Тревога

1.

Перед рассветом метеослужба по всем каналам связи передала штормовое предупреждение. Ожидалось усиление ветра чуть ли не до ураганного. Рядовой, сержантский состав и командование всех полков были подняты по тревоге. Люди должны были срочно прибыть на стоянки самолетов, чтобы проверить надежность крепления машин и спасти их от нашествия стихии. Много бед приносили авиации штормы, ураганы и смерчи. Они переворачивали самолеты, сдували их со своих мест и сталкивали друг с другом. Были случаи, когда машины поднимались в воздух и оттуда, подобно подстреленной гигантской птице, грохались на землю.

Я, Никитин и Алесюк, жившие в одном доме, ехали на аэродром в легковушке. У штаба полка Никитин вышел, чтобы проверить, как работает наземная связь. Я попросил его:

— Виктор Семенович, обязательно побывай в казарме, проверь, как люди поднялись по тревоге.

— А где живет подполковник Фунтов? — спросил Алесюк, когда машина тронулась. — Как он будет добираться?

— Фунтова я велел не будить: он вчера поздно приехал из штаба армии с совещания политработников. А сегодня ему читать лекцию и проводить политзанятия.

Ветер усиливался. На аэродроме он уже выл вовсю, но еще не набрал штормовую силу. Хотя небо и было зашторено облаками и стояла тьма-тьмущая, солдаты и офицеры бежали на полковую стоянку. Старший инженер полка Спиридонов встречал людей. Мне не понравились его панибратские отношения с подчиненными, Он называл их по именам, только и слышалось: «Коля, Петя...» Я сделал ему замечание.

— Слушаюсь, — с обидой в голосе ответил инженер.

Ветер свирепел. Порой трудно было устоять на ногах. Алесюк предложил посмотреть крепление самолетов По-2:

— Вчера на обоих летали. Надо проверить, надежно ли они привязаны? «Лавочкиным» ветер не так страшен, а эти «этажерки» может унести. [34]

Авария произошла на наших глазах. Ветер рванул так, что левое крыло По-2 приподняло вместе с навалившимся на него человеком. Опершись на правое крыло, самолет перевернулся и с хрустом упал на спину. К счастью, люди были невредимы, но то ли по инерции, то ли от неожиданности продолжали держаться за крылья разбитой машины.

— Черт побери! — разозлился я и сквозь рев ветра крикнул: — Скорей ко второму По-два!

Люди вскочили, но ветер повалил всех на землю. Он свирепствовал налетами, как вражеская артиллерия. Почувствовав свою беспомощность, я поднял голову. У соседнего По-2 не было ни одного человека. Странно. Метеослужба своевременно доложила о приближении стихии, а люди не прибыли. И тут случилось то, чего я больше всего опасался. Второй «кукурузник», точно ретивый конь, вздыбился и, оторвавшись от земли, понесся прямо на людей. Все шарахнулись в стороны. Ветер превратил в лепешку еще одну «этажерку».

Шторм, совершив свое злое дело, стих. Пока мы с Алексюком оценивали последствия случившегося, рассвело. К этому времени на аэродром прибыл командир дивизии полковник Анатолий Голубов. Я доложил ему о чрезвычайном происшествии. Комдив, но характеру спокойный, возмутился:

— Как же это получилось? У людей ни царапины, а на технике целый погром! — В грузном, но еще сильном полковнике как будто забурлила кровь. Лицо покраснело и от негодования округлилось. Вспышка гнева словно забрала у него всю энергию. Он несколько секунд стоял молча. Потом, примирившись с бедой, более спокойно предложил: — Пойдем посмотрим.

