1. Эшелоны идут на юг

Эшелоны идут на юг. Тревожные слухи о большом наступлении фашистских армий встречают нас на каждой остановке, После майских неудач наших войск на Керченском полуострове и под Харьковом в июле оставлен Севастополь, а теперь сражения развернулись под Воронежем и в донских степях. Гитлеровские дивизии с тысячами танков и самолетов рвутся в просторы междуречья, нацеливаясь на Сталинград и Кавказ. По приказу Ставки Верховного Главнокомандования навстречу врагу по всем железным дорогам в сторону Дона и Волги идут составы с войсками и вооружением. Там сосредоточиваются крупные резервы, новые соединения, создаются армии, фронты, чтобы задержать фашистские орды, остановить их и разбить.

Ночь. Наш эшелон, следуя в голове главных сил 37-й гвардейской стрелковой дивизии генерала В. Г. Жолудева, стремительно летит вперед, лишь изредка бросая гудки встречным станциям и полустанкам. Колеса мерно выстукивают дробь, вагоны вздрагивают на стрелках, на миг откуда-то вырвутся светлячки огоньков, и снова безликая темь охватывает со всех сторон.

По крыше барабанит тяжелый дождь. Бойцы и командиры, намаявшись в дневной духоте, спят вповалку на нарах. Никто не раздет: сигнал и — готов к бою. Да иначе и нельзя: нас теперь отделяет от линии фронта всего лишь несколько часов езды, а там, кто знает, с чем встретимся.

В нашем вагоне людей немного. Здесь находятся командование эшелоном, связисты да разведчики. Солдаты устроились на двухъярусных нарах в одной половине, в другой разместились штабные, а в углу сложены катушки с кабелем, разное имущество и боеприпасы. Ближе к середине вагона стоит грубый дощатый стол с телефоном, вместо стульев к нему приставлены порожние ящики из-под галет. Свет тусклого фонаря вырывает из тьмы отдельные предметы и лица, все остальное в полумраке. [4]

Рядом со мной на нарах полудремлет начальник эшелона, наш комбат-3 гвардии майор Николай Яковлевич Рудаков. Черная бородка клинышком временами шевелится, а глаза чуть-чуть приоткрыты. Не спит. Всю ночь никак не могу заснуть и я. Отчетливо слышу все шорохи и шумы, а в голове вереницей проходят отошедшие в прошлое месяцы и дни. Под ними уже подведена черта, но они по-прежнему памятны, держат, будто в плену. Как раз передо мной на стенке вагона висит красочный плакат: женщина-мать, прижав к груди ребенка, в страхе закрывается беззащитной рукой от нацеленного на нее острия фашистского штыка. Кажется, вот-вот рассвирепевший гитлеровец пронзит их насквозь... И тут же надпись: «Воин, спаси!»

Трудно оторвать от нее глаза. И снова слышатся тревожные слова приказа Наркома обороны, зачитанного нам на одной из станций: «Ни шагу назад!.. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности»{1}.

Перед раскрытой дверью вагона прохаживается дежурный по эшелону гвардии лейтенант Григорий Иванович Ищенко. Он озабоченно всматривается в темноту и переговаривается с присевшим в уголке сигналистом гвардейцем Коробовым. Невысокий, кряжистый боец с юным лицом спокоен и не прочь вздремнуть. Лейтенанту же, конечно, не до сна. В эшелоне на открытых площадках у орудий стоят часовые. В каждом вагоне наготове пулеметы, а дежурный первым должен принять решение, если произойдет что-то непредвиденное. И хотя еще ничто не нарушило ровный шум движения, он снова у телефона. Пилотка сдвинута на затылок, пряди белокурых волос упрямо сползают на лоб, а голос звучит громко, властно:

— Первая... в порядке?

— Концевая, не спите? Молодцы!

Окончив разговор, Ищенко тоже стал смотреть на плакат и потянулся за папиросой. Я хорошо вижу его озабоченное лицо. Наверное, и он поражен суровой правдой творения художника. Как точно выражена вся суть борьбы с фашистскими оккупантами, ворвавшимися в наш дом, и как понятен долг советских воинов.

Он определил и нашу судьбу.

Для меня новая поездка на фронт после полученного ранения в боях под Лугой в 1941 году началась не сразу. Выписавшись [5] из госпиталя, вместе с другими политработниками попал в резерв Главного политуправления Красной Армии и через десять дней был назначен военкомом в парашютно-десантную часть 1-го воздушно-десантного корпуса. Тогда же мне было присвоено очередное воинское звание «старший политрук», и я, возглавив группу «резервистов» в 65 человек, выехал вместе с ней в район формирования частей.

