Трудные дни Амет-хана

1.

Фашистская Германия разгромлена, Япония капитулировала. Наступил долгожданный мир. С большой радостью я с женой Валей и дочкой поехали в Крым. Дом отдыха в Алупке располагался на самом берегу моря. Позавтракав, мы спешили купаться, потом лежали на камешках и жмурились от ласкающего сентябрьского солнца.

— Так долго я еще никогда не плавала, — сказала Валя. — Какая прелесть!

— Ой, мамочка! — подхватила дочь. — Это же настоящий рай!

— Арсен! — раздался вдруг громкий голос.

Рядом стоял мой знакомый — майор Амет-Хан Султан при полном параде, с орденами и медалями. Особенно ярко на солнце блестели две Золотые Звезды.

— Я узнал, что ты у нас на отдыхе и заспешил сюда. Давно здесь?

— Сегодня утром приехали, — пожимая протянутую руку, сказал я, познакомил его с семьей и, продолжая разговор, спросил: — А ты?

— Два дня дома. Приехал повидать родителей. Всю войну не виделись. Верховный пожалел, не выселил моих из Крыма. Теперь учусь в академии.

Я знал, Амет-Хан окончил только семь классов и годичную школу военных летчиков, поэтому искренне пожелал товарищу успехов в учебе. Но он вдруг нахмурился и с непонятной мне грустью сказал:

— Эх, учеба, учеба, — затем показал рукой в сторону гор. — Мой дом там, метров триста отсюда. К обеду приходите в гости. Отец и мать будут рады.

— Спасибо. — В стране все еще существовала карточная система, поэтому я предложил: — Обеды возьмем в своей столовой.

— Договорились, — заключил Аметха, как его называли друзья на фронте, улыбнулся. — Я с детства люблю море. Особенно мне нравится, когда штормит. Часами, бывало, качался на волнах. Это, черт побери, интересно. Еще люблю по горам лазить, — он мечтательно взглянул на взметнувшуюся в небо гору Ай-Петри. — В такую хорошую погоду [4] до войны на самую вершину забирался одним махом, без передыха.

— Значит, вы мастер лазить по горам? — вступила в разговор Валя. — Дали бы нам провозные.

— Это можно, — согласился Амет-Хан. — Только вчера там был. Все старые тропинки отыскал. Ведь я здесь жил и учился до тридцать шестого.

— Давайте такую экскурсию сделаем завтра, сразу же после завтрака, — предложил я.

— Хорошо, — согласился он. — А сейчас одевайтесь, идем обедать. Будут фрукты и вино. Такое вино! Я уверен, что вы еще никогда не пробовали. Отец сам делает. Он на это великий мастер.

До войны Амет-Хан учился и работал. В 1939 году был призван по путевке комсомола в военную школу летчиков. Его биография во многом сходна с моей. В юности я не собирался летать. В те годы много писали, что стать летчиком может лишь тот, кто имеет особый талант и божий дар. И вдруг неожиданно нас, студентов Горького, а также тех, кто уже закончил средние учебные заведения, вызвали в горком партии.

— Раньше, — сказали лам, — в летные училища шли добровольцы. Теперь обстановка изменилась. Промышленность увеличила выпуск самолетов, стране нужны летчики. Принято решение о призыве в летные школы коммунистов и комсомольцев. Считайте себя мобилизованными.

Для нас веление партии было законом, но из 5000 человек отобрали только 183. Отсев был в основном по двум причинам — по состоянию здоровья и по классовому признаку. Проверяли тщательно и придирчиво. В четвертом классе сельской школы я сидел за одной партой с дочерью местного попа. Комиссия раскопала и эту крамолу.

— Имеете ли вы связь с поповской дочкой? Ведете ли переписку? — спросили меня.

Последний раз я встречался с ней год назад, когда ездил в деревню, чтобы помочь матери на покосе. Город Балахна. Волга. Паром. Ожидая его, я прохаживался по берегу и вдруг увидел девушку, с которой вместе учился и даже сидел за одной партой. Узнав меня, она радостно бросилась навстречу, но тут я вспомнил, что она поповская дочка, и сухо отстранился. Пришлось рассказать об этой встрече членам комиссии. Председатель одобрил:

— Правильно сделали. Вам, сыну крестьянина, погибшего на гражданской войне, незачем знаться с поповской дочкой. [5]

Среди нашего специального партийно-комсомольского набора было несколько парней-добровольцев. Особенно запомнился мне Алексей Рязанцев. Тогда считалось, что стать летчиком может человек богатырского здоровья. Алексей не подходил под такой эталон. Это был щупленький паренек с бледным лицом и постоянной смешинкой в темных глазах. Черные волосы делали его похожим на цыганенка. По сравнению с нами он успел закончить только ФЗУ Московского автозавода и боялся, что не пройдет мандатную комиссию, которая проверяла теоретическую подготовку кандидатов, особенно знание истории партии. С дрожью Алексей вошел в кабинет. Необходимо было сначала представиться, но он так растерялся, что не мог произнести ни слова. Председатель комиссии понял состояние парня и приветливо улыбнулся:

— Алексей! Язык у тебя есть?

— Есть... — Алексей показал язык.

— А не позабыл свою фамилию?

— Нет. Рязанцев.

Председатель уточнил другие биографические данные и вдруг показал на портрет Калинина:

— Знаешь, кто это?

Алексей удивленно пожал плечами.

— Как не знать! Михаил Иванович. Я с ним не раз ходил на охоту.

Члены комиссии с недоумением смотрели на Рязанцева. А председатель, показывая на портрет Ленина, иронически спросил:

— Может, и с Владимиром Ильичем охотились?

— Нет, с Лениным ходил на охоту мой отец, я тогда был еще маленьким. Владимир Ильич брал меня на плечи. Я с ним играл. Он угощал меня сахаром...

Отец Алексея — Федор Федорович Рязанцев был хорошим охотником и жил в поселке Белятино Раменского района. Ленин не раз приезжал к нему в дом. Однажды после охоты Владимир Ильич спросил:

— Кем ты хочешь быть, Алеша, когда вырастешь?

— Хочу быть храбрым и саблей белых рубить.

Услышав такой ответ, Владимир Ильич громко рассмеялся:

— Значит, будешь героем!

Мы успешно окончили военную школу летчиков. Воевали в Испании, Китае и на Халхин-Голе, участвовали в советско-финляндской и Великой Отечественной войнах. Мы были всюду, где требовалось защищать Родину. И Алексей [6] Рязанцев сдержал слово, данное Владимиру Ильичу. В Великую Отечественную войну он сбил 24 фашистских самолета и получил звание Героя Советского Союза.

У Амет-Хана сначала не все ладилось с воздушной стрельбой. В летной школе к настоящим боям он не был подготовлен. И в полку не сразу вошел в строй. Летая на истребителях, он штурмовал фашистские войска, прикрывал своих пехотинцев, летал на разведку, сопровождал бомбардировщиков. Его машину не раз кромсал вражеский огонь, но сам он долгое время не мог сбить ни одного самолета. Все это волновало и тревожило гордого и горячего татарина с Крымских гор. Он начал терять уверенность. И без того небольшого роста, Аметха как-то оседал, казался совсем коротышкой, а его сильные плечи словно увядали. «Не отчаивайся, — успокаивали его товарищи. — Терпение и терпение, тогда придет и умение». Но сколько же может тянуться это терпение? Какой же он истребитель, если не истребил ни одного самолета врага!

Только спустя год Амет-Хан добился личной победы. Этот бой был переломным в его жизни. На перехват разведчика они взлетели парой, но у напарника машина оказалась неисправной. Амет-Хан остался один. Высота большая. Кругом только густая синева. Как найти разведчика в этом безбрежном океане? Выручили поистине орлиные глаза, которые могли в упор смотреть на ослепительное солнце. Особый дар природы пришел на помощь ему. В синеве он заметил небольшую пылинку, но сразу не решился идти на нее, боясь упустить разведчика. Внимательно огляделся: кругом пустота. И опять зацепился взглядом за пылинку, которая долго не приобретала определенных очертаний. Закралось сомнение. И запас горючего начал беспокоить, но глянул еще раз и удивился: пылинка выросла. Это был самолет. Вражеский. Наши у себя в тылу на такой большой высоте не летают.