...Голубов — Герой Советского Союза. С первых дней войны и почти до Победы был на фронте. Последний его боевой вылет чуть было не кончился гибелью. Летчик с трудом дотянул подбитую машину до своего аэродрома. Во время захода на посадку истребитель вспыхнул так, что сразу всю машину запеленал огонь и дым. До земли оставался какой-то метр. Голубов понимал, что машина сейчас взорвется. Это смерть. А ему, здоровому, крепкому, не знавшему в свои тридцать восемь лет никаких болезней, хотелось жить. В этой обстановке оставался один выход — выскочить из машины. Но когда? И как? Напружинившись, летчик расстегнул привязные ремни и всем телом рванулся из кабины. Единственное, что он помнил из этого последнего мгновения, — удар головой в какой-то, как ему тогда [35] показалось, потолок. На самом деле он, как мяч, вылетел из машины, находящейся в воздухе. В этот момент истребитель взорвался, а летчик кубарем покатился по земле. Очнулся в госпитале. После длительного лечения снова вошел в строй. Однако травма головы и переломы костей таза давали знать, увяла былая резвость, тело приобрело грузноватость...

При виде разбитых По-2 Голубов вздохнул:

— На чем же теперь ваши молодые летчики будут летать по маршруту? Да и «старикам» надо осваивать полеты по приборам. А это что?

Внимание полковника привлекли выдернутые из земли два штопора, к которым был привязан разбитый самолет. У другого По-2 лежал один штопор.

— А где второй? — Голубов, видимо, подумал, что самолет был привязан к земле только в одной точке.

— Вместо второго штопора, — ответил я, — крыло крепилось к зарытому в землю бревну. Мертвяк шторм не вырвал. Крыло так и осталось на привязи. Если бы и другое крепилось не к штопору, самолет остался бы цел. А так человек чуть не погиб, его приподняло на крыле.

— Да ну-у! — удивился комдив. — И ничего?

— Все в порядке. Только лицо поцарапало.

— Надо его в приказе отметить. Кто он по должности?

— Механик этого По-второго младший техник-лейтенант Иващенко. Он же механик и моего «лавочкина».

Комдив обратился к Алесюку:

— Позовите Иващенко сюда.

Когда Алесюк ушел, Голубов доверительно сказал:

— Не нравится мне твой инженер полка. — С укоризной кивнул на разбитые самолеты: — Это он виновник. Во всех полках По-вторые поставлены на мертвяки, а у вас на штопорах. Морозов настоящих не было.

— Об этом я с ним говорил. Утверждает, что собирался поставить мертвяки, но не успел.

— Выходит, шторм виноват?

Подошел Федор Иващенко. Комдив внимательно осмотрел его, улыбнулся:

— Значит, ночью летали на По-втором?

— Так точно.

— Страшно было?

— Сразу и не сообразил, что происходит. А когда приземлился, понял, что повезло, отделался только легким испугом. [36]

— Почему у вашего самолета оказался только один штопор? — поинтересовался комдив.

— Я самолет принял вчера утром. Во время полетов успел врыть один мертвяк.

— Вы его установили по своей инициативе или по приказу?

Иващенко насторожился, поняв, что комдив задает вопрос неспроста.

— Никто мне не приказывал, — и, как бы оправдываясь, пояснил: — Я считал, что мертвяк надежнее, чем штопор. Если бы успел врыть второй, с самолетом ничего бы не случилось.

Когда Иващенко ушел, Голубов спросил:

— А почему люди по тревоге из казармы явились неорганизованно?

— Я поручил разобраться в этом начальнику штаба.

В это время к нам подошел Никитин и с возмущением доложил, что старший инженер полка прибыл в казарму с опозданием, хотя за ним была послана машина. И в казарме действовал нерешительно, приказал по мере готовности каждому самостоятельно бежать на аэродром.

— Все ясно. Халатность инженера Спиридонова и его демобилизационное настроение обошлись дорого. — Комдив взглянул на меня: — Как думаете, не стоит ли поддержать его просьбу об увольнении из армии?

— Стоит.

— Тогда прошу написать представление, — Голубов повернулся к начальнику штаба полка: — А как вы, Виктор Семенович, думаете?

— Правильно, — ответил Никитин.

