основными в этой быстро меняющейся обстановке стали вылеты мелких групп и одиночных самолетов на «свободную охоту». Их эффективности в немалой стене ни способствовало надежное прикрытие истребителей полка майора Клещева.

В середине июля 1942 года нашему полку была поставлена задача сосредоточить основные усилия на участке железной дороги Белая Калитва — Морозовск — Суровикино. Гитлеровцы принимали все меры к восстановлению этой магистрали и переброске по ней резервов. Несколько дней подряд мы группами различного состава и одиночными экипажами наносили удары по эшелонам на станциях и перегонах, разгоняли ремонтные бригады, разрушали и выводили из строя стрелочное хозяйство. Внезапность появления над целью, умелое использование противозенитного маневра, скоротечность ударов позволили избежать потерь от зенитного огня противника, иногда довольно плотного. А атаки вражеских истребителей уверенно отражали сопровождающие нас летчики «братского», как мы его сразу окрестили, полка Клещева. Это были великолепные воздушные бойцы, настоящие асы.

14 или 15 июля из-за отсутствия бомб нам пришлось заняться подготовкой материальной части. Летчики-истребители получили возможность выполнять другие боевые задания. И вот они, прикрывая с воздуха мост у Калача, уничтожили тогда 32 вражеских самолета. Группы водили в бой майор И. И. Клещев и капитан В. П, Бабков. Отличился и мой земляк — командир звена старший лейтенант Андрей Баклан, записавший на свой счет сразу пять стервятников. Впоследствии ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Эти события предшествовали начавшемуся 17 июня наступлению на Сталинград 6-й немецкой армии. Мужество и стойкость наших воинов, проявленные на земле и в воздухе, обескровливали врага. Но и противник наращивал свои силы на сталинградском направлении. Бросив в бой дополнительные резервы, он вынудил наши войска отойти на главную полосу обороны.

Характерная деталь: теперь уже не приходилось слышать недоуменных вопросов, почему Красная Армия отступает. Со временем, с опытом пришло понимание законов войны. Личные наблюдения с воздуха, анализ данных оперативной обстановки и сводок Совинформбюро давали довольно ясное представление о соотношении сил, особенно на нашем направлении. Было видно, что враг еще силен, что у нас еще маловато и танков и самолетов, что многие части пока недоукомплектованы. Но уже даже в такой напряженный момент, в период отступления наших войск, росла уверенность, что война подходит к какой-то невидимой пока грани, за которой последует крутой поворот.

Для такого убеждения вовсе не нужно было особого анализа. Стоило только внимательно приглядеться к тому, что делается вокруг. Теперь мы летали на великолепных боевых машинах. Истребители из полка майора Клещева буквально громили отборных вражеских асов. Сколько раз, возвращаясь с задания, встречались мы в воздухе с грозными штурмовиками Ил-2, наводящими на фашистов ужас, видели, как сосредоточиваются и вступают в бой с фашистами наши великолепные тридцатьчетверки. Пусть пока маловато, но все это уже было. А всемирно известное мужество русского солдата, помноженное на первоклассную технику и мудрость военачальников, на испытанное руководство партии, было залогом грядущих побед.

Неся огромные потери, враг рвался к Сталинграду, медленно сжимая полукольцо нашей обороны, упиравшейся флангами в Волгу. На Правобережье великой русской реки все меньше оставалось территории, занятой нашими войсками. Теперь перед боевыми вылетами Полбин требовал от экипажей особенно внимательно следить за перебазированием вражеской авиации на новые прифронтовые аэродромы, чтобы незамедлительно наносить по ним бомбовые удары. Было и еще одно неизменное задание. Где-то в районе Морозовска располагался крупный склад горючего. Поиск бензохранилищ вменялся в обязанность каждому экипажу. Однако долгое время не удавалось обнаружить даже признаков их нахождения — замаскированы они были весьма тщательно.

Однажды наш экипаж, прикрываемый парой истребителей, вылетел на «охоту» и разведку в полосе железнодорожной магистрали. На этот раз нам довольно долго не удавалось подыскать подходящую цель для бомбометания: уж очень хорошо «обработали» накануне железную дорогу другие экипажи полка. А по проселкам шли лишь одиночные автомашины.

Решил вторично «прочесать» заданный район. Опять выхожу на Морозовск. Вокруг появляются редкие разрывы снарядов среднекалиберных зениток. Можно было бы ударить по ним, но они тоже рассредоточены и укрыты в капонирах. Нет, пожалуй, лучше отбомбиться по четырехосному вагону, загнанному в тупик на станции Морозовск. Не случайно около него снуют солдаты.

Предупреждаю Аргунова о решении и выполняю крутой разворот для выхода на боевой курс. Пока машина скользит по дуге, внимательно осматриваю воздушное пространство.

Прикрывающие истребители следуют примерно в километре от нас — все в порядке. Теперь основное внимание земле. Вдруг замечаю три самолета противника. Возле них несколько автомашин, скорее всего бензозаправщиков. Так и есть — идет заправка Ме-109 горючим. А если здесь приземлились истребители, то могут сесть и любые другие самолеты. Сомнений нет, под нами — полевой аэродром, действующий или резервный!

Новая цель, новый маневр. Даю команду штурману точно нанести на карту посадочную площадку, а сам выполняю над ней полный вираж. Больше самолетов пока не видно, зато эти стоят плотной группой, а рядом с ними — бензозаправщики.

Медлить нельзя. Быстро выполняем предварительные расчеты, и машина — на боевом курсе. Пикирую под углом 70 градусов, ловлю центральный самолет в перекрестие прицела, нажимаю на кнопку сброса бомб. Машина вздрагивает, вспухает. Фотоаппарат включен. Вывожу самолет из пикирования и создаю левый крен, чтобы своими глазами убедиться в результатах бомбометания. Сквозь клубы дыма хорошо просматривается лишь один горящий самолет, а остальные словно затушеваны черным карандашом.

