* * *

Перехожу от костра к костру. Всюду песни. Всюду, как древние колдуны, сидят и лежат всклокоченные, бородатые мужики, курят, прихлебывают, плюют и роняют веские фразы:

— Достукались... Довоевались... Теперь пойдем Галицию мерить...

— Навалился тыщей орудиев — ревет, ревет. А у нас — руки две только да штык...

— Не осилить яво, не одолеть...

— В корыте моря не переплыть...

— С шилом на медведя — где уж?..

— Вот уж верно, что молодец из пушек палить... Только против песни нашей русской — ку-ды!.. Хоть с немцем, хоть с какой угодно нацией спорить буду, — говорит мягкий голос и заливается щемящей, раздольной песней.

Уж как первая моя думушка —
Ты чужа земля, австрияцкая,
Во густых лесах, во глубоком рву
Ты черна земля — яма братская.

Тяжче грому бают пушки медные...
Во глубоком рву — ясны оченьки...
А вторая, ох, дума-думушка -
Ты развей тоску, темна ноченька. [234]

Градом-тучею пули стелются
По-над кручею над карпатскою.
Не сказать вовек, не поведаю
Третью думушку я солдатскую.

Во глубоком рву наточу я штык,
Во глухи леса уйду-скроюся...
Да тому ль дружку — штыку вострому,
Я спокаюся и откроюся!..

Подхожу к большой группе. Гудит хриплый бас вперемежку с певучим тенором. Издали узнаю Асеева. Живописным табором разлеглись лошади у коновязи. Искрами разлетается пламя костра.

— Живой огонь сквозь щель пробивается, — долетает голос Асеева. — А ты — знай молчи...

Стою, скрытый сосной. Близ самого пламени лежат чужие солдаты. Много наших артиллеристов. Выделяется лохматая грузная фигура огромного пехотинца в папахе. Шагах в двух от него спиной к костру сидит бледный Асеев.

— Видать штунда, что ль? — бросает хрипло огромный пехотинец, остро блеснув глазами из-под бровей.

Потом, затянувшись цигаркой, говорит раздраженным голосом:

— Кажна тварь о беде своей жалуется, кажный пес скулебный — пни его — заскулит не в очередь. А мужик все молчит да к Богу жмется...

Говорил он окая и крепко выдавливая слова.

— А ты в Бога веруешь? — строго взглянул Асеев.

— Бога не замай, — лениво сплюнул гигант, — на ем свой венец, не солдатский.

— Погоди... Словами не хряскай, — заволновался Асеев. — Я тебе простое слово скажу, а ты вникай... Скатилась слеза хрустальная — и нет ее. Ан слеза-то в сердце горит... Так вот оно все в саду Божием: звездочка гинула, закатилась — солнышком выглянула... Перстами господними деются дела человеческие. Не по нашему хотению — по воле Божией... А ты знай живи да душу во цвету хорони...

Пехотинец приподнялся на локте и выпечатал с угрюмой усмешкой:

— И воробей-то живет, да житьишко его какое: ножками по снегу бегат иг... клюет.

— А ты терпи! — воскликнул Асеев. — Терпи!.. Христос терпел — и нам велел.

— Штунда! Дуй тя горой, — захохотал пехотинец. — Христа до нашего брата ровнят!.. Н-не, ты Псалтырь не топчи. Христово дело одно: Христос для души порядку по земле ходил. А то — наше дело, не небесное... На котором грехи, как воши, сидят... [235] Я, может, сотню душ загубил... Своей мы„ что ль, охотой на такое дело пошли?..

— Правильно! — загудело из темноты.

И как блохи запрыгали острые словечки:

— В бою — не в раю...

— Вперед себя под пулю Христа не пошлешь...

— Наше дело — солдатское: стой столбом да сполняй, что велят...

— Чу-дак ты, Асеев, — юлой врывается беспечный смешок Блинова. — Христос в небесах, а солдат в окопе — на голой ж... Нацепи-кось Христу винтовку, легко ль ему будет?..

— Дело! — крякают наши артиллеристы.

— Уж ты, Асеев, не спорься. В нашем деле Псалтырь твоя дешево стоит.

— Э-эх! Оглушило вас доглуха пушками, — вскочил, весь трясясь, Асеев. И понес певучей, волнующей скороговоркой, по-сектантски, с истерической дрожью выкрикивая отдельные слова: — Гудит людям смерть словом огненным: «Стоят ворота железные, замками замкнутые. Велики ворота, как грех греховный... Глянь, мужик, поверх силы твоей сермяжной... Ходит война, зубами в тело вгрызается; рушит земли крещеные... Опился лют человеческий крови людской. Земля от крови паром пошла. Не стало свету Божьего в глазах, найтить себя не знает мужик. Стучит рукой смертною в ворота железные. Ан ворота голос душе подают...»

— Заплясал, как дождь на болоте, — смеясь, вставляет Блинов. Но Асеев не слышит. Он весь трясется в экстазе:

— Сбереги душу свою во цвету — и травинка садом покажется. Закажи...

— Полно ты врать, Асеев! — обрывают солдаты.

— Одна тут у всех заказчица: на нее все работаем...

— Мол-чальник, разрази твою душу! — сердито сплевывает пехотинец. Ворочаясь, как медведь, он встает во весь свой гигантский рост, швыряя отрывистые слова вперемежку с матерщиной: — Н-не!.. Намолчались!.. Будя...

И, тяжело ступая, уходит в темноту, откуда по-прежнему несутся волны глубокой человеческой грусти.

Я подхожу к Асееву. Он бледен. Губы его трясутся.

— Хорошо поют, Асеев, — говорю я ему.

Асеев вслушивается, пристально смотрит на меня, и на лице вдруг появляется привычная светлая улыбка:

— У земли — ясно солнце, у людей — ясно слово... Песней душа растет.

Срочное предписание от инспектора артиллерии: «Доносить спешно, два раза в день, о количестве имеющихся в парках снарядов и иметь при штабе корпуса все время двух ординарцев [236] для экстренных распоряжений. Установить немедленно питание со ст. Ржешов. Адъютант инспектора артиллерии Киркин».

Через полчаса срочное предписание из штаба девятого армейского корпуса: «Питание огнестрельными припасами из местного парка в Ржешове. Эшелонироваться всем паркам по направлению от Дембицы на Ржешов. Согласно этому головному эшелону головного парка находиться в районе Пильзны. Остальным эшелонам через Заваду — Райчицу до концевого в Ржешове. Вся парковая бригада переходит с Сандомирского шоссе на Ржешовское и эшелонируется шестью полупарками от позиции (Пильзна) через Дембицу до Ржешова. Эшелонам быть на месте назначения к 12 часам ночи «.

Командир рвет и мечет.

— Просто житья нет! — кричит он в полном отчаянии. — В этом девятом корпусе — форменный кабак. Все растерялись. Отдают распоряжения одно нелепее другого. Ну, скажите на милость, чего я погоню в Пильзну головной эшелон, когда снаряды тяжелой германской со вчерашнего дня ложатся позади Пильзны и мы через час покинем эту позицию? Какого черта я полезу в Заваду, когда всякому идиоту ясно, что не успею я приехать в Заваду, как мне прикажут передвинуться в Кшиву. А из Домбе до Кшивы — рукой подать. Ординарцы едва ходят. Лошади скоро откажутся возить. Где мы теперь будем брать провиант? Не знаю... От нас требуют форсированных рейсов и в то же время циничнейшим образом заявляют: питайтесь, как знаете, и изворачивайтесь, как хотите, по своему усмотрению...

Резкий стук в двери прервал излияния Базунова. В комнату вошел незнакомый офицер:

— Разрешите у вас передохнуть? Офицер шестого понтонного

батальона.

— Как вы здесь очутились? — спрашивает Базунов.

— Приказано перейти в Рапишев.

— Отступаем?

— Пока нет. Но на всякий случай. Куда мы с нашей бандурой денемся в суматохе? Да и устали мы страшно после вчерашнего разгрома в Ясло.

— После какого разгрома?

— Мы были в десятом корпусе. Ночью во время отступления, когда шли обозы второго разряда, казачья сотня сдуру стала кричать, что прорвался австрийский эскадрон. Солдаты моментально побросали обозы, понтоны, выпрягли лошадей и ускакали. Все австрийцам досталось.

— Где же сейчас десятый корпус?

— Вдребезги разбит. Калужский полк в Карпатах остался. От Воронежского полка одна знаменная рота уцелела.

Офицер сидит, понуро опустив голову. Потом медленно говорит усталым голосом: [237]

— Четыре месяца стояли без дела. Неужели снарядов не могли изготовить? О чем же они думали?.. Нет снарядов — так заключай мир. Смеялись над немцами, что они из дверных ручек шрапнели льют, а у самих и глиняных ядер нет. Нечем воевать — так складывайте оружие и сдавайте без бою всю Россию. Но не обманывайте нас... Гоняют с места на место. Из Ясно в Заваду, из Завады в Кшиву, из Кшивы в Ранишов... Таскаешься с нашей бандурой по пятьдесят верст в день. Для чего?.. Понять не могу. А вы понимаете, господин полковник?..

— Не больше, чем вы, господин капитан, — отвечает Базунов. В комнату входит ординарец с донесением из головного парка:

«В головном парке осталось только несколько сот шрапнелей. Между тем в нашем парке дожидаются, кроме 12 зарядных ящиков 70-й артиллерийской бригады, 8 зарядных ящиков из 13-й сибирской бригады и 2 зарядных ящика 2-й казачьей Терской дивизии. Из Ржешова прапорщик Болконский доносит, что заведующий местным парком в Ржешове заявил: снарядов вам не дадим, мы назначены для питания карпатской армии, ваш местный парк — в Развадове. Штабс-капитан Калинин».

— Ну, вот, — вскакивает в раздражении Базунов. — Нельзя же воевать одними штыками! Мы все-таки живем в двадцатом веке и воюем не с кафрами{33}, а с Гинденбургом.

Отступаем. Идет переправа через Вислоку. Бомбы, аэропланы, шрапнели. Далеко-далеко полыхает дымное зарево — это горит зажженная снарядами Пильзна. Узкая, гибкая Вислока быстро катится между песчаных берегов. Чтобы укрыться от аэропланов, мы дожидаемся в лесу. Война ворвалась сюда внезапно. Грохот орудий еще не успел разогнать ни птиц, ни зверей. Везде — ив реке, и в траве, и на деревьях, и на горячем песке — бьет кипучая жизнь. Звонко кукует весенняя кукушка. Сидят, нахохлившись, на ветвях большие сизоворонки. Две сойки ведут отчаянный бой с назойливой вороной. Реют пестрые бабочки. Стрелой мечутся сероватые рыбки в холодной воде. Из густого кустарника выскочила белогрудая лисица и мелькнула желтым хвостом. Все охвачено напряжением. Только на лицах людей какая-то мрачная усталость. Нервы издерганы. Армию утомили, замучили эти бесцельные переброски. Мотание с места на место без плана, без смысла.

У переправы весь корпус. Каждая пядь земли здесь густо забита артиллерией, пехотой и кавалерией. Войска стоят вперемежку: тяжелые орудия вместе с пехотой, госпиталями, обозами, парками и понтонами. Командиры парков исхлопотали разрешение укрыть [238] зарядные ящики в лесу. Четыре парковые бригады — двенадцать парков — сгрудились в небольшой лесистой ограде в ожидании очереди. Все рвутся перейти через мост, чтобы убраться из полосы обстрела. Орудия безунимно грохочут. Аэропланы кружатся и гудят, как назойливые шмели. Сейчас мы наблюдаем их из укромного уголка. Наблюдаем с каким-то хищным любопытством.

— Вот подбить бы его, мерзавца! — яростно шипит Базунов. — Поймать и повесить пять раз или зажарить на медленном огне! Знал бы он, как бомбы бросать...

Сейчас у всех на душе какое-то откровенное облегчение от сознания, что сегодня мы вне обстрела. С кровожадной заинтересованностью наблюдаешь эту борьбу между землей и небом из защищенного места. И эта подлая радость защищенного зрителя еще крепче подчеркивает каждому, до чего остра и мучительна ежедневная жуть, с которой шагаешь под рвущимися бомбами и прислушиваешься к вою шрапнелей, сыплющихся сверху и ведущих к неменьшим жертвам, чем вражеские аэропланы.

— Ох, прямо извели еропланы, — жалуется солдат. — Днем здоров, а ночью спать не могу. Пулемета не боюсь. Против пулемета в атаку ходил. А как загудит вверху — всю ночь потом маюсь. По тридцать штук за день над нами летают.

— Бомбы, что ли, боишься?

— Не от бомбы страшно — ероплана боюсь. И во сне еропланы вижу.

Другие еще безнадежнее выражают свою растерянность и тоскливые думы:

— Тоска, ваше благородие! Под грудями болит, давит. Всего тебя жмет, простору нет. По телу словно бы вся эта передвижка идет. От головы до низу переливается, стискивает, ровно бой по телу идет.

— По дому скучаешь?

— Нет, я об семье не забочусь. Потому я у отца живу. Только так — никакой радости нет... Намаешься за день, ляжешь в десятом часу — не спится. Все тоска грызет. Про непорядки наши все думаешь...

Тяжелое уныние закралось в душу солдата. Не страх, а печальное раздумье. Аэропланы, осадные орудия, немецкие хитрости и глупая бестолочь начальства поразили армию мертвящей апатией. Конечно, всех больше задергана пехота. С мучительной болью в глазах жалуется мне, сидя на пне и прижавшись щекой к винтовке, солдат стрелкового батальона:

— Нет во мне ни страху, ни радости. Мертвый я будто. Ходят люди, поют, кричат. А у меня душа — ровно ссохшись. Оторвало меня от людей, от всего отшибло. И не надо мне ни жены, ни детей, ни дому — вроде как слова такие забыл. Ни смерти не жду, ни бою не боюсь...

— С чего же это с тобой приключилось? [239]

Солдат долго молчит. Он смотрит на меня пустыми холодными глазами и крепко стискивает винтовку:

— Обмокла кровью душа... И пошли думки разные... И допреж такое думалось, да знал я, что ввек на такое не пойду... А теперь нет во мне добра к людям...

Базунов, опершись руками в колени, сидит на широком пне и угрюмо ворчит:

— Черт их знает! Не могли для пехоты понтонный мост проложить! Будут нас до тех пор мариновать, пока кавалерия отрежет дорогу или мост подорвут.

Костров, заложив руки в карманы, благодушно посмеивается:

— Эх, хорошо бы уконтропить. На пенечке! Вдруг бешеная ружейная пальба пачками.

Все, бледные и взволнованные, вскакивают с мест.

— Держи! Лови! — несутся отчаянные крики. Через кусты пугливо улепетывает заяц.

— Считал себя человеком с крепкими нервами, — смущенно оправдывается Болконский, — а последние события, видать, и меня потрепали.

— Не хотел бы я быть зайцем, — философствует Базунов. — Жаба квакнет, а заяц уже навострил уши и удирает во все лопатки. Хочу быть чудо-богатырем, а не зайцем.

И опять опускается на пень.

Головной эшелон головного парка стоит в Скжишуве (под Рончицей). От прапорщика Левицкого получено срочное донесение: «В парке с утра дожидаются зарядные ящики и патронные двуколки Терской казачьей дивизии, нашей артиллерийской бригады. В парке ни одного патрона и ни одной шрапнели. Примите срочные меры. Бой не ослабевает ни на минуту. Штаб дивизии по-прежнему передвигается с места на место и второпях забывает дать знать головному парку, что ему пора отойти. Вчера, не дождавшись предписания и очутившись на линии отступивших полков, я сам отодвинулся на 10 верст. На восьмой версте от стоянки меня нагнал ординарец дивизии с приказанием отойти еще на 12 верст».

В то же время от капитана Старосельского из тыльного парка получено срочное донесение: «В Мелеце с утра скопились парки тяжелой артиллерии, пехотные двуколки и ящики с батарей. Но когда вскрыли наконец прибывшие вагоны с надписью «Огнестрельные припасы», в них оказались... сухари. В 2 часа дня прибыла телеграмма на имя заведующего местным парком в Мелеце с извещением, что снаряды будут получены не ранее чем через несколько дней». [240]

— Значит, кто-то в тылу продолжает работу Мясоедова{34}, — запальчиво кричат офицеры.

— Ну да! — восклицает Базунов. — Пользуются тем, что вагоны со снарядами отправляются в запломбированном виде и набивают их чем попало. А снаряды загоняют в Сибирь, черт знает куда. Продают, мерзавцы, Россию!

На протяжении тридцати верст в окружности все пехотные и артиллерийские части засылают к командиру бригады ординарцев с грозными требованиями — выдать немедленно снаряды. Сегодня Базунов собрал шестнадцать таких бумажек и направил их в штаб дивизии с запросом, где получить снаряды. Вместо ответа из штаба дивизии были присланы... военные карты Венгрии.

Взорванный нами на Вислоке, близ Пильзны, мост восстановлен австрийцами. Они подвезли на автомобилях понтоны, выставили пять батарей, позади расположили тремя цепями пехоту, и через час мост был готов. Теперь австрийцы ведут наступление по всему фронту. От верховного главнокомандующего получено приказание: «Драться до последней гранаты и до последнего солдата».

А капитан Старосельский доносит: «С неимоверными трудностями удалось получить в местном парке 20 шрапнелей, 10 тротиловых гранат и 27 300 ружейных патронов».

В результате — два срочных предписания. Одно — из штаба корпуса в девять часов вечера: «Немедленно перейти в Дзиковице и Ранишов». И другое — через десять минут из штаба дивизии: «Противник накапливается перед фронтом дивизии, которая отходит тремя колоннами под прикрытием конной бригады генерала Павлова. Предписывается при отходе взрывать мосты и портить дороги».

Ночь холодная. Слева от дороги шарят неприятельские прожекторы и вспыхивают какие-то сигнальные огни. Идем без остановок, почти на рысях, через Кшиву-Пржедбордж-Кельбушово. На рассвете пришли в Дзиковице. Но пушечные удары грохочут за нами по пятам. Новое срочное предписание устанавливает новый маршрут — по дороге на Развадов. Делаем привал до утра. Пьем чай на воздухе. Аэропланы неотступно кружат над нами.

— Сегодня будем пить чай с бомбой, — острят офицеры. Жители все на ногах и ничуть не скрывают своей торжествующей радости.

За решетчатым окошком сидит хозяйка — старая черноглазая полька с лицом румынки — и глаз не сводит с дороги, по которой грохочущим потоком катятся отступающие войска.

— Считает, стерва! — кипятится командир. — Вздернуть бы ее, эту подлую шпионку. [241]

Тут же вертятся крестьяне и бабы.

— Слушай, пан! Твое где мешканье{35}? — обращается к высокому крестьянину прапорщик Кузнецов.

— Там.

— Ну так ступай туда и не показывайся.

— Не желаю, — спокойно отвечает крестьянин.

— Поговори у меня, скотина! — вскакивает Кузнецов.- Не смей выходить, а то живо! — показывает он выразительным жестом на шею.

— Ого! — презрительно усмехается крестьянин.

— В переводе с польского это значит: руки коротки, — улыбаясь, поясняет Болконский.

Уже стоя на пороге своей халупы, крестьянин с той же убийственной усмешкой обращается к Кузнецову:

— И ночью не выходить?

Неожиданно появляется странная процессия. Впереди стражник с винтовкой. За ним четыре старых еврея. Шествие замыкают два конных стражника. У евреев усталый забитый вид. Они еле ковыляют, подгоняемые охраной.

— Шпионов гонят! — весело улыбается Кузнецов.

— Не шпионы, — поясняет адъютант. — Шпионов казаки гонят. Это заложники.

— Какие заложники?

— Есть такой приказ: при отступлении брать заложников-евреев в обеспечение наших местных шпионов. За каждого расстрелянного австрийцами русского шпиона будут повешены два еврея.

— Это отлично, ловкая комбинация! — радуется Кузнецов.

— Ах, забодай его лягушка! Хоть тресни, а будь шпионом, — смеется прапорщик Кириченко.

— Зато, прежде чем придет к тебе смерть, насладишься жизнью двух евреев, — едко произносит Болконский.

— Взгляд на Галицию туда и обратно, — иронически пожимает плечами Базунов.

* * *

Тепло. Пахнет весенней свежестью. Небо огромное и голубое. Дорога песчаная, грузная. С трудом делаем четыре версты в час. Справа и слева по бокам дороги жужжат австрийские аэропланы. Шеи вытянуты, лица с напряженным вниманием всматриваются в гудящую синеву: сбросит или не сбросит?..

За Волей Ранишевской глубокие пески сменяются австрийской мостовой. Зарядные ящики пляшут, как по клавишам, по бревенчатым перекладинам. Тяжелыми и медленными клубами поднимается черный дым. Трещат взрываемые мосты. Горят невывезенные [242] запасы. Едкая матерщина наполняет воздух клубами человеческой злости и усталой беспомощности. На западе — ураганный рев тяжелых орудий.

— Это он хочет отрезать нам дорогу на Сан, — соображают солдаты.

Отдыхаем в большом помещичьем доме с сырыми и холодными комнатами и заплесневевшей кожаной мебелью. Отдых короткий и торопливый, так как завтра мы должны быть за Саном, чтобы с 30 апреля перейти к активной обороне. Штабами разосланы срочные телеграммы о немедленной присылке огнестрельных припасов, и нашей бригаде обещаны 2 тысячи шрапнелей и 800 тысяч патронов. Пока я смываю с себя дорожную пыль, сторожиха или хозяйка дома (жена австрийца, ушедшего на войну) горько жалуется на полное обнищание. Казна не платит. Хлеба нет. Помещик удрал. Казаки обобрали до нитки. Сняли последние ботинки, одеяло, даже обручальное кольцо с пальца.

— Что ж вы рады, что мы уходим?

— Нам все равно, лишь бы войне конец. Лишь бы мужья вернулись.

После небольшой передышки едем дальше. Рассвет застает нас в дороге. Солнце тихо восходит большим красным диском. Покрытые инеем поля отливают пушистым серебром. Гремучей лентой растянулись обозы, парки, казаки и пехотинцы целой дивизии. На лицах населения — глубокая, нескрываемая радость.

— Вишь ты, и пейсатые выглядывают из дворов, — злобствует какой-то офицер. И, указывая пальцем на перебегающую через дорогу старую еврейку, кричит во все горло: — Ату, жидовская морда!

На каждом биваке жалобы полуумирающих от голода баб; притупленно-покорные рассказы о зверствах, о жадности и циничной назойливости казаков, заканчивающиеся неизбежным и меланхолическим выводом:

— Что ваши казаки, что наши мадьяры — один черт... Солдаты слушают, тяжело вздыхают и сочувственно качают головой:

— Будут поляки помнить войну...

Опять пески, бревенчатые накаты, шоссейные ленты. С раннего утра до полудня, как бессловесные фигурки в игре китайских теней, проходят мимо нас понтонеры, саперы, пехотинцы — десятки тысяч людей с тоскливой жаждой в глазах: скорей бы... И в полдень мы наконец добрались до Сана. Перед нами в ложбине давно знакомый холмистый город Ниско.