— Мне на днях доложили, что и у Елизарова появилось демобилизационное настроение. Странное явление, — в задумчивости заговорил Голубов. — На войне он не жалел себя, несколько раз ранен. Звание Героя ему присвоили. Увольнять такого мастера воздушного боя... — Голубов подумал, потом решительно заявил: — Была бы моя воля, издал бы специальный приказ о том, что Героев Советского Союза из армии увольнять нельзя. Если он теоретически слабо подготовлен — научить, больных — вылечить, не желающих служить — заставить. — И полковник предложил мне: — Поговори с Елизаровым, ведь он коммунист. Ему еще только двадцать два, летать да летать.

— Он поет хорошо, — заметил Никитин.

— Пусть свои способности проявляет в самодеятельности. Раздвоенности летное дело не терпит. Голубов снова [37] взглянул на разбитые самолеты и не то вопросительно, не то сочувственно сказал: — Как теперь без По-вторых работать будете? Даже на полигон или на совещание в армию слетать не на чем.

Мне пришла вдруг идея использовать свои связи. Я ведь целый год работал в Москве, знал начальника управления формирования и комплектования генерала Волкова, через него я получил По-2 и на нем прилетел в полк из Москвы. Почему бы снова не обратиться к нему?

Комдив поддержал мою идею:

— Попытка не пытка. Езжай завтра же. Расскажи о шторме. Поплачься. Нельзя же гвардейский полк оставлять без По-вторых...

2.

Когда я вошел в купе поезда, там уже сидели трое: танкист — старший лейтенант, девушка-сержант и женщина с грудным ребенком. Я поздоровался. Военные встали, ответили по привычке четко. Я невольно улыбнулся:

— Чувствуется армейская закалка.

В это время кормящая мать вдруг заплакала. Я всегда болезненно переносил женские слезы и на секунду растерянно застыл. Потом опомнился, положил портфель и. сняв шинель, сел рядом с женщиной.

— Извините, уж не я ли в чем виноват?

— Нет-нет, что вы, — взяв себя в руки, но еще всхлипывая, она заговорила. — У меня муж тоже был майор. Служил топографом в Польше. В советских войсках. А в прошлом году пропал. Как сквозь землю провалился.

Установилась грустная тишина. Эта тишина, видимо, встревожила ребенка, и он, оторвавшись от груди, заплакал. Мы все вышли, чтобы не смущать мать. Поезд тронулся. В коридоре, глядя через окно на плывущие городские постройки, я задумался над сообщением женщины. Пропал муж. Сколько таких пропаж и убийств там, где побывали фашисты. В Западной Украине и Белоруссии, в Эстонии, Латвии и Литве.

— Товарищ майор, приглашаем на ужин, — прервал мои размышления голос девушки-сержанта. Столик был уже накрыт.

— Отметим возвращение на Родину, — сказала девушка. — Мы все из-за границы. Я и старший лейтенант из Германии. А вы?

— Я местный. Служу в Белоруссии. [38]

— Какой вы счастливый! А я с сорок второго в армии. И все время мечтала о доме. — Девушка была бойкой и разговорчивой. — От радости, что еду к маме, в Москву, наверно, и в эту ночь не усну.

— Давайте сначала познакомимся.

— Ой, простите! Мне даже казалось, что мы уже давным-давно знакомы, — и протянула мне руку. — Рябцева Зоя.

Во время ужина я обратил внимание, что Зоя неестественно низко наклонила голову, а на солдатскую юбку текут слезы. «Что за плаксивая компания попалась? — подумал я. — И эта разбитная на вид девушка-сержант раскисла». Мысленно я осудил Зою и хотел было ей сказать что-то успокаивающее, но сдержался: может, личную трагедию вспомнила. Заговорил шутливо и бодро:

— Товарищ Зоечка, слезы только омрачают радость нашей душевной компании.

Сержант порывисто встала, оправила гимнастерку. Нежное, приятно-улыбчивое лицо стало строгим. Уже не так бойко, как прежде, она заговорила:

— Слушаюсь, товарищ майор. Не выдержала. У меня ведь был жених. Он, как и вы, летчик, Герой Советского Союза. Его сбили над этой проклятой Германией. А под Москвой в сорок первом погибли отец и брат.