Дни и месяцы, проведенные в воздушно-десантных войсках, были до отказа заполнены невероятно напряженной учебой. В короткий срок, всего за три месяца, из числа приписников, в основном комсомольцев, направленных к нам по призыву ЦК ВЛКСМ, были сформированы и обучены подразделения парашютистов.

С переходом советских войск в контрнаступление под Москвой начались операции с применением новых парашютных частей. Нашей воздушно-десантной бригаде предстояла выброска в тыл противника в полосе действий 2-й ударной армии, наступавшей на Любань.

Воины батальона жили рядом с аэродромом. В готовности стояли самолеты авиатранспортного полка, а весь личный состав был расписан по машинам и ждал приказа на вылет.

Но неожиданно все изменилось...

Мы только что закончили ночное ротное учение и собирались провести разбор. Учебное десантирование прошло удачно. Лишь нескольких бойцов ветром отнесло к лесу и «приземлило» на деревья, да куда-то запропастился рядовой Петр Лещев. Его парашют был найден в кустах.

В штабной землянке все были заняты делом. Комбат, склонившись над столом, что-то записывал. Начальник штаба, белокурый сибиряк лейтенант Виктор Левкевич, оформлял схему. А мы с заместителем командира капитаном Иваном Андреевичем Гриппасом только что возвратились из роты и обсуждали случай с рядовым Лещевым, которого бойцы звали просто Лещ. Это был расторопный парень, рассказчик и балагур, за хорошую службу получал поощрения, но в последние дни почему-то допускал «слабинку» в поведении. Заслышав разговор о нем, комбат заметил:

— Совсем испортился парень после отпуска...

Но он не успел высказать свою мысль. Раздался телефонный звонок, изменивший все наши планы. Дежурный сообщил: «Учебу прекратить, командиру и комиссару срочно в штаб!» [6]

Положив трубку, комбат поднялся, оправил снаряжение и тихо произнес:

— Наконец-то!

Мы сразу поняли — вылетаем. В тылу врага действовали уже многие части корпуса. Теперь наша очередь. Но нас ждало другое.

Деревянный барак на окраине рабочего поселка, где размещался штаб, был переполнен людьми. Взад и вперед снуют посыльные, отдаются распоряжения. В обрывках фраз слышится: «Выступаем... Погрузка...» Командир бригады подполковник Федор Степанович Омельченко, человек большой выдержки, на этот раз не смог скрыть свои чувства.

— Десант отменяется. Получено боевое распоряжение... Выезжаем на Сталинградский фронт! — произнес он как-то торжественно и тут же дал краткие указания, что делать дальше. Он хорошо знал цену времени и не стал нас долго задерживать.

Военком бригады Константин Яковлевич Звягин лишь добавил, что ожидается прибытие командира корпуса, который обо всем скажет сам.

Возвращались мы, имея перед собой много спешных и важных дел: приказано сдать парашюты, свернуть лагерь и готовиться к погрузке в эшелон.

На совещании командиров мы уже говорили не об учении, а о готовности к боям. У всех приподнятое настроение. Вот поднялся командир 7-й роты старший лейтенант Иван Федорович Орехов. Опытный воин, прибывший к нам из госпиталя, он давно готовился предъявить свой счет фашистам. Говорит твердо, кратко, как будто его рота уже вступила в бой. Рядом с ним на земляной ступеньке сидит политрук минометчиков Павел Чувиров. О чем-то задумался — в Сибири у него семья. Последним доложил старший лейтенант Лучанинов. В обычной обстановке он не прочь пошутить, но сейчас серьезен. Его доклад «Рота к выполнению боевой задачи готова!» прозвучал как клятва.

Разошлись не сразу. Захотелось побыть вместе, поговорить запросто. Замкомбата Гриппас, старший из нас по возрасту, всегда спокойный и рассудительный, выразил самое существенное:

— Ну что, товарищи, дней через десяток, наверно, встретимся с фашистом. Посмотрим, каков он сейчас, тот ли, что в сорок первом году...

— Вот как все повернулось! Готовились с воздуха в него вцепиться... Сколько труда и сил потратили! — с ноткой сожаления вставил Левкевич. [7]

— Эх, братцы, а ведь было время, когда я боялся, как бы война без меня не закончилась, — уже с обычной иронией сказал Иван Леонтьевич Лучанинов.

