Партизанскими тропами

Шли быстро. За первые десять дней, если измерять по прямой, оставили позади около двухсот километров. Лесисто-болотистая местность и темные осенние ночи были нашими союзниками.

Заметно похолодало. Дожди чередовались с заморозками и сильными ветрами. Приходилось все чаще заходить в деревни, чтобы добыть продукты, обогреться, просушить обувь и одежду. Впрочем, ночевок в хатах мы по-прежнему избегали, предпочитая заброшенные сараи и стога сена.

Во второй половине октября мы были уже на подходе к линии фронта, обозначенной на нашей полетной карте. Ожидая повышения плотности вражеских войск, стали более осторожными.

Однажды ночью решили зайти в небольшую деревушку, расположенную неподалеку от крупного села Ильино. Местные жители сказали, что немцев здесь нет. Мы приблизились со стороны огородов к крайней избе, укрылись за плетнем и стали наблюдать. Вскоре туда вошел какой-то человек среднего роста, с винтовкой в руке. Пока мы шепотом совещались, что делать, незнакомец снова появился на крыльце. Постоял немного и направился в нашу сторону. Мы тут же схватили его, обезоружили и ввели в хату. Там сидели на лавках старик и двое ребятишек. При виде «гостей» они встали и, по примеру нашего арестованного, подняли вверх руки. Я сказал, что им ничего не угрожает. Дед и мальчишки, переглянувшись, спокойно сели на свои места.

Тусклого света керосиновой лампы с разбитым стеклом было вполне достаточно, чтобы рассмотреть захваченного человека. Перед нами стоял парень лет двадцати, в военной залатанной гимнастерке и яловых сапогах, облепленных грязью. На его худом давно небритом лицо лежала усталость.

Спрашиваю старика, зачем заходил сюда этот человек? Тот отвечает: мол, спрашивал, как пройти в Ильино. На вопросы, кто он, куда и откуда идет, неизвестный не отвечал, смотрел в сторону. Пробую подойти к нему иначе: показываю удостоверение личности, говорю, что мы советские воины, что судьба его зависит от правдивости ответов.

Подействовало. Немного помолчав, наш пленник назвался Шатиловым, сказал, что он — рядовой артиллерийского полка, попавшего в окружение под Минском. Их группа дважды пыталась пробиться к своим, но безуспешно: фронт быстро откатывался на восток. О составе группы и ее местонахождении Шатилов категорически отказался говорить. Мне понравилось поведение солдата, который здесь, в тылу врага, оставался верным воинской присяге.

— Вы коммунист? — спросил я в упор.

— Нет, комсомолец, — ответил Шатилов, и в его глазах мелькнули огоньки.

— Покажите билет.

— Нет билета. Закопал под Минском, когда первый раз выходили из окружения, — вяло отозвался собеседник.

Заметив, что я укоризненно покачал головой, он вдруг вспылил:

— Разве я один? Кто же во вражеском тылу носит при себе такие документы? Ведь если с ними попадешься — сразу поставят к стенке. А нам обязательно надо к своим дойти. Потом вернемся и откопаем. Сами-то небось тоже сейчас беспартийными ходите...

Шатилов говорил резко, громко, словно и себя хотел убедить в правомерности своего поступка.

Но когда я молча расстегнул левый карман гимнастерки и, не торопясь, вытащил пергаментный пакетик, мой собеседник словно споткнулся на полуслове. А при виде партийного билета он широко раскрыл серые глаза и сдавленным голосом попросил:

— Дайте взглянуть...

Подержав в руках красную книжечку, Шатилов виновато сказал:

— Извините меня, пожалуйста. За все, что здесь говорил. Я сейчас же поведу вас к своим товарищам.

Так партийный билет стал для нас в тылу у врага паролем и пропуском.

Сопровождаемые Шатиловым, мы направились в лес, находившийся неподалеку от деревни. Когда вышли за околицу, наш проводник попросил вернуть ему винтовку.

«Стыдно мне, — виноватил себя он, — за многое стыдно».

Оружие мы ему вернули.

Пройдя километра полтора по лесной дороге, свернули на узкую тропу и минут через десять увидели ярко горевший костер, окруженный людьми. Навстречу поднялся рослый бородач лет тридцати.

«Наш командир», — шепнул мне Шатилов.

Я представился и представил штурмана и радиста. Бородач назвал себя Подгорным — старшим лейтенантом, командиром артиллерийского дивизиона 58-го гаубичного артполка. Потом он познакомил нас со своими подчиненными. Среди них были младший лейтенант Ткачев, старший сержант Новиков, сержант Еремин, красноармейцы Ешидзе, Грязнов, Куликов. Они были измождены и оборваны, но все при оружии. В каждом чувствовалось неукротимое стремление пробиться к своим и снова сражаться с ненавистным врагом.

Тут же выяснилось, что эта группа следует на восток без карты, поэтому часто натыкается на вражеские гарнизоны и несет неоправданные потери. Я показал проложенный нами маршрут и предложил идти вместе. Подгорный и Ткачев согласились. С рассветом мы покинули бивак и направились на восток.

На второй или третий день пути сильный снегопад и плохая видимость позволили двигаться даже днем. Мы вплотную подошли к тому месту, где, по нашим расчетам, проходил передний край. Но он, увы, уже отодвинулся на восток. А здесь остались лишь следы жестоких боев. Повсюду валялись уже тронутые ржавчиной снаряды, патроны и винтовки, со вздернутыми стволами стояли пушки и минометы, чернели обгоревшие коробки вражеских танков. Было видно, что на этом рубеже советские воины стояли насмерть.

Отдохнув в блиндажах, сохранившихся невдалеке от бывшего переднего края, мы двинулись в путь. Несколько раз натыкались на вражеские гарнизоны, вступали в перестрелку с ними, но от намеченного маршрута старались не отклоняться. Даже в самые трудные моменты никто не жаловался на усталость, тяготы переносили с исключительной выдержкой.

На исходе октября 1941 года группа неожиданно напоролась на крупную колонну немецких войск. Гитлеровцы открыли сильный огонь из пулеметов и минометов. Вступать с ними в бой было неблагоразумно. Горстка бойцов не могла противостоять регулярной части. Что делать? Дорога вперед, к спасительному лесу, оказалась перерезанной. Оставалось или отойти назад, в безлесную местность, или пробиваться вправо, через кустарник. Выбрали второе. Отстреливаясь, короткими перебежками углубились в густые заросли. Под ногами захлюпала ледяная вода. Порой погружались в болото по пояс, но шли, держа оружие на вытянутых руках.