Воспоминания бродят среди развалин. Отчетливо обнажаются в памяти темные осенние ночи. Безостановочные скитания по непролазным трущобам. Люди, обмокшие дождями и грязью. И вдруг, как сонный мираж, живые огни уютного городка. Мелькнули и опять потонули в болотной пучине. [243]

Помню взятие Ниско, такое смелое и разбойное. Полковнику Нечволодову было приказано: взять Ниско какой угодно ценой. Без инструкций и указаний на этот счет. Нечволодов потребовал в свое распоряжение шесть батальонов пехоты. Снабдил каждого солдата пропитанной керосином соломой и велел выбросить все патроны — во избежание выстрелов и паники. Солдатам понравилась затея. Темной ночью они подкрались к Ниско, обложили и подожгли город с разных сторон. Австрийские солдаты и офицеры, пораженные неожиданностью, выскакивали из домов в одном белье и почти без сопротивления были переколоты. Город достался Нечволодову без потерь. За ночь Нечволодов окопался. На него обрушились четыре полка. Но наши солдаты ни за что не хотели отдать Ниско. Они оказали бешеное сопротивление, дрались целые сутки, потеряли 400 человек и завершили свою победу жестоким бессмысленным погромом.

Помню клубы едкой, вонючей гари и мокрого маслянистого дыма. Помню то злорадное торжество, с которым совершенно трезвые люди дробили скулы и черепа, разбивали вдребезги окна, чашки, буфеты и тихие чистенькие домики превращали в грязные стойла и обожженные гробы. За что?.. За то, что мирно горели огни в этих маленьких домиках? За то, что на дверях этих домиков были буквы, написанные на другом языке?.. Буханье пушек начинило нас взрывчатой ненавистью ко всем, кого судьба не бросила под ливни и погребальные костры, кого не носило ураганом по полям и дорогам смерти...

И вот мы снова пришли сюда, опоясанные длинными гирляндами убитых, разграбленных, замученных, оплеванных и обездоленных людей. Городок почти выгорел дотла. Торчат одни обожженные трубы. Пусто. Жителей не видать. Лишь кое-где они торопливо несут в погреба свои пожитки, а сами уходят в лес. — Опять втекать, — равнодушно смотрит Зубков. Равнодушны и мы. Там, за нами, в Галиции десятки таких же Ниско. Десятки тысяч вдребезги расколоченных домов, «шпионов», буфетов, заложников и детских колясок. Столетия человеческого труда, превращенного в сплющенные куски железа и обгорелого дерева... »Обмокла кровью душа, и нет теперь добра к людям», как сказал вчерашний стрелок.

* * *

В ожидании переправы у Сана. Яркий солнечный день. И на душе так же солнечно. Вот-вот вырвемся из-под гипноза этих проклятых пушек.

Офицеры играют в карты. Это — особый мир на войне. Ему отдается значительная часть неизрасходованной офицерской энергии. В карты играют и днем, и ночью, и на привале, и в окопной землянке, и даже во время обстрела на батарее. Игра [244] преобладает азартная: дух ниспровержения требует сильных ощущений.

У играющих свой жаргон, не всякому понятный. Особые прозвища и клички, которые пускаются в ход только за карточным столом. Клички довольно замысловатые.

Младший ветеринарный врач, худенький и трусливый Колядкин, носит у играющих прозвище Тоска по Родине.

Огромный и малоречивый Кордыш-Горецкий называется Бамбула или Граф Пузетто.

Старшего ветеринарного врача Кострова называют Жеребячий Инструктор.

Лазаретного священника — Чудо в Кане Галилейской.

Лазаретного доктора Железняка — Медицинский Смазчик.

Самое длинное прозвище у прапорщика Виляновского — Не Суйте Ноги в Рукава.

Сейчас почти вся эта компания столпилась в лазаретной линейке, откуда все время несутся вперемежку с прозвищами кабалистические выкрики игроков:

— Ваша очередь, Граф Пузетто.

— Дрянцо с пыльцой.

— Мы — в бисквите.

— Тоска по Родине!

— Трефундуляры.

— Слабоджио.

— Ничевизм в кармане.

— Некогда раздеваться, как говорила одна честная женщина.

— Медицинский Смазчик!

— Шампанское гусыни.

— С винцом в груди!

— Благодарю вас, сэр, но леопард не кушает фруктов...

Тут же невдалеке разлеглись на солнечном припеке наши парковые солдаты. Налицо вся парковая аристократия: фельдфебель Удовиченко, взводные Семеныч, Шатулин, Блинов, остряк и любимец всей бригады Ничипоренко и другие. Как всегда, разговор их носит состязательно-подтрунивающий характер и блещет яркими поговорками.

— Не ладится наше дело. Не дается нашему брату война, — слышится сипловатый тенор фельдфебеля Удовиченко.

— Видать, наши дурей всех будут, — откликается взводный Федосеев.

— И Австрия бить нас почала, — вздыхает, прожевывая кусок сала, бывший фуражир, прожорливый Новиков.

— Ничаго. Мышь копну не придавит, — благодушно улыбается Семеныч.

— Наша горница с Богом не спорится, — лукаво подмигивает на него Блинов. [245]

— Нам что? Пущай начальство удумает, — равнодушно гудит жующий Новиков.

— Сидит куцый и думает, куда ему хвост девать, — выразительно мотает головой в сторону санитарной линейки Блинов.

— За хвост не удержишь, коли грива упала, — подхватывает Федосеев.

— С чужого коня хоть в грязь долой, — веско отчеканивает Шатулин.

— А що мени тая Германия чи Австрия, — медленно и плутовато выговаривает Ничипоренко. — Нехай вона лежить на перинэ, як сука, а я соби пид возом на кочкэ лежу, як пан.

И все разражаются раскатистым хохотом.

Вдруг — тяжелый удар об землю звякнувшего железа. Мгновенно все вскакивают, как пружинные куклы. Острая, заразительная тревога бежит по солдатской гуще. Суетятся, кричат, и все сразу болезненно догадываются.

— Носилки! — несется из толпы пехотинцев.

А наверху плавно реет в сверкающем воздухе серебристый «таубе» и выбирает новые жертвы.

— И для ча столько труда подымают люди, чтобы кишки выпустить человеку? — задумчиво произносит Семеныч.

* * *

Наконец мы на другом берегу Сана, в деревне Зажечье. Здесь — то же, что и в Ниско: обгорелые скелеты домов, изрытая окопами земля и братские могилы с короткими надписями на крестах: «Здесь зарыты 56 человек Каменецкого полка», «Здесь погребены солдаты Воронежского полка».

У жителей растерянные лица. Руки их еще тянутся к шапке при виде офицера. А старики обращаются с простодушным вопросом:

— Утекаете от германцев?

До Домбровска, где нам указана дневка после двенадцатичасового перехода только четыре версты. Но приходится продлить передышку в Зажечье, так как некормленые лошади с трудом передвигаются по песчаной дороге. Сидим в душной низкой халупе, битком набитой проходящими офицерами. Рядом со мной — высокий капитан с блестящими глазами и стремительной речью. Он не переставая бросает фразу за фразой и развивает какой-то чрезвычайно хитрый политический план. В его уродливых жестах, в странной игре бровей, подчеркнутой дикции и хитроватом поблескивании глаз что-то бредовое, и весь он производит впечатление навязчивого кошмара.

— Вам не думается, что все это фокус? Хитрейший канальский план? А знаете, что я вам скажу?.. Что, если немецкая партия взяла верх при дворе и они порешили с немцами так?.. [246]

Не успел мой собеседник раскрыть до конца содержание своего «фокуса», как в комнату влетел ординарец Ковкин с экстренным приказанием: «Немедленно перейти из Домбровки по дороге на Курицыну Малу и Бельку и далее на Белгорай, где и остановиться на ночлег».

— Позвольте! — всполошился Базунов. — Теперь пять часов. От Дзиковице до Зажечья нами пройдено тридцать девять верст. Весь путь до Белгорая — восемьдесят четыре версты. Нам остается сделать еще сорок пять верст. На некормленых лошадях. И после двенадцатичасового перехода.

На общем совете решено идти до Домбровки и там сделать привал на три часа.

* * *

В Домбровке тесно. Помещения нет. Старосельский и Кордыш-Горецкий настаивают на необходимости послать адъютанта в штаб корпуса за разъяснением, как понимать приказание, являющееся совершенно невыполнимым. Ни люди, ни лошади не в состоянии безостановочно двигаться 84 версты.

Базунов иронически щурится и сдержанно уговаривает парковых командиров:

— На месте инспектора артиллерии я бы ответил адъютанту: потрудитесь выполнять предписания точно и без рассуждений. Переход в восемьдесят четыре версты без передышки ничего другого означать не может, кроме необходимости отступать как можно скорее.

— Но почему же? — горячится Старосельский.

— Этого я знать не могу. Но мало ли почему! Почему мы не укрепляли тарновских позиций? Почему у нас нет снарядов? Почему у нас всего один понтонный мост, который достраивался, как вы видели, только в день переправы?..

К словам Базунова жадно прислушиваются вестовые, от которых через минуту все переносится в команду.

— Ваше благородие, в команде несчастие случилось: доктора требуют.

Прихожу в команду. Шумя и волнуясь, солдаты забрасывают меня градом вопросов, похожие на буйно помешанных узников, вырвавшихся на свободу благодаря неожиданному землетрясению.

— Правда ли, — спрашивают они, — что штаб дивизии и штаб корпуса улетели на аэропланах, а остальным частям приказано бежать что есть мочи, так как часть нашей армии уже отрезана? Правда ли, что понтонный мост на Сане спалили, что погибла вся наша артиллерия до последней пушки и что за нами гонится австрийская кавалерия? Правда ли, что командиру понтонного батальона приказано потопить всех поляков из окрестных деревень? Верно ли, что поймали какого-то генерала-изменника, которого [247] ведут под конвоем шесть казаков. Генерал лицом старый, а глаза быстрые и злые...

— Кто это вам все наболтал?

— Никак нет, не наболтал, — угрюмо повторяют солдаты. — Большая его сила прет, а у нас ни снарядов, ни пушек.

Больших усилий мне стоит рассеять это мрачное настроение солдат. Уходя, я уже чувствую, как накатывает обратная волна:

— А правда, что это слух такой есть, будто немец до последнего прогремелся на этом западном фронте? А Вильгельм с досады окривел, и другая рука у него отсохла...

И когда я сажусь на свою лошадь, чтобы идти за выступающим парком, то солдаты, теперь одержимые потребностью говорить приятные вещи, начинают не в меру захваливать моего Сокола.

— Я вашего коня знаю, — говорит ординарец Варюта. — Из экономии княгини Путятиной его взяли в нашем уезде. Знаменито бегал, легкий такой, барьеры брал.

И хотя конь у меня тяжелый и тугоуздый, все одобрительно смотрят на коня и весело подтверждают:

— Суетной, норовистый, гар-рячий конь!

* * *

Противник стремительно наседает. Мы продолжаем откатываться от Сана. Безостановочно, без дневок и передышки, гремит железный поток. Лязгают цепи, грохочут тяжелые колеса, устало цепляются подковы, свистят кнуты, матерщина, проклятия, свирепо скрежещут зубы:

— У-у!.. Затми твою шкуру!.. Штык тебе в брюхо!..

С криком и грохотом бурлит и катится бегущая лавина, утопая в помете и в сыпучих песках и, как саранча, сметая всходы человеческого труда, больные тощие всходы, омытые слезами и кровью безжалостной войны.

Устало покачиваясь в седле, я безучастно гляжу кругом, и вдруг, как в кошмаре, встают передо мной картины первого отступления на Сане — в проклятые сентябрьские дни. Та же скрипучая орда, шатающиеся от усталости люди, стрельба, тревога, пески, надрывистые крики. Как будто все эти девять месяцев мы ни на шаг не подвинулись вперед, ни на миг не вылезали из этой захлестывающей трясины злобы, жестокости, смердословия и помета. И сегодня, как в сентябре, каждый занят только собой, только сбережением собственного желудка и собственной жизни. Тот же ход беспощадной машины смерти: топтать, покорять, истреблять. Но где-то глубоко — в разболтавшихся рычагах, в расслабленных гайках машины — залегла неуловимая для глаза, но уже ощутимая ухом, разъедающая, непоправимая порча. Днем и ночью армия резко критикует, армия сурово подглядывает за властью. Никто никому не верит. Офицер — командиру, врачи — своим [248] главным, строевые — штабным. И больше всех подглядывает, презирает, не доверяет и ненавидит — солдат офицера. Облиняла вся дисциплина. Солдат повинуется, тащит на своем мужицком горбу и труд и горе войны. Но как-то все теперь по-другому. Неуловимо, ненаказуемо — солдат подмял и растоптал крепостную дисциплину казармы.

— Совсем распустились, прохвосты! — ворчит Базунов.

— С чего вы взяли? — удивляется Костров.

— А вы послушайте, как они, подлецы, отвечают. Раньше, бывало, спросишь, он моментально: «Так точно». А теперь зарядили все в одну дуду: «Не могу знать».

— В чем же разница? — смеется Костров.

— Огромная. «Так точно» — это значит: на все согласен. А «не могу знать» — черт его знает, что оно значит.

Тяжело взбираемся по песчаному косогору. По бокам большие деревни. У околиц любопытные жители. Молодицы шутливо прощаются с солдатами.

— Скучать не будете? — смеются наши артиллеристы.

— Что делать? Не хотите нас кохать, — отшучиваются девушки. В начале девятого переступили через границу Галиции, и сразу повеяло родным Пошехоньем. В Галиции все дороги точно измерены. Не только версты указаны, но через каждые четверть километра расставлены каменные столбики, указывающие число пройденных и число остающихся верст от пункта к пункту. У нас — ни дорог, ни ориентировочных знаков. Зато прекрасные карты, составленные большими специалистами с поразительным трудолюбием. Там, где трудолюбивая рука специалиста уже успела воздвигнуть цветущие деревни и села и проложить железнодорожные ветки, ленивое пограничное население еще не позаботилось поставить ни одной халупы. Там на деле имеются только дремучие леса да болота. В двенадцатом часу ночи мы все еще были в 25 (а может быть, и в 50) верстах от конечного пункта — от Белгорая. Впотьмах, натыкаясь на пни, попадая в болота и трясины, мы ощупью доплелись до какого-то перелеска и расположились здесь на ночлег. Лошадей привязали к деревьям, развели костры и свалились тут же на голую траву.

* * *

Поздно. Канонада стихает. Ощупью пробираемся в лесу. Едем час, другой. По карте мы уже давно в Белгорае.

— Стой!

— Заночуем лучше в лесу, — решает Базунов. — Помещения все равно не найдем.

Во мгновение ока лошади разамуничены. Лес загорается кострами. Бурлит вода в котелках. Сознание близкого отдыха и покоя наполняет тело сладким блаженством. Усталости как не бывало. [249]

Лес гудит оживленным гомоном человека, не знающего ни забот, ни лишений. Над кострами вместе с тучами искр носятся взрывы ядреного солдатского хохота. Подхожу к костру, где юлой вертится Блинов. Рыжеусый Ветохин забавно рассказывает анекдоты о генералах.

Тут же рядом, у другого костра, в центре солдатского внимания Лапин, красивый детина, взводный 2-го парка. Певец, балагур и бабник.

— Ну и лапа же у тебя! — смеются солдаты. — Недаром Лапиным прозываешься.

— У нас все Лапины. Одна кличка всем — Лапины. И село Лапино, и лес Лапинский. А река — Лопань-река... Певуны у нас знаменитые. Всем селом песни играют.

И Лапин затягивает любимую солдатами песню о Ванюше. Голос у Лапина могучий, красивый. Но слова песни он постоянно варьирует по-своему. Шкира, влюбленный в песни еще больше, чем в женщин, не сводит жадных глаз с Лапина и ловит каждое слово.

Солдаты долго молчат, думая о смерти и безутешном сиротстве. — Эх, вошь те заешь!.. Хорошо песни играешь, — хлопает Лапина по плечу Шкира.

Май

Приближаемся к Белгораю. Почуяв жилье, отдохнувшие за ночь лошади крепко ступают по уплотненному грунту. Весенний воздух радостно будоражит. Всюду солнце, трава, деревья и яркая небесная синь.

Над головой чуть заметно кружит биплан. Скрытый игрой пятен, он то еле внятно гудит над головой, то обрушивается жужжащим волчком. В этом певучем гуле чувствуется торжествующая песня победы.

Я смотрю на ровные длинные ряды грохочущих ящиков, на густую толщу пехоты, на спешившихся офицеров, молодой крылатой поступью шагающих по узкой дорожке, и думаю: сбросит или не сбросит?

Не в силах сдержать свою молодую радость, Болконский выбрасывает ее из груди упругими звуками:

Сверху слышится острое шипение. Что-то звякнуло, как мешок, наполненный сталью. Мгновение жуткой растерянности. И уже несутся откровенно радостные крики артиллеристов:

— В пех-оту!.. Двоих побило!..

— Носилки!

В стороне от других неуклюже шагает Ханов, угрюмый и нелюдимый, как всегда. Длинный, худой и узкогрудый, он сгибается под своим солдатским мешком, как под тяжелой ношей. Тонкие губы сжаты привычным недовольством. Выщипанная бородка уныло свисает книзу. В своей неизменной шинели не по росту, книзу раструбом, рваной, без пояса и с отстегнутым хлястиком на спине, он похож на огородное чучело. На минуту он попадает в поле солдатского внимания.

— Вот так вояка! — посмеиваются кругом. — Вырядился пугалом, чтобы еропланы, как воробьев, пугать.

— Ханов, штыка не нацепил, — подтрунивает Блинов.

— А на што мне штык — садоводу? Мы спокон веку, окромя как жукам да гусельне, никому войны не делали. — И добавляет скрипучим голосом: — И без штыка все выкорчует немец! [251]

— А ты водку пьешь? — не отстает от него Блинов.

— Пошто мне твоя водка? Наша яблонь хмельней вина будет. Послеспасовка звать. Ее водою налить, да духовитой травки заправить, да в погреб до первых журавлей — жеребца свалит.

— У садовода все свое: и водка, и яблоко, и табак. Богато, Ханов, живешь?

— Какая корням награда, что впотьмах живут и древо поят? Мы на людей работаем...

— Ханов! Ты бы хоть хлястик пристегнул, — говорит подъехавший Кузнецов. — Он у тебя на спине, как свиной хвостик, болтается.

— Пущай ветка качается; сколь ни раскачивайся, от древа не убежит.

И Ханов снова отходит от других.

Через час аэроплан полетит обратно и будут новые жертвы. Кому охота думать о смерти, о ранах, которые могут быть через час! Здесь жизнь исчерпывается сегодняшним днем, и все измеряется ближайшей минутой. Сейчас мы живы, мы уцелели. И ароматен воздух, и сладок сок здоровой и крепкой жизни. Горячо и привольно звучит победный голос Болконского:

...В городе тишина и спокойствие. Как будто никому и в голову не приходит, что мы — разбитая, отступающая армия.

В город шумно вливаются госпиталя, обозы и парки. Помещений нет. Какая-то деликатная чета уступила нам крохотную спаленку, в которой с трудом поворачиваются четыре офицера.

В четвертом часу дня очутились в маленьком ресторанчике, где кормят маленькими котлетками и где из номера «Варшавской мысли» узнали о наших «маленьких» неудачах на галицийском фронте.

— В этом городе все преподносится в гомеопатических дозах, — говорит Базунов.

— И с маленьким опозданием, — замечает голос со стороны. — Заметьте, дело идет о «молодецких контратаках» на Дунайце, в то время как мы уже отброшены от Дунайца на сто двадцать верст.

Голос принадлежит одному из четырех врачей, обедающих за соседним столом. Столы моментально сдвигаются, и происходит обмен живой информацией без помощи газет и правительственных сообщений.

— Откуда?

— Из Ясло.

— Что у вас слышно?

— Да то же, что и под Тарновом.

— Однако! [252]

— Буквально все — то же самое. Только названия другие. Нахлынули тяжелой артиллерией, пристрелялись и в пыль превратили окопы вместе с людьми. Осрамили всю нашу артиллерию.

— Артиллерия-то чем виновата?

— Как — чем? За шесть месяцев можно было истребовать себе настоящие пушки. Разве мыслимо с игрушечными орудиями соваться в бой с немцами? Современная война показала, что не количеством пушечного мяса, не храбростью и не хитростью решается дело, а железом. Нашу дивизию шестьдесят третью по горло закидали снарядами. За одни сутки по Ясло было выпущено противником пятьдесят тысяч гранат. И это сразу решило дело. В нашем районе сражалось десять дивизий. А уцелело, знаете сколько? Пять тысяч человек. Из ста пятидесяти тысяч.

— А их разве мало легло!

— Пустяки. Людей они страшно берегут. У них господствует не человек, а машина. Мы строим армию из мяса, они — из железа. Действуют час, другой, третий ураганным огнем. Потом кидаются в атаку. Если наши окопы еще оказывают сопротивление и отпор, немцы моментально идут назад. Еще припудрят шрапнелью и затем — снова в атаку. Причем одновременно гонят и свои орудия, на которых укреплены пулеметы. И, знаете, для чего это делается? Чтобы окончательно запугать противника. Ведь немцы теперь имеют дело с оглушенным противником. Присмотритесь к нашим солдатам. Они бегут, как паническое стадо. Мы отходим без боя. Достаточно загреметь тяжелым орудиям, как мы уже мчимся во весь опор. Мы отходим без боя оттого, что те остатки разбитых корпусов, которые еще с нами, психически уж никуда не годятся. Это уже не армия, а табун. Чудо-богатыри, превращенные в чудо-рысаков.

— Вздор. Отходим мы без боя потому, что не имеем снарядов. Не только пушечных, но и ружейных.

— Снаряды — снарядами, страх — страхом. Только для усиления паники, для полной деморализации наших войск немцы пускают в ход свою воздушную флотилию. Во время боя под Ясло над нами летало около ста аэропланов. Материальный вред от всех этих «альбатросов» и «таубе» ничтожный. Ну в лучшем случае человек сто пятьдесят в день. Но практически результаты этих налетов — в смысле стремительности отхода — огромны и превосходно дополняют работу тяжелой артиллерии.

— Что ж, по-вашему, дальше?

— Вывод ясен: без пушек нельзя воевать.

— Однако ж мы держимся на Северо-Западном фронте.

— Держимся только потому, что там есть тяжелая артиллерия.

— А где же ее взять для всего фронта?

— Купить. У Японии, у Америки. Это позор — за девять месяцев войны не запаслись артиллерией. [253]

— Эти игрушки не продаются. Они могут в любую минуту понадобиться собственным детям.

— Тогда не воюют. Не подставляют всего народа и всей страны под опасность полного истребления. Вот помяните мое слово: через полторы недели мы эвакуируем Львов. Бобринский уже удрал. Нет! Черт меня дернул проситься в армию добровольцем. Да ведь это та же гниль, что на Дальнем Востоке. Кричали во всех газетах: артиллерия, артиллерия наша!.. Грош ей цена — нашей артиллерии. Стыд и позор! С картонными пушками против немцев!

— Кто это? — спросил Базунов, когда доктор ушел.

— Заведующий дезинфекционным отрядом шестьдесят третьей дивизии, — ответил его товарищ. — Был помощником профессора Лондона. Но того убрали по распоряжению из ставки за то, что в частном письме имел неосторожность назвать нашу армию б… .

— А ваши личные впечатления? — заинтересовался капитан Старосельский.

— Отвратительные. Гораздо более мрачные, чем те, о которых говорил мой товарищ.

— Что же приводит вас в такое мрачное настроение?

— Отвечу вам кратко: еврейские погромы.

Когда мы вышли из ресторана, над городком кружились австрийские бипланы.

— Ишь ты! Уже пронюхали, — буркнул Базунов.

— Мало переодетых шпионов среди нас?.. — злобно проскрежетал Старосельский.