Заложил крутой вираж и тут через остекление пола кабины увидел тот самый злополучный бензосклад. Секунда, другая и... все исчезло. Может быть, все это показалось — ведь не в первый же раз «утюжу» здесь воздух, а никаких признаков бензохранилища не замечал. Нет! Иллюзии у летчика, конечно, бывают в воздухе, но совсем иного рода. А тут совершенно явственно запечатлелся в сознании глубокий овраг, а в нем десяток больших цистерн, вкопанных в землю и прикрытых сверху маскировочными сетками. И мне вдруг до боли стало жалко тех бомб, что истрачены на звено истребителей. Ведь бензосклад был целью номер один.

Но делать нечего — не стрелять же по цистернам из пулеметов. К тому же враг, догадавшись, в чем дело, может незамедлительно эвакуировать горючее в более надежное место. Наносим со штурманом на карту обнаруженную цель. Сюда еще вернемся, а сейчас скорее домой. Аэродром и склад — неплохая находка в одном вылете. Постепенно становится понятным и смысл такого сочетания. Сколько раз встречали мы в воздухе фашистских истребителей, но те или уклонялись от воздушного боя с нашим прикрытием, или атаковали как-то неуверенно и сразу со снижением уходили на запад. Ясно, что, базируясь на отдаленных аэродромах, они тратили основную часть горючего на полет до линии фронта и возвращение на базу. А на бой, на длительное маневрирование бензина уже не хватало. Оборудование аэродромов в непосредственной близости от наступающих войск, перебазирование на них средств обеспечения и авиации требовали времени. Еще немного — и вражеские истребители могут основательно повысить свою активность, действуя с передовых аэродромов.

Выслушав мой доклад, Полбин немедленно передал разведданные командиру авиагруппы, а мне приказал готовиться к удару по бензоскладу.

— Сам открыл, сам и закрывай, — пошутил командир. — Ну а если говорить серьезно, — добавил он, — эта задача сейчас главная. Так сказали в штабе воздушной армии. Да и сами мы понимаем, в чем тут дело.

После обеда Полбина вызвали в вышестоящий штаб, а несколько позже пригласили туда и меня. Кроме командира группы и нас здесь присутствовал майор Клещев. В отличие от задумчивого, сосредоточенного Ивана Семеновича он был весел, расхаживал по комнате, шутил. Впрочем, почему бы не быть хорошему настроению у командира такого прославленного полка? Его орлы надежно прикроют бомбардировщиков, какую бы сложную задачу им ни пришлось выполнять. Об этом, собственно, в штабе сейчас и шла речь; рассматривались варианты атаки и уничтожения склада горючего. Вышестоящее командование предложило нанести массированный бомбовый удар, чтобы уничтожить цель наверняка. При этом наш 150-й полк предполагалось использовать как основную силу, добавив к нему подразделения других авиачастей.

Идея массированного использования бомбардировщиков была, безусловно, правильной. По предварительным расчетам, для уничтожения малоразмерной цели (примерно 80 х 100 м) требовался большой наряд самолетов. Однако Полбин не поддержал этот замысел. В своем выступлении он указал на сложность подготовки к вылету большого числа самолетов, а главное, на ее продолжительность. Ведь нужно было спланировать и организовать совместные боевые действия трех различных частей, базирующихся на значительном удалении друг от друга и не имеющих между собой связи.

Командир группы, который перед этим склонен был одобрить идею массированного удара, встретил аргументированные доводы Полбина с некоторым раздражением.

— Что же вы предлагаете? — резковато спросил он.— Уж не рассчитываете ли выполнить задачу силами одного только своего полка?

Полбин спокойно выслушал возражения, а потом изложил свой план. Он предложил выполнить боевую задачу двумя экипажами — своим и моим. Этот вариант был предельно прост и динамичен с точки зрения организации и времени на подготовку, хотя и находился в некотором противоречии с принятыми методами расчета наряда самолетов для поражения подобной цели. После серьезного обсуждения план Полбина, по-моему, несколько неожиданно даже для его автора, был принят.

Майор Клещев получил указание обеспечить «железное» прикрытие пары бомбардировщиков от атак истребителей противника и решил сам вести группу сопровождения. Тут же было оговорено, что удар нанесем с пикирования под углом 70 градусов; боекомплект — по две ФАБ-250 и две ФАБ-100 на самолет. На этом совещание закончилось. Дальнейшее уточнение деталей предстоящего вылета мы провели с Иваном Семеновичем вдвоем. Пришлось вносить и коррективы. Оказалось вдруг, что бомб ФАБ-250 в данное время на складе нет, и ничего не оставалось, как согласиться на подвеску четырех стокилограммовых бомб, естественно, менее эффективных при поражении таких объектов. Нельзя были увеличить и количество бомб, так как у Пе-2 было всего по четыре наружных бомбодержателя.

В окончательном виде порядок выполнения задания выглядел так: выруливаем и взлетаем парой в правом пеленге, к цели подходим под прямым углом. Во время энергичного разворота на боевой курс с креном 60 градусов я отстаю на 500—800 метров. Прицеливание и сброс выполняем самостоятельно с двух заходов, по две бомбы в каждом. При повторной атаке — действовать по обстановке. После выполнения задания возвращаемся парой.

Полбин, давая эти указания, старался говорить ровно и убедительно, но все же волнения скрыть не смог. Я понимал, что даже такому, всегда готовому к бою командиру нелегко нести груз ответственности за исход боевого вылета. Мне было намного легче: я верил в своего командира, в его способность блестяще решать сложнейшие тактические задачи, готов был идти за ним, как говорят, в огонь и воду. Да ведь и продумали, кажется, все до мелочей вместе. Должно получиться! А если...

— А если склад не загорится после двух атак? — спросил вдруг Иван Семенович, словно угадав мои мысли. И сам же ответил: — На месте будет виднее. Кончатся патроны — тогда... В общем, задание должно быть выполнено во что бы то ни стало.

...Подготовка к вылету закончена. Мы с Аргуновым тщательно проверили подвеску каждой бомбы. Хотелось прижаться к прогретому металлу, чтобы он почувствовал биение сердца и летел в цель, как стрела от туго натянутой тетивы. Но к чему такие сантименты. Оружие должны направлять твердые руки и зоркие глаза человека, бойца.