Зоя замолчала. Я воспользовался этим:

— И у меня на войне брат стал инвалидом. Отец погиб (я специально не сказал, что в гражданскую войну). Если все мы, кто потерял близких и родных, будем лить слезы, то и сами захиреем. Погибшие за это нас не похвалят. Так что надо крепиться.

Когда поезд приближался к Москве, я вышел в коридор. Людей, прошедших Великую Отечественную войну, невольно тянет посмотреть места боев. При этом они любят тишину. В тишине лучше думается. Перед окном вагона проплывало Подмосковье. Здесь был развеян миф о непобедимости фашистской армии. Народ грудью загородил столицу.

Трудно под Москвой было нашим летчикам-истребителям. Враг бомбил столицу ночью, посылая иногда до 250 самолетов. У нас ночью летало не более ста летчиков. Причем на старых типах истребителей, в основном на «ишачках». И все же воздушную битву за Москву мы выиграли. Впервые за время Великой Отечественной нами было завоевано оперативное господство в воздухе. Налеты на Москву [39] с апреля 1942 года фашистам стали не под силу и почти прекратились...

Утро. Белорусский вокзал. Зоя Рябцева спросила:

— Арсений Васильевич, у вас есть где переночевать?

— Попытаюсь устроиться в гостиницу.

— Зачем? — порывисто заговорила Зоя. — Поедемте прямо к нам. У нас с мамой отдельная двухкомнатная квартира.

— Спасибо, Зоечка, — поблагодарил я, — Но сейчас мне надо поехать в штаб. Может, после. Дайте ваши координаты?

Я записал адрес, номер телефона и прямо с поезда направился в штаб. Пожилой угрюмый полковник, ведающий распределением самолетов, встретил меня недружелюбно, даже не предложил сесть. Когда я рассказал ему о шторме и попросил выделить для полка самолеты, он властно сказал:

— Выходит, вместо того чтобы вас за преступную халатность наказать, мы должны поощрить вас самолетами?

— Виновники уже наказаны. А полк...

— Товарищ майор! — полковник повысил голос. — Вы почему грубо разговариваете со старшим по званию?

Сдерживая свою неприязнь к формалисту, я спокойно проговорил:

— Виноват. Разрешите выйти?

Прежде чем отпустить меня, полковник примирительно сказал:

— Предлагаю написать рапорт на имя своего командира дивизии, чтобы он походатайствовал перед высшим командованием о выделении вам самолетов По-вторых для учебно-боевой подготовки.

Иначе встретил меня генерал-майор авиации Александр Федорович Волков. Предложив сесть, он дружелюбно спросил:

— Какие проблемы?

Я повторил то, что говорил полковнику.

— Да-а, печальный случай, — заметил генерал. — В Белоруссии такие штормы — явление редкое. А люди не пострадали?

Потом Александр Федорович поинтересовался, как устроился полк, спросил о боевой подготовке, сообщил, что истребительные дивизии, вооруженные «лавочкиными», начали перевооружаться на Ла-9 и Ла-11. Пообещал, что в конце этого года и мы получим эти самолеты. Только после этого генерал спросил: [40]

— Так сколько вам надо По-вторых? Завод настроил их порядочно. Боевые полки, вооруженные ими, расформированы. Так что у нас в этих машинах нехватки нет.

— Нам надо четыре, — набравшись духу, выпалил я.

— Хорошо.

3.

День выдался нелетный. Утром позвонил Голубов и приказал прибыть вместе с заместителем по политчасти на совещание. В дивизию прилетел командарм Тимофей Тимофеевич Хрюкин.

— Интересовался тобой и делами в полку, ведь у тебя под началом все асы, которыми командарм командовал под Сталинградом, — сказал Голубов.

— Поэтому и интересовался? Или есть другая причина?

— Узнаешь на совещании.

Генерал-полковника авиации дважды Героя Советского Союза Тимофея Тимофеевича Хрюкина я еще не видел, но слышал о нем много. За глаза его все почтительно называли Тимофеем Тимофеевичем, хотя он был самым молодым из командующих. В свои 35 он уже шесть лет возглавлял армию, участвовал в гражданской войне в небе Испании, воевал против японцев в Китае, во время советско-финляндской войны был командующим военно-воздушными силами 14-й армии, а в Великую Отечественную стал командующим воздушной армией.