Вскоре обстановка прояснилась. Впереди был разведчик Ю-88. Они выходили один на один. Никто не помешает поединку. Азарт охватил Аметху. Ни о чем не думая, кроме уничтожения противника, он ринулся в атаку. И вот громадный двухмоторный самолет в прицеле. Заструились огненные нити. В ответ хлестнули сразу пять пулеметов. Огонь на огонь. Чья возьмет?

Ничья. Он проскочил мимо «юнкерса». Черные, зловещие кресты промелькнули над головой. Злость обожгла душу. «Я же истребитель!» Он ведь не знал, что немецкие [7] летчики — асы, побывавшие в небе Африки, Италии и Франции. Пять пулеметов в опытных руках.

Вторая атака тоже не принесла успеха. Пулеметы разведчика, правда, замолчали, но и его самолет был порядочно изрешечен. Пробит фонарь кабины, вкус крови во рту затруднял дыхание.

Третья атака. Враг уже не отвечает огнем. Теперь можно его без всяких помех расстрелять. Хватило бы горючего. Враг в прицеле. Надо только подойти поближе, чтобы не промахнуться. «Юнкерс» совсем рядом. Промаха не будет. И мысль: «Почему я раньше так не сближался? Сейчас даже и целиться не нужно: пулеметы будто уперлись в противника. Вот удача!» Он тогда еще не знал, что вершина мастерства истребителя как раз и заключается в том, чтобы уметь подойти на предельно малое расстояние к самолету врага, без единого лишнего движения взять его на мушку, на мгновение застыть, а затем меткой очередью прошить насквозь.

Амет-Хан приготовился услышать глухую воркотню своих пулеметов, увидеть огненный след пуль, уходящих в огромное чрево самолета. Но что такое? Молчание. Еще раз нажал на гашетку. Опять молчание. Наверно, какая-то задержка в стрельбе или кончились боеприпасы? А враг — вот он! Скорее перезарядить оружие!

Пулеметы снова на взводе. Но он уже отстал от противника. Хватит ли горючего на догон? Надо торопиться. Наконец «Юнкерс» в прицеле, но огня опять нет. Теперь ясно: кончились боеприпасы. Амет-Хан взвыл от досады и ненависти. А его истребитель оказался в опасной близости к самолету противника. И тут летчика осенило — таран! Надо винтом рубить хвост «юнкерсу»! О своей смерти у него мысли не было. Подобрался снизу. Большие черные кресты на огромных крыльях «юнкерса» заставили действовать с особой беспощадностью.

До вражеского хвоста осталось не больше пяти метров. И тут неведомая сила перевернула истребитель и швырнула вниз. Он понял, что в дело вмешались вихревые струи от «юнкерса». «Ничего, — успокоил он себя, — надо подбираться быстрым рывком. — И снова в сердце тревога: — А если кончится горючее?» Эта мысль заставила его торопиться. Он выправил машину. Правое крыло «юнкерса» висело над головой. Враг летел спокойно, оставляя белый ручеек инверсии. Сознание Амет-Хана сработало четко. Чтобы не тратить времени на повторный заход, он решил таранить врага левым крылом и резко бросил машину вверх. [8]

Удар на секунду оглушил его. Очнулся от сильной тряски и резкого свиста. Вражеская машина горела и падала, но в смертельной судороге задела своим крылом его истребитель, подожгла и потащила за собой.

В критическое мгновение первый подсказчик — инстинкт самосохранения. «Прыгай с парашютом!» — диктовал он. Амет-Хан отстегнул привязные ремни, рванулся из кабины. Но стоп! Кабина его истребителя накрыта крылом «юнкерса». Две горящие машины в обнимку вертелись в штопоре. Густой горячий воздух, ворвавшись в кабину, затруднял дыхание. Чтобы выпрыгнуть из самолета, нужно было вырвать истребитель из вражеских «объятий». Амет-Хан, собравшись с силой, обеими руками оттолкнул от себя крыло вражеской машины, и его самолет, оказавшись на свободе, отвесно пошел к земле. Летчик попытался вывести истребитель из пикирования, чтобы скольжением погасить пожар, но машина была уже не в его власти, и он покинул ее.

Под белым куполом парашюта было тихо и свободно. Внизу в утренней испарине, окаймленная лесами, дремала Волга и лежал в дымке большой город, а совсем рядом спускались два вражеских парашютиста. Амет-Хан сплюнул скопившуюся во рту кровь, поняв, что в азарте боя прикусил язык. Но боли не испытывал. Его взяла в плен радость первой личной победы. Не думая ни о чем другом, глядя вниз на просторы родной земли, он, как в юности, когда забирался на Ай-Петри, запел: «Легко на сердце от песни веселой...»

За эту победу Амет-Хан Султан был награжден орденом Ленина, а граждане Ярославля присвоили ему звание почетного гражданина своего города.

После этого боя ему стало ясно, почему раньше он не мог сбить вражеский самолет. Сила истребителя — в маневре, в атаке, а главное в атаке — огонь. Как бы хорошо летчик ни владел машиной, но если он не научился метко стрелять, его нельзя назвать истребителем. Стрельба — заключительный аккорд любой атаки, ее венец. В этот момент летчик должен сосредоточиться только на прицеливании. Но легко сказать — сосредоточиться! Попробуй-ка сделать это в воздушном бою. Терпения и выдержки у стремительного и горячего Амет-Хана не хватало, Теперь он не только понял свою слабость, но и прочувствовал ее, А найти в себе слабость, осознать ее и преодолеть — главное условие успеха в любом деле. Это мне известно по личному опыту...

Самый тяжелый воздушный бой я провел на Курской [9] дуге 4 августа 1943 года. Уже вечерело, когда мы восьмеркой вылетели на прикрытие наземных войск Воронежского фронта, который второй день развивал контрнаступление на белгородско-харьковском направлении. Воздушного противника нет. От напряжения болят глаза, им нужен отдых. Смотрю на землю. Сплошной линии фронта нет, она лопнула под ударами наших войск. Только по дымкам и вспышкам можно определить, где идут бои.

Углубляемся на юг, делаем разворот. Во время быстрого маневра взгляд скользнул по какой-то тени. Вглядевшись, замечаю компактный строй самолетов. Тень быстро вырисовывается в большую группу двухмоторных бомбардировщиков, летящих колонной в несколько девяток. Всего около полсотни самолетов. Если это гитлеровцы, то почему нет их истребителей? А если наши? И наши без истребителей прикрытия над фронтом не летают. Запрашиваю землю.

— Наших бомбардировщиков в этом районе нет, — ответил наземный командный пункт.

В это время бомбардировщики выпустили ракеты, сигнализирующие: «Я свой самолет». Сигнал правильный. Но мне хорошо известны силуэты всех наших бомбардировщиков. Это не наши. Однако атаковать не спешу. Ошибка может дорого стоить. Расходимся с бомбардировщиками левыми бортами. Теперь сомнения не остается: это «Хейикели-111». Обычно они летают ночью по нашим тылам. По фронтовым целям да еще такими большими группами используются редко. Занимаем исходную позицию. Видно, как на вражеских самолетах вскинулись стволы: на каждом семь пулеметов и одна пушка. Более трехсот пулеметов и пушек направлены на нас. Подходить близко опасно. Чтобы рассредоточить вражеский огонь, нужно атаковать с разных сторон.

Передаю командиру четверки, летящей выше:

— Карнаухов, звеном атакуй хвост колонны!

Карнаухов молчит и уводит звено в сторону. Этот маневр раздражает меня. Еще раз повторяю приказание. Опять молчание и никакой реакции. Боится сильного огня? Кричу, чтобы Карнаухов шел в атаку, а он уходит еще дальше.

Нас осталось только четверо. А «хейнкели», словно стальная глыба, спокойно плывут в небе, и от холодного, черного вида ощетинившихся стволов становится жутко. Что мы можем сделать с такой армадой? Решение зреет медленно. Удобнее атаковать заднюю девятку, можно сбить [10] несколько бомбардировщиков, но тогда остальные отбомбятся. Принимаю решение разбить ведущую девятку и тем самым сорвать удар по нашим объектам.

С высоты пикирую на флагмана. Пули и снаряды хлестанули по моему «яку». Сквозь паутину дымчатых трасс не могу точно прицелиться, бью длинными очередями наугад, проскакиваю под строй бомбардировщиков и занимаю позицию для атаки с другой стороны. Колонна по-прежнему невозмутимо продолжает полет. Нас осталось трое. Четвертый подбитым вышел из боя.