* * *

Белгорай лежит в лесистой лощине, окруженный густыми чащами с трех сторон. Леса кишат дичью. Козы, утки, бекасы, дупеля. Ночью, когда затихает канонада, все это лесное население свистит, ухает, квакает, томно стонет и клохчет. Тогда застоявшаяся кровь ударяет в голову задумчивым белгорайским козам, и они начинают носиться по улицам уснувшего городка, а выбегающие за ними напуганные хозяйки крепко зажимают носы и тихонько проклинают холмского губернатора. Действительно, нестерпимая вонь стоит по ночам в Белгорае. Даже могучее дыхание белгорайского бора не в состоянии развеять зловонное удушье, в котором утопают белгорайские улицы. Как-то, месяца четыре назад, в Белгорае проездом остановился холмский губернатор. И неведомо отчего — для собственной ли славы или ради мудрого благополучия — распорядился очистить город и собрать всю грязь в кучи. С тех пор и стоят эти кучи на видном месте.

— Что это у вас? — спрашиваю я жителей.

— По приказанию губернатора.

— Отчего же вы не убираете эту грязь? [254]

— Еще нет распоряжения, — отвечают законопослушные белгорайцы.

Наше штабное начальство делает вид, будто мы собираемся простоять в Белгорае очень долго. Это очень возможно. Здесь, по эту сторону Сана, мы сейчас зализываем наши галицийские раны и пополняемся снарядами. Во всяком случае, обе стороны — и неприятельская и наша — так скоро Сана не отдадут. По диспозиции наша дивизия занимает протяжение от Ниско до Белгорая — вдоль Сана. Как только пополнимся снарядами и заезженные до полусмерти лошади войдут в тела, нас передвинут ближе к театру военных действий. Пока упиваемся радостями мирного бытия. Стоим в 22 верстах от огня. Отсыпаемся вволю. Даже трудно поверить, что эта идиллическая обстановка тоже называется театром военных действий. Кругом большой сад. За садом луга. А дальше густое кольцо лесов.

Впрочем, есть одна сторона, постоянно напоминающая нам, что мы не только воюем, но очень плохо воюем. Это снаряды. Сегодня приехали все прапорщики, разосланные по местным паркам и в свое время оставленные в Ниско для пополнения снарядами. Их донесения, опубликованные в газетах, в любом государстве нанесли бы смертельный удар если не всему политическому строю, то по крайней мере военному министерству. Здесь все это воспринимается как забавное приключение или как досадная, но давно всем приевшаяся путаница, о которой не стоит разговаривать. Подавленные тяжестью накопившегося у них материала и распираемые жаждой протеста, бедные прапорщики поминутно возвращаются к этой теме. Но их обрывают скучными возгласами:

— Будет вам. Надоело...

Началось довольно бравурным предписанием штаба дивизии: «Получить в местном парке на ст. Ниско 2000 шрапнелей и 80 000 винтовочных патронов».

— Недурственно! — вскричал, потирая радостно руки, доктор Костров. — Всыпем немчику!..

В Ниско уже дожидался с двадцатью зарядными ящиками прапорщик Растаковский. Тем не менее ему на помощь был выслан и прапорщик Кириченко еще с двадцатью зарядными ящиками и двуколками. Но в Ниско снарядов не оказалось. Тогда прапорщик Кириченко разослал слезные телеграммы по всем направлениям, умоляя местные парки спасти дивизию, вынужденную отступать без боя за полным отсутствием огнестрельных припасов.

Только на другой день получили ответ из Развадова за подписью прапорщика Вешке: «Приняты экстренные меры к скорейшей доставке снарядов».

Стали ждать. Прошел час, другой, третий. Наступил вечер. Снарядов нет. Тогда начальник станции Ниско, видя беспомощное положение обоих прапорщиков, сжалился над ними и шепнул: [255]

— Здесь стоит поезд со снарядами. Справьтесь на третьем пути.

Растаковский и Кириченко бросились в указанном направлении и выяснили, что там действительно стоит поезд, который едет в сопровождении фейерверкера и везет 5000 шрапнелей... в Развадов — туда, откуда с таким нетерпением ждали обещанных снарядов. Но сопровождающий фейерверкер категорически объявил:

— Хоть расстреляйте, ни одного снаряда без приказания начальства не дам,

— Кто твое начальство?

— Прапорщик Вешке.

Напрасно показывали ему телеграмму прапорщика Вешке, убеждали, доказывали — фейерверкер стоял на своем. И, видя намерение Растаковского насильно открыть вагоны, выставил вооруженный патруль. Только снизойдя к мольбам прапорщика Кириченко, фейерверкер согласился на компромисс:

— Могу выдать снарядов по приказанию начальника станции. Обратились к начальнику станции: нельзя ли получить?

Тот ответил:

— Нельзя, ибо место назначения — Развадов.

И снова ждут час, другой, третий... Наступила полночь. В это время примчался ординарец от командира бригады с предписанием обоим прапорщикам скорее запасаться снарядами и уходить из Ниско. Оба прапорщика выстроились со своими зарядными ящиками вдоль полотна железной дороги. Рядом с ними стали парки 42-й и 44-й бригад, находившихся в таком же положении. Решили дожидаться у самого полотна, чтобы немедленно получить снаряды, как только поезд придет. И опять разослали телеграммы по всем линиям: «Умоляем не задерживать поездов со снарядами в Ниско. Спешно эвакуируемся».

Прошел еще час. По телеграфу из Развадова дано было знать, что только что над Развадовом пролетел ярко освещенный цеппелин, сбросил три бомбы и полетел в Ниско. Началась страшная суета. В это время по мосту (на Сане) проходили полковые обозы и головные парки. Подходила очередь артиллерии. Начальник станции Ниско обратился за содействием к артиллеристам, прося выставить пушку для борьбы с приближавшимся цеппелином. Командир артиллерийской бригады пожал плечами:

— Во-первых, мы в пути, а во-вторых, у нас нет ни одного снаряда.

К переправе подъехал автомобиль, заинтересовавшийся происшедшей заминкой. И так как в эту минуту как раз отправляли поезд со станции, из автомобиля вышел генерал и, увидав начальника станции, спросил:

— Вы разве не получили приказания уходить?

— Никак нет.

— А вам известно положение вещей? [256]

— Официально неизвестно.

— К двенадцати часам ночи на этом берегу Сана не должно оставаться ни одного человека.

— Я такого приказа не получил. Работы у нас еще на сутки. Генерал пожал плечами:

— Странно. — Вскочил в автомобиль и умчался.

В два часа ночи начальнику станции было передано по телефону, что к двенадцати часам ночи (то есть за два часа до- получения телефонограммы) Ниско должно быть очищено. А поезда со снарядами все нет как нет. В это время поезд, сопровождаемый фейерверкером, готовился к отходу. Парковые артиллеристы зарядили винтовки и предложили своим командирам отбить силой снаряды у отходящего поезда. Но, кроме прапорщика Растаковского, все командиры решительно высказались против. Вдруг грохот, пыхтение, огни — и на путях показался поезд из Развадова. Бросились к нему — не тот.

— А снаряды есть? — спросил кто-то из прапорщиков.

— Есть.

— Бога ради, дайте.

— Хорошо. Но с условием, что разберете снаряды в десять минут. Потому что поезд едет с экстренным предписанием доставить пять тысяч тяжелых снарядов в Липу.

— Так вы везете тяжелые снаряды? Нам — легкие.

— И легкой шрапнели штук шестьсот наберется. Моментально отсчитали трем парковым бригадам по двести шрапнелей, и поезд скрылся.

Переправа заканчивалась. Начальник станции спешно пропускал последние составы. Усталый прапорщик Кириченко спал на голом перроне. Уже светало. Неожиданно вместо цеппелина над станцией закружился австрийский аэроплан и, разглядев парковые запряжки, начал снижаться. Солдаты разбудили Кириченко.

— Ах, задави его гвоздь, — поскреб он в затылке и приказал развести лошадей.

— А снаряды? — заволновались солдаты.

— Со снарядами идрикенштейн выйдет.

Солдаты вскочили на лошадей и бросились в разные стороны. Аэроплан продолжал снижаться. Покружившись над зарядными ящиками без лошадей и приняв их, очевидно, за брошенный хлам, аэроплан поднялся и улетел, не бросив бомбы.

— Значит, мы полностью очистили Западную Галицию? — спросил Базунов, дослушав доклад Кириченко.

— Так точно. На том берегу Сана не осталось ни одной нашей роты.

— Ну, значит, ясно! — воскликнул командир. — Тут не иначе как продают где-то Россию. Опять останемся без снарядов. Воюй с голыми руками!.. [257]

* * *

События развиваются спешно и неожиданно. Со вчерашнего дня полоса нашего отступления расширилась. Кажется, мы начинаем очищать Восточную Галицию. В Белгорай переезжает штаб 3-й армии. По предписанию генерал-квартирмейстера мы уступаем штабу нашу квартиру, а сами пока переселяемся на окраину города. Всюду снова запахло театром военных действий. Улицы переполнены тыловой суетой. Белгорай гремит, грохочет, волнуется. Днем — аэропланы над городом. Ночью — автомобили с генералами, кабацкая музыка в ресторанах и крашеные девушки на тротуарах. Все говорит о том, что идиллия с задумчивыми козами на площади и горлицами под крышей окончилась. Надо ждать приказа о переброске.

Немцы остановились в своем преследовании. И вот в головах наших армейских Пуришкевичей уже роятся воинственные планы.

— Надо собрать кулак и так грохнуть «его» по зубам, чтобы небу жарко стало, — кричит капитан Старосельский.

В ожидании санитарного поезда лежат на перроне человек сорок раненых. Они внимательно вслушиваются в наш разговор.

— Где ранены? — спрашивает Болконский.

— Вчера на Сане.

— Откуда шли?

— С венгерской границы.

— Разве мы отступаем с Карпат?

— Так точно. По всему фронту уходим.

— Ты какой части? — спрашивает грозно есаул.

— Фанагорийского полка гренадерской дивизии.

— Какой армии?

— Был восьмой, теперь третьей.

— Отчего отступили?

— Из осадных орудий бьют. С землей ровняет. Со всех концов ураганным огнем. Все чисто разбивает: пехоту, артиллерию, пулеметы.

— Кто ж тебе сказал, что по всему фронту уходим?

— Ротный командир. Хотели мы на Ярослав идти, а он говорит: не ходите, и там отступление идет.

— Расстрелять бы такого командира! — скрежещет зубами есаул.

Не дремлют и верховные Пуришкевичи. Наверстывая время, утерянное в стремительных отходах, штаб 3-й армии забрасывает нас сугубо секретными наставлениями на предмет искоренения крамолы и шпионажа — среди лиц иудейского исповеданиям. Бумажки составлены без излишней щепетильности. [258]

«Копия с копии. Секретно. Главный начальник снабжения армии Юго-Западного фронта. 22 апреля 1915 г. Г. Люблин. Командующему 3-й армией.

По имеющимся сведениям, благодаря обилию в обозных и тыловых учреждениях лиц иудейского исповедания и общению их с галицийскими местными единоверцами австрийские шпионы получают сведения о жизни тыла и фронта, черпая их либо от галицийских евреев, либо от русских евреев нижних чинов. Кроме того, пользуясь под предлогом служебных надобностей правом свободного проезда в Россию, русские нижние чины евреи провозят письма, чем устраняют цензуру. Во избежание сего нежелательного явления главнокомандующий приказал: всех без изъятия евреев нижних чинов, находящихся ныне в тыловых учреждениях, немедленно перевести в запасные батальоны, в коих выдержать их для обучения шесть недель, после чего отправить в полки, где иметь под особым наблюдением.

Об изложенном сообщается для зависящих распоряжений. Подлинное за надлежащими подписями. Верно.

Старший адъютант подпоручик Кронковский.
Белгорай. 3 мая 1915 г.».

От того же числа на ту же тему другой секретный приказ:

«Копия с копии. Секретно. Генерал-квартирмейстер штаба 3-й армии. Отделение разведывательное. 3 мая 1915 г. Начальнику штаба 14-го армейского корпуса.

По показанию задержанного и сознавшегося в шпионстве Стефана Канацкого при второй австрийской армии состоят в качестве разведчиков лица иудейского исповедания. Ввиду сего в случае появления в районе расположения войск подозрительных евреев таковых без промедления задерживать и при краткой записке с описанием обстоятельств задержания препровождать в штаб армии для подробного опроса их. Подлинное за надлежащими подписями.

С подлинным верно:
обер-офицер для поручений Бородин».

— Послушайте, — пожимает плечами адъютант Медлявский, — ведь это призыв поголовно хватать евреев.

Бритый затылок Старосельского наливается кровью:

— А чего их жалеть?..

В комнате у нас гость: священник 377-го госпиталя, наш сосед по квартире. Черный высокий мужчина с красивой окладистой бородой. Лицо цыганского типа. Лет сорока пяти. Бывший член Государственной думы от правых. По фамилии Зубков.

— Нехорошо у вас на войне, — качает он головой. — Не нравится мне... Хлопотал, хлопотал — добился... Второй месяц здесь. Нехорошо!

— Да вы еще ничего не видали, — говорит с раздражением Старосельский.

— С меня довольно. Отступали из Развадова. Сбились в кучу. Кричат, наседают, ругаются. Сбоку — мирные жители. Стали в [259] стороне от дороги и о чем-то разговаривают. Стоят кучками — поляки и евреи. Подъехала полусотня казаков. Кричат, матерщинят. Прямо над нами аэроплан австрийский гудит. Смотрят солдаты вверх и посмеиваются. Вдруг казак один винтовку снимает. Ну, думаю, в аэроплан палить будет. А казак приложился — и бац — в мирных жителей, прямо в толпу. Оттуда вопли, стоны. Бросились кто куда. Один на земле остался: убит. Лежит старый еврей, бороденка кверху. Посмотрел я кругом: хоть бы кто слово казаку сказал. Ничего. Читал я дома про германские зверства, и душа моя радовалась: у нас такого нет. Только, видно, и у нас зверства бывают.

Офицеры молчат. А священник продолжает тем же ровным, привычно елейным голосом:

— Иное ждалось, когда ехал сюда... Много раненых видел. Сколько народу на моих руках умерло. Умирают твердо, без страха. Дома во как за жизнь цепляются. Иной давно чужой век заживает, а все кричит: батюшка, спасите! А здесь солдатики только просят: родным напишите. И кончается, как подобает на войне, — с твердым духом...

— Так и надо! — вставляет Старосельский.

— С твердым духом и с твердой думой, — продолжал тихо священник. — Ни офицеру, ни доктору того не скажет солдат, что мне говорит. Наслушался я много.

— О чем?

Священник помолчал и как-то нехотя произнес:

— О начальствующих нехорошо говорят: «Ворота крепкие, столбы гнилые»; «Прячутся офицеры, нас вперед посылают. На убой идем»; «Перебьют нас немцы без толку. Знаем, кому это нужно»...

— Ну, это — старая песня, — пренебрежительно бросил Старосельский. — Никогда солдаты об офицере хорошо отзываться не будут.

За шлагбаумом, на окраине Белгорая, — широкий луг. Веет свежей прохладой и смолистым запахом леса, со всех сторон обступившего Белгорай. С крутого песчаного косогора виден белый костел, на котором лучатся зажженные закатом кресты. От высоких сияющих крестов укрытый в ложбине город кажется похожим на монашеский скит. Тихо. Молчаливыми группами в обнимку прогуливаются молодые солдаты. Да лягушки протяжно и звонко выводят свои тоскливые рулады.

— Цыть! — раздается чей-то окрик, и лягушки, как по команде, умолкают.

— Бачь! — смеются солдаты. — Але ж е на свити така худоба, що нас боиться.

У самого входа в лес в темноте у груды ящиков стоит кучка солдат.

— Снаряды? — удивляемся мы. [260]

— Никак нет. Это офицерские вещи.

— Какие вещи?

— Которые на позиции убиты — вещи семействам отвозим.

— Какой части?

— Тридцать третьей и семидесятой артиллерийских бригад. Сердце екнуло острой болью: нашей бригады. «А Джапаридзе?..» — мелькнуло в мыслях.

— Убитых много?

— Страсть! Офицеров душ двадцать.

Из-за деревьев показывается сопровождающий офицер — поручик семидесятой бригады Пытоев.

— Джапаридзе жив? — взволнованно спрашивает Болконский.

— Должно быть, умер...

Постепенно вырисовывается картина разгрома. Германские орудия все превратили в мусор и щебень. Даже скалы, защищавшие наши пушки, не выдержали натиска «берт». От позиций осталась только пыль. Пехота была разбита и разбежалась. Но батареи решили не сниматься и действовать картечью. Снялась одна батарея, и только эти орудия и спаслись. Остальные достались неприятелю. Солдаты дрались геройски и понесли колоссальные потери. Убыль в офицерском составе неслыханная — свыше 80 процентов. Джапаридзе был тяжело ранен. Он лежал на батарее рядом с поручиком Пытоевым и прапорщиком Гартвигом.

— Мы были все трое на одной батарее, — рассказывал Пытоев. — Я, Ной Джапаридзе и прапорщик Гартвиг. Гартвиг и Джапаридзе лежали рядом. Оба были очень взволнованы. «Держу пари, — вскричал вдруг Джапаридзе с задорным удальством, — что следующий тяжелый снаряд упадет через три минуты, не меньше!» И стал следить по часам. «Ваш выигрыш», — сказал он Гартвигу и полез в карман за кошельком. «После боя заплатите», — остановил его Гартвиг. «А если я буду убит?» — пошутил Джапаридзе. И через минуту был ранен в бок осколком гранаты!..

Как безнадежный, Джапаридзе был оставлен на позиции.

* * *

В комнату влетает высокий франтоватый штабной полковник.

— Комендант Белгорая. А вы — здешний доктор?

— Нет, я проездом.

— Какой части?

— Семидесятой парковой бригады.

— Работы у вас немного? Бога ради, помогите мне. Получил телеграмму: шлют мне на семь поездов раненых. А у меня — один фельдшер. Что я с ними делать буду?

— Доктора у вас нет?

— Он в киевском госпитале. Терешкович фамилия. Умирает от почечных лоханок. Выручите из беды. Возьмите на себя устройство [261] приемного покоя. Были мы учреждением тыловым, больных совсем не было. И вдруг — на передовых позициях очутились.

Идем с комендантом устраивать приемный покой. По дороге полковник бросается к какому-то обозному капитану:

— Ради Бога выручите, голубчик. Дайте мне лошадей — из Брусьян овес привезти. Все части требуют сена, овса, а где им возьму? Были мы тыловым учреждением, никаких хлопот не было, а тут вдруг...

И вот сижу в «приемном покое», где нет ни лекарств, ни перевязочных материалов, ни инструментов. Раненые доверчиво смотрят мне в глаза, терпеливо ждут, пока посланный верховой раздобудет марли и ваты, и делятся со мной своими боевыми впечатлениями.

Дверь широко отворяется и вносят изможденного, истекающего кровью солдата. Крылья заострившегося носа мучительно раздуваются. Мертвенно бледные губы еле шевелятся. Сиплым, чуть слышным голосом он медленно произносит:

— Помираю... Скорей запиши... Федор Курносов...

Хочу осмотреть его, но он слабо машет рукой и с трудом выговаривает по слогам:

— Сердце мне облегчи... жгет... Чайку бы горячего... испить... перед смертью...

Но в приемном покое нет ни чаю, ни сахару, ни шприца, ни лекарств. Посылаю фельдшера к себе на квартиру.

Снова вваливаются носилки, и санитары докладывают:

— Солдат кончается.

Бородатый всклокоченный детина — почти в агонии. Глаза, мутные, расширенные. Черные губы запеклись. Десна в кровоподтеках. Голос чуть слышный, хриплый, дышит зловонием.

— Ранен?

— Нет.

— На что жалуешься?

— Есть хочу. Три недели в окопе чаем и водой только жил.

— Чего ж тебе дать?

— Того дать, чего не имеешь... Ситного хлебушка дай — вот что...

— Нельзя ли достать вина? — обращаюсь я к фельдшеру. Фельдшер вихрем вылетает на улицу и через минуту является с безусым подпоручиком.

— При вас походная фляжка?

— Есть!

— С вином?

— С коньяком.

Больной сипло и медленно бормочет, как в бреду:

— Хлебушка... ситного хлебушка дай...

— Он бредит? — испуганно спрашивает юный подпоручик.

— Нет, он истощен от голода.

Я даю больному глоток коньяку. [262] Солдат делает болезненную гримасу. Потом глаза его покрываются блеском, и он жадно и радостно восклицает:

— Ой, шпирт!.. Давай еще!..

* * *

С десяти часов вечера гремит, все усиливаясь, канонада. Пламя далеких выстрелов вспыхивает многочисленными зарницами в небе. Отдаленные, но раскатистые удары гремят все чаще и чаще, сливаясь в ураганный огонь.

— Вот это — подготовка! — доносятся с соседнего крылечка слова молодого артиллериста. — А у нас приказывают: шестая батарея откроет огонь в половине девятого и будет поддерживать его в течение получаса. Ровно в девять огонь открывает пятая батарея на двадцать минут... И это называется артиллерийской подготовкой к атаке...

Городок не спит. Канонада все крепнет.

Жители пугливо прислушиваются и к орудийному грохоту и к откровенным беседам офицеров. Шепчутся, суетятся, поминутно выбегают на улицу.

— Ну, сейчас начнут являться паломники, — говорит Базунов.

Первой врывается или, сказать вернее, запыхавшись, вкатывается толстая баба в русском сарафане, нагруженная узлами и окруженная детишками. Красная, она выпаливает:

— Уходить надо!

— Куда? — с изумлением спрашивает Базунов.

— А как же. Ведь «он» сюда придет?

— Бог с вами, матушка. Через реку-то? Ввек не придет.

— Ой, придет, придет! — убежденно причитает баба. — Поляки так и ждут, чтобы «он» пришел. У меня муж больной. Бежать надо, пока есть время. Ох, ты, Господи...

Потом приходят почтовые чиновники, податной инспектор, комиссар по крестьянским делам. Все они усиленно кланяются и просят заискивающим голосом:

— Вы уж нам скажите, если что... А то у нас дети, лошадей достать трудно... Пожалуйста!

Успокоившись, некоторые из просительного тона тут же переходят в обиженный и недовольный. Желчный и чахоточный чиновник почтового ведомства, не вдаваясь в излишние комментарии, жалуется в повышенном тоне:

— Вчера назвал к себе гостей, пьянствовал, каких-то девиц в дом пустил. До четырех часов утра безобразничали! А в семь часов поет, кричит. Офицер русской службы! Поселился в чужой квартире и ведет себя как последний хам. А еще носит погоны корнета. Корнет! Наказывает меня своим презрением и не удостаивает разговором. Пишет записочки без обращения: «Прошу освободить кухню. К двум часам дня». У меня всего две комнаты и кухня. [263] Я ему отдал большую, а сам поселился в маленькой рядом с кухней. Он какие-то пиры задает, пьянствует, устраивает мне раек — дышать нельзя...

— С моим капитаном еще хуже, — возмущается судейский чиновник. — Я — человек трудовой. Я целый день работаю. Хочу отдохнуть в моем собственном доме — и не могу, потому что капитану, нахально занявшему мою квартиру, хочется устраивать у себя публичный дом или игорный притон... Это — черт знает что! Пробовал жаловаться коменданту — он мне посоветовал: потерпите. Благодарю покорно. У меня взрослые дочери...

