В крылатой боевой семье

Летали много и особенно интенсивно с выездом весной 1940 года в лагеря на полевые аэродромы. Участие полка в целом ряде учений позволило молодому летному составу познакомиться с малонаселенными просторами между Байкалом и Нерчинском, с непроходимой заболоченной тайгой бассейна реки Витим, с безводными степями Монголии. Посадки на других аэродромах, бомбометания на малознакомых и вовсе незнакомых полигонах стали делом обычным. Порой мы едва успевали менять полетные карты, чертить на них новые маршруты, заучивать далеко не всегда удобозапоминаемые названия якутских и особенно монгольских населенных пунктов, рек и речушек. Но все эти трудности напряженной работы и кочевой жизни, постоянное обновление решаемых задач, полеты над безлюдной и безориентирной местностью стали подлинной школой боевого мастерства, школой повышения своей профессиональной выучки. Не прошло и полгода, а молодые экипажи могли уже самостоятельно выполнять бомбометания со средних и больших высот.

Мы постоянно жили полетами, своей крылатой мечтой, которую пронесли сквозь годы и испытания. Мои товарищи были настоящими романтиками неба, беззаветно влюбленными в свою профессию. А ведь в воздухе случалось всякое...

Однажды при выполнении маршрутного полета на моем самолете отказал левый мотор. В то время длительный полет на одном из двух двигателей был делом довольно сложным, прежде всего из-за их недостаточной мощности. До своего аэродрома было около 200 км, а до ближайшего — вдвое меньше. Как принято в бомбардировочной авиации, советуюсь со штурманом и принимаю решение следовать туда. Разворачиваю машину на новый курс. Высота полета над рельефом местности около 1500 метров. Исправный двигатель работает на максимальном режиме, греется; скорость явно маловата. Стараюсь по что бы то ни стало сохранить высоту, до онемения ноги жму на правую педаль, парируя тенденцию машины к развороту.

Вот наконец и Чита. Но аэродрома не видно: он окутан плотной пеленой тумана. Благополучная посадка в таких условиях исключается. Разворачиваю самолет на ближайший соседний аэродром. Но и там — сплошное белесое море тумана. С тревогой смотрю на бензочасы — горючее тает с каждой минутой, а лететь нужно на аэродром вылета. Правая нога совершенно затекла от нагрузки. Через штурвал переношу левую йогу на правую педаль. Сидеть теперь приходится боком, но двумя ногами проще удерживать самолет по прямой.

Почти через час полета подошли к промежуточному аэродрому. Посадочная полоса просматривается хорошо, можно садиться. Но, еще раз уточнив остаток бензина и оценив степень усталости экипажа как «среднюю», решаю дойти все-таки до своей точки. Наконец под крылом замелькали знакомые ориентиры. Вношу поправку в курс, выхожу прямо на посадочную прямую — строить «коробочку» в таких условиях не рекомендуется — и благополучно приземляю машину. Знаю, что полеты давно окончены, другие самолеты выстроились на стоянке с зачехленными моторами. Но становится тепло на душе, когда вижу, что многие товарищи не ушли домой, они ждали нашего прилета, волновались, не зная, что произошло.

Здесь же был и командир полка. Когда я с трудом выбрался из кабины и стоял на траве, разминая затекшие ноги, Полбин подъехал ко мне, выслушал рапорт, пожал руки всему экипажу и отправил отдыхать. А утром перед строем был зачитан приказ по полку о назначении меня старшим летчиком, а Зенина — старшим летчиком-наблюдателем.

В начале августа 1940 года были созданы первые окружные курсы по подготовке командиров звеньев — инструкторов для обучения летного состава днем и ночью. Отбор на эти курсы был очень строгим, но моя кандидатура была утверждена.

В середине августа 1940 года мы перелетели к месту дислокации курсов. Командирами, инструкторами и преподавателями назначили лучших методистов строевых частей Забайкальского военного округа.

Начальником курсов был назначен майор Груздов — старший инспектор по технике пилотирования бомбардировочной дивизии; его заместителем — капитан Шапельский — старший инспектор ВВС округа. Наш экипаж определили в первую эскадрилью, которой командовал ужо знакомый нам Александр Архипович Пасхин. А моим инструктором стал командир звона орденоносец старший лейтенант Виктор Георгиевич Ушаков — очень скромный человек, неутомимый труженик и блестящий мастер летного дела. Впоследствии его удостоили высокого звания Героя Советского Союза.