Однако враг разгадал наш замысел. Несколько наших попыток выйти из заболоченного кустарника на сушу оказались безуспешными. Повсюду мы натыкались на засады гитлеровцев. Они обложили нас крепко, зная, что в ледяной воде долго не высидишь. И действительно: с каждой минутой мы теряли силы, а значит, и боеспособность.

Ночь прошла в поисках выхода. Посовещавшись, решили повернуть в глубь Пелецких мхов, в сплошную кочковатую трясину, покрытую редкими карликовыми сосенками и березками. Плавающий слой мха с трудом удерживал только одного человека. Чтобы не провалиться в пучину, нужно было идти не останавливаясь, то в дело перепрыгивать с кочки на кочку. Каждый из нас кроме оружия нес длинный шест и, когда проваливался, опирался на него, терпеливо дожидаясь помощи товарищей.

Путь отряду прокладывал старший лейтенант Подгорный, самый крупный и тяжелый из нас. Нащупав слабое место, он предостерегающе поднимал руну и искал обход. Его мужество и спокойная уверенность придавали силу и бодрость подчиненным.

За первый день мы продвинулись всего километров на пять. От бессонницы, холода и голода обессилели до предела. Наконец достигли небольшого, поросшего мелколесьем островка. Быстро собрали валежник, развели несколько костров и как подкошенные свалились возле них на сырую траву. Выставлять охранение не стали— врагу сюда все равно не добраться.

Проснулся я от холода. Подстеленный наспех хворост спрессовался, сквозь него просочилась вода, и моя одежда вымокла. Посмотрел на спящих товарищей—та же картина.

Подошел Подгорный. Он, оказывается, почти не спал. С трудом разбудили всех, вскипятили воду, поделили поровну остатки еды и снова двинулись в путь. Трудно описать, как мы шли, чего стоил нам каждый метр.

Через трое суток отряд закончил переход через Пелецкие мхи. Кажется, впервые в жизни я по-настоящему осознал, как это здорово, когда под ногами у тебя твердая земля.

А спустя еще несколько дней мы достигли границы Нелидовского района, Калининской области. По карте было видно, что на московском направлении лесные массивы скоро сменятся перелесками. Там будет труднее соблюдать скрытность передвижения. Ведь противник, без сомнения, даже небольшие рощи использует для маскировки своих войск и боевой техники. Опаснее стало заходить и в населенные пункты: гитлеровцы размещали там штабы, комендатуры, лазареты. Среди местных жителей могли оказаться и люди ненадежные, отравленные вражеской пропагандой. Словом, обстановка складывалась явно неблагоприятная для нас. А главное — мы не знали, где сейчас линия фронта, сколько до нее идти.

На восточной границе Пелецких мхов командный состав группы собрался обсудить создавшееся положение. Пришли к выводу, что двигаться в сторону Москвы нецелесообразно. Наиболее удачным был признан маршрут на северо-восток. В этом направлении вплоть до Вологды простирались огромные леса, в которых свободно могли укрыться целые армии. Но ведь мы проделали такой тяжелый путь вовсе не для того, чтобы спрятаться в глухомани и отсидеться «до лучших времен». Теперь, когда до своих было уже близко, хотелось рывком преодолеть последний барьер.

Однако поспешность — плохая союзница. Следовало действовать с учетом опыта, которого у каждого было предостаточно.

Неожиданно для всех Подгорный предложил разделиться и «просачиваться» на восток мелкими группами. Мы с Ткачевым не согласились с ним. Ведь большинство бойцов не умеет ориентироваться на местности, а карта у нас одна. К тому же расчленение отряда вызовет у некоторых бойцов неуверенность в себе.

Трудно сейчас объяснить, почему именно, по старший лейтенант Подгорный продолжал настаивать на своем плане. Тогда мы вынесли этот вопрос на собрание всей группы. На нем выступили командир отряда, Ткачев и я. Ткачев отверг действия в одиночку, как неуставные. Он предложил до выяснения обстановки осесть в этом районе. Я поддержал его: нужно действовать пока здесь и одновременно готовиться к переходу через линию фронта. Мое выступление окончательно склонило чашу весов в пользу сохранения боевого подразделения. Даже Подгорный в конце концов согласился с нами. Мы тут же вновь избрали его командиром. Я стал комиссаром отряда. Во главе отделений были поставлены Ткачев, Новиков и Копейкин.

Обсудив создавшееся положение, мы с Подгорным наметили план работы на ближайшие дни. Он с группой в пятнадцать человек строит базу, своего рода заземленную казарму, где можно было бы отдыхать и готовить личный состав к боевым заданиям. Здесь же предполагалось создать склады продовольствия и оружия, которого, правда, у нас пока не было. Я с пятью бойцами иду в район недавних боев собирать винтовки и патроны. Команде старшего сержанта Новикова поручалось раздобыть батарейный радиоприемник, чтобы можно было слушать голос Родины и получать объективную информацию о событиях на фронтах Великой Отечественной войны. Все группы немедленно приступили к выполнению заданий.

Вернувшись туда, где недавно проходила линия фронта, мы буквально за несколько часов отыскали в опустевших блиндажах и траншеях почти все, что нам требовалось: исправный «максим», два отечественных и два немецких ручных пулемета, гранаты, автоматы, винтовки и несколько ящиков патронов. Валялись здесь 45-миллиметровые минометы, но, к сожалению, без мин. Собранное вооружение мы отнесли в лес и тщательно замаскировали. Теперь нужно было найти транспорт для его перевозки. Сделать это, как ни странно, оказалось несложно. Мы находились в том районе, откуда передовые частп врага продвинулись на восток, а его тылы еще не подошли. Крестьяне — вчерашние колхозники, выяснив, кто мы такие, охотно одолжили нам несколько подвод.

Свое задание наша группа выполнила, хотя и не уложилась в намеченный срок. Уж очень плохими оказались дороги. Зато мы дополнительно прихватили пять исправных минометов, найденных местными мальчишками на одной из лесных полян, и комплект боеприпасов к ним.

На базу мы возвратились через пять суток. Строительство ее уже подходило к концу — возводилась крыша. Умельцы складывали печку, сколачивали нары. Вскоре пришла и группа Новикова с двумя старыми приемниками.