— Кажется, программа военных действий на сегодня исчерпана до конца, — говорит Базунов, когда закрываются двери за последним просителем. — Теперь остается ждать ординарца из штаба корпуса.

Потом, прислушиваясь к голосистому кваканью лягушек, он меланхолически добавляет:

— Скоро на свете никого не останется, кроме лягушек и мух. Лошади передохнут без овса. Мы съедим коров. Нас сожрут пушки... Если через две недели война не окончится, запишусь в лягушечье подданство...

Над Белгораем, родиной лучших в России сит и «лучшей лондонской мастерской готового платья», все гуще кружатся германские бипланы, похожие на крылатых рыб. Они летают так низко, что владелец «лучшей лондонской мастерской» Амшель Ройтбарг повторяет двадцать раз на день, тревожно поглядывая/ вверх:

— Если бы я так владел ружьем, как иголкой, то я мог бы хорошо прострелить ему глаз.

Амшель Ройтбарг знает что говорит. Недаром все местные жители, встречаясь с Амшелем Ройтбаргом, снимают перед ним шляпу с такой же почтительностью, с какой жители города Эйслебена кланялись некогда своему земляку Мартину Лютеру.

В последнее время лицо Амшеля Ройтбарга сильно осунулось и побледнело. Может быть, из-за германских бипланов? А может быть... Недаром старые белгорайские еврейки, перешептываясь на завалинках по ночам, патетически всплескивают руками:

— И дочка Амшеля Ройтбарга тоже?

А сам Амшель Ройтбарг, беседуя с нами на крылечке в вечерние часы и глядя вслед пробегающим молодым офицерам, говорит со вздохом на своем афористическом языке:

— Можно подумать, что эти молодые люди совсем не умеют спотыкаться.

Сегодня у Амшеля Ройтбарга особенно озабоченное лицо.

— Ну, как дела, господин Ройтбарг? [264]

— Вы меня спрашиваете? Это я вас должен спросить. У меня всегда — плохо.

— Чего так?

— Аи! — вздыхает портной. — Нехорошо, когда под старость лет узнаешь, что такое война... Я вам могу рассказать один хороший пример. Вы можете быть мне благодарны: вам он достанется немножко дешевле, чем мне.

Когда пришли в Белгорай австрийцы, то они мне сказали: мы будем у вас делать военные заказы. Мне это не очень понравилось. Что такое военные заказы, извините, вы сами знаете. Деликатный грабеж. У меня осталась расписка на восемьдесят крон. Пришел ко мне офицер заказывать военную форму. Я ему говорю: я — штатский портной. «Хорошо. Давайте штатское платье». — «Зачем вам штатское платье?» — «Для обоза».

Забрал все штатское платье и дает мне расписку: «Комендант заплатит».

Пришел я до коменданта. Комендант говорит: «После войны».

Моя старуха, пошли ей Бог здоровья, любит иногда повздыхать. Так я всегда говорил ей раньше: «Двойра! Чего ты так вздыхаешь? Ты же знаешь, что в австрийской казне у нас припрятан хороший запас. После войны мы заживем...» — Теперь я уже так не говорю. — Ройтбарг задумался и замолчал.

— И это — все? — разочарованно протянул Базунов.

— Для кого все. А для нас со старухой и с дочкой еще немножко. — И, прислушиваясь к грохоту орудий, старик произнес с печальным вздохом: — Каждый знает свою войну. Для вас — это пушки...

— А для вас?

— Раньше было совсем не так, — задумчиво продолжал Ройтбарг, не отвечая на вопрос. — Раньше нам-таки улыбалось счастье...

— А теперь?

— А теперь? — тяжело вздохнул Ройтбарг. — А теперь я слишком хорошо знаю, что такое война... Что такое война? Для вас — это пушки. А для Амшеля Ройтбарга с его старухой — это чересчур много мужчин. А что такое мужчина? Крючок... Одним словом, что я вам буду долго рассказывать? Вы сами понимаете... Что такое дочь? Это — плохая коммерция... Это — расписка после войны...

* * *

Наехало пропасть штабных. Нас снова заставили очистить квартиру. Переселились на северную окраину Белгорая. Заняли комнату в квартире стражника. Вся семья состоит из 65-летнего стражника, его дряхлой жены и 18-летней внучки-горбуньи. Нам уступили парадную комнату. Стены увешаны портретами царей и [265] полицейского начальства. По углам открытки, бумажные цветы и фотографии. У окна швейная машина. Рядом комод, весь уставленный баночками, собачками, шкатулками и карточками. Это туалетный столик горбуньи. На самом видном месте лежит альбом, а в альбоме стишки на первой странице:

И подпись: «Старший писарь железнодорожного управления в г. Белгорае Савелий Грибанецкий».

Стеша весь день сидит дома, а вечером наряжается, румянится, пудрится и уходит. К ней часто забегают детишки лет семи-восьми и торопливо спрашивают:

— Стеша дома?

— Чего вы сюда шляетесь? — обращается к ним прапорщик Кузнецов.

— Может быть, вам послать Баську? — задает вопрос бойкий мальчуган.

— Какую Баську?

— Такую. Скажите, так я ей передам.

* * *

Северные окрестности Белгорая глуше и интереснее южных. Все вечера мы проводим на торфяном лугу. Сейчас забрели далеко — до самого леса. Из-за большой синей тучи показывается затуманенный месяц. Грустно. Со всех сторон по Сану гремят частые выстрелы, и мы чувствуем себя замкнутыми в этом пушечном кольце. Ухо, давно привыкшее к пушечным ударам, чутко прислушивается к птичьим голосам.

— Здесь утки, ох, и тянуть будут осенью! Вот под тем кустиком стоять на перелете, — говорит Валентин Михайлович (доктор Костров).

— Что это, как баран кричит? — спрашивает Болконский.

— Бекас токует.

— А не выпь?

— Нет, выпь как бугай ревет.

Мы мягко ступаем по торфяному лугу и тихонько подтягиваем Кострову, который мурлычет вполголоса:

Соберемтесь, друзья...

Потом идем молча, думая каждый о своем. Из темноты неожиданно раздается задумчивый голос Валентина Михайловича:

— Когда-то какие годы были!.. Мысли какие идеальные! Э-эх! Студенчество какое было прекрасное... Как жили братски... Сколько [266] самоотверженности... Куда девалось?.. Ничего этого теперь нет. Грубый эгоизм... себялюбие... чревоугодие...

Подходим к дому глубокой ночью. Над городом вспыхивают зарницы далеких выстрелов. В городе тихо, темно. Только из ночных ресторанчиков доносятся звуки духового оркестра, похожие на шипение граммофона. По улицам бродят патрули. Вместе с нами на крылечко тихонько прокрадывается горбатая Стеша. Тоска!

Сижу на крылечке с томиком Гаршина. Читаю сентиментальную историю сентиментальной проститутки. Ко мне подходит наша соседка, 15-летняя девушка, высокая, полногрудая, с румяным лицом и черными наглыми глазами навыкате.

— Отчего вы все сидите один? Вы же даром время теряете.

— А что мне делать, по-вашему?

— Хотите, я вас познакомлю с очень красивой барышней?

— Зачем?

— Что значит зачем?.. Зачем знакомятся с барышней?

— Не знаю.

— Она может с вами пойти в гостиницу или к вам на квартиру, и вы с ней сделаете дело.

— Какое дело?

— Такое. Вы не знаете, что делают с барышней? Раздевают ее и кладут на постель.

— Для чего мне класть чужую барышню к себе на постель?

— Вы боитесь, вам негде будет спать? Вы ляжете вместе с ней.

— Кто ж эта барышня?

— Какую вы хотите? Молоденькую или постарше?

— У вас какие?

— Разные. Я вам пошлю самую лучшую: будете довольны.

— А заболеть нельзя от нее?

— Вы ж доктор. Вы ее посмотрите. Я вам ручаюсь, что она здорова. Она не такая. Вы не думайте, что она такая. Она только по секрету приходит. Кроме нас, больше никто не знает.

— Кто это — «кроме нас»?

— Я и сестра моя. Послушайте, — заговорила она убедительным тоном, — я бы к другому не послала ее. Она очень порядочная барышня. И родители у нее очень порядочные. Она не думает этим заниматься. Она думает о замужестве. Но кто ей наготовит приданое?.. Она берет пятнадцать рублей за ночь. И мне вы дадите за то, что я послала.

— Сколько?

— Сколько сами хотите. Вы попробуйте. Увидите, какая она. Вы останетесь довольны.

— Вот что. Если вы так заботитесь обо мне, то приходите сами. [267]

-Нет, я не хожу.

— Почему?

— Потому что мои родители старые, они мне не позволяют.

— Кто ж вам велит рассказывать старикам?

— А если я забеременею?

— Пустяки. Как вы можете забеременеть, раз мы не венчаны?

— Аи, перестаньте меня кормить бабушкиными баснями. Из этого ничего не выйдет.

— Почему? Я вам не нравлюсь?

— Сохрани Бог! Мне даже очень хочется. Почему нет? Только я еще девушка.

— Что ж? Я вам дороже заплачу.

— Нет, нет. Даже за сто рублей не пойду.

— А за сто двадцать?

— Я бы с удовольствием пошла с вами, но мои родители — старые и глупые, они мне не позволяют.

— Но ваша подруга ходит?

— Так, раз она не девушка, ей все равно. Проглоти и молчи. А я ж еще запечатанная бочка. Нельзя же пить из запечатанной бочки?

— Много в Белгорае девушек, которые ходят по офицерам?

— Много. Но я вам не советую идти к другим. Есть грязные, которые уже давно. Они работают, как хороший варшавский лифт, — с утра до глубокой ночи. А моя подруга имеет только семнадцать лет, и еще совсем недавно... Она самая красивая в Белгорае.

— Нет, самой красивой в Белгорае я считаю вас.

— Перестаньте даже думать об этом. Из этого ничего не выйдет... Когда я не могу. Если мои родители не позволяют — что же делать?

— Тогда наша сделка не состоится.

— Знаете что? Когда я выйду замуж, я к вам с удовольствием приду.

— Охота вам ждать так долго и понапрасну. Вы — такая рассудительная девушка и не хотите понять, что муж вам не позволит, когда вы выйдете замуж.

— Он знать не будет. Кто теперь спрашивает мужа? Вы думаете, у нас все такие глупые, как наши родители?

— Я вижу, что вы ничуть не умнее ваших родителей.

— Аи, это вам не поможет. Возьмите мягкое полено дров и выбейте у себя это из головы. Можно все знать и все говорить, но не делать. Когда придет время, я тоже буду делать... А вы-таки послушайте меня. Берите ее с закрытыми глазами. Ручаюсь вам, будете довольны.

— А вам не стыдно, что вы, такая молодая девушка, занимаетесь такими делами?

— Стыдно? Что вы думаете, я маленькая? Я же знаю, что каждому мужчине хочется и каждой барышне хочется. И я же вижу, что вы — порядочный и никому не скажете. [268]

— А я вот возьму и расскажу вашей маме.

— Зачем вам рассказывать? Что вам выйдет, если меня побьют?

— Вы другой раз не сделаете. Как вам не стыдно! Сами к офицерам не ходите, а подругой торгуете.

— Когда у человека такая натура, так что же стыдно?

— Если это все от «натуры», так зачем же ваша подруга деньги берет?

— Ей-богу, вы такой смешной. Она же зарабатывает на хлеб, на платье. Что она — банкир? Если она ходит босая, вы же ей не купите туфли даром.

— А может быть, и куплю?

— Да-аром? Купите лучше мне.

— Ну, вам зачем? Вы хорошо зарабатываете на вашей подруге. А выйдете замуж, муж купит.

— Аи, перестаньте меня дразнить. Так вы хотите — так скажите мне сейчас. А то она потом не сможет.

— Нет, кроме вас, никого.

— Что я — такая красивая? Есть тут краше, чем я.

— Те мне не нравятся.

— Вы ж еще не попробовали. Попробуйте раньше.

— Мои доводы крепче: я их поддерживаю деньгами.

— Знаете что? Приходите вечером на темную улицу. Я тоже приду.

— Я по пустякам ходить не люблю. Если хотите заработать сто рублей, я приду.

— Извините, вы же сказали сто двадцать...

— Согласен — сто двадцать.

— Что, вам непременно нужно все? А если немножко?

— Нет. Все или ничего.

— Когда у меня такие родители... А подругу прислать?.. Вы не думайте, что это какая-нибудь черт знает что... Это же — дочка Амшеля Ройтбарга...

Опять в приемном покое после двухнедельного ураганного огня. Здесь грозное грохотанье пушек и романтические залпы орудий размениваются на будни войны.

Сотни окровавленных, грязных, провонявших людей, с трясущимися от боли руками и тоскующим взглядом. Все они корчатся, стонут и дрожат от пережитых волнений. Каждой гримасой боли, каждой тряпкой, пропитанной и измазанной кровью, они кричат о позорище войны.

— Тяжелораненых нет? — спрашиваю я солдат.

— Нет. Чижолые там остались.

— Где это там?

— Где бой был. Подобрать не успели... И на вокзале. [269]

На вокзале, на каменном перроне, кучами грязного, окровавленного тряпья валялись недобитые обломки человеческих тел. С зияющими ранами в животе, с рваными клочьями мяса на бедрах, на руках, они извиваются, корчатся, скребут ногтями, царапают каменный пол и дико, оглушительно воют. Стиснув зубы, проклиная и охая, они в ужасе отпихивают от себя смерть. До последнего жуткого хрипа они страстно цепляются широко раздувающимися ноздрями и помертвелым ртом за каплю недолизанной жизни.

Я становлюсь на колени в запекшуюся, прокисшую кровь, отгоняю тучи опьяневших от крови мух и пытаюсь зажать между бинтами истекающую жидкость. Пока я вожусь с одним, другие тут же рядом, на каменном полу, замирая, дожидаются очереди. Тоску смертельного ожидания они разряжают в мучительных криках и воплях.

К судорогам чужого страдания привыкнуть можно. Мрачное молчание смерти скоро перестает волновать. Но стонущие поля сражений, но кишащие воплями вокзалы впиваются в сердце, как раскаленные пули. Только тут война встает во весь рост и поражает вечной скорбью. Вот они — романтические залпы орудий, немые цифры газетных донесений и гнусные фразы о патриотизме, героизме и рыцарских подвигах на войне.

— Принято двести шестнадцать человек, — докладывает фельдшер.

Я торопливо обхожу обреченных, которые смотрят с пугливой мольбой в человеческие глаза, чтобы подольше не умирать. Отбрасываю в сторону еще теплые трупы. Хочу спасти от смерти как можно больше. Раздирающие душу рыдания подстегивают, как кнут. Но через час, через два, через три я тупею, как надорвавшаяся лошадь. Раненые сами приходят на помощь:

— Товарищи, подсобите!

Есть на войне у раненых какая-то дружная и цепкая стойкость — в отличие от здоровых. В бой идут в одиночку, рассыпным строем. Раненые, выброшенные из строя, сразу смыкаются в какое-то спаянное ранами братство. Бледные, с ввалившимися глазами, они видят только друг друга. Измученные, истекающие кровью, они тянутся из последних сил, чтобы не отставать от своей колонны. И, насколько им позволяют раны, помогают один другому.

Среди лежащих без движения раненых некоторые вдруг поднимаются и начинают нам помогать. Понемногу ощущение смерти и выражение смертного испуга в глазах исчезает. Раненых охватывает прилив оживленной говорливости. Они вспоминают пережитые страхи. Вспоминают картины боя. И в серых обмызганных пехотинцах, с оборванными, болтающимися огрызками мяса на теле, воскресает вновь человек. Они критикуют открыто и беспощадно. [270] За право суровой критики они щедро заплатили собственной кровью.

— Крепко наседает, проклятый! Как-то у него отовсюду огонь...

— И пулеметов гибель... Трещат-трещат. И пули почти наголо разрывные.

— От штыкового бою отказывается. Удирает.

— Страшно? — задаю я вопрос.

— У нас орудия горные. Какая от них польза... И десятки голосов отвечают мне с разных сторон:

— И на страх не берет...

— Рычишь по-зверьи. Да зубами выплясываешь...

— У других глаза, как колеса, повыкатились...

— К стенке прижучился, тело стянул в комочек, а душа по-песьи скулит...

— Орать — до того орешь, ровно пушки криком осилить хочешь...

— Лежишь, как в могиле. Смерть просишь...

— Дрожмя дрожишь, а убегти не думаешь... И на страх не похоже...

— Вдарило меня, как ножом под ребро. Нутро вывернуло. А страху нет: будто и страх отшибло...

С трудом продолжаю перевязывать. В глазах мутится. От вшей, от запаха пота, от вонючих портянок и липкой крови меня нестерпимо тошнит.

Вечереет. Все так же усиленно грохочут пушки. Понурые, пыльные, усталые, подваливают новые раненые, с такими же землистыми лицами, с таким же едким запахом перепрелой и запекшейся крови. Весь перрон и весь двор на вокзале и маленький садик за перроном завалены стонущими телами. Воющим мучительным криком перекатывается по земле:

— Ой, поломало меня, перебило всего...

— Исстрадался, как в пекле чертовом!..

Вместе с солдатами теперь приходят и мужики, жалкие в своем внезапном убожестве погорельцы.

От бесконечного потока людей, рассказов и стонов, от едкой вони и жалоб я убегаю в садик за перроном. Здесь в большинстве — легкораненые. Жуткие крики почти не доносятся сюда. Долго брожу по дорожкам среди нарядных клумб из красных пионов, темно-синих ирисов и пудреных анютиных глазок, затянутых в бархатную амазонку. Потом опускаюсь в изнеможении на землю, смотрю на темнеющее небо и устало прислушиваюсь к беседам.

— Ну и поезд, — говорит насмешливый голос. — У нас в шахтах дорога лучше.

— Без нее еще хуже, — наставляет другой. — Хоть полегоньку, а переправляют и раненых и пленных. [271]

— Пленных? — насмехается шахтер. — Немец на такую машину и не сядет. Он на еропланах летать привык...

— Дай ты мне орудию подходящую, я твоего немца живо с ероплана ссажу...

— Тебе все подай... А немца учить не надо, он сам научит. У него, брат, башка — не твоей ровня, без помехи работает...

— Оттого и бьют нас, что понятиев никаких не имеем... Мучительно вслушиваюсь в последний голос. Не то знакомый, не то какой-то странный, неуловимый. И говорит что-то похожее на бред или сказку:

— Того не скажи, того не сделай... Наяву такого не вытерпеть... А то гляжу: что такое?.. Лезет с палатей домовик... Лапой на пол ступает... А лицо — как есть командир... Дай, думаю, штыком ребра пощекочу... Обернулся — домовой. «Ты, — грит, — меня не замай. Еще твое время не пришло...» А я свое думаю: дай-ка штыком пырну... Только вижу я: кровища из него рекой льет... И — будто во сне — такое видится: пошел домовик лугом... то собакой прикинется, то словно дымок бежит... Стой, думаю, не уйдешь... Да за ним, да за ним... Размахнулся да штыком как пырну: пропадай, поганая сила!.. «А ты кто будешь?» — «А, я из ейного штаба...» И бородой — дрыг... Как дрыгнул он бородой, так разом морок и соскочил... Вижу: сидит баба. Титьки, как ведра. Языком кровь лижет... Я — хвать за глотку. Да руками тискать. Да коленкой на грудь...

— Ваше благородие! Ваше благородие! — тормошит меня фельдшер. — Тяжелых много. Новую партию привели.

— Офицеры что делают? — спрашивает приехавший с донесением ординарец Ковкин.

— Брюхо наживают, — насмешливо отвечает взводный Федосеев.

В том безоружном и бездейственном состоянии, в каком мы находимся сейчас, армия, разумеется, потеряла всякое боевое значение. Пылающие деревни, взорванные мосты, падающие от усталости лошади и плачущие бабы — это все признаки разбойничьей банды, а не воюющей армии. Солдаты с насмешкой считают теперь полки не по штыкам, а по едокам.

— У нас, — посмеиваются они, — теперь за главнокомандующего каптенармус.

Армии нужны залпы, грохотанье пушек, военные операции. Если этого нет, армия начинает отступать, то есть совершает вынужденные походы под давлением неприятеля. Чтобы отступление не сделалось бегством или сплошным погромом, нужна железная энергия командиров и обдуманная тактика штабов. Ни того ни другого у нас нет. Есть только желание генералов сделать [272] вид, что они воюют и выполняют какие-то собственные хитроумные планы. Для этого производятся бесцельные переброски, для этого загоняются ординарцы, для этого устраиваются преступные инсценировки сражений и без конца накапливаются людские резервы. Миллионы штыков, за полным отсутствием патронов, давно превратились в миллионы прожорливых едоков. А толпы новобранцев, дружинников, ополченцев, сотни тысяч рабочих рук все выкачиваются и выкачиваются из недр деревенской России. Колоссальная силища глоток, ног и желудков запружает наши давно обессиленные железные дороги, объедает, как саранча, прифронтовые села и города. Ничему не обученные, ни к чему не пригодные, с палками вместо ружей, они превращаются в мародеров, погромщиков и сами добывают себе и провиант и фураж, по их собственному определению, «за на кулак поглядение». И все это для того, чтобы сделать их игрушкой штабных Неронов, факелом, сожженным во славу российских генералов. Без плана, без надобности, без всякого смысла десятки тысяч безоружных мужиков швыряются в огненное хайло войны. Во имя наград и карьеры воздымается факел «наступления». Идейная мясоедовщина всех рангов сознательно посылает на убой десятки тысяч «серой скотинки». Госпиталя и приемные покои наполняются вагонами искалеченного мужичьего мяса. И в результате строго продуманное предательство, оплаченное тысячами солдатских жизней, превращается в жарко-патриотические реляции о двух захваченных пулеметах. А после короткой передышки вся эта мрачная комедия снова разыгрывается как по нотам. Ординарцы на взмыленных лошадях спешно развозят предательские приказы. Генералы строят воинственные рожи и с невозмутимым спокойствием сочиняют фальшивые диспозиции. А разведывательное отделение по твердо установившейся практике фронтовых Крушеванов и Пуришкевичей рассылает «секретные» приказы о шлицах иудейского исповедания». Чем меньше снарядов в парках, тем злее начинка антисемитского динамита в штабах. Приказы об отсутствии огнестрельных припасов всегда идут в ногу с приказами о шпионах, изменниках и евреях. Люди, сведущие в этих делах, говорят, что такие приказы заранее изготовляются впрок — на четыре недели вперед. Сегодняшняя порция «секретных» приказов носит особенно выразительный характер.

№ 1

«Командующий армиями приказал приложить самые тщательные меры к сбору винтовок во время боев. Запас заручного оружия в армии иссяк, и для вооружения прибывающего безоружного пополнения единственным источником является сбор оружия во время боев.

9-й армейский корпус, от 26 апреля 1915 г.»

А дабы в голову «безоружного пополнения», присылаемого на Фронт с голыми руками, не закрались вредные мысли, дабы ненависти и ярости посылаемых на убой мужиков дано было должное направление, тут же публикуется и приказ. [273]

№2

«Копия с копии. Секретно. В дополнение к приказу от 30 апреля 1915 г. Главный начальник снабжения армии Юго-Западного фронта. 2 мая 1915 г. Г. Люблин. Командующему 3-й армии.