...Истребители взлетели вслед за нами и парами заняли свои места на флангах. К Морозовску подошли на высоте трех тысяч метров. Ничего необычного. Вдали промелькнули два Me-109, по сторонам стали появляться разрывы ЗА среднего калибра. Пока я иду в плотном строю справа и вижу сосредоточенное лицо командира, жду его команд. Наконец Полбин подает условный сигнал. Уменьшаю обороты двигателей, отстаю. «Яки» проскакивают вперед, делают змейку, гася скорость и осматривая воздушное пространство. Командир энергично разворачивает машину вправо; я повторяю его маневр с двухсекундной задержкой. Теперь мы действуем самостоятельно. Выпускаю тормозные решетки. Впереди самолета Полбина проносится Ме-109, но ему не до нас — на хвосте у пего висит «як» из нашего прикрытия. «Мессершмитт» задымил, но наблюдать за ним некогда, тем более что вражеские зенитки усилили огонь.

Боевая черта, нанесенная на остекление нижней части кабины, наползает на глубокий овраг. Там, в его глубине, и расположен бензосклад. Штурман смотрит в прицел, отсчитывая угол начала ввода в пикирование. Но отрываясь от слежения за целью, бросаю взгляд вперед. Командира не видно, значит, он уже пикирует.

— Ввод! — слышу голос Аргунова.

Подбираю сектора управления оборотами моторов — машина сама опускает нос. Дожимаю самолет штурвалом до нужного угла. Теперь вижу в прицеле маленький силуэт самолета командира. Хорошо: иду след в след. Вот Полбин выводит машину из пикирования. Как лягут бомбы? Взрыв... еще один... Перелет метров пятьдесят! Скорее внести поправку... Почти инстинктивно отдаю штурвал от себя, увеличиваю угол пикирования.

Пора!

Нажимаю кнопку сброса. На выходе из пикирования резко накреняю самолет, жду взрывов бомб. И... о ужас! Они падают с недолетом метров на сорок. Лихорадочно ищу причину ошибки. Ну, конечно, зря брал поправку неизвестно на что. Надо было бросать, как всегда, без расчета на интуицию.

У Полбина и у меня осталось всего по две бомбы. Только на один заход... Вслед за командиром боевым разворотом набираю высоту. Теперь кругом пестро от разрывов. Перед самолетами встает стена заградительного огня, кажется, что сквозь нее не проскочит и муха. Ругаю себя в душе за ошибку в первой атаке, когда никто и ничто не мешало бить хладнокровно, не торопясь, наверняка. Теперь все сложнее.

Со всех сторон, особенно впереди по курсу, вспухают грязно-бурыми комками разрывы зенитных снарядов. Самолет Полбина то и дело ныряет в пелену разрывов, и я временами теряю его из виду. В такие секунды сердце невольно сжимается: проскочит или нет? Ведь это непрерывная игра со смертью.

Снова вижу впереди силуэт Пе-2. Облегченно вздыхаю — на этот раз обошлось! Но командиру сейчас особенно трудно — зенитчики целятся по ведущему, ему первому надо прорываться сквозь завесу заградительного огня. Маневрировать же в таком огненном мешке почти бесполезно.

А самолет уже на самом коротком и самом опасном отрезке боевого пути. Пройти этот участок не дрогнув, не свернув ни на градус, значит, наполовину победить, потому что затем следует атака, ты сам наносишь по врагу удар всей мощью своего оружия. Принимаю решение сбрасывать бомбы только при полной уверенности в точности прицеливания. При малейшей неудаче—повторить заход.

Мельком вижу, как в отдалении проносятся какие-то истребители: не то из нашего прикрытия, не то вражеские. Но ни тем, ни другим рядом с нами сейчас делать нечего — здесь зона сильного зенитного огня. Тревожит другое: сквозь полосы дыма с трудом просматривается цель. Только бы ее не потерять, не прозевать момент ввода в пикирование!

Сигнал штурмана на атаку последовал как раз тогда, когда наш «петляков» буквально утонул в густом дыме. Не видно даже земли, не то что цели. В ту же секунду рядом оглушительно грохнуло, в глаза ударила ослепительная вспышка, раздался противный скрежет раздираемого осколками металла обшивки. Взрывной волной самолет бросило в сторону и вверх. Определять степень повреждения машины нет времени.

Привычно нарастает за фонарем гул воздушного потока. Побежала по циферблату стрелка высотомера, «съедая» десятки метров. Несколько секунд... и пикировщик выскакивает из дымной гущи. Панорама местности уже настолько знакома, что искать на ней ничего не надо, глаз сразу же «зацепился» за характерный излом оврага.

Уточняю угол пикирования, вношу небольшую поправку и намертво фиксирую штурвал. Теперь Пе-2 несется к земле, как снаряд. Впереди, на этой же прямой, вижу самолет Полбина. Но вот командир выводит машину из пикирования, и она исчезает за верхним обрезом моего фонаря кабины. И в ту секунду, когда я нажимаю кнопку сброса бомб, в овраге заметались яркие всполохи, я отчетливо увидел, как одна из цистерн раскололась, лопнула радужным пузырем. Там, куда послал свои бомбы командир, заклубился густой черный дым.

Выполняю разворот, а сам с нарастающей тревогой жду разрыва своих бомб. Почему так долго они падают? Ага! Две яркие вспышки освещают еще один ряд цистерн. Но вместо бушующего пламени чуть теплится вялый голубоватый огонек, нехотя лижет светлые бока огромных емкостей. Неужели сейчас погаснет эта блуждающая искорка?

И тут рвануло! В небо поднялся огненный факел. Пламя побежало по оврагу, захлестывая, заливая его нестерпимым сиянием. В глазах рябит, прыгают какие-то разноцветные точки, но я с трудом отрываю взгляд от этого феерического зрелища, догоняю машину командира и пристраиваюсь в пеленг. Иван Семенович улыбается, подняв вверх большой палец.

За линией фронта снизились до бреющего, на малой высоте пришли на свой аэродром, дружно вместе с истребителями сопровождения выполнили крутую горку и парами выполнили посадку. Бывший бензосклад горел долго. Вылетая на выполнение заданий в район Морозовска, мы больше недели наблюдали отблески пожара и даже на большой высоте ощущали запах гари.