Но не только опыт сделал Тимофея Тимофеевича мудрым авиационным руководителем. До партийной мобилизации на учебу в школу военных летчиков он успел окончить рабфак, учился в сельскохозяйственном институте. Перед Великой Отечественной войной, закончил курсы при Академии Генерального штаба. Чтобы дослужиться до командарма, ему нужно было преодолеть немало ступенек служебной лестницы. Для этого кроме опыта и знаний нужно иметь сильную волю и могучее здоровье. И я не удивился, когда увидел, что Тимафей Тимофеевич высок и удивительно строен. В нем все дышало богатырской силой. Спокойное, умное лицо с широким и высоким лбом, русые волосы с зачесом назад. И ни капли начальственной напыщенности.

После докладов командиров полков командующий сказал:

— Летная подготовка у вас застопорилась. Виновата [41] теснота. Хотя вы и летаете в воскресные дни, но отставание от других дивизий все равно будет возрастать. Базироваться четырем полкам на одном аэродроме нельзя. — Он взглянул на меня: — Вам, как только просохнет земля, надо будет перелететь на новое место и войти в состав дивизии «лавочкиных». — Вот почему Тимофей Тимофеевич интересовался полком и мной, догадался я. А командующий, назвав новый аэродром для полка, пояснил: — Летное поле там большое, на возвышенности. В распутицу не раскисает. А вам летать нужно много. Вот только с жильем на новом аэродроме будет трудновато. Семейным офицерам придется снимать квартиры в деревнях. Холостяки расположатся в палатках. Инженерный батальон уже приступил к строительству казармы и столовой. Скоро привезут два сборных двухэтажных домика под штаб полка, медпункт и лазарет. Намечено построить четыре восьмиквартирных дома.

Командующий говорил негромко, спокойно. Он понимал, что в таких вопросах, как боевая подготовка и перелет на новое место службы, громкими словами, упреками можно только приглушить инициативу и даже обезволить человека. Дав указание о перебазировании полка, он обратился ко всем:

— А теперь какие будут вопросы и просьбы?

Встал я и сказал:

— Семьям и техническому составу, чтобы переехать на новое место по железной дороге, нужно делать три пересадки. Не могли бы вы на один день выделить транспортный самолет?

— Хорошо, что напомнили, — отозвался командующий. — Об этом пока ни штаб, ни я не успели подумать. Выделю, обязательно выделю несколько Ли-вторых.

Пожелания и просьбы были и у других офицеров. А один вопрос прозвучал тревожно:

— Когда у нас появятся реактивные самолеты? Американцы испытали их в прошлом году. Почему мы отстали?

Тимофей Тимофеевич после небольшого раздумья заговорил:

— Да-а. Вопрос этот всех нас волнует. С реактивными самолетами дело движется. Мы еще в сороковом году испытали ракетоплан, но война это дело затормозила. Сейчас наверстываем упущенное. Вот-вот поднимутся в небо реактивные истребители Яковлева и Микояна. И вам надо готовиться к переходу на новую технику. Она требует отменного здоровья. Следите, чтобы летчики не злоупотребляли водкой. [42] — Командующий взглянул на меня: — Вам особенно это надо учесть.

Я встал:

— Не понял, товарищ командующий. До спиртного я не охотник.

Генерал извинился:

— Я сказал неточно. Имею в виду не лично вас, а летчиков. Ваш полк, наверное, первым будет переучиваться на реактивную технику. Вот и объясните нам, как готовите летчиков. Почему допустили к полетам Кудрявцева, если инспектор воздушной армии записал в летной книжке, что он не способен к летному делу? Почему не выполнили рекомендацию представителя воздушной армии?

Командующий отошел от стола и встал сзади всех. В его вопросе я уловил упрек в свой адрес, но не собирался оправдываться:

— Оценивая Кудрявцева, инспектор допустил ошибку. Кудрявцев отлично летает на боевом «лавочкине».

В комнате установилась гнетущая тишина, Ее нарушил генерал:

— Все?