Я не стану подробно описывать работу курсов и ход учебы. Отмечу только, что дело здесь сразу же было поставлено солидно, с прицелом на серьезную подготовку слушателей, основательное повышение их квалификации. Так, за три месяца обучения мы налетали более 100 часов, преимущественно в облаках и ночью; получили прочные инструкторские навыки, освоили методику летного обучения. Все это очень и очень пригодилось нам, особенно в начальный период Великой Отечественной войны.

В ноябре на курсах командиров звеньев состоялся первый выпуск, а несколько дней спустя мы снова были в родном полку, среди друзей. Красиво в этот период Забайкалье, играющее под ласковым осенним солнцем золотисто-багряным разноцветьем лесов. Неудержимо манит к себе бездонная синева неба. Только прошумит иногда прохладный ветер, напоминая о наступлении осени. И в этой мирной благодати, наверное, не всем еще было попятно, зачем это потянулись на запад длинные вереницы воинских эшелонов с боевой техникой и личным составом. Дыхание полыхающей у наших границ второй мировой войны еще не докатилось до этих мест. Пожалуй, только мы, военные, знали, что именуется это перегруппировкой войск, догадывались о ее причинах. Однако возможность нападения фашистской Германии на пашу страну многие из нас считали маловероятной и какой-либо серьезной тревоги не испытывали. Мы внимательно следили за происками японских милитаристов в районе Маньчжурии.

В ноябре 1940 года я был назначен командиром звена и сразу же убыл в отпуск, а когда вернулся, то обнаружил, что за это время в полку произошли заметные перемены. Многие из летчиков, прибывших вместе со мной в часть, в том числе Чуб, Козлов, Шалашов, Журавлев и другие, были переведены в дальнебомбардировочную авиацию; командиры эскадрилий Цыбульник, Ехвалов и Лущаев убыли куда-то на запад. Теперь уже всем стало ясно, что назревают большие события. В разговорах все чаще звучало зловещее слово «война».

Начало февраля 1941 года ознаменовалось усилением боевой подготовки личного состава 150-го скоростного бомбардировочного авиационного полка. Пожалуй, впервые в истории нашей боевой авиации в условиях сурового Забайкалья были введены зимние лагеря. Смысл их заключался в том, что боевые подразделения перебазировались на полевые аэродромы и проводили боевую подготовку в условиях полного отсутствия подготовленной базы. Все сооружения: жилье, столовая, места для технических служб создавались из снега, обливались снаружи водой и служили хорошей защитой от ветра. В таких лагерях нужно было работать в течение двух недель. Бесконечные боевые тревоги днем и ночью, вылеты по готовности и бомбометания как на своем, так и на незнакомых полигонах стали явлением обычным.

Быстро накапливался опыт, росла выучка. Вскоре первые самолеты с объявлением боевой тревоги стали подниматься в воздух, укладываясь в половину нормативного времени. А части, закончившие обучение, продолжали убывать из Забайкальского военного округа к западным рубежам Отчизны.

Вспоминается такой эпизод. В феврале 1941 года заместитель командующего ВВС ЗабВО комбриг Г. И. Тхор ночью объявил полку боевую тревогу и только тогда послал на полигон команду для обозначения цели, чтобы проверка действительно оказалась внезапной. Так как полигон находился в двадцати километрах, то для приведения его в готовность требовалось всего около полутора часов. Для нанесения же удара по целям с воздуха зимой, по расчетам командования, авиаторам требовалось времени значительно больше. Каково же было удивление проверяющего, когда взлетевшее первым звено старшего лейтенанта Ушакова появилось над полигоном задолго до прибытия туда полигонной команды! Только позже комбриг узнал, что для повышения боеготовности в условиях суровой зимы майор Полбин приказал круглосуточно держать в непосредственной близости от самолетов горячее масло и воду. А хорошо тренированный технический и летный состав обеспечил быструю подготовку самолетов к вылету.