Первая атака прошла неудачно. Почему? Нас мало. Против такой силищи нужно действовать по-другому, не подставляя себя под губительный огонь. Атака с задней полусферы в таких условиях вряд ли принесет успех. Фашистские летчики, собравшись в плотный строй, считают, что они неуязвимы, их самоуверенность раздражает и пугает. Неужели ничего не можем сделать? Попробуем обрушиться спереди. Боевой порядок «хейнкелей» — почти сплошная стена метров двести в ширину и метров пятьдесят по высоте. По такой мишени трудно промахнуться. К тому же спереди у бомбардировщиков нет брони. Спешу вырваться вперед и передаю ведомым:

— Атакуем в лоб, огонь по моей команде.

Летим навстречу врагу. Ведомые словно прилипли к моим крыльям. Если хорошо прицелиться, то и их трассы найдут свою цель. А если не рассчитаю момент отворота, из-за моей ошибки погибнут и они.

Держу небольшую скорость, но сближение идет быстро. Ведущий «хейнкель» в перекрестии прицела.

— Огонь!

Пучок красных, оранжевых и зеленых нитей протянулся к ведущему бомбардировщику. Он как-то внезапно вырос в такого великана, что стало жутко. Я рванул ручку на себя и на миг закрыл глаза. А что стало с другими летчиками? Чуть разомкнувшись, летят рядом. Разворачиваемся для повторной атаки. Из первой девятки один самолет грузно пошел вниз, другой, чадя, отстал от строя и, сбросив бомбы, начал разворачиваться. На место вышедших из колонны «хейнкелей» встали другие. Ведущая девятка, хотя и расстроилась, но снова приняла плотный боевой порядок.

Чувствую, что дрожу от собственной беспомощности и ненависти к врагу. У нас фактически осталось одно оружие — таран. Известно, что дружба проверяется в беде, смелость — в бою, а мудрость — в гневе. Злость уже давно перекипела во мне и стала той силой, которая упрямо заставляет [11] управлять рассудком. Понял, что наша тройка в таких условиях может выполнить боевое задание только ценой собственной жизни.

Говорят, в такие минуты человек забывает себя. Нет, это неправда! Забыть себя невозможно. В такие мгновения очень хорошо понимаешь цену жизни и потому осмысленно идешь на риск. Кто не готов отдать жизнь за победу, тот не добьется ее. В помутневшей голове никогда не может быть ясной мысли. Только светлый, четкий разум — источник верных решений. Летчик, потерявший в бою самообладание, охваченный отчаянием, забывший себя, не только сам не способен до конца выполнить свой долг, но и помешает это сделать другим.

Снова разворачиваемся навстречу врагу. Бросаю взгляд на ведомых. Я знаю, они не осудят меня. Последний раз гляжу на солнце. Оно уже скрывается за горизонт. Собрав нервы в комок, весь сосредоточиваюсь на «хейнкелях», по-прежнему стройно и грозно плывущих в небе. На этот раз не командую: «Огонь!», а просто нажимаю кнопки вооружения. Светящаяся паутина трасс потянулась к врагу и тут же оборвалась. Боеприпасы кончились. Впрочем, они и не нужны. В такие мгновения оружие бессильно. Направляю «як» на бомбардировщик с таким расчетом, чтобы рубануть его винтом, а самому по возможности отделаться только повреждением самолета. Отделаться? Наверно, на это рассчитывали и другие летчики, погибшие при таранах.

«Хейнкели» быстро увеличиваются в размерах, стремительно приближаются. Весь напрягаюсь, готовясь к столкновению. Но удара не последовало. Бомбардировщики дрогнули. Первая девятка разметалась по небу.

Есть ли работа труднее, чем бой? Пожалуй, нет! Как много он требует душевных и физических сил! Я часто слышал от летчиков, что иногда приходится воевать только одними нервами, но только теперь понял справедливость этих слов. Выключив мотор, я почувствовал, как весь, словно лопнувший пузырь, обмяк. В этом бою наши нервы оказались крепче фашистской стали.

Заметил подошедшего к самолету Карнаухова, и гнев заклокотал во мне.

— Трибунал будет судить тебя! Мало того что сам сбежал — звено увел?

— Еще неизвестно, кого будут судить. Вы атаковали своих бомбардировщиков!

Эти слова не просто ошеломили меня, они испугали той неожиданностью, от которой люди становятся заиками. На [12] мгновение я представил, что он прав. Что тогда? Ведь перед атакой и я колебался. Что-то страшное, непоправимое надвинулось на меня. Ничего не может быть хуже, унизительнее и преступнее наших настойчивых и расчетливых действий по уничтожению своих самолетов. Перед глазами опять встала армада бомбардировщиков, до мельчайших подробностей припомнился ход боя. Противника в небе определяешь не только по контурам, но и по поведению. Эти бомбардировщики, побросав бомбы, поспешно начали разворачиваться на запад, а не пошли на нашу территорию. Значит, ошибки не было. Страх начал проходить.

— Почему по радио ничего не передал? — спросил я Алексея Карнаухова.

— Передатчик отказал.

— Почему не сделал попытки предупредить нас эволюциями самолета?

— Боялся, что мои ведомые начнут вам помогать, поэтому и увел их.

Как он логичен в суждениях. Что это — умелая маскировка трусости или глубочайшее заблуждение?

После разбора вылета, когда ни у кого не осталось сомнения, что мы вели бой с фашистскими самолетами, Карнаухов, расстроенный и подавленный, долго сокрушался и мучился, переживая допущенную ошибку. Но никто не выразил ему ни жалости, ни сочувствия.

Вскоре Алексей Карнаухов искупил свою вину, совершив таран в воздухе.

2.

На другой день жарко палило солнце. За три часа крутого подъема к вершине Ай-Петри я выдохся. Во время войны мне, знавшему только аэродром и фронтовое небо, не приходилось столь долго ходить, тем более в гору. Но признаться в усталости я не хотел. Стал только молчаливым и под видом вытряхивания мусора из тапочек то и дело останавливался. Зато у Амет-Хана не было видно никаких признаков усталости. Он шел по дороге детства и с увлечением вспоминал, как еще малышом вместе о отцом на коне скакал по этим горам и ущельям, а позднее со сверстниками устраивал здесь военные баталии, играя в чапаевцев.

— Больше не могу, — тяжело выдохнула моя жена и буквально рухнула на землю в тень кизилового куста. — Уморили вы меня, герои. Я же первый раз в горах. [13]

Я тоже устала, прижимаясь к матери, сказала дочь.

— И правда, Амет-Хан, загнал ты нас. Давайте отдохнем! — я решительно опустился на землю.

— Ну не изувер ли! — выругал себя Амет-Хан. — Забыл, что вы не горцы.

— Ты на фронте уставал когда-нибудь от полетов? — спросил я.

— Нет, дорогой. Наоборот, я плохо себя чувствовал, когда долго не летал. Голова как-то начинала тупеть и мышцы вянуть. Даже спалось плохо.

— Посидите с нами, — предложила ему Валя.

— Минуточку, сейчас я вам наберу фруктов. Дикие. Они кислые, но в них много соку. Усталость сразу улетучится.

Вскоре он пришел с полными карманами груш и яблок. Мы не столько их ели, сколько высасывали сок: хотелось пить. Жена и дочка восторгались природой, ее щедростью, красотой и доступностью. Они впервые были в Крыму. Валя, глядя на Амет-Хана, спросила:

— Вы здесь все знаете, все вам знакомо, и вы какой-то бесстрашный. Это, наверное, у вас с детства?

— В детстве был глупеньким, не понимал опасности.— Он вскочил. — А знаете, где поумнел? Пойдемте покажу. Минут двадцать до вершины.

— Отдохнем еще, — взмолилась Валя. — Ну хоть минут пяток!

— Виноват, — Амет-Хан поднял руки и сам сел.

— Как это ты сумел сразу поумнеть? — спросил я.

— Да, сразу. За какой-то миг. Сейчас на макушке горы вы увидите то место, где я понял, что такое жизнь.

После отдыха мы забрались на Ай-Петри. Под нами лежало необозримое море, и казалось, что на горизонте оно выше нас.