— Все.

— А если бы Кудрявцев сломал самолет? Кто бы понес ответственность?

— Сам летчик, а в первую очередь я.

— И вы решились на такой риск?

— В авиации нельзя без риска. Научить человека летать — не только мой служебный долг, но и дело моей совести. Легче было, конечно, сделать заключение после одного полета по кругу, что летчик «не способен летать».

— Вы имеете в виду инспектора армии?

— Так точно. Не он пишет представление на отчисление из авиации, а командир полка.

— Теперь ваша позиция ясна, — командующий подошел к столу. — Сейчас у нас в армии много молодых летчиков. К ним надо проявлять особое внимание и терпение. Сменились многие командиры полков и эскадрилий. А это — главные учителя. Им нельзя проявлять поспешность и раздражительность. Вчера я просмотрел летную книжку Кудрявцева, побеседовал с ним. Парень мне понравился. В военном училище летал нормально, а в строевом полку чуть не утонул в бумажном водовороте. И виноват в первую очередь командир эскадрильи. Он первый забраковал летчика. — Тимофей Тимофеевич, глядя на меня, заключил: [43] — Вы, как командир полка, правильно сделали, что не согласились с рекомендацией инспектора.

Прежде чем закончить совещание, командующий сообщил:

— Для усиления нашей воздушной обороны принято решение иметь в полках истребительной авиации не три, а четыре эскадрильи. Приказ о переходе на новые штаты вам уже направлен.

Меня радовало, что принимаются меры для усиления авиации и повышения боевой готовности. В памяти были свежи события предвоенных лет, когда приходилось терять людей из-за неорганизованности и плохой боевой выучки...

В мае 1939 года нашу эскадрилью подняли по тревоге и нас посадили в поезд. Мы предполагали, что поедем на запад: фашистская Германия шествовала по Западной Европе. Но поезд шел на восток. Выгрузились в Забайкалье на станции Разъезд и вскоре прибыли на аэродром, где рядами стояли новенькие истребители И-16.

— На облет машин дается три дня, — сказал начальник гарнизона. — Готовьтесь лучше, видимо, на этих машинах вам придется воевать. Япония напала на Монгольскую Народную Республику.

И вот под нами Монголия. Кругом неоглядная степь: ни одного домика, ни юрты, ни единого деревца. Только изредка попадаются стада диких коз и стаи дроф. Вспоминаю, что территория Монголии в два с половиной раза больше Украины, а проживает там в десятки раз меньше жителей. Пролетев около 750 километров, сели на степном аэродроме. Необозримая равнина, покрытая цветущим разнотравьем, неподалеку озеро Буйр-Нур и река Халхин-Гол. Командир полка майор Николай Глазыкин собрал нас для беседы:

— С начала тридцать девятого года японцы начали провокации, а с 11 мая перешли к открытым военным действиям...

27 мая состоялся первый воздушный бой. Когда на горизонте появилась девятка японских истребителей, наша шестерка пошла на взлет. Но подняться в воздух успели только три летчика. Три самолета были сожжены на взлете. На другой день уже двадцать советских истребителей были подняты на перехват японских самолетов. Первая десятка не стала дожидаться остальных, помчалась на перехват врага, но была встречена японскими истребителями. Все наши летчики смело вступили в бой, никто не дрогнул, [44] никто не вышел из боя, но и никто не вернулся на аэродром: восемь человек погибли, двое приземлились в степи.

Надо было учиться воевать. И вскоре в Монголию прилетела большая группа опытных боевых летчиков, дравщихся с врагом в Испании и Китае, среди которых находилось 17 Героев Советского Союза. Возглавил группу заместитель командующего Военно-воздушными силами комкор Я. В. Смушкевич. Золотую Звезду Героя Советского Союза он получил за личное мужество и умелое руководство действиями советских летчиков-добровольцев в рядах испанской республиканской армии против франкистских мятежников, где был старшим советником по вопросам авиации.