По полученным дополнительным сведениям, нижние чины евреи, находящиеся в обозах и в тыловых учреждениях и пользующиеся под предлогом служебных надобностей правом свободного проезда в Россию, провозят не только письма, но и посылки, чем устраняют просмотр оных. Во избежание сего крайне нежелательного и политически вредного явления, вновь подтверждается приказание главнокомандующего о немедленном переводе всех без изъятия евреев нижних чинов, годных к строевой службе и находящихся ныне в тыловых учреждениях, в запасные батальоны, в коих выдержать их для обучения 6 недель, после чего отправить в полки, где иметь под особым наблюдением.

Об изложенном сообщается для зависящих распоряжений. Подлинное за надлежащими подписями.

Старший адъютант подпоручик Кронковский».

Бухгалтерия прозрачная, как слеза младенца. Винтовок нет; винтовки надо беречь.

Мужиков ненужный избыток. Чем меньше будет мужиков, тем меньше претендентов на дворянские земли. Война есть кратчайший путь к смерти.

Было бы неэкономно и глупо не воспользоваться этим путем, чтобы с наименьшими усилиями переправить в мир, идеже несть ни бунтов, ни аграрного вопроса, лишний миллион мужиков, когда к услугам немецкая артиллерия, бесплатно берущая на себя роль перевозчика Харона.

Прибавить в придачу к мужикам лишнюю тысячу беспокойных евреев никогда не мешает.

Все просто и ясно, как приходо-расходная книга. Винтовки — в приход, мужиков и евреев — в расход. Скачите, ординарцы, трубите новое наступление!

В первом часу ночи, когда все уже лежали в кроватях, неожиданно вошли командир 42-й парковой бригады подполковник Ленартович из Янова и заведующий артиллерийским питанием в Белгорае Мусселиус. Оба явились от инспектора артиллерии с требованием, чтобы ежедневно от нашего управления и от управления 44-й парковой бригады спешно доставлялись в Янов сведения о наличном количестве снарядов. А так как Янов соединен телефоном со штабом корпуса, то сведения эти по телефону будут немедленно передаваться инспектору артиллерии, который сам будет распределять снаряды между всеми шестью парковыми бригадами корпуса: 5, 42, 44, 70, 9-й мортирной и 4-й тяжелой.

Базу нов в одном нижнем белье срывается с постели и, носясь из угла в угол, громит инспектора артиллерии: [274]

— Да что он себе думает, этот... умный инспектор?! За дураков нас считает? Мало мы ординарцев заганиваем, так теперь еще в Янов гнать! Этак у меня все лошади околеют. Что же, снарядов от этого прибавится, что сведения будут в Янов посылаться? Все это только для волокиты, чтобы казалось, что что-то делается. А снарядов нет и не будет! Думают обманом глаза замазать. Присылают по полтора патрона в неделю и хотят ими насытить все парки!!!

— Евгений Николаевич, — останавливает его подполковник Ленартович, — там, за стеной, слышно.

— Черт его дери! Что ж это — секрет? Каждый мальчик на улице уже знает, что у нас нечем стрелять. Один инспектор артиллерии делает вид, что ему это неизвестно, и хочет нашими бумажными сведениями орудия заряжать... Вы сегодня снаряды получали? — резко обращается он к заведующему местным парком Мусселиусу.

— Нет, — улыбается тот.

— А вчера?

— Тоже нет.

— Ну, вот!.. Снарядов нет, а их хотят создать из бумаги. Я же понимаю, в чем дело. У меня от этой комедии глаза на лоб лезут.

— Вы бы в моей шкуре побывали, когда я в Чарне снаряды распределял, — вздыхает Ленартович. — Я пять суток не ел, не спал — все снарядов от меня требовали. А где взять? И теперь та же история. Хоть бы телефон провели — не пришлось бы ординарцев гонять.

— Да они нарочно не проводят, чтобы подольше канителиться. Пускай, мол, подольше остаются в приятном неведении. Конечно, я приказание исполню. Буду посылать к вам ординарца в Янов. Только все это ни к чему. Полтора снаряда было, да и те в Галиции расстреляли. И надо прямо сказать об этом, а не вертеться и лгать и побираться от бригады к бригаде.

Ленартович уехал, а Базунов еще долго ругался, бесился и метал громы и молнии по адресу «разных Клейненбергов».

В Дембице рядом с третьим парком, когда последний по забывчивости штаба дивизии очутился на линии боевого огня, стояли резервы 52-го сибирского полка. Вскоре после боев под Тарновом среди сибирских стрелков начался самовольный уход с позиций. В штабе нашего корпуса возникли тревожные опасения, нет ли тут тайного сговора между всеми соседними частями. Были вызваны в корпус командиры смежных частей, в том числе и командир нашей бригады Базунов, — «для объяснений по служебным делам». Здесь им было сделано строжайшее внушение и приказано объявить перед строем нашей бригады о состоявшемся по этому [275] поводу решении военно-полевого суда. Проведение этой мрачной церемонии было возложено Базуновым на адъютанта Медлявского. Всем трем паркам было послано приказание явиться 16 мая в полном составе в Белгорай. На северной окраине города — при полном боевом снаряжении и наличии всего офицерского состава — девятью большими шеренгами построились наши солдаты.

— Смирно! — скомандовали офицеры, и на солнце блеснули обнаженные шашки.

Адъютант, бледный и взволнованный, вышел вперед и, приняв торжественный рапорт, прочитал спеша и невнятно:

—  «Приказ войскам третьей армии Юго-Западного фронта от пятого мая тысяча девятьсот пятнадцатого года.

Рядовые пятьдесят второго сибирского стрелкового полка Дмитрий Самойленко и Максим Черевчан и пятидесятого сибирского стрелкового полка Михаил Евстранов двадцать седьмого апреля сего года в Галиции в бою с неприятелем самовольно и по причинам, не вызываемым исполнением долга службы и возложенными на случай боя обязанностями, сообща оставили свои места в ротах и ушли в тыл.

За это преступление названные рядовые были мною арестованы первого сего мая в местечке Любачове и преданы тотчас же военно-полевому суду при штабе армии.

Рассмотрев дело, военно-полевой суд признал Самойленко, Черевчана и Евстранова виновными в означенном деянии и приговорил к лишению всех прав состояния и к смертной казни через расстреляние.

Второго сего мая приговор суда приведен в исполнение и бывшие рядовые Самойленко, Черевчан и Евстранов расстреляны в местечке Любачове».

При последних словах, произнесенных громко и выразительно, все солдатские лица разом затуманились. Глаза потухли и спрятались, как будто вдруг выключили огни.

— Кончено. Расходись! — скомандовал адъютант. Солдаты мерным шагом и молча проходили мимо начальства, не глядя ему в глаза. Это тянулось минут двадцать. И минут двадцать тянулась давящая тишина. Только торфяник упруго колебался под мерным солдатским шагом.

Молчали и офицеры, такие же бледные, с ввалившимися глазами. За обедом я спросил адъютанта:

— Вы, кажется, очень взволнованы этой неприятной процедурой?

— Вы знаете, — ответил он мрачно, — меня теперь трудно взволновать. Вот уже месяцев шесть, как я окопался на этой позиции.

— Какой позиции?

— Нет такого счастья или несчастья, которое могло бы меня обрадовать или потрясти. Я ко всему теперь равнодушен. [276]

— Почему так?

— Потому, что я слишком ясно вижу всю бессмысленность жизни.

— Байроническая натура, — рассмеялся Костров.

— Пускай байроническая натура, мне все равно.

— А разбойником все-таки не сделаетесь? — шутливо спросил Болконский.

— Каким разбойником?

— А вот давайте отложимся от семидесятой дивизии. Начнем жить в лесах. Выберем вас атаманом. Устроим новую Запорожскую Сечь не на Днепре, а на Сане.

— Что ж, я могу и разбойником, но с разрешения начальства.

— К чему вам разрешение начальства?

— Жить легче. Не надо самому размышлять, тревожиться. Приказано — сделано. И баста. Ведь все в конечном итоге одинаковая бессмыслица. А тут выбирать не надо. Делаешь, что велят, а там — какое мне дело?..

— Одним словом, нейтралитет до последней пуговки, — усмехается Базунов. — Злу насилием не противься и начальству не прекословь.

* * *

У нас война пересыщена трагической юмористикой. Из нескончаемых братских могил, кривляясь, высовывает голову наша дурацкая пошехонская бестолочь.

Сегодня из штаба корпуса получено срочное сообщение:

«К 1 часу дня полный головной парк 61-й артиллерийской бригады со всеми своими снарядами поступит в ваше распоряжение. Передайте снаряды 5-й парковой артиллерийской бригаде в Янове. Инспектор артиллерии Клейненберг».

К часу ночи 61-го парка еще не было. Только в полчаса третьего, почти на рассвете, явился командир тылового парка 61-й бригады поручик Хрусталев и предъявил следующее предписание от командира 61-й парковой бригады:

«Получили ли вы снаряды и сколько? По новому распоряжению из штаба корпуса вы откомандировываетесь в состав 9-го корпуса и поступаете в распоряжение командира 70-й парковой артиллерийской бригады. Отправляйтесь немедленно в Белгорай и узнайте от командира 70-й парковой бригады, какие имеются у него распоряжения относительно вас».

— Вы, господа, понимаете что-нибудь? — изумленно пожал плечами Базунов. — Может быть, вы, поручик, разъясните мне, в чем дело?

— Я ничего не знаю, — ответил поручик Хрусталев. — Вчера в управлении вашей бригады была получена телеграмма, что по приказанию из штаба третьей армии мой парк прикомандировывается [277] к Кавказскому корпусу. А сегодня на рассвете приказание это было изменено, и мне было объявлено, что парк мой прикомандировывается к девятому корпусу и поступает в ваше распоряжение.

— А снаряды у вас есть?

— Никак нет. Всего шестьдесят гранат и сто пятьдесят тысяч ружейных патронов.

— Значит, парк не полный?

— Куда там? У нас во всей бригаде полного парка не наберется.

— А у меня имеется распоряжение получить у вас полный парк, перевезти его в Янов и сдать пятой парковой бригаде.

— Ничего не понимаю, — пожимает плечами поручик. — Ведь от нас в Янов рукой подать. Проще было бы прямо направить меня в Янов.

— Вот то-то и оно! И я ничего не понимаю. Главное, что вся эта переброска не имеет ни малейшего смысла, потому что снарядов у вас нет. А я уже распорядился выслать сюда сводный отряд из двух моих тыловых парков для перевозки ваших снарядов в Янов. Теперь надо отправить ординарца с приказанием вернуться сводному парку в Домбровицу и там дожидаться новых распоряжений. Придется экстренно послать ординарца с запросом к инспектору артиллерии. Это затянется до завтрашнего вечера.

— Я готов ждать хоть целый месяц, — говорит Хрусталев, — но что мне делать с людьми? Как прокормлю я лошадей?

— Вам что сказано? — в сотый раз переспрашивают поручика.

— Мне приказано перейти в распоряжение семидесятой парковой бригады. Откомандировывается не головной, а тыловой парк — вместе со всеми людьми, лошадьми, прапорщиками и двумя младшими врачами — медицинским и ветеринарным. Дальнейшее распоряжение получить от вас, полковник.

— Но мне ничего не приказано, кроме того, чтобы снаряды из вашего парка перевезти в Янов и передать пятой парковой бригаде. Других предписаний у меня нет.

— Позвольте, полковник. Как же быть? У меня на руках четыреста нижних чинов, триста лошадей и шесть офицеров. Ни денег, ни фуража, ни провианта у меня нет. Этапный комендант от меня отказывается, потому что я командирован к вам. Вы меня принять не хотите. Где же мне довольствоваться? Я ведь не самостоятельная единица... Придется заниматься грабежом.

— Не советую, — говорит сквозь зубы Базунов. — В случае жалоб со стороны населения я вас предам суду.

— Тогда зачисляйте меня хотя бы на временное довольствие. Вы сами понимаете, что это — единственный логический выход.

— Ваше кормление обойдется мне в день не меньше как по четыреста рублей. Не могу же я отдавать такие рискованные распоряжения на основании каких-то неясных догадок. Я должен подождать ответа из штаба корпуса. [278]

— А пока?.. Пока, что мне делать?

— Пока?.. Будем пока смотреть сквозь пальцы. Я — на вас, вы — на прапорщиков, прапорщики — на взводных, взводные — на нижних чинов. Тогда все как-нибудь устроится... Кстати, в каком положении сейчас ваша артиллерийская бригада?

— Одна батарея была захвачена в плен. Из остальных орудий восемь было подбито, штук шесть износилось. В Ржешове их кое-как починили. И теперь на позиции две наших батареи.

— Так что от бригады осталось меньше половины?

— Да, одна треть. На нашем участке огонь германской артиллерии достиг ужасающей силы: шестидесятипудовые снаряды лились дождем...

— А штыков сколько?

— После боя от всей дивизии осталось полторы тысячи. Когда перешли через Сан, подтянулось еще две тысячи.

— И это все?

— Да. В нашей дивизии из четырех полков — Холмского, Красноставского, Луковского и Седлецкого, — то есть из шестнадцати тысяч штыков, уцелело не больше четырех тысяч.

— Долго вы оставались под огнем?

— Трое суток. Бой начался на рассвете 19 апреля, а уже к трем часам дня три батареи должны были уйти с позиции. Из трех остальных стреляла только одна, потому что прекратился подвоз снарядов.

— Снаряды иссякли?

— Да.

— А в соседних дивизиях?

— В шестьдесят третьей дивизии было еще хуже. Эта дивизия была разбита под Праснышем и пополнена ополченцами. До января ее ничему не обучали. Потом переправили в Галицию. Винтовки дали только за две недели до боя... То же и восемьдесят первая дивизия. Она стояла под Перемышлем и оттуда сразу переброшена была в Мезо-Лаборч...

— А у нас писали, — говорит адъютант, — что восемьдесят первая дивизия...

— Ну, знаете! — раздраженно перебивает Хрусталев. — Читал я то, что пишут в газетах и донесениях, и видел то, что происходит на деле... Отошли на заранее укрепленные позиции — писали о нас. А подошли мы к Вислоке, там не только позиций — хотя бы пол-аршина проволоки было. Когда мы уже были на Сане, вспомнили проволоку прислать. И что же? Вся она, конечно, германцам досталась...

— Что же мы — готтентоты какие по сравнению с Европой? — спрашивает адъютант.

— Мне кажется, что халатны мы больше оттого, что видим бесцельность нашей работы. Вот возьмем сегодняшний случай. На рассвете получили мы телеграмму. С четырех часов бьемся, волнуемся, [279] тащимся по пескам, а толку никакого. Мы ругаем Мусселиуса, Мусселиус ругает инспектора артиллерии, инспектор, в свою очередь, ругает еще кого-то. Каждый рад бы сделать как можно лучше, да вся машина ни к черту...

Вы думаете, артиллерия нас не ругает? Наверное, по сту раз на день повторяет: «Черт бы их взял, этих парковых бездельников! Сидят себе в Белгорае, снарядов не возят, а мы тут пропадай из-за них». А пехота ругает артиллерию. Я сам слыхал, как пехотные офицеры прохаживались по адресу артиллеристов: «Белоручки проклятые! Выпустят пятнадцать снарядов — и снимаются с позиции. Вот и вся подготовка артиллерийская».

— Но ведь кто-то же продает? — горячится доктор Костров. — Где-то сидят же еще Мясоедовы... Отчего нет винтовок у ополченцев? Ведь это — не пушки. За десять месяцев ружья можно бы заготовить!

— Не успеваем. Не по плечу нам размах войны. Ружейных заводов мало. Каждый день мы теряем на поле сражения десять тысяч винтовок. В месяц около трехсот тысяч ружей. А все наши оружейные заводы в месяц изготавливают пятьдесят пять тысяч винтовок. Значит, ежемесячно количество наших штыков уменьшается на двести сорок пять тысяч. То же с артиллерийскими снарядами. При максимальной продукции мы вырабатываем пятнадцать тысяч снарядов в месяц, а расходов — втрое, вчетверо больше.

Поздно вечером получена телеграмма от инспектора артиллерии: «Немедленно откомандируйте 61-й парк по месту службы. Телеграфируйте, получен ли вами полный парк артиллерийских снарядов от 10-го корпуса. Инспектор артиллерии 9-го корпуса Клейненберг».

— Вот кабак! — всплеснул руками Базунов. — Ну, что с ними делать?..

* * *

Бумажные фокусы продолжаются. Ночью получено донесение от поручика Хрусталева: «По возвращении к себе в парк застал предписание от командира своей бригады: «Немедленно с получением сего переходите в Белгорай и поступайте в подчинение командира 70-й парковой бригады. Со мной поддерживайте непрерывную связь через головной парк, стоящий в селе Марковичи, урочище Танев. Командировка ваша временная — впредь до изменения обстановки и потребности в вашем парке».

В два часа ночи 61-й парк прислал новое сообщение: «Парк не прикомандировывается к 70-й бригаде, а лишь должен передавать в ваше распоряжение свои снаряды. А так как снарядов у него нет, то парк уходит по предписанию инспектора артиллерии в Янов, где снарядов заведомо не имеется». [280]

В три часа ночи нас снова разбудили: приехал 31-й парк 10-го корпуса с предписанием поступить в распоряжение 70-й парковой бригады.

— А снаряды вы привезли? — спросил Базунов.

— Никак нет. Ни одного снаряда.

— Кубицкий! — бешено заорал Базунов. — Вели седлать лошадей. Немедленно еду к этому прохвосту, потребую, чтобы его разбудили, и докажу ему, этому Клейненбергу, что один из нас слабоумный!..

...Отрадная теплота и сокрушительная уверенность снова разлились по сердцам наших оптимистов. Они снова рассматривают в увеличительное стекло наши военные возможности (а немецкие — в уменьшительное) и снова грозят погибелью всему тевтонскому миру:

— Всыпем немчику!.. Теперь он запляшет!..

Источник этой блаженной уверенности — в небывалом в летописях нашей дивизии торжестве: неожиданно из Холма в Белгорай доставлено 1200 шрапнелей, из коих на долю нашей бригады досталось 600 штук.

— И у немцев иссякают снаряды, — злорадно рассуждает капитан Старосельский, — но им гораздо хуже, чем нам, потому что у них материала нет. Нам наплевать — у нас сырья сколько хочешь. А немцы давно из колоколов готовят шрапнели, так что и в будущем изготовлять не из чего.

— Вот видите! — торжествует Костров.

И, охваченный приливом победоносной воинственности, мгновенно впрягает в колесницу истории крылатую конницу желательного и подгоняет ее плетью лжи и фантазии.

— А ведь Ярослав назад отобрали! — говорит он за завтраком. — Под Перемышлем вдребезги немчиков расколошматили: на тридцать верст отогнали. Пленных тысяч сорок набрали...

— Кто вам сказал?

— Чуйко. Солдат из третьего парка. Из Киева приехал.

— Вы сами с ним говорили?

— Нет. Косиненко рассказывает.

— А что еще вам Косиненко рассказывает?

Косиненко — денщик Кострова, получивший от прапорщика Болконского прозвище Анти-Ханов.

— Говорит, — блаженно лепечет Костров, подливая себе в рюмку, — что новую артиллерию подвезли.

— Откуда?

— Из Владивостока.

— Тяжелую?

— Да-а... Тяжелую. Двенадцатидюймовые пушки!..

И, как всегда, к патриотическому воодушевлению Кострова мгновенно примешиваются гастрономические восторги. [281]

— А какие поросяточки на площади бегают, — кричит он, прищелкивая пальцами. — С розовой кожицей, тупорыленькие, фунтиков по шесть. Вот такие... Отварить бы такого пискленочка в молоке... да поджарить, чтобы корочка под зубами хрустела... да начиночку бы из каши... да обложить бы бордюрчиком из хрена... да под брусничное варенье... Э-эх, родина!..

...Немцы форсируют Сан. И одновременно ведут наступление в районе всей 8-й армии. Раненых пока мало. Но все в один голос твердят:

— Выбьет!.. Где уж нам с немцем драться...

Вечерняя сводка говорит: «Командующий армией приказал 3-му Кавказскому корпусу, 24-му корпусу и 29-му корпусу немедленно перейти в наступление с целью поддержать 8-ю армию и отвлечь натиск противника, действующего на правом фланге».

— Да-а, — задумчиво поглаживает усы Базунов. — А о Северном фронте ни слова.

— Значит, затишье, — оптимистически высказывается Валентин Михайлович.

— Вряд ли. Когда затишье бывает, так и пишут: затишье. А молчание — плохая примета.

...С утра получена из штаба дивизии «секретная» бумажка: «Новые тыловые дороги».

Для 9-го корпуса тыловая дорога: Здзяры — Янов — Туробин — Пиотровск — Пяски — Влодава.

Для 70-й дивизии: Уланов — Пюльце — Депутаты — Гройцы — Флисы — Кжемень — Брюнев — Хржанов — Собесска Воля.

— Хороши секреты, о которых весь город знает, — ворчит Базунов.

6

19 мая пять часов утра. Мучительно хочется спать, несмотря на тяжкий грохот орудий, несмотря на то, что от исхода сегодняшнего боя, быть может, зависит судьба России. Здесь, на Сане, собраны все наши лучшие войска. На тесном пространстве от Синявы до Белгорая сосредоточено восемь корпусов. Поражение равносильно разгрому.

Сегодня исполнилось десять месяцев войны. Прапорщик 81-й дивизии землемер Савицкий уверяет, что если бы перевести на медные копейки все деньги, затраченные Россией за эти десять месяцев на войну, то этими медными копейками можно было бы вымостить весь земной шар и перекинуть висячие мосты через Великий и Атлантический океаны. И что же? Одиннадцатый месяц войны мы начинаем с того же, чем начинался первый: с отступления на Холм. [282]

Будущему историку захочется облечь это сражение на Сане в траурные, драматические одежды. Он будет описывать ураганы в природе и потоки злобы и ненависти в сердцах. А кругом — безобидное спокойствие и такое мирное голубое небо. Радостно чирикают воробьи. Приветливо разгорается солнце. Мягко шушукаются листья. Блестит по-весеннему молодая трава. Спят жители. Спят офицеры и солдаты, не участвующие в бою. Спит «любовь к отечеству и народная гордость».

Лениво пробегаю глазами только что доставленную дивизионную сводку: «Противник обладает значительным превосходством артиллерийского огня».

Знаю, отлично знаю, что означает эта фраза в переводе на житейские факты. Тысячи раненых, которые плетутся сейчас по всем тыловым дорогам. Длинные вереницы возов, набитых искалеченными и стонущими телами. Потухшие и страдальческие глаза на мертвенно-серых, запыленных лицах. Огромные воронки, набитые десятками трупов в обмокших кровью шинелях. Отчетливо рисую себе эти картины, но они не волнуют меня больше. Мои притупившиеся нервы уже не откликаются ни на смерть, ни на кровь, ни на рычание пушек.

От непрерывного грохота жалобно вздрагивают оконные стекла. Узнает ли будущий историк, что 19 мая во время грозных боев на Сане оконные стекла оказались гораздо чувствительнее, чем люди?..

* * *

Шесть часов утра. Свирепо грохочут пушки. В сонном молчании пустынного городка гулко чеканятся шаги пехотного подкрепления. Сверкая гранеными штыками, идут на убой полки 9-го корпуса.

...В половине седьмого получено предписание о прикреплении нашей дивизии к 14-му корпусу.

Офицеры грустно вздыхают:

— Кончилось наше семейное счастье. Погонят нас опять на рысях. Вот несчастная дивизия!..

— Не дивизия, а скаковое общество, — ворчит Базунов.

В девять часов получена новая сводка: «Дивизиям 70, 18, 61 и 81-й приказано стремительно атаковать противника, сбить его к югу и, развивая удар в этом направлении, энергично наступать в полосе между Пржендзель — Кончице — Тарногуры — Гуциско.