— Вот это да! — Глаза Вали блестели восхищением. Белое платье развевалось на ветру. Она глядела на море, горы и небо. — Перед такой красотой и величием сама душа поет!

— Не у всех, — вмешался Амет-Хан. — Я вчера взобрался сюда с одним отдыхающим. Кандидат наук. Так в первую очередь он плюнул отсюда вниз.

Из-под обрыва Ай-Петри вылетел орел. Очевидно, он не ожидал встретить людей и переворотом скрылся вниз. Амет-Хан показал на него рукой:

— Вот кто из меня выбил ребячье бесстрашие. [14]

Мы повернулись к нему.

— Не говори загадками, рассказывай, — попросил я.

— Идите сюда, — Амет-Хан приблизился к обрыву горы. Мы последовали за ним, но тут же попятились назад.

— Ой, да там пропасть! — Валя побледнела.

— Страшно? — спросил Амет-Хан. — Подойдите поближе и еще раз взгляните.

Я взял Валю за руку и подвел к обрыву. Чуть ниже вдоль обрыва тянулась неширокая каменная терраса.

— Вот она меня и спасла, — начал Амет-Хан.

...У него было радостное и беззаботное детство. Он рос, не ведая ни печали, ни страха. Природа и крепкое здоровье были переданы ему по наследству. Когда Аметхе минуло тринадцать, его увлечением стали прогулки на Ай-Петри, откуда он любовался просторами неба, моря и земли, Но однажды его детская безмятежность с глазу на глаз столкнулась со смертью.

День тогда был ясный, и только на Ай-Петри природа надела белую и круглую облачную шапку. Мальчику нестерпимо захотелось забраться под эту «шапку» и руками пощупать ее «мех». На этот раз он не шел, а летел — так быстро преодолел знакомую дорогу.

Сама макушка горы оказалась открытой, а облако, искрящееся солнцем, венцом стлалось у его ног. Он застыл в восторге от этого чуда. И тут с шипением и свистом из искрящегося облака вынырнул огромный орел, чуть не сбив его с ног. Амет-Хан, обладая быстрой реакцией, прыгнул за птицей, чуть не схватив ее за хвост, но сорвался и полетел в пропасть. К счастью, у горы оказалась терраса.

Впервые в жизни его сковал страх, который по-разному влияет на людей. Одного он парализует, другого мобилизует на борьбу. Амет-Хана страх заставил растеряться, но только на мгновение. Какой-то миг он не знал, что делать. Однако тут же сработала воля, мышцы его напряглись, он сумел подтянуться и поднялся на вершину горы.

— Дурак! По глупости мог и разбиться, — закончил рассказ Амет-Хан. — Не зря говорят: кто не был молод, тот не был глуп.

Он не привык говорить длинно. Его смуглое лицо раскраснелось, из-под фуражки текли капельки пота, но он на это не обращал внимания, продолжая начатый разговор.

— Да, я понял, что встретился со смертью и победил ее. И вы знаете, что я сделал?

— Затянул, наверное, какую-нибудь песенку, как часто бывало на фронте после тяжелого боя? — пошутил я. [15]

— Правильно! «Легко на сердце...» Так вот после этого случая я и поумнел. Испытав страх, познал себя, и это помогало мне воевать.

— Страх помог воевать? — недоверчиво спросила Валя. Из книг она знала, что страх на войне во вред, что побеждают люди бесстрашные.

— Ничего не боятся только дети и идиоты, — отрубил Амет-Хан.

Валя вопросительно посмотрела на меня.

— Правильно, — подтвердил я. — Страх, как и голод, относится к инстинкту самосохранения. Это своего рода предупреждение об опасности. Кстати, у меня этот инстинкт сигналит, что нам пора назад, а то останемся без обеда.

3.

Кого из офицеров не волнует назначение на новую должность! Это не просто смена места жительства, работы и расставание с друзьями, но и проверка профессиональной подготовки, знаний, опыта и способностей...

Кабинет заместителя начальника Управления кадров ВВС. За письменным столом сидит плечистый генерал-майор авиации Александр Шацкий. Перед ним развернутая папка с моим личным делом. Сверху мой рапорт о переводе из Главного управления боевой подготовки ВВС в войска. Второй круглый стол свободный. Генерал пригласил меня сесть за этот круглый стол. Взгляд у него добрый, приветливый.

— Как отдохнули?

— Нормально, — я сразу вспомнил Алупку и теплое сентябрьское море, уточнил: — Отлично. Море. Горы.

— Это хорошо! — одобрил генерал. — А как семейные дела?

— Ждем наследника.

Генерал рассмеялся:

— Все-таки наследника, а не наследницу? Понимаю, сказывается характер истребителя. Я ведь тоже когда-то летал. А какой летчик не хочет передать свое дело сыну? — улыбнувшись, генерал вдруг спросил: — Вы в каких краях хотели бы служить?

Со мной впервые советовались по такому вопросу. До войны почетным местом службы считалась граница. Там всегда пахло порохом, и потому многие рвались туда. Однако посылали в такие места наиболее подготовленных. И я [16] считал это правильным. Командованию виднее, кому и где служить. Поэтому на вопрос ответил вопросом:

— Когда и куда прикажете выезжать?

Генерал, словно не расслышав, продолжал:

— У вас за плечами три войны. Дважды Герой Советского Союза. Окончили академию. Награждены Высшим авиационным орденом Соединенных Штатов Америки. И нам, работникам кадров, не безразлично ваше желание. Да и вам, думаю, не все равно где служить.

— Но до сих пор эти вопросы решались без меня,

— Времена меняются. Кстати, почему вы не носите нашивки за ранения? У вас их три, если верно записано в личном деле?

— Ранение у настоящего истребителя — признак ротозейства.

— Как так? — удивился генерал.

— Летчик зазевался, а противник этим воспользовался. Чаще всего мы, истребители, терпели неудачи из-за невнимательности, слабой подготовки и недисциплинированности. Хороший летчик, как ловкий и сильный боксер, всегда имеет возможность уклониться от удара противника.

— Интересное мнение. Но нашивки будут напоминать о ранениях, а забытые раны, как говорят в народе, не болят. Однако продолжим разговор о вашей службе. Как вы смотрите, если мы вас все-таки оставим в Москве на должности старшего инспектора Главного управления боевой подготовки ВВС?

У меня, как и у большинства летчиков, не лежала душа к работе в штабах, а работу инспектора я считал штабной, поэтому попросил:

— Пошлите в строевую часть.

— А как жена посмотрит на выезд из Москвы?

— Думаю, согласится.

— Минуточку, — генерал взял из личного дела мою брошюру «Заметки об огневом мастерстве». — Узнали?

— Конечно.

— До школы летчиков вы учились в Комвузе на факультете журналистики, собирались работать в печати. Инспекторам приходится много писать, но и летают они немало. По всем статьям вы подходите для работы здесь, в Москве, Подумайте хорошенько, посоветуйтесь с женой...

4.

К новому месту службы я прилетел за два дня до Нового года. В Белоруссии погода стояла солнечная, теплая [17] и на редкость бесснежная. Природа как бы специально в год Победы так долго не прикрывала землю снегом, чтобы люди навсегда запомнили последствия войны. Военный городок оказался небольшим, но знаменитым. В Отечественную войну 1812 года наполеоновские войска потерпели там первое серьезное поражение от русской армии. Русскими было взято в плен две с половиной тысячи французов.

Еще с воздуха я разглядел летную полосу, которая сияла в лучах заходящего солнца, словно радовалась прилету нового человека. Меня охватило какое-то особое волнение. Кто из военных не испытывал его, прибывая к новому месту службы! Здесь мне предстояло летать на новом для меня самолете. И сразу же после прибытия в городок я заспешил на летное поле. Металлическая взлетно-посадочная полоса, на окраине аэродрома крыло в крыло выстроились ровными линиями самолеты. Есть среди них и «яки», и «ла-вочкины».

Встретили меня два офицера. Рослый, с крупным без единой морщинки лицом Виктор Семенович Никитин и коренастый, небольшого роста Дмитрий Владимирович Спиридонов. Подполковник Никитин в новой шинели, ладно облегающей фигуру, спокойно, с достоинством, которое присуще людям, знающим свое дело, сочным басом представился начальником штаба полка. Капитан технической службы Спиридонов в замасленной куртке с меховым Воротников отрекомендовался:

— Старший инженер полка, — а как бы извиняясь за форму одежды, пояснил: — Прибыл с места вынужденной посадки, не успел переодеться.