Несмотря на достигнутую высокую боевую готовность, учебные тревоги продолжались, и одна из них завершилась подъемом полка в воздух с посадкой на полевом аэродроме, где началась интенсивная тренировка в ночных и высотных полетах с бомбометанием по различным целям.

В конце мая прибыло молодое пополнение. Это были пилоты, окончившие нормальные военные авиационные училища с трехгодичным сроком обучения, по получившие при выпуске воинское звание «сержант». Вторая эскадрилья, которой в то время командовал капитан Южаков, приняла двенадцать сержантов-пилотов и приступила к вводу их в строй. В напряженной повседневной работе как-то незаметно пришла середина июня.

Вечером 16 июня И. С. Полбин собрал руководящий состав (я в то время исполнял обязанности заместителя командира 2-й эскадрильи) и дал указание о повышении боеготовности на случай возможных осложнений. Разумеется, мы в первую очередь подумали о каких-то новых провокациях со стороны японских милитаристов, нрав которых нам был достаточно хорошо известен. Командир полка вылетел на боевом самолете в штаб округа, а мы организовали проверку вооружения самолетов, готовности бомб к подвеске и улеглись спать только глубокой ночью. А чуть свет в палатку прибежал посыльный и объявил о сборе в штабе полка. Здесь уже были Полбин и начальник штаба майор М. П. Стадухин. На усталом лице командира, особенно на лбу, пролегли резкие морщины.

Руководящий состав полка собрался, а Полбин продолжал озабоченно изучать с майором Стадухиным какой-то документ. Так длилось минут пятнадцать. Затем командир встал; в серых глазах его блеснули живые задорные огоньки; усталости на лице будто бы и не бывало. Чеканя каждое слово, майор начал: «Объявляю решение Военного совета округа. ...С сего момента сто пятидесятый скоростной бомбардировочный авиационный полк приводится в полную боевую готовность. Штабу полка и командирам эскадрилий организовать вызов всех отпускников». Потом последовали конкретные указания о порядке дальнейшей работы.

И вот — подношены бомбы, заряжено и проверено бортовое вооружение, самолеты рассредоточены, отработаны вопросы управления экипажами в воздухе. Не знаю, то ли им передалось настроение командира полка, то ли мы сами уловили, что обстановка накаляется, но на стоянках самолетов не слышно было обычных шуток, смеха. Вылет мог оказаться и боевым — ведь теперь империалисты объявляли о состоянии войны уже после нападения. Так было на Хасане и Халхин-Голе, так действовали немецко-фашистские заправилы в Европе.

Но на этот раз, как говорится, все обошлось. Через три часа напряженного ожидания последовала команда: снять с самолетов боекомплект. Затем полк поднялся в воздух и перелетел на базовый аэродром, где нас сразу же вновь собрал майор Полбин и приказал организованно, в самое сжатое время — не более трех суток — своими силами разобрать самолеты и погрузить их в эшелоны.

Пожалуй, еще ни одна задача не казалась мне столь трудной, как эта. В самом деле, нужно было расстыковать бомбардировщик на его основные 5 частей, разъединить толстые жгуты проводов электро- и специального оборудования, десятки трубопроводов, не потеряв, не перепутав при этом ни одного винтика или шплинта, не нарушив изоляцию. Такую работу в обычных условиях могли выполнить лишь квалифицированные специалисты, причем далеко не так поспешно, как предлагалось нам. Но приказ есть приказ. Недостаток опыта в такой работе можно было восполнить только четкой организацией труда, строгим контролем.

Быстро были созданы бригады во главе с командирами, каждая из которых отвечала за свой участок. Мне довелось руководить бригадой из двенадцати человек, которая расстыковывала «Ф-1», то есть переднюю часть фюзеляжа самолета с бесчисленными проводниками от приборного оборудования, кабин летчика и штурмана. Кропотливая, «ювелирная» работа по разъединению и изоляции сотен проводников чередовалась с переноской вручную громоздких деталей и их погрузкой на платформы. Работа шла круглосуточно. И красноармейцы и командиры уже набили на руках кровавые мозоли, едва держались на ногах от усталости, по никто не жаловался не пытался найти дело полегче. После трехчасового, «академического», часа делали перерыв на 10 минут для приема пищи, которую подвозили нам прямо к самолетным стоянкам и снова спешили к технике.