...Одиночные экипажи и мелкие группы бомбардировщиков продолжали наносить врагу большие потери. Но во второй половине июля выполнять такие вылеты стало все труднее — немецкое командование продолжало подтягивать к Дону свою авиацию. Теперь все чаще и чаще мы встречали яростное противодействие истребительной авиации противника. Численное превосходство почти всегда оставалось на его стороне. И каждый вылет нашей авиационной группы особого назначения сопровождался ожесточенными боями в воздухе.

Необходимо было что-то предпринять, чтобы изменить, улучшить условия для боевой работы нашей авиации.

...В ночь на 16 июля поспать почти не удалось: эшелон за эшелоном над нашими головами шли к Сталинграду вражеские бомбардировщики, непрестанно гремели залпы зенитной артиллерии. Утром пришлось более часа собирать на аэродроме осколки зенитных снарядов. Расстроенные скверно проведенной ночью, мы как-то вяло реагировали на ясное и тихое утро.

В столовой нас бурно приветствовали истребители, которые в связи с постоянным дежурством в кабинах самолетов были освобождены от уборки аэродрома. По этому поводу они всегда отпускали в наш адрес множество безобидных шуток. Спрашивали, например, не забросали ли мы осколками пару или тройку истребителей. Мы в свою очередь требовали от «мироедов » вознаграждения за сверхурочные работы.

Встречи с истребителями братского полка на земле и в воздухе доставляли всем большую радость. Мы искренне любили наших боевых друзей, знали их не только в лицо или по имени, но и по «почерку» в небе. Понятно, вволю пошутить удавалось редко. Чаще нас сводили вместе обстоятельства куда более серьезные, чем завтрак, обод или ужин. Ежедневно мы вместе поднимались в воз дух и решали общие боевые задачи. И если даже в тех тяжелейших условиях нам сопутствовал успех, то этому в немалой степени способствовала испытанная, закаленная в огне фронтовая дружба.

Завтрак прошел весело. С хорошим настроением легче идти в бой, лучше воюется. Из столовой выходили плотной шумной гурьбой, а потом веером растекались по самолетным стоянкам. Наш экипаж тоже занялся подготовкой машины к очередному вылету. Знакомое дело, привычный ритм. Так, с небольшими вариациями, было каждый день. Затем — сигнал сбора на постановку боевой задачи.

Быстро собрались в большую штабную палатку. Иван Семенович был чем-то явно расстроен, хотя и пытался это скрыть. И боевую задачу он ставил непривычно медленно, словно бы с трудом подбирая слова.

А задание заключалось в следующем: нанести всеми силами полка бомбовый удар по аэродрому противника в районе Миллерово, где, по данным разведки, было сосредоточено около двухсот вражеских самолетов. Бомбить предстояло с горизонтального полета, как принято для площадных целей. Боевой порядок определялся количеством исправных машин. Всего их насчитывалось пятнадцать, значит, три пятерки. Особенность полета, на которую командир обратил внимание, состояла в том, что истребители не могли нас сопровождать, так как цель находилась почти в трехстах километрах от линии фронта. Им просто бы не хватило бензина для возвращения на свой аэродром. Единственное, чем могли помочь нам истребители, — это встретить на обратном пути, километров за сто до подхода к линии фронта, и оттуда организовать сопровождение бомбардировщиков. Место и время встречи было согласовано с майором Клещевым.

Командир также обратил наше внимание на необходимость строгого соблюдения боевого порядка, четкого огневого взаимодействия между самолетами и пятерками. Сам Полбин вел первую группу бомбардировщиков. В его экипаже были штурман полка Герой Советского Союза Федор Фак и воздушный стрелок-радист Масюк — опытнейший воздушный снайпер, удостоенный многих правительственных наград.

Ведущим второй пятерки был капитан Ушаков. Я следовал у него правым ведомым. Справа от меня — самолет старшего лейтенанта Браушкина. И, наконец, замыкающую группу возглавлял командир второй эскадрильи старший лейтенант Белышев.

...Высота три тысячи метров. При перелете линии фронта нас обстреляла не очень точно вражеская зенитная артиллерия. И дальше бы так! Но не успели растаять в воздухе дымки разрывов, как на наш боевой порядок навалилась четверка Ме-109. Стрелки и штурманы были начеку. Навстречу истребителям противника брызнули смертоносные трассы. Два «мессера» тут же задымились и круто пошли к земле. Другая пара не решилась повторить атаку и вскоре исчезла из виду. А пятерки бомбардировщиков еще более подтянулись и продолжали полет уступом по высоте, с небольшим превышением каждой последующей группы над предыдущей. Это обеспечивало надежное прикрытие задней полусферы боевого порядка огнем тридцати крупнокалиберных пулеметов, направляемых твердыми руками опытных и бесстрашных бойцов. Пара «мессеров» уже проверила на себе точность их огня. Может быть, другие не рискнут испытывать свою судьбу?

Но через десять — двенадцать минут вокруг нас вился уже целый рой вражеских истребителей. Сначала они держались на почтительном удалении, словно высматривая слабые места для нанесения ударов, потом стали подходить все ближе и ближе. А такое слабое место у нас действительно было: мы не могли отражать атаки спереди сверху. Дело в том, что огневые точки штурманов и радистов обеспечивали обстрел только задней полусферы. У летчика же было отличное оружие для стрельбы вперед — крупнокалиберный пулемет Березина — БС и ШКАС. Но вести из них огонь можно было, лишь направляя на цель свой самолет, то есть при выполнении маневра одиночным самолетом. Однако вражеские летчики, лучше зная, по-видимому, мощь нашего бортового вооружения, чем возможности его использования, атаковали недостаточно решительно, огонь открывали с дальних дистанций и рано отваливали. Только этим можно объяснить, что нам удалось отразить еще до выхода на боевой курс более тридцати вражеских атак и не понести потерь.

Отбомбились мы отлично — бомбы точно накрыли цель. На самолетных стоянках заполыхали очаги пожаров. Уточнять потери врага в такой неблагоприятной воздушной обстановке было некогда, да и не следовало этого делать. Ведь результаты удара отчетливо зафиксировали наши фотоаппараты. Поэтому сразу же разворачиваемся на обратный курс.