Задача: в три часа ночи 20 мая, удерживаясь одним полком на позициях правого берега Сана от Бялин до Кржешова, тремя полками перейти в энергичное наступление на фронте Стружа — Рудник». [283]

— Ничего из нашего наступления не выйдет, — безнадежно вздыхает Старосельский.

— Почему вы так думаете?

— Дух силен, да плоть немощна: снарядов нет. Над городом кружатся аэропланы.

Сквозь сон прислушиваюсь к грохоту пушек. Стреляют беглым огнем из тяжелых орудий. Смотрю на часы: ровно четыре. Кто же это стреляет — мы или немцы? Если мы, откуда у нас снаряды, да еще в таком невероятном количестве? Немцы? Когда же они успели подойти так близко?.. Значит, это — прорыв. Вот уже полчаса, как орудия не перестают греметь. В воздухе стоит глухой безостановочный гул, четко хлопают отдельные выстрелы из очень тяжелых орудий. И тогда вслед за раскатистым ударом слышится короткий хрипловатый разрыв.

Пять без десяти. Канонада гремит с неослабевающей силой.

* * *

В 366-м полевом госпитале. Груды раненых на полу. Беседую с ранеными в сортировочной:

— Как дела?

— Да разве мы знаем? Шли и падали, шли и падали... Вот все, что мы знаем.

Молодой вольноопределяющийся объясняет с оттенком превосходства:

— Положение неопределенное. Наш правый фланг выпирает австрийцев, а на левом засели германцы: их не сдвинешь.

— Это где же?

— У Синявы. Мы — Кавказского корпуса.

— Разве с германцами так трудно воевать?

— Трудно, — отвечает хор голосов.

— Крепкий народ.

— Хитер больно.

— Хитрее хитрого. Его не собьешь.

— Правда это, что немцы наших раненых прикалывают?

— А как же. В приказах про это было.

— Кто собственными глазами видал, как немцы наших раненых добивают?

— Я, — выступает вольноопределяющийся. — Под Жирардовом, на германском фронте, наши окопы в восьмидесяти шагах были. Видно было все, что у них делается. Я сам видал: как доползет до них после атаки наш солдат, они его прикладом по голове. И не раз, много раз видал.

— Добивают, ваше благородие, добивают, — подтверждает солдат с Георгием. — Я врать не буду — для чего мне? Сам своими [284] глазами видал. Вот теперь, когда отступали из Галиции. Ранило нашего фельдфебеля в ногу. Он упал. Наскочили сзади германцы и прикололи.

— А фельдфебель где был?

— Сзади, отстал маленько. Ногу ему пулей задело.

— Что ж, он упал?

— Никак нет. Шел сзади.

— Ну и что же?

— А германцы, вишь, сзади наскочили и штыком.

— Ты впереди был?

— Так точно. Впереди.

— Откуда ж ты знаешь?

— Слыхать было. Кричал он — фельдфебель: «Братцы, колют меня!» Я обернулся. Глядь, а он уже мертвец.

— Может быть, немцы не знали, что он ранен?

— Никак нет. Знали. Раненого завсегда видно.

— Больше ты не видал, чтобы раненых добивали?

— Как же. Не раз видал.

— Вчера вот, — снова вмешивается вольноопределяющийся, — из нашей роты душ двадцать в плен решили сдаться, а я с товарищем не схотели. Товарища снарядом убило, а я в кустах схоронился. Так я ж видал. Многие на колени падали, руки вверх подымали — просились. Всех германцы перекололи.

— И чего врешь? — резко и неожиданно выступает солдат с небольшой бородкой, раненный в обе ноги. — Никогда герман раненых не колет... Из нашего Сальянского полка сколько пленных он подобрал. Теперь домой письма пишут: хвалят германа — во как.

— Не колют? — зло огрызается вольноопределяющийся. — А ты еще повоюй, повоюй лучше — вот и узнаешь.

— Ас чего бы это он одних колол, а других нет? — иронически усмехается солдат с бородкой. — Никто этого не видал, чтобы герман докалывал. Одни только враки.

— А в газетах что пишут? А приказы читал?

— В газетах врут, — раздается несколько голосов. — Возьмем в плен тридцать, а в газетах печатают все триста. По газетам в Германии голодом дохнут, а у каждого германа в сумке по четыре консерва. Голодаем-то мы, а не они... Газетам тоже теперь верить не всегда можно.

Из заднего угла, опираясь на большую дубину, выходит, ковыляя, солдат, с загорелым наглым лицом и трескучим нахальным голосом:

— Это кто говорит: в приказах не сказано? Сказано либо не сказано, а про то, добивают ли немцы, меня спроси! Еще как добивают, сволочи! А у меня-то нога отчего разворочена? Я до пулеметчика добрался. В пятнадцати шагах разрывной пулей скосил. Так икру на две порции и разворотило. Что ж, я бы ему молчал? Добрался бы только — десять раз убил бы. Шкуру спустил [285] бы, хоть раненный, хоть сто раз раненный. Он, подлец, как хороший картежник, — все двадцать одно выбрасывает, — так он своим пулеметом народ режет. Провел — и срезал, как бритвой. Как водой поливает пулями. Дерево возле пулемета стояло. Раз провел — в нем шестнадцать пуль одна за другой сидят.

— Ну и чего ж? — прерывает рослый солдат. — Тебя, что ль, докалывал?

— Я бы его доколол! Я хоть и разжалованный в пехоту, а все же казак. Козуля — по-ихнему. А ты вот слушай! Ранило меня прямо, как топором, пополам разрубило. Упал я и в кусточки пополз. Вижу: солдатик лежит. Посторонись, говорю, земляк. Толкнул его, дернул... А у него-то стаканом вся голова разбита, и мозги наружу вывалились. Только прилег я, слышу: стонет солдатик. Подошел к нему германец и давай карманы обшаривать. Потом начал переворачивать. Не знаю, сказал ли чего солдатик, либо крикнул, только герман как хватит его прикладом — и пошел.

— Ну, есть сволочи и промеж них и промеж нашего брата, — брезгливо выдавил черноусый хмурый солдат. И потом добавил с оттенком почтения: — Что нам не бреши, а немцы — народ образованный.

— С австрийцем легче воевать?

— Да, с ним полегче. Он пужливый. Сейчас в плен сдается.

— А мадьяры?

— Мадьяры — это, как бы сказать, наши цыгане. Он наскакивает жестко, а чуть задело, от раны плачет, как баба.

— Мадьяры, — самоуверенно вмешивается казак, — интеллигенты, нежные... боли не выдерживают. Я одному мадьяру нос откусил — соленая кровь, противная. Тьфу!.. Герман — тот лютый. Хитер. Сильный. С ним никакого сладу. Тут с нами один герман. В плен забрали. Так его два раза штыком проткнули, а он утекать пошел. Нагнали да прикладами по голове. Едва довели. Его ведешь, а сам поглядывай, не зевай... Австрияка гнать не приходится. Он плену рад. Вели мы душ шестьдесят русинов. Русины — они говорят по-русски. «Нам, — говорят, — уже мир вышел, а вам еще воевать».

— Австрияк — мразь. Герман нам цикорию ломает, а мы австриякам. Чешем по рылу — почем зря.

— Зачем яво обижать? Он смирный, — медлительно протестует бородатый солдат.

— А чего на него смотреть? Что герман, что австрияк — все равно неприятель.

— Все равно, — передразнивает казака сердитый голос. — Казак и в мирное время с людей шкуру спускает. От них всем худо. И герман за казаков всех колет.

— Ду-у-рак ты, как есть ду-рак, — отзывается казак. — Герман день ото дня все жестче бьется. У него теперь — слыхал? — пули [286] газовые. Попал в тебя пулей газовой — и ты сгоришь, и кругом тебя сдохнут.

— Все брешешь, — презрительно говорит тот же бородатый солдат.

— Нет, это он правильно, — раздаются убежденные голоса. — У нас в полку одному солдату в руку ударило такой пулей, рука вся сгорела.

— А штык у него какой, — подскочил ко мне маленький юркий пехотинец. И, вынув большой германский штык с пилой на конце, начал с азартом объяснять: — Вперед он штык по эфто место в живот запустит и начнет по кишкам пилить. Чтобы больней было.

— Не по кишкам, по лопатке пилит, — поправляет другой.

— Вы их не слушайте, ваше благородие, — протестует солдат с бородкой. — Такой штык только у унтер-офицеров. Вы хоть германа самого спросите.

— А где он, пленный? Пошлите его сюда.

— Не пойдет. Волком смотрит. Не засмеется.

Я громко сказал по-немецки:

— Прошу пленного немца подойти к столу.

С подоконника встал необыкновенно высокий угрюмый детина с забинтованной рукой и медленно подошел ко мне.

— В Германии все солдаты такого исполинского роста? Как вы только до рта своего достаете?

Немец помолчал. И вдруг широко улыбнулся.

— Ишь ты, — засмеялись солдаты. — Родному слову обрадовался.

— Куда вы ранены? — спросил я его.

— Мне прокололи руку штыком, — показал он рваную рану на предплечье. — Хорошая работа, — улыбнулся он снова.

— У нас вообще хорошие ребята, не правда ли?

— Покамест меня не трогают, — ответил он сдержанно.

— Немец благодарит вас, — передал я его фразу солдатам, — что вы к нему злобы не показываете.

— Я б ему показал, — свирепо взглядывает казак. — Попался бы он в мои руки, я б его научил! Зачем казенный паек пленному отдавать? Нас в бой посылают — полконсерва дают, да еще наказывают: не жри, после боя сожрешь. По два дня голодные в яме сидим. А потом пленных к себе берут и нашим хлебом кормят. Ишь, дери его в бога...

— Тише ты; там сестра ходит.

— Чего сестра? Ну ее к старушкиной матери. Я в одном госпитале так сестру ахнул, что она к доктору жалиться побежала. Прилетел доктор: «Мерзавец! Ты как смел?..» — «Виноват, я не мерзавец, я казак. Не имеете полного права мерзавцем называть». — «Как тебе не стыдно сестру обижать?» — «Никак мне не стыдно. А вот ей должно быть стыдно: она мне так рану затормозила, будто...» [287]

И казак выпаливает оглушительное сравнение в духе непечатных неожиданностей «Декамерона».

Немец исподлобья поглядывает на свирепого казака.

— Это казак, — говорю я ему. — У него только голос сердитый, но и он парень добрый.

— Да, — неопределенно отделывается немец и стоит, угрюмо насупившись.

Я показываю ему пилу на штыке и спрашиваю, для чего она служит.

— Такой штык, — оживляется немец, — носят у нас пионеры-разведчики{36}, которые прокладывают дорогу среди кустарника. Этим штыком можно пилить и дерево и камень...

Солдаты внимательно разглядывают немца и делятся вслух своими мыслями:

— Платье на ем хорошее.

— И сапоги цельные.

— Сытый: видно, корма не жалеют.

— Они в бой идут — по четыре консерва в ранце. Потому, ежели прорвется, чтобы запас был. Немец хитер: он все обсматривает вперед.

— А у нас больше об офицерах думают.

— В эту войну еще мать их надвое. А в японскую, распатронь холера, ...они за двадцать верст от боя сидели, в бараках с сестрами воевали.

Идет безостановочная бомбардировка. Линия боя приближается с каждым часом. Слышно, как завывают вертящиеся «стаканы»{37} и с треском лопаются все ближе и громче. Число прибывающих раненых растет. Там, на месте боя, вероятно, груды тяжело искалеченных солдат умирают за невозможностью добраться до перевязочных пунктов. Не хватает медицинского персонала, чтобы поспевать за «фабрикой смерти».

* * *

Старший ординатор полевого госпиталя, известный хирург Борисов, радикал и общественник, за завтраком излагает планы новой организации Красный Крест. Эта идея наполняет его бурной энергией.

— Нынешний Красный Крест, — говорит он, мотая упрямой головой и сердито поблескивая глазами из-под стекол, — в теперешнем его виде никуда не годится. Благочестивая окаменелая древность... Чего достигаем мы на практике под защитой Красного [288] Креста? Какие-то фиктивные выгоды, какая-то международная гарантия на словах и младенческая беспомощность на деле... Солдат, выбывающий из строя, перестает быть солдатом и превращается в утопающего. Каждая медицинская организация — это спасательная станция, которая должна приходить на помощь каждой жертве, каждому раненому. Мы, врачи, не знаем ни эллинов, ни иудеев, ни врагов, ни друзей. Немец лечит француза, русский лечит австрийцев. Я лично знаю русского врача, который спас от смерти подбитого немецкого летчика, бомбой которого был ранен сын этого врача в Ярославе. А раз так, раз на нашей врачебной совести лежит борьба с человеческим одичанием, если Красный Крест является единственным островком европейской культуры и гуманности среди всеобщего вандализма, то скажите на милость, для чего это дурацкое разделение на докторов лагерей? В трудном деле спасения раненых должна быть единая, общая организация. Едва закончился бой, над полями смерти поднимается Красный Крест. Под его примиряющим флагом идет работа по единому плану, и врачи всего мира оказывают помощь страдающим без различия наций и враждующих стран. Только тогда война утратит свою теперешнюю бесчеловечность. Только тогда прекратятся обвинения в добивании раненых и пленных.

— Но ведь это утопия, — смеется кто-то из докторов.

— Как — утопия? — страстно загорается Борисов. — Разве мы и теперь не перевязываем пленных? Не лечим немцев в наших госпиталях? Разве мы не расходуем на эти перевязки бездну драгоценного материала? Врач, захваченный в плен, не продолжает ли своего дела среди воюющих с нами армий? Красный Крест не знает враждебных действий. Мы должны гордиться тем почетным положением, которое отвело нам международное право, и обязаны воспитывать в людях чувства солидарности и взаимного доверия. Я не знаю, прекратятся ли войны на земле, но моя совесть глубоко протестует против позорящих человечество кровавых зверств. И доколе белый флаг существует, врачи должны высоко держать свое знамя. Говорю это без всякого лицемерия: это наш «моральный интернационал». Медицинскую помощь на войне надо сделать единой и всеобщей. Во имя морального прогресса мы обязаны горячо отстаивать нашу привилегию милосердия и со всей настойчивостью защищать ее перед всеми, кто не потерял еще способности думать и чувствовать по-человечески.

— Как же вы думаете проповедовать вашу идею? — скептически улыбаются доктора.

— Для успешности пропаганды врачам каждой страны надо объединиться с лучшими писателями своей родины. И это вовсе не трудно. Ни Короленко, ни Горький, скажем, у нас или Ромен Роллан у французов не откажутся, разумеется, быть с нами заодно.

— Превосходно. Писатели не откажутся. Но кто же позволит им внушать отвращение к войне? [289]

— Этого никто и не требует. Надо только вернуть Красному Кресту то моральное значение, которое разрушила и подорвала нынешняя истребительная война. Ибо в своем теперешнем виде Красный Крест совершенно не поспевает за скачущими «машинами смерти».

Война ведет к процветанию мужества и создает прочную базу для самых ошеломительных неожиданностей. 366-й госпиталь со вчерашнего дня передвинут ближе к позиции. Такая передвижка всегда нарушает ровное течение мыслей. Против воли глаза устремляются к горизонту, где темнеет черная полоска окопов, полная непостижимой угрозы. Инстинктивно ждешь, что вдруг увидишь перед собой каски, ружья и бомбы. Это напряженное ожидание неумолимым образом втягивает в психологию фронта и подчиняет сволочным условностям войны.

Вот что рассказал мне сегодня доктор Борисов:

— Весь день я возился с ранеными. Вечером я с доктором Тхоржевским гулял по дороге на Бонахи. Я шел впереди, доктор Тхоржевский плелся где-то далеко сзади. После сорока двух операций поле, залитое закатом, казалось кровавым морем. Не знаю, о чем я думал, только вдруг по ту сторону канавы увидал небольшую фигуру в каске. Я приостановился, фигура тоже. Оружия при мне не было никакого — ни револьвера, ни шашки. Посмотрел я влево: до линии немецких окопов — черт знает как далеко. Я крикнул издали по-немецки: «Komm hier, Kamrad!»{38}

Немец перепрыгнул через канаву и подошел ко мне. За спиной у него болталась винтовка. Я подошел к нему вплотную, схватил винтовку за дуло и потянул к себе. Между нами завязалась борьба. Немец полез в карман за револьвером. Я крикнул. Неожиданно появился доктор Тхоржевский. Он ударил немца по руке, и тот, видя, что нас двое, сдался. До штаба дивизии версты три, и мы повели нашего пленника прямо в штаб. Наскочил на меня вдруг какой-то дурацкий азарт. «Револьвер заряжен?» — спрашиваю Тхоржевского. «Заряжен». — «Захочет бежать — стреляйте».

Всю дорогу я глаз не сводил, следил за его шагами... Ну, совсем одурел...

В штабе мы положили на стол наши трофеи, я — винтовку, Тхоржевский — револьвер. Тут только сконфуженный немец разглядел, что мы оба — врачи, да еще безоружные. И залепетал бедняга, смущенно оправдываясь: «Dass kann jedem passiren, nicht wahr?»{39} «O, Ja»{40}, — успокоил я его.

Стали допрашивать немца. Оказалось, что и сам-то он не бог весть какой вояка: ополченец, из народных учителей. Послали его на разведку. Он сбился с дороги и попался на удочку, услыхав немецкую речь.

Вдруг вижу: лицо у бедняги перекосилось и смотрит он на меня с печальным упреком. Потом вынул из кармана и показывает мне отпускной билет — завтра с утра домой собирался ехать, очередь вышла...

Жаль мне его стало до слез. Да что поделаешь? А тут еще дивизионный врач неожиданно вмешался: «По какому праву вы взяли в плен немецкого офицера? Теперь немцы начнут кричать, что мы — варвары, нарушаем Женевскую конвенцию...» «А что же мне было делать? — оправдывался я. — Вижу: идет немец. Кто его знает, какие у него намерения. А вдруг бомбу бросит, телефонную проволоку перережет, пушку подорвет? Я инстинктивно обезоружил его и задержал». Однако дивизионный и корпусной командиры на нашу сторону стали.

Доктор Борисов провел рукой по седеющей голове и не без гордости докончил повествование о пленении школьного учителя:

— О нашем поступке в приказе по корпусу объявлено. А я представлен к Владимиру с мечами.

Бытие определяет сознание.

Отступаем. На официальном языке наше отступление почему-то называется «временным отходом в деревню Бонахи «. Идем густым белгорайским бором — под охраной пехоты и кавалерии. Это из страха перед венгерскими разъездами, которых здесь нет и, конечно, быть не может в этой дикой и непролазной чаще. Головную колонну ведет прапорщик Болконский. Он лихо гарцует на своей кровной кобылице и время от времени кричит молодецким голосом:

— Расступись, леса белгорайские!

Местами дорога пересекается мшистой трясиной. Здесь пригнанные из окрестных деревень бабы неумело и неохотно набрасывают настил из валежника. Солдаты набрасываются на баб, с криком гоняются за ними по лесу, а Болконский громко и беззаботно подшучивает:

— Веселее, бабоньки, веселей! Не ударь лицом в грязь! За нами идут европейские народы.

Пахнет сосной и торфяной гнилью. Иду окруженный артиллеристами и пехотой. Солдаты откровенно высказываются:

— Ты думаешь, смерти мужик страшится али там бою, раны какой?.. Не своей охотой воюем.

— Не знаем, для ча деремся. [291]

— Войну мозгами осилить требуется. А мы по чужой указке делаем.

— Одно сказать, — поясняет Пухов, — не такие теперь люди нужны, как мы. Люди мы темные, ни до чего не годные. Грамоте не знаем. Вон в Галиции дороги столбами мечены. Дороги за столбом разошлись, а нам и не видно, куда идти: прочитать не можем.,.

— Где уж нам. Прем через пень-колоду.

— Не по нутру нам эта война...

Пухов неожиданно нагибается, берет комок мшистой земли и, презрительно растерев ее промеж пальцев, сердито окает:

— Было бы из-за чего воевать. Одни леса да болота. Посеять негде.

— За то леса-то какие, — говорю я.

— У вас в Уфимской губернии, — горячо возражает Пухов, — лесу изводу нет. На стеклянном заводе у нашего помещика сто двадцать саженей в день сгорает. А вырубать не поспевают. Где повырубили — опять заросло. Двадцать два года завод стоит. А лес у нас — чернолесье: ростяной... Дровят у нас — слава Богу. По десять копеек воз у помещика покупаем.

— Земли много? — интересуется Маслов.

— Нет, земля поделенная, одни овраги достались.

— А правда это, ваше благородие, — вкрадчиво обращается ко мне Маслов, — будто хотят передать солдатам, которые живые останутся, колонистов немецких земли?

Говорим мы тихо. Но вопрос о земле мигом долетает до всех. Десятки настороженных лиц жадно вслушиваются в каждое слово. Тут и парковые, и пехотинцы, и группа кавалеристов.

— Не знаю, верно ли это. В газетах писали. Только и колонисты ведь такие же мужики, и земли у них мало.

— А в газетах писали? — пытливо переспрашивает меня пехотинец.

— Да, писали, что есть такое предложение.

— А генералы немецкие останутся? — доносится сзади чей-то насмешливый вопрос. И, не дождавшись, тот же голос комментирует свою фразу более злобно: — Значит, у крестьян землю отберут, а генералам из немцев прибавят?

— Пущай не дают. Не надо мне той земли, только бы войну скорей кончали, — говорит Пухов.

— Верно, Польша за немцем останется? — осторожно нащупывает пехотинец.

— Чья сила возьмет, за тем и останется, — говорю я.

— Да ну ее к лешему, Польшу самую. Какая в ней польза? — пренебрежительно отвечает Звегинцев.

— Тут, брат, не польза, — поясняет ражий кавалерист, — а сдаваться Рассее не годится. Контрибуцию агромадную потребует [292] себе немец. Опять же на нашего брата перешьют. Теленка остального отберут.

— Кругом мужику плохо, — вздыхает пехотинец.

Лес становится суше. У заборов лесных заимок видны женские лица, до бровей перекрытые пестрыми платками.

— Шкира аж умирает, — острят солдаты.

Шкира бурно ударяет по балалайке и сыплет веселой скороговоркой, поводя богатырскими плечами:

Идем пограничными лесами. Ни уныния, ни подавленности. Меньше всего мы сейчас похожи на разбитую армию, в жалобных песнях изливающую свои печальные думы. Солнце ли сбивает с толку наших солдат, или душа вступила в какое-то тайное соглашение с историей, но кругом бренчат балалайки, и задорные частушки, опьяненные дерзостью и земными грехами, как осы, кружатся в воздухе. Поют решительно все. Частушка победоносно подчинила себе все умы и сердца. Изворотливая, насмешливая и гибкая, она зубоскалит, кривляется и беззаботно потешается над собой, над начальством, над нашими военными неудачами, над легкомыслием окопных красавиц. Над окопным героизмом и над окопной вошью.

У каждого свое на уме. Три пехотинца, высунув по-казацки чубы — фуражка только на честном слове держится, — лихо покрякивают и выплясывают словами разухабистую чечетку, полную убийственного сарказма:

Какой-то безусый парень из недавнего пополнения не дает пощады любителям Георгиев и военной славы: [293]

Как Егорья захочу,
Из окопа заскочу.
А Егорий не дается,
Над бедой моей смеется...

Вошь — царица частушки. Ее прославляют на всех концах леса:

Только шкура засвербила —
Я со страху млею.
С немцем биться я готов,
А со вшой не смею.