Прибыв в Монголию, летчики этой группы разъехались по аэродромам и, пока на фронте после майских боев длилось затишье, передавали свой боевой опыт нам, необстрелянным воздушным бойцам. Они учили нас драться компактной группой, в тесном взаимодействии, еще и еще раз напоминали о необходимости взаимной выручки. Было резко увеличено количество аэродромов и посадочных площадок, большинство из которых располагалось значительно ближе к месту боевых действий, чем раньше. Почти на пустом месте была организована четкая служба воздушного наблюдения, оповещения и связи. Все это делалось в крайне сжатые сроки. Мы летали с утра до вечера.

...Был жаркий день. Летчики, ожидая вылета, сидели в кабинах истребителей. И вдруг — сигнал на вылет. Японцы для удара по нашим аэродромам послали 120 истребителей. Для их перехвата поднялось 95. Но перевес оказался на нашей стороне. Японцы вынуждены были уходить, мы их преследовали. В результате боя враг потерял 31 самолет, а мы 12. Тренировки под руководством боевых инструкторов не прошли даром. Когда совершил посадку, техник самолета Васильев доложил:

— Товарищ комиссар, над нашим аэродромом выпрыгнули трое самураев. Один сделал себе харакири, другой погиб в перестрелке, а третьего мы пленили.

Вражеского летчика окружили летчики и техники. Рубашки на нем не было. Тело в ссадинах, Плотный, коренастый, мускулистый парень. Смотрит как загнанный зверек, требует вернуть ему нож, всем своим видом показывая, что самурай — это рыцарь, а по рыцарским законам он не должен сдаваться в плен.

— Дай ему нож, пускай выполнит свой долг, — крикнул кто-то.

Японец какое-то время с любовью разглядывал сверкающее [45] лезвие кинжала и вдруг, к всеобщему изумлению, четко выругался по-русски и с каким-то остервенением воткнул кинжал в землю. Несколько секунд пленный стоял в задумчивой растерянности, потом с вызывающей улыбкой посмотрел на нас и заговорил на чистейшем русском языке:

— Вы думаете, я дурак и кончу жизнь самоубийством! Нет! Я знаю ваши законы. Вы должны сохранить мне жизнь. Я бывал в Москве, во Владивостоке, в Харькове. Я сын дипломата, летал на вашем истребителе И-пятнадцатом. Знаю, что у вас из военных школ выпускают слабых летчиков. Чтобы стать полноценным истребителем, нужно прослужить в строевой части не меньше двух-трех лет, а здесь у вас больше половины второго года службы...

О военных школах пленный сказал правду. В ту пору курсанты со стрельбами и воздушными боями только знакомились, да и летали в школах на старых самолетах, поэтому летчику после школы требовалось освоить новый самолет, изучить его возможности в учебном бою.

А японец продолжал откровенничать:

— Я знаю, что здесь у вас мало летчиков с боевым опытом, А я воевал в Китае. Сбивал там ваши самолеты. И здесь два сбил. Таких пилотов микадо сюда прислал больше двухсот. Они с вами расправятся.

Видно было, что японская разведка поработала неплохо. Но многого она не учла, не предвидела, что мы и в меньшинстве будем одерживать победы, что в каждом бою станем проявлять мужество и смелость. За четыре месяца войны на Халхин-Голе советские войска разбили отборную 100-тысячную армию. Противник потерял убитыми, ранеными а пленными около 61 тысячи человек и 660 самолетов, Говорят, что человек рождается дважды: первый раз — физически, второй — духовно. Мы познали третье рождение — стали настоящими военными летчиками-истребителями. За Халхин-Гол впервые у нас трое летчиков получили звание дважды Героев Советского Союза: Яков Смушкевич, Сергей Грицевец и Григорий Кравченко.

4.

Открытое партийное собрание шло проторенной колеей. Дежурная повестка дня. Привычный доклад. Скучающие лица присутствующих. Неожиданным детонатором общественного мнения стало выступление Героя Советского Союза штурмана полка майора Ивана Королева. На трибуну [46] он вышел неторопливо и с тем достоинством, которое присуще людям, знающим свое дело. На войне Иван с первых дней. Был ранен. Познал горечь поражений и радость побед.