После знакомства начальник штаба заметил:

— Мы думали, что вы прилетите после Нового года.

— Я так и собирался сделать, а потом решил начать знакомство с полком до Нового года и отпраздновать его вместе с офицерами,

— Правильно сделали, — одобрил Спиридонов. — У вас не только Новый год, а еще и две свадьбы. Да а новоселье полка на новом месте службы отметим.

— Мы перебазировались сюда из Германии, из-под Берлина, — пояснил Виктор Семенович. — Разместилась хорошо. Приехали семьи. Жилья хватило для всех. Вас ждет трехкомнатная квартира.

— Спасибо. Жена с дочкой приедут завтра, — сказал я и, оглядывая стоянку самолетов, поинтересовался: — А как же летать в такой тесноте? [18]

— Полку отводится шесть летных дней в месяц. Мало, конечно. Но больше не выкроишь. В дивизии четыре полка, и все на одном аэродроме.

Спросил еще:

— Наш полк на «лавочкиных», а остальные на «яках». Это не мешает работе?

— Есть немножко, — пояснил Никитин. — В летных делах полк от штаба дивизии почти не получает помощи: там никто на «лавочкиных» не летает.

Нас ждала легковая машина. В дороге зашел разговор о предстоящем новогоднем ужине. Никитин радостно заметил:

— На торжествах будет майор Амет-Хан Султан. Дважды Герой Советского Союза.

— Не может быть! — удивился я. — Он ведь учится в академии.

— Сбежал. И документ привез, что по его просьбе отчислен с учебы и направляется в свою часть для прохождения дальнейшей службы.

— Странно...

— А еще страннее то, что документ он достал по знакомству. На нем печать какой-то авиационной базы. Это уже дошло до командующего. Генерал Хрюкин сам в свое время направил Амет-Хана на учебу и теперь прислал срочную телеграмму: немедленно откомандировать его обратно в Москву. Но он узнал, что вы приезжаете, и решил подождать. Надеется, что вы сумеете уговорить командующего. Хочет служить в полку. И прежняя его должность свободна.

Вот когда мне стало ясно, почему Амет-Хан в Алуште не был рад моему поздравлению с поступлением в академию и уклонился от разговора об этом. Теперь мне предстояло снова встретиться с ним. Не без волнения открыл дверь в кабинет командира полка. На диване, подложив руки под голову и глядя в потолок, лежал Амет-Хан. При моем появлении он с необычной для него суетливостью вскочил. Глядя на него, худого, бледного, я не без тревоги спросил:

— Ты что, дружище, болен? Садись. Поговорим с глазу на глаз. Скрывать ничего не надо. Никитин мне уже рассказал, как ты «дезертировал» из академии.

— Откуда он это узнал?! — запетушился «дезертир».

— Да разве такую «хитрость» в армии можно скрыть? Знает уже и командующий, приказал немедленно отправить тебя назад.

— Ну-у вот, — Амет-Хан сник в опустился на диван, но [19] тут же снова взял себя в руки и твердо заявил: — Все равно учиться не буду.

— Но почему? — воскликнул я в услышал в ответ короткую исповедь.

...После первого месяца учебы на Амет-Хана нахлынула тоска по полетам. Началась бессонница, он потерял аппетит. Обратился к командованию с просьбой отправить его в родной полк, обещая учиться заочно. Не разрешили.

— Без полетов, как без кислорода на высоте, я теряю силу и разум, — рассказывал он. — За годы учебы подорву здоровье и уже не смогу летать. А очень хочу.

Я понимал, что он не шутит и не сгущает краски. По характеру он не мог работать, не вкладывая в дело всю свою внутреннюю энергию. Еще в детстве он подготовил себя для мужественной профессии летчика-истребителя. Потом были почти четыре года войны, где он с упоением шел дорогой борьбы. Она стала для него сущностью жизни. И вдруг будто потерял крылья! Командование считало, что он сумеет побороть тоску, как побеждал врага в боях, но все оказалось сложнее.

— Почему нельзя для летчиков создать такую академию, чтобы они две недели учились, а неделю летали? — спрашивал меня Амет-Хан. — Это держало бы нас в постоянной форме. А то ведь после учебы одних по состоянию здоровья списывают с летной работы, другие разучиваются летать. А я боюсь вообще дать дуба, — Амет-Хаи потряс обвисший китель. — Смотри, я его словно с чужого плеча снял. Прошу, ходатайствуй перед начальством, чтобы меня зачислили снова в полк. На любую должность. Хоть рядовым летчиком.

— Хорошо, — согласился я. — Сделаю все, что от меня зависит.

На другой день со станции Жабинка я привез жену, дочку и чемодан, в который вмещалось все наше имущество. Нам еще никогда не приходилось жить в таких шикарных условиях. Мы ютились в гостиницах, жили в коммуналках. Новая квартира казалась нам невиданной роскошью.

5.

Поздно вечером в летную столовую начали собираться офицеры и их жены на новогоднее свадебное торжество. В просторной комнате столы стояли в виде буквы «П». Закуски, приобретенные за счет пайков, и красивые торты были [20] разложены с особым искусством, а жареные карпы, как почетный эскорт истребителей, окаймляли столы. Цветы, привезенные отпускниками с юга, делали их празднично-нарядными.

Все пришли в парадной форме. По медалям за оборону Одессы, Севастополя, Сталинграда, Кавказа, за взятие Берлина, Вены, Кенигсберга, Будапешта, за освобождение Варшавы и Праги можно было проследить боевой путь полка, а гвардейские знаки свидетельствовали, каким славным был этот путь. В полку воспитано 24 Героя Советского Союза, а Амет-Хан Султан, Алексей Алелюхин, Павел Головачев и Владимир Лавриненков удостоены этого звания дважды. Не было другого такого полка в ВВС, который за годы Великой Отечественной войны дал бы стране столько знаменитых асов.

Одесса! В 1941 году 73 дня она находилась в окружении. И наш истребительный полк, сформированный в этом городе 13 сентября 1939 года, тоже был в окружения и вместе с наземными войсками защищал город. Последним его летным полем стал городской футбольный стадион. За оборону Одессы двенадцать летчиков полка были удостоены звания Героя Советского Союза. Пятеро из иах удостоены этого звания посмертно.

Родной наш гвардейский полк! За время войны только в воздушных боях им уничтожено 506 фашистских самолетов, потеряно 54 летчика. В это число входит в командир полка Лев Львович Шестаков, погибший в марте 1944 года в небе Украины. В Хмельницком ему поставлен скромный памятник. А в Одессе 69-му истребительному полку, ставшему впоследствии 9-м гвардейским, в 1982 году сооружен величественный монумент.

Наши боевые подруги принарядилась, но редко на ком было новое платье. За время войны все поизносилось. Зато невесты, смастерившие свадебные наряды из списанного парашюта, сияли белизной.

В комиссии по организации вечера возник спор, где должно сидеть командование полка, а где женихи с невестами. Одни предлагали разместить командование в середине поперечного стола, а правее и левее посадить свадебные пары. Другие считали, что свадьба является своеобразным символом начала мирной эры, поэтому надо отдать предпочтение новобрачным. Победило «мирное» предложение.

Направляясь вместе с Никитиным и Спиридоновым в штаб полка, я твердо решил, что командование приму после Нового года, а за оставшиеся два дня должен присмотреться [21] к людям, ознакомиться с порядками и традициями, а поэтому твердо сказал своим спутникам:

— Я на этом торжестве буду вашим гостем.

Главным распорядителем праздника стал Спиридонов. Место ему определили между свадебными парами. Остальные садились по своему желанию. И получилось так, что офицеры разместились поэскадрильно, а в эскадрильях — по специальностям. Молодые летчики, только пришедшие из училищ (их было двенадцать), тоже отделились от ветеранов Они робко разместились за длинным столом и, точно первоклассники, не спускали любопытных глаз с прославленных фронтовиков. Героев Советского Союза на вечере было четверо — майор Иван Королев, старшие лейтенанты Сергей Елизаров, Георгий Банков и Михаил Твеленев. Треть летного состава была необстрелянная молодежь. Мне невольно вспомнилось напутствие заместителя командующего воздушной армией: «Вы идете на все готовое. Полк прекрасный, со славной боевой историей. Смотрите не подкачайте».