Известно, что задача противовоздушной обороны — не допустить самолеты противника к охраняемым объектам, любой ценой сорвать его удары с воздуха. Нам удалось благополучно пробиться к цели, и это вселяло надежду на то, что обратный путь будет более легким, тем более что «пешки», освободившись от бомб и доброй половины горючего, сразу прибавили в скорости, стали более маневренными.

Но не тут-то было. При отходе от цели атаки вражеских истребителей стали более настойчивыми. Количество «мессершмиттов» росло. Если прежде они нападали парами и четверками, и главным образом с задней полусферы, то теперь около двух десятков вражеских истребителей одновременно наносили удары сверху и с флангов. В это время произошло самое страшное, что может случиться в бою, — у штурманов и воздушных стрелков кончились боеприпасы, задняя полусфера осталась практически неприкрытой. Мы вели почти непрерывный двухчасовой бой! А самолет имеет ограниченный боекомплект. И вот вместо потока огненных стрел к вражеским истребителям потянулись короткие редкие трассы. По мере ослабления нашего оборонительного огня наглели вражеские истребители, которые уже поняли, что происходит. Еще немного, и...

Самолеты ведущего третьей пятерки и левого ведомого из группы Полбина загорелись почти одновременно. Тут же я увидел, как в тридцати — сорока метрах над нами пронесся «мессершмитт» и устремился на ведущую группу.

— Бейте фашиста! — закричал я по СПУ, забыв, что и мои помощники уже безоружны.

В ответ Копейкин доложил, что ставит на бортовой шкворень ШКАС и сразу же откроет огонь. Но это был пулемет обычного калибра, не то оружие, чтобы отразить возрастающий натиск врага.

Мы еще продолжали лететь — три По-2 из пяти, — а замыкающей пятерки уже не было совсем. В ведущей пятерке остались только самолеты Полбина и двух его ведомых. Теперь истребители не маневрировали, не выбирали удобной позиции, а просто пристраивались к нам как попало и с дистанции 50—70 метров расстреливали безоружных бомбардировщиков. Полбин покачал самолет с крыла на крыло, привлекая этим наше внимание, а затем подал сигнал «Действовать самостоятельно!». В сложившейся обстановке это было единственно правильное решение, ибо группа безоружных самолетов представляла примитивную мишень с ограниченными возможностями для маневрирования; для ее уничтожения не требуется большого наряда истребителей. В одиночном же полете мы могли еще использовать маневр, огонь из пулеметов летчика. «Петляков-2», который первоначально создавался как высотный истребитель «сотка», хотя и был тяжеловат для маневра, но все же мог дать «мессеру» бой.

Едва Полбин подал сигнал на самостоятельные действия, как его самолет с крутым снижением и разворотом устремился к земле. Ведомые немедленно последовали его примеру, веером разошлись в разные стороны. Противник на минуту опешил, оценивая смысл нашего тактического приема.

Но выигрыш во времени оказался недостаточным, чтобы оторваться от «мессеров». Они быстро перестроили боевые порядки, разбились на пары, каждая из которых устремилась к «своей» цели.

Секторы газа двинуты вперед «по защелку», машина несется со сниженном на максимальной скорости, и я по биению штурвала ощущаю ее сумасшедший, близкий к пределу пульс. Интересно, а какой пульс сейчас у меня самого? Впрочем, это неважно — человеческое сердце должно выдержать там, где крошится самая прочная сталь!

А вот и «моя» пара! «Мессеры» приближаются справа наперерез. Ну теперь я вам хвост по подставлю! Закладываю глубокий крен, бросаю машину навстречу врагу, ловлю ведущего в светящуюся паутину коллиматорного прицела, даю короткую очередь. Нет, так встречаться они не хотят — отворачивают в сторону и выходят из зоны прицельного огня. Им торопиться некуда, будут искать подходящего момента. А я их, конечно, не преследую, сразу возвращаю машину на прежний курс. Для нас выигранная пара минут — это десяток километров, приближающих нас к своей территории.

Снова атака. Теперь с двух сторон. Это уже хуже. Один из «мессершмиттов» подошел вплотную к «пешке». Стрелять не будет, это ясно: слишком мала дистанция. Но фашист делает вид, что собирается отрубить винтом элерон. Ну, это уже блеф! Таран — наше, советское оружие. Сейчас проверим крепость вражеских нервов...

Резко кручу штурвал вправо. Кажется, столкновение неминуемо. Но нет, фашист тут же камнем проваливается вниз. Есть еще несколько минут!

А в воздухе мы одни — только наш самолет и... туча вражеских. Где сейчас остальные бомбардировщики группы, где командир?

Еще атака — еще маневр. Атака... маневр. Над кабиной проносятся разноцветные трассы снарядов, посылаемых вражескими истребителями. Я непрерывно кручу штурвал, жму на педали. Самолет мотается из стороны в сторону, скользит, ныряет, снова рвется в небо. Теперь маневр — это жизнь, это возможность продолжать борьбу, вернуться в боевой строй. Маневр — и общее направление полета на восток, километр за километром — к своим.

Еще один фашист висит «на хвосте», бьет прямо-таки здорово, вот-вот зацепит. И «держится» прочно. Видно, матерый, от этого просто так не увернешься. Попробуем иначе. Хватаю штурвал на себя, на крутой горке теряю скорость, выполняю переворот через крыло, и машина — в отрицательном пикировании. Вишу на ремнях вниз головой, кровь стучит в висках, но все же ухитряюсь осмотреться. Все в порядке: восьмерка «мессеров» несется со снижением в противоположную от нас сторону, а две пары истребителей мечутся далеко вверху, тысячах этак на трех. Не ожидали от бомбардировщика такого «выкрутаса». Да, это не СБ, тот просто сломался бы, как игрушечный, при таких перегрузках. Но и «петляков» имеет свои пределы. Вот уже началась тряска. Бросаю взгляд на приборы. Скорость по прибору около семисот километров. Надо срочно выводить из пике.