Да, наверное, никто из нас не предполагал, что враг так глубоко проникнет на нашу землю.

Разговор перешел к воспоминаниям о первых днях войны. Только Левкевич, не участвовавший в боях, молчал да слушал. Орехов, всегда прямой и резкий в спорах, высказывался откровенно:

— Начал я на границе. Самолеты фашистские каждый день к нам залетали. Их войска на виду подтягивались, а нам приказ: «Не поддаваться на провокацию!» А оказалось, не провокация, а настоящая война...

Ротный посмотрел вокруг, как бы ожидая поддержки, твердо уверенный в своей правоте. Его слова прозвучали необычно резко. Никто ему не ответил, но те, кто пережил сорок первый год, с ним были согласны.

Разговор закончился примирительной фразой Гриппаса:

— Сейчас не об этом надо думать.

Комбат еще добавил:

— После победы закончим наш спор.

На следующее утро в бригаду прибыл командир корпуса генерал В. Г. Жолудев...

Последний смотр, последние указания.

Генерал был высок ростом, плечист, строен. Орден Красного Знамени, золотистая ленточка за ранения и знак мастера парашютного спорта как-то по-особому выделялись на его гимнастерке, говорили каждому, что у этого человека за плечами немалый жизненный и боевой опыт.

И действительно, биография Виктора Григорьевича подтверждала это. В 1921 году молодым парнем, рабочим лесосплава, добровольно ушел он из города Углича на командные курсы Красной Армии и с той поры навсегда связал с ней свою судьбу. Обладая завидным здоровьем, пытливым умом и твердым характером, Жолудев успешно овладевал военным делом. Уже в 22 года он командовал ротой, в 25 — батальоном, в 33 — полком, а Великую Отечественную войну встретил командиром дивизии и через полгода стал командовать корпусом.

Такой взлет был не случаен. Жолудев всегда стремился освоить все новое, что давала военная наука, и применить знания на практике. В 1934 году, будучи на курсах парашютистов в Забайкальском военном округе, он не удовлетворился лишь выполнением программы, а совершил дополнительно более сотни парашютных прыжков, за что был награжден [8] золотыми часами. Жолудев знал технику, водил машину, отлично стрелял и был мастером парашютного спорта. Не каждый из начальников его ранга имел столь блестящую военную подготовку. Это сказывалось и в его делах: командуя соединением в 1941 году, Жолудев проявил себя в боях под Киевом, был ранен и награжден орденом Красного Знамени. Михаил Иванович Калинин лично вручил высокую награду храброму комдиву и дал напутствие на новые подвиги. И Жолудев старался оправдать это доверие: как командир-коммунист он мог в любой обстановке войти в контакт с бойцами, заботился о них, был по-партийному прост и требователен, не давая скидки и самому себе. В глазах подчиненных Жолудев был образцом советского командира.

Мы все ожидали выступления комкора. Хотелось знать все: и об отмене десанта, и о том, что нас ждало впереди.

Как всегда, генерал говорил кратко, неторопливо, глуховатым голосом:

— Резкое изменение обстановки. Немцы ведут крупное наступление на юге, прорываются к Дону, к Волге... По приказу Верховного Главнокомандования наш 1-й воздушно-десантный корпус преобразуется в 37-ю гвардейскую стрелковую дивизию и едет на Сталинградский фронт... Из состава 1-й бригады формируется 109-й гвардейский стрелковый полк. Командование остается прежним... Наш долг — с честью выполнить боевой приказ Родины... — Жолудев поздравил всех с присвоением гвардейского звания и добавил: — Отныне все мы гвардейцы! Несите это почетное звание высоко, гордитесь им и оправдайте в боевых делах!

Гвардия! Кто из нас не мечтал быть гвардейцем! И вот теперь это случилось. Рядом со мной оказался друг, комбат-1 капитан Иван Спиридонович Ткаченко.

— Слышишь? Гвардия! — шепнул он. — Теперь в самое дело угодим...

И вот закрутилось все. Надо было быстро переформироваться, перевооружиться, расставить людей. А времени до погрузки двое суток. Лес у станции гудит, как пчелиный улей: построения, проверки, сдача и прием вооружения.

Жара гнетет и душит. В этой спешке я чуть не позабыл про Лещева. Его задержала комендатура. Но вот и он стоит передо мной, переминается с ноги на ногу и виновато шмыгает большим носом.

— Почему вы отстали от роты?