Через день мы, хотя и с перебоями, прослушали сводку Совинформбюро. Упорные бои шли на московском и ленинградском направлениях, а также на юге страны. Клин, Нарофоминск, Тула стали фронтовыми городами. Значит, враг нацелился на столицу нашей Родины. Сердце сжалось от боли. Откровенно говоря, мы полагали, что положение на фронтах значительно лучше. И все-таки оно было не таким уж безнадежным, каким рисовала его вражеская пропаганда.

Как ни тревожна оказалась принятая сводка Совинформбюро, она окрылила бойцов. Они узнали правду и поняли, что не от хорошей жизни враг начал приписывать себе мнимые победы, его «молниеносный» поход на восток провалился.

Радиопередача заставила меня со стыдом вспомнить о том, как неохотно брал я на борт листовки для сброса их на оккупированную территорию. Недопонимал тогда, что правдивое слово может стать сильнее бомбы. Ведь здесь, в тылу врага, листовки являлись нередко единственным источником информации.

В канун 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции отряд, разбившись на группы по 2—3 человека, решил осмотреть дальние подступы к базе. Требовалось разведать дорожную сеть, установить пункты дислокации вражеских гарнизонов и, по возможности, их численность. Решено было также побывать в окружающих деревнях, установить контакт с патриотами. Через них мы собирались выяснить, какое у людей настроение, могут ли они помочь отряду продовольствием, одеждой, медикаментами. Мы также хотели довести до населения содержание последних сводок Совинформбюро.

Моя группа направилась на юг, в села, расположенные вдоль реки Межи. Дороги здесь были одна хуже другой.

Гати на заболоченных участках пришли в полную негодность. Ни один транспорт, кроме гужевого, по ним проехать не мог. С юга этот район надежно прикрывала не замерзающая даже в самые лютые морозы трясина. Одним словом, выявились идеальные условия для базирования партизан.

Правда, в некоторых селах фашисты уже побывали. Они грабили, бесчинствовали, издевались над мирными жителями, по гарнизонов не оставляли — предпочитали отсиживаться в городах.

В селах, куда мы заходили, было спокойно. Крестьяне встречали лас радушно, задавали много вопросов, и прежде всего: Выстоит ли Москва? Когда начнем гнать врага с родной земли? Как жить, что делать под пятой оккупантов?

Повсюду нам обещали помощь и поддержку. В деревне Жеребцово назначенный немцами староста — один из бывших председателей колхоза — предложил снабжать нас продуктами, особенно картофелем, как он выразился, «в счет невыполненных государственных поставок за 1941 год». В соседней деревне мельник заверил, что будет регулярно поставлять нам крупу и муку.

Под вечер 6 ноября группы возвратились на базу, и мы обсудили собранные сведения. Выяснилось, что на всех крупных железнодорожных станциях расположены немецкие гарнизоны, а сама дорога охраняется парными патрулями. Вдоль полотна на удалении около пятисот метров гитлеровцы вырубают леса и кустарники. Значит, чувствуют себя на оккупированной территории неуверенно, боятся партизанских ударов.

В 18 часов радио донесло позывные Москвы. Диктор объявил, что будет передано важное сообщение. Пришлось прервать совещание. Мы насторожились, притихли. Большинство из нас рассчитывало услышать обращение ЦК ВКП(б) и правительства к армии и народу по случаю годовщины Октября. И вот: «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем торжественное заседание городского комитета партии и Московского Совета с представителями трудящихся города Москвы и доблестной Красной Армии, посвященное 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции...»

Признаюсь, у меня даже дух захватило. В такой тяжелый для Родины и ее столицы час — торжественное заседание, совсем как в мирные годы, будто бы не было войны или враг находился отсюда в сотнях километров. Но пет. В голосе, в словах докладчика — И. В. Сталина звучат тревога и озабоченность положением дел на фронте, горечь по поводу тяжелых утрат, временно оставленных нашими войсками городов и сел. И в то же время в речи Верховного Главнокомандующего не было и тени пессимизма, обреченности, в ней звучала твердая уверенность в скором переломе хода войны в нашу пользу, в разгроме немецко-фашистских полчищ. Сталин призывал советский народ, воинов Красной Армии, партизан мобилизовать все силы для победы над злейшим врагом человечества — германским фашизмом.

С чувством особой гордости слушал я слова докладчика о том, что советская авиация по качеству превосходит немецкую, а наши летчики покрыли себя славой бесстрашных бойцов. Сразу вспомнил: ведь я тоже летчик, меня готовили воевать в воздухе, поражать врага мощным оружием там, где он того не ждет, бить по самым уязвимым местам. А ведь вот как получилось: оказался здесь, в глухомани, когда боевые друзья воюют в воздухе, и, видимо, неплохо воюют, если Верховный дает им такую оценку. Когда же мои руки опять сожмут штурвал, когда же я снова обрушу на ненавистного врага бомбовый груз?!

Посмотрел на Копейкина. В глазах у него тоже затаилась грусть. Видно, думает о том же и на меня мельком поглядывает. Словно спрашивает: полетим ли еще? Промолчал я, но подумал: «Обязательно полетим. Пробьемся к своим во что бы то ни стало».

Торжественное заседание закончилось, а мы еще долго не могли успокоиться. Все были возбуждены, каждому хотелось высказаться, и, видимо, об одном и том же: раз в осажденной Москве проводится такое мероприятие, раз не оставили ее партийные, государственные и военные руководители, значит, столица наша стоит прочно и будет стоять. Враг непременно обломает о нее зубы!

Наконец вернулись к обсуждению своих будничных задач. За наметкой планов предстоящих действий незаметно прошла ночь, забрезжил поздний осенний рассвет.

Только тогда легли спать, оставив у радиоприемника дежурного для записывания сводок Совинформбюро и других важных сообщений из Москвы.

Едва успели задремать, как дежурный поднял нас с жестких нар.

— Парад! — кричал он.— На Красной площади парад!

Мы, кто в чем был, ринулись к приемнику. Говорила Москва. Верховный Главнокомандующий выступал с трибуны Мавзолея В. И. Ленина. В это трудно было сразу поверить, но еще труднее передать чувства, охватившие нас — воинов небольшого отряда, волею обстоятельств оказавшихся во вражеском тылу. Как ждали мы известий о том, что захватчики наконец остановлены, отброшены, разгромлены. Но... шли день за днем, неделя за неделей, а они все еще продвигались на восток. Вот уже враг подошел к Москве. И, конечно же, он предпримет все возможное, чтобы овладеть нашей столицей. Какой же надо было обладать верой в несокрушимость подмосковных рубежей, чтобы буквально под носом у врага проводить традиционный военный парад на Красной площади!