Входя в курс дела, я понимал, что сложно будет поддержать былую честь и традиции, умножить былую славу части, поэтому кристальней вглядывался в лица ветеранов. «Такие не подведут, — думая я. — Если станет трудно, помогут. Эти опытные летчики не только подчинены мне, но и я им. Ведь полк — это единый организм, где работа одного зависит от успеха другого».

Рядом со мной на праздничном вечере, как я положено по воинскому ритуалу, сели начальник штаба Никитин к заместитель по политической части подполковник Николай Фунтов, которого я хорошо знал по Халхин-Голу, когда был комиссаром разведывательной истребительной эскадрильи, Николай тогда имел звание старшего политрука и летал рядовым летчиком. Часто мы летали с ним в паре.

Амет-Хан пристроился к Никитиным и был угрюм и молчалив. Он хорошо понимал, что по приказу командующего его отправят в академию и ему уже не видать родного полка. Звал он и то, что учиться, все равно не будет. Поэтому и сидел отшельником, не вступая ни с кем в разговор.

Мне не представили заместителя командира полка по летной подготовке, поэтому я поинтересовался, где же он.

— Уехал на учебу, — ответил Никитин. — Назначили майора Александра Алесюка, но он в отпуске, У меня невольно вырвалось:

— Алесюка! Я его знаю, мы познакомились в запасном [22] полку в сорок четвертом, когда получали новые самолеты. Хороший мужик, командовал эскадрильей.

Мне больше не хотелось отвлекать Никитина служебными разговорами. Я окинул взглядом столы. Мое внимание привлек порядок размещения людей, и невольно подумалось о войне. Тогда тоже, в особенности после напряженного боевого дня, люди на праздничных ужинах группировались по «производственному» принципу и степени боевого мастерства: командование, асы, молодые летчики, техники. Видимо, основу личной дружбы составляет совместная работа. А как же с характерами, симпатиями и антипатиями? Очевидно, и здесь всему голова — дело. Оно сплачивает людей, типизирует не только характеры, но и внешний вид. У летчиков лица более нежные и загар с румянцем, мягкий. Они все улыбчивые, резковато-подвижные в свой рассказы непременно сопровождают выразительными жестами. Это нетрудно объяснить. В полете, и особенно в воздушном бою, самолет следует за мыслью, а иногда интуиция опережает и ее. Все в воздухе делается быстро, решительно, с полным напряжением воли и сил. Техники более спокойны и скупы на движения. Лица, продубленные аэродромными ветрами, с отблеском металла. А руки тружеников — крепкие, ухватистые и почти черные от постоянного соприкосновения с моторной гарью.

Настроение у всех было торжественно-приподнятое, но, как бывает в ожидании застолья, разговаривали тихо, сдержанно, словно опасались кого-то потревожить. Приглушенный гомон сразу стих, когда поднялся Спиридонов. Хотя он и небольшого роста, но его кряжистость и погоны на кителе, которые как бы раздвинули и без того широкие плечи, делали Дмитрия Владимировича похожим на сказочного богатыря.

— Дорогие друзья! — начал он суховатым от волнения голосом. — Мне выпала большая честь впервые после войны на родной земле провозгласить тост, — разминая голосовые связки, он чуть прокашлялся. — Уходящий год — год Победы. И эти свадьбы тоже особые — свадьбы победителей. Сколько людей на фронте мечтало о женитьбе! Откладывали. И вот наступило долгожданное время. — Спиридонов с серьезным видом и нарочитой властностью произнес: — Приказываю всем наполнить бокалы... Молодцы! Сработано, как на войне, смело и быстро. За уходящий год, за наших новобрачных! Пожелаем им вечной любви и вечного мира!

Раздался звон бокалов, оживленные разговоры слились [23] в единый гул, и вскоре в этом гомоне прозвучал, как бывает на свадьбах, чей-то громкий голос: «Горько!» Его тут же подхватили другие.

Спиридонов предоставил слово жениху, старшему лейтенанту Сергею Елизарову. Высокий, тонкий. Лицо по-девичьи нежное, румяное. Волосы русые, густые. На груди Золотая Звезда Героя и шестнадцать орденов и медалей. Парню двадцать два года. Голос звонкий, чистый. Поблагодарив однополчан за внимание, Сергей обнял невесту, поцеловал ее и, вытянувшись в струнку, клятвенно заявил:

— Вот так в обнимочку и прошагаем всю жизнь с Зиночкой!

— Пара подобралась хорошая, — сказал я Фунтову, — А кто она?

— Москвичка. Только что закончила музыкальное училище. Вчера я слушал, как она играла на рояле и пела вместе с Сергеем. Хорошо у них получилось. Я договорился, что они сегодня на вечере выступят и покажут свое мастерство. Но... — Николай Федорович сделал паузу, — с женихом что-то не в порядке: хочет увольняться из армии.

Я не удивился этому сообщению. Из войны мы вышли не просто победителями, показав всему миру свою сплоченность и силу, но кое у кого после всего пережитого появилось демобилизационное настроение.

— Елизаров сказал мне, — пояснил Фунтов, — какой, мол, дурак после этой войны снова захочет воевать? Да я наш тамада тоже собирается уйти из армии.

— Разве Спиридонов плохой инженер?

— Инженер сильный, умный мужик и хороший рационализатор, — Фунтов сделал паузу. — Он мне так сказал: «Здесь, в армии, я меньше принесу пользы, чем на гражданке. В полку я себя изжил: из этих «лавочкиных» больше уже ничего не выжмешь, А там мне откроется дорога к творчеству, поэтому себя обкрадывать не хочу». Он тоже считает, что это последняя война.

Наш разговор перебили новые возгласы «Горько!», уже относящиеся ко второй паре новобрачных. После их чествования Спиридонов объявил:

— Теперь танцы... до Нового года!

Заиграл полковой трофейный аккордеон. Из командования полка Никитин, Фунтов и я почти не умели танцевать. Юные наши годы пришлись на то время, когда танцы считались мещанством, а позднее учиться танцевать не хватало времени. Мы к тому же не курили, сидеть нам одним было неловко, поэтому, чтобы не быть белыми воронами, [24] мы тоже встали с намерением присоединиться к танцующим.

Потом была самодеятельность. Сергей Елизаров о Зиной спели и станцевали. Глядя на них, я подумал: может, действительно, Сергею лучше уйти из авиации, если у него душа больше лежит к сцене, чем к небу?

Вечер удался на славу. Улыбки, смех не только веселили и радовали людей, но и сближали, делали всех единой дружной семьей. А ведь в этом сближении, понимании друг друга и есть главная особенность всех праздников. К тому же все мы считали, что этот Новый год становится началом новой эры — эры мира. И праздник казался нам особенно светлым и значительным.

6.

На фронте каждый день для летчика начинался с тревожного ожидания. В мирное время — с новых надежд. Для меня первый день учебных полетов в должности командира полка начался и с тревоги и с надежды одновременно, а любимых «яках» я воевал в Великую Отечественную, тренировался в Москве, на «лавочкиных» никогда не летал, и для меня эта машина была новинкой. А новизна в любом деле тревожит.

Обычно при первом вылете на новом истребителе летчика тренируют на спарке — учебном двухместном самолете — и только после этого выпускают в самостоятельный полет на боевом. Но командир дивизии, доверяя мне, предоставил право самому решать, нужны мне провозные полеты или нет. Необоснованный риск я не любил и сам себе запланировал с инструктором тренировочные полеты на учебном «лавочкине». Однако самолет, на котором мы должны были лететь, вышел из строя. На второй исправной спарке летала молодежь. Есть ходячая побасенка: порядок кончается там, где начинается авиация. Она родилась в те времена, когда считалось, что профессия летчика — удел избранных, людей особого таланта. Жизнь доказала, что в авиации, где все основано на грамотном расчете и тренировках, порядок и дисциплина необходимы больше, чем где-нибудь еще. Поэтому мне не хотелось брать самолет у молодых ребят и нарушать их планы. И, откровенно говоря, боялся, что кто-то подумает: дважды Герой, командир полка, а сдрейфил подняться в небо без провозных полетов.