Лещев, как часто с ним случалось, заговорил быстро, сумбурно, с явным желанием оправдаться: [9]

— Что вы, товарищ комиссар! Я все там же был. Когда сиганули с самолета, парашют тряхнуло ветром и понесло в сторону станции, а там на дерево угораздило, на сосну, должно быть. А потом блуждать начал, впотьмах-то кто его разберет?..

— Но патруль обнаружил вас в эвакопоезде, в двух километрах от того места, где нашли в кустах парашют. Так или нет?

— Я и говорю, что в стороне. А патруль что, он всех хватает без разбору. Автомат к носу и пожалуй на гауптвахту... За фрица, должно, ночью приняли.

В ответах Лещева явно не сходились концы с концами, и я не выдержал:

— В такое время, когда идем в бой, вы еще голову морочите! Судить вас надо за такие проделки!

По-видимому, угроза подействовала на бойца. Он будто сбросил маску и сказал вполне искренне:

— Извините, товарищ комиссар, виноват. Кто же знал, что приказ получен. Я ведь так думал: разом обернусь... Заглянуть хотел... Знакомая там у меня... Я бы самолично обо всем доложил, если бы не патруль...

Я отпустил Лещева, взяв с него слово, что он больше не будет отставать от роты. Но комбат отчитал его строже и обещал наказать.

День пролетел незаметно. Надо было еще поговорить с комсомольцами. Вместе с комсоргом Белошапкиным и лейтенантом Михаилом Хасиным собрание провели уже в темноте. Оно было кратким, но выступали на нем по-боевому и с душой. В решении записали: «Заверяем партию, правительство, советский народ, что с ненавистным врагом нашей Родины фашистами будем драться насмерть и боевой приказ выполним».

Только глубокой ночью удалось прочесть письма из дома. А одно из них было с недоброй вестью. Мне сообщили, что второй из моих братьев, Иван, взятый в армию в 1941 году, пропал без вести. Старший брат был убит в боях еще раньше. Теперь Иван!.. Что скрывается за этим неопределенным «пропал без вести»? Может, оказался трусом, стал дезертиром? Нет, с братом этого не могло произойти. Убит, или ранен, или попал в плен к фашистам? Теперь из нашей семьи, пославшей на фронт четверых, двое уже выбыли из строя, а войне не видно конца...

По-прежнему я не имел никаких известий и из Таллина, где осталась моя подруга Оля, с которой мы накануне войны решили пожениться. Может, и она в армии? [10]

Формирование новых подразделений уже заканчивалось, но в спешке кое-что сделали не так: начальник штаба Михаил Кошечкин заменил в батальоне почти половину людей. В бой придется идти с незнакомыми красноармейцами и опять спрашивать на ходу фамилию человека или из какой он роты. На какой-то миг передо мной возникли трагические картины сорок первого года, когда приходилось воевать бок о бок с людьми, которых не знал. Для политработника это невыносимо. Допустить такое теперь было просто нельзя. Мы с Рудаковым запротестовали и вместе с начштаба пошли к командиру полка. Тут же был и военком Звягин.

— Чудят они. Списки составлены, люди распределены. Бойцы все одинаковые, — доказывал Кошечкин.

Но Омельченко решительно поддержал нас:

— Прав комиссар. В бою душу каждого знать надо. Вернуть им людей, да и в других батальонах проверить...

Некоторые товарищи ушли от нас, но прибыли новые, среди которых был и лейтенант Ищенко...

Мы сидели с комбатом на полянке и ожидали сигнала на выход. Железнодорожный состав уже подан, грузят орудия на платформы, роты строятся. И тут появляется высокий сухощавый лейтенант в форме летчика, с планшеткой через плечо и пистолетом у пояса. Простое веснушчатое лицо, спокойный, задумчивый взгляд голубых глаз.

— Лейтенант Ищенко. Назначен к вам командиром девятой роты! — начал он докладывать.

Но комбат не дал ему закончить — скоро посадка.

— Хорошо, как раз к делу, давно ждем.

Познакомились накоротке. Разговаривать долго некогда. Рота все еще без командира. На вопрос о прошлой службе он ответил неопределенно и будто нехотя: «Служил в авиации». Комбат сразу же повел его представлять роте, инструктируя на ходу.