За первые сутки при всем старании наша бригада разобрала только один самолет из двенадцати. Я пришел в отчаяние, прикинув, сколько же времени понадобится, чтобы завершить все работы. Но переживания оказались преждевременными. У нас был уже некоторый опыт, и бригада за вторые сутки «освоила» семь самолетов. Только было я успокоился, как вмешался новый, непредусмотренный фактор — усталость. На третьи сутки переутомленные, засыпающие на ходу люди резко снизили производительность труда, стали неосторожны: появились ушибы и даже ранения. Пришлось объявить пятичасовой перерыв, но ни у кого уже не было ни сил, ни желания идти в казармы или по домам, терять драгоценные минуты отдыха. Улеглись тут же, под крыльями самолетов, укрылись самолетными и моторными чехлами, плотно прижавшись друг к другу, и уснули, едва приняв горизонтальное положение.

К исходу 20 июня, в установленный приказом срок, вся работа была закончена, самолеты разобраны и погружены в эшелоны. Получили указание принять меры к маскировке. Подвезли несколько вагонов фанеры для укрытия техники, но и здесь сказалось отсутствие необходимых в любом деле знаний и навыков. Каждый работал как умел, на платформах вырастали какие-то фантастические надстройки, способные привлечь внимание даже самого нелюбопытного наблюдателя. К тому же сквозь щели в «конструкциях» упорно поблескивал металл обшивки самолетов. Все же к полудню 21 июня справились в конце концов и с этой задачей. И вот только теперь, когда вслед за изнурительным авралом наступила пауза, представилась наконец возможность окинуть взглядом, оценить выполненную работу и, откровенно говоря, подивиться человеческой выносливости, способности мобилизовать силы на достижение цели, которая сразу казалась практически невыполнимой.

Поздно вечером 21 июня эшелон первой эскадрильи отошел от погрузочной платформы в неизвестном для нас направлении. Мимо провожавших (а собрался почти весь остающийся личный состав полка) плыли платформы, увенчанные уродливыми фанерными ящиками с неубедительными надписями: «Сельскохозяйственные машины». Думается, что настоящие тракторы и комбайны никогда не перевозились в подобной «таре» и, тем более, не охранялись эскадрильей авиаторов. Подобную нелепость могли породить только спешка, наивность представления о некоторых вполне серьезных вещах, в данном случае о законах и правилах маскировки. Но тогда это было лучшее, на что мы были способны.

Признаться, проводы оказались грустными. Так бывает всегда, когда от гармоничного целого отделяют, даже на время, какую-то привычно необходимую частицу. Конечно, в практике военного дела такой случай вовсе не исключен, но хотелось верить, что, разъехавшись порознь, однополчане снова встретятся в едином, сложившемся боевом коллективе.

Нашей второй эскадрилье по плану предстояло убыть рано утром 22 июня. Возбужденные обилием событий, командиры и красноармейцы поднялись ни свет ни заря и, наскоро позавтракав, занялись последними приготовлениями к отъезду. Скоро эшелон был полностью подготовлен к отбытию, и я направился докладывать об этом командиру эскадрильи, но он оказался у И. С. Полбина.

В приемной командира полка, пока его адъютант старший лейтенант Петренко докладывал о моем прибытии, я подошел к зеркалу и увидел свое и не свое обветренное, осунувшееся лицо. Но на размышления по этому поводу времени не оставалось. От И. С. Полбина вышел мой командир эскадрильи и объявил, что из-за неисправности железнодорожной ветки первый эшелон ночью задержался на полустанке. По этой же причине и наше отправление переносится на вторую половину дня. Мне казалось, что капитан Южаков сказал далеко не все, что знал; его как будто что-то угнетало, тревожило. Но мало ли что может показаться...

Командиров отпустили на два часа домой. Я тоже пришел на квартиру. Проверил еще раз все, что мне потребуется в «передвижных лагерях», куда, по официальной версии, лежал наш путь. Упаковал в чемодан выходную форму и третью пару сапог. Словом, экипировался на все случаи жизни, за исключением... войны. Быстро направляюсь к погрузочной площадке. И вдруг, словно схваченные намертво тормозами, ноги сами остановились. Мощный динамик донес до слуха и только потом до сознания слова московского диктора: «...Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины...»