Затаив дыхание слушали мы и выступление Верховного Главнокомандующего, исполненное твердой веры в победу Советского Союза над гитлеровским фашизмом, и репортаж комментатора о торжественном марше войск у святыни нашего народа — Мавзолея великого Ленина. Прямо с парада части Красной Армии уходили на фронт, на рубежи обороны столицы — такой была действительность тех суровых дней. Но этот акт только укреплял решимость отстоять Москву, разгромить врага. Казалось, весь наш народ грозно идет через Красную площадь на решительный бой. Твердую поступь своих защитников в этот час ощутили, наверное, все советские люди на фронте и в тылу, все патриоты Родины, мужественно боровшиеся с врагом на временно оккупированной территории. Парад на Красной площади сыграл огромную мобилизующую роль, вдохновил советских людей на новые ратные и трудовые подвиги, еще раз продемонстрировал несокрушимое единство партии и народа, всеобщую готовность до конца отстаивать честь, свободу и независимость нашей Родины.

И опять мысли невольно перенеслись в родной полк, в эскадрилью. Хотелось знать, как там сейчас воюют друзья под руководством Ивана Семеновича Полбина.

Теперь они уже не новички на фронте, обогатились боевым опытом, стали мудрее.

Интересно, как бы поступил Иван Семенович, мой учитель и воспитатель, попав в такие условия, как мы? Наверное, нашел бы способ побыстрее вернуться к своим.

Как мне хотелось в эти минуты лететь на боевое задание вслед за Полбиным, снова ощутить огромную мощь крылатой машины! Но нужно терпеть, ждать, в пешем боевом порядке прокладывать себе дорогу в родной полк...

Спустя несколько дней я с двумя бойцами возвращался с очередного задания. Крупных вылазок мы пока не делали, старались досконально изучить местность, освоить приемы партизанской войны. Дул сильный ветер. Низкие рваные облака проносились над лесом, цепляясь за верхушки деревьев. Из облаков сыпалась мелкая морось. В такой круговерти, во мраке непогожей осенней ночи человек чувствует себя неуютно и не слишком уверенно, тем более во вражеском тылу.

Миновали поворот дороги и... прямо перед нами, в нескольких шагах, появились черные силуэты каких-то людей. Похоже, в руках у них оружие. А может быть, это местные жители?

Машинально выхватываю пистолет, взвожу курок. И тут мне прямо в лицо бьет ослепительная вспышка, чем-то обжигает щеку. Враги! Делаю навскидку несколько выстрелов, слышу выкрики на немецком языке, вопль раненого.

Может быть, надо было отступить, произвести разведку, чтобы выяснить силы врага, и тогда принимать решение? Но меня уже охватил азарт боя.

Командую: «Вперед!» — и, продолжая стрелять, бегу к отдельному домику на окраине деревни. Мои товарищи не отстают, тоже ведут огонь. Противника с дороги как ветром сдуло.

В деревне тихо: ни огонька за плотно закрытыми ставнями окон. Отдышались, ощупали друг друга. Целы! Только у меня по щеке скатывались капли крови, а в ушах стоял непрерывный звон. Крадемся вдоль плетней, осматриваемся. Прошли уже почти все село и ничего подозрительного не заметили.

Но вот впереди у одной из хат заметил я темное пятно. Осторожно делаем еще несколько десятков шагов.

Вот оно что: большой крытый грузовик, а около него десятка полтора вражеских автоматчиков. Шофер крутит ручку, пытаясь завести мотор. Силы у нас явно неравные, можно, конечно, обойти опасность, за нами никто но гонится, никто нас не видит. Но нас трое, советских воинов, у бойцов полуавтоматические винтовки, у меня кроме пистолета еще и автомат. Мы на своей земле, которую обязаны защищать от врагов. Случай, кажется, подходящий.

Перепуганные каратели, не ведая, с какими силами столкнулись, пытаются удрать. Дорога здесь одна — большак. Значит, будут выезжать на него — там и встретим. Делаю товарищам знак рукой: «За мной!» Пригнувшись, выбегаем за околицу. Теперь непогода — наш союзник.

В поле за деревней, метрах в тридцати от большаком, тянулась полоса густого кустарника. За ним мы и оборудовали свои позиции.

Только успел распорядиться, чтобы без моего сигнала огня не открывали, как показался грузовик. Он шел на небольшой скорости, с включенными подфарниками. Ветер дует нам в спины, не слепит. Видим хорошо. Боковины брезента на кузове машины откинуты, вся она ощетинилась автоматами. Боятся! Выехав за околицу, гитлеровцы открыли стрельбу короткими очередями. Огонь вели наобум, скорее, для собственного успокоения. Мы не отвечаем, лежим, слившись с родной землей, даже холода не чувствуем. Мне даже жарко: как ни говори, врагов впятеро больше, чем нас.

Машина медленно приближается. Шепотом повторяю бойцам принятое решение: я бью по кузову, они — по мотору. Главное — не промазать, первым же залпом уложить как можно больше карателей, затем перебежка — и снова залп, уже с другой позиции. Секунды ожидания тянутся медленно, кажется, того и гляди, что-нибудь помешает нашим планам. Так и есть: примерно в ста метрах от нас грузовик остановился, солдаты горохом посыпались за борт. Неужели заметили нас? Тогда надо немедленно стрелять и отходить. Плотнее прижимаю к плечу ложу приклада, палец — на спуске. Только нажать и...

С трудом беру себя в руки, жду дальнейшего развития событий. Ах вот оно что: машина забуксовала, и солдаты толкают ее под надрывное завывание мотора. Вытолкнули наконец. Садятся. Теперь внимание! И не спешить. Грузовик ползет со скоростью пешехода. Вот он почти поравнялся с нами. Прикидываю расстояние: метров двадцать пять... Мушку не видно, но промахнуться на такой дистанции практически невозможно.

— Огонь!

Жму на спуск и провожу стволом автомата от кабины до заднего борта грузовика. Потом обратно. Еще раз. Рядом хлестко бьют из винтовок мои «ведомые». Машина останавливается, словно столкнулась с препятствием. Вспыхивает бензобак. Слышны вопли раненых. На землю соскакивают человек пять, не больше. Лупят из автоматов во все стороны. Хорошая мишень, но мой ППД умолк — кончились патроны. Быстро меняю диск. Надо бы сменить и позицию, но жаль тратить драгоценные секунды, да и от шоссе мы слишком близко: могут заметить.