Профессиональная гордость и самолюбие у летчиков особенно развиты, Не зря говорят: он летает как бог. А кому [25] в своем деле не хочется стать «богом»? Но где грань между самолюбием и правильной оценкой своих возможностей? Судьей в таком случае могут быть товарищи по работе и руководители. У меня непосредственный начальник — командир дивизии. Он предоставил мне право самому оценить свои возможности. И я полетел на боевой машине без тренировки. Естественно, подумал: «А вдруг что случится? Происшествие может произойти и не по моей вине. Потом доказывай, что ты тут ни при чем». Так некстати пришедшие мысли не дали мне все внимание сосредоточить на взлете. Я даже не учел ветер, дующий слева. По привычке, как и раньше на истребителях Яковлева, энергично дал газ, и тут же две могучие силы — ветер и реакция винта — повели моего «лавочкина» влево. Рулем поворота я хотел исправить опасное движение, но скорость была небольшая, и машина на движение рулей не реагировала. Ее вело, еще медленно, но вело.

...Человеческая память! Трагическое она никогда не забывает. 1939 год. Бои на Халхин-Голе. Тогда при взлете ветер тоже дул слева. И самолет повело влево. Разворот парировал рулями, но самолет налетел на кочку. Толчки передались на поврежденную поясницу. В глазах заискрилось, на какой-то миг пропал горизонт. Машина круто разворачивалась, не слушаясь рулей. Мотор ревел в полную силу и тянул меня к гибели. Чтобы спастись, нужно было немедленно убрать газ и прекратить взлет, но об этом я просто забыл. Самолет был разбит, а сам я отделался только травмами лица и головы.

Мысль о прошлой аварии словно ударила током. Я весь превратился во внимание, стараясь нейтрализовать опасные силы разворота. Призвав на помощь рули и тормоз, тут же всем телом почувствовал, что истребитель, как бы испугавшись этих новых сил, прекратил разворот. Правда, разбег происходил с отклонением от направления взлетной полосы, но Ла-7 уже набрал скорость и был послушен мне.

Все тревоги остались на земле. Я в небе! Небо! В такой момент нет ничего на свете милее и краше. Вот оно — чистое и прозрачное. Нормальный шум мотора и приглушенный стук при уборке шасси казались мне приятной музыкой. Я исправил допущенную при взлете ошибку. Но зачем убрал шасси? По плану должен сделать два полета по кругу, а при этом, как правило, шасси не убирают. Сказалась вспышка радости. На земле наверняка подумали, что я решил поберечь мотор, но я-то знал, что это получилось случайно. Да и на взлете у меня наклюнулась аварийная [26] ситуация. А командир полка — главный учитель. С него берут пример молодые летчики, с него даже лепят свой характер.

Допущенные ошибки меня огорчили. Привычка. В ней большая сила. Не зря говорят: посеешь привычку — пожнешь характер. И на этот раз ошибки в полете произошли из-за того, что я привык к «якам», а «лавочкины» имеют свои особенности...

На земле меня встретил Николай Фунтов. Он, словно не видя моего плохого настроения, поздравил с вылетом на новом самолете и спросил:

— Ну как «лавочкин»?

— Великолепная машина!

— Да, — подтвердил Фунтов, — этот самолет превосходил немецкие истребители на всех высотах и по всем параметрам.

— А истребитель Яковлева, — уточнил я, — был хорош на средних высотах. Правда, позже появились «яки» с новыми моторами, но, к сожалению, поздно: война уже кончилась. Зато летчики любили «яки» за их простоту на взлете и посадке.

— Что верно, то верно, — согласился подполковник.— «Лавочкины» капризны на земле. Поэтому у нас больше летных происшествий, чем в тех полках, которые летают на «яках». Да и во время войны у нас из-за ошибок летчиков ломали машин больше, хотя летуны были как на подбор.

— А теперь много молодых, — вздохнул я. — В училищах они даже близко не видели «лавочкиных», их надо переучивать. Видел, как меня на взлете чуть было не развернуло?

— Видел. Но ты ловко исправил ошибку.

Фунтов прекрасный летчик и хороший политработник. Летает на «лавочкиных» давно, поэтому я спросил:

— А не поговорить ли мне с молодежью о своей ошибке? Ребята видели, как я вилял на пробеге. Это и им пойдет на пользу, и мне не во вред. Перед самолетом все равны.

— Правильно, — одобрил замполит. — Если бы летчик учился только на своих ошибках и промахах, толку было бы мало. А ты в воздухе показал высший класс. Особенно летчики были восхищены твоим пилотажем. После двойного иммельмана все так и ахнули. Ведь мы еще не видели, чтобы кто-нибудь его выполнял.

После беседы ко мне подошел младший лейтанант Кудрявцев и вытянулся в струнку: [27]

— Меня, как неспособного к летному делу и не имеющего летного характера, хотят отчислить из авиации. Уже не допускают к полетам... — он захлебнулся от волнения, сделал паузу, потом тихо, доверительно продолжил: — А я хочу летать. И могу.

— А кто сделал заключение о вашей неспособности?

— Инспектор по технике пилотирования воздушной армии. Он со мной летал в зону.

— Инспектор опытный?

— Совсем старый, — неожиданно выпалил Кудрявцев.

«Скорее всего, летчик двадцатых годов, — подумал я про инспектора. — Многие из них все еще думают, что им талант летать дан самой природой. Какая чепуха! Все характеры и способности — летные, слесарные, токарные — рождаются в первую очередь в труде. Труд — мать всех характеров». Я внимательно, с профессиональным интересом осмотрел Кудрявцева. Среднего роста. Спортивного склада. Доброе, красивое, смуглое лицо с высоким, широким лбом, на который из-под шлемофона свисает прядь черных волос. А глаза — я их отметил особо — ярко-голубые. Такие люди обычно впечатлительны и легко ранимы. Для них неопределенность в жизни или угроза отчисления из авиации равна тяжелому ранению и требует немедленного лечения. К счастью для Кудрявцева, он еще не потерял уверенности в себе.

Чтобы вызвать летчика на откровенный разговор, я отошел с ним в сторонку и спросил:

— Как вас звать, товарищ Кудрявцев?

— Евгением.

— А как у вас, Женя, со здоровьем?

— Хорошо. Врачи записали: «Годен к полетам без ограничений».

— В училище летали нормально?

— Нормально. От товарищей не отставал.

— Общее образование какое?

— Десятилетку закончил с отличием. В Сормове.

— Выходит, мы земляки? Я тоже из Горьковской области. В Горьком учился в Комвузе.

— Неужели? — обрадованно удивился Кудрявцев.

— Вам сколько лет?

— Двадцать.

В двадцать лет уволить из авиации — значит сломать человеку всю жизнь, нанести душевную травму.

— Расскажите подробно, кто и как вас учил в полку [28] на учебном «лавочкине», какие были замечания? — попросил я.

Из рассказа, а точнее, из исповеди Кудрявцева стало ясно, что его не учили летать, а проверяли, хотя он к этому не был готов, не адаптировался в новых условиях. В школе он обучался на «яке», приобрел элементарные навыки управления этой машиной. В строевой части летчика надо было не просто проверять на новом самолете, а заново учить летать.

— А сколько времени вы не летаете?

— Два месяца и четыре дня. С сегодняшним будет уже два месяца и пять дней.

«У человека каждый день на счету, — отметил я про себя, — Значит, он любит летное дело. Зачем же ему подрезать крылья?»

— Вы каждый летный день приезжаете на аэродром?

— Обязательно.

— И всегда в летном обмундировании?

— Да как-то неудобно выделяться. К тому же я знаю... — Кудрявцев замялся, но, взглянув мне в глаза, признался: — Если пронаблюдать пять полетов товарищей, можно считать, что один сделал сам. К тому же рядом с аэродромом живет знакомая девушка. Если она увидит меня среди летчиков в нелетной форме, как я ей это объясню?

— Любовь?

— Любовь, товарищ майор.

— Это хорошо, — сказал я и подвел итог разговору: — Ознакомлюсь с вашей летной книжкой и личным делом, поговорю с командирами и приму решение. Надеюсь, летать вы будете.

Думая о судьбе Кудрявцева, я решил, что откровенный разговор с летчиками о своей ошибке в полете и побудил его обратиться ко мне. Командиру полка надо идти к людям с открытой душой. Они ответят тем же.