Нам на немца наплевать,
Смерти не страшимся,
С немцем рады воевать,
А со вшой боимся...

Шкира и десятки таких же Шкир целиком погружены в любовное токование:

У заборов пестрят многоцветные платки пограничных баб. Бабьи глаза из-под платков говорят многообещающим языком. Если политическое слияние России с Галицией не удалось, то гений рода, принимая во внимание настойчивое поведение Шкиры, вероятно, не останется в проигрыше.

Из лесу доносятся похотливые взвизгивания.

Бонахи — огромная пограничная деревня, затерявшаяся в глухом лесу. В мирное время местные жители занимаются контрабандой и грабежом. Но с тех пор как дело это перешло в руки цивилизованных народов, жители Бонахов изнывают от безделья и делают вид, будто сеют, пашут и косят. Костюм у них русинский, язык польский, подданство русское, нравы готтентотские. Это настоящие лесные люди, грязные и обросшие, как звери. Отсюда и само название — Бонахи (бонах — дикий, некультурный, лесной обитатель). [294]

Три мучительных неудобства здешней стоянки — блохи, отсутствие уборных и отсутствие столов. От блох мы спасаемся в палатках. Столы заменили собственными чемоданами, так что приходится писать, согнувшись в три погибели. Но отсутствие уборных бросается и в нос и в глаза на каждом шагу, так как огромная деревня битком набита парками, обозами и резервными частями.

Трем дефектам нашей стоянки соответствуют три больших преимущества. Первое — дикий сосновый бор, пропахший хвоей и лесными цветами. Второе — почти первобытная простота. Платье носит один командир бригады, дабы его не приняли за простого солдата. У остальных все костюмные отличия стерлись. Третье — запрятанность от врагов земных и надземных. Аэропланы наведываются, но редко. Здесь мы совершенно невидимы ни сверху, ни снизу, ни с боков. Даже люди, стоящие друг от друга в двух верстах, никогда не встречаются и ничего друг о друге не знают. Вместе с удушливым запахом хвои и некультурного человека сейчас в палатку врывается рев пушек и ровный красивый звук гудящего мотора. Над лесом хищно кружится германский зтаубе», не внушая ни малейшего страха. Солдаты беспечно веселятся. Из разных концов несется потренькивание балалаек, и в воздухе висит разноголосая бойкая песня:

Это поют куряне под балалайку Звегинцева.

звенит на другом конце высокий тенор Шкиры.

Развалясь на земле, офицеры играют в карты. Неподвижий застывшие сосны источают одуряющий аромат скипидара и приторной горечи.

Неожиданно все парки получили по тысяче шрапнелей. По диспозиции, привезенной вечером, на рассвете готовится общее наступление.

Головной парк на рысях перешел в Былины. Идет сильный бой. По словам ординарца Отрюхова, наша дивизия захватила в плен этой ночью 12 неприятельских рот, два тяжелых орудия и 7 пулеметов. В другом месте Кромским и Переяславским полками [295] захвачено в плен 700 человек, которые по приказу начальника дивизии якобы все приколоты.

— Это вздор, — говорю я Отрюхову. — Такого приказа не было. Но солдатам хочется, чтобы успешное продвижение сопровождалось приколотыми немцами, и они упрямо отстаивают Отрюхова.

Вечер. Пахнет медом, скипидаром, корицей, ландышем и множеством незнакомых сладких запахов. На темном небе, как огненные крылья, мелькают трепетные вспышки. Гулко гремят орудийные раскаты, повторяемые эхом. Солдаты ожесточенно ругаются с жителями, которые гонят кольями пасущихся лошадей со дворов.

— Я тебя погоню! Я тебя тесаком погоню, — покрикивает фельдфебель Гридин.

— Все пропадает, все погибает, города горят, — философствует Пухов, — а они пришли — разоряются. Травки жалко... Что теперь, зима? Или осень? Она — травка — через три дня нарастет.

— Разбишаки (разбойники)! — визгливо кричит какая-то баба.

— Дай ты ей дрючком по голове, — ласково настаивает Гридин. Понемногу затихают все шумы. Чувствуешь себя оторванным

от всего мира и незаметно погружаешься в дрему.

...Просыпаюсь от пушечной пальбы. Усыхающий полумесяц высоко горит в небе. В разных углах громко откликается лесное эхо. Линия звуков выгибается широкой дугой, замирая неслышно посредине и все сильнее сгущаясь по краям. Надрывистый бабий голос повторяет с диким отчаянием:

— Зломал геть кшок, дупом зломал...

Солдаты хором отругиваются:

— Я тебя пужну, сволочь...

— Нехай гавкае, сука...

— Ишь, поляки проклятые; что турки, что поляки — это один народ...

От бабьего визга и солдатского озлобления омерзительно тяжело на душе. Одиннадцатый месяц изо дня в день на моих глазах повторяются эти сцены. Стало быть, так нужно. Без слез, матерщины, грабежей и побоев война так же немыслима, как без пушек и крови.

Хочется лежать неподвижно, ни о чем не думать и не выходить из палатки. Потому что за порогом палатки начинается какой-то больной, запутанный мир, отравленный солдатчиной и штыками. Я знаю, что там, где существует война, там нет и не может быть места человечности. Война ненавидит жизнь, безжалостно истребляет труд и уничтожает свободу. Оттого между людьми труда и войны существует вечный спор и вражда. Отчаянно ревут бонахские бабы, потому что перед ними встал жестокий вопрос: для чего же мы строили ограды, рылись в земле, пилили, копали, резали, затратили столько сил и труда? Для чего?..

Ожесточенно ругаются солдаты, потому что война внушила им ницшеанские мысли: падающего толкни, города разрушай, деревни сжигай, посевы топчи, человека убей... [296]

Противно и омерзительно то, что обе стороны правы. Правда разоряемых баб и правда разоряющих войск сплелась в один проклятый клубок, срослась и скипелась, как вонючий польский колтун этих гнилых лесов и болот. Воющая баба и разоряющий солдат, постоянно враждующие между собой и постоянно шагающие бок о бок, — вот два неотделимых и непримиримых контраста, из которых сплетается война.

Баба рожает, работает, одевает, копит. Каждое собранное бабой зерно, каждая сотканная нитка, каждый прием, сберегающий бабью силу, ведут к накоплению человеческого труда и человеческих дарований и умножают досуг, уют и богатства, необходимые для процветания всего человеческого рода.

Солдат умерщвляет, разоряет, оголяет и жжет. Ни к человеческому труду, ни к человеческим дарованиям, ни к человеческой мудрости не прибавляет он ни единого зернышка. От культуры, от радостей жизни, от уюта и красоты он возвращается к первобытной палатке кочевника, к скучной, безрадостной казарме. Победитель — он живет чужим, уворованным благополучием. Побежденный — он грабит еще слабейших. Но убивая, сжигая и уничтожая, он, служитель смерти, заставляет рабски служить себе и гений и труд. Солдат насилует бабу. В этом и заключается вся противоестественная природа войны.

* * *

Грозная, страшная, истребительная война со всеми своими пушками, газами и летательными машинами родилась из противоестественного слияния науки с деспотизмом. Каждый шаг на войне представляет собой сочетание точно проверенных научных законов с железной розгой тюремного застенка. Своими завоевательными успехами война целиком обязана науке и технике. Но вследствие того истребительного, умерщвляющего начала, которое носит в себе война, чем сложнее технические усовершенствования войны, тем убыточнее ее победы. Война всегда бесчестный и расточительный грабеж, но, чем победоноснее армия, тем разорительнее она для государства. В этом и заключается самопожирающая сила милитаризма. Банкир, отдающий свои капиталы на поддержание «динамитной науки», становится на путь самогильотинирования — на путь величайшего разорения, не возместимого ни посредством контрибуции, ни посредством грабежа оккупированных народов.

Я знаю, что средних путей война не знает. Либо с воющей бабой, либо с мертвой солдатчиной. И надо сказать открыто, что, живя в мечтах своей уединенной жизнью, я на деле — такой же вор и грабитель, как Гридин, Звегинцев и Старосельский. Вот отчего мне не хочется уходить из этой тесной палатки, где пахнет свежей травой и можно сделать вид, что не слышишь, как воют бонахские бабы.

...Обедаем молча на земле. Жарко, душно. Грохочут пушки. [297]

— Может быть, и Румыния и Греция уже воюют, а мы ничего не знаем.

— И знать ничего не будем.

— Одичаем скоро, как наши хозяева.

— Попросить разве немцев, чтоб с аэропланов нам газеты бросали?..

— Много вы узнаете из газет...

И опять все покорно жуют и апатично прислушиваются к грохотанию пушек.

Минутами кажется, что вот-вот все встанут на дыбы и начнут вопить, и проклинать, и кусаться. Но человек со всем примиряется, а всего легче — с собственным разложением.

...Приехал ординарец Отрюхов, сообщивший новость:

— Наступление отменили, а над Белгораем летал ероплан, а на ем флаки каки-то: белый, желтый и красный.

— Что ж это за флаги?

— Говорят, на Аршаву опять идти хочет. А может, к миру. Белый флак — мириться хочет с Россией.

— А другие флаги к чему?

— Рассее — белый: на замирение. Англии — красный: значит, не на живот, а на смерть. Франция — желтый: и так и этак.

— Болтай чего, — смеются солдаты.

— Не свое рассказываю, — обижается Отрюхов. — Листы такие разбрасывал с ероплана.

Часа через два приехал адъютант из штаба корпуса.

— Что нового? — набросились на него.

— Решительно ничего.

— А что это за пальба была ночью?

— Подготовка к наступлению.

— Наступление? Какие же результаты?

— Наступления не было. Со слов инспектора артиллерии знаю, что сперва был отдан приказ: всей третьей армии перейти в наступление. С обеих сторон развили сильный огонь. Австрийцы не ожидали с нашей стороны такого нажима и понемногу начали подаваться назад. Но в два часа ночи получилась телеграмма от верховного главнокомандующего: отойти в исходное положение и прочно окопаться.

— Чем объясняют в корпусе такое распоряжение?

— Говорят, что собираются дать бой под Варшавой.

— Под Варшавой? Не под Перемышлем ли?

— Не могу вам сказать, не знаю.

— А откуда у нас снаряды?

— Снарядов нет. В том-то и вся беда. В четырнадцатом корпусе некомплект в пятнадцать тысяч шрапнелей. В других корпусах не лучше. [298]

* * *

Получено странное официальное сообщение из ставки, сплошь посвященное описанию германских траншей на западном фронте. Офицеры недоумевают:

— К чему это?

— По-моему, — высказывает предположение Болконский, — это похоже на подготовку к каким-то совсем неожиданным шагам. Мы к таким откровенностям не привыкли.

— Что же вы предполагаете?

— А черт их знает. Только здесь каждая фраза орет благим матом: караул! Немцы непобедимы!

В конце сообщения скромно добавлено: «Противник уже обстреливает форты Перемышля».

— Значит, Перемышль уже пал, — умозаключает Болконский.

— Чепуха! — беспечно заявляет Костров. — Варшавы не взяли и Перемышля не возьмут.

* * *

Отступаем на Гуциско.

...Остановились на фольварке пана Павловского. Хозяин — весьма разговорчивый поляк лет пятидесяти. Спрашиваю:

— Пхел и плюсквов нима{41}?..

Отвечает с изысканной иронией по-русски:

— Если вы в своих зарядных ящиках не привезли, то ручаюсь...

Комнаты светлые, большие. Стены увешаны героическими портретами. Сигизмунд III, Сапега, Костюшко, Ян Собесский.

— Кто это? — интересуются офицеры.

— Славные вояки. Законные дети славы. Было время, панове, когда и Польша умела держать в руках боевой меч...

— Было, да сплыло, — заметил Старосельский. Хозяин усмехнулся:

— Все, панове, сходит на нет. Рим был — сошел. Польша была — сошла. Россия какая большая — и тоже может сойти...

— В какой мы губернии? — сухо осведомляется Старосельский.

— В Люблинской.

— А не в Холмской?

— Э, вы уже хотите устроить пятый раздел Польши? Довольно с нас четырех.

— А четвертый — это какой?

— Как же: разделение Люблинской губернии на Люблинскую и Холмскую. Мои владения как раз находятся в двух верстах от Холма и в двадцати шагах от Австрии. [299]

— Граница где?

— Вон тот лес есть граница. Там мое поле кончается.

— Пане, что нового? — спрашивает адъютант.

— Вы лучше знаете.

— А пантофлёва почта что сообщает?

— Пантофлёва почта — наилучшая почта. Только за нее можно в Сибирь прогуляться. Под конец дней не хотелось бы...

— Не бойтесь. Говорите, что знаете.

— Вас я не боюсь. Вы человек правдивый «от цалаго сердца». Это по глазам видно. Но сказать — не скажу.

— И о Перемышле не скажете?

— Раз вы сами знаете...

— Знать-то знаем. Но какие форты заняты?..

— Восемь фортов. И я думаю, что теперь вас за Сан заманивают{42}...

Пан Павловский неотступно ходит за нами по пятам. Он очень словоохотлив. Любит пошутить. И чрезвычайно интересуется нашими дальнейшими планами. Иногда он ядовито подтрунивает над Россией.

— Что вы нас караулите? — говорит Старосельский.

— Я долго жил как отшельник. Я да сын. Жены у меня нет. Старая бабушка тоже умерла. Теперь я единственный человек во всем Божьем мире... Ну, мне приятно побывать в обществе людей, имеющих дело с лошадьми. Это мне напоминает то время, когда я тоже держал в руке хлыст...

— Что-то вы очень много разговариваете, — роняет сквозь зубы Старосельский.

— Хорошие вы люди, господа офицеры. Дай вам Бог, чтобы вы сто лет жили. Как у нас говорят: сто лят, сто хат, злата бечка, сын и цуречка... И чтобы германцев прогнали. Но еще лучше было бы, если бы вы лошадей не пасли на моих лугах. Вы уйдете, а нам голодать придется.

— Пустяки. Урожай соберете.

— Ой, нет. Жито совсем плохое. Сеяли когда? Когда вы ушли за границу. Перед самой зимой. Пахали как попало. Остается только добровольцем в армию записаться. Знаете, — сказал он, лукаво прищурив глаз, — я бы продал все имение, внес бы тысячу рублей на Красный Крест, только бы мне предоставили место командира парка.

— Командира парка? Разве в парке так хорошо служить?

— О, я насмотрелся на парковых командиров. Есть, конечно, единичные чудаки, которые за все, что берут, платят. Но другие приходят и говорят солдатам: «Позаботьтесь о лошадях!..» [300]

Тут проходил такой. Его фамилия Капчук. Я записал его фамилию себе на память. После войны я напечатаю. Не только я, мы все опубликуем... Было у меня и клевера и овса вволю. Он все забрал. Двое суток кормил четыреста лошадей. Потом позвал меня: «Вы хозяин?» — «Мое шанованье пану. Я хозяин». — «Ваш клевер?» — «Был мой. Вы взяли». — «Сколько вам?» — «Вам лучше знать, сколько съедают ваши лошади. У меня в каждой вязанке по сто фунтов. Будем считать по сорок». — «Что там считать! Получите 25 рублей». — «Это вы мне на чай даете? Двадцать пять рублей за двести пудов клевера?» — «Не угодно? «Не надо».

— А расписок не требовали?

— Зачем? Расписки писал Карголь. Он на двадцать пять тысяч расписок выдал. Он по-русски подписываться умеет. И с печатью войта{43}.

— А войт соглашался?

— Войта нет. Только печать войта есть.

— Как так?

— Так. Взяли у меня три пары лошадей, три воза, сено брали, клевер, овес. Карголь давал расписки. Ах, как бы я хотел быть командиром парка!

— Хлопочите у командира бригады.

— Можно, положим, и другое. Хорошо бы было, если бы мне дали строить дорогу до Белгорая.

— Какую дорогу? Железную?

— Нет, не железную, а деревянную. «Гостинец»{44}. Здесь есть десятский, который за работами наблюдает. Три месяца тому назад, приступая к постройке дороги, он был худой как щепка и при встречах со мною торопливо сдергивал шапку и, кланяясь до земли, уже за десять шагов кричал: «Мое шанованье пану Павловскому».

А теперь у него живот — вот такой. Идет прямо на меня. А когда я снимаю перед ним шляпу, он еле-еле цедит сквозь зубы: «Дзень добрый».

На прошлой неделе я его спрашиваю: «Что, пан десятский, к осени вы дорогу достроите до Дериляк?» Так он потом сотского спрашивал: «Что этот помещик, не политический? Что-то у него язык чересчур бойкий».

Пройдемтесь завтра по «гостинцу». Вы увидите — шестьдесят человек работают. Одни рубят, а двадцать в носу ковыряют. А получают по рублю в день. Бабе шестьдесят копеек платят. Когда любой мужчина за сорок копеек пойдет да еще в руку поцелует. Работали те же люди у австрийцев: четверо пилят, четыре бабы землей засыпают. За день двенадцать человек две версты прокладывали. [301]

А у нас шестьдесят душ работают и за день, дай Бог, если пятнадцать саженей проложат. А почему? Спросите у инженеров, из которых один живет в Люблине, а другой в Замостье, и оба ни разу не потрудились заглянуть в наши места... Узкоколейку от Белгорая до Холма знаете? В десять миллионов казне обошлась. Окопы под Опатовом — от Сандомира до Ивангорода — вскочили в семь миллионов. Видали вы их? Я тоже не видал. Читал — в газетах очень расхваливали. Австрийцы, говорят, прокламации в Опатове сбросили: «Не беспокойтесь, мы сюда не придем. Пускай в этих окопах свиньи живут».

У Павловского 800 моргов земли — под клевером и овсом. До войны здесь было хорошо поставленное рыбное хозяйство. Разводились королевские карпы. В одном пруду их было свыше шестидесяти маток по восемнадцать фунтов весом. Показывая нам свое хозяйство, Павловский не без горькой иронии говорил:

— Теперь прудов нет: их все спустили. Осталось всего сто шестьдесят три коропа. Но... пришел две недели тому назад ваш головной парк, спустил воду и выловил всю рыбу до последней! Я не жалуюсь. Если победа останется за нашей армией, я готов простить ей и этот маленький подвиг... в числе других таких подвигов.

— А были еще другие?

— Как вам сказать? Пришли три солдатика с унтер-офицером и требуют: «Давай коров» — «Нима, панове?. Отбили все замки. Обыскали сараи. Нашли.

— Нашли?

— Да, нашли. Племенного быка и двух племенных телок. Показываю им записку. У меня штаб дивизии стоял, забрал весь скот и выдал записку, чтобы племенного скота не брали. Посмотрел унтер записку и давай молитвы читать: ах, ты такой да сякой, так-то и перетак-то твою прабабушку, австрияк поганый! У мужиков последнюю скотину берут, а у панов нельзя? Врешь! Забрали. Ну, думаю, одно к одному. Коропов забрали, лучших маток в борщ положили. Так нельзя же к такому борщу мужицкую коровку. К племенной рыбе племенного быка.

Только прошло это два дня — приходят опять два солдата: «Давай жеребят!» Были у меня два жеребенка по полтора года...

— Ну и что же?

— Как — что же? Слава Богу, я здесь шестой год живу. Кругом сплошь контрабандисты. Попробуй сказать ему не так, сейчас хату спалит. Мы вежливое обращение отлично знаем.

— Отдали, значит, жеребят?

— Не отдал. Разве солдатам отдают? Забрали они жеребят и погнали в соседнюю деревню — в Куче: купи, мужичок, пару [302] жеребят. «Как же я куплю, — говорит мужик, — если это жеребята помещика?»

Мы подходили к небольшому пруду. Павловский указал рукой:

— Вот тот ставок, где коропа мои были.

— Как же их выловили отсюда?

— Придумали. Вырыли канаву, спустили воду. А потом вогнали штук пятьдесят лошадей. Те согнали рыбу в одну сторону и ее прямо руками выгребли.

— Ну, а австрийцы ничего не брали?

— Как шли сюда — ничего. А если брали — платили. Ну, а когда удирали в Австрию, похозяйничали так же, как наши. Меня, положим, совсем не трогали. Пришлось им, конечно, всю картошку отдать; и хлеб, разумеется. Потому что они голодные шли. Но скот не забирали.

С ними у меня вышла другая неприятность. Приехали они к нам и принялись ставить свое начальство. В Кржешове нашелся дурак — согласился. Пришли ко мне. Жандарм из Кракова. Предлагает мне быть бургомистром. «Войдите в мое положение, — говорю я. — Я присягал императору Николаю, как же я могу служить Францу Иосифу? Ведь это клятвопреступление. Я человек верующий. Я не могу нарушать присягу. Когда война кончится и победа останется за вами — другое дело. А теперь не могу, господин ротмистр». «В первый раз встречаю такого рассудительного человека, — сказал он мне. — В таком случае скажите, кто, по-вашему, больше всех годится в бургомистры?»

Назвал я ему лесничего и ксендза. Он поблагодарил и пошел. Лесничего, к счастью, не оказалось дома. А ксендз, как и следовало ожидать, заявил: я ксендз и по сану своему не могу быть бургомистром. Предложили органисту. Тот человек запойный, форменный алкоголик, согласился. Потом пришли наши. Все другие войты удрали, а он, дурак, остался. Мало того, он, как только войтом заделался, начал с крестьян три шкуры драть. Те и донесли на него. Теперь он в Сибири грехи отмаливает: на шесть лет угнали.

— Поделом, — говорит адъютант.

— Эх, господа! — неожиданно вырывается у помещика. — А сколько народу безо всякой вины повесили! В Краснике — бургомистра и учителя. Знаете за что? Вошли австрийцы. Краковский польский легион. С национальными флагами. С пением польских песен. Бургомистр и учитель поднесли им цветы. Только всего. А их за это повесили.

— А зачем цветы подносили?

— Я, панове, политикой не занимаюсь. Я считаю, что надо служить той стране и тому царю, где тебя хлебом кормят. Но если бы вам запрещали говорить и петь по-русски и пришли бы люди и запели по-русски ваши любимые песни, вы бы тоже поднесли им цветы. [303]

На прощание пан Павловский, плутовато прищуривая глаз, медленно процедил:

— Если этой ночью стрельбы не будет, то, значит, вы долго прогостите у Меня.

— А если будет?

— Значит, вы пойдете... вперед.

— Или?

— Или... назад.

У нашего пройдошливого хозяина такой же пройдошливый сынок. Ему двадцать лет. Вертится он все время среди солдат, расспрашивает, обучается у них игре на балалайке и интересуется названиями и номерами всех соседних дивизий. Не отходит по целым часам от телефониста. Все пристает к нему, чтобы тот узнал, что с Перемышлем.

— Ну что же, узнал? — спрашивает телефониста адъютант.

— Узнал точно. Западные форты уже заняты неприятелем. Восточные с трудом держатся.

— Ну, смотри, не болтай, — говорит адъютант. — Никому не говори: ни солдатам, ни жителям.

— Никак нет, никому не скажу. Только этот панок хозяйский сам знает. Через меня проверку сделать хотел.

— Откуда же он знает?

— Говорит, пленных австрийцев гнали, так они солдатам вашим сказали: пришла австрийская телеграмма, что Перемышль опять забрали; велели «ура» кричать.

— Ну и что же, кричали?

— Так точно! Вчерась на позиции говорили: австрийцы всю ночь «ура» кричали, а в атаку не шли.