Продолжаю вести огонь короткими очередями, более экономно и прицельно. Но враг уже пришел в себя. Оставшиеся в живых солдаты ползком и быстрыми перебежками отходят в поле, что по другую сторону дороги. Нужно добить их. Поднимаюсь во весь рост, чтобы повести бойцов в атаку, но вокруг сразу же зажужжали пули и прижали меня к земле. Теперь в невыгодном положении оказались мы: противник имеет численный перевес, лучше вооружен и замаскирован. Бросаться сломя голову под огонь бессмысленно.

Даю команду отходить вдоль дороги. Минут через пятнадцать мы втроем были уже метрах в пятистах от места боя. А там все еще горела автомашина и раздавались автоматные очереди.

Бывает, что после тяжелого боя чувствуешь себя обессиленным, уставшим. Но сейчас нас словно крылья несли — ведь мы действовали по всем правилам партизанской войны: нанесли оккупантам удар малыми силами и добились успеха.

...Отряд приступил к активным действиям. Теперь почти каждый день группы бойцов уходили на боевые задания. Вскоре даже жители отдаленных деревень знали, что во вражеском тылу появилось подразделение Красной Армии. Понеся в первых схватках значительные потери, фашисты укрепили свои гарнизоны в населенных пунктах, стали появляться в селах крупными силами, соблюдать осторожность. Мы в свою очередь тоже повысили бдительность, и гитлеровцам не удавалось застать нас врасплох. Однако мы не сразу оценили опасность со стороны вражеских агентов, завербованных из числа бывших кулацких элементов и уголовников. Да и разоблачить их было не так просто. При нашем появлении они выдавали себя за сторонников Советской власти, осуждали немецких захватчиков, предлагали свои услуги, а сами искали только удобного случая, чтобы нанести удар в спину; информировали карателей о нашей численности, вооружении, предавали людей, которые активно нас поддерживали.

Мы вынуждены были принять ответные меры. В частности, при посещении деревень выставляли охранение и никого не выпускали, пока не уходили сами. Но всего предусмотреть не удавалось...

Однажды в начале января я вместе с Ткачевым, Шатиловым и Ереминым отправился разведать состояние дорог.

После трудного ночного перехода остановились отдохнуть и погреться в небольшой, не пострадавшей от войны деревушке, находившейся километрах в десяти от немецкого гарнизона. Отсюда с бугра хорошо просматривалась окружающая местность: в полукилометре располагался большой лесной массив, так что опасаться каких-либо неожиданностей почти не приходилось. Как всегда в таких случаях, пригласили крестьян, чтобы сообщить им последние сводки Совинформбюро. В большую избу собралось много народу. Я коротко рассказал о положении на фронтах, о том, что Красная Армия усиливает отпор захватчикам, приближая час неминуемой расплаты. Но только перешел к ответам на вопросы, как вбежал Шатилов и громко крикнул: «Немцы!» Глянув в окно, я увидел, что по дороге и через огороды в нашу сторону бегут солдаты и несколько вооруженных полицаев. С другой стороны — такая же картина. Через несколько секунд наша маленькая группа была уже во дворе. Выскочив из сеней, я сразу увидел какого-то верзилу с винтовкой в руках и с ходу полоснул по нему из автомата. Тот рухнул лицом в снег. Но положение наше от этого не улучшилось — мы были обложены со всех сторон. Правда, противник огня не вел, видимо, боялся попасть по своим, но планомерными перебежками продвигался вперед. На противоположном конце улицы несколько фашистов установили на треногу ручной пулемет. Стало ясно, что мы попали в ловушку.

Раздумывать, однако, некогда. Быстро укрываемся за амбаром и здесь договариваемся разбиться на дно пары и пробиваться к лесу. Первыми отходят Ткачев и Шатилов, а я и Еремин их прикрываем. Потом они огнем обеспечивают наш отход.

Гитлеровцы залегли в огородах, за плетнями. Вижу, как Ткачев и Шатилов, пробежав метров тридцать, падают и открывают огонь. Теперь мы начинаем перебежку, иногда ползем по-пластунски. Над головой свистят пули, прижимают к земле. У противника преимущество не только численное, но и тактическое: он хорошо укрыт, а мы — как на ладони и отступаем по глубокому снегу. Но пока пули облетают нас.

Вот уже до леса не больше сотни метров. Кажется, наше положение становится не таким уж безвыходным, тем более что враг не осмеливается открыто атаковать, предпочитает обстреливать нас из-за укрытий.

И тут я почувствовал удар в плечо и обжигающую боль. Левая рука как-то сразу потеряла силу. «Кажется, отвоевался», — пронеслась в голове мысль. В это время неподалеку падает сраженный вражеской пулей Шатилов. Ткачев остается один. Громко кричу, чтобы быстро отходил, и открываю огонь. Короткая очередь и... патроны кончились, оба диска расстреляны. Но у меня есть еще маузер, пистолет ТТ и две гранаты.

Оглядываюсь на Ткачева и вижу, как он поднимается во весь рост и, волоча винтовку за собой, медленно идет к лесу. Не дойдя нескольких метров до спасительной чащи, он оборачивается ко мне, кричит: «Прощайте!»— и падает, сраженный вражеской пулей. Мы остаемся вдвоем с Ереминым и, прикрывая друг друга редким огнем, продолжаем ползком отходить — подняться уже пет сил.

Два часа ведем мы неравный бой. Близятся сумерки, но как медленно сгущается темнота, как трудно дается каждый метр! Чувствую, что Еремин тоже выдохся, почти совсем перестал передвигаться. Но что он делает? Поднялся во весь рост и, шатаясь, побрел к лесу. Со стороны села застрочили пулеметы и автоматы. Мой боевой товарищ выронил винтовку и навзничь упал. Откуда только взялись силы — бросаюсь к нему, но боец уже мертв — пуля пробила голову. Теперь я остался один.

Беру винтовку Еремина и почти пустой патронташ. Враги прекратили стрельбу, — видно, рассчитывают взять меня живым.

Пытаюсь перезарядить взятую у Еремина винтовку, но се затвор и магазин забиты снегом. Только напрасно потерял драгоценные секунды. Значит, вся надежда на маузер, пистолет и гранаты.

А гитлеровцы уже поняли, что один я большого урона им не нанесу. Вижу, стали выползать из укрытий и обходить меня с разных сторон.

Кончились патроны в маузере. Отбрасываю его в сторону, достаю пистолет. Всего две обоймы — шестнадцать выстрелов. А фашистов и полицаев — около тридцати, у каждого автомат или винтовка. Да еще два ручных пулемета. Пожалуй, я впервые так близко ощутил дыхание смерти. И никогда раньше не испытывал такой жажды жизни, такой решимости драться до последней возможности.