7 августа 1942 года первый эшелон полка был готов к движению. Вновь назначенный военком дивизии гвардии полковой комиссар Петр Васильевич Щербина, приземистый, крепко сбитый человек, приняв рапорт, неторопливо пошел вдоль вагонов, перебрасываясь с нами короткими фразами. Военком не новичок в десантных войсках. Всего месяц назад он в составе корпуса генерала А. Ф. Казанкина участвовал в крупном десанте на Смоленщине, за что был награжден орденом Ленина. В дивизию он прибыл, можно сказать, прямо из боя и теперь знакомился с частями на ходу.

— Как настроение у людей? — спросил Щербина.

— Самое боевое. Готовились к десанту... [11]

Остановились около пулеметчиков. Военком вступил с ними в разговор и остался доволен беседой. Гвардейцы бодро отвечали комиссару. Он спросил:

— Все такие боевые у вас?

— А иные в воздушно-десантных войсках не служат, — с гордостью ответил Рудаков.

— Это, пожалуй, так, — согласился полковой комиссар.

Состав тронулся. Люди, рядами стоявшие у дороги, машут руками, а кое-кто втихомолку смахивает набежавшую слезу. У многих десантников здесь остались знакомые, родные, друзья... Поезд все сильнее набирает ход, а в вагонах загремела, как набат, могучая песня войны:

Она возникла где-то в середине эшелона и сразу же захватила всех. Никто не остался равнодушен к ее суровому звучанию.

...И вот теперь, после недельной тряски в вагонах, мы завершаем путь. Новости с фронта по-прежнему неутешительные. Волна фашистского наступления уже подкатывает к Дону. В сводках упоминаются Батайск, Клетская, Калач...

Близится рассвет. Дождь, шумевший всю ночь, перестал. Порывистый ветер заносит в вагон предутренний холодок. Григорий Ищенко сидит у стола, накинув шинель на плечи, и временами клюет носом. Вдруг он резко вскочил, тряхнул головой и снова зашагал перед дверью. Это дежурство было для него первым и оказалось очень хлопотным — за день произошло немало разных событий.

Утром, как только эшелон остановился на одной из станций и прозвучал сигнал горниста, к нашему вагону торопливо подошел военный комендант. Это был рослый сухощавый майор с бледным лицом и воспаленными глазами, каких немало встретишь среди людей, чья служба с одинаковым напряжением проходит и днем и ночью. Осведомившись о составе эшелона, он сразу же предупредил:

— Не задерживаться... В пути будьте готовы, немцы могут выбросить десант. Участок Котлубань — Иловля фашисты бомбят непрерывно.

Здесь последний отдых, меняются паровозные бригады, должен быть обед, а там — до Иловлинской, если, конечно, гитлеровцы не пересекут Дон в том районе... Тут и начались мытарства дежурного. Надо покормить людей, проверить [12] весь состав, усилить наряд. Все командиры рот получили распоряжение подготовиться на случай внезапных действий врага, а дежурному было велено оградить эшелон от посторонних лиц. В пути эта мера не лишняя.

Когда на следующей остановке мы с Ищенко возвратились в свой вагон, Рудаков сказал:

— Хочу проверить готовность наших огневых точек.

— На ходу?

— Как же иначе? Пусть все убедятся, что вести огонь по самолетам можно и из вагона.

Решение разумное. В пути немало было разговоров, что в степи при воздушном нападении эшелон будет беззащитен. Мы с комбатом не разделяли такого опасения. Было приказано в каждом вагоне иметь наготове два ручных пулемета и по сигналу открывать огонт по самолетам противника. Не зря же комендант предупредил.

Командиры заняли места у пулеметов. Гвардии капитан Гриппас по знаку комбата дал сигнал — зеленую ракету. Все точки открыли огонь одновременно, и какое-то мгновение наш эшелон летел по степи точно бронепоезд, отстреливающийся от наседавшего врага.

— Отбой! — скомандовал Рудаков.

Комбат был доволен готовностью к отражению воздушного налета, а люди поняли, что и в степи эшелон не беззащитен.

— У пулеметов оставить дежурных, всем отдыхать не раздеваясь! — отдал Рудаков новый приказ.

...С каждым часом мы приближались к фронту.

Занимался рассвет. Эшелон идет без остановки, отсчитывая километр за километром. Промелькнула какая-то станция. Григорий Ищенко подошел к телефону и стал кого-то журить. Комбат поднялся и спросил, что произошло.

— Ничего особенного, товарищ гвардии майор, проехали Котлубань, а с паровоза не сообщили, — доложил ротный.

— Когда будем на месте? — спросил Гриппас.

— До разъезда меньше часа, если не задержат...