Осторожно тяну штурвал на себя. Скорость все еще медленно продолжает расти, тряска — тоже. Хватит ли запаса прочности? Приборная доска ходуном ходит перед глазами, теперь и скорость не определишь. Да это и не нужно — все равно вывод из пикирования не ускоришь, здесь действуют неумолимые законы физики и аэродинамики. Все же пытаюсь форсировать события, еще «добираю» рвущийся из рук штурвал. Самолет не реагирует. Потеря управления! Этого только не хватало. Но все может быть, ведь машина на такие скорости не рассчитана. А земля набегает неотвратимо, и кажется, нет силы, которая вытащит непослушный самолет из отвесного пикирования.

Нажимаю на тумблер электрического привода триммера. Машина вздрогнула, просела; земля медленно поползла под крылья; перегрузка вдавила голову в плечи. Теперь весь вопрос в том, хватит ли высоты и выдержат ли напряжение узлы, болты, заклепки...

Вибрация прекратилась. У верхнего обреза фонаря появилась линия горизонта. Скорость 720 км/час, стрелка высотомера на нулевой отметке. Осторожно пробую рули, убеждаюсь, что самолет вновь послушен, и прижимаю его к самой земле. Порядок. Осматриваюсь.

Вокруг от горизонта до горизонта — беспредельная, выжженная солнцем бурая степь. А над ней, тоже поблекшее от жары, безоблачное небо, в котором все еще бестолково снуют «мессеры», ошарашенные потерей верной добычи. Теперь они нам не страшны; даже демаскирующая тень от самолета на бреющем прячется под фюзеляж. Ищи ветра в поле!

Все еще с трудом верится, что удалось окончательно вырваться из вражеского кольца. С плеч медленно спадает тяжесть. Да, немыслимые перегрузки достались не одному только самолету! Но теперь к линии фронта, домой!

— Николай! — кричу через плечо Аргунову. — Давай кратчайший курс на Гумрак.

Хорошо «брить» над ровной степью, где нет ни бугров, ни рощ, ни столбов. Видимость, как говорят летчики, «миллион на миллион». Никаких препятствий, все как на ладони.

Вот далеко впереди какая-то темная полоса. Обойти? Рисковать, пожалуй, не стоит. Нет, все-таки лететь по прямой... Да это же колонна автомашин!

Остальное выполняю почти механически: небольшой горкой набираю высоту, немного доворачиваю самолет вправо, целюсь по головной машине и жму на гашетку. Сухо гремят пулеметы. Прошиваю колонну от головы до хвоста. Вижу, как солдаты вываливаются прямо через борта машин и расползаются по пыльной траве. Снова разворачиваюсь на курс к дому. Замечаю над головой несколько пар «яков». Это наши истребители. Они ищут нас, ждут, как условлено, группу... Но... полка бомбардировщиков в воздухе уже нет.

В тот же вечер командир группы устроил для летного состава нашего полка и истребительного общий ужин. Видно, ему хотелось, чтобы мы хоть немного отвлеклись от тяжелых дум, стряхнули страшное напряжение. Столы ломились от напитков и закусок, аккордеонист одну за другой играл мелодии любимых песен. Но, как говорится, не пилось, не елось и петь не хотелось. Веселая музыка не могла заглушить нахлынувшую тоску. В памяти неотступно стояли картины жестокого, неравного боя, гибели товарищей. И хотя никому из вернувшихся на базу не в чем было себя упрекнуть, каждый честно выполнил свой долг, все мы, сидя здесь, за обильными столами, чувствовали себя в чем-то виноватыми перед павшими боевыми друзьями.

Задание было выполнено. Но какой ценой? Семь экипажей из пятнадцати вылетавших недосчитался наш 150-й бомбардировочный авиаполк. Из трех Героев Советского Союза не вернулись двое — Филипп Демченков и Андрей Хвастунов. Таких потерь в одном вылете полк никогда не имел.

Сейчас командира полка трудно было узнать, так отразились на нем трагические события минувшего дня. Он сидел за столом молча, стиснув ладонями голову, устремив отсутствующий взгляд куда-то за стены столовой. Что видел он там? Наверное, то же, что и мы: зловещую паутину огненных трасс вокруг ведомого им боевого порядка, дымные факелы горящих бомбардировщиков в раскаленном белесом небе, отчаянное единоборство со стаями озверевших врагов... А может, думал командир о том, что если массированный удар по неприятельскому аэродрому в целом и не удался, то во всяком случае полк выполнил задачу с честью, никто не свернул с боевого курса, не «разгрузился» куда попало, как это нередко делали экипажи фашистских бомбардировщиков, чтобы спастись бегством. Фотоснимками подтверждено: в результате бомбового удара по аэродрому уничтожено 27 самолетов противника; пять его истребителей сбито в воздушном бою.

История этого вылета долго продолжала давать пищу для размышлений и выводов. День за днем восстанавливались детали, эпизоды, полнее становилась общая картина события, охватить которое сразу было невозможно. Так, уже после возвращения на свой аэродром, увидев окровавленные руки сержанта Великородного — стрелка-радиста из экипажа Ушакова, — я вспомнил, как этот богатырь стрелял через боковой блистер по «мессершмитту», держа ШКАС в руках. Скорострельный пулемет конструкции Шпитальиого и Комарицкого, внешне похожий на отбойный молоток, обладал в десятки раз большей отдачей, чем мирный инструмент шахтера, бился в руках сержанта, сдирая с ладоней кожу. Но стрелок, не обращая внимания на боль, влепил-таки в «мессера» порцию свинца, и тот камнем рухнул на землю.

В этом бою Игорь Копейкин, воздушный стрелок-радист моего экипажа, тоже сбил «мессершмитта», а потом, когда кончились патроны, информировал меня о направлении и характере атак истребителей с задней полусферы. Это помогало мне своевременно начинать противоистребительные маневры и срывать атаки врага.

Приведу еще один пример. Экипаж Героя Советского Союза старшего лейтенанта Филиппа Демченкова, следуя левым ведомым в нашей второй пятерке, до последнего патрона мужественно отбивал атаки врага. Но когда боеприпасы кончились, истребителям удалось поджечь Пе-2. Пламя охватило центральный бензобак, потекло по фюзеляжу, дым густой пеленой окутал кабину воздушного стрелка-радиста. На базу экипаж в тот день не вернулся, но через неделю мы узнали, что с ним тогда произошло.