Я стоял словно вкопанный и почти физически ощущал, как что-то меняется вокруг и во мне самом, как вся жизнь перестраивается на какую-то другую, неведомую еще основу. Случилось нечто такое, чего ждали и все же не верили, что оно произойдет, а значит, внутренне оказались не совсем подготовленными. Во всяком случае, не были готовы оценить сразу объем и возможные последствия начавшейся войны.

Сейчас, спустя многие годы, трудно восстановить в памяти всю гамму чувств и мыслей, поднятых известием о вероломном нападении гитлеровской Германии на нашу Родину. Наряду с естественной для каждого советского воина и патриота уверенностью в быстрой и решительной победе над врагом, не скрою, было и состояние некоторой растерянности. Нет, не испуга, а именно растерянности. Так внезапный раскат грома заставляет одинаково содрогнуться и убеленного сединой старика, и юношу, и несмышленого ребенка.

Впрочем, здесь, в Забайкалье, за тысячи километров от западных границ СССР, где сейчас гремело сражение, казалось, что соединения Красной Армии уже отбили первую атаку, сами перешли в решительное наступление, и если нашему полку предназначено двигаться на усиление действующей армии, то следует поторопиться, чтобы успеть принять участие хотя бы в завершающих сражениях по разгрому врага.

Из раздумья меня вывел Сергей Щербаков, дружбе с которым я многому обязан. Выше среднего роста, подтянутый, энергичный, он покорял всех какой-то особенной простотой. Светлые волосы и слегка заостренный чуть вздернутый нос придавали лицу летчика особую теплоту и человечность. Служил Сергей в четвертой эскадрилье, отправляющейся после нас, но сейчас он разыскал меня, чтобы попрощаться и пожелать удачи. Мы молча шли к эшелону, думая каждый по-своему об одном и том же — о войне. Еще издали увидели, как наши умельцы-механики продолжали выводить на фанерных ящиках крупные подписи: «Сельскохозяйственные машины». Сразу вспомнился недавний аврал и стало обидно за его никчемность — ведь перелет к фронту можно было осуществить во много раз быстрее и проще, чем разбирать самолеты, перевозить их на громадное расстояние по железной дороге и затем вновь собирать боевую технику на новом, необжитом месте. Однако дело сделано, и эшелон под парами! По команде быстро занимаем места в «пульманах», и поезд уносит нас в сгущающиеся сумерки.

На первой же остановке командир предложил мне, как секретарю партбюро эскадрильи, собрать партийный актив. На совещании решили наладить разъяснительную работу с личным составом по вагонам, организовать коллективное слушание радио и читку газет. С тем и разошлись.

Утомительно тянулось время в этом казавшемся бесконечным пути. Перегруженный эшелон вяло продвигался вперед. Перед каждым из великого множества тоннелей нас останавливала железнодорожная администрация, и специалисты всякий раз тщательно обмеривали наш негабаритный груз, заставили разобрать часть фанерных сооружений и наполовину оголить «сверхсекретный» груз. Только через десять дней миновали Урал. На одной из маленьких станций 3 июля слушали выступление по радио И. В. Сталина и впервые полно узнали о тяжелых территориальных утратах, понесенных за короткий срок нашей Родиной.

Несмотря на то что в докладе главы партии и государства содержался известный анализ причин сложившегося положения, разъяснять все это личному составу было далеко по просто, когда сами агитаторы не во всем еще полностью разобрались. Слишком долго воспитывали нас в духе победоносных наступательных операций.

После надоедливых маневрировании на разъездах и станциях наша эскадрилья прибыла в приволжский городок и получила команду на выгрузку и сборку самолетов. Работа эта была такой же утомительной и сложной, как и проведенная перед отъездом из Забайкалья. Но к 7 июля на стоянках эскадрилий выстроились ровными рядами все исправные самолеты полка. Авиационная часть, «проколесив» чуть ли не через всю пашу необъятную страну, вновь обрела крылья, способность к бою.

Не помню от кого, по стало известно, что наш 150-й полк должен быть переформирован в две самостоятельные части, но 32 экипажа в каждой. Номер полка останется за той его половиной, которую из числа наиболее подготовленных экипажей формирует Полбин для ночных действий. Оставшиеся экипажи образуют част г,, возглавляемую нынешним заместителем командира полка майором Клобуковым.