Вставляю запалы в гранаты и жду, что будет дальше. Враг не торопится, зря рисковать не собирается. Каратели расположились вокруг меня полукольцом метрах в ста. Огня не ведут, чего-то выжидают. Я тоже не стреляю: далеко, а патроны надо беречь. Так проходит несколько минут.

Не знаю, какая сила оторвала меня от земли, быть может, та самая, что подняла перед этим Ткачева и Еремина. Но я встал и, шатаясь, как и они, пошел к лесу. Сейчас не помню, почему это сделал, а тогда, наверное, знал. Добрел до крайнего, одиноко стоявшего дерева, прислонился к нему спиной, но не устоял — упал в снег.

До лесной чащи оставались считанные шаги. Мне бы только немного отдохнуть, и я преодолею этот короткий, но адски тяжелый путь. Видимо, это понял и враг. Загремели выстрелы. На голову посыпались куски коры, ветки, снежная пыль. Переползаю за толстый ствол дерева и, слушая, как со скрежетом впиваются в его промерзлую древесину пули, сознаю теперь, что не все потеряно.

А через несколько секунд отхожу в лес, и вот уже над головой — густые шапки елей. Здесь совсем темно и тихо. Можно не торопясь брести вперед, шаг за шагом уходя к свободе, к жизни...

Через двое суток я снова был в отряде, среди своих.

С болью в сердце рассказал о гибели друзей, о всех подробностях неравного боя. Одно оставалось непонятным: как пронюхали каратели о нашем приходе в деревню. Позже, с помощью жителей этого села, настоящих советских патриотов, удалось установить истину. В то время как крестьяне собирались послушать вести из Москвы, нашелся предатель, который послал малолетнего сына верхом на коне с запиской к своему брату в соседнюю деревню. Последний сообщил немцам о численности нашей группы и ее вооружении, указал, где мы устроили собрание. Остальное уже известно читателю. Именем Родины предатели были приговорены к расстрелу. Этот приговор мы вскоре привели в исполнение.

Жаркие, неравные бои одного за другим вырывали из наших рядов опытных и бесстрашных воинов. В ночной стычке с противником погиб старший лейтенант Подгорный. Теперь мне — летчику — было суждено стать командиром и комиссаром отряда.

Через некоторое время нам стало известно, что в лесах южнее Нелидово действует партизанский отряд, возглавляемый секретарем райкома партии Коровиным. Было решено разыскать его. После встречи мы с Коровиным отправились на их базу. Многое здесь мне сразу понравилось, и прежде всего — хорошо подготовленные командные кадры. Удачным, с точки зрения маскировки, было расположение базы, хорошо поставлена дозорная служба. Однако при отряде было большое количество женщин, стариков и детей. Это сужало его боевые возможности, лишало его мобильности. Из трехсот человек лишь четверть составляли активные штыки. Отряд находился в стадии формирования. Он организовывался на основании решения партии и правительства. И это радовало. В его составе были все местные партийные и советские руководители.

Конец ноября 1941 года выдался особенно снежным. Надо было ставить бойцов на лыжи. К нашему счастью, немецко-фашистское командование недооценило роль лыж в условиях снежной русской зимы, не конфисковало их у населения. Мы этим воспользовались. Теперь, если кто-то из бойцов не тол на задание, ему вменялось с полной выкладкой преодолеть по лесным тропам но менее десяти километров. Скидок и поблажек не допускалось, и в конце концов все бойцы стали неплохими лыжниками.

Пополнившийся отряд постепенно приобретал боевой опыт. От мелких стычек с противником можно было переходить к решению более серьезных задач. После совета с командирами начали готовиться к нанесению ударов по вражеским автоколоннам на магистрали севернее железной дороги Великие Луки — Москва, хотя жестокий мороз и снежные заносы осложняли выполнение таких заданий.

Район предстоящих боевых действий был удален от базы на 70 километров. После тщательной подготовки группа численностью около тридцати лыжников с пятью санными подводами двинулась в путь. На санях мы установили станковый пулемет, разместили необходимые запасы продовольствия, фуража, боеприпасов. Весь путь рассчитывали преодолеть за двое суток.

Вышли во второй половине дня, чтобы успеть засветло добраться до одной из ближайших деревень. Скорее это были мелкие поселения погорельцев и беженцев, разместившихся в землянках или в наскоро сколоченных ящиках. Оккупанты здесь, разумеется, не задерживались, и мы частенько заглядывали сюда не только ночью, но и днем.

Стемнело, но отряд, обеспеченный надежной разведкой и боевым охранением, продвигался быстро. Я решил, что мне следует быть впереди, и примкнул к разведчикам, оставив в группе своего заместителя — старшего сержанта Новикова, храброго и смекалистого воина, не раз проявлявшего в боях самообладание и находчивость.

Зная по результатам предварительной разведки, что в деревне немцев нет, мы уже собрались войти в нее, но обратили внимание на непонятное оживление. Белые маскхалаты позволили нам чуть ли не вплотную подобраться к крайним строениям и явственно услышать немецкую речь. Судя по всему, здесь размещались на ночлег каратели. В бой не стали ввязываться, решили обойти деревню и следовать далее по намеченному маршруту.

На третьи сутки отряд вышел к большаку и в первую же ночь уничтожил три вражеских автомашины. Возле одной из них насчитали более двадцати убитых гитлеровских солдат и одного офицера. Первый успех окрылил нас. В течение двух последующих ночей мы маневрировали вдоль дороги, нарушая автоперевозки противника. Движение одиночных машин и мелких групп здесь прекратилось.

В этих местах размещались конные немецкие части, овес и сено считались дефицитом. Добывать фураж для лошадей, без которых резко снижалась маневренность отряда с тяжелым вооружением, оказалось делом весьма сложным. Нам пришлось возвращаться на базу.

Здесь нас ждала большая радость: мы узнали о начавшемся контрнаступлении Красной Армии под Москвой. Наши части, преодолевая упорное сопротивление противника, продвигались вперед; каждый день в сводках звучали все новые освобожденные города: Яхрома, Красная Поляна, Крюково, Калинин, Клин... Вот он, долгожданный перелом в ходе войны!

Теперь нам редко приходилось быть на своей базе.

Ширилось партизанское движение в тылу врага, создавались новые отряды, оккупанты несли вое большие потери, свою злобу они вымещали на мирных жителях.