...Воздушный стрелок-радист старшина Бирюков покинул самолет с парашютом. Однако парашют попал в тянувшийся за самолетом огненный шлейф и сгорел. Старшина погиб. Затем самолет покинули с парашютами штурман старший лейтенант Н. Н. Пантелей и последним — командир звена старший лейтенант Ф. Т. Демченков. Прыгая из потерявшего управление самолета, Демченков получил серьезные травмы ног и лица. После приземления летчик не мог двигаться самостоятельно. Штурман приземлился рядом с командиром, но тоже травмированный—у него были ожоги головы и рук. Все это произошло в шестидесяти пяти километрах за линией фронта, проходившей в то время по восточному берегу Дона.

Николай Николаевич Пантелей взял у местных жителей подводу и попытался провезти своего командира через линию фронта, которая к тому времени не была еще сплошной. Но даже малейшие толчки причиняли Демченкову адскую боль. Пришлось искать другой выход. Пантелей нашел медика, оказавшего командиру необходимую помощь, и крестьянскую семью, которая согласилась укрыть раненого летчика.

Выбрав подходящую посадочную площадку, Пантелей проинструктировал верных людей, как ее обозначить, когда ночью прилетит наш самолет, а сам отправился к линии фронта. Трое суток отважный воин пробирался по территории, занятой врагом, и все-таки сумел выйти в расположение своих войск. С первого же прифронтового аэродрома Николай Николаевич дал телеграмму в полк с просьбой выделить две машины По-2 для спасения Демченкова. Полбин немедленно выслал самолеты. Их пилотировали Герой Советского Союза майор А. Ф. Семенов (ныне генерал-лейтенант авиации в запасе) и майор Н. И. Власов (впоследствии его тоже удостоили звания Героя). Пантелей вызвался сам провести По-2, минуя боевые порядки вражеских войск. Летчики приняли его предложение, и он полетел в качестве штурмана ведущего самолета.

Семенов и Власов мастерски приземлились на ограниченной площадке, посадили Демченкова в заднюю кабину второй машины и взлетели. Все они благополучно возвратились в родной полк. За спасение командира Николая Николаевича Пантелея наградили орденом Отечественной войны II степени и именными часами.

В последних числах июля был объявлен приказ Народного комиссара обороны, потребовавший любой ценой остановить продвижение врага. По этому случаю днем состоялся митинг, а вечером в подразделениях нашего полка прошли партийные собрания. Решения были лаконичны и конкретны. Коммунисты бомбардировочного авиаполка постановили: считать своим первейшим партийный долгом повышение эффективности ударов по врагу.

Положение на Сталинградском фронте, несмотря на героизм воинов Красной Армии, продолжало осложняться. В августе в течение нескольких дней шли ожесточенные бои южнее и севернее Калача. Мы уничтожали наведенные врагом переправы через Дон.

Подтянув свою авиацию ближе к переднему краю, противник начал систематически наносить удары по нашему аэродрому. И вот тогда наконец, учитывая поредевшие боевые порядки полка и превосходство авиации противника, мы перешли на боевые действия ночью. Однако аэродром Гумрак для таких полетов был мало пригоден. И не потому, что он мал, а именно вследствие своего расположения на трассе полета вражеских бомбардировщиков к Сталинграду. Стоило включить хотя бы один посадочный прожектор, как через некоторое время на летное поле сыпались бомбы. Поэтому взлетали мы без всяких световых ориентиров, а при заходе на посадку метров с пятидесяти и до выравнивания полосу подсвечивал один рассеивающий прожектор вместо полагавшихся трех, да и то не в полный накал. В результате случалось немало неприятностей.

Так, при посадке самолета И. С. Полбина, возвращавшегося с боевого задания, немецкий бомбардировщик сбросил по прожектору, освещавшему полосу приземления, серию бомб. Зарулив на стоянку, Иван Семенович обнаружил, что кабина воздушного стрелка-радиста пуста. Мы взялись за руки и прошли шеренгой по летному полю. В темноте наткнулись на живого, хотя и несколько помятого, Масюка. Оказалось, что после приземления самолета он, стоя в своей кабине, наблюдал за обстановкой на аэродроме, чтобы в случае чего помочь командиру на рулении, информировать об увиденном препятствии. Тогда-то взрывная волна фугасной бомбы и выбросила его из кабины. К счастью, Масюк после непродолжительного лечения снова вернулся в экипаж и до конца войны участвовал в боевых вылетах.

Как раз в те дни мой самолет занял место замыкающего в боевом порядке. Однако в данном случае обижаться не приходилось: причиной такому «продвижению» послужила новая техника. В полк поступил первый фотоаппарат для выполнения ночной разведки и фотографирования результатов бомбовых ударов. Его поставили на нашу машину, а нас — в хвост колонны. Первые же снимки оказались очень удачными, и за нами надолго закрепилось место в строю.

Идет очередная подготовка к ночному боевому вылету, погода ожидается плохая. Мне приказано взлетать третьим. При постановке задачи экипажи были предупреждены, что если с КП дадут красную ракету, то взлет прекращать и заруливать на стоянку.

К полуночи с севера на аэродром стали наползать тучи, в небе засверкали молнии, все явственнее слышались громовые раскаты. Но разве можно было глядеть в небо и гадать, лететь или не лететь, если на правом берегу Дона в районе Калача скопились вражеские войска и боевая техника, готовые к форсированию реки и удару по нашим войскам? Надо было нанести противнику максимальный урон, задержать его продвижение.

Самолеты Полбина и Ушакова были уже в воздухе. Выруливаю на взлетную и я. Тороплюсь, гроза недалеко, вот-вот накроет аэродром. Кажется, успел. Даю полный газ, машина, набирая скорость, бежит по мокрому от начавшегося дождя полю. И перед самым отрывом от земли впереди небо перечеркивает наискось злополучная красная ракета. Убирать газ? Поздно. Выполнять полет по кругу и садиться с бомбами, пожалуй, сложнее, чем выполнить боевое задание. В таких случаях последнее слово за командиром, и я решаю следовать к цели. Тем более что и полет короткий — каких-нибудь сорок-сорок пять минут.