В каждом летчике живет известное профессиональное честолюбие. Ему хочется верить, что командиры замечают его успехи, надеются, что он способен лучше других выполнить любое задание. Не вижу в этом ничего дурного, если летчик действительно умеет хорошо делать то, что ему положено, если стремится быть впереди, то есть как можно лучше выполнять свой долг. Вот почему я уверен, что очень многие рассчитывали попасть в группу И. С. Полбина, которой наверняка предстояло выполнять наиболее ответственные задания. Мечтал об этом и я.

8 июля я готовился к облету своей машины после сборки: «прогонял» двигатели. К стоянке подъехал майор Полбин, подождал, пока я выключил моторы, а затем отозвал меня в сторону. После краткого разговора на отвлеченные темы Иван Семенович предложил мне влиться в формируемый им полк особого назначения. Я, конечно, сразу же дал согласие. Из моего экипажа он разрешил пригласить с собой только техника.

Доложив о своем переходе капитану Южакову и оставив за командира звена старшего летчика младшего лейтенанта Орехова, я далеко но с легким сердцем распрощался со своим замечательным штурманом звена старшим лейтенантом Петровым, стрелком-радистом сержантом Коноваловым. На новом месте меня встретили члены экипажа — штурман сержант Николай Филиппович Аргунов и воздушный стрелок-радист сержант Игорь Валентинович Копейкин. Оба они производили хорошее впечатление. Николай Аргунов — плотный, среднего роста сибиряк. Черные, как антрацит, волосы, смуглая кожа, темные подвижные глаза и широкие скулы крупного лица придавали ему мужественный вид человека старше своих лет. Игорь Копейкин внешне резко отличался от Аргунова. Он был выше среднего роста, худенький, с маленьким вздернутым носом на открытом приветливом лице. Позже я узнал, что воздушный стрелок-радист хороший физкулътурник, причем занимался несколькими видами спорта: волейболом, гимнастикой, прыжками в высоту.

Мой новый командир эскадрильи капитан Пасхин, его заместитель старший лейтенант Ушаков и штурман лейтенант Николаев имели боевой опыт, участвовали в боях против японских милитаристов и удостоились ордена Красного Знамени. Высокие правительственные награды были у многих авиаторов подразделения. Боевой опыт, приобретенный ими в боях в районе реки Халхин-Гол и закрепленный в дни последующей учебно-боевой подготовки, как бы заранее предвещал успехи эскадрильи в сражениях с врагом.

9 июля первая эскадрилья 150 сбап (скоростного бомбардировочного авиаполка) особого назначения, взлетев десятью экипажами, в сомкнутом строю «клин» покинула приволжский аэродром. Маршрут до каждого не доводился, экипажи следовали за ведущим. Но что такое? Командир ведет нас не к фронту, а совсем в другую сторону! Может быть, на западе аэродромы закрыты туманом или на маршруте гроза, которую нельзя обойти? Однако с синоптической картой мы познакомились перед вылетом и подобных метеорологических явлений в обширном районе не обнаружили. Ну ладно, командиру виднее.

Под крылом — малоориентирная равнина, пересеченная кое-где оврагами, грунтовыми дорогами; изредка проплывают мимо села. Посматриваю на полетную карту — похоже, что скоро должен быть город Лебедянь.

Вдруг ведущий дает команду на роспуск группы и посадку. Но аэродрома нигде не видно! Все же перестраиваюсь с Ушаковым в правый пеленг. Жду дальнейших распоряжений. Вижу — ведущий прибрал газ, выпустил шасси и снижается на узкую полоску убранной ржи у опушки леса. Заходим на посадку и мы. На выравнивании «прижимаюсь» к самому хвосту самолета Ушакова, чтобы не плюхнуться в высокую рожь. Машина плавно касается земли и, громыхая, катится по ней.

Вслед за командиром эскадрильи подруливаем самолеты к опушке леса и быстро маскируем их ветками — ведь мы уже в пределах досягаемости вражеских воздушных разведчиков и бомбардировщиков. Об этом же предупреждает подчиненных Пасхин, требует строго соблюдать правила маскировки при передвижении, воздержаться от беспорядочной контрольной стрельбы из пулеметов, по демаскировать стоянки освещением, кострами.