В середине декабря 1941 года группа партизан из восьми человек натолкнулась днем на немецкую засаду. Оценив обстановку, она стала быстро отходить, минируя узкие участки дороги. Оторваться ей удалось быстро, так как каратели продвигались медленно, волоча по бездорожью легкую артиллерию и минометы. К вечеру вражеские солдаты (их было около трехсот) остановились на отдых в деревне, а наша группа прибыла на базу, и ее командир доложил о встрече с противником.

На следующее утро можно было ожидать непрошеных «гостей», и мы приняли необходимые меры. Выставили несколько засад, заминировали участки лесной дороги. На рассвете вдалеке началась сильная артиллерийско-минометная стрельба. Сначала мы предположили, что гитлеровцы натолкнулись на какой-то другой партизанский отряд. Надо было выяснить. Высланные с наступлением темноты разведчики по возвращении доложили, что никакого боя там не было, что противник ведет методическую стрельбу по деревне. Принимаем решение: в следующую ночь нанести по врагу внезапный удар.

Наступило утро, и мы вновь услышали стрельбу из всех видов оружия. Теперь она доносилась гораздо явственнее. Особенно мощный огневой шквал прокатился часов в двенадцать дня, а затем стрельба внезапно оборвалась. Снова высылаю разведку. Получаю доклад: карателей в деревне нет, как нет и самой деревни — она сожжена дотла артиллерийско-минометным огнем. Все се жители уничтожены. Так вот по каким целям стреляли фашисты! Этот случай взбудоражил партизан. Я тоже ощутил, что в вековом хвойном лесу мне вдруг стало нечем дышать.

И сейчас, много лет спустя, не могу без содрогания вспоминать ту картину, которую мы увидели, выйдя из лесу. Перед нами на бугорке, там, где еще недавно располагалась деревня, жили люди, теперь чернело какое-то месиво из земли и угля. Повсюду валялись убитые, растерзанные люди. Я не способен передать словами, что пришлось тогда пережить мне и моим боевым товарищам. Нет, нормальные люди не способны на такое!

Возможно, мне, как командиру и комиссару, следовало созвать митинг, заклеймить фашистских убийц. По я поступил иначе: приказал всем бойцам отряда прибыть на место трагедии, увидеть все своими глазами и сделать выводы. Наверное, это было жестоко, зато красноречивое и убедительнее любых слов. Никаких дополнительных разъяснении не потребовалось.

...Незаметно подошел новый 1942 год. Сводки Совинформбюро продолжали называть освобожденные города и деревни. В условиях суровой зимы, глубоких снегов и бездорожья воины Красной Армии продвигались вперед, проявляя чудеса мужества и героизма.

По радио назывались фамилии особенно отличившихся в боях солдат, сержантов и офицеров. И вот однажды диктор упомянул бомбардировочную часть, которой командовал Полбин. Она отличилась при освобождении Калинина. Чувство огромной радости за успехи однополчан охватило меня. Но к нему примешивалась и горечь от сознания, что я отлучен от неба, от родного боевого коллектива. Правда, мы не остались в стороне от борьбы, сражаемся за Родину, бьем врага. А крыльев все-таки не было. И от этой мысли становилось невыносимо тяжело.

Вернулась с очередного задания группа партизан. Разум успокоил сердце. Ведь бесполезно и даже вредно витать в облаках, вздыхать о чем-то далеком, когда сейчас нужно решать конкретные земные задачи. Солдату по положено ни хныкать, ни капризничать. Он воюет там, где есть враг, уничтожает его тем оружием, которое у него в руках. И сегодня партизанский отряд — это мой экипаж; я несу ответственность за людей и их боевые дела. Как командир и комиссар. Как коммунист. Мы были и остаемся бойцами Родины, бойцами партии. В этом — главное.

...Январь, с его сильными ветрами и трескучими морозами, вступил в свои права. Советские войска продолжали наступать на Великие Луки. 29-я армия перерезала железную дорогу Москва — Рига на участке Нелидово — Земцы и лишила ржевскую группировку врага важнейшей железнодорожной магистрали.

Как-то, словно само по себе, созрело решение на прорыв в северо-восточном направлении, где гремели бои. Разведчики доносили, что сплошной линии фронта там нет, можно пройти, не встретив крупных сил противника, который к тому же деморализован плачевным для него исходом зимней кампании. От передовых частей Красной Армии нас отделяло два-три перехода. И вот во второй половине января наш отряд навсегда покинул добротную, хорошо оборудованную партизанскую базу.

Шли уверенно, быстро по обжитой нами родной земле. Разведчики и передовая группа надежно обеспечивали основные силы отряда. Раза два я останавливался и пропускал колонну, вглядываясь в обветренные лица партизан, читал в их глазах твердую решимость до конца выполнить воинский долг. Да, теперь в отряде закаленные, обстрелянные бойцы, сознающие свою силу, умеющие воевать. Такие не дрогнут, не согнутся перед лицом опасности. Они знают, как добывать победу.

Наконец после многих трудных часов похода мы у своих. Командир части — рослый седеющий майор — внимательно изучает мои документы, особенно партбилет, просит детально показать на карте пройденный маршрут, место расположения партизанской базы, рассказать о проведенных операциях, состоянии дорог, настроении жителей. Разговор в какой-то мере походил на допрос, но я не обижался, понимая, что на его месте поступил бы точно так же.

Один из офицеров записывал мой рассказ, и после того как я доложил, где и при каких обстоятельствах был сбит, назвал номер своего полка, имена командиров и друзей, он вышел из помещения и, вернувшись полчаса спустя, молча, но красноречиво кивнул майору головой. Видимо, по каналам связи было получено подтверждение. Во всяком случае, разговор сразу стал более сердечным. Глаза командира полка подобрели, исчез налет настороженности, и только тут я окончательно осознал, что нахожусь на своей территории, что вокруг — друзья.

Майор спросил, нет ли в отряде раненых или больных, нуждающихся в медицинской помощи, отдал приказ накормить и разместить бойцов, организовать баню. Командир сообщил, что передаст заботу о нас в надежные руки — представителю политотдела армии старшему политруку Черненко, а тем временем поставит перед вышестоящим командованием вопрос, куда нас направить для прохождения дальнейшей службы.

Отряд разместился в большом чудом сохранившемся помещении у железнодорожной станции. Бойцы приводят в порядок ветхое обмундирование, бреются. А я мысленно повторяю пройденный путь.