Отбомбились нормально. После ударов Полбина и Ушакова цель — железнодорожная станция — была хорошо освещена пожарами.

Тем временем погода ухудшилась: пошел сильный дождь, вокруг мелькали молнии, лишь на мгновения высвечивая землю. Грозовые разряды временами нарушали радиосвязь.

Аргунов подсказывает: аэродром близко, пора снижаться. Теряю высоту до ста метров, даю зеленую и красную ракеты — сигнал «Я — свой!». Строю заход двумя разворотами, чтобы надежнее выйти на посадочную прямую. Нет, ничего не видно! В лобовое стекло кабины с грохотом бьют ливневые струи и словно смывают с него изображение ориентиров. А радиотехнических средств обеспечения посадки у нас тогда еще не было.

Прошел над аэродромом на высоте около ста метров, но так его и не увидел. Остался еще один вариант: километрах в пяти от аэродрома был оборудован старт ложного ночного аэродрома. Надежно укрытый в овраге посадочный прожектор в ненастную погоду служил и светомаяком, направлял луч при подходе своих самолетов строго в зенит. Курс выхода на посадочную полосу и время полета до нее от этого прожектора мы знали точно.

Пришлось-таки покрутиться в облаках, пока удалось выйти на светлое пятно. Это мог быть только прожектор. Его свет, рассеянный в водяной пыли, на секунду мягко высветил кабину. Чтобы не потерять ориентир, закладываю крутой крен, выхожу на расчетный курс и со снижением иду к аэродрому. Высота 100 метров, а земли не видно. Теряем еще 20 метров — результат тот же. Открываю боковую форточку фонаря и, щуря глаза от режущего встречного потока воздуха, смотрю вперед и вниз. Нет, ничего, кроме бездонной черноты. Значит, все возможности исчерпаны, снижаться дальше опасно, да, видимо, и бесполезно — эта беспросветная муть может смыкаться с землей.

Даю газ для ухода на запасной аэродром и тут же замечаю впереди редкую цепочку тусклых огоньков фонарей «летучая мышь». Резко убираю обороты двигателей, выпускаю закрылки и у земли полностью выбираю штурвал. Самолет плавно касается земли и, замедляя скорость, катится по полосе. Из-под колес фонтанами брызжет вода, гулко ударяет о нижнюю часть фюзеляжа. Впечатление такое, словно мчишься на глиссере по крутым волнам. А с неба все еще рушится водопад, не видно ни зги даже здесь, на земле. Вот когда «дошло», что не следовало все же вылетать в такое ненастье, что не случайно, хотя и с запозданием, в небо взлетела красная ракета. С трудом, больше по интуиции, чем визуально, отыскали свою стоянку, зарулили самолет.

В начале августа нам пришлось покинуть аэродром Гумрак и перелететь на площадку северо-западное Сталинграда. На прежнем месте оставаться стало невозможно: гитлеровцы начали бомбить аэродром не только ночью, но и днем.

Однако и на новом месте особенно развернуться но удалось. Мы наносили удары по скоплению вражеских войск в районе Калача, сильно прикрытых зенитной артиллерией и истребительной авиацией. За неделю около десятка Пе-2 стояли в очереди на ремонт. Исправных машин в полку осталось мало. Прошел слух, что нас в ближайшее время направят в тыл на пополнение. И действительно, пришел приказ о передаче самолетов другому полку и выезде личного состава части на один из подмосковных аэродромов.

Как-то не по душе было отдавать свой боевой самолет в другие руки. Это вовсе не преувеличение, что экипаж привыкает к своей машине. Он приспосабливается к ее «характеру», даже к недостаткам, которые со временем становятся незаметными. И когда приходится расставаться с самолетом, с которым связывали тебя дороги военной службы, то прощаешься с ним как с хорошим боевым другом.

Впрочем, расставание наше несколько откладывалось: самолет ремонтировался. В последнем вылете осколком вражеского снаряда перебило подкос левой стойки шасси, и на пробеге после посадки самолет потерпел незначительное повреждение. Да и все другие «пешки» уже не раз ремонтировались. Лишь машина командира полка» с зигзагообразной красной стрелой вдоль фюзеляжа и золотистой окантовкой отличительных знаков, прошла невредимо сквозь огонь зенитной артиллерии и атаки истребителей врага. Вот уж воистину, смелого да умелого пули облетают!

Прошел день, другой. Поставили мою машину «на ноги», готовлюсь передавать ее новому владельцу. На душе неспокойно: как-то сложится дальнейшая судьба полка, где, на чем будем бить врага, а главное, когда? Здесь, кажется, уже отлетались, и как раз в то время, когда, судя по всему, назревают решающие события.

Обо всем этом беседовали мы с Виктором Ушаковым в одну из душных, неспокойных сталинградских ночей.

...Снова гудят моторы. Но в руках у меня не штурвал, а подборка центральных и фронтовых газет за последние дни — раньше прочитать было некогда. Сейчас мы — летчики 150-го бомбардировочного авиаполка — просто пассажиры, летим на «воздушном лайнере» Ли-2 в Москву. Вот Иван Семенович Полбин в чем-то горячо убеждает Виктора Ушакова. Рядом со мной, тоже углубившийся в чтение газеты, Степан Браушкин; чуть поодаль в глубокой задумчивости сидит Панков... Каждый занят вроде своим делом, своими мыслями, но знаю, что всех тревожит неизвестность, дальнейшая судьба полка, в котором нас объединили не только знамя, номер части, боевые традиции, но и память павших героев-однополчан. И хотя знаешь, что война без жертв не бывает, все равно трудно смириться с этим, когда думаешь о конкретных людях, о твоих фронтовых друзьях, с которыми все делил без остатка, с которыми вместе шел в бой против лютого врага. Память о них бессмертна, а потому должен жить и их родной полк. Жить и сражаться.

За окном медленно уплывает назад северная окраина огромного города, неровной цепочкой раскинувшегося вдоль Волги на десятки километров. Прощай, Сталинград! А может быть, до свидания? Кто знает...