По нашим военным картам Гуциско расположено в шести верстах от позиции. Но пан Павловский наставительно говорит нам:

— Не советую, панове, переходить вон за ту линию.

Действительно, снаряды почему-то ложатся довольно близко от нас. Два снаряда разорвались верстах в двух от дома. Разрывы слышны отчетливо. Доносится и ружейный огонь.

Поздно. Ночь темная. Луны нет. С земли доносится мирное всхрапывание солдат.

На рассвете проснулся от непонятного шума. Привычным ухом анализирую звуки. Дробно постукивают по жардиньерам артиллерийские повозки. Идет понизу непрерывно цокающий гул: это позвякивают зарядные ящики. Едва уловимое упругое гудение шмеля, льющееся сверху, как шум далекого водопада, принадлежит, конечно, аэроплану, уже летящему с утренним визитом. Но [304] все это растворяется в каком-то странном шуме. Казалось, множество молотящих цепов со свистом ударяют по каменному полу. «Молотьба» отчетливо раздается где-то совсем близко. Потом неожиданно в этот шум ворвался пушечный выстрел. Один, другой, третий. Стало ясно: по всему фронту шла ружейная пальба пачками. Под это прерывистое постукивание я снова уснул. Было часов семь, когда мимо меня пронесся наш хозяин и на ходу погрозил мне пальцем:

— Надо еще спать... Неизвестно, можно ли будет выспаться завтра.

Через минуту пан Павловский уже сидел в нашей палатке и блистал своею осведомленностью. Он действительно знает чересчур много для человека, стоящего вне армии. Он знает, где расположены парки, сколько их, сколько осталось в Янове, в Белгорае, в Шебершине. Называет по номерам все дивизии, проходившие через Гуциско. Навязывается с беседами и стратегическими соображениями. В суждениях он смел, ироничен, как будто чуть провоцирует на свободные разговоры. Но в то же время осторожен и фальшиво подыгрывается то так, то этак. В доме у него наш телефон. От штаба дивизии какие-то охранные записки. Похоже, будто это наш собственный шпион. Но возможна и обратная версия. Со мной он особенно любезен и, глядя мне пристально в глаза, говорит очень вкрадчиво:

— Вам я скажу такое, что вчера при них сказать не хотел. Вы думаете, австрийцы действительно грабили? Ни зерна. Брать-то брали, но за каждую травку платили, за каждый кусок хлеба давали деньги. «Мы даром не хотим, мы не нищие, а солдаты», — говорили они нам. Шесть недель прожили они тут. Вы понимаете, я не немец... Но я бы хотел, чтобы они всю жизнь не уходили отсюда. Многие капиталы успели нажить за эти шесть счастливых недель. Клянусь вам Богом, мы теперь живем только тем, что получили от них. А наши? Грабители! Мародеры! Скажите сами: разве это хорошо? Выпасли весь клевер у меня на лугах и полушки медной не заплатили. Дрова жгут. Я им ничего не говорю, я даю... Попробуй не дать! Но я ведь заплатил за эти дрова сто рублей зимою. Я для себя готовил.

— Скажите, пан Павловский, что вам дает такую смелость так откровенничать со мной?

—  Мое высокомерное самомнение, пан доктор. Я же крепко уверен, что в прекрасном саду Божием есть еще хорошие люди... А хотите знать, что рассказывает пантофлёва почта?.. Пантофлёва почта рассказывает, что Перемышль уже пал и что там взята в плен масса русского войска... — Пан Павловский присел ко мне на постель и зашептал доверчивым голосом: — А слыхали вы, как на рассвете жаворонки свистели?

— Какие жаворонки?

— Те самые, после которых на полях остаются окровавленные головы... Знаете, что это обозначает? Вас теперь заманивают за Сан. Пальбу слыхали? Это наши стреляли... [305]

— Извините, пане. Я, признаться, совершенно не понимаю, кого вы разумеете под «нашими» — русских или австрийцев?

Пан Павловский лукаво рассмеялся:

— Ей-богу, пан доктор, вы-таки шельма: я сам, сказать вам по совести, не знаю... Но на этот раз — русские. Это ваши войска строили под огнем мост через Сан влево от Рудника. Сегодня будут строить мост направо от Рудника. Австрийцы не стреляют. — Пан Павловский сделал загадочную паузу. — А почему они не стреляют? Дают нам (или вам) достроить мосты. Дадут построить еще четыре моста. А потом, когда наши войска перейдут, они своими тяжелыми дальнобойными орудиями разобьют мосты и прижмут вашу армию к Сану. Теперь они уводят за собой всех жителей, даже малых детей, собачки не оставляют. Забирают скот, лошадей, птицу. Говорят, готовят кладбище для русской армии.

— Откуда это у вас такая завидная осведомленность?

— Откуда — вы не спрашивайте. Если хотите знать, то за три недели до вашего отступления из Галиции нам уже передали, что здесь скоро будет русская армия. Мы смеялись, а оказалось — верно. Они хотят теперь, чтобы вы перешли за Сан и сами перетащили всю свою артиллерию, обозы и парки к ним. Когда мосты будут уничтожены, вам поневоле придется все оставить у них.

— А потом что?

— А потом они пойдут в Люблин, заберут Варшаву. У нас тут поговаривают, что дорогу вы строите для их тяжелых орудий, чтобы германцы могли подвезти их под Варшаву... Вообще, я думаю, что там вы не будете, куда теперь собираетесь. Там скоро австрийская кавалерия будет...

— Не запугаете, пан Павловский!

И вдруг из темных архивов памяти вынырнула моя львовская Кассандра. Припомнился тихий вечер, миловидная женщина с задумчивым голосом, великолепные белые лебеди на озере Фильстер и загадочное пророчество: вы в Тарнов не попадете, там наша кавалерия будет... Как это я до сих пор ни разу не вспомнил о ней?..

— А вы во Львове бываете, пан Павловский?.. На улице Шептыцкого, номер восемьдесят девять?

Пан Павловский изумленно посмотрел на меня, сделал обиженное лицо и торопливо приподнялся.

— Да, конечно, — спохватился он, — это так болтают. Это же все пантофлёва почта. Но один день удачный — и все повернется по-другому.

* * *

«Из стратегических соображений наши войска покинули Перемышль», — гласит официальная сводка.

— Напрасно мы так церемонились с галицийскими жителями, — свирепо ворчит Старосельский. [306]

— У меня вестовой поляк, — угрюмо подтверждает Калинин. — Он говорит мне, что все они — те, что будто бы за нас, и те, что против нас,- одна шайка. И пан Сикорский, которого мы так облагодетельствовали, не лучше других.

— В тысячу раз хуже! — яростно подхватывает Старосельский. — Это такой прохвост, которого давно бы надо повесить. Мы должны поступать, как немцы. Заняли какую-нибудь область — моментально истребить всех жителей до последнего, сжечь все дома, чтобы на сто верст кругом ничего не осталось. Вот тогда бы они почувствовали, что значит война. Тогда бы они не пожелали больше с нами воевать. Перестали бы шпионить. И от одного имени нашего падали бы в обморок. Только так с ними и можно. Истребить всю нацию, чтобы ни одного не осталось!

— Это уж прямое покушение на пана Павловского, — шутит Болконский.

— Явный шпион! — восклицает Старосельский. — Чего мы с ним церемонимся? И слуга у него австриец, «случайно» застрявший в России за неделю до объявления войны. И бывает он, этот Михаил, то на этой, то на той стороне Сана. Погодите, он еще у меня затанцует, этот немецкий прихвостень. Я ему покажу!..

9

Опять в зарядных ящиках ни одного снаряда. Опять наседают немцы. И в штабах опять занимаются сочинением трагических анекдотов на тему о еврейском шпионаже. Анекдоты один другого нелепее. Но это не мешает преподносить их в форме официальных приказов, из которых некоторые носят характер самых наглых и беззастенчивых наветов. Грязные штабные повара даже не надевают перчаток, выкладывая на патриотические блюда свою юдофобскую стряпню. Сегодняшний приказ, например, циничнейшим образом заявляет, что для утверждения своих шпионских замыслов хитроумное племя иудеев умудрилось склонить на свою сторону... казаков. За одну золотую пятерку крепкое патриотическое казачество изменяет «славным» юдофобским традициям своих отцов и передается на сторону галицийских евреев.

«При переездах с места на место евреи-шпионы прибегают к содействию наших казаков, платя им по 5 рублей за телегу (рыночная цена нашего казачьего патриотизма в точности известна всеведущему разведывательному бюро). Таким образом, шпионы переезжают под прикрытием наших же солдат...

Замечено, — продолжает свои «секретные разоблачения» приказ, — что австрийские шпионы — преимущественно евреи, действующие в тылу нашей армии, в переписке именуют Россию «тетей Рузей», а Австрию «сестрой Эстер». Указывая, где наши войска и сколько их, они пишут: тетя Рузя живет теперь там-то [307] и живется ей хорошо, если сил много, или здоровье ее плоховато, если сил мало».

Далее в приказе сообщается, что разыскивается житель Сувалок Иван Гурский, оказывавший все время содействие немцам, давая им сведения, у кого из окрестных жителей имеется фураж, скот и лошади. И под конец называется прапорщик Вильгельм Аменде, который был на излечении в госпитале, заподозрен в шпионстве и скрылся.

— Ну, что это? — пожимает плечами адъютант. — Сколько месяцев мы странствуем по Галиции и по Польше, можем ли мы припомнить хоть единственный случай, когда казаки или солдаты возили с собой евреев?

— На том основании, что мы не видали, нельзя еще говорить, что этого нет, — злобно заявляет Старосельский.

— Почему же? — насмешливо спрашивает Болконский. — Когда речь идет о шпионах-поляках или немцах, всегда называются определенные факты и определенные имена. А обвинение против евреев носит постоянно какой-то голословный характер: неизвестного звания, ноги, обутые в чулки со стрелками; еврейские пальто с золотой пятеркой под вешалкой; переодетые казаками старики и тому подобная чепуха.

— Мы не адвокаты, а офицеры, — по-командирски бросает Старосельский. — Мы не имеем права относиться с недоверием к словам своего высшего начальства.

— Ах, забодай его лягушка, — иронически почесывается Кириченко и тихонько напевает сквозь зубы модную офицерскую частушку:

Немцы наседают. Унынием охвачена армия. Даже солдаты загрустили. Не поют, не смеются. Сегодня из Люблина приехал фельдфебель 1-го парка Удовиченко. Толковый и рассудительный хозяин. Бывший приказчик в имении Терещенки.

— Ну, что слышно на белом свете?

— Ничего... Плоховато.

— Чем так?

— И там отступили. Отдали Кельцы. Всю Келецкую губернию оставили. Очищаем Рад омскую губернию. Говорят солдаты: проиграли кампанию.

— Авось выпутаемся, -- беспечно заявляет Костров.

__Да уж какое там выпутаемся! Рассудите вы, ваше благородие:

всю зиму ничего не делали. А немец снаряды готовил, пушки лил. Как заберут у нас двадцать пушек — пополниться нечем. И сейчас: либо батарею долой, либо из каждой батареи по две пушки берем. [308] Стрелять нечем. Ведь нам видней, чем другим. За весь год — с пятнадцатого года — у нас ни разу не было полного парка. Разведки не делали. У них каждый день с утра по три аэроплана постоянно вьются над нами. Им все известно. А мы спали, да с... Ни окопов не делали, ни снарядов не готовили. С жителями панькались. Наши господа офицеры этой сухой барыне, которой муж коровами торговал, и навоз возили, и огород раскопали, и поле засеяли. Для чего? Они все пронюхали, все разузнали — и сейчас своим: что да как. Чего там сиропиться на войне? Надо каждую щепку забирать, чтобы неприятелю не досталось. А церемониться будет время после войны.

— Ну, а если бы к нам неприятели забрались? Что бы мы сказали, если бы они все разграбили, пожгли и поели?

— На войне все страдают. Лучше нам теперь, что мы войну проиграем?

— Так не оттого ж мы из Галиции ушли, что мало жителей грабили.

— Церемонились много. Всех бы жителей из Галиции убрать надо подальше. Заставить их всех окопы делать, как они с нашими поступают. Срам один: пять месяцев на одном месте стояли — хоть бы тебе проволокой обмотались. Ничего. Ездили в Тарнов чай пить да гуляли с паненками.

— Теперь вон за ум берутся: от Сандомира до Варшавы — по всему берегу Вислы — окопы роют. Не тысячи, а прямо миллионы народу согнали. Все бабы больше. Глубокие окопы. Брусьями выложены, с бойницами. Только поздно теперь: проиграли мы кампанию. Говорят солдаты: они уж до Петербурга добираются.

...Душная, грозовая ночь. Из штаба приехал Базунов.

— Какое настроение в штабе?

— Превосходное: из Перемышля всех сестер сюда переслали и разместили по штабам.

— Что о Перемышле рассказывают?

— Говорят: Перемышля нет, одни только волчьи ямы остались. Да еще вот что: холера там ужасная свирепствует.

— Среди австрийцев?

— Нет, среди наших. Сотнями умирают. Верно, и немцы скоро оставят Перемышль.

За окном сереет фигура пана Павловского, который жадно прислушивается к тому, что рассказывает командир. Заметив, что на него смотрят, он садится на подоконник и начинает бравурно рассказывать, какую услугу он оказал командиру гвардейской артиллерийской бригады, сообщив ему, где расположены австрийские батареи.

— Это ж вы для себя, а не для нас делали. Вам за это дают автономию. Мало вам, что ли? — говорит иронически Базунов. [309]

— Обецанка — цацанка, а глупэму — радость{45}... Не-е, я старый воробей — на обещания не особенно полагаюсь... Каждый собье жэпку скробье{46}, каждый старается кусок репки угрызть. Вильгельм себе, Россия себе, Австрия себе. Пока от репки ничего не останется. Вы загляните в мой портфель, чего там только нет: расписка австрийская, расписка венгерская, расписка немецкая, расписка польская, расписка русская. Все обещают: после войны получите. А если я с голоду помру? Если мне сейчас жить нечем? Если ваши солдаты последнюю горсть муки из амбара украли?..

* * *

Неожиданно получили пачку газет от 28 мая. Сегодня 30 мая. Значит, самые свежие новости. Все погрузились в чтение, даже Павловскому достался номер газеты. Весь сияя нескрываемой радостью, Павловский неожиданно вскрикнул:

— Теперь я больше ничего не хочу!

— Чему вы обрадовались, пан? — подозрительно спрашивает Старосельский.

Пан Павловский забегал глазами:

— То я так...

Старосельский стукнул кулаком по столу:

— Ты, пан, со мной не шути! Может, мы уедем отсюда, но фольварк тебе спалю!..

— Да бросьте его, ну его к черту, — радостно замахал газетой Костров. — Читали? Восемь тысяч пленных за один день, сорок пять пулеметов, шесть орудий. Черт: как их контрапошат!..

— Ну, что с того, что пленные? — отозвался бледный Павловский. И видно было, что он ищет повод сорвать на ком-нибудь свою злобу за оскорбление. — Что с того, что вы взяли шесть подбитых орудий? Вы о том подумайте, что у них в руках вся Петраковская губерния, Калишская, Ломжинская, Полоцкая, Сувалкская, Келецкая, три четверти Варшавской. Это самые хлебные губернии. Они дают больше хлеба, чем вся Пруссия. Они забрали все сахарные заводы — от Сохачева до границы. Теперь в завоеванной Польше сахар дешевле стоит, чем в России. Потом — Лодзь. Шутка ли: лодзинские фабрики вырабатывали сукно и полотно на всю Польшу и на пол-России. А другое такое место — Жирардов — немцы разбили бомбами. В Белостоке были фабрики — Белосток тоже разбили. И еще не все: у нас в Домбровском районе самый лучший уголь. Знаете, сколько там было угля? На две тысячи лет. А мы что забрали? Галицию: кшаки да пяски, пяски да багны (кусты да пески, пески да болота). Только под Львовом есть немного хорошей земли. Так еще неизвестно, панове, может быть, еще... и ту заберут проклятые немцы... [310]

— Замолчи ты, польская собака, или я тебе пулей глотку заткну! — яростно вскочил Старосельский, хватаясь за револьвер.

Павловский, понурившись, бледный, молча выскочил из дверей.

* * *

— Вы еще не спите? — услыхал я голос Павловского.

И он украдкой вошел в палатку и поспешно задул свечу.

— Так лучше, — сказал он. — В темноте легче говорить правду... Вы знаете, чему я обрадовался в ваших газетах? Если там пишут, что плохо, значит, скоро Львов будет наш... Что мы не знаем? Через неделю у вас Львова не будет, а через две недели вы будете в Люблине.

— Откуда у вас такие сведения?

— Откуда? А вы сами не знаете? Пан Павловский не глуп. Я не хочу, чтобы меня повесили, как двух ксендзов из Дериляков или как раббина в Янове. Я молчу. Но я все вижу. Дай вам Бог так увидеть свой дом, как это будет. И слава Богу! Вас я не боюсь. Я вам скажу, что думаю. Вы хотите пановать по всей Европе? Если вы теперь разобьете немцев, то через пять лет полезете на французов, на Англию. Вы всю культуру в Европе сотрете с лица земли. Вы ж монголы! Дикая орда!

— Вы и меня причисляете к Старосельским?

— Вы — нет. Но кто меня сделал нищим? Кто разорил меня на двадцать тысяч? Я теперь бедняк, ничего не имею. Но черт с ним! Я лучше буду милостыню просить в Австрии, чем жить с вами... Я не боюсь, я говорю вам всю правду. Можете меня повесить. Мало вы перевешали стариков? Пускай еще один будет...

Павловский замолчал, прислушался и продолжал злобным полушепотом:

— Я старый шляхтич. Я не люблю прощать обиды. Я бы вас всех отравил, как бешеных собак... Я знаю, вы и прапорщик Болеславский, и прапорщик Болконский — вы хорошие люди. Но разве можно быть в России хорошим человеком? Поляки были хорошие, честные, благородные люди. В Австрии они такими остались. В Германии они — люди. А в России они — такие же монголы, как вы. Подлые, несправедливые.

— Значит, вы нас и за людей не считаете?

— Это же не люди. Простые люди — очень хорошие. Но они же ничего не понимают. Хамы, свиньи, злодеи. А ваше начальство хуже всякой скотины. Россия тогда хорошая страна, когда ее бьют. Когда вам всыпят в надлежащее место, это будет счастье для вас.

— А немцы, по-вашему, лучше? На войне все одинаковы.

— Ой, нет, мой дорогой доктор! Я не говорю о том, что мне платили австрийцы по сто двадцать рублей (не крон, а рублей!) за корову, а теперь я всю ночь должен прислушиваться, не отбивают [311] ли ваши солдаты замки у стодолы? Но подожжет ли меня Старосельский? Это Бог с вами. Немцы — совсем другие люди. Да мы же все учились порядочности у немцев. Это в ваших газетах пишут про немецкие зверства. Так это клевета, поклеп. Мы же знаем всю правду. Куда пришли немцы, там люди чувствуют себя в полной безопасности. Там не валяются под ногами расстрелянные евреи. А где вы — там разбой, пожары, потравы. Что вы сами не знаете? Мне надо вам объяснять?..

— Значит, вы хотите, чтобы Россия была разбита?

— Мне не надо хотеть. Вы уже разбиты. И слава Богу. Россию надо стереть с лица земли.

— А любовь к ближнему, пан Павловский?

— А вам можно кричать, что вы хотите растерзать на части Австрию? За что? Что она вам сделала? Прекрасная страна, где человека не спрашивают, кто ты: поляк, еврей или православный? Всем дают одинаковые права. Живи, работай, учись! Я видал, были здесь офицеры австрийские: и поляки, и венгры, и евреи. Да, да, евреи. Всех уважают. А у нас — был тут один еврей, старый, бедный, так я его две недели в погребе прятал, чтобы ваши казаки его не убили. А раз вечером он вышел из погреба, и больше мы его уже не видели...

— Ну, а что будет, если мы все-таки разобьем Австрию?

— Чем? Пяском (песком)? В ящиках пусто! Хе-хе-хе... А солдаты у вас есть? Семидесятая дивизия пошла, а назад много вернулось? Скоро ваши солдаты поймут. Не бойтесь. Не захотят, чтобы их резали, как скот. Да где ваши солдаты? В могилах. У вас остались дядьки.

— А у немцев?

— Там идут с целым сердцем, с величайшей готовностью, а у вас с понукой, по принуждению.

— Однако ж и немцы не торопятся сделать вас гражданином Австрии?

— Немцы действуют осторожно, но верно. Как только заберут Львов, вам не дадут застаиваться. Не думайте, что Львовом все ограничится. До Киева доберутся... Да, да. Научат вас жить по-человечески! Ведь у вас после войны такая революция будет!.. Всю бюрократию вырежут... Не верите? Вспомните старого Павловского. Нам за австрийцами, а вам в России легче станет. Пора, пора вам перестать быть монголами.

— А вы не думаете, достопочтенный пан Павловский, что революция может перекинуться и в Австрию?.. Вам этого, кажется, не хочется?

— Скажу вам правду. Я бы хотел, чтобы было как раньше. Сан — граница. Я бы продавал свой овес и клевер в Австрию. Приезжал бы Яковлев, начальник пограничной стражи. Мы бы покупали венгерское вино у контрабандистов по рублю бутылка. Играли бы в карты с богатыми лавочниками из Кшешова. [312]

— С какими лавочниками?

— С батюшкой и с ксендзом. Это ж тоже лавочники. Каждый хочет, чтобы в его лавочку больше ходили и рубли ему давали... Я хочу, чтобы всем было хорошо: и полякам, и русским, и евреям. Чтобы не спрашивали: а какого ты вероисповедания? Римско-католического? Так ступай к черту!..

Гремели пушки. Чуть брезжил рассвет. Утренний ветерок похлопывал полами палатки. Павловский встал.

— Добра ноц, пане доктоже! Спокойной ночи. Дай вам Бог вернуться благополучно домой. А через недельку вас здесь не будет.

* * *

Ночью получен приказ о спешном отступлении. С раннего утра солдаты 2-го парка громят Павловского. Отбивают замки, заглядывают в погреба, шарят по чердакам. Где-то нашли мешок рафинаду. Свели племенную телку. Спустили воду в прудах и доловили последних карпов. Выкашивают остатки травы на лугах. Старосельский со злорадной улыбкой громко командует солдатам:

— В каждую щелку заглядывайте. Чтобы ничего не досталось австриякам.

Павловский, бледный как смерть, не произносит ни слова. Наконец все уложено, упаковано, и адъютант, вскочив на своего першерона, отдает команду:

— На коней!

Парк, звеня и качаясь, медленно тянется по песку мимо разграбленного фольварка. На крылечке стоит пан Павловский.

Вдруг он весь задергался, затопал ногами и закричал неистовым голосом:

— Розбить, пся кров, жебы знаку не было!{47}..

— Ну-ка, ребята, приложись! — гаркнул свирепо Старосельский. — Заткни ему пулей глотку!

Никто из солдат не шевельнулся. Только прапорщик Растаковский, сделав полуоборот в седле, выстрелил из револьвера в воздух.

Павловский продолжал дергаться, как в эпилептическом припадке, и орал, потрясая кулаками:

— Ага! В ящиках пусто!.. Пяском, пяском шелять{48}... Розбить, пся кров!.. Розбить, жебы знаку не было!..

Парк медленно удалялся.

Сквозь глухое постукивание колес по песчаному грунту еще долго доносились хриплые и надрывистые проклятия пана Павловского.

— Прощальный привет от благодарного населения, — иронически ворчал Базунов.