— Говорят, что память прошлого — учитель настоящего и будущего, — спокойно начал он. — Война учит нас бдительности. У нашего вероятного противника есть атомная бомба, есть реактивные самолеты. У нас пока ни того, ни другого нет. Поэтому супостаты будут торопиться с нападением на нас. Главная сила у них бомбардировщики, которые отразить нелегко. Опыт войны показал, что даже в сорок пятом году, когда мы имели абсолютное превосходство над фашистами, они прорывались и бомбили наши войска и тылы. Но теперь мы этого не допустим. У нас есть проверенное и безотказное оружие.

Все насторожились, ожидая, что Иван назовет волшебное новое оружие. И он назвал:

— Это испытанный в воздушных боях таран! Его впервые применил летчик Нестеров еще в четырнадцатом году. Правда, царское правительство готово было извиниться перед вражеским командованием за то, что самолет барона Розенталя сбит «не по правилам». В этой войне советскими летчиками «не по правилам» была уничтожена не одна сотня фашистских самолетов. А в будущей войне, если она возникнет, таран будет иметь новый смысл...

В казарме, где проходило собрание, все стихло. Королев продолжал:

— Теперь таран у каждого летчика будет таким же обычным оружием, как пушка и пулемет. В этом новый смысл тарана. Мы сделаем все, чтобы ни одна атомная бомба не упала на нашу землю.

— Правильно! — с места отозвался Елизаров. Он уже не хлопотал об увольнении из армии и был назначен командиром вновь созданной четвертой эскадрильи.

Королев обратился к нему:

— Вот Елизаров правильно сделал, выкинул из головы демобилизационные мысли. И дела у него пошли хорошо. Это сейчас особенно важно. Мы сегодня на наших воздушных рубежах должны стоять насмерть, если надо, смело идти на таран!

Королева поддержал еще один фронтовик лейтенант Александр Кретов:

— Надо созвать специальную теоретическую конференцию, обсудить боевые действия летчиков в минувшей войне, попросить выступить тех, кто таранил фашистские самолеты. [47] Яркой звездой в историю нашего полка вошел комиссар эскадрильи Семен Куница, — продолжил Кретов. — Последний бой он провел под Одессой. В этом бою группа сбила несколько фашистских бомбардировщиков. А они все шли. У истребителей кончились боеприпасы. И тут комиссар, уже будучи раненным, произвел свою последнюю боевую атаку — таранил врага. Сам он выбросился с парашютом. Фашисты забыли о своей боевой задаче и кинулись на беззащитного парашютиста. Четырнадцать ран было на теле коммуниста. Пехотинцы с почестями похоронили Семена. Историю полка надо помнить. Верно говорят: чем лучше мы знаем свое прошлое, тем мы тверже и сильнее в настоящем. Выступил обычно молчаливый Женя Кудрявцев. Он говорил о вводе в строй молодых летчиков:

— Мы все должны работать на форсаже!

Потом выступали техник самолета Федор Иващенко, командир гарнизонного авиационного тыла Семен Фалин. Не удержался и я. Мне не понравилось восхваление тарана. Это грозное оружие, но делать на него ставку в мирное время нельзя.

— Теперь мы имеем очень мощное вооружение, — говорил я. — С помощью скорострельных пушек один истребитель может уничтожить несколько самолетов противника. Надо только научиться хорошо стрелять, а не думать о самопожертвовании.

Собрание затянулось. Разгорелась настоящая дискуссия о таране. Подвел черту командир эскадрильи капитан Борис Масленников. Говорил он тихо, медленно, но убедительно:

— Говорят, что таран изжил себя, что надо учиться стрелять. А где и как учиться? Для наших пушек нет мишеней. Полотняный конус от первой очереди из пушек разлетается. А «огнем» из фотопулеметов настоящую стрельбу не заменить...

С собрания я шел в глубоком раздумье. Кто же прав? Я или Иван Королев? Как относиться к таранному удару? Что нужно сделать, чтобы научить летчиков вести прицельный огонь на поражение противника? Командуя полком, мне предстояло искать и находить ответы на эти вопросы. [48]