После обеда собрал бойцов на политинформацию. Ее провел старший политрук Черненко. Ответив на все вопросы, он долго беседовал со мной. Я попросил его доложить командованию отдельно о моем экипаже, помочь нам быстрее вернуться в полк. Выяснилось, однако, что наше возвращение пока откладывается. Каждому следовало пройти строгую проверку, прежде чем занять место в боевом строю. Услышав об этом, я сначала даже рассмеялся: чепуха какая-то! В плену никто из нас не был, от войны не прятался. Били врага как могли, и установить, чем мы занимались, совсем нетрудно.

Черненко понимающе кивал головой, но посоветовал не осуждать принятый порядок; война шла жестокая, враг не брезговал ничем: чтобы нанести нам урон, засылал шпионов, диверсантов. Требовалась очень большая, кропотливая работа соответствующих органов, чтобы выявить и обезвредить вражескую агентуру.

— Не сомневаюсь, что вас долго не задержат,— сказал на прощание политработник, крепко пожимая мне руку.— Мы еще повоюем вместе, дойдем до Берлина.

Приятно, конечно, когда тебе верят, желают успеха. Но после такого разговора на душе появился налет горечи.

Впрочем, беседа с Черненко не осталась без последствий. Утром он снова пришел к нам и предложил мне два варианта: сдать отряд на пополнение стрелкового полка, а самому с экипажем ждать дальнейших распоряжений в штабе армии, расположенном северо-западнее Ржева, или вести отряд в Нелидово и принять участие в обороне станции совместно с ее поредевшим гарнизоном. По мнению Черненко, понадобится около двух недель на то, чтобы специальная группа, следующая в составе наступающих войск, подтвердила наши боевые действия, которые мне было предложено еще раз описать.

Делать нечего. Я набросал схему базирования и ударов отряда по оккупантам и вручил ее старшему политруку для передачи компетентным лицам. Ехать в штаб армии, полмесяца болтаться в тылу без дела мне показалось просто нелепым в такое горячее время. Поэтому согласился на второй вариант, тем более что все еще приходилось думать о судьбах людей, с которыми так долго делил последний кусок хлеба. Хотелось, чтобы в их адрес не было упреков в бездействии, чтобы, если уж нужна проверка, проходили они ее в бою, где сразу видно, кто чего стоит. И во второй половине дня отряд в полном составе выступил в направлении Нелидово.

Поскрипывает под ногами бойцов снежок, и снова учатся они идти в ногу, стараются восстановить строевые навыки. Разве что только песни не хватает...

Нет, не хватало не только песни. Выйдя в расположение своих войск, мы на минуту скинули с себя боевое напряжение, расслабились, словно забыли, что идет война. А она о себе тут же напомнила...

Когда раздалась команда «Воздух!», было уже поздно: вывернувшийся откуда-то сзади «Мессершмитт-110» ударил по колонне из всех огневых точек, с ревом пронесся прямо над головами и сразу стал заходить для повторной атаки. Я подал команду рассредоточиться, укрыться и вести по стервятнику огонь. Но укрыться было негде: с обеих сторон большака метров на пятьсот простирались лесные вырубки. Стоило людям сойти с дороги, как они по пояс погружались в сугробы, падали, спотыкаясь о засыпанные снегом пни и валежник.

Новый заход... еще один. Шесть раз атаковал нас фашист длинными очередями, расстрелял, очевидно, весь боекомплект и только тогда, нагло покачав крыльями, сделал горку и скрылся в облаках.

С ужасом думал я о потерях, которые понес отряд. С горечью сознавал, что допустил непростительное легкомыслие, построив отряд в колонну. Но теперь оставалось только ждать докладов о нанесенном ущербе.

Отряд снова на дороге. Бойцы отряхивают снег, шумно обсуждают случившееся. Слышу и нелестные эпитеты в адрес наших истребителей, которые в такую погоду якобы отлеживаются на теплых домашних кроватях. Упрек явно несправедлив: истребители бессильны перехватить «охотника», идущего к цели в облаках.

Наконец командиры взводов докладывают: убиты в обозе две лошади; несколько партизан получили легкие ранения. Даже не верится, что так легко отделались.

Теперь идем мелкими группами, далеко растянувшись вдоль дороги. Внимательно вглядываемся в даль, прислушиваемся к звукам. Может быть, вернется еще стервятник или наведет на нас другие экипажи. Но небо чистое, и слух улавливает лишь слабый шум леса...

А вот и Нелидово. Линия фронта проходит неподалеку от этой станции. Ее обороняет поредевший в жестоких боях батальон. Комбат предложил занять оборону вместе с его подразделением. Договариваемся, что отряд, насчитывавший в это время 98 человек, преобразуется в стрелковую роту. Занимаем выделенный участок, выставляем передовое охранение и дозоры. Партизанского отряда больше нет. Есть подразделение Красной Армии, и я — его командир.

В траншею приносят фронтовые газеты. Нетерпеливо разворачиваю, читаю Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении воинов, отличившихся в боях, и вижу: среди удостоенных ордена Красного Знамени — мой командир Иван Семенович Полбин, Виктор Ушаков, Иван Сомов и другие однополчане. Делюсь неожиданной радостью с комбатом, показываю газету Игорю Копейкину. На душе — праздник: наши друзья живы, отлично воюют! Значит, встретимся. Только бы поскорее...

Дней через восемь нарочный из штаба дивизии доставил пакет с приказом, которым отменялась специальная проверка бойцов отряда. Мне было предложено сдать отряд комбату и вместе с экипажем прибыть в штаб 29-й армии.

Наконец-то! Сколько мечтал я об этой минуте! Казалось, дайте возможность, и полечу в полк как на крыльях. Но вот в руке у меня долгожданный приказ, а я медлю. Почему? Нет, совсем не так представлялся этот момент, почему-то виделась лишь радость возвращения в родной полк. А сейчас... Как дорог мне боевой коллектив, люди, с которыми выстоял перед лицом смертельной опасности, дошел тернистым путем до заветной цели! Промедлив полдня, я набрался наконец решимости и в глубоком заснеженном окопе объявил о приказе, сдал командование ротой Новикову, распрощался с боевыми друзьями и вечером выехал в штаб армии. Хорошая лошадь легко несла сани по укатанной зимней дороге.

А через несколько дней, получив командировочные предписания, мы направились в один из городов Московской области, рядом с которым переучивался на новую авиационную технику 150-й бомбардировочный авиационный полк. Теперь наконец мы были на верном курсе к боевым друзьям.