10 июля — день подготовки материальной части. Раскрываем лючки, снимаем моторные капоты и приступаем к тщательному поагрегатному осмотру всего самолета. Стрелок радист Игорь Копейкин проверяет рацию, бортовое оружие, штурман Николай Аргунов — навигационное и прицельное оборудование, замки бомбодержателей; техник Андрей Коробцов в поношенном комбинезоне хлопочет у моторов — у него самое большое и не вполне «стерильное» хозяйство.

Я осматриваю свою кабину. Проверяю все, что даже и не требуется в этих случаях, а сам исподволь присматриваюсь к Аргунову и Копейкину: ведь я их знаю еще мало. Только в технике уверен, как в самом себе. Невысокого роста, подвижный, светловолосый, с добрым открытым взглядом, он быстро и четко выполнял любые работы на матчасти, да так, словно не гайки стальные крутил, а нежно перебирал пальцами по грифу музыкального инструмента и никогда не сбивался на фальшивую ноту.

Аргунов пока показывает себя сообразительным и расторопным штурманом и достаточно волевым сержантом. О воздушном стрелке-радисте Игоре Копейкине впечатление складывалось тоже хорошее, хотя он казался замкнутым. Мне же всегда нравились люди веселые, отзывчивые на шутку, общительные. Впрочем, для подчиненного новый командир тоже загадка, так что не каждый сразу открывается, к нему еще нужно найти ключик. Значит, и мне разумно было опереться на народную мудрость: поживем — увидим. Но и растягивать знакомство в условиях, когда не сегодня-завтра придется вместе идти в бой, казалось неразумным. Так или иначе, с чего-то следовало начинать...

Вечером состоялась первая беседа с подчиненными по душам. Подвел итог проделанной работе, а потом попросил каждого коротко рассказать о себе. Затем речь зашла о предстоящих боях за Родину. Мнения всех членов экипажа совпали в главном — сражаться придется с очень сильным противником. Чтобы разбить врага, понадобятся огромное мужество и большое мастерство каждого советского воина, значит, и наше,

Вопреки ожиданиям, ни завтра, ни послезавтра на боевые задания вылетать не пришлось. Чувствовали себя как-то неловко: идет жестокая война, наши товарищи ведут смертельную схватку с врагом за родную землю, а мы, кадровые военные, отсиживаемся, пускай и не в глубоком, по все же в тылу. Мы регулярно питаемся, отдыхаем по нормам мирного времени.

Все-таки человек ко всему может привыкнуть, в том числе и к ожиданию. Рано утром 14 июля объявили боевую тревогу. И она почему-то не показалась настоящей. Сколько их уже было на моем коротком летном пути! Впрочем, независимо от того, какая она — учебная или боевая, действовать нужно четко и безошибочно. Вмиг оделся и одним из первых прибыл на построение. Слушаем приказ: готовиться к боевому вылету! Может быть, опять проверка? Но какое это имеет значение? Привычно делаем все, что необходимо, и через десяток минут докладываю Александру Архиповичу Пасхину, что самолет и экипаж готовы к вылету. Комэск пожимает руку, просит передать экипажу благодарность за слаженные действия.

А штабные офицеры тут же на стоянках уже раздают полетные карты.

Начальник штаба полка капитан Фомин называет населенные пункты, по которым проходит линия фронта. Я быстро нанес условную линию и только потом, внимательно на нее посмотрев, ужаснулся: красная и синяя полосы пролегли у Великих Лук, Витебска, южнее Смоленска. Мелькнула мысль, что вот и моя родная деревня, раскинувшаяся на красивейшем берегу реки Великой, уже оккупирована фашистами. Какой-то жесткий комок подкатил к горлу: а вдруг мои родные и близкие остались там, не ушли на восток?

Из короткого оцепенения вывел сигнал «По самолетам!». И вмиг все забыто, кроме поставленной задачи. Бежим к крылатым машинам, показывая Андрею Коробцову жестами на ходу: «Запуск!» И вот уже ревут моторы, воздушные вихри срывают с деревьев сочные листья. Взлет! Курс — на Ржев.