...Зима вступила в свои права. Свежий снег слепил белизной, легкий морозец бодрил. Шли полеты. Я направился в эскадрилью, в которой служил Кудрявцев, чтобы поговорить с командиром о выпуске молодых летчиков в самостоятельный полет на боевом истребителе. Неожиданно передо мной, словно из-под земли, появился майор в парадной форме, не гармонирующей е аэродромной рабочей одеждой.

— Майор Алесюк прибыл для прохождения службы в должности заместителя командира полка. [29]

В полку до инструкторской работы допущены только командиры второй и третьей эскадрилий. Один из них был в отпуске. Поэтому, глядя на парадно одетого, как и положено при представлении, статного Алесюка, я с радостью пожал ему руку:

— Очень хорошо, что прибыли сразу на аэродром! Как вас встретили?

— С вокзала привезли на квартиру. Жена и сыновья довольны. Сейчас разбирают вещи и расставляют мебель.

Поговорив о житейских делах, я предложил своему заместителю познакомиться с молодыми летчиками первой эскадрильи и, пока там нет командира, поработать инструктором. Особое внимание просил обратить на Кудрявцева.

— Займусь им лично, — пообещал Алесюк, — Всю войну переучивал летчиков.

7.

Внимательно прочитал личное дело Евгения Кудрявцева. Он характеризовался как человек честный, откровенный, не терпящий фальши и лицемерия. Его курсантская летная книжка тоже не вызывала сомнений. А вот в новой, заведенной в полку, было только три записи. Три полета на проверку техники пилотирования, И вывод — младший лейтенант Кудрявцев не способен быть летчиком-истребителем. Таково было мнение инспектора по технике пилотирования воздушной армии. Понимая, что инспектор без представления командира полка не стал бы проверять рядового летчика с целью отчисления из авиации, я спросил у начальника штаба Никитина, кто «творец» первой оценки Кудрявцева? Оказалось, «плохо» ему поставил молодой командир эскадрильи, только что допущенный к инструкторской работе. Молодые люди обычно торопливы, их суждения и выводы бывают поспешны. Второе заключение сделал командир полка в день своего отъезда в академию. Он торопился записать свой вывод, даже не успел побеседовать с летчиком. Ясно стало, что произошла ошибка. Чтобы ее исправить, нужен разговор с армейским инспектором, а он просьбу отказаться от своего заключения и перепроверить летчика может принять за недоверие к его профессиональной подготовке.

Все это заставило меня задуматься: не поторопился ли я обнадежить летчика, что тот будет летать? «Нет! — твердо сказал я себе. — Надо дать ему возможность полетать с инструктором, потом самому проверить его технику [30] пилотирования». Моему решению взять всю ответственность за Кудрявцева на себя способствовало то, что в этом формально не было нарушений. Командир полка инспектору не подчинен.

Вскоре майор Алесюк доложил, что подготовил Кудрявцева к самостоятельному вылету на Ла-7. Алесюк восемь лет работал инструктором. Дело свое знает. Летает прекрасно. Такому нельзя не доверять. Оставалось слетать с Кудрявцевым и выпустить его в самостоятельный полет на боевом «лавочкине».

Это зимнее утро выдалось морозным и солнечным. Дул легкий встречный ветерок. Полеты начались по плану. Мне предстояло лететь на проверку Кудрявцева, решить судьбу летчика. Он, конечно, волновался и был наиряжен. И я, прежде чем сесть в спарку, спросил:

— Как настроение?

— Хорошее.

— Майор Алесюк доволен вашими полетами. А сами вы как думаете?

— Стараюсь.

— Повторите задание.

— Два полета по кругу и один в зону.

Летчик рассказывал, какие фигуры высшего пилотажа будет выполнять в небе, а я внимательно смотрел на него. Одет он был в новый черный меховой костюм и унты. Белизна унтов и снега сливались, и создавалось впечатление, что человек оторвался от земли и парит в воздухе.

После выполнения задания Кудрявцев бодро спросил:

— Товарищ майор, разрешите выйти из самолета?

Я едва успел ответить, как над передней кабиной в воздухе, точно крылья чайки, сверкнули белизной унты. Летчик был доволен своим полетом. При проверке Кудрявцева я ни разу не вмешивался в управление, хотя в любой миг готов был исправить грубую, опасную ошибку проверяемого. В небе всегда возможны непредвиденные обстоятельства. Ученик в таких случаях, как правило, надеется на учителя. И если инструктор хоть на долю секунды опоздает, может случиться непоправимое. В такие моменты исход полета немало зависит от мастерства инструктора. Вот почему я все время держался за ручку управления, но делал это так, чтобы Кудрявцев не мог почувствовать мою руку. И он не почувствовал.

— Младший лейтенант Кудрявцев задание выполнил. Разрешите получить замечания? [31]

— Алесюк, — говорю, — научил вас взлет и посадку делать отлично. А вот фигуры пилотажа получались хуже.

Лицо летчика потускнело.

— Что закручинились?

— Так ведь высший пилотаж — главное для истребителя!

— В летном деле все главное. Не сумеешь взлететь — не будет и полета. Не зря говорят, что любой полет начинается со взлета, но не каждый заканчивается посадкой. Учтите это. А сейчас берите мой самолет и самостоятельно выполните все, что делали со мной на спарке.

Я хорошо понимал, что даже у летчиков высшего класса никогда не бывает полетов, похожих один на другой, как не бывает людей с одинаковыми характерами. Но при обучении необходимо, чтобы ученики старались копировать своего учителя. Принцип «Делай, как я» у хороших методистов-инструкторов положен в основу обучения. И полет Кудрявцева на поверку во многом напоминал полеты Алесюка, хотя об этом я ему не сказал ни слова.

Но летчик думал о другом. Его не столько обрадовало разрешение на полет, сколько то, что лететь ему доверено на командирском самолете.

— На вашем? — неуверенно переспросил он.

— А чем мой аэроплан хуже?

— Спасибо, товарищ командир!

Кудрявцев пошел к самолету, а я на стартовый командный пункт. Кроме руководителя полетов Алесюка там находился и замполит полка подполковник Фунтов. Он спросил:

— Как наш страдалец?

— Сейчас полетит сам, — ответил я и повернулся к Алесюку: — С Кудрявцевым все по плану.

— Понял, — ответил руководитель полетов, внимательно следя за истребителями, находящимися в воздухе и на земле.

— Мне кажется, — вздохнул Фунтов, — правильно говорят, что нет плохих летчиков — есть плохие командиры. — И ко мне: — Молчишь? Переживаешь?

— Нет! И Алесюк дал Кудрявцеву отличную оценку, и со мной на проверку он слетал прекрасно.

— Но ты перечеркнул заключение армейского инспектора. Это без последствий не пройдет...

В динамике, стоявшем на столе руководителя, раздался голос Кудрявцева:

— Я — Двадцать первый. Прошу запуск. [32]

— Двадцать первому запуск разрешаю!

Заранее прогретый мотор заработал ровно и ритмично. Рулил Кудрявцев быстрее положенного, а еще бойчее запросил разрешение на вылет. Опытный руководитель полетов то ли потому, что очередной истребитель заходил на посадку, то ли просто хотел, чтобы Кудрявцев попридержал свою прыть, проявленную на рулежке, спокойно сказал:

— Подождите! Самолет заходит на посадку, — и только чуть позже скомандовал: — Двадцать первый, вам взлет!

Счастье! Чем труднее оно дается человеку, тем радостней для него. Это великое чувство за многие километры передалось но эфиру и нам, и всем, кто в те минуты находился на волне нашего аэродрома. Но радость мою потушил Амет-Хан. Оказывается, он стоял рядом и тоже слушал доклад счастливчика, но был окутан грустью и молчал. Я знал, что он ездил к командующему воздушной армией генералу Хрюкину, и спросил:

— Как результат?

Ответ был ясен без слов. Амет-Хан тяжело вздохнул:

— Командующий сказал: «Если сам не уедешь в академию, отправлю под конвоем». Но учиться я все равно не буду! Я летать хочу. Только летать! Посоветуй, что мне делать?

Я вспомнил генерала Александра Шацкого, с которым перед отъездом в Кобрин беседовал в Управлении кадров ВВС. Он мне показался душевным человеком, поэтому я порекомендовал Амет-Хану обратиться за помощью к нему:

— У него большая власть: он может направить тебя слушать даже в Крым. [33]